Проблемы национально-государственного устроительства России были включены в число ключевых разделов политической доктрины конституционных демократов с определенным опозданием. Показательно, что в статье «От русских конституционалистов» - первом программном документе будущей партии, в котором были сформулированы генеральные задачи по проведению в российском обществе «серьезной политической реформы», речь еще не заходила о каких бы то ни было перспективах и задачах по реформированию сферы национальных отношений. Однако сам ход событий первой русской революции повлек за собой постановку «национального вопроса» и ожесточенную политическую борьбу вокруг него. Оказалось, что существующие в Российской империи национальности по-разному формулируют цели и задачи самого освободительного процесса, что участвующие в нем национальные интеллектуальные элиты выдвигают многообразные, зачастую прямо противоположные, цели, претендуя на обеспечение тех или иных национальных интересов за счет изменения сложившейся в стране территориальной системы. Вполне закономерно, что столь противоречивое отношение к идее национального самоопределения и интернациональной солидарности потребовало своего выхода и разрешения в общепризнанных, доктринальных установках, которые пришлось формулировать партийным идеологам. Именно назревшей актуальностью национальной проблематики объясняется тот факт, что принципы национальной политики вскоре нашли свое непосредственное воплощение в программных документах конституционно-демократической партии, а также в других политических и идеологических документах, репрезентировавших партийную позицию. В качестве приоритета кадеты выдвинули принцип «национальнообластной» автономии, регулируемый посредством так называемой «национальной справедливости»: «Великая идея национальной справедливости может только тогда стать направляющей осью русской государственной политики, когда она не станет размениваться на притязания отдельных народностей, теряющих из виду перспективу общегосударственного обновления России на началах права и свободы»286. Идея «справедливости» тесно увязывалась тем самым с перспективами установления в России нового правопорядка. Отметим, прежде всего, два важнейших положения, характеризующих политическую доктрину кадетов: приоритет общегосударственных начал над национальными, а также соединение в одно целое национальных и территориальных общественных интересов. В программе партии Народной свободы впервые было зафиксировано требование равенства всех российских граждан без различия национальностей перед законом. До^мент, выражавший общезначимую точку зрения, содержал целый ряд предложений по конституционному закреплению и гарантированию всем населяющим империю народностям, помимо утверждения принципа полного гражданского и политического равноправия всех граждан, особого права «свободного культурного самоопределения». «Ближайшей задачей относительно национальностей» идеологи партии объявляли «устранение следов... гнета, искреннее и полное обеспечение того, что понимается под словом “культурное самоопределение”»287. Интерпретируя этот «центростремительный», системообразующий термин, следует помнить о том, как кадеты относились к культуре, воспринимая ее (о чем мы уже имели возможность говорить выше) не частью целого, а самим целым. Вот что, в частности, писал П. Б. Струве, специально касаясь темы взаимоотношения культуры, нации и государства, - и данную позицию, несмотря на все внутренние разногласия между кадетами, можно считать общепринятой: «В основе нации всегда лежит культурная общность в прошлом, настоящем и будущем, общее культурное наследие, общие культурные чаяния. Ценность и сила нации есть ценность и сила ее культуры, измеряемая тем, что можно назвать культурным творчеством. Всякая крупная нация стремится создать себе государственное тело. Но идея и жизнь нации всегда шире, богаче и свободнее идеи и жизни государства»288. «Национальность» воспринималась как высшая «культурная ценность», тесно связанная «с другими высокими ценностями, школой, церковью, литературой, печатью и т. д.», которыми политика ни в коем случае не должна была пренебрегать, а, наоборот, всемерно развивать289. В программных документах партии под «^льтурным самоопределением» подразумевалась полная свобода употребления различных языков и наречий в публичной жизни, свобода основания и содержания учебных заведений и всякого рода собраний, союзов и учреждений, которые имели своей целью сохранение и развитие языка, литературы и культуры каждой народности. В то же самое время предполагалось, что русский язык должен использоваться как язык центральных учреждений, армии и флота. Употребление местных языков, наряду с обще государственным русским, в государственных и общественных установлениях и учебных заведениях, содержавшихся на средства государства, а также органов самоуправления, должно было регулироваться как общими, так и местными законами, а в их пределах - общими установлениями. В партийных документах нормативно признавались возможности обеспечения на местном уровне, соответственно национальному составу населения, с одной стороны, прав русского языка, с другой - языков национальных меньшинств в порядке, установленном общегосударственным законодательством. Населению каждой местности давались обязательства получать начальное, а по возможности и последующее (среднее) образование на родном языке. После установления прав гражданской свободы и правильного представительства с конституционными правами для всего Российского государства должен был открываться правомерный путь в порядке общегосударственного законодательства для установления местной автономии и областных представительных собраний, обладающих правом участия и осуществления законодательной власти по известным предметам, соответственно потребности населения. Политическая доктрина партии конституционных демократов утверждала формы «национально-культурной жизни» в рамках местного самоуправления и территориальной автономии. Позиционируя себя как «государственники», идеологи партии объясняли отстаиваемый ими принцип «автономности» тем, что он, по их мнению, не предполагал разрушения государственности. «Автономность» в их понимании не допускала отделения какой бы то ни было народности от государственного целого, а означала всего-навсего право известной области государства иметь свое представительное учреждение для рассмотрения дел, касающихся исключительно только этой области. Свои расхождения с правыми партиями (Торгово-промышленной партией, Партией правового порядка, Союзом 17 октября) в «национально-областном вопросе» кадеты объясняли тем, что их партия не менее твердо держится «принципа единства и нераздельности России», однако совсем иначе понимает это единство, полагая, «что сильная центральная власть совместна с весьма широкой децентрализацией, с существованием местных законов, вообще с признанием широкого простора для областных и национальных своеобразий»290. С точки зрения собственной трансформации кадетская идеологическая позиция в области национальной политики содержала в себе двойственное отношение к идее федерализма. С одной стороны, кадеты предпочитали отбрасывать термин «федерализм», представляя себя «автономистами», с другой стороны, общая тенденция эволюции их политических воззрений с неизбежностью вела к федеральному строю. Поэтому будет справедливым назвать данную позицию «протофедерализмом». В границах такой «протофедералистской» концептуальной парадигмы кадетов национальная и территориальная автономия соединялась с сильными общероссийскими государственными