Глава 16 Теория интегрального национализма (В. Жаботинский)

Начав свой путь, по собственному свидетельству, под влиянием социалистических учений и наследия русской либеральной культуры, Жаботинский в то же время чрезвычайно внимательно относился к превратностям духовной и общественной жизни, постигшим его поколение, и в течение ряда лет своей деятельности развил концепцию национальной гордости, хорошо сочетавшуюся с подъемом европейского «интегрального национализма» периода между двумя мировыми войнами. Вместе с этим следует отметить, что в пестрой мозаике деятельности Жаботинского отсутствует определенный элемент, а именно непосредственное знакомство с самой еврейской культурой в различных ее выражениях. Даже самый преданный последователь Жаботинского не может не признать, что в его трудах, столь ярко выражающих национальную еврейскую гордость в период публичного унижения еврейского народа, отражено богатейшее культурное наследие Европы, но культура еврейская представлена относительно бедно.

Это отсутствие глубины в том, что касается еврейского аспекта культуры, в известной мере объединяет Жаботинского с Герцлем, хотя Герцль, как известно, не знал и иврита. Но в отношении Жаботинского это должно вызвать большее удивление. Герцль никогда не претендовал на то, чтобы представлять национальную гордость или национальную специфику, и выражал, без сомнения, наиболее космополитические и универсальные элементы сионистской мысли. Учение Жаботинского, наоборот, превратилось в синоним мировоззрения, ставящего еврейский национализм превыше всего; однако, в отличие от многих из его учеников, из которых «идишкайт» прямо-таки сочится, у Жаботинского можно обнаружить определенное расстояние, отделяющее его от ценностей и символов, заимствованных непосредственно из еврейской культуры, религиозной или светской. Может быть, не случайно написанный им историко-национальный роман «Самсон-Назорей» посвящен наиболее языческому из библейских героев (Самсону), причем у Жаботинского он напоминает образы греческого или германо-скандинавского эпоса; возможно, не случайно и восхищение его Самсона филистимлянами с их культом жизненной силы и языческим поклонением природе. В новой литературе на иврите сходные с этим элементы можно обнаружить у Шаула Черниховского и Михи Иосефа Бердичевского; но у Жаботинского они являются составной частью политической концепции и программы исторического развития.

По-видимому, не случаен и текст завещания Жаботинского от 1935 года. В нем он пишет: «Мои останки, если я буду похоронен вне Эрец-Исраэль, не следует перевозить в Эрец-Исраэль иначе, как по ука- занию еврейского правительства страны, когда оно возникнет».

Как бы то ни было, Жаботинский был интереснейшей личностью, порожденной периодом «бури и натиска» интеллигенции начала века — со всей широтой культурных горизонтов и превратностями духа. Пожалуй, не найдется среди лидеров и мыслителей сионизма другого, чей образ в той же мере ожидает своего биографа, который обрисовал бы эту личность во всем блеске ее разносторонности, во всем ее очаровании, во всей сложности ее колебаний. Правда, создан ряд биографий Жаботинского, но это не более как политические манифесты, написанные в разгар общественного спора, да и написаны они людьми, слишком близкими к нему и неспособными поэтому ни правильно оценить перспективу, ни постичь его подлинную суть и его место в пестрой гамме красок современной жизни. На последующих страницах мы ограничимся тем, что подчеркнем наиболее интересные аспекты его философии, не имея, конечно, возможности вдаваться в детали его собственно политической деятельности. Однако именно потому, что его личность и дело его жизни вызвали столь резкие разногласия в сионистском движении, его идеям и миро воззрению следует посвятить более подробное и развернутое обсуждение, чем порою были готовы сделать как его сторонники, так и противники. По этой причине, а также потому, что его идеи разбросаны по десяткам томов его сочинений, а не собраны в одном фундаментальном труде, наше обсуждение будет более детальным, чем, возможно, ему следовало быть в иных обстоятельствах.

Жаботинский родился в Одессе и рос в семье зажиточного торговца, усвоившего дух и атмосферу просвещенного города.

По его собственным словам, он впервые столкнулся с сионизмом в период своих занятий в Берне, когда пришел в студенческий клуб на лекцию Нахмана Сыркина о социалистическом сионизме. По этому случаю, пишет Жаботинский, он сам произнес свою первую сионистскую речь. Об этом событии он сообщает в «Автобиографии»:

«Я говорил по-русски, следующим образом: «Не знаю, социалист ли я, так как до сих пор не был знаком с этим учением; но я, несомненно, сионист, ибо евреи — народ никудышный, соседи его ненавидят, и по заслугам, в диаспоре его ожидает всеобщая Варфоломеевская ночь, и единственное его спасение — ехать в Палестину».

Возможно, не следует придавать большое значение этому отчету — в частности отрывку, где Жаботинский заявляет, что еврейский народ ненавидят «по заслугам», — но тот, кто желает уже здесь, в словах юноши, которому не исполнилось и двадцати лет, найти начало обостренного понимания угрожающей евреям страшной катастрофы, имеет перед собой это собственное свидетельство Жаботинского, хотя и гласящее, что в то время он совершенно не занимался сионистской деятельностью.

Ибо основное влияние, сформировавшее его интеллектуальный облик, оказала на Жаботинского Италия, куда он поехал после Швейцарии и где провел около трех лет. Италия, а не Россия способствовала формированию его духа. В «Автобиографии» он говорит:

«Если есть у меня духовная родина, то это — Италия в большей степени, чем Россия... Со дня моего приезда туда я растворился среди итальянской молодежи и жил ее жизнью, пока не оставил Италию. Мое отношение к проблемам нации, государства и общества полностью сформировалось в те годы под итальянским влиянием; там я научился любить искусство архитектуры, скульптуры и живописи, а также латинской музыки... В университете моими учителями были Антонио Лабриола и Энрико Ферри, а веру в справедливость социалистического строя, которую они воспитали в моем сердце, я сохранял как нечто само по себе разумеющееся, пока она не рухнула до основания при виде «красного» опыта России. Легенда Гарибальди, сочинения Мадзини, поэзия Леопарди и Джусти обогатили и углубили мой поверхностный сионизм, превратив его из инстинктивного чувства в мировоззрение».

Итак, итальянский национализм с его пафосом и риторикой, с героикой добровольческих легионов Гарибальди более, чем непосредственное соприкосновение с проблемами и бытом еврейского народа, сформировал национальные взгляды Жаботинского. Вместе с этим его политическое и эстетическое чувство подвело его к истокам кризиса, уже ощутимого в атмосфере либеральной и утонченной Италии конца века, указав на связь между новыми эстетическими течениями типа футуризма и зарождением итальянского фашизма:

« Если бы меня попросили охарактеризовать одним словом то общее, что объединяло все конкурирующие течения политической мысли в среде (итальянского) общества, я выбрал бы старый термин, что уже тогда был притчей во языцех, а ныне стал пугалом и чем-то прямо « трефным» в глазах итальянской, да и мировой молодежи: «либерализм».

Среди моих товарищей-студентов... уже раздавались голоса: «Придет день, и мы пошлем к чертям этих туристов (упрямо видевших в Италии всего лишь музей). Именно наша новая жизнь, именно заводские трубы — это подлинная Италия»... В этих идеях как бы слышались ранние отзвуки учения Маринетти: рев самолета прекраснее переливов неаполитанской мелодии, будущее лучше прошлого; Италия — это страна промышленности, страна автомашин и электричества, а совсем не место для прогулок бездельников со всего мира, ищущих эстетических развлечений; новый итальянец — это человек порядка, организатор, тщательно ведущий свою бухгалтерию — строитель и завоеватель, упорный и жестокий. Вот первоисточник фашизма».

