В сравнении как с идеологией, так и с наукой политическая доктрина - менее персонифицированная форма политического самосознания. Как правило, она ассоциируется не с конкретными политическими работниками, а с институциональным целым - партии или же общественного движения. Во взглядах того или иного партийного руководителя на власть, государство и общество непременно отражаются важнейшие принципы политической доктрины, что, естественным образом, требует замены мировоззренчески личного идеологическим всеобщим. Тем не менее, на долю отдельных персон в истории общественно-политической мысли выпадает исключительно важная и ответственная миссия по формированию политических доктрин - на стадии их первоначального генезиса. В таких случаях появляются все основания говорить о том, что индивидуальная позиция политического деятеля (или же представителя интеллектуального сообщества) оказывает решающее влияние на формирование доктринальных установок. Формулировка основных принципов политической доктрины, защита их от нападок политических противников, транслирование их своим политическим соратникам становятся важнейшими функциями политического лидера. Именно такой вариант характеризует процесс выработки основных доктринальных принципов партии конституционных демократов. Вот почему их анализу должно предшествовать осмысление самой проблемы политического лидерства - в свете тех принципиально новых задач, которые возникли перед отечественной политической и интеллектуальной элитой в начале XX столетия. Есть все основания говорить об особом типе партийно-политического лидера, который соответствует данной эпохе. Для определения этого типа обратимся первоначально к мнению, опирающемуся на известную классификацию М. Вебера, согласно которой «история России знала два типа лидерства: традиционное и харизматическое». Современный исследователь утверждает, что для самодержавного периода развития страны (то есть до Февральской буржуазно-демократической революции) был характерен традиционный тип лидерства, тогда как «советский период породил особую разновидность лидерства - вождизм»62. Оставляя без подробных комментариев вторую часть этого суждения (для нас очевидно, что автор ошибочно отождествляет харизматический тип лидерства и вождизм), отметим некорректность сведения всего многообразия политической практики 1905-1917 годов к такой упрощенной дихотомии, которая к тому же «выводит за скобки» лидеров конституционно-демократической партии. Опираясь на творческое наследие выдающегося немецкого социолога политики, мы предлагаем взять за основу его утверждение о том, что «политический вождизм» вместе с образом «свободного “демагога”» являлись характерными исключительно для западной политической культуры - «в образе парламентского “партийного вождя”, выросшего на почве конституционного государства», и потому «укорененного лишь на Западе»63. По нашему мнению, идейно-полити- ческая борьба наряду с практикой конституционного и партийного строительства в России между двух революций позволяет рассматривать отечественный опыт именно в ключе описанного Вебером нового типа лидера - «партийно-полити- ческого вождя». Очевидно, «вождистская» форма легитимности являлась в данном случае исторически промежуточной, поскольку ей в конечном итоге на смену должна была прийти «легальная» легитимность, однако на этом поприще нашу страну ожидал свой собственный, особый, путь. К модификации статуса и роли политика в указанный исторический период привело радикальное изменение господствующего типа политики. Введение новых правил политической игры сопровождалось повсеместной девальвацией «традиционной» формы легитимности и ориентацией общественного мнения на новых, «харизматических», лидеров. Доминировавших в общественной жизни страны «бюрократов», служивших до этой поры верной опорой самодержавия, сменяли «политические партийные вожди», или «выдающиеся демагоги»64, в целом оппозиционно настроенные по отношению к существовавшему политическому режиму. В 1905 году началась новая эпоха (ей суждено было продлиться чуть более десятилетия), которая потребовала от акторов, кроме профессиональных знаний, еще и профессиональных навыков борьбы за власть, знания методов этой борьбы, обусловленных как складывающейся в стране системой разделения властей, так и формирующейся партийной системой. Такие общественно-политические трансформации, которые условно можно также назвать и школой политической социализации для целого общественного слоя, неизбежно должны были привести к образованию, с одной стороны, специалистов-чиновников, с другой - «политических» чиновников. Именно этот процесс и стал первичным условием для вырабатывания собственно политического знания непосредственно в среде действующих политиков. Перемены, произошедшие в России в самом начале XX столетия, привели к появлению целой плеяды политических деятелей, которые стали ориентиро ваться на сочетание теоретических подходов с практическими действиями. Произошел по своей сути революционный «поворот человеческого разума от theoria к praxis, обращение его от scientia contemplativa к scientia active»65. Специфика данного периода заключалась как раз в том, что функции «теоретиков» и «политиков» выполнялись в большинстве своем одними и теми же людьми в виду полного отсутствия «сферы обслуживания» политики, поскольку ни «политтехнологов», ни «спичрайтеров» в современном значении этих слов тогда просто не существовало. Многие из тех, кто впервые выступил на авансцену общественно-политической деятельности, ранее занимались общественной, преподавательской, научной или юридической деятельностью. В сферу политики пришла так называемая «профессура» - новая элита: образованная и интеллектуально развитая часть общества. Собственно политический лидер создается в результате совокупности целого ряда причин, в том числе, несомненно, факторов биографического порядка. Мы разделяем точку зрения Т. М. Рысковой о том, что «политико-идеологичес- кий (политико-мировоззренческий) портрет представляет собой результат диагностики статуса, потенциальных возможностей и политического влияния лидера как представителя (или главы) определенного политико-идеологического течения в обществе». И жизненный путь, и элементы политической карьеры, и его публичные выступления должны «рассматриваться через призму его принадлежности к политической организации, в которую он входит или которой он сочувствует, или же с позиций соответствия-несоответствия определенным идеологическим постулатам»66. Наглядно подобную методологическую установку можно рассмотреть на примере партии Народной свободы. Приведем детальную характеристику социальной базы кадетов, автором которой является общественный деятель, близкий к руководящим кругам партии: «Возникновение к. д. партии вызвано было довольно быстро развернувшимся освободительным движением; в состав ее жизнь втянула элементы многохарактерные, с неодинаковым прошлым, различным духовным содержанием, вкусами, склонностями, темпераментом, социальными навыками и традициями. Главными группами, из которых сложилась основа