формами и общими правовыми нор мами. Не случайно, все решения по делам национально-территориальных автономий должны были восходить на утверждение Императора. В то же самое время вопросы, относящиеся к ведению всего государства, и при автономии должны были подлежать ведению общей Государственной Думы. Таким образом, принцип «автономности» всецело обуславливался требованием «сохранения государственного единства»291. Действие этого принципа можно рассмотреть на примере отношения кадетов к проблеме польской государственности. По общепризнанному в партийных рядах мнению, у Польши имелись «особые основания настаивать на предоставлении ей автономии»292. «... Здесь мы имеем высокую несомненную культуру и политическую традицию , здесь все соображения государственного и международного характера указывают на необходимость скорейшего введения автономии»293. Считалось, что предоставление этой территории Российской империи автономии должно было не ослабить, а, наоборот, усилить ее связи с Россией. По установлении в Царстве Польском общеимперского демократического представительства с конституционными правами предполагалось немедленно ввести автономное устройство с сеймом, избираемым на тех же самых основаниях, что и общегосударственное представительство - при условии сохранения государственного единства и участия в центральном представительстве на одинаковых с прочими частями империи основаниях. Границы между Царством Польским и соседними губерниями могли быть исправлены, в соответствии с «племенным составом» и согласно желанию местного населения, причем в Царстве Польском должны были действовать общегосударственные гарантии гражданской свободы и права национальности на культурное самоопределение и должны быть обеспечены права меньшинства. Относительно Финляндии предполагалось, что конституция, обеспечивающая ее особенное государственное положение, подлежала всецелому восстановлению. Всякие дальнейшие мероприятия, общие для Российской Империи и Великого Княжества Финляндского, впредь должны были стать делом соглашения между законодательными органами как Империи, так и Великого Княжества. Предоставленная Финляндии еще со времен Александра I автономия уже сама по себе была доказательством того, что она оказалась, по выражению А. А. Кизевет- тера, «самой спокойной и преданной» России «окраиной, не причинявшей нам ни малейших хлопот»294. Впрочем, позиция кадетов по предоставлению автономии различным территориальным образованиям на этом и ограничивалась. Они считали, что если у Польши и у Финляндии и имелись особые на то права, то другие национальные образования России таковыми не обладали. В качестве показательного примера такого рода можно привести отношение руководства партии Народной свободы к проблеме «культурной автономии» Украины. При этом следует отметить, что внутри самой партии у сторонников этой позиции имелось свое влиятельное лобби. Один из его представителей В. И. Вернадский писал накануне революции: «Украинская интеллигенция ждет от России полного признания прав на национально-культурное самоопределение, т. е. прав на свободную национальную работу в сфере школы, науки, литературы, общественной жизни; украинцы полагают, что в интересах не только местной украинской, но и общерусской культуры не ставить препятствий их устремлениям к украинизации местной общественной и церковно-религиозной жизни, а также местного самоуправления. Свобода украинской культуре требуется именно интересами русского дела и что сохранить украинцев как русских Россия может лишь приняв их со всем национально-культурным обликом как украинцев. Так как украинское движение органично и питается корнями народной жизни, то оно никогда не угаснет, а, следовательно, положительное разрешение украинского вопроса для государства, не отказывающегося от основных начал правового строя, неизбежно, и всякие отсрочки и проволочки в этом разрешении только углубляют внутренний разлад в государстве, обществе и народе»295. Однако данная позиция не встретила поддержки у руководства партии296. Еще одна национальность требовала к себе особого внимания - евреи, которые занимали в Российской империи специфическое религиозное и социальное положение297. Впервые позиция представителей партии кадетов по еврейскому вопросу была высказана в сборнике «Накануне пробуждения» (1906)298. Уже входе работы I Государственной думы кадеты внесли законопроект о полном уравнении в правах всех граждан и отмене всех ограничений, обусловленных национальностью и религией. Примечательно, что в разработке этого документа принимали участие видные представители партии - П. Новгородцев, Ф. Кокошкин, С. Котля- ревский, Н. Гредескул, М. Острогорский, М. Шефтель, М. Винавер и др.299 Участие в разработке документа ученых-евреев позволила противникам кадетов выдвинуть против партии обвинение в том, что она действует исключительно в интересах российского еврейства. «Можно смело утверждать, - писал правый публицист И. Я. Гурлянд, скрывавшийся под русским псевдонимом, - что во все три бывшие до сих пор Думы были проведены кадетами почти целиком на еврейские деньги. Девять десятых журналистов, работающих в кадетских изданиях, - евреи. Еврейские банки, еврейские торговые фирмы, еврейские общества - все приноровлено к поддержке кадетизма, потому что кадетизм есть только вывеска, под которой скрывается святая святых всего еврейского дела в России»300. М. Винаверу пришлось специально объяснять партийную позицию по «еврейскому вопросу»: «Из изложенного не следует что я призываю весь ев рейский народ встать в ряды кадетов. Вопрос о принадлежности к той или иной партии не может быть разрешен однообразно по отношению к целой нации, и я считаю вполне нормальным, что еврейство насчитывает в своих рядах представителей разных партий; вполне нормально и критическое отношение к общим методам действий той или иной партии. Но я считаю не только несправедливым, но и политически вредным возведение от имени еврейского народа непроверенных и необоснованных обвинений против партии, которая до сих пор исполняла и продолжает исполнять свои политические обязанности по отношению к еврейскому народу... »301 Понятно, что представители еврейской национальности отстаивали и в партии, и в Думе преимущественно свои специфические интересы, о чем упоминал и Винавер: «Мы находили и находим, что замалчивание еврейского вопроса недопустимо, что, независимо от внесения законопроекта о гражданском равенстве, евреи-депутаты обязаны освещать с трибуны Думы положение еврейского народа по всякому более или менее существенному поводу , возникающему в жизни Думы»302. Анализируя трактовку «национального вопроса» кадетами, нельзя обойти вниманием тот факт, что в ней существовали как свои внешние, так и внутренние противоречия. Еще до мировой войны наметился серьезный разрыв между политическими декларациями и реальной политикой. В начале 1910-х годов в партийном сознании преобладало устойчивое мнение, будто бы сам по себе принцип «автономии» не представлял собой никакой опасности для государственного единства и его можно было положить в основание перспективного государственного строительства. Однако уже после вступления России в войну политическая программа кадетов все более склонялась к позиции, которую, если следовать терминологии их политических противников - социалистов, следовало бы называть «великодержавной». Конституционные демократы исповедовали, скорее, унитаризм, нежели федерализм. Допуская культурно-национальное самоопределение, они совершенно не признавали прав наций и народностей ни на политическое самоопределение, ни, тем более, на