В какой мере Жаботинский уже в начале своего пути разделял это критическое отношение к тому, что казалось ему бессилием классического либерализма, и насколько пессимистически он относился к эффективности его ценностей, можно видеть из опубликованного им в 1910 году фельетона: «Homo homini lupus» («Человек человеку — волк»). Здесь Жаботинский весьма резко осуждает концепцию классического гуманного либерализма, согласно которому «тот, кто долгое время терпел мучения со стороны более сильного, не станет угнетать слабейших». Приведя в пример поляков в Галиции, угнетаемых австрийцами, но в то же время угнетающих украинцев, Жаботинский пишет:

«Мы часто строим самые розовые надежды именно на том, что такой-то народ сам много вытерпел — «значит», он будет сочувствовать и понимать, ему совесть не позволит обидеть слабого той же обидой, под которой недавно кряхтел сам. Но и это, на проверку, одни словеса... Это только в Ветхом завете написано: «Не притесняй инородца, ибо и ты был инородцем в земле Египетской». В теперешней морали этому слюнявому гуманизму нет больше места».

Ранние отзвуки «святого эгоизма» школы итальянского национализма слышатся в этом фельетоне, совершенно не затрагивавшем еврейский вопрос. Это важно в теоретическом плане, помогая понять, что изложенная позднее при обсуждении острых еврейских проблем 30-х годов концепция Жаботинского относительно «железной стены» еврейского нацио нализма является не только специфической реакцией на страшные бедствия евреев, но и следствием его взглядов на характер мировых порядков. Статью «Человек человеку — волк» Жаботинский завершает следующими словами, отражающими анти- либеральные веяния, распространенные в интеллектуальных кругах Европы накануне Первой мировой войны:

«Мудр был философ, который сказал: homo homini lupus. Человек для человека хуже волка, и долго еще мы этого ничем не переделаем, ни государственной реформой, ни культурой, ни горькими уроками жизни. Глуп тот, кто верит соседу, хотя бы самому доброму, самому ласковому. Глуп, кто полагается на справедливость: она существует только для тех, которые способны кулаком и упорством ее добиться. Когда слышишь упреки за проповедь обособления, недоверия и прочих терпких вещей, иногда хочется ответить: «Да, виновен. Проповедую и буду проповедовать, потому что в обособлении, в недоверии, в вечном «настороже», в вечной дубинке за пазухой — единственное средство еще кое-как удержаться на ногах в этой волчьей свалке».

Дальнейшее развитие политической и национальной концепции Жаботинского следует рассматривать на фоне его интенсивной публицистической и общественной деятельности в годы, когда складывалось его мировоззрение. После студенческих лет, проведенных в Италии, Жаботинский возвращается в Россию и многие годы разъезжает в качестве корреспондента ряда влиятельных русских газет, где появилось большинство его статей периода, предшествующего Первой мировой войне, иногда под его подлинным именем, а иногда под псевдонимом «Альталена»37. В этот период начинается его сионистская деятельность. Он организует самооборону после кишиневских погромов, участвует в сионистских конгрессах и Гельсингфорсской конференции; после революции «младотурок» проводит некоторое время в Константинополе, редактируя ряд сионистских газет. В 1912 году он представляет в Ярославский университет юридическую диссертацию на тему «Самоуправление национального меньшинства». С началом Первой мировой войны Жаботинский отправляется в страны Европы и Ближнего Востока по поручению одной из русских газет. Так он попадает в Египет и поддерживает инициативу организации еврейского «Отряда погонщиков мулов» в британской армии. Позднее, в Лондоне, он принимает участие в создании «Еврейских батальонов», а когда в России разразилась революция, оторвавшая его от журналистской деятельности там, он присоединяется к одному из батальонов и прибывает в Палестину после ее оккупации англичанами. Здесь он одним из первых требует создать регулярные еврейские вооруженные силы под эгидой английских властей, но в конце концов его арестовывают за попытки создания еврейской самообороны вследствие волнений 1920 года в Иерусалиме. Предпочтение военно-политических аспектов сионизма кампании по заселению страны приводит его в 20-е годы к резкому конфликту с руководством Сионистской организации. Этот конфликт наметился уже в его сопро тивлении отчаянной попытке сохранить — несмотря на немногочисленные силы поселенцев — район Верхней Галилеи во время событий в Тель-Хае38. Он избирался на центральные посты в сионистской экзекути- ве, но в годы, когда строилась, укреплялась и формировалась база еврейского поселения в Эрец-Исраэль, сопровождаемая ростом силы рабочего движения в сионизме, разрыв между Жаботинским и сионистским руководством углубился. Создание Сионистской ревизионистской организации в 1925 году, выход из Сионистской организации в 1935 году и создание Новой сионистской организации явились вершиной его политической деятельности. Официальному сионизму, сочетавшему практическое заселение страны с осторожной дипломатией, Жаботинский противопоставил воинственную концепцию радикальной сионистской деятельности, настойчиво и бескомпромиссно требовавшую создания еврейского государства. Это требование увлекло за собой значительные массы, особенно в Восточной Европе, где в 30-е годы положение евреев все ухудшалось.

Однако, как было сказано, мы должны вернуться к рассмотрению его политической концепции. Как сказал сам Жаботинский в приведенном выше отрывке, его национально-политическая концепция сформировалась под влиянием итальянского национализма, его героев и его принципов. И действительно, с тех пор, как он уехал из Италии и занялся богатой и многосторонней публицистической деятельностью, именно общий национализм — а не только национализм еврейский — служит центральным пунктом его сочинений. Даже в разгар своей сионистской деятельности он не перестает интересоваться общетеоретическим аспектом национализма как явления всемирной истории.

Придерживаясь этой концепции, Жаботинский видит в национализме высшую ценность как с внутренней, так и с внешней точек зрения. В сжатом виде это находит выражение в фельетоне «Мракобес» (1912), где он с пламенным воодушевлением описывает смысл и значение статуи Гарибальди, стоящей на одном из холмов Рима. Так говорит Жаботинский устами Гарибальди в этой статье:

«Да, я был рыцарем человечества, но я учил своих сограждан верить, что нет на свете высшего блага, чем нация и родина, и нет на свете такого Бога, которому стоило бы эти две драгоценности принести в жертву».

Эта концепция абсолютного превосходства национального сознания над всем остальным подкрепляется у Жаботинского детализированной расовой теорией, развитой им в ряде статей. К этой теории он возвращается в различные периоды своей журналистской и политической деятельности. Впервые она нашла выражение в пространном фельетоне под названием «Раса» (1913), где Жаботинский говорит:

«Существуют ли «чистые» расы или не существуют, это все равно в данном случае; важно то, что этнические группы отличаются одна от другой своим расовым спектром, и в этом смысле слово «раса» приобретает вполне определенный и вполне научный смысл.

Таким образом — если не гнаться за придирчивой точностью выражений, — мы можем сказать, что в общем приблизительно каждая национальность обладает особым, своеобразным и общим для всех ее индивидов «расовым рецептом»; в этом смысле (но, конечно, не в политико-юридическом) национальность и раса почти совпадают. Что же отсюда следует?

Между телесной природой и духовными отправлениями существует некая связь, некий психофизический параллелизм... «Описать» расовую психику нельзя, а все- таки несомненно, что каждая «расовая» (в вышеуказанном смысле) группа обладает особой своеобразной «расовой» психикой, проявляющейся в той или иной степени — несмотря на всю пестроту отдельных человеческих личностей — в каждом индивиде этой группы (кроме, конечно, типов промежуточных)».

Экономическому детерминизму марксистской школы, с которым он полемизирует и который отрицает, Жаботинский противопоставляет (в той же статье) детерминизм расовый:

«...если даже типы хозяйства, особенности социального строя и пр. должны носить на себе отпечаток «расовой» психики, то тем более религия, философия, литература, даже отчасти: законодательство, словом, вся духовная культура, непосредственная связь которой с национальной психикой гораздо отчетливей и ясней».