партии, могут быть названы следующие: прогрессивные земцы, практики борьбы за местное самоуправление, из крупного и среднего землевладельческого класса, с присоединением сравнительно немногих либеральных думцев; интеллигенция столичных и больших провинциальных городов, пополняющаяся из публицистов, работающих в радикальных журналах, профессоров передового направления и вообще идеалистически настроенных педагогов; затем - люди свободных профессий - адвокаты, врачи, инженеры и техники. Последние категории являются как бы “философами” или “риторами” исторически сложившихся у нас оппозиционных или революционных систем: или же это - трудовые профессионалы, в которых невыносимым давлением бездушной реакции конца века были разогреты воспоминания юношеского радикализма»67. Понятно, что лидера, в первую очередь, формируют те социальные группы, интересы которых он и выражает в политике. В партию кадетов входили как представители научной и творческой интеллигенции, так и представители городской и сельской буржуазии - предприниматели, государственные служащие, помещики, приказчики и т. д. Любопытные сведения о трансформациях социальной базы конституционных демократов содержатся в одном из современных исследований. «Социальный состав кадетов претерпевал изменения в зависимости от конкретной политической ситуации. В период революции 1905-1907 гг в местных партийных организациях было достаточно много представителей “социальных низов”: рабочих, ремесленников, служащих, а в сельских - крестьян. После поражения революции ряды партии “народной свободы” покинула значительная часть демократических элементов, разочарованная политической линией поведения кадетов в I и II Думах. Процесс “очищения” кадетов от “социальных низов” продолжался вплоть до Февральской революции 1917 г. В 1907-1917 гг. достаточно отчетливо прослеживается тенденция к преобладанию в партии средних городских слоев, к упрочению ее связей с представителями собственно буржуазных элементов: либерально настроенных купцов, промышленников и банкиров. После победы Февральской революции социальный состав партии опять претерпевает изменения. В правящую партию, с одной стороны, стали вступать члены Союза 17 октября, партии прогрессистов и даже некоторые представители бывших монархических организаций, а с другой - в ней вновь преобладали лица демократического происхождения68. Начиная с 1906 года значительное число персонажей, практически неизвестных до этого времени в качестве деятелей общественно-политической сцены, быстро и успешно адаптировалось к новой для себя роли политических «чиновников» - депутатов Государственной думы. Новообращенные профессиональные политики, занимавшиеся практической политикой и вникавшие в нужды повседневной общественной жизни, по необходимости вынуждены были брать на себя роль «журналистов-демагогов» (выражение М. Вебера), то есть заниматься политической публицистикой, оправдывая или же подвергая критике политический процесс и его активных участников. О подобном типе деятелей Вебер писал: «На Западе со времени возникновения конституционного государства, а в полной мере - со времени развития демократии типом политика-вождя является “демагог”. У этого слова неприятный оттенок, что не должно заставить нас забыть: первым имя “демагога” носил не Клеон, но Перикл. < . > слово устное использует и современная демагогия, и даже, если учесть предвыборные речи современных кандидатов, - в чудовищном объеме. Но с еще более устойчивым эффектом она использует слово написанное. Главнейшим представителем данного жанра является ныне политический публицист и прежде всего - журналист»69. В начале XX столетия именно «журналистская» функция политической деятельности являлась главенствующей. Политическую борьбу этого времени отличала приоритетная тенденция к литературному оформлению политических навыков. «Долгое время у нас не существовало политических партий, - писал один из идеологов конституционных демократов, историк и правовед С. А. Котляревс- кий, - созданных для определенных целей; вместо них господствовали известные направления мысли, ценившиеся не по их объективному достоинству, а по открывающимся их них перспективам. Партии были не политические, а литературные в широком смысле слова, и их сочлены могли отрицательно относиться ко всякому компромиссу, ибо действительно в компромиссе нет никакой надобности, пока вся деятельность ограничивается устным и печатным словом, чисто теоретической защитой партийных учений, охраняющей их от всякого заражения чуждыми элементами. Так создались два условия, быть может, в равной степени неблагоприятные для нашего духовного развития; наши партии получили привычку мыслить и брать вещи слишком теоретически; наша теоретическая мысль слишком легко принимала партийный характер»70. Недаром большинство ведущих политических деятелей России начала прошлого века идентифицировало себя с профессиональными литературными работниками. К ним вполне можно применить сам термин «политологи» - в том изначальном, специфическом для Древней Греции, смысле, который впервые непосредственно соединил практически-политическую деятельность («полис») с ее идеальным отражением в общественном сознании («логосом»): «Для системы полиса прежде всего характерно необычайное превосходство слова над другими орудиями власти. Слово становится главным образом политическим инструментом, ключом к влиянию в государстве, средством управления и господства над другими. < . > Таким образом, устанавливается тесная связь и взаимозависимость между политикой и логосом (словом). Политическое искусство состоит, по сути дела, в умении владеть речью; и логос с самого начала осознает себя, свои правила, свою эффективность через политическую функцию»71. Процесс формирования первых политических институтов в России, в том числе и института партийно-политического лидерства, объективно нуждался в поддержке со стороны политического знания. В специфических условиях острой идейной борьбы и партийной пропаганды слово выполняло свою основную политическую функцию посредством публицистики, которая, в известном смысле, служила эквивалентом системы политического образования, формирующей и ориентирующей политическое (теоретическое) сознание общества. Новый для России публичный характер политической деятельности предполагал, что соответствующая ей политическая рефлексия будет ориентирована уже не на относитель но небольшую группу адептов или же просто заинтересованных лиц, а на самую широкую аудиторию граждан, выступающих теперь в новой для себя общественной роли «избирателей». Общедоступная политическая деятельность напрямую связывалась с требованием общезначимости (надпартийности) политического слова. Соответственно, «логос» воспринимался большей частью действующих политиков уже не как форма субъективного, частного мнения, а как объективная истина, которая признавалась бы большинством и которую следовало положить в основание принципиально нового знания о политике. Функцию идеологической артикуляции брали на себя лидеры общественных движений и политических партий. Еще накануне наступления