МОРИС ДОММАН ЖЕ ИСТОКИ СОЦИАЛЬНЫХ ИДЕЙ ЖАНА МЕЛЬЕ338 (К 300-летию со дня рождения)
Жизнь священника Жана Мелье (1664—1729), одного из самых отважных защитников атеизма и сэмых великих предшественников коммунизма, была до настоящего бремени скрыта от нас густым облаком неизвестности и заблуждений. Настоящий очерк представляет собой фрагменты из двух глав находящейся еще в рукописи биографии Жана Мелье. Изучая источники, найденные главным образом на родине Мелье, в суровых Арденнах, автору удалось найти материалы, которые помогут выявлению подлинного образа скромного священника, отправлявшего требы в приходе Этрепиньи еще за 31 год до того, как в соседней провинции родился Бабеф. Работая над биографией, автор одновременно постарался показать, какое важное место занимал Мелье в истории социализма. * * * Как объяснить возникновение социального сознания у священника, жившего в глухой деревне Шампани во времена Людовика XIV? Как проследить путь, который должен был привести его к прозрениям, к требовательному мессианству? Мелье не оставил нам никаких указаний на источники своих политических и социальных дерзаний. Критика им общества своего времени и тем самым всех обществ, построенных на эксплуатации, ясно показывает, что именно его поразило. Но она не дает никаких указаний на -генезис его первых прозрений социального порядка. Поскольку трудно предположить, будто он с самого детства был склонен к социальному скептицизму, соединенному со скептицизмом религиозным, мы готовы думать, что критика и социальные чаяния Жана Мелье явились следствием его антирелигиозных чувств. Если мы хотим понять, как родился революционный социализм Мелье, то нам, очевидно, придется глубоко изучить со временную ему обстановку. Время является «сырьем» для историка и его изучение — первая задача исследования. Необходимо проанализировать горестную действительность, окружавшую скромного деревенского кюре и бессознательно для него проникавшую в его душу. Его социализм возник совершенно непосредственно из открывшейся перед ним социальной бездны; нищеты крестьян, нищеты, которая ставила вопрос о политическом режиме и которую еще более увеличивали войны, голод, страшные зимы, фискальные взыскания — все, что так хорошо было известно Мелье. Что касается революционного характера его социализма, то он, несомненно, был обусловлен народными движениями этой эпохи. Но если бесспорно, что коммунизм Мелье вышел из хижин и выражал нужды и жалобы крестьян,— а эта сторона его происхождения весьма существенна и наиболее важна,— то нельзя не учитывать, что идеология его возникла и из других источников, а именно: под влиянием философской ,и литературной традиций. Кюре Мелье не только защитник своих прихожан и выразитель их взглядов; не забудем, что он мыслитель, который с наслаждением укрывался среди своих книг. Страстно увлеченный своим трудом писателя, он искал в имеющихся в его распоряжении книгах нужные ему высказывания и ссылался на серьезные авторитеты, могущие поддержать его учение. Тщетно, да и невозможно, узнать, в какой мере источники духовного порядка стимулировали его ненависть, возбуждали его критический ум, усиливали его чаяния, помогали воздвигнут^ идеал коммунистического общества. Тем не менее эти источники помогли ему, и мы обязаны их изучить. Мы начнем настоящее исследование именно с изучения интеллектуальных источников социальных идей Мелье, причем не потому, что считаем их более важными, чем источники материальные, а просто потому, что надо же откуда-нибудь начинать и распределять вопросы в последовательном порядке. * * * Подобно своим предшественникам, которые высказывались в пользу общности имуществ, Мелье прибегал к помощи эгалитарной легенды о золотом веке, которая, отметим мимоходом, всегда принимала, и не могла не принимать, аграрную форму. Подобно своим предшественникам, он ссылался на коммунистические идеи Платона и евангельские социалистические учения и, так же как эти предшественники, обращался и к более поздним авторам. Но, в отличие от предшественников, он, по-видимому, не вдохновлялся никакими утопическими построениями. Он не высказывался за теорию «доброго дикаря», хотя в одном месте заявил, что заморские народы «имеют разум» Легенда о золотом веке, которую мы находим у всех народов мира, дает картину коммунистического общества, где были осуществлены все мечты о счастье. Золотой век воспевался всеми поэтами и философами древности. Но Мелье, по-видимому, был знаком лишь с тем, что говорил о золотом веке Лукреций, Виргилий, философ Сенека и Овидий. Без всяких комментариев он переписывал по-латыни идиллические картины, взятые из Natura Rerum и Энеиды, ограничиваясь следующими словами: «Вот как говорят об этом древние поэты»339. Он цитировал 90-е послание Сенеки, основанное на сообщении философа Поссидония, очевидно, не зная, что послания Сенеки подложны. Но не все ли это равно, раз текст, на который он ссылался, дал ему одновременно и критику «грабительского общества» и образец коммунистического общества. Здесь имелось все: уничтожение «пограничных столбов и межевых знаков», разделяющих поля, общность владения и пользования «дарами земли», общая жизнь в полном согласии и счастии, «похвальные нравы», отсутствие «наживы», скупости, стремления «присоединить один участок к другому и сгонять соседа с его участка за деньги или путем насилия»; «никто не мог иметь ни слишком большой, ни слишком малой доли»; «сильнейший еще не налагал руки на слабейшего... лишая другого того, что для него необходимо»340. Несомненно, что этот текст, не ускользнувший от внимания Макса Бэра, но на который другие историки социализма даже не намекали, произвел громадное впечатление на кюре Мелье. Но он ограничился тем, что привел его, не ручаясь за реальное существование столь блестяще описанного коммунистического рая. Ему даже случается спутать, как видно из его ссылки на «Исторический журнал», легенду о золотом веке с легендой о Сатурне, воспетой Овидием341. * * * Мелье использовал также «Книгу благодеяний» Сенеки, в которой языческий философ проповедовал равенство людей. Приводимая им цитата весьма замечательна, ибо она открывает нам источник двух идей, которые вслед за Мелье будут развивать философы XVIII в., а именно, что единственное благородство— это благородство добродетели или знания и что все политические и общественные различия между людьми ни на чем не основаны. Мелье повторял слова Сенеки: «Все наименования и титулы королей, князей, монархов, властителей, вельмож, подданных, вассалов, слуг, вольноотпущенных рабов созданы честолюбием, несправедливостью и тиранией»342. Эта чисто теоретическая формула расширится и превратится в революционное воззвание в знаменитом обращении «Манифеста равных»: «Пусть исчезнут, наконец, возмутительные различия между богатыми и бедными, сильными и слабыми, господами и слугами, управителями и управляемыми»343. В противоположность Сенеке, Платон, «интеллигентный аристократ с головы до ног»344, хотя и утопист, не был сторонником равенства людей, несмотря на то, что несколько раз отказывался от отличий, обусловленных его кастовой принадлежностью. Во всяком случае, Платон чувствовал такое же отвращение к глупой толпе, как и к плутократии. Вот этого Мелье принять не мог. Поэтому он помещал его среди тех политиков, которые бесстыдно заявляли, что народ нуждается в том, чтобы быть обманутым. Он напоминал по этому поводу знаменитое место в «Республике», где сказано, что «для 'блага людей часто бывает необходимо обманывать их»345. Чтобы лучше выявить «возмутительный» характер этого способа действий, он употреблял в отношении его слова «надувательство» и «обман»346. Ног по-видимому, Мелье вычитал эту фразу не в сочинениях Платона, а взял ее у Монтеня, хотя мог встретить ее в III главе «Мыслей» Паскаля. Впрочем, Мелье дает Платону высокую оценку следующими словами: «Платон, божественный Платон, желая создать государство, в котором сограждане могли бы жить в полном согласии, с полным основанием изгоняет в нем слова «мое» и «твое», совершенно разумно полагая, что пока есть, что делить, всегда найдутся недовольные, отчего происходят смуты, расколы и тяжбы»347. Следует отметить, что этот отрывок не подтверждается никакой ссылкой. Если мы сравним его с упомянутой выше цитатой, взятой из вторых рук, то возникает предположение, что Мелье говорил о «республике» только понаслышке. Во всяком случае Мелье не прощал Платону, что тот строил коммунистическую общину на базе, рабства и обмана трудящихся классов. Незначительность заимствований, сделанных Мелье у отца утопической литературы, являлась весьма ценным показателем. Естественно, что кюре Мелье для оправдания своих социальных устремлений решил использовать первоначальные тексты и первые шаги христианства. Он очень хорошо знал„ что Евангелие содержит ряд афоризмов весьма взрывчатого характера. Поэтому у него не встречается нападок с социальной точки зрения на священные книги, на людей и деяния раннего христианства. Но следует отметить, что он не использовал многочисленные тексты иудейско-христианской традиции, устанавливающие общественный характер собственности. Среди эгалитарных и коммунистических сект, предшествовавших христианству и его вдохновлявших, Мелье выделял ессеев, которых он знал по Иосифу Флавию и Марана. Но он намеренно не останавливался на них как на примере, хотя его мог поразить тот факт, что, как подчеркивал Марана, ессеи презирали богатство, отказывались от всяких коммерческих сделок и жили «в полной общности имуществ»348. Интересно отметить утверждение Мелье, что христианская религия в первую пору своего существования хотела, по всей видимости, привести своих последователей «к этой жизни сообща, как лучшей и наиболее подходящей для людей»349. В ту пору христиане не представляли собой «вредной, жалкой и презренной секты» 350. В подтверждение своего положения Мелье в первую очередь отмечал тот факт, что христианская религия «внушала им смотреть друг на друга как на братьев и как на равных» 351. Во-вторых, «они отдавали тогда все в общую казну и между ними не было ни одного бедняка». Но прежде всего в качестве главного примера он приводил «общину святых», или «святую общину», или «общину», которую он считал, или делал вид, что считал (ибо доказательства его весьма слабы), за один из «главных пунктов» символа веры и религии первых христиан, даже за единственный, «который они должны были навеки сохранить нерушимым». К несчастью, этого не случилось, потому что первые и главные между ними разделили между собой общее достояние, сохранив эту общность лишь в идеале. Таким образом, реальная, материальная общность имуществ преобразовалась и превратилась в воображаемое причащение благ духовных, т. е. в «смешное извращение» религиозного характера 352. В дальнейшем христиане сохранили от первых времен существования своей религии общность имущества лишь для монахов. Что касается «прихожан или общин мирян», то их имущество, по словам Мелье, «составляло такую малость, что не стоило и говорить об этом» 353. Что касается «почти повсеместной тирании великих мира сего», которые «не перестают тиранить самым жестоким образом бедные народы» 354, то Мелье вспоминал пророка Самуила, который «по-видимому, любил справедливость, не любил царской власти» 355. Самуил упрекал народ Израиля за то, что народ этот требовал царя, и восстал против этой «безумной мысли». Однако народ не слушал «спасительных предостережений пророка» и поставил над собой царя, чему стали подражать и цругие народы. «Никогда еще пророчество,— заключал Мелье,— .если только существуют вообще пророчества, не исполнялось с такой точностью» 1э. * # * Чтобы подкрепить свою критику политического характера, Мелье ссылался на авторов мемуаров. Он пользовался мемуарами Филиппа де Коммина, но, удивительное дело, не обращал внимания, впрочем, так же как и в мемуарах Пьера Шаррона, на те места, которые побудили ученых поместить среди предшественников социализма как историографа Людовика XI, так и автора книги «О 'мудрости». Он черпал также из мемуаров кардинала Дю Перрона, из «Духа Мазарини», а также из «Политического завещания» кардинала Ришелье356. Мелье не любил этого государственного деятеля и характеризовал его как льстеца, который раболепствует перед величием своего короля Людовика XIII357, и находит его управление «ненавистным Беем»358. Осуждая Людовика XIV, Мелье целиком опирался на сочинение «Благо Европы в 1694 году», заглавием которого он назвал одну из глав своего «Завещания». Из числа крупных писателей своего времени Мелье пользовался главным образом сочинениями Лабрюйера, Паскаля и Фенелона. Нас не удивляло, что Мелье приводил то место, где Лаб- рюйер в своих «Характерах» бичует богатого вымогателя Эрга- ста359. Мелье также не мог не использовать мысли, изложенные в главе «Обычаи», в которой Лабрюйер возмущался «слишком большим неравенством, как оно наблюдалось у людей», и пользовался этим, чтобы поставить дилемму: это злой умысел людей или бога?360 Все же не случайно, что Мелье обходил молчанием предшествующую мысль Лабрюйера. Дело в том, что великий писатель .