Отрицание диаспоры (1909)

Отношение вообще может быть либо субъективно, либо объективно отрицательным. Если мы высказываем неодобрение или нерасположение к тому или иному предмету, то наше отрицательное отношение субъективно: оно касается не самого предмета, но лишь нашей реакции на него. Если же мы говорим, что тот или иной предмет не может существовать, то наше отрицательное отношение объективно: оно вытекает из анализа объективных фактов, вне зависимости от наших личных пристрастий.

В субъективном смысле все евреи разделяют отрицательное отношение к диаспоре. За немногими исключениями все они признают, что быть овечкой среди волков худо и что они с удовольствием покончили бы с подобным положением вещей, будь это возможно. Те, кто предлагает видеть в нашем рассеянии ниспосланное свыше благословение, попросту малодушные оптимисты; не находя в себе мужества взглянуть злу прямо в глаза, они почитают необходимым улыбаться ему и называть добром, поскольку не могут от него избавиться. Но если бы сегодня или завтра явился Мессия - истинный Мессия, - дабы вывести нас из изгнания, то даже эти оптимисты примкнули бы к толпе его последователей без минуты колебания. А раз это так, то «отрицательное отношение к диаспоре», о котором ведется столько споров, должно быть отрицательным в объективном смысле.

Придерживаться отрицательного отношения к диаспоре означает, для нынешней нашей цели, верить в том, что евреи не могут выжить, будучи рассеянным народом, теперь, когда духовная наша изоляция окончилась, ибо у нас нет более никакой защиты перед океаном чуждой культуры, грозящим стереть наши национальные свойства и традиции и постепенно положить конец нашему существованию как народа.

Есть, правда, евреи, придерживающиеся такого мнения; но не все они думают одинаково. Они принадлежат, по существу, к двум разным партиям, которые выводят диаметрально противоположные заключения из общих посылок. Одна партия утверждает, что, поскольку мы обречены на исчезновение, лучше ускорить наступление конца собственными действиями, чем сидеть и дожидаться, пока он наступит сам собою, после длительной и болезненной смертельной агонии. Если еврей может избавиться от своего иудаизма путем ассимиляции здесь и теперь, пожелаем ему удачи; если же нет, пусть он попытается сделать так, чтобы это оказалось возможно для его детей.

Другая партия утверждает, что, поскольку нам грозит исчезновение, мы должны покончить с рассеянием прежде, чем оно покончит с нами. Мы должны обеспечить свое будущее, собрав рассеянных по свету сынов нашего племени на своей исторической родине (или, как добавят некоторые, в любой другой стране, где будем хозяевами), ибо лишь там мы сумеем и далее жить как особый народ. Всякий еврей, способный и желающий избавиться от иудаизма путем ассимиляции, пусть остается там, где он есть; те же, кто не способны или не хотят ассимилироваться, направятся в еврейское государство.

Но пока что обе эти партии остаются всего лишь партиями, ни одной из них не удалось убедить еврейский народ в целом принять свой исходный постулат и вытекающую из него политику. Обе они вступили в конфликт с чем-то очень глубоко укорененным и упрямым - с инстинктивным и непобедимым желанием еврейского народа выжить. Это стремление к выживанию, эта воля к жизни явно не позволяет еврейскому народу как единому целому рассчитывать на исчезновение диаспоры, если оно повлечет за собою его исчезновение; но положение ничуть не лучше, если доказывается, что диаспора должна исчезнуть ради того, чтобы мог выжить народ. Выживание нельзя ставить в зависимость ни от какого условия, ибо условие может и не быть достигнуто.

Евреи как народ чувствуют, что у них есть воля и сила выжить, несмотря ни на что, несмотря ни на какие «если» и «поскольку».

Итак, исключаія две эти крайние партии, евреи остаются верными своей древней вере: их отношение к диаспоре субъективно отрицательное, но объективно положительное.

Рассеяние есть явное зло, оно тягостно, но мы можем и должны жить в рассеянии, невзирая на его зло и тяготы. Исход из рассеяния всегда будет, как и всегда был, надеждою, вдохновляющей мечты об отдаленном будущем; но срок его осуществления есть тайна Высшей силы, и наше выживание как народа не зависит от него.