отделение от Российской империи. В качестве показательного (и весьма актуального) примера своевременности заявлений кадетов об угрозе так называемых «национальных империализмов» можно привести позицию, выраженную на IX съезде партии Народной свободы (июль 1917 года) докладчиком по «национальному вопросу» Б. Э. Нольде: «Под власть одной народности, за которой на данной территории будет признано господствующее положение, силою вещей были бы отданы национальные меньшинства, живущие на той же территории. Территориально господствующая национальность неизбежно будет стремиться к самоутверждению за счет более слабых численно национальностей. Россия должна сознавать за собой столько грехов, связанных с прежним стремлением навязать свою народность разнородным национальностям, жившим на русской территории, что она не в праве теперь со спокойной совестью передать эту отрицательную миссию другим привилегиро ванным русским народным группам»303. Партией кадетов ставилась тем самым общегосударственная задача по искоренению как «централизованного», так и «децентрализованного национального угнетения»304. В соответствии с новой ситуацией и новыми установками в программу партии были внесены следующие дополнения и изменения: «Государство может передать национальностям, действующих в качестве единых не-территориальных публично-правовых союзов, осуществление указываемых законом задач культурного управления (просветительных, религиозных, по общественному призрению, экономических и т. д.) в отношении всех лиц, признающих свою принадлежность к этим национальностям. Организация этих национальных союзов, предметы их ведения и степень власти, размеры производимых им из средств государственного казначейства пособий и условия обложения участников, а равно и отношение союзов к государству определяются в порядке общегосударственного законодательства»305. Нормативные требования политической доктрины применительно к «национальному вопросу» вполне соответствовали не только обыденному, но и теоретическому политическому сознанию, распространенному в среде сторонников партии народной свободы. Для большинства убежденных конституционных демократов основополагающим идеологическим критерием их политической общности являлся приоритет общегосударственного начала. Однако уже в толковании взаимоотношения «государственного» и «национального» существовали принципиальные разногласия. В этой связи можно выделить две типичные мировоззренческие позиции: с одной стороны, возвышение национального начала до государственного (а вследствие этого и его абсолютизация); с другой - минимализа- ция национального элемента, сведение его к индивидуальным явлениям. Такого рода антиномия, обусловленная, помимо прочего, разнородной этнической составляющей партийного состава кадетов, вносила в их и без того неоднородные ряды дополнительные, хронические, основания для развития идейной внутрипартийной борьбы. Указанные выше концептуальные расхождения вышли на поверхность и стали составной частью внутрипартийной политической борьбы уже в самом конце 1900-х годов. Показательным примером можно считать полемику, которая развернулась на страницах периодических изданий в 1909 году и некоторое время спустя в полном объеме оказалась представленной на страницах «сборника об интеллигенции и “национальном лице”» - «По вехам...» (1909). Первую точку зрения (из двух, указанных выше) отстаивал П. Б. Струве, вторую - П. Н. Милюков; другие участники дискуссии (М. Винавер, Д. Левин, В. Поссе) в той или иной степени сближались с партийной позицией конституционных демократов, представляемой их лидером. Поскольку в этой дискуссии кристаллизовались две диаметрально противоположные позиции, одна из которых характеризовала партий ное «меньшинство», а другая - партийное «большинство», имеет смысл остановиться подробнее на взглядах каждой из сторон. П. Б. Струве в период между двух революций многократно выступал в защиту принципов так называемого «либерального национализма», суть которого он усматривал в «свободном состязании национальностей» в границах Российской империи306. Националистическая политическая позиция Струве базировалась на том, чтобы противопоставить «оброссиванию» национальностей, проживающих на территории империи, их «обрусение» С его точки зрения, подлинная госу- дарственническая позиция предполагала добровольное подчинение всех прочих наций, населявших Российскую империю, русским. Между тем, по справедливому замечанию современного исследователя, «принудительное включение» национальностей «в общерусский патриотический проект лишало их главного источника всякого патриотизма - свободного выбора и свободного определения своих этнокультурных интересов»307. Объявляя себя убежденным сторонником принципа «государственности», в выборе между «государственностью» и «национальностью» Струве, тем не менее, делал акцент на последнем: «...“государственная” справедливость не требует от нас национального безразличия. Притяжения и отталкивания принадлежат нам, они - наше собственное достояние, в котором мы вольны, мы все, в ком есть органическое чувство национальности, какова бы она ни была. И я не вижу ни малейших оснований для того, чтобы отказываться от этого достояния в угоду государственному началу»308. Прямо противоположную позицию занимал в партии кадетов ее лидер - П. Н. Милюков. Постоянно полемизируя со Струве, он руководствовался особой принципиальной позицией, согласно которой любой национализм означал не что иное, как извращенное отражение представлений интеллигенции о самой себе. Следовать такого рода утопическим суждениям в общественных делах было бы, по его мнению, самоубийственно и для отдельных людей, решающих сами эти проблемы, и для перспектив целого человечества. В выборе между «национально-индивидуальным» и «национально-типичным» он неизменно принимал сторону последнего: «... бурные чувства надо укрощать, - писал он, отвечая Струве, - иначе мы рискуем остаться с нашим национальным лицом по ту сторону культуры»309. Сам Милюков питал иного рода иллюзии, когда выражал надежду, что «многие и многие жизненные утопии», созданные «старой русской интеллигенцией» на почве своей «старой святости», скоро отомрут, чтобы никогда больше не возвращаться. Уповая на примат политического начала над прочими сферами общественной жизни, он надеялся на то, что по мере развития нормальных (то есть нормативно регулирующих и общественные отношения, и ментальность) политических форм на смену «аполитической невинности» придет обновленная ат мосфера сотрудничества всех национальностей внутри единого государства и что «эстетический национализм», равно как и «настоящий племенной шовинизм», окончательно отойдет в прошлое310. Несмотря на то, что после жарких полемических дебатов прошло почти целое столетие, общие оценки позиций участвовавших в нем сторон трудно назвать устоявшимися. И сегодня определение сути «двух попыток либеральной концептуализации “национального вопроса”»311 - П. Б. Струве, с одной стороны, и П. Н. Милюкова, с другой, представляется актуальным. Формулируя данную задачу, О. Ю. Малинова, - детально рассуждает о различиях и сходстве между двумя «идейными и политическими лидерами русского либерализма». Если позиция Струве характеризуется исследователем как «воинствующий патриотизм», то Милюков называется таким политиком, который в своем «подходе к национальному вопросу» неизменно демонстрировал «трезвый анализ ученого»312. С такими оценками трудно не согласиться. Вместе с тем концепция лидера кадетов по национальному вопросу исходно определяется как «либеральный национализм »313. В данном случае