посвятил целый абзац критике коммунистического идеала, а в другом месте он высказывался за общество, основанное на известном 'неравенстве положений361. Как мы видим, Мелье охотно извлекал из «Характеров» все, что подтверждало его социальную критику, но тщательно опускал места, противоречащие его социальным чаяниям. * * * Использование Паскаля в коммунистических целях может показаться странным. Но оно нисколько не поражает тех, кто видит в его «Мыслях» жестокую борьбу между страстной верой и неукротимым разумом. Недаром Паскаль называл Платона «самым мудрым из законодателей»362. Биллемен заметил, что когда Паскаль судил о земных делах с чисто философской свободой и беспристрастием, он часто «совершенно противоположным путем приходил к той же цели, что и самые смелые новаторы»363. Он в действительности расшатывал самые основы общества, как это совершенно справедливо заметил Альбер Байэ364. Эта сторона личности Паскаля не осталась скрытой от кюре Мелье. Он не цитировал утверждения Паскаля, согласно которому «равенство имуществ справедливо»365, ни то место, где Паскаль подчеркивал, что богатство есть дело случая, что оно сохраняется «только вследствие воли законодателей», которые, вместо того чтобы сохранять его по наследству, могли бы вернуть его в казну республики366. Но если Мелье не цитировал этих мест, все же трудно себе представить, чтобы они ускользнули от его внимания и что он не воспользовался ими, ибо он приводил мысль 50 из главы VI, в то время как мысль о равенстве имуществ помечена номером 7. Мысль 50, которую цитировал Мелье, высказана следующими словами: «Эта собака — моя, говорили эти бедные дети земли; это — мое место под солнцем. Таково начало и прообраз захвата всей земли»367. Именно эта смелая мысль, как отметил Шатобриан, вдохновила Руссо на создание своей знаменитой формулы о первом собственнике — насильнике. Мелье считал, что она «достаточно ясно свидетельствует» о «чувстве» Паскаля по отношению к первобытной общности имуществ, ибо «он отмечал, что захват всей земли и все бедствия, которые от этого последовали, произошли исключительно оттого, что каждое частное лицо присваивало себе то, что ему надлежало оставить в общем пользовании»368. Фенелон не заходил в своей социальной критике так далеко, как Паскаль. Но в том, что можно было бы назвать конструктивной частью «Телемака», имеются чарующие описания Са- ленты и Бетики, которые не могли не поразить воображения кюре Мелье. В Бетике все пользуются всеми благами сообща, плоды принадлежат всем, нет ни торговли, ни денег. В Саленте роскошь запрещена, образование получают все. Все это вдохновлено древностью, напоминает золотой век. Однако любопытно отметить, что если Мелье помнил эти места «Телемака» и использовал их, как это было указано одним исследователем Фенелона369, он их не цитировал. В качестве реалиста он предпочитал цитировать не эти идиллические картины, а места, насыщенные энергией, например, «великие сердца стремятся к славе человеколюбца», а также места, носящие политический характер, касающиеся королей и сильных мира сего, «воспитанных в атмосфере такого высокомерия и гордости, что в них заглушается все, что могло бы быть в них хорошего», ответственных за «зверскую политику» и «ужасающую нищету» народа370. Одно из этих мест — очевидно по недосмотру — он приводит дважды371. Выбор этих цитат лучше всего показал разницу целей, какие преследуют автор «Телемака» и автор «Завещания». Первый, ничего не ниспровергая, ставил себе целью воспитание принца, мысль второго носила разрушительный характер и предназначалась для народа. * * * Именно потому, что Мелье был убежден в необходимости политического и социального переворота, преобразующего общество и являющегося выходом из несчастного положения народа, он придавал так мало значения чисто критическим соображениям и проектам реформ, возникавшим в его время. Из громадного числа вышедших в эти годы памфлетов он ссылался только на один. В 1689—1690 гг. появился памфлет «Вздохи томящейся в рабстве Франции» («Les soupirs de la France esclave»). Пам- флет этот был написал ясным, точным и решительным языком, и его приписывали Жюриё (Jurieu). Автор разоблачал в нем «печальные результаты произвола и деспотизма французского двора». Он выставлял напоказ все пороки режима. Он сочувствовал страданиям «простого народа», кровь которого питала «бездну ненасытной алчности и чрезмерного тщеславия короля». Но в конечном счете автор стремился к восстановлению Генеральных штатов и укреплению прав парижского ’парламента372. Лекарство слабое до смешного! Столько справедливой критики, чтобы в результате вздыхать по «основным законам королевства»! Это не могло удовлетворить Мелье... если допустить, что он был знаком с этим тайно изданным в Голландии памфлетом. Совершенно ясно, что Мелье ничего не знал, ибо они оставались тайными, о знаменитых правительственных планах, называемых планами Шона (Chaulnes), разработанных Фенело- ном совместно с терцогом де Шеврез для представления наследнику трона герцогу Бургундскому (ноябрь 1711) 373. Труды Буа- гильбера (Boisguillebert), Эй дю Шателе (Hay du Chastellet) и план реформы, составленный маршалом Фабером, бывшим комендантом Седана, также были ему неизвестны. Что касалось «Королевской десятины», которую другой маршал, Вобан, начал писать в 1695 г. и издал в 1707 г.374, за несколько лет до того, как было написано «Завещание», то эта книга слишком прогремела для того, чтобы Мелье ее не знал. Все же нас смущает, что когда он говорил о налогах, то ссылался на Фомина, а не на Вобана. Может быть, это объяснялось тем, что великий воин, каким бы новатором он ни являлся, писал, устре- мив преданный взор на короля, и проявлял неожиданную снисходительность по отношению к дворянам. С другой сторо- ны, манера, с которой он иногда унижал слуг и сводил роль народа к орудию власти и богатства монарха, равно как его забота о предоставлении скамей и почетных отличий в церквах сеньорам, могли крайне не нравиться Мелье375. Достаточно сказать, что кюре, как и один его товарищ по профессии из Пери- гора, был в 1709 г. далек от того, чтобы находить проект маршала «превосходным»376. Мелье, несомненно, также не был знаком с планом налоговой реформы, составленным другим аббатом, кюре Анкетена из Лиона ла Форэ в Нормандии377. * * * Если протесты, носящие общий характер, № современные ему проекты реформ не занимали никакого места в «Завещании» Мелье, то ли по его незнакомству с ними, то ли, что более вероятно, по пренебрежению, можно было бы подумать, что он, ввиду их смелости, широко пользовался трудами утопистов. Но и такое предположение ошибочно. Вернемся к «Телемаку». Первое его издание вышло в 1699 г. Мелье было тогда 35 лет и он уже десять лет как был кюре в Этрепиньи. Нам неизвестно, когда он ознакомился с этим произведением, единственным из всей утопической литературы упоминаемым в его «Завещании». Здесь нам следует указать на одну из характерных особенностей кюре Мелье —на его нелюбовь к утопиям. «Телемак», как мы видели, интересовал его главным образом как сатира на абсолютистское правление Людовика XIV. Знал ли он великих утопистов XVI и XVII вв.— Томаса Мора (1516), Кампанеллу (1623) и 'более 'близкого ему по времени Дени Вераса д’Алэ (Denis Verras d’Alais), первое издание «Истории Севарамбов» которого вышло в 1677 г., когда Мелье было 13 лет, а второе—в 1698 г., когда ему исполнилось 34 года? Сказать что-либо положительное по этому вопросу невозможно. Карл Грюнберг считал, что, по-видимому, он их не знал378. Петифис, посвятивший две главы своего труда выяснению отношений идеологии этих утопистов к идеям Мелье, выходил из положения, изучая «влияния, которые могли быть сказаны на интеллект Мелье». Не желая извращать факты, он ограничивался сравнительным изучением, которое приводило его к установлению «глубоко оригинального характера произведения Мелье», хотя оно и «отражало общий характер и тенденции», которые проявлялись у его предшественников по социальной критике379. Все это прекрасно. Но не можем ли мы высказать предположение, каким бы удивительным оно ни казалось, что «утопия» Томаса Мора, которую при ее появлении приветствовали в полных энтузиазма письмах и стихах Эразм, Гийом Бюде, Жером Бюлидиус, Томас Люпсэ, Пьер Жилль и другие светлые умы того времени, была незнакома современникам Мелье, даже самым выдающимся из них? Показательно, что Вольтер, столь хорошо знакомый с культурой Англии, в которой он жил некоторое время, писал 6 июля 1739 г. Гельвецию: «К своему стыду, признаюсь вам, что никогда не читал утопии Томаса Мора»4! А ведь в это время помимо латинского и английского текста существовало три французских перевода «Божественной республики». Если такой король умов, каким был Вольтер, не был знаком с «утопией» Мора через десять лет после смерти Жана Мелье, то можно предположить, что скромный деревенский кюре, хотя и проникнутый коммунистической идеологией, прекрасно мог также не быть знакомым с книгой о «лучшей из республик». Первым вольным переводом «Утопии» Франция обязана Ге- девиллю, который издал его в Лейдене в 1715 г. Гедевилль был убежденным коммунистом, опубликовавшим уже в 1705 г. свои знаменитые «Диалоги или беседы между дикарем и бароном де ла Гонтан»380. В отличие от Мелье, он не верил в победу коммунизма. «Утопия» была для него «абстрактной картиной». Мир, писал он в своем предисловии к «Утопии», «никогда не станет утопией». Все же он признал, что проект Томаса Мора открывал путь к улучшению «условий человеческого существования»381. Не упоминая о Гедевилле, Мелье также не говорил об их общем предшественнике Клоде Жильбере, главном герое острова «Разумных людей» (1700) 382. Само собой разумелось, что идеальные поселения, созданные в его время в Германии383, полностью ускользнули от его внимания. Более удивительно, что Мелье не знал ни экстравагантной утопии Габриэля де Фуаньи «Астральная земля», изданной в 1676—1694 гг., ни книги «Путешествия и приключения Жака Масса» (1710 г.), приписываемой аббату Мовийону, переводчику на французский язык «Путешествия под землей», на самом деле написанного Тиссо де Пато384. Это приходило на ум, поскольку известно, что Габриэль де Фуаньи, уроженец Тьераш (на границе округа Бетель), по всей вероятности, поддерживал связь с Реймсом385, что в различных своих писаниях он неизменно говорил о родных своего героя — Никола Садера родом из Шатильона на Варе «в округе Бетель в Шампани»386, т. е* Деревни, расположенной всего на расстоянии семи лье от Ма- зерни и девяти с половиной лье от Этрепиньи. Что касается Тиссо де Пато, то он в Г679 г. бывал в Буа ле Дюк в Голландии у Пьера Бегем, который там скрывался387; в настоящее время вопрос о связи последнего с Мелье исследуется. Перед лицом стольких смущающих нас фактов трудно поверить, что кюре Мелье не держал в руках сочинений Габриэля де Фуаньи и Тиссо де Пато. Однако он о них нигде не упоминал, что лишний раз подтверждало его нелюбовь к утопиям. Впрочем, хотя он и проповедовал коммунистическую теорию, принимая за ячейку деревню или приход, ничто не позволяет утверждать, что он почерпнул мысли об этом строе из сочинения Ги Токийя о нравах жителей Нивернэ (1666 г.), а не из жизни современных ему приходов. Столь же смущающим является другой факт, имеющий отношение к проблеме источников,— это его концепция об управлении, осуществляемом наиболее мудрыми из граждан. Термин «мудрец» идет от греческой традиции «семи мудрецов» и подразумевает государственных деятелей, изучающих вопрос о наиболее совершенном управлении государством. В XVII в. Спиноза, а Толанд в то время, когда Мелье писал свое «Завещание», снова употребили этот термин, восхваляя духовные сообщества. Термин этот «носился в воздухе» и сыграл свою роль в создании франкмасонства. Но «город мудрецов» Спинозы и «сократическое общество» Джона Толанда были замкнуты и находились *че общества в целом, в то время как Мелье связывал мудрецов с идеей народного управления, ставя их во главе этого v,правления388. * * * Мы указываем в другом месте, что Мелье взял у Марана в области критики религиозных верований. Здесь же следует отметить, чем он обязан Марана в области критики социальной. Нельзя сказать, чтобы Мелье при рассмотрении этих вопросов часто цитировал Марана. Но ограничиться указанием на несколько цитат означало бы недооценить влияние, какое этот автор оказал па Мелье. Нужно чувствовать «дух», одушевлявший Марана, дух, который мы находим и у Мелье. Разве в первом же письме, в самом начале «Турецкого шпиона», Марана в выражениях, которые за ним будут повторять все эгалитаристы и коммунисты XVIII в., не восстает против «ненавистных названий господин и раб»389. В том же томе шпион холодно замечает, что в столице воры так и кишат: «Здесь столько воров больших и маленьких, что если бы их наказывали так как это делали в Сирии..., то этот большой город скоро бы обезлюдел»390. До этого Марана констатирует социальный гнет и утверждает: «Обычно сильнейший, когда на его стороне право, угнетает слабейшего и обогащается его пожитками» 391. «Однако,— признает он,— все люди имеют одинаковое право на все»392, но присвоение чужого добра является правилом, а естественное право нарушается. В том же томе в письме к христианину из Австрии, который постригся в монастырь босоногих кармелитов, Марана идет еще дальше. 0,н хвалит монастырскую общность имуществ следующими словами: «Среди многих других вещей имеется одна, которая мне чрезвычайно нравится в том духовном ордене, в который ты вступил: все между вами общее, один ключ открывает сто дверей; у вас нет ни твоего, ни моего, все одеты одинаково, все ходят босиком, вы все едите за одним столом и одни и те же блюда. Одним словом, ваши молитвы одинаковы, и вы все приносите тот же самый обет бедности»393. Эти строки следует сравнить с тем местом «Завещания», где Мелье с похвалой отзывается о монастырской общности имуществ. Впрочем, мы находим у Марана и другие высказывания или намеки в пользу общности имуществ. В подражание древним, он дает лирическое описание золотого века, настаивая в разных местах на том, что земля была в общем владении и что люди того времени смотрели как на нечто «недостойное для себя» привязываться к ней и владеть «некоторой ее частью», отделенной от соседей изгородями, рвами, заборами. Ибо тогда никому «не хотелось ставить оград»394. С другой стороны, длинные исторические рассуждения кюре Мелье относительно «истинного источника и подлинного происхождения» величия взяты целиком из одного письма Марана к еврею Бен Садди395. В том же томе имеется целый абзац, в котором Марана возмущается употреблением золотых и серебряных монет и предлагает заменить их, подобно тому как это сделали лакедемоняне, железными монетами, чтобы уменьшить роскошь и «бесполезные искусства» и предупредить «стремле-' ние к скупости и краже»396. Но Мелье с этим не считается. Впрочем, ни одна строчка его «Завещания» не посвящена проблеме монеты; этого вопроса он нигде не касается. Следует еще упомянуть о человеке, оказывавшем на Мелье непосредственное влияние, способствовавшем обогащению его знаний, направлявшем его чтение и проверявшем его аргументацию. Этим человеком был его друг Бюффье, ибо нет никакого сомнения, что Мелье извлек большую пользу из своей переписки с отцом иезуитом. Хотя это трудно уловить, но несомненно, что «Завещание» выросло из этой переписки. Очевидно, мы никогда не узнаем содержания писем, которыми они обменивались, разве что какой-нибудь необыкновенный случай поможет их обнаружить. Поэтому