Это, однако, не решает вопроса о нашем выживании в рассеянии. Напротив, именно такое положительное отношение к диаспоре придает данному вопросу предельную остроту. На пороге смерти человек не станет слишком беспокоиться о делах, оставшихся у него на земле; отправляясь за границу, не будет чрезмерно заботиться об опрятности жилища, в котором проживал перед самым отъездом. Но если евреи верят в то, что они могут и должны продолжать жизнь в рассеянии, то тут же встает вопрос: как этого добиться?

У них нет ни необходимости, ни возможности и далее жить точно так же, как прежде. Воля к жизни не только побуждает их верить в то, что в рассеянии можно выжить; она заставляет их в условиях сменяющих друг друга исторических эпох всегда находить наиболее подходящее средство сохранения и развития своего национального лица. Более того, их инстинкты всегда на страже, они всегда предупреждают события, всегда опережают будущее. Рассказывают, что, когда Тит осадил Иерусалим, защитники города готовили новый бастион в тылу прежде, нежели противник брал заслонявший его. Так же обстоит и с нашим национальным выживанием. И теперь, когда все, кроме добровольных слепцов, видят, как осыпается прежний наш бастион, все мы обязаны спросить себя: где новое укрепление, которое способно будет обеспечить выживание нашего народа в рассеянии?

Националисты отвечают: национальная автономия.

Если нам предстоит решить, насколько удовлетворительным ответом для нашей задачи может быть автономия, то прежде всего необходимо определить объем самой задачи. Судя по нынешней полемике вокруг данного вопроса, создается впечатление, будто здесь фактически существуют две различные школы. Все националисты сходятся на том, что мы должны отыскать некие новые способы поддержания нашей особой национальной жизни в диаспоре; но при пристальном рассмотрении мы обнаруживаем, что некоторые из них ищут такого статуса национальной жизни, который был бы столь же полным и самодостаточным, как жизнь наших предков в гетто, а другие в глубине души убеждены в том, что сие есть недостижимый идеал. Эти последние не просят ничего иного, как возможности развивать нашу национальную жизнь в тех пределах, которые достижимы в действительности при соблюдении самых минимальных урезок и ограничений.

Когда же нам затем говорят, будто автономия есть искомое решение, мы должны задать следующие вопрос: до какой степени является она решением? Выдвигается ли национальная автономия как окончательный ответ на нашу проблему, сулящий полноценную национальную жизнь в диаспоре? Или же она предлагается лишь как наилучший из достижимых при нынешних обстоятельствах вариант, причем признается, что полноценная национальная жизнь в диаспоре невозможна кроме как в гетто, которое покинули мы навсегда?

Автономисты на этот вопрос не отвечают. Сам г-н Дубнов иногда как будто полагает, что автономия полностью решает проблему, обеспечивая полный синтез «человеческого» и «национального» элементов в нашей общинной жизни; иногда же они употребляет ограничительные выражения вроде «в пределах возможного» или «насколько это возможно». Но мне кажется, все наши сомнения рассеются, если мы вспомним, что действительно подразумевается под «полноценной национальною жизнью».

Полноценная национальная жизнь включает два момента: во-первых, полное развитие творческих возможностей нации в особой самобытной национальной культуре, во-вторых, систему образования, посредством которой отдельные члены нации будут полностью пропитаны такой культурой и сформированы ею, так что отпечаток ее будет виден на всем образе их жизни и мышления, как индивидуальном, так и общественном. Два эти аспекта национальной жизни не всегда могут проявляться в одинаковой степени, но вообще они взаимосвязаны. Если индивиды не пропитаны национальной культурою, развитие нации будет приостановлено, а ее творческие возможности атрофируются или ослабнут. С другой стороны, если эти свойства недостаточно используются в деле развития национальной культуры, то воспитание детей, а также взрослых станет узким, влияние его будет прогрессивно падать, и многие люди станут обращаться к другим источникам в поисках удовлетворения своих духовных запросов, в результате чего их ум и характер постепенно перестанут нести национальный отпечаток.

Более того, если нации предстоит жить полной национальной жизнью, у нее должны быть к этому возможности и воля. Именно среда - сочетание политических, экономических, общественных и нравственных факторов - создает и возможность, и психологическое отношение, из которых проистекает воля воспользоваться этой возможностью. Это психологическое отношение играет чрезвычайно важную роль. Когда г-н Дубнов говорит, что автономия разрешит нашу проблему, только если у нас достанет силы воли разумно употребить свои права, то я понимаю его в том смысле, что только от нас, как от свободных в метафизическом смысле индивидов, будет целиком и полностью зависеть, воспользуемся ли мы своими правами или нет, но внешние и внутренние условия сложатся так, чтобы в нашем случае, как это бывало у других национальных групп, воля к использованию представившихся нам возможностей развилась автоматически.