Это тождество между нацией и расой Жаботинский предлагает в качестве модели «абсолютной нации»; он прекрасно понимает, что в чистом виде такая модель нигде реально не существует, но она должна служить критерием оценки существующих наций и попытки сформировать облик национального движения:

«Идеальным типом «абсолютной нации» был бы вот какой. Она должна обладать особенно своеобразным расовым спектром, резко непохожим на расовую природу соседей. Она должна занимать с незапамятных времен сплошную и отчетливо ограниченную территорию; лучше всего, если на этой территории нет никаких инородческих меньшинств, разрежающих национальное единство. Она должна иметь своеобразный язык, исконный, ни у кого не заимствованный — по крайней мере, в том смысле, что факт в момент заимствования даже в глубочайшей древности не может быть прослежен (как, например, у немцев)».

Расовая основа, согласно Жаботинскому, остается существенным компонентом нации после отделения прочих элементов, которые являются вторичными:

«Поэтому необходимо признать, что территория, язык, религия, общность истории — все это не есть субстанция нации, а только атрибуты; хотя, конечно, атрибуты громадной ценности, в высшей степени важные для устойчивости национального существования. Но субстанция национальности, первый и последний оплот ее своеобразия — это особенность ее физической породы, рецепт ее расового состава...

У исследователя, интересующегося не только фактами и потребностями сегодняшней политической жизни или феноменами психической, а и объективными пер вопричинами, «нация» в конечном итоге, за вычетом всякого рода наслоений, обусловленных историей, климатом, окружающей природой, инородными влияниями, сведется к своей расовой основе».

Двадцать лет спустя, в год прихода нацистов к власти в Германии, Жаботинский пишет в подобном же духе в брошюре под названием «Лекция по еврейской истории», изданной организацией Бетар на идише в Варшаве (1933):

«Каждая раса обладает иным духовным механизмом. Это не имеет отношения к вопросу, существуют ли вообще “чистые” расы. Конечно, каждая раса «смешана» — в том числе и мы, евреи, — но эта смесь бывает различной...

Характер “духовного механизма” зависит от расы: сила разума, большая или меньшая склонность к поиску новых путей, готовность примириться с существующим положением или дерзание в области изобретательства, упорство или, наоборот, характер, утомляющийся после первой же неудачи. Важнейшее средство производства само является продуктом расы...

Любая раса, обладающая явными отличиями, стремится стать нацией, то есть создать для себя экономическую, политическую и духовную среду, где каждая деталь будет проистекать из ее особой “мысли” и поэтому отвечать ее особому “вкусу”. Эту среду определенная раса может создать только на своей определенной земле, где она у себя “дома” и является хозяином. Поэтому каждая раса стремится стать государством... ибо только в собственном государстве она почувствует себя “удобно”».

Эти подробные рассуждения на расовую тему сосуществуют у Жаботинского с интересом к вопросу о «высших» и «низших» расах, что он выражает наиболее смело и эффективно в воображаемом диалоге между двумя интеллектуалами, русским и евреем, на тему расового превосходства. Фельетон в форме диалога под названием «Обмен комплиментами» издан в 1911 году, и непосредственным поводом к его созданию послужил выход в свет антисемитской брошюры Столыпина «Низшая раса». Диалог открывается утверждением русского, что существуют высшие и низшие расы и что евреи, согласно принятым им критериям, являются расой неполноценной. Первоначально позиция еврея такова, что все расы для него равны, несмотря на несомненные различия между ними. Но в ходе беседы еврей развивает ряд критериев для проверки возможности существования расового превосходства и, понятно, принимает эти критерии, согласно которым оказывается, что именно евреи, а не русские являются носителями более совершенных расовых качеств. Вот слова еврея:

«По-вашему, мерка высшей расы — это творчество и многогранность... Я выдвигаю другой критерий высшей расы: самосознание. В существе высшей породы, будь это ученый среди дикарей или аристократ среди плебеев, всегда живет неискоренимое, неподвластное его собственной воле сознание своей ценности. Внешне оно выражается в том, что мы называем разными именами — чаще всего гордостью. Это есть та черта, благодаря которой король Лир и в рубище остается королем: он сознает себя королем, он не может отделаться от этого сознания. Это ощущение своей аристократичности есть первый и главный признак аристократичности. Конечно, иногда parvenu выдает себя за аристократа; с другой стороны, и у бушменов есть поверье, что остальные люди хуже их. Но достаточно выскочке встретиться лицом к лицу с настоящим барином, и трещина в его сознании сразу вскроется: он смутится, он собьется с тона — и он ощутит свою инфериорность. То же самое происходит и с бушменом при столкновении с белым человеком: в конце концов, белый ему всегда импонирует. У обоих есть сознание своего превосходства, но у белого оно уцелеет, а у бушмена расшатается и атрофируется, и белый получит над ним не только кулачную, но и моральную власть».

Это превосходство, как показывает, согласно Жаботинскому, пример бушмена, является не только взаимным субъективным восприятием, но в конце концов будет признано и тем, кто неполноценен. То, что стоит в центре расового превосходства, — это неприятие чуждых элементов: высшая раса — это раса, охраняющая оригинальность своей культуры от чужих влияний:

«Высшая раса должна обладать прежде всего самосознанием; ей присуща непоборимая гордость, выражающаяся, конечно, не в спеси, но в стойкой выдержке, в уважении к ценностям своего духа. Самая мысль о том, чтобы подчинить себя и свою душу чужому началу, должна быть органически неприемлема для такой расы».

Еврей продолжает диалог согласно этим критериям и отмечает, что именно русская культура заимствована из чужих источников и приспособилась к ним, в то время как евреи держатся собственной оригинальности, коренного неприятия мнений большинства и отказываются усвоить элементы чужой культуры. Еврей заканчивает спор, возвращаясь к своему первоначальному утверждению, что для него, в сущности, «все народы равноценны и равно хороши», однако добавляет:

«Но если начать меряться, то все зависит от мерки, и я тогда буду настаивать, между прочим, и на своей мерке: выше тот, кто непреклоннее, тот, кого можно истре бить, но нельзя «проучить», тот, который никогда, даже в угнетении, не отдает своей внутренней независимости... Мы — раса неукротимая во веки веков».

Национализм воспринимается Жаботинским как жизненный и активный элемент, пропитывающий и другие области общественной жизни этим национальным духом: литература, изобразительное искусство, музыка — все должно слиться в тотальности национальной жизни. В статье от 1910 года по поводу выхода в свет перевода книги Сенкевича «Огнем и мечом» Жаботинский пишет, что в конечном итоге существует литература двух типов: литература созерцательная и литература действенная. Основным недостатком новой литературы на иврите была до сих пор ее концентрация в основном в области созерцания:

«Нам, в качестве народа в стадии становления, без сомнения, необходима литература, побуждающая к действию. Нам нужно поколение основателей и строителей, готовое к всевозможным приключениям и встряскам, способное находить путь в самых запутанных дебрях. Нам нужна молодежь, умеющая скакать на коне, лазать по деревьям, плавать и владеть кулаком и ружьем, люди со здоровым воображением и сильной волей, жаждущей выразиться в борьбе за существование. Достоевский или Кнут Гамсун не воспитают нам такое поколение. В начинающуюся ныне эпоху нашей жизни нет места и роли для сложного существа, вглядывающегося в собственную душу и с точностью вымеряющего все ее ощущения, их длительность, глубину и силу. Наш подлинный внутренний мир еще не создан, и не во что вглядываться. Нас ожидает внешний мир, в нем мы будем действовать, и в нем мы будем строить.

Наша оригинальная литература (я говорю о беллетристике) не соответствует этой национальной роли. Как правило, в ней нет ни действия, ни движения, ни событий, ни динамики...»

В статье Жаботинский хвалит издателя Штибеля за то, что тот решил дать в руки читателя на иврите роман, занимающий центральное место в польской национальной жизни. Этот взгляд Жаботинского, придающий важность разработке национального момента в литературе, высказывается им в целом ряде случаев.