нам следует считать потерянными эти драгоценные признания и свидетельства, порожденные волнением умов. Нам неизвестно, какие вопросы обсуждались друзьями. Однако на основании трудов Бюффье можно попытаться в общих чертах установить, чем именно был ему обязан Мелье. Ведь недаром Вольтер писал, что отец Бюффье был «единственным иезуитом, писавшим свои труды на основе разумной философии»397. То, что Вольтеру нравилось в Бюффье, это, несомненно, принятие им философии Локка в той степени, в какой она совместима с эмпиризмом, присущим другим ученым ордена. Недаром и Дидро настолько ценил «Курс наук» Бюффье, что писал: «Нельзя ничего прибавить к точности и последовательности рассуждений и возражений, служащих ему для уяснения каждого из рассматриваемых им положений»398. Конечно, «Курс наук», так же как «Изложение наиболее ясных доказательств истинной религии», вышел в свет в 1732 г., уже после смерти Мелье. Но мысли, выраженные в этих двух книгах, несомненно были известны Мелье. Он знал, что Бюффье осуждал Спинозу, находил его слишком абстрактным, слишком схоластическим, слишком гордым. Ему было известно, что Бюффье находил «нелепым» и противоречащим «здравому смыслу» принцип Спинозы о единой субстанции, существующей в мире; по мнению Бюффье, этот принцип порождал только путаницу. Но если отвлечься от его осуждения «жалкой системы Спинозы»399, то сколько доводов и мыслей отца Бюффье в пользу рационалистических положений могли служить поддержкой Мелье! Разве в «Трактате о первоначальных истинах», вышедшем в 1724 г., еще при жизни Мелье, в период усердной его работы над «Завещанием», не было ясными словами написано, что «представление о боте не является врожденным»? Это одна из тех первоначальных истин, которую Сильвен Марешаль нашел нужным воспроизвести в своем «Словаре древних и новых атеистов», предоставляя читателю сделать свои выводы из этого положения400. Бюффье, который оспаривал -подлинность чудес Аполлона Тианского, принимал чудеса божественные, определяя их как факты, противоречащие законам природы, установленным богом и им же нарушенным. Но, определив их подобным образом и стоя на чисто фидеистической точке зрения, он отклонял всякое их объяснение, что приводило Мелье к признанию слабости такой точки зрения. Кюре не мог также следовать за своим другом, когда последний утверждал, что «без религии нет достаточно сильной узды» 401. Но он не мог не одобрить следующего утверждения: «Следует признать... что откровение вовсе не является абсолютно обязательным для того, чтобы установить чисто нравственные права добродетели и человеческого общества» 402. Подобные высказывания помогают нам уяснить тот «вклад», ту «нравственную поддержку», которую получал Мелье в результате обмена мыслями между двумя друзьями. За ортодоксальной видимостью всех назидательных книг Бюффье Мелье находил склонность к свободному от догматов деизму, к естественной религии и иногда взрывчатые дерзания, подсказывавшие ему цели, опережавшие замыслы его друга. В рассмотрении социальных вопросов, по крайней мере в- критическом плане, Бюффье был еще более смел. В самом начале столетия, задолго до Руссо, которого, впрочем, обвиняли в плагиате у Бюффье, он использовал «природу», эту великую сущность века разума. Он также был одним из тех, кто распространял теории «доброго дикаря». Обе эти темы были связаны между собой и обе имели революционное значение. Ему даже довольно часто приходилось говорить о Разуме, «который приводит людей к счастью и истинной религии», «которая и является естественной религией» 403. Следует признать, что для того времени это было неплохо. Бюффье, наслаждавшийся чтением описаний путешествий в Америку своих коллег-миссионеров, извлекал из этих книг разрушительные выводы в отношении европейского социального порядка. Он находил, что индейцы более свободны, более рассудительны, более нравственны, более счастливы, чем цивилизованные народы. Исходя из этого, он восхвалял золотой век, «век невинности и спокойствйя», узаконял власть лишь в том случае, если она стремится к «всеобщему счастью», признавал лишь собственность, ограниченную интересами общества, естественное воспитание, заменяющее всякое иное404. Само собой разумеется, он провозглашал естественное равенство всех людей, но, что было более редким, он из этого равенства выводил право людей на счастье. «Все люди по природе одинаковы... В этом отношении они должны смотреть друг на друга как на равных. Некоторое неравенство, создаваемое разными условиями существования, было создано лишь для того, чтобы они все, в соответствии со своим настоящим положением, .могли прийти к общей цели, которая заключалась в том, чтобы •быть счастливыми в той мере, в какой это возможно для смертных» 405. Однако провозгласив все эти разрушительные положения, Бюффье сделал шаг назад. Он заявил, что неравенство необходимо для «общего счастья». Он превозносил необходимость иерархии. Он желал, чтобы «низшие» склонялись перед властью которая делает ему честь, Мелье в своем «Завещании» не показал со всей очевидностью этого элияния. Но эта сдержанность не может ввести нас в заблуждение; наоборот, она весьма ясно показывает, что Мелье справедливо оценивал тот большой вклад, которым он был обязан Бюффье. * * * В качестве социального фактора материального порядка война, несомненно, сыграла большую роль в становлении взглядов кюре Мелье. Его родители в Мазерни и старики-прихожане в Этрепиньи могли рассказать ему о том, что происходило в 'их краях во время Тридцатилетней войны (1618—1648) и Фронды (1648 1653). Это было ужасно. Чтобы представить себе общую картину, следует вспомнить серию выразительных рисунков Калло и удручающие донесения интендантов. Политическая и социальная история Франции в XVII в., как это показал на примере Бургундии Гастон Рупнель409, проходила под знаком военных нашествий и грабежей. Следует отметить, что княжество Седан было возвращено французскому престолу лишь в 1643 г. В том же году в Рокруа, в десяти лье к северо-западу от Этрепиньи, произошла знаменитая битва, вошедшая во французские учебники истории. Поскольку Этрепиньи .находилась на границе германской империи с французским королевством, она сильно пострадала. В 1964 г. эта деревня разделила общую участь с Флиз, Бутанкур и аббатством Элан, которые были разграблены, опустошены и частично сожжены Ламбуа, командовавшим пехотой принца Фридриха Морица, которая сражалась против королевской армии, состоявшей из 16 тыс. человек410. Тервель, сеньор Этрепиньи, в своих кадастровых записях от 1657 г. перечислял беды, причиненные войсками Кондэ. Деревни продавали свое общинное имущество и церковные колокола, чтобы покрыть расходы по реквизициям. Он сообщал, что по временам половина, треть или четверть какой-нибудь деревни сгорала. В родной деревне Мелье насчитывалось двадцать восемь домов, разрушенных в 1656 г. Так же как в Л а Гранж Буврэ около Дом ле Мениль, нередко и здесь можно было найти оставленные фермы, постройки которых превратились в развалины, заброшенные сады и земли, срубленные фруктовые деревья, опустошенные леса. Было еще счастьем, если вблизи таких ферм не находили распростертые на земле трупы или обглоданные волками скелеты хозяев этих угодий 411. В мае 1712 г. председатель реймского выборного податного суда указывал генеральному контролеру на незаконные поборы солдат (в пограничных приходах Шампани) и в заключение писал: «Вот положение, до которого эти мародеры довели бедное пограничное население, весьма нуждающееся в вашем милосердии» 412. Армия находилась в состоянии невероятной, порождающей злодеяния анархии. В предметном указателе к переписке генеральных контролеров мы под словом «солдат» находим весьма красноречивые, несмотря на их сухость, упоминания. Здесь го- ворилось о солдатах, поджигающих дома, совершающих насилия, расхищающих зерно, занимающихся контрабандой, торгующих, фальшивомонетчиков и т. д.413 К поборам, производимым регулярными войсками, к рейдам или «налетам», как их тогда называли, которые приводили в полную растерянность крестьян, прибавлялись хищения, вымогательства контрабандных торговцев солью, образовывавших «маки» (подполье). В окрестностях Музон во время одной облавы было захвачено более шестидесяти этих грабителей414. Поэтому кюре Мелье проклинал войну, которая «всегда велась за счет жизни и достояния бедных народных масс» «под пустыми предлогами». Короли развязывали войны, чтобы «расширить границы своих королевств или своей империи», и с этой целью они забирали людей «добром или силой там, где только чиновники могли их поймать». Под предлогом нашествий «они делали запасы денег и продовольствия для того, чтобы кормить и содержать свои войска, что, однако, не предохраняло сельское население от постоянных притеснений, обид и насилий со стороны грубых солдат, которые забирали все, что встречалось на пути»415. * * * Война усиливала нужду, вызванную периодическими голодовками и суровыми зимами. Это было время, когда, по выражению кардинала Флери, «королевство превратилось в обширную больницу, полную умирающих и отчаявшихся». Голод 1693, 1694, 1698, 1709 и 1725 гг. распространился вплоть до хлебных районов Бри и Бос; он был вызван непрекра- щающимися дождями; он усиливался в результате препятствий, которые чинили перевозке зерна местные власти в связи с запретительной системой Кольбера. Остановимся на голоде 1693 г.; он характеризовался смертностью, в три или четыре раза превышавшей обычную смертность: естественно, ее не могли остановить ни религиозные процессии, ни молитвы в течение девяти дней, которые, несомненно, подобно стольким из своих собратьев, но против своей воли организовывал кюре Мелье. В Шампани крестьяне варили жидкую кашу из соломы и ели выжимки винограда416. Легко понять, в какое ужасное состояние все эти голодовки привели население Арденн. Можно удивляться, что Мелье не говорил о страшной зиме 1709 г. и вообще о голоде и непогоде, доводивших до крайности нищету, которую он приписывал социальному строю. Однако он сам страдал от этих бедствий и, так же как его сограждане, был вынужден весь 1709 г. питаться ячменным хлебом, а в критические периоды — даже хлебом из овса и растертых корней417. Здесь следует отметить, что увеличение смертности, наблюдаемое во многих местах в 1709 г., не имело места в Этрепиньи. В этом году в приходских книгах было занесено всего четыре акта о смерти, что представляет собой довольно низкую цифру тю сравнению с цифрами за другие годы. Лишь в сентябре — октябре 1724 г. по неизвестной причине, может быть, в результате эпидемии или исключительной по силе местной голодовки, кюре в Этрепиньи был вынужден служить одну за другой заупокойные мессы по умершим, число которых превышало обычное число418. Этрепиньи, расположенная в лесистой местности, недалеко •от лесов Элана и Мазарена, каждую зиму и особенно в те зимы, когда морозы были очень жестоки, подвергалась гибельным вторжениям волков. Это настолько вошло в быт, что Мелье, желая доказать, что собаки обладают сознанием и способны на чувства и реакции, подобные нашим, не забывает отметить г. качестве известного факта, что собаки убегают от волков «из страха»419. В Шаландри (Эн) в приходе Лан в 1727 г. один волк жестоко искусал множество животных и семнадцать человек, из которых несколько человек умерли. Нам известно, и это указыв(ает на значительность убытков, причиненных этими хищниками, что при жизни Мелье были созданы братства -святого Губера, которые своими молитвами должны были защищать население от волков. Но было бы излишним говорить, что кюре Мелье не присоединял своего голоса к этим молитвам. В бытность его священником этих братств было не больше, чем братств любых других орденов. В качестве показательного факта (ускользнувшего от внимания автора самой полной монографии об Этрепиньи) следует отметить, что до настоящего времени в этих краях имеется место, не занесенное в кадастр и называющееся «волчья яма», а неподалеку, в Вилье сюр ле Мон, расположено место с официальным названием «Волчья нора». По соседству, в Сапонь, протекает ручей, название которого «Волчий источник» говорит само за себя420. О нищете крестьян во времена Мелье мы можем судить по донесению интенданта этой провинции, написанному в связи с расследованием, предпринятым герцогом Борилье -в 1697 г. В этом донесении можно прочесть: «За пять с половиной лет, что я имел честь служить в податном округе Шампань, я видел, что нужда с каждым годом увеличивалась»421. К этому официальному донесению можно добавить потрясающий рассказ одного уроженца Шампани, достигшего известности в области нумизматики, Валентина Жамерэ Дюваля, пасшего в 1709 г. индюшек и в год смерти Людовика XIV имевшего двадцать лет от роду «Казалось, что нищета и голод поселились здесь прочно. Хижины, крытые соломой и тростником, пригибались к земле и напоминали собой ледники. Обмазка из глины, смешанной с небольшим количеством соломы, была единственной защитой от мороза. Что касалось жителей, то их внешность вполне соответствовала бедности их жилищ. Лохмотья, которыми они были покрыты, бледность лиц, красные унылые глаза, чахлый вид, угрюмый и тупой, голые, худые дети, иссушенные голодом и искавшие между оградами и кустами корни некоторых растений, которые они с жадностью поедали, все эти страшные признаки общественного бедствия привели меня в ужас»422. Один факт, на который указывал Гольбах, показывает отчаяние, владевшее крестьянами того времени. Барон знал о чем говорил, ибо был близок с семьей д’Эн, один из членов которой родился в Мезьере. Гольбах писал: «В последние годы царствования Людовика XIV жители Шампани, изнемогавшие от налогов, каждый день читали молитву, в которой просили бога о милости умереть в текущем году, и обучили этой молитве детей» 423. Экономические кризисы той эпохи, которые могли бы помочь понять причины этой нищеты, очень плохо известны, и Мелье, который отнюдь не был специалистом в области экономики, никогда не делал на них никаких намеков. Однако мы знаем, что цены, бывшие довольно низкими в 1685—1692 гг., затем поднялись и вновь упали после урожаев 1699—1J00 гг. Мы могли бы также многое почерпнуть из исследований о характере, интенсивности и распространении заразных заболеваний, о которых мы знаем лишь из названий, данных некоторым местам: в Этрепиньи и Балев