новой эпохи Б. Н. Чичерин предъявил условному государственному деятелю целый перечень нормативных требований, которыми ему следовало руководствоваться в своем научном подходе к политике: «Политический деятель должен иметь ясное понятие о состоянии и потребностях общества; он должен ясно сознавать и самые цели, которые можно иметь в виду при существующих условиях, определить, что на практике исполнимо и что должно быть отложено; наконец, он должен иметь понятие об общем ходе истории, о том, к чему естественным движением жизни влекутся народы и государства, что следует поддерживать и с чем надобно проститься: иначе он рискует дать политической жизни ложное направление, потратить силы и средства государства на то, что обречено на погибель»72. Отмечая в целом прогрессивный характер этих требований, можно указать и на их излишне абстрактный, декларативный характер. Последующее развитие политического знания в начале столетия привело к конкретизации требований к политическому лидеру, ставивших акцент на воспроизводство политического знания в среде профессиональной политики: «Образованный профессиональный политик должен знать историю страны, где протекает его деятельность, а также историю тех стран, с которыми связана его страна и которые в своих взаимоотношениях образуют определенную политически) среду. Так, для политической деятельности, прежде всего, необходимо знание историографии и дополняющих ее статистических данных. Далее политик должен быть осведомлен о государственном устройстве тех стран, которые связаны с его сферой деятельности. Однако подлинный политик должен обладать не только юридическим образованием, он должен разбираться и в социальных отношениях, на основе которых и для которых государственные учреждения существуют. Он должен быть в курсе политических идей, в традиции которых он живет. Идейный мир его противников также не должен быть чужд ему. К этому присоединяется еще ряд более трудно постигаемых вещей, знание о которых все более расширяется в наши дни: техника манипулирования массами, необходимая в современном демократическом государстве, история, статистика, учение о государстве, социология, история идей, коллективная психология представляют собой необходимые для политика области знания, количество которых может быть в каждом случае увеличено»73. Если применить очерченные выше схематично портреты «профессиональных политиков» к фигуре лидера конституционных демократов, можно убедиться, что интеллектуальный кругозор П. Н. Милюкова вполне соответствовал практически всем этим нормативным требованиям. Его знания простирались от области истории отечественной культуры до этносоциологии, от истории идей до политической компаративистики, от теории государства и права до психологических аспектов политической борьбы и т. д. «Он владел многими иностранными языками, обладал глубокими познаниями в области литературы и искусства. В самых различных ситуациях он являл собой образец самодисциплины, самообладания, пунктуальности, зачастую доходившей до педантизма, сильно развитого честолюбия. Вместе с тем ему были свойственны упрямство, высокомерие, нежелание прислушиваться к чужому мнению, непреклонная убежденность в своей правоте, переходящая подчас в догматизм и схоластику»74. Между тем, яркая характеристика лидера кадетов, принадлежащая перу одного из авторитетнейших современных историков, как это ни покажется парадоксальным, носит вполне типический характер. Она вообще подходит под определение политиков-«демагогов» - и тех, которые тяготели к красочному отображению идеальной парадигмы, и других, которые упорно отстаивали принципы реальной политики. Эта общая тенденция станет куда более наглядной и очевидной, если сопоставить П. Н. Милюкова с ведущими партийными фигурами политического процесса в России между двух революций: П. Б. Струве, В. М. Черновым, Ю. В. Мартовым, В. И. Ульяновым-Лениным, Л. Д. Троцким и др. Идейно между ними было столь мало общего, что даже партийно близкие Милюков и Струве глубоко разнились своими взглядами на политическую историю и современность России. Еще большие различия наличествовали между лидером кадетов и Мартовым и Черновым - адептами, соответственно, социал-демократической и народнической доктрин. Что уж в таком случае говорить о Ленине и о Троцком, которые, как известно, являлись приверженцами коммунистической идеологии. Тем не менее, существует некий логический ряд, который, как нам представляется, позволяет провести вполне адекватный сравнительно-исторический анализ. Одна из современных типологий политического лидерства, принадлежащая американскому политологу Г. Лассвеллу, основанная на возможном сочетании характерных черт личности, различает «человека политики» как «администратора» (человека политического действия), «агитатора» (человека политической энергии), «теоретика» (человека политической мысли). Глубоко закономерно, что все названные выше политические деятели, несомненно, принадлежали к одному типу: они были лидерами-«теоретиками», занимая руководящие посты в своих партиях в ту предреволюционную эпоху, когда в качестве лидеров востребова- лись влияющие на умы публицисты, куда более, чем, например, умелые менеджеры или же политтехнологи. Между тем «теоретики» бывают совершенно разные, и различаться они могут даже не содержанием своих воззрений, а по вполне формальным признакам. Если взять за основу типологию, предложенную К. Мангеймом в его знаменитой работе «Идеология и утопия» (1925), то в особую группу «идеологов» можно отнести, в частности, В. М. Чернова. Лидер эсеров принадлежал к таким теоретикам, которые руководствуются представлениями, абсолютно не согласующимися «с существующим жизненным устройством»75. В течение всей своей жизни он строил мосты между материализмом и идеализмом, между марксизмом и «этико-социо- логической школой», то есть народничеством76. В. И. Ленин, в отличие от Чернова, наоборот, являлся «утопистом», то есть человеком, которому «своим противодействием» удалось «преобразовать существующую историческую действительность, приблизив ее к своим представлениям»77. Возглавив Октябрьскую революцию, он в полной мере осуществил марксистский идеал «диктатуры пролетариата» и задал импульс построению в России коммунистического, бесклассового общества. В этом смысле он был, конечно, значительно более практически ориентированным политиком, чем многие из его современников. Однако общим как для «идеологов», так и для «утопистов» было то, что каждый из теоретиков, принадлежавший к тому или иному типу, совершенно по-разному формулируя свои требования к реальности, руководствовался исключительно «идеально-должным». Ведущей функцией партийно-политических «теоретиков» в условиях становящихся демократий являлось формирование соответствующих политических установок, которые могли бы стать ориентирами для масс. Выработка таких установок означала, что широкий круг сторонников той или иной партии получал устойчивую политическую ориентацию, в которой фиксировалось некое фундаментальное отношение к миру, служившее основанием и для формирования их мировоззрений