полагаем, что подобная трактовка нуждается в коррекции. Свою оценку О. Ю. Малинова обуславливает обобщенными рассуждениями о некой «либеральной политической теории», которая якобы объединяла этих двух непримиримых идейных оппонентов314. По нашему убеждению, не существовало и не могло существовать никакой усредненной «либеральной» политической теории. Речь в данном случае следует вести о двух противоположных формах политического знания, вместе составляющих противоречивый процесс отражения практической политики. Политическая доктрина партии конституционных демократов изначально покоилась на борьбе двух тенденций - идеологической и научной. Соответственно, при анализе составляющих этой доктрины речь может идти либо о либеральной идеологии, опосредовавшей политические воззрения тех или иных ее адептов, либо о собственно политической теории, которая является продуктом научного взгляда на общественную реальность. В случае с «националистическими» (а точнее, государственно-патриотическими) убеждениями Струве соотносится первая диспозиция, тогда как вторая - характеризует взгляды Милюкова. Именно на реальных различиях, а вовсе не на мнимой общности следует останавливать особое внимание, поскольку в основание политической доктрины кадетов была положена отнюдь не концепция Струве, а позиция Милюкова. В одном случае мы имеем дело с частным мнением одного (пусть и влиятельного) из руководителей партии Народной свободы, с другой - с воззрениями, оказавшими решающее влияние на формирование общепартийной позиции по данному вопросу. Не кто иной, как П. Н. Милюков, внес решающий вклад в обоснование теоретического фундамента политической доктрины партии конституционных демократов, особенно в той ее части, которая касалась проблемы национальных отношений. Характеризуя взгляды лидера кадетов по проблемам национальности, необходимо иметь в виду, что они изначально оставались свободными от каких бы то ни было «национализмов». Милюков неизменно отказывался рассуждать о национальностях сквозь призму общеидеологических, то есть универсальных и вне- исторических установок. Что же касается «либерального» начала, то оно, скорее, выступало результатом его теоретических рассуждений, нежели их причиной. Его точка зрения на предмет «национальности» отталкивалась (то есть прямо отрицала) от космополитического и интернационалистского «идеального», с одной стороны, и националистического «реального» - с другой. Главный недостаток этих крайностей он видел в том, что эти направления мысли не опирались на «точные и твердые знания науки». Более того, даже достаточно условное «реальное» постоянно отставало как от нужд самой жизни, так и от требований науки. Идеологи, представлявшие различные политические ориентации, в поисках оптимального решения «национального вопроса» неоднократно задавались следующим вопросом: нельзя ли найти примирительную, синтетическую точку зрения на проблему национальности, подобно тому, как в «практической жизни» крайности находят внешний компромисс при помощи некоего рационального синтеза. Милюков был глубоко убежден в том, что по отношению к научным истинам такой путь невозможен. Правильным алгоритмом решения должен был стать не поиск некоего «срединного» (между «космополитизмом» и «интернационализмом») пути, а создание новой, научной, теории, то есть путем пересмотра вопроса по существу. Исходный пункт такого адекватного подхода должна была составить, по его мнению, исключительно эволюционно-социологическая позиция, вытекавшая из современного (разумеется, на тот исторический момент) состояния науки. В основание предлагалось положить не идеологический (не суть важно - консервативный или же либеральный), а научный, то есть нормативный подход. В качестве примера «правильного» понимания национального вопроса в России Милюков приводил позицию А. Градовского, считая выдающегося отечественного политического мыслителя второй половины XIX столетия основоположником защищаемой им научности. Градовский, в частности, находил неправильным принимать данное состояние национальной жизни за нечто готовое, незыблемое и вековечное, и поэтому подчинял идею «национальности», равно как и принцип развития национального самосознания, общеисторическому процессу демократизации российского общества. «Первоначально в союзе с охранителями он выступал сторонником национальной политики России, защищая ее интересы как во внутренней, так и во внешней ее сферах. Однако аргументы, на которые он опирался в своих суждениях, отличались от тех, которые использовали охранители. Градовский никогда не забывал об интересах человеческой личности. Напро тив, он прикладывал все усилия к выяснению взаимоотношения между личностью и государством, личностью человеческой и “личностью” народной. Национальность и государство - это те явления, развитие которых, по его мнению, обеспечивает лучшую реализацию и защиту прав личности»315. Подобно своему учителю, Милюков избирал научный подход, рассматривая национальность не в качестве утвердившихся мертвых форм, остановившихся в предрассудках и пережитках, но как живое, творческое и демократическое явление, как непрерывное движение, постоянно изменяющее мир, усложняющее и усовершенствующее его. «Национальный вопрос» занимал одно из центральных мест как в тематике выступлений лидера партии в периодической печати, так и на страницах книг лидера конституционных демократов. Пожалуй, более других современных ему политиков Милюков вникал в конкретные ситуации, связанные с национальной проблематикой, часто ставя ее центром своих речей в Государственной Думе, а также в ходе многочисленных публичных докладов в других аудиториях. Партия, считал он, должна была прежде всего определиться в общих представлениях о «национальном» как таковом, а затем уже вплотную отстаивать объективную, научную точку зрения по этому вопросу. Научные принципы, в свою очередь, были бы тем фундаментом, которым могли определяться важнейшие принципы «национальной политики». В конечном итоге следовало выстроить такую нормативную базу в области национальных отношений, которая должна была служить для развития оптимальной политической практики применительно к одной из важнейших областей функционирования отечественного социума, какой являлась этносфера. Однако только после второй русской революции, находясь в эмиграции, Милюков смог вплотную обратиться к «национальному вопросу» уже не столько как политик, сколько как ученый, посвятив этой теме монографическую работу. В отличие от других направлений политической доктрины кадетов, которым работы лидера этой партии либо предшествовали, либо с которыми они шли параллельно, книга «Национальный вопрос» (1925) стала своеобразным постскриптумом к практической политике. Любопытно отметить, что в предисловии автор аттестовал себя как «неспециалиста» в тех отраслях науки, которые, по его убеждению, были необходимы для политического анализа проблем национальности и построения специального «научного учения», посвященного этой проблеме. «Автор этой книги, - писал Милюков в предисловии к своему труду, - неспециалист по целому ряду отраслей науки, данные которых необходимы для построения научного учения о национальности...» В самоуничижительном утверждении, безусловно, содержалась значительная доля лукавства, поскольку буквально вслед за ним следовало прямое дезавуирование этих слов: «В течение не одного десятка лет я следил за данными научного исследования и за развитием научной мысли, могущими бросить свет на эти вопросы. За последние полтора десят ка лет мне не раз приходилось выступать и с публичными докладами по отдельным частям