до сих пор продолжают бытовать названия «La Maladrerie» («Лепрозорий») 8Э. Также нам сле- довало бы располагать данными об уменьшении населения,, проценте крестьян-собственников, вдов и нищих, о числе необитаемых хижин. Но независимо от этого несомненно, что войны, атмосферные условия, запреты, экономические и финансовые кризисы, злокачественные лихорадки и множество других факторов не- объясняли полностью почти эндемическое состояние голода. Урожаи были посредственными оттого, что обработка земли была посредственной. Слишком много было необработанных земель, пустошей, земли были раздроблены на слишком большое число участков, земледельческие орудия устарели. Методы обработки земли, передаваемые из рода в род по традиции,, были примитивны. Скотоводство было в упадке вследствие плохих санитарных условий и страха перед налогами. Но все это> по-видимому, не очень заботило Мелье, или же он полагал, что всем этим проблемам не должно быть места в его «Завещании». Если это так, нам следует отметить его заблуждение, ибо существовала прямая связь между состоянием техники и положением обездоленных. Чтобы составить представление о материальном положении и домашней жизни среднего крестьянина, мы располагаем описью имущества одного семейства Этрепиньи, составленной в 1722 г., в которой перечислено следующее. Кухонная утварь: крюк для подвешивания котла над очагом, железный горшок, котлы, корыто, 'большая корзина с двумя ушками, сажальная лопата, бочки, тренога, соломенные корзины, решето, фаянсовые горшки, глиняные горшки; предметы обихода: швабра,, утюг, плоская плетенка для ручного просеивания зерна, топор, резак, серп, заступ, 'мотыга, маслобойка, оселок; мебель и спальные принадлежности: сундук, железный светильник, табурет, перина, подушка в виде валика, ларь для хранения хлеба, зеркало; посуда: деревянная солонка, перечница, три железные стопки 424. Какие бы вопросы мы ни ставили себе и какие бы мы ни делали сравнения по поводу этой описи, она все же (показывает нам, что во времена Мелье обстановка крестьянского дома не могла не быть нищенской. * * * Когда Мелье призывает к восстанию, то это является логическим следствием его негодования, вызванного нищетой, несправедливостью и незаконными поборами. Между прочим, и в прошлом происходило немало крестьянских волнений. Нельзя себе представить, чтобы столь оппозиционно настроенный кюре не знал' о войнах гуситов в XV в., крестьянских войнах в Гер мании в XVI в. и о волнующем примере Томаса Мюнцера, этого теолога, который не удовлетворился разработкой революционных идей, а стал во главе восставшего крестьянства и принял мученическую смерть. Однако Мелье никогда не говорил об этом, может быть потому, что эти движения вдохновлялись библией и отцами церкви и носили на себе печать мистицизма, что представлялось ему духовной мистификацией. Но, не говоря уже о прошлом, факты, которые происходили вокруг него, примеры, подаваемые его эпохой, не могли не оказать на него большого влияния. Он, очевидно, не знал и не сумел узнать из «Географии» отца Филиппа Лабба425, написанной без человеческого тепла, что в то же самое время, когда он с церковной кафедры брал на себя защиту крестьян Этрепиньи, гордые норвежские крестьяне ценой жестоких боев добились такого политического значения, что даже названия кораблей свидетельствовали об лх подвигах426. В произведении Мелье нет никаких намеков на современные ему местные восстания или революционные вспышки. Но трудно себе представить, чтобы он не знал по крайней мере о некоторых из них, что он не одобрял их и что они не усиливали его революционных чувств. Известно, что в конце царствования Людовика XIV, когда Мелье в расцвете своих сил и умственных способностей ощущал все страдания и весь гнев истерзанной земли, во Франции уже не происходило крестьянских восстаний крупного масштаба. В этом отношении в стране наступило затишье. Два крестьянских восстания — в Керси в 1705' г. и «Задним умом крепких» (Tardavises) в 1709 г. считались одними из последних; наконец, с подавлением восстания Камизаров в Севеннах (1711 г.) наступила мертвая тишина. Но не прошли бесследно воспоминания об аграрных волнениях XVII в. Начиная с бургундских «Трефовых валетов» (Les Lanturlus) (1630—1631), «Босоногих» Верхней Нормандии (1640), «Кроканов» в Перигоре (1641), «Са'ботье» в Берри (1658), «Люстюкрю» в Булоннэ (1662) до жаков Беарна и Шалосс (1664), «Микеле» в Руссильоне (1666), «Руруа» в Виварэ (1670), жаков Гийени (1674) шла непрерывная цепь, ведущая к носившему чисто политический характер бретонскому восстанию «Красных колпаков» или «Гербовой бумаги» (1675) 427. Что касается восстания Степана Разина на другом конце Европы (1667—1671), то весьма вероятно, что, как и большинство французов его времени, Мелье никогда о нем не слыхал. Б. Ф. Поршнев, занимавшийся крестьянскими восстаниями во Франции при Людовике XIV, не сомневается в том, что Мелье о них знал: «Все заставляет нас полагать, что ему (Мелье) было знакомо значительно большее их число и что он был более осведомлен о них, чем мы в настоящее время»428. В подтверждение этого Поршнев указывает, что «о них много говорили в народе», что кюре «несомненно» сообщали друг другу ходившие в народе слухи об этих восстаниях, что лица, руководившие епархиями, были о них осведомлены и, что, наконец, Мелье был в Париже, где он мог получить все сведения о происходивших событиях. Все это совершенно справедливо, но Поршнев столь же разумно признает, что некоторые из этих восстаний могли остаться неизвестными в «затерянном приходе» Этрепиньи, и готов согласиться с тем, что Мелье «ничего о них не знал»429. Эти противоречия отражают сомнения, которые мы все испытываем в связи с невозможностью установить на основании определенного текста знакомство Мелье с этими движениями, хотя бы с одним из них. Позиция Мелье как защитника крестьян и подстрекателя к восстанию несомненно ставит его в ряд если не с деревенскими кюре — участниками аграрных восстаний того времени, которых мы вновь находим в 1775 г. в качестве участников «мучной войны» в окрестностях Парижа430, о которых писал Ф. Энгельс, то, по крайней мере, с деревенскими кюре, симпатизировавшими крестьянским восстаниям. Ш [*. * Но если во времена Мелье крестьянские восстания являлись лишь воспоминаниями, которые, правда, могли служить примером, то вблизи от него происходили народные волнения весьма реального характера. Возможно, что Мелье не знал о рейм- ских волнениях 1709 г., во время которых были захвачены монастыри кордельеров и доминиканцев431, но можно с вероятностью предположить, что он знал о конфликтах, происходивших между рабочими, работавшими на фабриках сукна, и фабрикантами в Седане —промышленном городе, насчитывавшем 7 тыс. жителей и находившемся на расстоянии нескольких лье от Этрепиньи. В 1698 г. Ларше, интендант провинции Шампань, после опроса хозяев и рабочих опубликовал устав, род коллективного договора, предусматривавшего назначение жалованья на каждый месяц и ограничивавшего число учеников-стригалыциков с целью помешать снижению заработной платы. Этот приказ был подтвержден в 1700, а затем и в 1708 г. Но начиная с этого года вопрос об учениках принял новый оборот. В 1712 г. седанские подмастерья и хозяева выступили перед судом по поводу устава. Хюзяева выписали иностранных рабочих, и подма- стерья-стригалыцики объявили «clock» или «cloque» (выражение, соответствующее забастовке и произошедшее, может быть, от слова «cloche», которое в Пикардии произносилось как «клош»). Забастовка охватила 400 стригальщиков, вслед за которыми забастовали 12 тыс. рабочих-суконщиков. Движение сопровождалось рядом инцидентов, так как вожаки, или «бунтари», как при всех забастовках той эпохи, брали штраф, или «fricasse» с небастующих. В следующем году с 24 сентября по 1 октября бастовали рабочие мануфактуры Пупар. В конц§ концов устав 1698 г. пришлось подтверждать в 1733, а затем и в 1737 г., в то время как в 1729—1744 гг. вспыхивали новые забастовки432. Кроме разговоров, происходивших по поводу этих «смут», Мелье мот услышать о забастовках от самих рабочих-стригаль- щиков, которые, вследствие слишком низкой оплаты и сезонных простоев, в течение четырех летних месяцев в году батрачили на земледельческих работах. Они уходили вплоть до Балев, Этрепиньи и окрестностей. Но если Мелье и знал об этих движениях, носивших 'местный и спонтанный характер, отсюда не следует, что он умел связывать их с общим революционным движением, которое он имел в виду. В XVIII в. было много социалистов по убеждениям и по намерениям, которые не сумели оценить социальное значение крестьянских и рабочих волнений или восстаний. За отсутствием хотя бы самого незначительного намека на эти движения в «Завещании», мы в этом отношении обречены на полнейшее незнание. Впрочем, Мелье не говорил в нем и о промышленности и о положении промышленных рабочих, которых он мог наблюдать в своем окружении. Все же и в этом отношении можно в некоторой степени восстановить окружавшую его обстановку. В Ретелуа, где он родился в семье ткачей, выделывавших саржу, он видел за ткацким станком и за выделкой шерсти множество деревенских ремесленников, получавших на мануфактурах работу на дом. Не забудем, что в этой области в 1686 г. насчитывалось не менее 80 мануфактур, изготовлявших шерстяные материи, из которых в Г698 г., после эмиграции, вызванной отменой Нантского эдикта, оставалось всего 37". В Реймсе, где Мелье учился, когда он был еще только причетником, насчитывалось более 1800 станков, и он мог видеть, как в темных грязных кварталах ютились сотни бедных семейств «мелких людишек», в среде которых кипел дух возмущения 10°. Став кюре в Этрепиньи, Мелье при посещении Мезьера, Шарлевилля или Седана всегда сталкивался с множеством рабочих и ремесленников, работавших в текстильной промышленности, а также с оружейниками и рабочими, занятыми изготовлением латунной проволоки433. Конечно, не следует преувеличивать значение этих встреч. Но если сопоставить положение этих рабочих с положением других' рабочих как во Франции, так и в Англии, то эти встречи позволят отнести Мелье к эпохе промышленной революции, точное время зарождения которой во Франции определить невозможно. Констатация) это,го факта имеет первостепенное значение, если учения, в которых и отражались смутные еще социальные чаяния обманутых в своих надеждах на скорое избавление народных низов. Однако нетрудно заметить, что во всех случаях в этих учениях воплощалась не магистральная линия развития буржуазной революции, не коренные проблемы, ею разрешавшиеся, а лишь ее, если можно так выразиться, социальное эхо в народных низах, ее более или менее отдаленные последствия, лежавшие, по существу, за ее пределами и сами по себе служившие свидетельством ее неизбежной классовой ограниченности. Движение и идеология истинных левеллеров являются в этом ряду единственным историческим примером, в котором только что указанная закономерность находит свое полное подтверждение, и в то же время—примером, выходящим за рамки ее, ибо в этом движении и в этой идеологии воплоти лась благодаря стечению обстоятельств (и прежде всего — союзу буржуазии с новым дворянством)436 еще и восходящая линия развития самой буржуазной революции, подлинная история ее демократического этапа (1647—1649). В этом заключается историческое своеобразие и научнопознавательный интерес английского варианта истинного урав- нительства. Но Зтим, на наш взгляд, исторически единственно верным истолкованием сущности движения диггеров уже предопределена основная линия исследования генезиса их идеологии: ее корни не могут быть полностью вскрыты одним лишь анализом хода революции 40-х годов, не могут 'быть выявлены только из противоречий, порожденных ею. Тем 'более бесплодным, ста^- еящим всю проблему на голову был бы поиск этих корней лишь в области самой идеологии, в филиации идей, будь то религиозных, рационалистических или политических. Этим, конечно, отнюдь не снимается данная проблема в применении к идеологии диггеров, она, как мы увидим ниже, бесспорно существует. Очевидно, что подлинных истоков того или иного социального учения — тем более такого, каким являлась идеология истинных левеллеров,— следует доискиваться в первую голову в самих социальных проблемах, «ад разрешением которых бились передовые умы задолго до революции. Если истинно то, что каждая более или менее завершенная историческая эпоха знает лишь одну социальную проблему, узловую для данных общественных противоречий, проблему, в которой с наибольшей полнотой раскрывается сложное переплетение общественных связей, тайные пружины политики, механизм внешне малообъяснимых политических пертурбаций,— одним словом, в которой воплощен невидимый исток, определяющий направление видимого течения общественной жизни страны,— то вряд ли может вызвать сомнение то положение, что в течение полутора веков, предшествовавших революции 40,-х годов, в Англии такой проблемой была аграрная революция, борьба классов за землю, являвшуюся олицетворением собственности вообще и основных ее форм в частности. Одна из наиболее слабых сторон историографии, посвященной английским огораживаниям XVI—XVII вв., заключается, на наш взгляд, в том, что они рассматриваются в лучшем случае как одна ,из черт общественной жизни данного времени437, между тем как в действительности они являлись ее фокусом. Они рассматриваются в лучшем случае как основное противоречие аграрного вопроса, в то время «ак в них заключается основное социальное противоречие данного времени в целом. Иначе говоря, в первом случае общее сводится к частному, кардинальное — к второстепенному. В результате социологический ключ к данной эпохе превращается в заурядное явление. Между тем марксистское истолкование аграрной революции в Англии усматривает в ней основную призму, сквозь которую только и может 'быть изучено и раскрыто содержание английской истории XVI и первой половины XVII в.438 Какую бы область этой истории мы ни взяли — политику абсолютизма, реформацию и контрреформацию, английский гуманизм и т. д. (не говоря уже о развитии мануфактуры, торговли, рабочем вопросе, пауперизме),— все они так или иначе определялись течением аграрной революции во всех ее многообразных, чаще всего скрытых от непосредственного наблюдения опосредствованиях и