и для личностной реализации во всех остальных (помимо политики) сферах жизнедеятельности. Обратной стороной «идеологического» (и как его разновидности - «утопического») отношения к политике становилось доктринерство. С одной стороны, это могли быть рассуждения, основанные на отвлечённых, бездоказательных положениях, начетничество, торжествующая над жизнью схоластика, с другой - формальное, некритическое следование соответствующей политической доктрине, или догматизм. Роль шдеров-доктринеров походила на деятельность так называемых «учителей жизни», действующих в различных религиозных сектах. Хотя, в отличие от последних, «идеологи» и использовали в своих аргументациях рациональное начало, однако, претендуя на некое «сверхзнание», они ставили своей целью при его помощи подчинить своей воле массу адептов-неофитов, сделать их своими политическими сторонниками. В таком случае индивидуальное политическое поведение становилось вполне контролируемым и нормативно регулируемым. Чем более успешно осуществлялась подобная функция, тем большую власть завоевывала та или иная политическая партия (особенно показательный пример в этом смысле демонстрировала партия большевиков). В партии конституционных демократов имелись собственные доктринеры, притязавшие на политическое лидерство. Несомненно, наиболее яркой фигурой в этом плане был П. Б. Струве. Претендуя не без оснований на роль ведущего в партии политического мыслителя, он называл свое мировоззрение «либеральным консерватизмом», поскольку полагал возможным решение проблемы свободы вместе с решением проблемы власти. «Либеральный консерватизм, - объяснял амбивалентную позицию Струве известный историк отечественной эмиграции, - означает одинаковую любовь к началам свободы и власти, свободы и порядка, реформаторства и преемственности. Главная задача - и в то же время главная трудность - для носителей этой политической идеологии всегда заключалась в нахождении правильного “сочетания порядка и свободы в применении к историческому развитию и современным потребностям'»19. В годы первой русской революции, на пике своей общественной популярности, Струве исповедовал принцип соединения «идеализма» и «реализма», «смелого полета» и «трезвого делания» в так называемом «истинном либерализме», «который, опираясь на идеи дисциплины, долга и ответственности, видит венец общественности в свободном осуществлении человеческой солидарности»78. В указанный период, когда кадеты находились еще в стадии первоначального организационного формирования и идеологического оформления, Н. А. Бердяев называл Струве «самым выдающимся человеком в конституционно-демократической партии», дав этой политической фигуре целый ряд дополнительных очень точных характеристик: «Это единственный, быть может, в России творческий политический ум. Моральное мужество его достойно удивления и большого уважения. Но положение этого человека очень драматическое и безысходное. Струве хочет реставрировать идеалистический либерализм в его надысторической чистоте и абсолютной ценности»79. «Струве и не правый и не левый. Он хочет по существу, т. н. по-коренному, по-радикальному обсуждать политические явления, хочет строить свою политику на более принципиальных основаниях»80. «Струве ни правый, ни буржуа, подкапывающийся под демократию, - он во многом утопист , несмотря на свой политический разум... »81 Между тем противники кадетов воспринимали Струве в качестве политического деятеля, по крайней мере, иронически. «Трудность осуществления кадетского министерства, - писал в тот же самый исторический момент JL Троцкий, - была не в лицах, а в программе. Ни Милюков, ни Муромцев, ни Петрункевич, ни Ковалевский не могут быть приняты за вандалов даже в Петергофе. Мог бы еще возбудить сомнение штуттгартский изгнанник, бывший революционер Петр Струве, - но он играет теперь в политике столь незаметную роль , что вряд ли даже возникал вопрос о вручении ему портфеля. В крайнем случае, его можно было бы назначить директором публичной библиотеки или хранителем национальных музеев без обязательства являться ко двору»82. Даже симпатизировавший Струве (как мы могли убедиться выше) Бердяев отмечал общий прагматический дух, царивший в партийных рядах кадетов, - по сравнению с теми же социал-де- мократами: «Социал-демократия дает религиозный пафос, который заражает сердца народных масс, увлекает молодежь; сама политика для социал-демократов есть религия, религиозное делание. Что могут противопоставить этому ко нет.-демократы? У них нет никаких идей (говорю не об отдельных представителях, а о партии, как о целом), кроме той, несомненной, но куцой идеи, что конституция, гарантирующая права и свободы, лучше самодержавно-бюрократического режима»83. Действительно, партия конституционных демократов выдвинула на первый план совершенно иной, противоположный по отношению к «доктринерам», тип политического лидера - «лидера-прагматика)). Олицетворением его стал П. Н. Милюков, декларировавший научное отношение к политике. Поскольку именно ему суждено было стать тем самым, единственным, лидером кадетов, затмившим собой другие политические фигуры внутри организации, в первую очередь с точки зрения формулирования принципов ее политической доктрины, есть все основания рассмотреть его партийную деятельность более детально. С конца XIX столетия по первую четверть XX века Милюков играл значительную роль в общем для Европы, Соединенных Штатов Америки и России процессе формирования научного политического знания. Приват-доцент Московского университета, он отнюдь не был кабинетным ученым, раз и навсегда догматично отстаивающим заученную точку зрения. Признанный лидер партии Народной свободы, один из ведущих депутатов Государственной Думы III и IV созывов, он не был и ограниченным политиком, неспособным менять свои позиции или же, наоборот, готовым их бесконечно модифицировать в зависимости от соответствующей политической конъюнктуры. После кончины Милюкова его фигура оказалась в центре западных исследований по истории русского общественно-политического движения начала XX столетия84. На родине имя лидера партии конституционных демократов на долгие годы было подвергнуто остракизму и забвению. Объектом серьезного внимания многосторонняя деятельность, воззрения и труды Милюкова становятся для отечественного обществознания (и прежде всего - исторической науки) только с начала 1990-х годов85. Историография этого времени выходит за рамки ортодоксальных схем, обновляет свою методологию, значительно расширяет проблематику исследования. Прежние идеологические оценки деятельности партии конституционных демократов и ее лидера пересматриваются в направлении большего объективного анализа. За последние два десятилетия были републикованы многие произведения ученого-политика86; прошли международные научные конференции, посвященные его историческим, политическим, дипломатическим занятиям87, появился целый ряд исследований (монографических88 и диссертационных89), характеризующих как личность Милюкова, так и многообразные аспекты его деятельности. Между тем при всем устойчивом внимании