настоящей работы»316. В интерпретации Милюковым так называемого «национального вопроса» наглядно проявился приоритет научного подхода над идеологическим, с одной стороны, и практического над умозрительным - с другой. Его серьезные теоретические разработки в области национальности находились на стыке социологической и политической областей знаний. Социологическое знание играло роль своеобразного теоретического фундамента; политическое знание исполняло ведущую целевую функцию. Его наработки по проблематике «национального вопроса» можно оценить как существенный вклад в отечественную «этнополитологию»317. Сам Милюков с сожалением констатировал целый ряд негативных тенденций, характерных для научного подхода конца XIX - начала XX столетий. В частности, многие ученые считали национальности всего лишь «случайным агрегатом явлений», а задачу по их научному объяснению - неправильно поставленной. Социология того времени, то есть, по мнению Милюкова, именно та «область науки, которой ближе всего касается учение о национальности», не занималась специально изучением национальной проблематики, а те исследователи и публицисты, кто все же посвящал себя постижению этого вопроса, преследовали скорее идеологические цели, а «отнюдь не цели научного объяснения»318. Причину непрезентабельного состояния современного ему знания в области национальной проблематики лидер конституционных демократов находил в том, что сами по себе национальные формы (такие, например, как особенности государственного устройства, характер социальных отношений, сам общественный прогресс и другие) не обладали статусом всеобщности, а носили исключительно частичный характер. Абсолютизация этих узких и ограниченных признаков как раз и являлась тем самым «ферментом», который раскрашивал ту или иную идеологию в националистические цвета. В то же самое время объективная наука неизменно проявляла себя безразличной к частностям, отказываясь искать в них абсолютные, метафизические величины. Ее объективизм был призван находить всеобщие, универсальные объяснения, как для особенностей национального развития, так и для относительной устойчивости национальных элементов государственного и общественного быта. В особую заслугу перед политическим знанием своего времени Милюкову следует вменить его предложение разделять так называемый «национальный вопрос» и собственно национальную политику. В этом требовании заключалось его принципиальное отличие от идеологически ориентированных политических лидеров, которым было свойственно совершенно обратное - отождествление национальной «теории» и «практики». Последние очень часто руководствовались в политике исключительно национальными интересами или же, наоборот, подчиняли «национальное» непосредственно политическим, стратегическим и тактическим, соображениям. Принципиально важным теоретическим предложением Милюкова следует назвать также требование различать понятия «национальный» и «национальность», с одной стороны, и понятия «националистический» и национализм» - с другой. Смысл первой пары терминов он считал «безразличным» и, исходя из этого контекста, трактовал их как объективные признаки: «относящийся к нации» и «свойственный нации». Соответственно, вторую пару он рассматривал содержательно как субъективистски, ценностно окрашенные категории: «сочувствие» «к национальным чертам» и «сочувственное отношение к национальным особенностям»319. Термин «националистический» соотносился с обозначением тенденций, направленных «к одностороннему национальному самовозвеличиванию, сопровождающему обыкновенно период военной экспансии и лишенному элемента самокритики»320. В аналогичном смысле интерпретировались и два других рядоположенных, но в смысловом отношении противоположных термина - «космополитический» и «интернационалистический». Они оказывались близкими друг другу и по значению, и по своему практическому применению. Согласно такого рода разделению, Милюков выделял три точки зрения в области сложившихся представлений о происхождении национальностей и их влиянии на современные общественно-политические процессы: «космополитическую», «интернационалистическую» и «националистическую». Мало похожие друг на друга, они одинаково вненаучно (идеологически) подходили к «национальному вопросу». «Космополитизм» в своем философском значении подчинял «национальный» аспект «общечеловеческому» и «социальному». Согласно «космополитической» точке зрения, «человечность» (как общее и будущее) оказывалась выше «национальности» (то есть частного и прошлого)321. Национальность в данном контексте представлялась скопищем разного рода пережитков прошлого, олицетворением ограниченности и узости, препятствием на пути к осуществлению высших задач человечества. Такую позицию разделяли те группы интеллигенции, которые воспринимали национальный вопрос не столько даже равнодушно, сколько враждебно. Эти люди, хотя и могли оказывать влияние на формирование общественного мнения, но, как правило, не принимали непосредственного участия в осуществлении власти. А между тем «космополитическая» (идеальная) позиция, базирующаяся на абсолютном отрицании национальности и рассматривающая национальную проблематику с позиций так называемых «общечеловеческих» идеалов, ни в коей мере не могла соответствовать требованиям реальной политики. Ее совершенно невозможно было применять на практике, поскольку сама жизнь выступала против космополитизма, отвергая его как национально-уравнительную тенденцию. К разновидностям «космополитизма» Милюков относил и «интернационализм». Адепты «интернационалистического» течения, причастные к кругам социалистической, в основном марксистски ориентированной интеллигенции, предрекали полное исчезновение национальных различий в определенной временной перспективе, почитая их за «досадное препятствие, подлежащее устранению в обществе будущего»322. В этом случае так же, как и в космополитизме, «национальность продолжала трактоваться не изнутри, а извне», выступая «не как цель сама по себе, а как средство для некоторой посторонней ей цели»323. Социализм (марксизм) по своей сущности представлялся Милюкову космополитичным324. Такого рода «общечеловеческий» идеал изображал имманентную жизнь народов как нечто совершенно чуждое им же самим и даже в чем-то отрицательное. Даже механистическое добавление к этому идеальному алгоритму учения о высших национально-культурных ценностях, якобы сохраняющихся и в условиях будущего человечества, искусственность общей «интернационалистической» картины от этого нисколько не менялась. Пытаясь примирить крайности «космополитизма» и «национализма», «интернационализм» не выдерживал столкновения с общественно-политической реальностью. «Гипотетические» мировые задачи человечества так и оставались в лучшем случае сферой идеализации, не имеющей ничего общего с реалиями конкретного государственного строительства. «Национализм», полностью противоположный «космополитизму» и «интернационализму», отражал, по мнению Милюкова, куда более практическую точку зрения. Его адепты призывали социум руководствоваться данным. Они настаивали на том, чтобы сложившиеся национально-государственный и националь- но-культурный статусы принимались за окончательные и неизменные. В вопросе национальной идентичности сторонники «национализма» ревностно противопоставляли «свое» - «чужому», защищая национальное начало перед общечеловеческим. В целом так называемый «практический национализм» строился на основании ряда изначальных мифологических допущений, из которых Милюков выделял два фундаментальных: «учение о неизменности “народной души”» и учение «о неравенстве “рас”»325. Первое