результатах439. С этой точки зрения борьба йоменри как класса против огораживаний общинных полей была только по форме борьбой за сохранение традиционного общинного уклада землепользования, по существу же она являлась 'борьбой за демократический путь уничтожения феодальных поземельных отношений, за торжество крестьянской, трудовой собственности и трудового хозяйства. И то обстоятельство, что складывающийся класс буржуазии в этой стране выступил не только как активный участник борьбы за землю, но, что более важно, как союзник дворянства, этого самого непримиримого врага крестьянской собственности и свободы, наложило свой отпечаток не только на исход этой борьбы, но и «а идеологическую окраску всех крестьянских выступлений против огораживаний в XVI—XVII вв. Поскольку враждебный крестьянству ‘буржуазно-дворянский блок боролся под знаменем «абсолютной частной собственности»440, йоменри противопоставляли этому принципу освя щенные вековой традицией общинные начала сельской жизни. Именно поэтому для идеологии крестьянства как класса в этот период были специфичны сильные мотивы аграрного коммунизма, идея «матери земли, созданной творцом на благо всем живущим на ней детям». Отметим с самого начала, что к XVI в. сущность этой древней как мир идеи заключалась уже не в ее положительном содержании (в значительной мере утерянном и вряд ли в массе крестьянства уже сколько-нибудь отчетливо сознававшемся), а в содержании отрицательном — в (противопоставлении ее миру эгоизма, жадности, корыстолюбия — словом всех тех зол, в которых олицетворялся для йоменри «век первоначального накопления» 441. Эта особенность идеологии крестьянских движений в Англии XVI — первой половине XVII в. позволяет связать ее с традицией, уходящей своими Корнями к проповедям лоллардов XIV в., в частности к проповедям Джона Болла442. В самом деле, разве в так называемой «Уиндемской программе» восстания 1548 г. не слышатся те же мотивы «крестьянского коммунизма», о которых с такой ненавистью сообщается о крестьянском восстании 1381 г. в хронике Фруассара? Вот отрывок из этой программы-проповеди: «Природа создала плоды для нас так же, как и для них [господ], она дала нам такую же душу и тело и не обделила нас ни в чем. Но если мы имеем одинаковое тело и рождаемся так же, как и они, почему их жизнь так не похожа на нашу?.. Мы снесем изгороди, засыпем рвы и дадим возможность каждому пользоваться общинным пастбищем. Наконец, мы сравняем с землей (levell with the Earth) все, что они огородили, побуждаемые жадностью и жестокостью. Мы желаем свободного, одинакового и равного пользования всеми вещами»443. О том, что среди наиболее бедных слоев восставших в 1548 г. крестьян были весьма распространены такие устремления, нам сообщают и автор знаменитого «Диалога об общественном благе» Джон Хейлз 444 и Джон Чик в памфлете «Увещание к мятежникам». В последнем мы между прочим читаем: «Чего вы хотите достигнуть вашим равенством в обществе? Вы ведь стремитесь к равенству всех вещей... Вы ведь ищете равенства во всем... Если один будет богаче другого, вы ограбите его, чтобы сохранить равенство?.. Своими нечестивыми мятежами вы хотите заставить [бога] распределять богатства и другие дары поровну» п. Представляется на первый взгляд парадоксальным, что в стране классического развития капитализма, особенно 'бурно вторгавшегося в сельскохозяйственное производство и обусловившего столь массовое и насильственное разрушение сельской общины извне и столь интенсивную и раннюю дифференциацию .и разложение ее изнутри, отмеченные выше мотивы средневекового аграрного коммунизма были настолько живучи, что сопутствовали всем сколько-нибудь массовым движениям, предшествовавшим революции) 40-х годов. Объяснение этой интереснейшей особенности идеологии народных низов предреволюционной Англии мы находим именно в этих, только что указанных социальных процессах 445. В Англии обезземеливание огромных масс крестьянства происходило задолго до победы буржуазного строя. Жертвам экспроприации—пауперам, бродягам — приходилось очень долго дожидаться превращения в наемных рабочих капиталистической мануфактуры. Это создало социальную атмосферу, совершенно неповторимую по сложности и накалу общественных конфликтов вокруг распределения земельной собственности. Именно чаяния этих экспроприированных крестьян, все еще мечтавших о своем возвращении к кормилице-земле, оказались той питательной почвой, на которой вновь ожили и буйно расцвели эгалитарные идеалы прошлого, начавшие было сильно вянуть в условиях гибели той самой сельской общины, которая их взрастила. Эти специфические социальные условия не могли не повлиять и на содержание общественных идеалов обездоленных, на характер вновь возрожденного эгалитаризма. Если в своем средневековом проявлении, дошедшем, как мы видели, в мало измененном виде вплоть до восстания Роберта Кета в середине XVI в., идеал аграрного коммунизма в своем объективно историческом содержании воплощал не что иное, как защиту крестьянского землевладения от вторжения в него «власти» и «интересов» манориальных лордов и манориально- го права, то эгалитаризм конца XVI — начала XVII в., наоборот, отражал уже главным образом стремление безземельных и малоземельных слоев крестьянства, по существу уже вытесненных из деревни, хотя и остававшихся в ней, вторгнуться в «чужую» земельную собственность, чаяния о «черном1 переделе», одним словом, отрицание земельной монополии лендлордов 446. Этот новый крен традиционной на первый взгляд крестьян ской идеологии свидетельствует, во-первых, о том, что в новых условиях ее носителем уже являлось не столько собственно крестьянство, сколько плебейские, обезземеленные массы, лишенные собственности и могущие вернуть ее только в результате перераспределения. Во-вторых, что юридические различия в держании (копигольд, фригольд), столь долго определявшие образ мыслей крестьян, все в 'большей мере должны были уступить свое место различиям имущественным, хотя первые все еще сохраняли важную роль в формировании этих мыслей. Наконец это новое содержание традиционно крестьянского эгалитаризма позволяет впервые увидеть в истинном свете историческую сущность всех движений первой половины XVII в., направленных против огораживаний. Из того факта, что главным действующим лицом этих движений были деревенские бедняки, коттеры, рабочие мануфактуры, всякого рода ремесленники, уже следует, что речь шла не только о защите общинного землепользования, из которого эти слои либо были уже вытеснены, либо постепенно вытеснялись, не только об отстаивании системы открытых полей (что, конечно, имело место со стороны- надельных крестьян), в которых им принадлежало уже очень немногое, а об отрицании ими прав лендлордов на захваченные общинные земли, о стремлении превратить их в крестьянское достояние. Следовательно, основным содержанием движений против огораживаний в XVII в. была борьба против юридической монополии лендлордов на общинные земли, т. е. борьба за тот земельный фонд, который все еще сохранял элемент видимости коммунального землепользования и тем самым являлся как бы живым отрицанием всей системы частной собственности на землю, неотвратимо надвигающейся и торжествующей над крестьянином. iB свете только что сказанного приобретает глубокий исторический смысл то обстоятельство, что термины «левеллер» и «диггер», которыми имущие классы в ходе революции 40-х годов обозначали сторонников политического и социального эгалитаризма в лагере революционной демократии, впервые возникли задолго до революции, во время крестьянского восстания 1607 г., вызванного новой волной огораживаний в центральных графствах Англии 447. В свете этой генетической линии, установленной самими современниками, совершенно по-новому раскрывается как содержание восстания дипгеров (digger revolt) 1607 г., так и диггерского движения Г649 г. «Левеллер» 1607 г. это не просто тот, кто «сравнивает», сносит изгороди, возведенные на некогда общинной земле, как и «диггер» 1607 г. -это не просто" тот, кто засыпает, закапывает рвы и ка навы, которыми обносились огороженные земли448. Левеллерами и диггерами в 1607 г. нарекли тех, кто вторгался в чужую собственность с целью ее передела, разрушая ее границы, отрицая эти границы, захватывая и явочным порядком обрабатывая в свою пользу эту собственность449. Вот почему в глазах лендлордов они смертельные враги частной поземельной собственности, манориального строя. Иначе говоря, термин «левеллер» 1607 г. не равнозначен тому же термину 1647 г. Только на почве аграрной борьбы он приобретал единственно достоверный, эгалитарный смысл, равнозначный смыслу термина «диггер». Только такое истолкование родословной революционных радикалов 40-х годов объясняет, почему слово «левеллер» было столь одиозным в глазах всех «респектабельных собственников», почему оно неустанно повторялось в адрес всех, кто выступал от имени народных низов, несмотря на многочисленные протесты со стороны тех (в частности, со стороны Лильберна и его соратников), кого стремились пригвоздить таким образом к «позорному столбу». Стигмат «левеллер» был лучшим средством восстановить против них всех носителей «частного интереса» в стране. Итак, в горниле классовой борьбы наиболее обездоленных слоев крестьянства против буржуазно-дворянского аграрного переворота, в идейной атмосфере возрожденного и переосмысленного традиционного «крестьянского коммунизма» средних веков с его эгалитарными устремлениями и мечтаниями о «земле без господина» родилась крестьянско-плебейская аграрная программа революции 40-х годов. Историческое ' своеобразие этой программы заключалось в том, что в ней органически слились цели крестьянского, антифеодального переворота, так сказать отрицательное содержание идеала равенства, с неизбежно туманными и примитивными чаяниями плебса о социальном переустройстве общества на началах коллективной собственности и коллективного труда, с идеалом равенства положительного. Такими рисуются нам подлинные истоки идеологии социальных уравнителей 40-х годов XVII в. * * * Развитие буржуазной революции 40-х годов, как и любой из ранних революций, можно представить в виде снежной ла вины: ее сила нарастает по мере захвата все более глубоких слоев 450. Это хорошо сознавали классы-союзники, осуществлявшие гегемонию в борьбе с абсолютизмом Стюартов. Для того чтобы привлечь на свою сторону пришедшие в движение народные низы, они, с одной стороны, красочно расписывали ужасы гнета и тирании, олицетворявшиеся правопорядком, против 'которого они подняли оружие, а с другой — декларировали абстрактные «общечеловеческие» права и «свободы», призывая «народ» с оружием выступить на их завоевание 451. Приведем лишь один пример такой «совершенно искренней» демагогии классов-союзников. В канун сражения под Эджги- лем 21 октября 1642 г. Джон Гудвин писал в памфлете под характерным названием «Антикавалеризм» следующее: «Если вы,— обращался он к солдатам парламента,—выдержите лишь одну эту атаку, предпринимаемую против «ас [королем]... вы в клочья разорвете путы и сбросите их с себя навеки; вы получите свободу для себя, для своих детей и детей детей, такую долю этого драгоценного наследия, о котором мы говорим, которую они [враги] никогда не смогут отнять... Если вы дадите себя убедить быть мудрыми людьми... вы навсегда станете людьми, [живущими] в довольстве и мире»452. Классы-союзники хорошо осознавали всю мобилизующую роль подобного рода публицистики. Об этом свидетельствует широко развернутая памфлетная война с королем, предшествовавшая и сопровождавшая первую гражданскую войну453. Вместе с тем очевидно, что они в те дни плохо представляли себе все роковые для своей гегемонии последствия этого осуществлявшегося парламентскими публицистами и теоретиками (Паркером, Принном, Гудвином и др.) политического просвещения широких масс454. Оружие это оказалось поистине обоюдоострым, ибо оно будило сознание масс, сеяло несбыточные надежды и иллюзии. О том, каолицетворявшим основную Причину общенародных бедствий, иными словами, пока декларированные цели борьбы были достаточно широки и неопределенны, чтобы включить в себя все перекрещивающиеся, противоречивые и нередко прямо противоположные цели гразличных общественных слоев, объединившихся под знаменем парламента, мы почти не слышим голоса собственна народных масс. Однако совершенно неверно было бы полагать, что в эти годы они только, как гласит известный афоризм, «сражались и молились». Кроме того, они еще осмысливали происходящее и высказывали вслух свои суждения о лем.. Косвенным указанием на содержание их дум может служить реакция со стороны представителей буржуазно-дворянского блока. Эсквайр Стренджуэйс, выступая против билля «о корнях и ветвях», так объяснял в Палате общин таящуюся в нем угрозу: «Если мы установим равенство в делах церкви, нам придется установить равенство в делах государства»23. Еще более откровенно эти опасения выразил член Палаты общин поэт Эдмунд Уоллер: «Наши законы и современное церковное устройство перемешаны, как вино и вода. Я смотрю на епископат, как на надежное укрепление, оплот, и говорю себе, что если оно будет разрушено, то будет разоблачена тайна, что мьг ни в чем' не можем отказать народу»24. Итак, угроза, исходившая от народных ни&ов уже в самом начале революции, воспринималась верхами как угроза уравнения, угроза народовластия. Поскольку революционная демократия в Англии 40-х годов не являлась чем-то однозначным ,и неизменным, а 'развивалась- и менялась вместе с переходом революции от одного этапа к другому, постольку и форма выражения чаяний народных низов развивалась и видоизменялась. Этот процесс, в конечном счете самый интересный и важный для целей настоящего исследования, может 'быть изучен, к сожалению, только по косвенным данным, т. е. только в той степени, в какой он отразился в идеологической борьбе политических партий в лагере парламента. Даже в тех случаях,, когда о чаяниях масс говорят левеллеры, претендующие на представительство их интересов, или когда они изложены в петициях, адресованных лондонским властям, перед нами лишь 22 G. Winstanley. A letter to the lord Fairfax —Works. Ed. Sabine„ p. 281. 