историков, социологов, культурологов к теоретическому наследию П. Н. Милюкова труды ученого-политика до сих пор не стали объектом серьезного исследовательского внимания со стороны политической науки90. В современном «милюкововедении» совершенно справедливо признается, что исследователи (не только отечественные, но и западные) до сих пор затронули лишь вершину разносторонних дарований лидера конституционных демократов: «Учитывая знаковый характер личности Милюкова, обществоведам различных специальностей и направлений еще предстоит освоить, а главное, во всей совокупности осмыслить систему его мировоззренческих ценностей, оценить его реальный вклад в историческую науку, в разработку историософской и социологической концепции исторического развития России, в формирование идеологии, программатики и тактики нового либерализма, в разработку и применение новых политических технологий в условиях системного кризиса начала XX века»91. Судьба Милюкова - ученого и публициста, законодателя и трибуна -оказалась в наибольшей степени связанной с политикой как сферой общественной, публичной деятельности. Его политическая биография, которая тождественна практически всей сознательной жизни, включает три основных периода. Первый (с середины 1880-х по начало 1900-х) охватывает деятельность молодого историка, оппозиционного режиму; затем ссыльного, вынужденного уехать и работать за рубежом. Второй (с начала 1900-х по конец 1910-х) - действующего политика, лидера одной из ведущих политических партий страны, депутата Государственной Думы, министра Временного правительства. Третий (с начала 1920-х и до конца жизни) - политика-эмигранта, журналиста и редактора, историка-мемуари- ста. Многие представители российской интеллигенции рубежа веков обращались к историческим и социологическим трудам Милюкова в поисках мировоззренческих и методологических ориентиров, искали в них ответы на вопросы о судьбе России и русской культуры. Яркие выступления с думской трибуны, наряду с публицистическими статьями в «Речи», которую он редактировал, постоянно оказывались предметом широких публичных дискуссий. Его фигура имела значительный политический вес, серьезно воспринимаемый властью и оппозиционными политическими силами. Как политик-интеллектуал, он пользовался огромным авторитетом среди международной общественности. В конечном итоге даже политические противники вынуждены были признать вклад Милюкова в равнодействующую политического развития России двух первых десятилетий XX века судьбоносным (как бы они ни относились к вектору этой «судьбы»), а его самого - выдающимся общественным деятелем. «Этот роковой человек, - писал известный меньшевистский публицист Н. Н. Суханов, - вел роковую политику не только для демократии и революции, но и для страны, и для собственной идеи, и для собственной личности. Он, молясь принципу “Великой России”, ухитрился со всего маху, грубо, топорно разбить лоб - и принципу и самому себе. Он с высот своих абстрактных схем и комбинаций умел опускаться до самых низин самой примитивной политической пошлости И тем не менее для меня не было никаких сомнений: этот роковой человек один только был способен перед лицом всей Европы воплотить в себе новую буржуазную Россию, возникающую на развалинах распутинско-помещичьего строя»92. П. Н. Милюков являлся основателем и руководителем одной из крупнейших отечественных политических партий начала XX столетия. Его имя устойчиво ассоциировалось с кадетами, так же, как В. И. Ленина - с большевиками, Ю. О. Мартова - с меньшевиками, а В. М. Чернова - с эсерами. Хотя формально Милюков и не занимал видных постов в своей партии, тем не менее, являлся ее признанным лидером. Партия Народной свободы в большинстве своем рекрутировалась из людей, которые, обладая высоким образовательно-культурным цензом, осознанно ориентировались на легальную государственно-парламентскую работу. Как политический лидер Милюков соединял в своей персоне начала политика и ученого. Его доклады в Государственной Думе, на съездах, конференциях и заседаниях Центрального комитета, определявшие курс партии, неизменно носили программный, стратегический характер. Воспринимая политику как науку и вместе с тем владея ею как искусством, Милюков оказывал решающее воздействие на выработку политического курса конституционных демократов93. В условиях перманентных бурь и потрясений, антагонистических конфликтов, характерных для исторического развития России в начале XX столетия, именно П. Н. Милюкову принадлежала специфическая и по-своему уникальная роль политического медиатора - поборника теории и практики реформизма и государственного строительства, реализации идей конституционализма и парламентаризма. Впрочем, периоду «конституционной демократии» суждено было продлиться в стране немногим более десяти лет. Сразу после большевистского переворота партия Народной свободы была объявлена вне закона и ее лидер вынужден был навсегда покинуть Россию. Находясь в эмиграции, он продолжал работу по осмыслению русской политической истории и современности, однако по вполне понятным причинам его деятельность уже не могла существенно влиять на текущий политический процесс в родном отечестве, что, собственно, и составляет смысл жизни каждого политика. В политической составляющей научной и общественной деятельности Милюкова мы видим своеобразный центр, вокруг которого «вращались» другие его занятия: ученого, журналиста, пропагандиста, государственного деятеля. Однако, в отличие от целого ряда исследований, где деятельность ученого и политика разделяются временем и формой действий, мы намеренно объединяем их в одно целое «ученый-политик», полагая, что занятия ученого непосредственно отразились на характере политической деятельности, а политическая работа определила круг его научных, политологических, интересов. Сохранившиеся свидетельства современников ярко характеризуют масштабы личности и характер деятельности этого «ученого в политике». Хотя они и принадлежали разным людям, однако в главном практически повторяли друг друга. «Милюков был и остается, прежде всего, ученым историком и политическим деятелем. И Милюков-ученый неотделим от Милюкова-политика. Для Милюкова, как и для других историков, которые были политиками политика - прикладная история, а история - осмысленная политика. Однако он никогда не “приспособлял” историю к политике так, чтобы первая служила “оправданием” второй, а также никогда не подчинял политики доктринам, извлеченным из истории. Он никогда не был публицистом в истории и доктринером в политике - именно потому, что история и политика связывались у него глубокой и органической связью»94. «Он никогда не отгораживал науку от жизни, он знал, что результаты ученой работы имеют большое значение для современной жизни, для происходящей в ней борьбы, но, пока он добывал эти результаты, он был лишь ученым исследователем. Сам участник политической борьбы, он умел пользоваться в ней тем оружием, какое давала ему историческая наука, но, готовя это оружие, он оставался только добросовестным кузнецом в научной мастерской»95. «Политические