из них основывалось на принципе сохранения национальной самобытности, трактуемом предельно широко - в том числе и как преимущество отживших учреждений и идей; второе - на идее превосходства так называемой «высшей расы» над «низшими», чем оправдывалось подчинение и угнетение последних. В аргументации подобного рода можно разглядеть элементы политического консерватизма', «национализм», как правило, апеллирует к первенству «старины» как таковой перед любыми инновациями, полагает социальные нововведения «вредными» для самого процесса существования наций. В то же самое время мы полагаем некорректным напрямую отождествлять понятия «консерватизм» и «национализм», к чему явно склонялся Милюков, полагая более правильным видеть в консерватизме необходимый элемент цивилизационного и культурного развития^9. Уровень научного знания, представленный лидером конституционных демократов, был вполне характерен для конца XIX - начала XX столетий. В нем наиболее отчетливо проявлялся философский позитивизм, на котором базировалась система его индивидуального мировоззрения. Рассматривая вопрос о фундаментальных причинах национальных конфликтов, Милюков, как и многие его современники, занимался поисками типологических оснований, которые были бы свойственны всем описываемым явлениям. Показательно, что в своих теоретических рассуждениях по национальной тематике Милюков опирался на собственный категориальный аппарат, ведя речь не о таких исторически обусловленных социальных общностях, как род, племя, народность или же нация - то есть данностях, традиционно употребляемых в научной практике, а используя принципиально иную обобщающую категорию - «национальность». Объясняя природу этой категории, он полагал невозможным ее сведение к разрозненным антропологическим, или расовым, элементам. «Представление о национальности как о хранительнице традиций прошлого, коренилось в уверенности, будто “национальность” есть нечто неизменное, неразрывно связанное с плотью и кровью народа, с его физической организацией. Однако такое мнение могло держаться лишь до тех пор, пока наши сведения об истории народов ограничивались пределами самого короткого, исторически известного периода жизни человечества. Чем больше наука углубляется в доисторическую тьму, тем яснее становится, что в сущности современные “национальности” - самый поздний из продуктов исторической жизни. И то, что говорит об этом современная антропология и доисторическая археология, сполна подтверждается выводами современных социологов»326. Столь же некорректным он считал и составление родословного древа народов на основании языкового родословного древа. Вместе с тем Милюков считал вполне уместным использовать категорию «организм», причем с физического организма это понятие переносилось и на социальные общности. В данном случае он опирался на работы Р. Семона, которому принадлежит разработка учения об органической памяти. Согласно этому немецкому зоологу и биопсихологу, в основание наследственности положена так называемая «клеточная память», или «мнема», тождественная проявлению памяти как психическому процессу. Термин «мнема» значительно шире по своему значению, нежели термин «память»: он включает как накопление и сохранение информации, так и взаимодействие поступающей новой информации с полученной ранее, охватывая все физические и психические процессы, протекающие в живом организме, так или иначе относящиеся к получению, переработке и хранению информации. Милюков (следуя выводам немецкого ученого) рассматривал память как особую функцию органической материи, как основную форму передачи информации, в том числе и социальной, посредством так называемых «энграмм» (запись последствий раздражения в органическом веществе), а также процесс вызывания этих записей («экфория»). Предполагается, что энграммы передаются по наследству. Таким образом, теория эволюции могла применяться и к национальной проблематике. В социальной памяти «энграммы» крепли и усиливались по мере их повторения. Закреплением и усилением информационных потоков объяснялась устойчивость расовых и национальных признаков, а также появление новых разновидностей, основанных на этом постоянном фундаменте. «Национальность», таким образом, являлась не естественноисторическим или же антропогеографическим, но исключительно социологическим понятием. Милюков обращал внимание на тот факт, что все общепризнанные критерии национального, такие как язык, религия, территория, нравы и обычаи, постоянно изменялись во времени и пространстве. Вместе с тем все они скорее символизировали перемены, то есть являлись их внешними признаками, нежели отражали некие неизменные сущностные характеристики. Подход Милюкова к проблемам национальности можно назвать откровенно позитивистским. Данное им объяснение природы «национального» утверждает приоритет общества над индивидуальными феноменами. Все вышеперечисленные признаки даются в опыте ученого, исследующего социум, однако среди них не существует таких, которые носили бы определяющий характер. Общим критерием могло выступать только «длительное взаимодействие» всех этих факторов, которые сами по себе являлись необходимыми средствами для исторического общения людей. Отсюда следовал вполне закономерный для позитивиста общий вывод, согласно которому «национальность» есть не что иное, как постоянно эволюционирующая - складывающаяся, развертывающаяся и разлагающаяся - социальная общность. Для окончательного познания ее природы необходимо было приступить к изучению социального процесса в целом. Вот почему взятая как данность «национальность» не могла служить критерием для определения истинного взгляда на предмет сущности «национального элемента». Ее следовало воспринимать не в качестве некоего идеального или же реального состояния, но в виде устойчивого процесса, адекватная оценка которого становилась возможной исключительно в категориях, отстраненных от высокопарного субъективизма или же узколобого прагматизма. В этом смысле Милюков предлагал говорить об «интернаци онализации» как о видоизменяющемся, эволюционирующем общественном состоянии, полагая и сам «интернационализм» неизбежным продуктом эволюции самого «национального элемента»: «...можно отрицать значение интернационализма в наше время, когда всевозможные формы интернационализации общения связали в одно целое самые отдаленные уголки мира. Прибавим к этому вступление на мировую арену цветных рас, фактически опровергшее националистическое учение о неравенстве рас, постепенное отступление Европы перед этим пробуждением немых до сих пор континентов - и мы получим понятие о мировом торжестве идеи национальности именно в век интернационализма, но интернационализма реального, а не утопического»327. Как уже отмечалось выше, собственно процесс развития национальности Милюков сводил к двум периодам: длительному процессу ее создания и относительно короткому - ее самосознания. Признавая известный схематизм такого деления (сознание как осознание принадлежности к человеческому роду, безусловно, оказывалось характерным не только для современных разделов новой и новейшей истории человечества, но и для ранних ее стадий), он делал акцент на различной природе двух типов «легитимации» национальности (хотя и не употреблял этого термина) - на складывающейся стихийно и сдерживаемой «суровой дисциплиной вождей и религии», с одной стороны, и основанной «на началах свободной критики и общественного участия в государственном строительстве» - с другой328. Основным фактором, создающим «национальность», Милюков считал подражание, представляющее собой, с позитивистской точки зрения, важнейший