23 The Good old Cause. Ed. Ch. Hill and Edm. Dell. London, 1949, p. 225- 24 Ibid., p. ,182. переложение этих чаяний на легальный, сообразующийся с господством1 церкви язык. Следует иметь в виду, что все жалобы народных низов (безразлично, разоблачают ли они правонарушения или притеснения со стороны властей) имеют скрытый подтекст, который (в случае если бы он был сформулирован) мог бы в свою очередь служить доказательством, подтверждающим правительственную пропаганду, что в народных низах зрело устремление, как того опасались, нарушить господствующий правопорядок. Разница «только» в том, в чью пользу это «право» в каждом из указанных случаев нарушалось. Поэтому политическая реакция имущих классов на жалобы народа является более адекватным указанием на существование и суть подспудных устремлений низов, чем декларации и публицистика самих левеллеров. И пусть имущие классы несправедливо упрекали левеллеров в том, в чем они в действительности не 'были' повинны, нам важен ответ ^а «вопрос: в чем их обвиняли и подозревали, ибо это, в свою очередь, поможет уяснить, в чем нуждались низы, от имени которых левеллеры выступали. Итак, зеркалом, отражающим процесс формирования политического и социального самосознания народных масс, является постепенное «уточнение», конкретизация провозглашенных поначалу целей революции, которая происходит по мере ее развития455 и которая составляет стержень идеологической борьбы в лагере парламента. Несомненно, что в период первой гражданской войны чаяния народных низов выражались индепендентами и, в частности, олицетворялись военной политикой Кромвеля, стремившегося достичь скорейшей и решающей военной победы «ад королем в противовес; приверженцам политики «ни значительных побед, ни крупных поражений». Вот почему все «люди духа», убежденные сторонники парламента, собирались под знамена Кромвеля'456 и затем — в армии «нового образца». И если эта армия стала к весне 1647 г. центром 'борьбы за углубление буржуазно-демократической революции, то это объясняется тем, что в ней была создана обстановка революционной демократии (во< имя победы над роялистами Кромвель вынужден был ее допустить457), благодаря которой солда ты впервые «в истории почувствовали себя ответственными за судьбы народа и страны. «Когда я прибыл в армию,— писал пресвитерианский проповедник Ричард Бакстер,— я нашел в ней (положение, которое никогда и не снилось... сектанты достигли здесь высочайших должностей и являлись любимцами Кромвеля... Я обнаружил, что они считают короля тираном и врагом и на самом деле (!) намерены его 'полностью разгромить, считая, ч|то если они могут сражаться против «его, то могут и убить его или взять в плен... они считают, что каждый человек может не только исповедовать, но и проповедовать что ему угодно»458. Но тот самый ан'тикавалеризм, к которому всего лишь два года тому назад призывал солдат Джон Гудвин, воплотившись в революционную решимость простонародья, одетого в армейские кафтаны, покончить с королем в открытом бою, вызывал теперь ярость и смятение пресвитерианского главнокомандующего графа Эссекса. «Так это та самая свобода,— восклицал он в палате лордов,— которую мы защищаем нашей (?!) кровью... так в том и будет заключаться награда за все наши труды, чтобы наши потомки заявили, что для того, чтобы освободить их из-под гнета короля, мы их подчинили власти простого народа»2Э. На первый взгляд реакция малообъяснима. Ведь цели народных масс, в данном случае солдат, как будто в основном еще совпадали с целями самого парламента. Откуда же страх перед ними, эта навязчивая мысль о крамоле, мятеже, заговоре,' невидимо зреющих среди них? Однако стоит только вспомнить развернувшиеся с созывом Долгого парламента крестьянские движения459, волнения среди городских низов460, множество проявлений «революционной самодеятельности» масс в городах и деревнях461, чтобы понять, что растущий консерватизм парламентских верхов — свидетельство растущего радикализма народных низов. Именно на этой основе, а не ,на почве превратностей личной судьбы Лильберна, как это еще нередко изображается462, сложилась партия левеллеров, само появление которой не только свидетельствовало о расколе до того единого крыла индепендентов, но и — что самое важное — о начале нового этапа в развитии и углублении революционной демократии. Как и идеология демократического движения в армии «нового образца», так и идеология левеллеров являлась лишь своего рода «средней равнодействующей» этого радикализма. Но именно поэтому чаяния наиболее обездоленных слоев народа по существу не нашли ни в той, ни в другой своего прямого отражения. Однако это вовсе не значит, что при анализе содержания публицистики левеллеров можно отвлечься от этих чаяний, иными словами, что социальные и в* особенности эгалитарные тенденции в идеологии и движении народных низов не оказывали значительного влияния на эволюцию воззрений и политической тактики общепризнанных вождей левеллеров в 1647—1,649 гг.463 К сожалению, с этой точки зрения история левеллеров даже в марксистской историографии еще не исследовалась464. Меж,- ду тем очевидно, что это позволило бы совершенно по-ново- му осмыслить не только отдельные страницы этой истории, но и всю проблему революционного радикализма 40-х годов в целом. Сосредоточение внимания историков почти исключительно на памфлетах Лильберна и его единомышленников необхо,- димо приводит к односторонней и неизбежно ограниченной трактовке содержания левеллеровского движения в 1646— 1648 гг., так как вне поля зрения остаются такие материалы, как народные петиции и жалобы, судебные документы по делам участников народных движений, наконец, публицистика левеллеров, не примкнувших к Лильберну, но чьи воззрения •подчас намного демократичнее и радикальнее социальной идеологии последнего. Вот почему, именуя левеллеров 1646—1648 гг. политическими левеллерами, мы редко сознаем, что под это название подходят лишь идеологи партии. Тем самым мы, страшно сужая проблему, игнорируем народные низы, 'следовавшие за ними. Очевидно, что до тех пор, пока эти низы не в состоянии самостоятельно указать причины своих страданий и сформулировать свои собственные цели в происходящей борьбе, они обычно следуют за теми политическими лозунгами, -которые в каждый данный момент наиболее созвучны этим целям. Этим и только этим объясняется, почему в 1642—1645 гг. революционную демократию олицетворяли индепенденты Кромвеля, а в 1646—1648 гг. — левеллеры типа Лильберна. Однако, как уже отмечалось, Лильберн и его соратники (как в свое время Кромвель и индепенденты) только выражали «среднюю равнодействующую» этих целей, но не их совокупность. Имея в виду только что сказанное, нетрудно прийти к заключению, что левеллерское движение с самого начала было и более сложным по своему составу и более многогранным по своему содержанию, чем это нередко представляется465. И если одна из сторон этого содержания получила настолько преобладающее значение, что заслонила от взора исследователей вое другие стороны, то это вовсе не значит, что она одна только и существовала466. Итак, проблема заключается в том, чтобы попытаться обнаружить те элементы социального самосознания, а значит и протеста народных низов в 1646—1648 гг., которые прорывались на поверхность идейной борьбы помимо левеллерской публицистики! и в ней самой и которые свидетельствовали о зарождении идеологии истинного левеллерства как идеологии подлинно антагонистической целям классов — союзников в революции. * * * Уже на завершающем этапе первой гражданской войны начинают появляться признаки обострения социального недовольства народных масс, выражающиеся в постепенном осознании ими односторонней, классово-эгоистической политики парламента. Так, в памфлете, озаглавленном «Всеобщая жалоба наиболее угнетенных и бедствующих общин Англии, жалующихся и возмущающихся тиранией несменяющегося парламента в Вестминстере» (1645), мы читаем: «Мы, верившие в вашу искренность, избрали вас в качестве наших защитников и ходатаев (proctors)... мы доверили вам- все, что имели, однако мы не предполагали, что вы нас обманете во всем. Мы доверили вам охранять наш мир, а не ввергать нас во всеобщую и кровавую войну. Мы доверили вам наше имущество, вы же ограбили и разорили (undon) нас. Мы доверили вам наши свободы, вы же обрушили на нас рабство и неволю; мы доверили вам наши жизни, вы же нас убиваете ежедневно... Итак, [под предлогом]... 'борьбы за наши свободы вы нас лишили их. Вы сражались за евангелие, [на деле же] ограбили церковь, вы стремились разрушить страну и вы ее разрушили»467. Перед нами яркий пример кристаллизующегося самосознания народных низов, которым открылась враждебность парламента их интересам и увидевших глубокую пропасть между декларированными целями борьбы и осуществляемой парламентом политикой. При этом совершенно неважно, что для масс обман — всегда сознательный обман, а невыполнение обеща^ ний — лишь разоблаченное лицемерие. Они судят о событиях только по их результатам. Однако даже эти слабые ростки социального самосознания низов, пробивавшиеся наружу в пору крушения основ традиционной власти и закона, когда пришедшие в движение народные массы, казалось, готовы были прорывать зыбкую плотину смирения и послушания, вызвали среди имущих, и в первую очередь среди дворянства, великий страх, подобный «grand реиг» во Франции во время Французской революции,— страх перед угрозой появления нового Уота Тайлера или Роберта Кета, с которыми связывалась угроза уравнительного «аграрного закона» (lex agraria). Такая угроза, например, еще в 1641 г. представлялась вполне реальной упомянутому же Эдмунду Уоллеру, заявившему в палате общин: «Я уверен, что, когда потребуют рав- ього распределения земли и имущества (!), для доказательства справедливости этого требования будет приводиться столько же цитат из библии, сколько теперь приводится против духовенства»468. Приблизительно в то же время философ Томас Гоббс не без сарказма заметил: «Богачи теряют голову при одной только мысли о возможности быть ограбленными»469. Наконец, у нас имеется свидетельство самого Кромвеля, заявившего в беседе с Эдмундом Ледлоу: «Как только мы начинаем говорить о необходимости реформы права, юристы тотчас же начинают вопить, что мы хотим разрушить собственность»470. Нас не должен удивлять тот факт, что господствующим классам было 'Выгодно принимать потенциальную угрозу за реальную, считать зачастую даже не осознанную до конца социальную тенденцию обездоленных низов за отчетливо выраженную цель каждого народного выступления. Такова логика классовой борьбы. Несомненно, однако, что накал социальных противоречий должен был быть очень сильным, а опасность открытого выступления низов очевидной, если власть имущим в каждом инакомыслящем мерещился анабаптист, а в каждом анабаптисте—отродье Иоанна Лейденского. Так, например, о Генри Мартине, выказавшем себя республиканцем задолго до левеллеров, Клемент Уокер писал: «Он объявил себя сторонником общности имущества и жен и восстает против короля, лордов, джентри... и даже против самого парламента, отогревшего на своей груди эту змею, а также против всякой власти вообще. Подобно второму Уоту Тайлеру...»471. Уже в 1646 г., когда социальная программа Лильберна сводилась по существу лишь к двум требованиям: отменить монополии и заменить косвенные налоги прямым налогом, иными словами, когда его общественный кругозор не выходил за пределы кругозора «людей среднего состояния»472, уже существовали и пропагандировались учения, не только неизмеримо более радикальные, но и откровенно эгалитарные, т. е. учения, которые до конца жизни этого главаря «политических левеллеров» оставались чуждыми его мировоззрению. Памфлет «Mercurius Rusticus» следующим образом передает содержание поучений «ремесленных проповедников» (mecha- nicks preaches) в графстве Эссекс, поучений, свидетельствующих о наличии в Англии широкого, хотя и подспудного тече,- ния истинного левеллерства уже в первые годы революции. «Они наставляют...— возмущается анонимный автор,— что отношение господина и слуги не имеет ни основания, ни оправдания в Новом завете, а скорее наоборот... то, что один человек должен иметь тысячу фунтов годового [дохода], а другой не должен иметь и одного фунта... а должен жить в поте лица и трудиться прежде чем есть,— не имеет оснований ни [в законах] природы, ни в Писании... Что простой народ, удерживавшийся до этих пор в темноте и невежестве, долгое время соглашался жить [на положении] слуг, более того — рабов у знати и джентри. Однако бог открыл теперь его глаза и указал ему на христианскую свободу. Поэтому настала пора, чтобы знать и джентри или прислуживали своим слугам, или по крайней мере содержали себя собственным трудом. [Ибо], если они не желают работать — да не едят (if they will not Work they ought not to Eate)»473. Неудивительно, что парламент уже с осени 1646 г. обсуждал, а в феврале 1647 г. принял постановлением обеих палат специальный ордонанс, преследовавший цель пресечь дальней шее распространение подобных «ересей», так как из-за «отвратительных богохульств и проклятых ересей, изобретаемых и распространяемых по стране, государство находится в гибельном состоянии»474. Таким1 образом, очевидно, что, если мы хотим обнаружить идеологию народных низов, мы должны вырваться из плена иллюзий, создаваемых публицистикой Лильберна и его соратников, будто бы вплоть до конца 1648 г. существовало лишь одно единственное направление оппозиционной индепендентам общественной мысли в лагере революции, направление, представленное так называемыми политическими левеллерами. На самом же деле очевидно, что идеология истинного левеллерства, чаще всего еще не освободившегося от религиозной фразеологии, зрела в недрах революционных сект параллельно с направлением мысли Лильберна. Истина заключается в том, что эта идеология с самого начала первой гражданской войны являлась не осознанной ее носителями подосновой революционной демократии 40-х годов; более того, она предшествовала ей, как и -самой революции. Было бы, однако, ошибочно предполагать, что идеология так называемых политических левеллеров, взятая в целом, оставалась совершенно невосприимчивой ко все нараставшему социальному протесту плебейских масс; что их чаяния не нашли в ней своего косвенного преломления. С этой точки зрения, в публицистике левеллеров отчетливо различаются две тенденции: правая (умеренная), представленная Лильберном и Уайльдманом, и левая (радикальная) в лице