Одно из наиболее удивительных, в определенном смысле, проявлений высокой оценки национальной культуры уже за то, что она национальна, каково бы ни было ее содержание, нашло выражение в положительном отзыве Жаботинского об украинской национальной литературе и крупнейшем ее поэте — Тарасе Шевченко. Из всех национальных движений Восточной Европы именно украинский национализм выделялся особой ненавистью ко всему инородному в целом, и к евреям в частности. Если немалое число еврейских мыслителей и относились положительно, например, к проявлениям польского или итальянского национализма с их либеральным фоном, то найти еврея-ин- теллектуала, защищающего украинский национализм, ассоциируемый с погромами и антисемитизмом, — это, без сомнения, явление исключительное.

В фельетоне «Урок Юбилея Шевченко» (1911) Жаботинский восхваляет украинский национализм и защищает украинский язык от его противников в среде «великороссов», видевших в нем всего лишь невежественное искажение языка русского. Жаботинский, наоборот, обнаруживает в украинском национализме жизненность, исконность и подлинность: это сочетается с общей концепцией Жаботинского, как мы видели ее выше, согласно которой отличительной чертой национального движения является то, что оно отвергает посторонние, чуждые элементы. От Жаботинского не укрывается тот факт, что в результате этого украинский национализм в целом — и поэзия Шевченко в частности — приобретает оттенок нетерпимости и ненависти к «чужим», однако, с его точки зрения, все это — лишнее доказательство подлинности, исконности и корневого характера явления.

«Шевченко есть национальный поэт, и в этом его сила. Он национальный поэт и в субъективном смысле, то есть поэт-националист, даже со всеми недостатками националиста, со взрывами дикой вражды к поляку, к еврею, к другим соседям... Но еще важнее то, что* он — национальный поэт по своему объективному значению. Он дал и своему народу, и всему миру яркое, незыблемое доказательство, что украинская душа способна к самым высшим полетам самобытного культурного творчества».

Это — не единственное место, где заметна симпатия Жаботинского к украинцам; и в уже упомянутой статье «Человек человеку — волк» он становится на их сторону против поляков. Возможно, что эта симпатия к аутентичности украинского национализма, несмотря на страшные вспышки антисемитизма, в немалой мере составила фон предложенного Жаботинс- ким Двенадцатому сионистскому конгрессу (1921) соглашения с петлюровскими властями на Украине. Здесь можно обнаружить не только заботу о спасении человеческих жизней и не одну лишь антикоммунис тическую политику. Хотя значительная часть еврейской общественности выражала отвращение к подобному соглашению сионизма с наиболее шовинистическим, жестоким и антисемитским из всех национальных движений, расцветших на периферии бывшей царской империи после Первой мировой войны, для Жаботинского корни этого соглашения с Петлюрой уходили, возможно, в его историко-эстетическую оценку аутентичности украинского национализма и крупнейшего из его поэтов.

Другой стороной национальной концепции Жаботинского является подчеркивание внутреннего единства нации — принцип монизма или «единства знамени» (хад-нес), как это выражено в поэтическом стиле устава Бетара. Монизм этот проявляется в подчеркнутой гегемонии нации над всеми ее составными частями, как индивидуальными, так и классовыми. Гегемония над отдельными личностями находит свое выражение в принципе дисциплины, превращающей массу индивидуумов в сплоченное целое: гегемония над классами отражается в подходе, рассматривающем всякую отдельную классовую организацию как угрозу целостности нации.

Центральное положение дисциплины выразилось в создании организации Бетар в виде объединенного и сплоченного «ордена» (мисдар), действующего, как один человек. Вот слова Жаботинского из его статьи «Идея Бетара» (1934):

«Структура Бетара основана на принципе дисциплины. Его цель (от которой мы еще далеки) — превратить Бетар в нечто вроде мирового организма, такого, который будет способен, по знаку из центра, в тот же миг осуществить, всеми десятками своих рук, одно и то же действие во всех городах и государствах. Его противники утверждают, что это — «не к чести свободных людей» и что это означает «превратиться в машину». Я предлагаю, не стесняясь, ответить с гордостью: «Да, в машину».

Потому что наивысшее достижение массы свободных людей — это способность действовать всем вместе, как один, с абсолютной точностью “машины”».

Как и в других проявлениях интегрального национализма в истории, этот принцип дисциплины подкрепляется подчеркиванием иерархической и организационной роли вождя. В продолжении той же статьи Жаботинский говорит:

«Дисциплина выражается в том, что массы подчиняются единому руководителю, а этот — стоящему выше него и так далее... У нас всех — единая воля, мы вместе строим единое здание, поэтому все мы откликнулись на призыв одного архитектора, чей план строительства нам по душе...

Этот «командир», «дирижер», «архитектор» может быть одним человеком или коллективом...»

В статье «О милитаризме» (1933) Жаботинский признает, что слово «милитаризм» стало «бранным», но утверждает, что «взрослые люди не должны пугаться звучания слова, от них можно требовать, чтобы они проанализировали любое понятие и отделили в нем хорошее от плохого». Затем он вновь выражает свое эстетическое восхищение силой и мощью переживания массового коллективного действия, как оно проявляется в воинских церемониях, единстве мундиров, парадах и массовых шествиях:

«Вы можете заразить (по крайней мере, на минуту) даже худшего из ассимилированных национальным еврейским воодушевлением весьма простым способом: возьмите несколько сот еврейских юношей, оденьте их в единую форму и заставьте их прошагать всем вместе пред его взором, однако координированным маршем, так, чтобы каждый шаг двух сотен юношей отдавался громом, «словно машина». Нет в мире ничего, что производит на нас большее впечатление, чем способность масс в определенные моменты чувствовать и действовать как единое целое, обладающее единой волей, действующее в едином ритме. Ибо этим «масса», или «толпа», отличается от нации»39.

Подобный экстаз массовых парадов, когда люди действуют как один, по приказу вождя, находит сильное литературное выражение в одном из наиболее впечатляющих эпизодов исторического романа Жаботинского «Самсон-Назорей». Восторгаясь порядком и иерархией филистимлянского строя («высшие и низшие в точной и разветвленной последовательности»), Самсон вспоминает, что он пережил, присутствуя однажды на языческой религиозной церемонии филистимлян, произведшей на него глубокое впечатление:

«Однажды в Газе он видел зрелище, о котором когда-то рассказывала ему Семадар.

На площади перед храмом собрались на праздничную пляску юноши и девушки. Их было несколько ты- сяч — по одному на каждой плите. Все они были одеты одинаково, все в белом; на юношах были короткие опоясанные рубашки, на девушках — платья с оборками до самой земли, в талию, с длинными рукавами, как обычно, только с голым вырезом во всю ширину и глубину груди. Выстроили их по росту, двумя лагерями: справа молодые люди, а девушки слева. Управлял танцем безбородый жрец; он стоял на верхней ступени паперти, и в руках у него была палочка из слоновой кости.

Когда началась музыка, все застыли — и участники пляски на плитах, и громадная толпа кругом, на деревянных подмостках, на крышах домов, на немощеных обочинах площади; слышен был рев прибоя с набережной далекого Майма, порта Газы. На танцующих не колыхнулась ни одна складка; даже у оголенных девушек трудно было заметить дыхание. Безбородый жрец побледнел и ушел глазами в них, они в него; он бледнел все больше — казалось, что весь задержанный порыв этих тысяч сгустился в его груди и сейчас его задушит насмерть. Самсон и сам чувствовал, что кровь прилила к его сердцу, и, если это продлится еще несколько мгновений, он захлебнется. Вдруг этот жрец, быстро, почти незаметно, едва- едва поднял палочку, и все белые фигуры на площади упали на левое колено и выбросили к небу правую руку — одним движением, с одним отрывистым аккордом шороха, точь-в-точь. У десятитысячной толпы вырвался вздох или стон; Самсон пошатнулся и заметил, что облизывает кровь — так он закусил перед этим губу.