взгляды его сложились не путем эмоционального восприятия и не из практического участия в жизни, а прежде всего как вывод из научной работы мысли. Милюков- политик - отражение Милюкова-историка. Такое происхождение политических идей Милюкова, почерпнутое им из научных занятий и лишь затем проверенное наблюдениями над жизнью, и явилось причиной их прочности»96. Фундаментальные знания лидера конституционных демократов в области истории, отечественной культуры, социологии и юриспруденции, его непосредственное знакомство с политической жизнью Европы и Соединенных Штатов Америки, наконец, его высокая личная политическая культура подготовили ту необходимую почву, на которой во многом взросла политическая доктрина партии конституционных демократов. На примере Милюкова вполне можно проследить общие закономерности и особенности формирования отечественной «политики как науки» (с ударением на обоих существительных попеременно) в начале XX столетия. Милюкову принадлежало лапидарное определение политических целей: «идеалы - не идолы»97. Именно от лидера кадетов исходило требование рассматривать изменения и противоречия внутри общественно-политической реальности и саму политическую деятельность как объективные факты. Это означало, что адекватная политическая практика могла развиться только в том случае, если бы она стала опираться на требования политической науки, а действия политиков соизмеряться с общепринятыми нормативными положениями, то есть сами по себе выступать в качестве объективных фактов. Совокупная политическая точка зрения (научная теория) должна была подвергаться испытанию практикой: держать «строгий экзамен совершившихся фактов»98. Рассматривая политику как объективно-исторический процесс, Милюков выдвигал на первый план катеш- рию «политическое творчество» как отражение общих закономерностей исторического развития и как соединение объективного, всеобщего, с одной стороны, и субъективного, индивидуального - с другой. В процессе такого творчества должна была рождаться особая Realpolitik, опосредованная политическим знанием. Даже политические противники не могли не признавать сильную сторону политической рефлексии и политического поведения лидера кадетов в его полном неприятии утопического сознания. «Устойчивость Милюкова, - писал JI. Троцкий в 1912 году, - оборотная сторона его политической “мудрости”. А мудрость Милюкова, которою так сытно питается его самодовольство, состоит в органическом презрении к “утопии”. Он живет сегодняшним и еще немножко - завтрашним днем. Утопия же - это все то, что относится к послезавтрашнему или еще более далекому дню. И оттого левые для него не просто политические противники и не только классовые враги - они психологически враждебная для него человеческая порода»99. На фоне господствовавшего в тот исторический момент «идеологического» («утопического») отношения к политике (то есть с позиций политического, нравственного, идеального, долженствования) такую позицию научного отношения, безусловно, следует назвать исторически прогрессивной, а в условиях дореволюционной (и не только) России - еще и достаточно уникальной. Не случайным было то огромное влияние, которое Милюков оказал на формирование политической доктрины собственной партии - партии Народной свободы. Следует отметить, что и большинство его коллег по партии стремились в максимальной степени соответствовать своему лидеру в том, чтобы руководствоваться в своих публицистических выступлениях и от своего имени, и от имени партийного целого научно апробированными теоретическими постулатами. Можно привести целый ряд характерных для Милюкова общеметодологических требований, представляющих собой важные (и далеко не утратившие своей актуальности в настоящее время) критерии соотношения политической науки и практики, которые свидетельствуют о сугубо научном характере его политического теоретизирования. Сформулированные лидером конституционных демократов положения (их детальный анализ будет представлен ниже, в последующих главах) наглядно демонстрируют положенные в их основу основные принципы политического анализа. Приоритетным направлением в области политического знания он считал рассмотрение политических процессов и институтов. Хотя в основание суждений о политике и следовало положить некую руководящую идею, которая давала бы политическим объяснениям путеводную нить (сам Милюков полагал таковой идею «народной свободы»), однако никакая идея не должна была подменять собой научного анализа текущих событий. По политической доктрине лидера конституционных демократов можно судить и о тех устойчивых функциях (теоретической, методологической, практической и прогностической), которые в его конкретном исполнении начинало брать на себя политическое знание. В выборе между будущим и настоящим политику, который одновременно являлся и основным проводником научной политики, надлежало руководствоваться исключительно последним. По мнению Милюкова, ему ни в коем случае не следовало цепляться за политические предсказания, поскольку они могли быть опровергнуты последующими событиями. В своих практических действиях политику не следовало руководствоваться верой и интуицией, но всегда действовать по отношению к современности согласно расчетам100. Если политик ориентировался, - а значит, исследовал, анализировал, и теоретически реагировал - на современность, то в каких отношениях он должен был находиться с так называемой «политической конъюнктурой»? Другими словами, что должно было двигать политикой: «глубокая государственная мудрость» политиков или же «соображения узкого практицизма», свидетельствующие о полном отсутствии настоящей политической опытности? У политика всегда была альтернатива в выборе между тем, чтобы цепляться «за психологию те^щей минуты», или же тем, чтобы добиваться неосуществимого и провозглашать утопии. Искусство политики заключалось, согласно Милюкову, в том, чтобы действующий политик избегал обеих крайностей и обладал чувством общего политического процесса, в рамках которого каждый момент сменяется следующим, расширяя тем самым и границы осуществимого в политике. П. Н. Милюков был одним из немногих среди действующих политиков, кто последовательно отстаивал требование привнесения в политику «этического элемента», заявляя о том, что намерения участвующих в политике людей должны быть чистыми, соответственно, столь же чистыми должны быть и приемы их борьбы. Он был ярым сторонником демократической практики в осуществлении власти, полагая, что основой представительной демократии может быть исключительно свободно выраженное мнение лица. По его мнению, одним из важнейших критериев самоорганизации общества являлся уровень политического сознания. Соответственно этим установкам, все его публицистические работы, выступления в Думе и на страницах периодической печати можно рассматривать как значительный вклад в политическое образование своего времени. Он полагал, что политическая реформа не должна была ограничиваться пределами того или другого ведомства, а должна касаться всей политической системы («упорядоченной общественной