социально-психологический регулятор взаимоотношений в человеческом общении, исполняющий роль наследственности в природе329. В так называемые «первобытные» времена социальное подражание регулировалось целым рядом властных факторов: оно поощрялось особой системой институтов, находилось под охраной религиозных санкций; нарушавший законы подражания объявлялся преступником. Главным же регулятором взаимоотношений внутри такого обществе, источником дисциплины, необходимой для его самосохранения, выступала традиция - особая форма социальной памяти. Однако любое древнее общество существовало также и благодаря заимствованиям извне - особой разновидности подражания, которая в ту эпоху оказывалась своеобразным проявлением «интернационализма». Наконец, существовал еще один фактор, без которого невозможно представить себе древний мир, - постоянное передвижение больших и малых групп населения в изначально свободном пространстве. Чем более плотным и частным становилось такое общение, тем более однородным становился язык; жесткая социальная иерархия не только поддерживала классовое расслоение, но и стимулировала национальную дифференциацию. Если наука XIX столетия видела в развитии «национальности» прежде всего стихийный социальный процесс, то современное Милюкову обществознание объективировало политический фактор как решающий аспект, создающий особый тип «национальности» нового времени. В тот момент, «когда национальность полагает сама себя как основа государственности, как некое моральное существо, обладающее “национальной” волей и направляющее эту волю к определенному действию», она становится «активной» и «волюнтаристической», иными словами, она становится «нацией»344. Центр тяжести национального вопроса переносился, таким образом, в сферу политических отношений. Расширение общения регулировалось сверху вниз: политические «верхи» начинали диктовать самые разнообразные формы национального: моду, язык, само сознание своей государственной идентичности и так далее. «Национальное» становилось неотъемлемым элементом государственной политики или, другими словами, трансформировалось в национальную политику. Проводником такой политики становилась, как правило, национальная интеллигенция. Однако ни политики сами по себе, ни поддерживающая их в этом процессе интеллигенция еще не создавали «национальность». Все они занимались лишь тем, что осмысливали единство национального типа, формулировали перед нацией общие цели, подготавливали инструментарий общения. «Национальное» превращалось в движение, как только политическое соединялось с социальным, когда объединительный процесс захватывал массы и в сознание каждого члена сообщества входила конкретная общая идея. Таким образом, процесс национального самосознания доходил до самых низов, и с этого времени развитие национальной идеи оказывалось тесно связанным с развитием революционных идей. «Национальное» постепенно становилось важнейшей парадигмой общественного, а в высших своих проявлениях и политического самосознания (правосознания). Примечательно, что в политическом смысле хранителями национального самосознания выступали группы, программа которых ставила своей целью сохранение остатков прошлого и опору на традицию. Происходила консервация таких принципов жизненного уклада, которые формировались в период, когда отсутствовали какие бы то ни было условия для нормального функционирования самой общественной мысли. В результате национализм переносился из внешней политики в область политики внутренней. В то же самое время выразителями общественного самосознания становились группы, занятые переустройством будущего. Таким образом, с «национальным самосознанием» была тесно связана охранительная тенденция, тогда как общественное самосознание носило по преимуществу реформаторский характер. В истории русской нации как политико-государственной формы Милюков, что уже отмечалось выше, выделял два основных момента развития общественного самосознания: «националистический» и «критический». В первый, органический, период отечественной истории «общественное самосознание развивалось в форме контраста русской национальности с окружающими ее народностями» (эту эпоху он называл периодом «усвоения народным самосознанием националистических идеалов». Дальнейшая эволюция происходила на фоне разложения «национализма» и возвышения так называемого «критического элемента». В этот период общественное самосознание «все более обращалось от завоевательных планов внешней политики к проектам внутреннего общественного переустройства»330. Один из центральных вопросов национального самосознания - «что значит быть русским?» С точки зрения Милюкова, в этом историческом и социальном качестве содержалось постоянно меняющееся взаимодействие различных составляющих при полном отсутствии какого бы то ни было постоянства. Парадоксальное сочетание, на первый взгляд, одинаково не сочетающихся требований: «найти себя», «быть собой» и вместе с тем - «быть такими, как все». Анализируя процесс формирования «национальности» в России, Милюков выделял несколько периодов национальной мысли, особо отмечая как некую устойчивую доминанту постоянное идейное и политическое соперничество «национализма» и «европеизма» на русской почве. Элементы общности с другими странами оказывались столь же необходимыми, как и элементы национального своеобразия. Первую ступень составляли «бытовой, или этнографический, национализм и европеизм», отличавшие Петровскую эпоху и частично последующие времена. «Политический национализм и европеизм были характерны для периода 1770-1825 годов. Далее следовали «религиозно-философский национализм» и «европеизм радикального типа», относящиеся к 1825-1850 годам; «социальный национализм и европеизм», свойственный следующей четверти века. Завершали эволюцию осознания национального появившиеся в конце XIX столетия «научный национализм (неославянофильство) и европеизм “эволюционный либерализм”»331. Особый интерес представляет характеристика современного для лидера конституционных демократов этапа так называемого «научного» национализма, с одной стороны, и «научного» европеизма - с другой. Милюков полагал, что именно для этого периода характерно необыкновенное расширение сферы культурного взаимодействия и влияния, а вследствие этого - разнообразие идей, которые становятся предметом усвоения и подражания. Данный этап он характеризовал окончанием периода монополии, какой бы то ни было отдельно взятой идеи и одного единственного мировоззрения. Теперь все мировоззрения существовали в одной общей плоскости взаимного пересечения и конкурентного соревнования. Общим условием их дееспособности являлась научная доказуемость представленных в них идей, чему способствовала упорная борьба против любых иллюзий и утопий, как националистических, так и космополитических. Свою собственную позицию Милюков соотносил с «либеральным» направлением, полагая, что именно «эволюционный либерализм» в большей степени, чем противоположное направление, обусловлен научными методами познания и, соответственно, более, чем какое бы то ни было иное течение мысли, удовлетво ряет требованиям научности. В своем «донаучном» прошлом либерализм не мог претендовать на абсолютизм «целостного» мировоззрения, поскольку он был эклектичен. Его представители занимались скорее практической деятельностью, нежели теоретизированием. В новых условиях, когда либеральная идейная традиция соединилась с принципами научности, в результате произошло устранение противоречий между идеями самостоятельности и заимствования, национализма и европеизма. Такой исход, в частности, проявился в оформлении