Вся пляска состояла из таких поворотов по мановению палочки, то резких, то плавных, и тянулась она недолго. Но Самсон ушел с праздника в глубокой задумчивости. Еще в передаче Семадар его поразила эта картина единой воли, стройно движущей тысячами. Теперь она подавила его своим колдовством. Он не мог бы высказать эту мысль, но смутно чувствовал, что тут ему показали главную тайну народов, создающих государства».

Эта церемониальность, сопровождавшая большинство проявлений интегрального национализма в Европе 20-х и 30-х годов нашего века, возводится Жаботинским в степень высшего принципа. Если мы уже видели выше, как Жаботинский говорит: «Высшее достижение массы свободных людей — это способность действовать всем сообща, как один, с абсолютной точностью машины», то в прочувствованном и проникнутом трагизмом некрологе «Урок смерти Бен-Иосе- фа» (1938), где Жаботинский оплакивает первого из казненных англичанами члена Бетара, он возводит церемонию как выражение величия — в степень высшего принципа человечества и даже видит в ней отличительный признак человека:

«Превосходство человека над животным — это церемония. Отличие культурного человека от дикаря — церемония. Каждая вещь в мире — церемония. Как проводится процедура суда, если не посредством церемонии? Председатель открывает заседание и предоставляет слово обвинителю, затем защитнику. А как вызывают свидетелей? Прежде чем выслушать свидетеля, спрашивают его имя, хотя оно известно; знают, что человек честен, и все же берут с него присягу; уверены, что другой свидетель — лжец, и все же и его приводят к присяге; а если забыли самую малую из церемоний — то приговор недействителен и подлежит обжалованию.

А что такое свобода? Разве не выражение известной церемонии? Выборы, хотя и проводятся по всей строгости и правилам самого демократического закона о выборах — если в урне найдется лишний бюллетень — пусть даже знают, что избранный в данном избирательном округе в любом случае пройдет подавляющим большинством голосов, — будут признаны недействительными. Нет церемонии — нет свободы».

Другой аспект этого монизма направлен против классовых организаций в обществе. В юности, во время пребывания в Италии, Жаботинский сам свидетельствует, как мы уже видели, что находился под влиянием своих учителей-социалистов в Риме, и, хотя сам он никогда социалистом не был, чувствительность к социальным проблемам присутствует в его учении во вполне отчетливой форме. Однако эта чувствительность сосуществует у него с принципиальной концепцией, видящей в любой классовой организации — особенно в организации рабочего класса — частичные рамки, опасные для единства и сплоченности нации. Это сопротивление классовым рабочим организациям и социалистическому движению обострилось, понятно, оттого, что основными противниками Жаботинского в сионистском движении были рабочие партии, укрепившие в те годы свое руководство еврейской экономикой и обществом в подмандатной Палестине благодаря своей поселенческой и кооперативно-промышленной деятельности. В результате и стиль борьбы Жаботинского обострялся порою до того, что в сборник его статей «О вопросах труда», появившийся в 1933 году, включены статьи под названиями «Красная свастика», «Да, сокрушить!» и т. п.

Однако стоит пройти мимо этих риторических ноток, вызванных обострением политической борьбы, в которой и другая сторона, в конце концов, не оставалась в долгу. Что важно — это принципиальный подход Жаботинского к этим проблемам, так как мы рассматриваем не только тактические и полемические позиции, но и четко сформированное мировоззрение, проистекающее из основных положений европейского интегрального национализма.

По мнению Жаботинского, выраженному в статье под названием «Класс», любая концепция, отводящая рабочему классу центральное место, реакционна в своей основе, так как задевает, как было сказано, первичность национального единства. С этой точки зрения Жаботинский не делает различия между коммунистами и социалистами, сталинистами и социал- демократами и требует от национального движения беспощадной борьбы как с теми, так и с другими:

«Я не верю в разницу между коммунизмом и прочими видами социализма, основанными на классовых взглядах... Разница, заметная между этими двумя лагерями, целиком заключается в темпераменте: эти торопятся более, а те более медленны — «разница», не стоящая и капли чернил, потребных на ее описание».

Оперативные выводы из этой концепции, не видящей разницы между демократическим социализмом и большевизмом, в немалой мере продиктовали тактику движения Бетар в его борьбе с гегемонией рабочих партий в ишуве 30-х годов. Но в теоретическом плане это категорическое отрицание любых форм классовой организации требовало принципиального ответа на вопросы организации труда в обществе, ответа, который преодолел бы не только «классическую» классовую борьбу, но и всякую иную концепцию, допускающую организованную профессиональную борьбу рабочих. В этом — источник концепции Жаботинского относительно обязательного национально-государственного арбитража, который заменил бы классическую классовую и профессиональную борьбу. Для концепции Жаботинского об арбитраже характерно, что третейский суд воспринимается им не как орудие, решающее исход профессиональ ной борьбы между работниками и работодателями, а как нечто, долженствующее заранее заменить эту борьбу, переговоры и забастовки. В статье, опубликованной в варшавской газете «Хайнт» (1928) под названием «О сионистском нэпе (Статья вторая)», Жаботинский говорит:

«Проблема должна быть разрешена не в качестве соглашения между двумя определенными группами в экономической жизни, а на основе общенациональных интересов, где единственный судья — идея сионистской государственности. Ясно, что в арбитраже должны быть представлены все группы, имеющие отношение к делу, однако «арбитр» — тот, кто выносит решение, — не может представлять никакую группу».

Ясно, что эта идея в своих основных положениях связана с концепцией корпоративного государства, которая предполагала в государственной власти, стоящей над классами и классовыми партиями, решение социальных и классовых конфликтов и которая господствовала тогда в Италии, а позднее — в Австрии при Дольфусе и в Португалии при Салазаре. Эта концепция усматривала в надклассовом положении профессиональных корпораций ответ на проблему борьбы национализма с рабочим движением.

Для Жаботинского вопрос обязательного арбитража был лишь деталью реорганизации нации. В той же статье, где высказана изложенная идея, он предлагает реорганизовать политическое представительство еврейского населения Эрец-Исраэль по кооперативному принципу. Арбитраж заменит профессиональный союз, а корпоративное представительство займет место представительства парламентско-партийного. Правда, он не предлагает упразднить палату предста вителей еврейского населения Палестины, но наряду с ним — в качестве верхней палаты — следует избрать «парламент профессий». Каждый будет избирать своих представителей в зависимости от своей профессии, в соответствии с принципом корпоратив- но-органического государства:

«Если мы желаем придать системе арбитража подлинный и как можно больший престиж, следует воплотить эту систему во всей внутренней структуре населения, превратить ее в основу и краеугольный камень еврейской организации в Эрец-Исраэль.

Таков ход мыслей, приведший некоторых из нас к плану «парламента профессий»... И вот его содержание: прежде всего следует воплотить, в масштабах всего (еврейского) населения, принцип профессиональных объединений — организаций, где будут объединены все участники одной из характерных отраслей еврейской экономической деятельности в промышленности, торговле, сельском хозяйстве, банковском и финансовом деле, свободных профессиях, из числа служащих и т. д. Отрасли, где существует явное разделение на три фактора: работодатели, служащие, наемные рабочие, получают соответствующее представительство. После того как подобная организация станет действительностью, каждое объединение само изберет своих представителей в нечто вроде нового национального комитета — это и есть «парламент профессий». Его функция, во-первых — наблюдать за экономической жизнью, за проблемами сельского хозяйства, торговли, промышленности, кредита, займов, исков к правительству по делам налогов, торговых соглашений или таможенных тарифов; во-вторых — и это главное — «парламент профессий» создает весь режим арбитража сверху донизу, роль которого — приводить в порядок все отношения между различными экономическими группами».