Уолвина и частично Овертона. Если для первых проблема пауперизма в плане теоретическом вовсе не существовала, а В' плане практическом— разрешалась лишь в виде той или иной системы «вспомоществования бедным», то для вторых бедность трактуется как признак несправедливости существующего общественного строя, его осуждения и вытекающего из этого требования коренного переустройства. Иными словами, для последних существовал вопрос о социальных основаниях справедливости, а не только о юридических гарантиях ее. Недаром анонимный памфлет именует Уолвина главным анабаптистом и сравнивает его с Томасом Мюнцером475. В памфлете «Сила любви»476, изданном в 1643 г. и, по общему мнению исследователей, принадлежавшем перу Уолзи- на477, проблема богатства и бедности, хотя и в религиозно-эти- ческом плане, поставлена уже весьма остро: «Оглянитесь вокруг и вы обнаружите в эти скорбные дни тысячи бедных, обездоленных, умирающих с голоду, заключенных [за долги] христиан; смотрите, как бледны и 'истощены их лица, как неприглядна, холодна и поношена их одежда; поживите одну неделю с ними в их бедных жилищах, спите, как они спят, питайтесь, как они питаются, не чаще и с таким же трудом, как они, доставайте пищу для больных жен и умирающих с голоду детей... затем оставьте их и оглянитесь вокруг: какое изобилие всего необходимого и как бравируют многие мужчины и женщины, имеющие обилие всего, что только можно вообрат зить; заметьте также 'бесчисленное множество тех, кто имеет более, чем достаточно... Взгляните на них попристальнее, не обладают ли они мирским богатством—шелками, бобровыми [шубами], [золотыми] кольцами... Конечно же. И не обнаружится ли тогда, что в сравнении с нуждами и страданиями бедных они лишены [лишь одного] — любви к Господу. К чему же стремитесь вы [скажет кое-кто]? Хотите ли Вы, чтобы все вещи были общими (all things Common)? Любовь не ищет ничего для сйбя, кроме добра для других. Вы говорите истину: это и есть доктрина апостолов...»478. Поскольку у Уолвина с самого начала ощущение социальной несправедливости существующего строя было намного острее, чем у Лильберна, то неудивительно, что в то самое время, когда Лильберн не расставался с «Институциями» Кока, а в «Великой Хартии» усматривал «превосходное изложение» народных свобод, Уолвин уже в середине 40-х годов перестал считать систему общего права действительной гарантией гражданской свободы479 и обратился к праву естественному, т. е. к теоретическому признанию и обоснованию изначального равенства людей. В памфлете «Плачевное рабство Англии», изданном в октябре 1645 г. и с значительной долей вероятности приписываемом Уолвину480, мы читаем: «Заметьте, что Великая Хартия является лишь частью тех народных прав, которые только в результате длительной борьбы были ценою крови наших предков вырваны из лап королей, завоевавших силой нашу страну... и террором (by a strong hand), удерживавших ее в рабстве. Великая Х/артия ни в малейшей степени не ставит своей целью свободу [народа]... Это чечевичная похлебка наших прирожденных прав. Не называет ли парламент рабство свободой, а дарованное завоевателем — прирожденным правом» 481. Несравненно большая острота в постановке и трактовке социально-политических вопросов Уолвином по сравнению со взглядами господствующего в левеллерском движении середины 40-х годов течения Лильберна — факт широко признанный уже современниками, что обнаруживается хотя бы в том, что именно Уолвину приписывается авторство болыиин ства левеллеровских петиций, составленных от имени угнетенных низов народа и, естественно, отличавшихся значительно большим радикализмом чем левеллерская публицистика в целом 482. Нам представляется, что для истории радикального течения левеллерской мысли в Англии 40-х годов XVII в. памфлет «Цели Уолвина», опубликованный в 1649 г. от имени группы баптистских проповедников во главе с Киффином, имеет гораздо большее значение, чем ему придавалось до сих пор. В самом деле, исследователей, обращавшихся к нему, занимал почти исключительно один вопрос: насколько обвинения, выдвинутые в нем против Уолвина (что он многоженец, опасный интриган, атеист и коммунист), отвечают действительности. В результате одни исследователи, как, например, Бернштейн, почти целиком и полностью соглашались с Киффином и его собратьями по перу483. Другие, как, например, Франк484, больше полагались на ответы самого Уолвина и выступившего в его защиту Брука, естественно, отрицавших хулу врагов. В действительности же значение этого источника заключается в том, что из него мы лишний раз узнаем о широком круге социальных идей и устремлений, существовавших в левеллерском движении изначально и подспудно и почти не находивших отражения в публицистике Лильберна и его соратников. Поэтому для нашей пели вовсе не важно, разделял ли Уолвин все воззрения, приписывавшиеся ему «обличителями», или нет, важны сами эти воззрения, хотя то, что они связывались прежде всего с именем Уолвина, а не с именем кого-либо другого, нельзя, конечно, считать случайным. Если отвлечься от личных качеств Уолвина, как они описаны Киффином, то останется его социальная доктрина, в изложении авторов памфлета. Суть ее заключалась вкратце в следующем. Уолвин яко1бы постоянно .подчеркивал в своих беседах «диспропорцию и неравенство в распределении земных благ (things of life) между людьми: «Какая это несправед ливость, что один обладает тысячами, в то время как другой лишен хлеба, ибо богу угодно, чтобы все люди обладали достатком '{should have enough), а не чтобы один, скопив мирские богатства, жил в роскоши, а другой, гораздо более ее заслуживающий и достойный, не имел бы и двух пенсов». Так, «беседуя относительно неравенства и диспропорции состояний и условий ,[жизни] людей», Уолвин будто заявил, что он всем сердцем желает, чтобы во всей стране не существовало ни изгородей, ни частоколов, ни рвов. «Не будет хорошо до тех пор, пока все вещи не будут общими (untill all things were in Common); тогда не будет ни воров, ,ни жадных людей, ни тяжб, ни злоупотреблений. Отпадает необходимость в постоянных чиновниках, в судьях, ибо, если возникнет какая-либо ссора или будет совершено уголовное преступление, пусть призовут сапожника из его мастерской или мясника из его лавки, или любого другого 'ремесленника и пусть он выслушает дело и затем вернется к своим занятиям»485. Далее Киф|фин и его соавторы сообщают, будто Уолвин постоянно указывал на то, что парламент не обращает никакого внимания на страдания бедных, между тем как «все великие дела», которые были совершены ради парламента, были делом рук «низшего сорта людей»486, что при замещении должностей предпочитают исключительно богатых и знатных, что парламент сохранил десятину, увеличивает налоги, разделил между своими членами конфискованные земли и общественную казну, переложив все тяготы на плечи бедных 487. Все в речах Уолвина, по мнению его хулителей, клонилось к тому, будто «люди низкого происхождения (men of low and mean birth), воспитания и состояния» являются единственной опорой парламента (the only well-affected party) и в то же время они наиболее угнетаются. Подобными речами он очень угождает «грубой и порочной толпе»488. Таковы «главные темы их бесед»489. Последняя фраза очень многозначительна. Из нее следует, что Киффин приписал Уолвину повседневные жалобы и речи «низшего сорта» людей. И это естественно, так как именно Уолвин больше, нежели другие его соратники по партии, выражал свою солидарность с низшими слоями, причем он чаше выступал устно, нежели на бумаге490. Хотя в своем ответе клеветникам «Справедливая защита Уолвмна» автор отрицает .приписывавшиеся ему коммунистические воззрения, тем не менее он достаточно смел, чтобы даже здесь признать социальное зло пауперизма в условиях республики. «Что же касается того,— читаем мы,— что я нахожу неправомерным то, что некоторые [обладают] изобилием, в то время как другие нуждаются в хлебе, то я истинно считаю это прискорбным фактом в столь плодородной стране...»491 И далее: «Я думаю, что одна из главных целей правительства обеспечить [такое положение], при котором те, кто не отказывается работать, были бы в достаточной мере обеспечены (should Live comfortably). Что же касается1 моего желания перевернуть мир, то это не мое дело»492. Хемфри Брук в своем ответе Киффину также считает, что обвинения по адресу Уолвина в атеизме и коммунизме ложны, но он при этом замечает, что возведены они умышленно, ибо, что может быть более одиозным, чем атеизм и коммунизм: первый вызывает негодование всех лицемеров, второй — всех богачей 493. Определенное отражение социального протеста народных низов мы находим и в ряде памфлетов Овертона. Так, в написанном им «Представлении многих тысяч граждан» (июнь 1646) мы читаем следующие строки: «Вы — богаты, обладаете изобилием благ и ни в чем не нуждаетесь, однако к горестям бедных, ваших умирающих с голоду братьев, у вас нет никакого сострадания»494. И хотя целью этой ремонстрации было обоснование довольно абстрактного левеллерского тезиса о том, что никто не может по праву быть подчинен власти, настолько произвольной, чтобы его поработить495, тем не менее и в .ней находим требование, в которое народные низы вкладывали вполне определенное социальное содержание — освободить их от нормандского рабства (под нормандским рабством они понимали все формы угнетения). Обращаясь к господствующим классам, Овертон писал: «Работа, которую вам надлежит проделать, наша работа, а не ваша собственная»496. Уничтожение тягот —самое важное, что имелось с самого начала в виду. И хотя сформулированное Овертоном в том же году природное право индивидуума гласило: «все люди 'равны по рождению и обладают равным правом на собственность и свободу»497, т. е. содержало теоретическое обоснование не только политического, но и социального левеллерства498, публицистика идеологов левеллеров ни в 1645—1646 гг., ни тем более позже и не думала делать социальные выводы из этой доктрины, расшифровывая «право на собственность», как «право на неприкосновенность собственности». Тем не менее их враги уже в 1646 г. сознавали, насколько подобные общие принципы опасны в условиях нарастающего брожения низов. Известный «изобличитель» сектантства пресвитерианин Эдвардс писал в третьей части памфлета «Гангрена» 28 декабря 1646 г.: «Я желал бы узнать у этих сектантов: составляют ли все мужчины, женщины и дети, родившиеся в Англии, т. е. мужчины-слуги, женщины-служанки, бедный люд (poor people) и нищие совместно с теми, кто принадлежит к лучшему кругу (better sort)... государство (the state)? Обладают ли они одинаковой суверенной властью над королем и парламентом»? 499 Этот каверзный вопрос, с точки зрения пресвитерианина, заданный в 1646 г. революционным сектантам, во многом предвосхитил аналогичный вопрос индепендентов, обращенный к левеллерам год спустя, во время прений в Пэтни. * * * К 1647 г., к началу буржуазно-демократического этапа рево- люции, идеология партии левеллеров, чрезвычайно распространившаяся вширь, в частности в армии, с гораздо большей отчетливостью обнаружила то, что было и до того очевидно современникам,— свою неоднородность, свою глубокую внутреннюю противоречивость. Так-, в «покаянном» памфлете, опубликованном в 1649 г. бывшим приверженцем левеллеров, Генри Денном, мы, между прочим, читаем: «Мы являлись гетерогенным телом, состоявшим из чрезвычайно разнородных частей, которые основыв,ались на несовместимых принципах500. Необходимость апеллировать в поисках массовой поддержки к широким народным низам, преимущественно ремесленникам, мелким торговцам, подмастерьям и ученикам Лондона и прилегающих к столице графств, вызвала к жизни новую форму политической публицистики левеллеров — народные петиции. В них идеологам левеллеров уже нельзя было по-прежнему витать в надклассовой выси «общечеловеческих» категорий «свободы» и «справедливости»501, тем более что некоторые соратники Лильберна, как мы могли убедиться, с самого начала обладали' довольно острым восприятием социальной действительности, постепенно кристаллизовавшимся в социальные воззрения, весьма близкие к чаяниям народных низов. Чтобы эти петиции могли завоевать симпатии и поддержку широких масс, они должны были в той или иной степени отражать повседневные интересы и нужды не только сравнительно зажиточных, но и самых бедных и обездоленных слоев народа. Правда этот процесс усвоения левеллерами начатков социальной политики не привел к сколько-нибудь заметным сдвигам в их полностью сложившейся к этому времени политической доктрине. Тем не менее он имел своим результатом объединение под знаменем Лильберна не только средних классов, но и тех слоев, интересы которых остались им и многими его последователями так до конца и не понятыми и которые с течением времени оформились в самостоятельном движении истинных уравнителей 502. С тех пор основное противоречие в левеллерской идеологии заключалось в том, что, продолжая теоретически отстаивать статутарное 'право как важнейшую гарантию личной свободы и общественного блага, левеллеры — главным образом в петициях, составлявшихся от имени угнетенного народа,— все более решительно осуждали весь существующий строй, в том числе унаследованное общее право.' С одной стороны левеллеры усматривали тиранию главным образом в нарушении юридической процедуры, в актах произвола властей, в отсутствии свободы слова и т. д. и т. п., короче говоря, в сфере политико-правовой; с другой же стороны, сама логика массовой борьбы заставляла их все чаще нападать на сохранение системы монополий, церковной десятины, варварского долгового права, вопиющего пауперизма, т. е. говорить языком обездоленных. Это создавало у власть имущих твердую уверенность, что левеллеры 40-х годов преследуют те же цели, что и левеллеры 1607 г. В тех же случаях, когда идеологи левеллеров стремились доказать обратное, или, по крайней мере, пытались отмежеваться от захлестывавшей их стихии социального возмущения низов, враги обвиняли их в сознательном лицемерии, в том, что за благовидными публичными декларациями скрываются разрушительные замыслы503. В действительности же единственная «вина» левеллеров заключалась в том, что они своей устной и печатной пропагандой пробуждали в народных массах сознание их угнетенности и внушали им, что они имеют прирожденное «право на свободу». Однако в чем это .