Итак, подведем итоги: если национальная автономия в диаспоре выдвигается в качестве абсолютно удовлетворительного решения нашей проблемы, она должна обещать нам нормализацию жизни рассеянного и разрозненного еврейского народа.

На это еще не все. Автономия должна гарантировать возможность воспитания всех входящих в народ индивидов, независимо от их положения в обществе, на основах национальной культуры, вследствие чего, достигнув зрелости, они нашли бы в пределах национальной жизни столь богатое разнообразие национальных интересов, столь обширное поле для практической деятельности, чтобы у них не возникало ни потребности, ни желания покидать эту сферу ради ка- кой-то другой.

Быть может, автономисты идишистской школы верят, что национальная автономия может удовлетворить всем этим требованиям. Для них наша национальная культура сводится к литературе на идише, национальное воспитание - к привычке говорить на идише, а национальный идеал - к достижению уровня таких наций, как латыши или словаки, которые пока еще не внесли никакого вклада в общую сокровищницу человеческой культуры. Если «националисты» такого толка полагают автономию в диаспоре превосходным решением нашей проблемы, мы можем более или менее понять их точку зрения.

Иначе обстоит дело с националистами, обладающими историческою перспективой, которые требуют, чтобы будущее нашей нации являлось продолжением ее прошлого и датируют начало нашей национальной истории Исходом из Египта, а не рождением идишистской драмы или романа. Таких националистов не может удовлетворить будущее, которое опозорит величие нашего прошлого, и поэтому они должны понимать, что скудное жизненное пространство, которым, быть может, удовольствуется на первых своих шагах родившаяся вчера нация, не даст простора для культурной жизни «вечного народа», обладающего древним духовным наследием и запасом творческой энергии чересчур огромным, чтобы загонять его в те же узкие рамки.

Сейчас меня интересуют только националисты подобного типа, и они, я уверен, не подпишутся под вполне абсурдным утверждением, будто автономия может сотворить все эти чудеса. Однако же, принимая в расчет их вполне определенные заявления, говорящие о том, что они все-таки готовы подписаться под таким утверждением, я чувствую, что выдвигать против него какие бы то ни было аргументы означало бы ломиться в открытую дверь.

Итак, мы можем с достаточною уверенностью сказать: автономисты признают, что диаспора не может дать нам возможности полноценной национальной жизни; тем не менее они утверждают, что если мы хотим выжить, то должны бороться за национальные права в диаспоре, с тем чтобы расширить основу нашей национальной жизни до возможно более широких пределов. Тем не менее всеми признано, что даже в лучшем случае мы не можем получить всего, нам действительно необходимого, и наша национальная культура и образование неизбежно останутся фрагментарными и извращенными из-за отсутствия достаточного простора в рамках чуждой культуры, окружающей нас со всех сторон.

Если доктрину автономистов изложить в такой, более скромной форме, я сомневаюсь, чтобы хоть какой-нибудь истинный еврей стал возражать против нее, то есть против того, чтобы считать расширение наших национальных прав в диаспоре процессом желательным, ради которого следует трудиться поелику возможно. Любое возражение против этого должно основываться на убеждении, что оно объективно невозможно, что наше положение среди народов неповторимо и что остальной мир никогда не согласится признать, будто у нас есть национальные права на территории, принадлежащие другим нациям.

Правда, автономисты любят сравнивать наше положение с положением других малых наций в России, Австрии и других местах; некоторые из них добились автономии, другие надеются получить ее в будущем. Но какой нам прок забывать о различии между нами и другими малыми нациями, если те, от кого зависит решение, об этом не забу дут? Все прочие малые нации, о которых мы рассуждаем, жили на своей территории на протяжении поколений и были некогда независимы. Независимости они лишились, но даже новые их повелители не могут отрицать исторических прав реально существующего народа или считать такую нацию инородным образованием на той почве, где она некогда родилась. И если в ходе времени некоторые ветви национального древа распространились на соседние поля, не утеряв связи со своим стволом, - это вполне естественный и нормальный исторический процесс.