Итак, альтернативой сложившейся в то время гегемонии рабочего движения среди населения является, согласно Жаботинскому, не либеральная экономика, а этатистски-корпоративное устройство в духе, принятом в 20-е и 30-е годы.

Вывод, следующий из этого корпоративного воззрения в условиях действительности Эрец-Исраэль, — это реорганизация национальных фондов. Жаботинский был одним из первых, кто понял, что национальные фонды перекачивают капитал, источником которого служит еврейская буржуазия диаспоры, в общественные поселенческие предприятия страны, и таким образом укрепляется положение рабочего движения среди населения. Он стремился воспрепятствовать развитию этого процесса, и в рамках предложений, выдвигаемых в статье от 1927 года под названием «О сионистском нэпе (Статья первая)» потребовал- упразднения национализации земли, так, чтобы земли Еврейского национального фонда (Керен-Каемет ле-Исраэль) могли продаваться отдельным лицам:

«Я убежден, что прежде всего следует отменить тот пункт устава Керен-Каемет, согласно которому его земли — национальная собственность и их нельзя продавать».

В своем классовом анализе Жаботинский также полагает, что не следует ставить на первое место сельскохозяйственное поселение или кооперативные усилия, и в статье «Лавочник» (1927) он выражает свою концепцию, гласящую, что в общественной структуре еврейского народа в основном не требуется перемен и не стоит пренебрегать традиционными еврейскими занятиями и заработками в диаспоре.

Таким образом вырисовывается систематическая и последовательная картина. Тактическая борьба Жаботинского в 30-е годы за цели сионизма, немедленное создание государства и государственных вооруженных сил сочеталась с ясной концепцией в отношении облика нации, государства и общественного строя, который будет господствовать в этом государстве, когда оно возникнет. Интересно отметить, как мы уже видели выше, что часть этих воззрений Жаботинского по вопросам государства и нации сложилась на протяжении десятилетий еще до начала его борьбы внутри сионистского движения, в сущности, еще в начале его студенческих лет в Италии, и выражала дух периода между двумя мировыми войнами с его национальными движениями в Европе — дух, который, таким образом, не миновал и сионизм. С этой точки зрения взгляды представителей Второй и Третьей алии были гораздо более «провинциальными», будучи оторванными — ввиду их происхождения из местечек Восточной Европы и раннего переезда в Эрец-Исраэль — от тех настроений в Европе, в которые Жаботинский проник столь глубоко. Среди всей гаммы взглядов и мнений еврейского национализма в мышлении Жаботинского имеются все составные части интегрального национализма, включая сосредоточенность на проблеме расы. Внесение эстетических переживаний в политику, также характерное для интегрального национализма на романтической почве, выражено Жаботинским в поэтической форме в эссе под названием «Введение в теорию хозяйства» (1938), где, казалось бы, меньше всего можно было ожидать выражения этой концепции.

В данном эссе Жаботинский стремится предложить альтернативу материалистическому анализу истории. Поскольку в юности Жаботинский находился под влиянием социализма, принципиальная борьба с социалистической концепцией занимает центральное место в его мировоззрении, как у ряда других мыслителей, начавших с социализма. Как утверждает Жаботинский в этой статье, материализм заблуждается, приписывая истории единственный движущий фактор — потребности, нехватку чего-либо. Есть иной фактор, который Жаботинский называет поочередно фактором «игры», или «развлечения», или же фактором «излишества». Разница ясна: «Фактор нехватки является защитным; фактор развлечения — атакующим, агрессивным, стремящимся расширить переживания, точнее — расширить господство». Далее Жаботинский утверждает:

«Всякое развлечение — в научном ли смысле, как у нас, или в обычном бытовом — это стремление к власти, к «царству40. Проанализируйте любое удовлетворение человеческой воли: оно всегда выражается в «господстве». Это... инстинкт или импульс царствования»*.

Это стремление к могуществу Жаботинский обнаруживает в той же статье и в основе деятельности всех великих личностей в истории.

В связи с центральным положением национального существования в теоретической концепции Жаботинского особенно интересен его подход к позиции сионизма в арабском вопросе. И повторяем, нас инте ресуют не тактические позиции, а принципиальный вопрос, и здесь перед Жаботинским неизбежно встает весьма сложная проблема.

С одной стороны, можно было бы полагать, что такой человек, как Жаботинский, видевший в национализме, в национальных особенностях, в национальном стремлении отделиться от других и в национальной гордости средоточие государственного и исторического развития, будет внимателен и к устремлениям арабско-палестинского национализма. Тот, кто не чуждался украинского национализма с его антисемитскими проявлениями, как мы видели выше, кого занимали, в интеллектуальном плане, сербы, хорваты и албанцы с их национальными правами, кто считал, что эстонские хоры свидетельствуют о силе национального чувства, бурлящего в эстонском народе, — от такого человека можно было ожидать, что, придя к анализу ближневосточной действительности, он попытается найти место и для арабского национализма — в Палестине и в соседних странах — в общей картине своего мировоззрения.

Но этого не произошло. Того, кто захочет найти у Жаботинского попытку решить этот вопрос, ждет разочарование. Принципиальное решение не было здесь легким ни для кого из сионистских мыслителей, но, возможно, его можно было ждать именно от такого мыслителя, как Жаботинский, в философии которого национализм, как явление универсальное, занимал столь центральное место. Однако арабский национализм обсуждается в его сочинениях нечасто и мимоходом, и прав будет тот, кто и в этом ограниченном материале обнаружит немалую долю пренебрежения к арабам.

Правда, Жаботинский со своей нравственной убежденностью стоял за то, чтобы в будущем еврейском государстве, где арабы составят меньшинство, они получили все гражданские права как индивидуумы. Но через всю литературную и политическую деятельность Жаботинского непрерывной нитью проходит факт: он будто не замечает арабов как серьезный политический, социальный или культурный фактор.

И вновь кажется, что к этому приводят не тактические соображения или попытка уклониться от вопроса, на который, возможно, трудно найти ответ, а нечто более глубокое: в основе этой позиции лежит концепция Жаботинского относительно превосходства европейской культуры; поэтому и сионизм он рассматривает как выражение этой культурной мощи Европы. В своих сочинениях он решительно отвер: гает идеализацию Востока или арабского мира, а в статье «Мода на арабески» (1927) полемизирует с теми из участников сионистского движения, кто стремится видеть в возвращении к Сиону также возврат еврейского народа к истокам — на Восток. Еврейский народ, утверждает Жаботинский, — это народ европейский, его культура пустила корни в Европе, европейская культура и сама основана на элементах, куда народ Израилев внес вклад из лучшего своего наследия, и там, на Западе, а не на Востоке место Израиля как народа. Согласно Жаботинскому, это относится и к сефардекой общине:

«Наше происхождение из Азии, понятно, не доказательство. Вся Центральная Европа переполнена расами, также пришедшими из Азии — и значительно позже нас. Все ашкеназские евреи и, пожалуй, половина сефардс- ких живут в Ёвропе уже почти две тысячи лет. Время достаточное, чтобы духовно укорениться.

Еще важнее другая сторона вопроса: мы не только жили в Европе в течение многих столетий, мы не только учились у Европы: мы, евреи, — один из тех народов, что создали европейскую культуру, и один из важнейших среди них...

Духовная атмосфера в Европе — наша, у нас есть на нее такое же право, как у немцев, англичан, итальянцев и французов: право «авторское». А в Эрец-Исраэль это наше творчество продолжится... Хорошо сказал Нордау: мы идем в Палестину, чтобы раздвинуть нравственные пределы Европы до реки Евфрат41.