принципиально новой идеи, согласно которой на первый план объективно выдвинулись общие для всех европейских стран закономерности общественно-политического развития, которые к началу XX столетия превратились в неотъемлемую органическую составляющую общеевропейского национально-исторического процесса. В Европе этот процесс начал разворачиваться примерно на сто лет ранее, чем в России. Наиболее радикальные изменения в этой сфере произошли после того, как провозглашенный с трибун революционных собраний Великой Французской революции и подкрепленный философскими рефлексиями Канта и Фихте принцип нового понимания «национальности» задал нации функцию субъекгности, превратив эту общность не только в носителя, но и в хозяина собственной воли. Для Милюкова этот, во многом переломный, момент в истории человеческого сообщества означал важнейшую точку отсчета, окончательно отделившую новый дух «волюнтаризма» от старого понимания «национальности», тождественного традиционализму и иррационализму, метафизичности и антидемократизму. Государственный строй, установившийся после революционных событий 1905 года, оценивался Милюковым как состояние, окончательно устраняющее разрыв между Россией и Европой. Соответственно, и России не надо было уже более ничего механически заимствовать. Другой идей, заимствованной современным «либерально-эволюционным течением из современной науки», стала «группа идей о регулярной изменяемости в социальном процессе, об однородности и закономерности его стадий». Связанная, в частности, с взглядами близкого ка- детизму социологам. М. Ковалевского347, эта теоретическая наработка легла, собственно, в основу новой русской «национально-волюнтаристской идеи», которая и была положена в основание политической доктрины партии народной свободы, характеризующей принципы ее национальной политики. Какие следствия проистекали из этой научной, но по своему существу все же отвлеченной и умозрительной диспозиции для практической политики? «Волюнтаристический» процесс национального развития сам по себе содержал в себе две противоположные стороны: распространение национального сознания све/тау могло поддерживать как здоровую, положительную сторону развития, так и вредную, отрицательную. Для Милюкова было очевидным, что гипертрофия национального чувства приводила к целому ряду негативных последствий. Во-первых, не только исторически «господствовавшая», но и еще недавно «угнетенная» национальность устремлялась к захватам во внешней политике, руководствуясь иде алом «великодержавности», как только более-менее становилась на ноги. Во-вто- рых, в том случае, когда национальное чувство паразитировало на формах прошлого, оно становилось тормозом для свободного творческого исторического процесса. И, наконец, в-третьих, социум мог воспринимать собственное чувство национальной принадлежности приоритетным и над государством, и над социальной стороной жизни, и над духовными интересами общества. Все эти отклонения от нормы, безотносительно того, относились ли они к «своей» или же «чужой» национальности, Милюков предлагал рассматривать как проявления «национализма». В несомненную заслугу Милюкову следует отнести его упор на новом, так называемом «волюнтаристическом» (то есть политико-правовом) понимании сущности национального вопроса. Как писал об этом один из современников лидера конституционных демократов: «Нация есть не только “духовное” в тесном смысле слова, но и политическое единство. В ней Власть и Общество (Народ) суть различные аспекты одной и той же величины. Обе категории одинаково связаны правом. Без права нет общности политической жизни. Где нет господства права, нет и нации. Торжеству этого верховного принципа, этого основного начала национальной жизни, Милюков посвятил всю свою деятельность политика. И так как старая власть, которая далеко не была ни жестока, ни некультурна, все же не считалась с этим принципом, - это был ее единственный, но роковой порок - борьба за право неизбежно привела к борьбе с властью. Но чтобы остаться последовательным в этой борьбе, Милюков старался вести ее в рамках легальности. Став после русской революции во главе первой русской политической партии, Милюков заявил, что его партия - “оппозиция Его Величества”. Его целью было - воспитать власть и общество в духе права и законности, осуществить ту конкретность Власти и Народа, без которой нет Нации»332. Иными словами, в своем толковании «национального вопроса» Милюков руководствовался убеждением, что из сферы социальной эта проблема объективно перешла в область политическую, из формы общественного самосознания - непосредственно превратилась в форму политической и правовой практики. Отмечая несомненные заслуги лидера конституционных демократов в области постановки и решения национальных проблем, нельзя не отметить и очевидную слабость его позиции. В выборе между социологической и политической реальностью он неизменно принимал теоретические решения в пользу последней. Однако в то же самое время подчиненное «политическому» «национальное» фактически полностью отрывалось от «социального»: «национальный вопрос» существовал в его представлениях как бы изолированно от «социального вопроса». В целом практические рекомендации П. Н. Милюкова сводились к следующим нормативным выводам. В политике нельзя руководствоваться собственно национальными принципами, но следует ориентироваться только исключительно на государственные позиции. В свою очередь политика должна считаться с дово дами науки. Политика должна максимально осторожно обращаться с продуктами социального общения и взаимодействия народов, поскольку сами основы этих процессов в достаточной степени оказываются неуловимыми, в то время как их продукты - вполне устойчивыми333. Антинациональная и ассимиляционная политика национального большинства против меньшинства может привести лишь к обострению и озлоблению отношений, а в конечном итоге - к распаду тех государств, которые позволяют себе подобную политику. В то же самое время в практической политике оказываются крайне опасными и жесткими националистически окрашенные требования. Позитивист и европеист по своим убеждениям, Милюков до конца жизни оставался непримиримым борцом с политическим иррационализмом. Он был убежден в том, что противостоять иррационализму и национальному мифотворчеству можно, только исповедуя принципы политического плюрализма, ориентируясь на высшие достижения человеческой культуры. Положения, закрепленные в политической доктрине кадетов, а также в трудах ее идеологов, несомненно, свидетельствовали о стремлении лидеров партии к нормативно узаконенным свободам для каждого из народов, проживавших на территории России. Яркое и наиболее полное проявление справедливости этих тезисов сказалось на фоне мировой войны, которая своим объективным ходом привела к торжеству малых национальностей. С одной стороны, русский национализм стал агрессивным и официальным, с другой - ответом на него стал такой же агрессивный национализм пробуждавшихся национальностей. Революция только усилила центробежные процессы внутри России. Требования демократизации социального строя приняли форму призывов к политической автономии и тем самым привели к практическому искоренению «федералистской» идеи. Крайности содержали в себе как движение «реакционного национализма», воплотившееся в деятельности III и IV Государственных дум, так и крайний централизм коммунистической власти. В сущности, единственной и потому естественной формой решения множественных «национальных вопросов» оказалось не право, а насилие, не воспитание, а радикальная смена форм общественного бытия.