жизни»), В выборе между политической партией и одним из сложившихся в России и хорошо зарекомендовавшим себя элементом гражданского общества своего времени - земством - Милюков однозначно выступал в пользу первого, справедливо считая, что только цельная политическая партия может выполнять ответственную политически) роль в обществе. Разрешая проблему утверждения законодательной базы между тем, что должно быть узаконено конституционно и так на зываемыми «временными правилами», он делал упор на основные государственные законоположения. На фоне большинства радикальных политиков своего времени он постоянно защищал идею государственного строительства, подчеркивая приоритетность политического процесса по отношению к политическому результату. Он был принципиальным противником революционных преобразований, поскольку революция могла только разрушать государство и государственность, тогда как задача адекватной политической партии заключалась в обратном - в постоянном, неуклонном политическом творчестве, то есть в кропотливом выстраивании законодательной и институциональной базы общества. Из конкретных исторических примеров, из удач или неудач конституционных и демократических экспериментов не следовало делать никаких непосредственных, окончательных выводов. Произволу власти или же разброду и шатаниям в так называемом «народном мнении» Милюков противопоставлял идеи «конституционализма», вкладывая в их смысл всеобщие, то есть общепринятые и общеобязательные, правила. Эти общецивилизационные требования - выработанные и усвоенные всеми цивилизованными странами формулы - он считал вполне применимыми и в России: «то, что доступно для всех, не может быть признанным недоступным для нас, - если только мы не хотим признать себя какими-то выродками человечества»101. При этом лидер кадетов решительно отбрасывал целый ряд суждений, приписываемых ему политическими противниками. В частности, речь шла о том, что собственное политическое творчество русского народа закончилось, и поэтому следует ориентироваться на конституционный строй (институты и правила) западноевропейского образца; о том, что не существует принципиальных различий в условиях жизни и развитии между Россией и западноевропейскими государствами, что должно способствовать переносу форм, выработанных на Западе. Догматическому толкованию проблемы «традиции» как оппозиции «развитию» Милюков противопоставлял собственное видение соотношения общего и особенного. Он считал необходимым следовать так называемым «законам политической биологии» (формулировка Д. Брайса102), которым должна была подчиниться политика каждого государства. Политическое творчество никогда не могло закончиться, однако продукты этого творчества - при сходстве условий, побуждающих к политическому творчеству, - являлись сходными. В качестве идеального примера (для сравнения, а вовсе не для подражания) он приводил Соединенные Штаты Америки, в которых были созданы «элементарные условия свободной политической жизни», какие человечество всегда и везде должно было создавать103. Субъектом политического творчества он считал не какое бы то ни было отдельное государство, а человечество в целом. Общезначимая (а значит, общецивилизационная) политическая наука и сама должна была рождаться в процессе этого творчества. В теоретическом наследии лидера кадетов присутствуют и стремление дать прочный теоретический базис искусству политики, и одновременно намерение развеять целый комплекс недоразумений относительно этой сферы человеческой жизнедеятельности. По его мнению, ни глубокий мыслитель, ни тонкий художник, ни увлекающийся поэт или же кабинетный ученый могли и не обладать теми качествами, которые были необходимы для политического деятеля, так же как и политический деятель мог не годиться в философы, художники, поэты или ученые. Политику он считал такой специфической сферой деятельности (впрочем, как и всякую другую), которая нуждалась в особых вкусах, склонностях, способностях, привычках и знаниях. Одна из распространенных ошибок заключалась, скорее, в противоположном мнении - будто бы политикой может заниматься каждая личность. Еще одно заблуждение заключалось в том, что заниматься политикой означало бы обладание такими качествами, который заслуживали порицания с «общечеловеческой точки зрения». В подобном контексте политика представлялась уголовно наказуемым «ремеслом», наподобие «конокрадства», «карманни- чества» или, в лучшем случае, «службы по интендантскому ведомству». Источник такого «недоразумения», помимо естественных «житейских злоупотреблений политикой, вытекающих из среды и из обстановки, а не из существа дела», то есть «злоупотреблений, возможных при всякой профессии», заключался «в недостаточном понимании особого, специального характера тех явлений, которые входят в область политики»104. Милюков предлагал рассматривать политику не с субъективистских, ирра- ционалистических и индивидуалистических, позиций, а исключительно с позиций рационалистических. Особое внимание он обращал на то обстоятельство, что психология политических эмоций, прежде всего, являлась не индивидуальной, а массовой, и поэтому сознательный рассудочный расчет, согласование средств и целей лишь в очень малой степени могли считаться мотивами коллективного политического поведения, основу которых составляли эмоциональные импульсы. Их подробное изучение позволило бы установить некую классификацию, позволяющую определять степень и характер их влияния на политические поступки. Эмпирическое искусство политики состояло как раз в том, чтобы политик научился пользоваться подсознательными и иррациональными мотивами. Политике был недоступен способ рационального воздействия на массы, поскольку в данном случае невозможной оказывалась индивидуальная пропаганда и требовалась пропаганда массовая. Кроме того, необходимо было учитывать всю сложность политических проблем, недоступных в своих деталях для масс. В результате следования этим рекомендациям политика становилась «искусством упрощения сложного и символи зации отвлеченного»105. Соответственно этому определению, научный подход к политике требовал, чтобы специальное внимание уделялось политической символике, особенно применительно к партийной деятельности, а также избирательным кампаниям. Сама личность активного политика становилась в таком процессе символизации своеобразным знаменем. Смысл и содержание этого символа усваивались бы массой более или менее широко и успешно только в случае его «общепонятности», его «соответствия тем или иным эмоциональным мотивам, а также его постоянства и независимости от индивидуальных колебаний и оттенков». Тот же самый смысл (как «почвы для общего сговора») должен был вкладываться и в «отчеканенные партийные формулы и программы, знамена, клички и лозунги»106. По мнению Милюкова, эти положения, которые следовало бы детально проанализировать «политикам-теоретикам», чтобы понять, какими критериями необходимо руководствоваться для успешного проведения в жизнь тех или иных политических действий, давно были известны «политикам-практикам». Однако практическая политика