В том же году (1927) Жаботинский пишет длинную статью под названием «Торговцы духом», где пытается доказать, что арабская средневековая культура была, в сущности, не арабской, и даже не мусульманской, и что большинство прославленных имен в области мысли в арабском мире средних веков принадлежит сирийцам, евреям, персам и т. д. — а не собственно арабам. Понятно, главный вопрос здесь — не историческая верность такого определения, которое само является историческим и обусловлено временем; интересно, что тот же мыслитель, который, обсуждая украинский национализм, тщательно подчеркивает элемент отличия украинцев от великороссов, при обсуждении культуры арабской поступает наоборот42.

Тот же вопрос находит художественное выражение в рассказе «Жиденок», появившемся в сборнике на русском языке, выпущенном Жаботинским в 1930 году. Жаботинский и сам сознает, что рассказ можно назвать «явно шовинистическим». Основное в нем — подробное повествование о еврейском подростке в одном из поселений Эрец-Исраэль, доказывающем, насколько лучше знает он арабскую культуру и географию Ближнего Востока, чем все ученики деревенской арабской школы, которая известна как «удивительная школа: шесть классов, географические карты и учитель из воспитанников Каирского университета Аль43 Азгар». Рассказ, можно сказать, тривиальный, но урок, который Жаботинский желает из него извлечь, ясен, тем более что еврейский подросток в рассказе резюмирует цели этого воспитания в весьма простой форме: «Ученики должны усвоить две отрасли знания: говорить по-древнееврейски и бить по морде».

Такую оценку дает Жаботинский не только арабам, но и исламу в целом. В статье «Ислам» (1924) Жаботинский указывает на ряд случаев, когда кучке европейских солдат удавалось разбить значительно превосходящие по численности арабские или мусульманские силы. Победа итальянцев над сену ситами в 1911 году в Триполи, победа французского экспеди ционного корпуса над фейсалом в Дамаске в 1920 году — все это служит Жаботинскому решающим доказательством существенного превосходства Запада.

«Пишу это не затем, чтобы унизить или высмеять арабов; в воинской доблести их я не сомневаюсь... В наше время война — дело научное и финансовое, отсталым народам она не под силу».

Эта отсталость не является только делом времени, согласно Жаботинскому, в том, что касается мусульманского мира. «Его реальная сила в будущем будет еще меньше, чем до сих пор», — говорит он, возражая, в частности, тем, кто полагал, что в своей ближневосточной политике Британия вынуждена считаться с арабским и мусульманским фактором. Мусульманский мир не представляет собой — и не будет представлять — политической силы, как говорит Жаботинский в той же статье:

«Исповедуют ислам 220 миллионов человек или еще больше; но «ислама» как цельного фактора в международных отношениях не существует... точно так же можно и теперь, как можно было и сто лет назад, довести конфликт с любым мусульманским народом до какого угодно конца, не рискуя никакими осложнениями панисламистского характера... В качестве политического кулака... ислам не существует».

Если эта концепция определяет позицию Жаботинского в оценке арабского национализма, то ясно, что его выводы относительно требований «палестинских» арабов однозначны. Выступая в 1937 году свидетелем перед Британской королевской комиссией по делам Палестины (Комиссия Пиля), Жаботинский требует создания еврейского государства на всей территории Эрец-Исраэль в соответствии с основными принципами ревизионистского движения и продолжает:

«Мы единогласно утверждаем, что экономическое положение арабов в стране в период еврейского поселения, и благодаря еврейскому поселению, является предметом зависти соседних арабских стран в такой мере, что арабы из этих стран проявляют явную тенденцию переселения в Палестину. И я уже показал вам, что, по нашему мнению, нет надобности в вытеснении арабов. Наоборот, мы имеем в виду, что Палестина по обе стороны Иордана вместит как арабов и их потомков, так и многие миллионы евреев. Я не отрицаю, что в ходе этого процесса арабы неминуемо превратятся в меньшинство в Палестине. Однако я отрицаю, что это причинит им страдания. Это не является страданием ни для одной расы или нации, если уже теперь у нее имеется столько национальных государств и многие национальные государства еще добавятся к ним в будущем. Одна часть, одна ветвь этой расы, причем отнюдь не самая значительная, присоединится к государству, принадлежащему другим, чтобы жить в нем... Это дело совершенно нормальное, и никакого «страдания» в этом нет».

Обратите внимание: Жаботинский не утверждает, что по сравнению с претензиями евреев на Эрец-Исра- эль арабские претензии менее основательны или что по сравнению с возможностью, что евреи останутся в меньшинстве, положение, при котором часть арабской нации будет меньшинством в еврейском государстве, явится меньшей бедой и повлечет меньшие тяготы. Для него превращение арабов в Палестине в меньшинство вообще не причинит им никаких неприятностей. Личные права, разумеется, будут им предоставлены — но в национальном плане у них нет никаких претензий. Здесь право не противостоит праву и претензии — претензиям, как виделось это Вейцману и его единомышленникам. С точки зрения Жаботинского, все, что говорилось некогда о евреях в диаспоре, можно сказать и об арабах в Палестине: арабам этой страны как индивидуумам — все, но как коллективу — ничего.

Здесь мы подходим к вопросу, составившему основной и особый вклад Жаботинского в политику сионизма: бескомпромиссное требование немедленного создания еврейского государства и безотлагательного формирования еврейских вооруженных сил — особенно ввиду приближающейся Катастрофы европейского еврейства.

Никто в сионистском движении не выдвигал этого требования в более радикальной форме, чем Жаботинский. Если Вейцман и рабочее движение видели в требовании создания еврейского государства нечто, что можно выдвигать или откладывать в соответствии с тактическими соображениями, сосредоточившись тем временем на создании поселенческо-экономической базы в стране, которая позволит выдвинуть это требование реалистическим образом в подходящее время, воплощая планы сионизма постепенно, этап за этапом, то Жаботинский явился наиболее крайним и радикальным революционером в сионистском движении. Для него еврейское государство — это возвышенная цель, не терпящая никаких компромиссов или изменений тактики; цель абсолютная и неделимая; ее нельзя разменять на мелкую монету политического торга. Несомненно также, что Жаботинский, живший в Европе, ощущал более чем другие сионистские лидеры, жившие в Эрец-Исраэль (или еще в Англии, как Вейцман), угрозу приближающейся Катастрофы: его призыв к алие во имя спасения алии, стоящей выше по литических, социальных и экономических соображений, был самой искренней мольбой о помощи, обращенной к еврейскому народу в 30-е годы.

Однако именно здесь Жаботинский вступает во внутреннее противоречие с принципами собственного национального учения. Он выдвигал требования во имя силы и мощи — а в конечном итоге говорил с позиции слабости, словно моля о спасении жизни своей беспомощной нации. Это было не его личной слабостью, а страшной слабостью еврейского народа в 30-е годы, и трагедия Жаботинского была трагедией всего народа. Но именно потому, что это был Жаботинский, отождествлявший национализм с возможностью демонстрации силы, его бессилие продемонстрировать эту силу в 30-е годы явилось трагедией, во много раз более страшной для него и его дела.

Это острее всего выражается в свидетельстве Жаг ботинского перед Комиссией Пиля в 1937 году, где он требует создания еврейского государства, учитывая два обстоятельства: страшные бедствия евреев и общность интересов с Англией.

В сочетании этих двух доводов нельзя не усмотреть принципиальное, да и практическое противоречие. Однако оно характерно для всей политической деятельности Жаботинского. Его требование создать Еврейский легион и еврейские вооруженные силы основано на его убежденности в том, что еврейское государство возникнет только с помощью военной силы («Все понимают, что изо всех условий политического возрождения умение стрелять, — к сожалению, условие наиболее важное», — говорит Жаботинский в статье «В печке...» (1933). Но с другой стороны, еврейской силы не существует, и Жаботинский не в состоянии создать ее иначе как под покровительством, с разрешения и при поддержке Британии. Тренировочные лагеря Бетара можно создать где угодно — в Польше Пилсудского и в Италии Муссолини, — но как далеко это от великолепия легионов Гарибальди!