Но мы, евреи, приходили в каждую из стран своего рассеяния как иноземцы, чья национальная культура зародилась и развилась на иной почве. Другие нации из сострадания предоставляли убежище нищим бродягам из дальнего края; но никогда не было, да и теперь нет никакой связи между той жизнью, в которую нас пустили, и еврейским образом жизни, который мы принесли с собою уже вполне сложившимся. По этой причине маловероятно, чтобы мир признал «историческое право» чужого народа на самобытную национальную жизнь в стране, которую он никогда не считал своею (а другие и подавно не имели в виду ничего подобного). Право собственности, в конце концов, вещь общепринятая; до тех пор, пока признается право личной собственности, нельзя осуждать право национальной собственности.

Но это между прочим. Цель моя состояла не в том, чтобы оспаривать доктрину автономии, а в разъяснении того, что она оставляет неясным и при доведении ее до логического завершения. Поэтому я не вхожу в практическую сторону вопроса. Хочу обратить внимание на другое: если автономисты согласны с тем, что автономия в диаспоре не дает полного решения проблемы и мы должны бороться за нее только из принципа, что иметь полбуханки хлеба лучше, чем быть вовсе без хлеба, тогда они должны согласиться также с тем, что нам следует искать других и более радикальных путей усиления и расширения нашей национальной жизни, исходя из принципа, что целая буханка лучше половины. Волю к жизни, и об этом нельзя забывать, не насытить половиной буханки; она не даст нам покою, пока мы не бросим всех таящихся в нас сил на удовлетворение ее требований во всей полноте. Если же это так, то перед автономистами, как и перед всеми нами, все еще стоит вопрос, с которого мы начали: где то новое укрепление, что обеспечит в рассеянии наше национальное существование вместо старого бастиона, рушащегося на наших глазах?

Автономисты знают, что за двадцать лет одно сионистское направление дало ответ на этот вопрос, заявив, что новое укрепление должно возводиться за пределами диаспоры, на нашей исторической родине. Это направление отличается от тех, кто называют себя «подлинными» сионистами, оно отказывается верить в возможность переселения всех евреев мира в Палестину и вследствие этого отказывается принимать положение о том, что мы не можем выжить в диаспоре. Напротив, оно исходит из того, что рассеяние должно остаться постоянною особенностью нашего существования, устранить которую не в нашей власти, а потому оно стремится к оживлению нашей национальной жизни в диаспоре. Но цель эта может быть достигнута лишь при создании определенного центра нашей национальной жизни на земле, где мы родились.

Изолированные группы евреев, скитающиеся по миру, не могут быть не чем иным, как бесформенной сырой массой, пока у них не будет единого постоянного центра, который станет для всех них точкою притяжения и преобразует разрозненные атомы в единое целое с определенным собственным характером.

Такая программа, как я уже говорил, излагалась на протяжении последних двадцати лет весьма часто, а доводы за и против нее столь подробно обсуждались, что нет нужды пускаться здесь в долгие объяснения. Но когда наши автономисты спорят с сионистами, они, кажется, признают лишь один вид сионизма - а именно тот, который строит свою веру на переселении всех евреев в Палестину и потому не защищен от обвинения в том, что принимает опасную доктрину, утверждающую невозможность еврейской жиз ни в диаспоре. Они напрочь игнорируют другой вид сионизма, не поддающийся подобной критике, и тем самым, как мне кажется, более или менее признаются, что в глубине души и сами чувствуют, как их собственная доктрина ведет их прямо в объятия того же самого рода сионизма. Ибо в противном случае они оказываются перед острейшей дилеммой.

Они должны либо обещать, что автономия в диаспоре полностью разрешит наши проблемы, либо отрицать, что вообще возможно какое-либо решение. Однако первая альтернатива закрыта для них, ибо они не верят в чудеса, а вторая равным образом невозможна, поскольку слишком пессимистична, - она означает, что несчастный наш народ ожидает впереди бесконечное пребывание на одре болезни безо всякой надежды на выздоровление. Поэтому в конце концов автономисты тоже вынуждены будут обратить взоры на Восток и пересмотреть свою программу, включив в нее, наряду с максимально возможным улучшением и расширением нашей национальной жизни в диаспоре, поиски полного решения проблемы за пределами диаспоры.