слишком часто делала цинические выводы из положения, сформулированного еще Макиавелли: принимать людей не такими, какими мы желали бы их видеть, а такими, каковыми они являются в действительности. Цинизм заключался в восприятии политики как сферы деятельности, где людей необходимо обманывать для их же собственного блага, а для этого обращаться к их страстям, а не к разуму, с тем, чтобы сознательно возбудить в них необходимые для политика иллюзии и эмоции. Такая практика находила естественное применение в тех странах, где само присутствие широкого демократического представительства вынуждало политиков считаться с психологией хотя и обширных, однако мало подготовленных общественных кругов. Научный подход к политике предполагал преодоление брезгливости эстета, мнительности схоласта, метафизической удаленности от мира философа и максималистской требовательности моралиста, обретение вкуса и интереса к политической деятельности среди конкретных людей, к реальной оценке действительных политических сил, к содействию политическому прогрессу. Доказывая и аргументируя положения политической доктрины кадетов, Милюков часто апеллировал к ведущим представителям социологической и политической науки своего времени, проявляя при этом широкую эрудицию. Его научный подход, как мы уже отмечали выше, был постулирован философским знанием, и то, что это знание было позитивистским, а не, скажем, религиознометафизическим, позволило ему избежать соблазнов политического идеализма, проективизма и утопизма и в построении доктрины, и в практической деятельности. Идеалом его творчества была демократическая практика - самая что ни есть политическая повседневность и рутинность. Он вполне отдавал себе отчет в том, что адекватная политическая практика возможна только тогда, когда она опирается на требования политической науки, когда действия политиков соизмеряются с общепризнанными и общепринятыми нормативными положениями. Именно в теоретическом анализе конкретных политических примеров и заключалось собственное научное и политическое подвижничество лидера кадетов, в рамках которого он мог в полной мере демонстрировать свой научный метод. Вместе с тем Милюков хороню понимал, что при эмпирическом изучении мира политики ни в коей мере нельзя было доверять простым аналогиям. Вот почему он признавал необходимым, чтобы научное политическое знание ориентировалось на «должное», включало в себя определенную степень «идеализации»: по его мнению, далеко не все «придуманное» являлось непрочным. Данное методологическое требование во многом сближает теоретическую позицию П. Н. Милюкова и взгляды М. Вебера по поводу так называемых «идеальных типов». «“Объективность” познания в области социальных наук, - писал Вебер, - характеризуется тем, что эмпирически данное всегда соотносится с ценностными идеями, только и создающими познавательную ценность указанных наук, позволяющими понять значимость этого познания, но не способными служить доказательством их значимости, которое не может быть дано эмпирически. Присущая нам всем в той или иной форме вера в над-эмпирическую значимость последних высочайших ценностных идей, в которых мы видим смысл нашего бытия, не только не исключает бесконечного изменения конкретных точек зрения, придающих значение эмпирической действительности, но включает его в себя»107. У Р. Арона есть примечательный сравнительный портрет трех мыслителей, принадлежавших к одному поколению, чей вклад в область развития социологии был общепризнан как выдающийся и уникальный: Э. Дюркгейма, В. Парето и М. Вебера. В оценке французского историка социологической мысли, «все они стремились быть учеными», поскольку «в их время, как и в наше или даже в большей степени, науки представлялись профессорам моделью точного и эффективного мышления, даже единственной моделью корректного мышления»108. Будет вполне уместно, если мы присоединим к этим именам и П. Н. Милюкова. Конечно, при этом следует указать и на принципиальную разницу между ними. М. Вебер, в частности, был преимущественно ученым, важнейшим предметом заинтересованности которого являлась политика. «Макс Вебер, - пишет Р. Арон, - по образованию не философ, не инженер, а юрист и историк. Его университетская подготовка по существу юридическая, и он даже начал административную карьеру. Его эрудиция в области истории исключительна. Он очень тосковал по политике. Вебер никогда не занимался политикой активно. Размышляя о возможности баллотироваться на выборах после поражения Германии в 1918г., он, в конце концов, уклонился от этого. Однако он сожалел о том, что не стал общественным деятелем. Он принадлежит к семейству социологов, которые оказались неудачниками в политике (либо после завершения своей политической карьеры, как Фукидид, либо в ходе ее, как Макиавелли)»109. Милюков, наоборот, выступал исключительно в роли политика. И, тем не менее, несмотря на все сложности своего главного профессионального занятия, он всегда относился к нему как ученый. Потому-то политику он зачастую воспринимал как предмет исследования, дорожа своим объективизмом и агностицизмом. Можно только присоединиться к мнению, высказанному А. Н. Медушевс- ким: «Изучение связи теоретических воззрений Милюкова и его практической деятельности в качестве политика позволяет преодолеть распространенное мнение об идеологической детерминированности взглядов Милюкова. Справедливо как раз обратное: именно научная концепция Милюкова, вытекающая из позитивистской философии, определила идеологическую ориентацию ученого и способствовала его превращению в лидера конституционных демократов»110. В полной мере разделяя эту точку зрения, мы полагаем, что теоретическое наследие лидера партии кадетов должно подлежать глубокому и всестороннему изучению именно с позиций современной политологии - в поисках и определении таких закономерностей политической деятельности, которые могли бы выражаться в общих формулах, систематизироваться и интегрироваться как некое целое111. В течение всей своей политической карьеры лидер конституционных демократов в целом гармонично сочетал оба начала - и политическое, и научное. Его научная мысль продуктивно осваивала достижения как отечественного, так и мирового обществознания, его политическая позиция представляла собой взвешенный, рационально обоснованный подход к проблемам политической власти, к которой у него (и это обстоятельство следует подчеркнуть особо) не было никакой личной заинтересованности. Оба эти начала в значительной степени отразились в повседневной деятельности и на пракгически-политической позиции самой конституционно-демократической партии, в действиях которой было значительно меньше спекулятивной демагогии и демонстративного популизма, чем у большинства ее «правых» и «левых» политических оппонентов. Другое дело, что элементы научного знания практически не востребовались реальной политикой того времени, и в этом смысле в требовании кадетов по поводу повсеместного применения «научности» к политике содержался известный элемент «утопизма», как и практически у каждой из политических сил начала XX столетия.