И еще одно. Обеспечить защиту еврейского ишува в Эрец-Исраэль можно было и без британской поддержки: военизированные сельскохозяйственные поселения, из которых черпал свои силы Палмах, можно было создать у англичан под носом — этим путем и шло официальное руководство еврейского ишува во главе с рабочим движением. Но требование Жаботинского об открытом создании еврейских вооруженных сил — требование, согласно всеобщему мнению, идущее еще дальше в национальном плане и в гораздо более ясной форме выражающее национальную гордость, — это требование, как это ни парадоксально, было осуществлено только с согласия и при поддержке британских властей.

Из этого исходил Жаботинский в своем отношении к британским властям. Несмотря на постоянные столкновения с этими властями в недолгий период его проживания в стране в начале 20-х годов и политику ревизионистского движения, радикальную в ее требованиях к англичанам, Жаботинский всегда подчеркивал основной принцип: широкое и всеобъемлющее сотрудничество с англичанами в стране и на Ближнем Востоке в целом. Сионизм — это островок Европы на Ближнем Востоке — поэтому Еврейский легион, составленный из добровольцев из Европы, сможет наилучшим образом защитить интересы Британской империи. По мнению Жаботинского, британские интересы на Ближнем Востоке полностью совпадают с целями сионизма, однако неверно считать, что под держка Англией сионизма может привести к ослаблению британского влияния в арабском мире: у англичан и у других стран Запада есть лишь один союзник на Ближнем Востоке — сионизм. В статье «Чего хотят сионисты-ревизионисты» (1928) Жаботинский утверждает:

«Неверно, будто Англия оказывает нам милость, не извлекая из этого никакой пользы. С нашей помощью Англия выиграла очень многое и многое получит в будущем. Из всех стран, где европейские державы проводят колонизацию, есть ныне лишь одна страна, развивающаяся в беспримерно быстром темпе... и эта страна — Эрец-Исраэль. Ряд мощных держав на западе и востоке Европы открыто завидует «сотрудничеству» Англии с сионистами. Английское общественное мнение, как и английское правительство, хорошо это понимает, несмотря на попытки дипломатов закрыть глаза на эту истину или наших ненавистников — отрицать ее. Более того. На Средиземном море — этом коридоре Англии, ведущем на Восток, — на его восточных и южных берегах, где нависла опасность антиевропейских тенденций, евреи строят единственную точку опоры, которая с моральной точки зрения принадлежит Европе и всегда будет принадлежать ей».

Итак, не прагматическое совпадение интересов, а глубокую и существенную связь усматривает Жаботинский между сионизмом и Британской империей. Жаботинскому, правда, известно, что британское правительство и значительная часть английской общественности думают иначе, — но, по его мнению, они заблуждаются. С помощью должных разъяснений, «политической атаки», которая воспользуется верными средствами, можно будет объяснить англичанам, каковы их подлинные интересы. Он продолжает:

«Мы глубоко верим, что любое справедливое требование, если защищать его разумно, энергично и с должной смелостью, найдет внимательных слушателей среди британского народа».

Попытку этой широкой политической разъяснительной кампании Жаботинский сделал в своем упомянутом свидетельстве перед Комиссией Пиля, где он говорит:

«Мы решительно отрицаем, что это (создание еврейского государства в Эрец-Исраэль по обоим берегам Иордана) может осложнить отношения Британии с мусульманским миром. Я решительно отрицаю, что это связано с материальным конфликтом с соседними странами... Если решение будет твердым и будет ясно передано как евреям, так и арабам, все будет исполнено легко и нормально, как и любое колонизационное мероприятие подобного масштаба».

Первый этап передачи власти в стране в руки евреев Жаботинский видит в воссоздании Еврейского батальона и возложении на него охраны безопасности и порядка в Эрец-Исраэль. Оправдание передачи охраны безопасности в руки евреев Жаботинский усматривает в исторической параллели: правах и полномочиях, данных британскими колониальными властями в Кении белым поселенцам ввиду опасности, угрожавшей им со стороны местного негритянского населения:

«Мы сказали (правительству): «Помните, что у нас есть жены и дети; дайте нам законное подтверждение права на самооборону, как вы сделали в Кении». В Кении каждый европеец был обязан, до недавнего времени, проходить тренировку в оборонительных отрядах колонистов. Почему же евреи в Палестине должны тренироваться с целью самообороны в подполье, будто нарушая закон?..

Евреям никогда не дают возможности готовиться к святому долгу самообороны, как сделал бы любой англичанин».

Аналогия, проводимая Жаботинским между еврейскими поселенцами в Эрец-Исраэль и белыми колонистами в Кении, действительно соответствует общему мировоззрению Жаботинского, отождествлявшего, как мы видели выше, сионизм с колонизационной и культурной экспансией Британской империи даже в 30-е годы. С точки зрения Великобритании, трудно было ожидать, что подобные разъяснения покажутся приемлемыми. Каково бы ни было мнение лучших друзей сионизма, параллель между английскими поселенца- ми-колонистами в Кении и еврейскими иммигрантами и беженцами в Эрец-Исраэль вряд ли могла быть одобрена Британией.

Здесь-то в конечном итоге и крылась трагедия Жаботинского. Никто лучше него — особенно в его свидетельстве перед Комиссией Пиля — не представлял себе крайне бедственного положения евреев в 30-е годы. Говоря членам комиссии: «Что же вы нам посоветуете? Где же выход? » — он выдвигал высоконравственное требование. Но, согласно мировоззрению Жаботинского, в системе международных отношений господствует не нравственность, а сила, и поэтому данное требование было обречено — исходя из взглядов самого же Жаботинского — на неудачу. Если ты с позиции силы требуешь создания государства или военного потенциала, где же здесь логика? Ведь если ты обладаешь силой, ты просто берешь себе то, что считаешь своим. Но если ты слаб и гоним, каким был еврейский народ в 30-е годы, как можешь ты говорить с позиции силы, пока не попытаешься преж- де всего, хотя бы в малой мере, создать базу для этой мощи в самой Палестине?

Поэтому Жаботинский был оттеснен на оборонительные позиции, когда пытался выйти из этого трудного положения путем политической разъяснительной кампании — внутренней и внешней — относительно абсолютного тождества интересов сионистского движения и Великобритании, почти полностью игнорируя арабский фактор. Как мы увидим ниже, Бен- Гурион и его единомышленники, несмотря на свои социалистические взгляды, также полагали, что с англичанами следует сотрудничать, а не отвергать их с презрением; но это сотрудничество ограничено, поскольку британские и сионистские интересы в основе своей не тождественны.

Жаботинский же до последнего дня жизни был убежден в существенной общности интересов Великобритании и сионизма и поэтому возражал сторонникам более радикальных тенденций (например, в руководстве Бетар в Польше), которые требовали восстания против англичан. Трагизм ситуации заключался в том, что англичане держались противоположного мнения: что сила и их собственные интересы склоняются в пользу арабской стороны. Жаботинский умер в 1940 году, когда это непримиримое противоречие между сознанием слабости еврейского народа и призывом к силе, которую можно было создать только в сотрудничестве с британскими властями и по милости последних, превратило его в последние дни жизни в трагическую фигуру в сионизме и в самом ревизионистском движении. Когда Эцел (Иргун цваи леумми — Национальная военная организация) под руководством Менахема Бегина провозгласил начало открытой борьбы против британских властей в конце Второй миро вой войны — под влиянием Катастрофы европейского еврейства, «Белой книги» 1939 года и недружелюбной политики мандатного правительства, — это было сделано, правда, во имя учения Жаботинского. Но со многих точек зрения не могло быть более неопровержимого свидетельства крушения теоретических и стратегических положений учения Жаботинского, всегда поднимавшего на щит поддержку интересов Британской империи, а вовсе не тот факт, что именно ближайшие его ученики стремились добиться независимости Израиля путем борьбы против британской власти, а не сотрудничества с ней.