право заключается, народные низы ответили не вместе с левеллерами, но, по существу, через их голову504. Уже в одной из первых массовых левеллерских петиций, в так называемой «Смиренной петиции многих тысяч молодых людей и учеников Лондонского Сити» (15 марта 1647 г.), мы находим, наряду с отрицанием права вето за королем и лордами и, следовательно, с собственно левеллерским признанием палаты общин «верховной властью» в стране, длинный перечень социально-экономических требований, многие из которых несомненно отражали интересы народных низов505. И среди них требования уничтожения церковной десятины, запрещения ареста неплатежеспособных должников, принятия мер для ликвидации в стране нищенства 506. Однако, может быть, самым важным в этой петиции был вывод, сделанный ее составителями из левеллерского учения о прирожденных правах человека, а именно: «Самый незначительный (meanest) гражданин этого великого государства (Commonwealth) имеет прирожденное право (by birth) существовать в нем (a right of subsistence)»507. Право на «обеспеченное существование» — вот какой смысл вкладывали народные низы, говоря о «прирожденном праве» (birth — right) свободнорожденного англичанина. Таким образом, как только левеллеры стали раскрывать свое 'понятие «свободы» от имени народных низов, они неизбежно вынуждены были свести его к проблеме материальных предпосылок свободы, иначе говоря,— к вопросу об общественном строе и отношениях собственности. Именно последнее имелось в виду, когда в том же году в адрес армии из той же среды раздавались вопросы: «Какое благо (what good) совершили для нас наши спасители?», «Чем наше положение улучшилось?» «являемся ли мы теперь более свободными, чем прежде?» 508. Процесс 'постепенного прозрения масс, ка'к уже отмеча лось, не мог не найти своего отражения в эволюции идеологии левеллеров. К осени 1647 г. социальная программа левеллеров, поскольку она имела в виду интересы народных низов, была окончательно сформулирована. Левеллерская публицистика наряду с перечисленными выше требованиями уже включала и такие, как снос изгородей и передача захваченных лордами общинных земель в пользование бедных509, а также отмена косвенных налогов (акциза) на предметы первой необходимости510. И тем не менее очевидно, что эта программа не шла дальше частных социальных реформ и улучшений, оставляя в неприкосновенности господствующие в стране отношения собственности, существующий социальный строй. Эта самая слабая и уязвимая сторона левеллерской идеологии, роковая для судеб левеллерского движения мелкобуржуазная ограниченность раскрывалась с предельной наглядностью в прениях в Пэтни осенью 1647 г. Как известно, стержнем развернувшейся в ходе этой конференции идеологической борьбы между сторонниками левел- лерских принципов Сексби, Уайльдманом, Рейнсборо и др., с одной стороны, и «шелковыми индепендентами» во главе с Кромвелем и Айртоном, с другой, являлся вопрос о цензе для избирателей в парламент, иными словами, вопрос о том, кто из граждан будет иметь право выбирать депутатов в палату общин. Левеллеры, как известно, в соответствии с их доктриной прирожденного права и народного суверенитета предложили ввести manhood suffrage, т. е. всеобщее избирательное право для мужчин. Шелковые же индепенденты (гранды), наоборот, потребовали установления имущественного ценза, который отстранил бы от выборов людей, «лишенных имущественного интереса» в данной местности, т. е. собственности, и поэтому опасных для судеб последней в качестве выборщиков в законодательный орган страны. Заметим, что логика и классовая последовательность были с самого начала на стороне грандов, а отнюдь не левеллеров. (Ограниченность их доктрины «прирожденного права», если она не будет распространена и на сферу собственности, отмечали уже их противники в ходе прений в Пэтни), ибо первые связали в своей политической теории воедино понятия «собственности» и «власти», «имущественного интереса» и «конституционного права», на что оказались неспособны Лильберн и его последователи. Айртону — главному оратору грандов—не стоило большого труда раскрыть очевидную внутреннюю про- тиваречивость и логическую слабость политической концепции левеллеров. Неудивительно, что в ходе прений не гранды, а левеллеры оказались в тупике, так как им пришлось тут же, на конференции, договорить то, что оставалось неясным в их идеологии, вообще, и в проекте государственного устройства Англии — в «Народном соглашении», в частности. Несомненно, что инициатива в постановке вопроса о будущем устройстве страны принадлежала левеллерам. Вместе с тем нельзя отрицать и тот факт, что в ходе его обсуждения инициатива постепенно перешла к индепендентам, и это не только потому, что они 'господствовали в Совете армии, но и потому, что на их стороне была политическая последовательность и ясность классовой цели. В этом сказался тот факт, что левеллеры, будучи много радикальнее своих оппонентов в вопросах политической конституции страны, не смогли им противопоставить ничего принципиально нового в вопросах социального устройства, отношений собственности. На конференции в Пэтни впервые с такой силой и неумолимой логикой столкнулись и раскрылись различия между политической теорией индепендентов и левеллеров. Кроме того, эта конференция была поворотным пунктом в развитии самого левеллерского движения, ибо она обнаружила и выдвинула на первый план те различия, которые всегда, хотя подчас и незримо, существовали внутри его и которые заключались в принципиально различном отношении к социальным чаяниям народных низов в среде их идеологов. Проанализируем с этой точки зрения прения в Пэтни. Слабость и противоречивость левеллерских позиций сразу же разглядел Айртон, и именно здесь на этой почве решил им дать «генеральное сражение». Тезис, который он предложил в качестве платформы для дальнейшего обсуждения вопроса о государственном строе, был сформулирован приблизительно следующим образом. Не приведет ли ничем не ограниченное избирательное право к созданию правительства, готового вторгнуться в существующие отношения собственности в интересах неимущих? 511 Стремятся ли к этому левеллеры? Как вообще они относятся к частной собственности? Наконец, как они представляют себе взаимосвязь между политическим и социальным строем страны?512. «Вы хотите,— резюмировал свои вопросы к левеллерам Айртон,— держаться одного естественного закона. Но знайте же, что на основании его вы имеете не больше прав на данный или на какой-нибудь другой кусок.земли, чем я; я в такой же мере, как и вы, волен захватить все необходимое для своего пропитания или для своего личного удовольствия»513. Айртон вынуждал левеллеров либо встать на почву гражданского «договорного» права и признать неприкосновенным строй частной собственности, либо, если ©ни желают держаться естественного 'права, доводить его до логических пределов, т. е. до полного отрицания частной собственности и признания права каждого на равную долю благ страны, в которой он родился. Айртон справедливо упрекал своих оппонентов в том, что они формулировали свои представления о «справедливом» и «несправедливом» строе настолько неопределенно, что каждый «может вложить в них свое собственное содержание», в том числе и «люди, лишенные собственности». Он заканчивал восклицанием: «Я прихожу в ужас от тех последствий, какие может иметь подобное положение» 514. Абсолютно очевидно, что тактика Айртона заключалась в том, чтобы либо заставить левеллеров открыто солидаризироваться с эгалитарными устремлениями народых низов и тем самым «скомпрометировать» себя перед лицом всех имущих, выступив в роли английских последователей Иоанна Лейденского, либо толкнуть их на открытое признание принципа незыблемости частной собственности и тем самым оторвать их от народных низов, превратив их в политический придаток грандов. Реакция на этот до цинизма откровенный вызов Айртона со стороны различных течений левеллеров представляет без преувеличения огромный исторический интерес. Уайльдман, представлявший на конференции направление Лильберна, не принял по существу этого вызова, уклонился от прямого ответа, предпочел отмалчиваться. Но это молчание было само по себе весьма красноречивым: оно свидетельствовало о том, что у этого направления не было сколько-нибудь законченной, а главное — принципиально отличной от индепенден- тов социальной программы. Справедливо указав в начале конференции на то, что до сих пор ничего не сделано для народа, Уайльдман увидел средство удовлетворения народных жалоб в «Народном соглашении» 515. Однако в первой редакции «Соглашения», как известно, вопросы об отношении к существующему строю собственности были полностью обойдены516. Предлагая изменить политическую'конституцию страны, левеллеры считали, что тем самым они создают гарантию «всеобщего блага» на основе уже существующих в стране отношений собственности. Напрасно Айртон и вслед за ним некоторые современные нам исследователи пытались истолковать это молчание как сокрытие до поры до времени каких-то «опасных» замыслов и планов. Смысл его представляется совершенно иным: оно являлось свидетельством отсутствия у левеллеров ясного представления о неразрывной связи между политической конституцией и социальным строем, и, что самое важное, свидетельством молчаливого признания, что у них нет своей социальной .программы, принципиально отличающейся от 'программы грандов. Тем самым левеллеры молчаливо 'Признавали незыблемость результатов совершившегося в стране аграрного .переворота в пользу классов-союзников. Это подтвердилось тут же, в ходе конференции, теми значительными уступками, которые левеллеры сделали индепендентам в вопросе об имущественном цензе как основе нового политического строя Англии 517. Правда, на конференции в Пэтни проявило себя другое течение левеллерства, представленное Сексби и Рейнсборо, не побоявшихся принять вызов Айртона и высказать свое отношение к принципу «неприкосновенности частной собственности». Когда Айртон откровенно заявил: «Я не вижу достаточного основания признавать за каждым, кто родился в данной местности, права распоряжаться ее землями и имуществом...» и далее: «Раз представительство [в парламенте] не будет принадлежать исключительно тем, кто имеет постоянный местный интерес (т. е. собственность.— М. Б.) в Королевстве, мы несомненно дойдем до отмены собственности и всякого рода вещных прав»518; когда Кромвель, лавируя, назидательно замечал левеллерам: «Мы утверждаем, что последствием ваших принципов будет анархия, [ибо], какая узда будет существовать, если вы уничтожите ту преграду, которая устраняет от голосования людей, не имеющих другой связи с местностью (т. е. лишенных собственности.— М. Б.) кроме права дышать»519, только Рейнсборо устоял под давлением логики грандов. Рейнсборо с самого начала безбоязненно признавал прирожденные права за последним английским бедняком, хотя и формулировал их в политических терминах. «Я полагаю, что перед беднейшим, как и перед наиболее зажиточным, стоит одна и та же задача — прожить свой век. Мне кажется неоспоримым, что всякий, находящийся под властью правительства, должен прежде всего своим согласием выразить готовность жить под началом этого правительства. И беднейший человек в Англии не обязан повиноваться власти, если он сам не принимал участия в ее создании»520. «Я не вижу,— продолжал он,— чтобы господь требовал предоставления лорду права назначать двадцать депутатов в парламент, тогда как обыкновенный джентльмен выбирает двух, а бедный человек — ни одного»521. Наконец, в ответ на повторные предостережения Айртона о том, что необходимо «считаться с собственностью»522, Рейнсборо ответил фразой, которая ужаснула бы своей откровенностью Лильберна. «Я вижу, сударь, что нельзя добиться свободы, иначе как разрушив собственность... из-за чего, спрашивается, солдаты дрались все это время? Неужели только для того, чтобы отдать себя в рабство людям богатым?» 523. Агитатор Сексби ответил менее глубоко, но столь же решительно: «Если мы готовы были поплатиться жизнью и имуществом, то только за то, чтобы вернуть англичанам прирожденное право и привилегии. И что же? Оказывается, что тот, у кого нет постоянной собственности, лишен всякого права в королевстве. Я не допущу такого обмана, я не уступлю никому своего прирожденного права» 524. Но самый последовательный ответ с точки зрения левеллер- ских принципов прирожденного права дал Айртону агитатор Пети. Он заявил, что сердце его преисполнится радостью, когда богу будет угодно отменить короля, лордов и частную собственность. Но не так скоро, должно быть, наступит такое всеобщее уравнение людей. Он надеется, что его потомки еще увидят падение короля и лордов, но исчезновение собственности произойдет еще позже 525. Если таковы были оттенки социальной идеологии даже внутри левого, наиболее радикального течения левеллерства, то сколь же велико было различие в отношении к социальному вопросу между представителями этого течения в целом и господствующим в среде армейских и лондонских радикалов направлением Лильберна. Выступив в защиту принципа неприкосновенности частной собственности, представители последнего не только согласились, по существу, лишить «прирожденного права» на «свободный и самостоятельный источник существования» огромную часть английского народа (копигольдеров), но также согласились лишить избирательных прав в парламент всех нищих и слуг 526, т. е. те слои, которые были вообще лишены какой-либо собственности. Но тем самым они солидаризовались с логикой Айртона, предостерегавшего о том, «что нельзя поддерживать требования о всеобщем голосовании... не подняв руку на собственность. На том же основании, на каком вы допускаете равное право каждого на выборах, вы должны признать равное право всех на имущество, пищу, питье, одежду. Вы должны согласиться, что каждый имеет равную свободу в присвоении себе земли для обработки и всякой вообще собственности»527. Таким образом, пределы лильберновской демократии фактически установил не кто другой, как Айртон. Естественно, что они оказались весьма ограниченными. В лучшем случае, они включали важные социальные реформы, но отнюдь не новую социальную революцию, отнюдь не сокрушение господствующих форм собственности. Следовательно, какими бы непримиримыми ни казались в пылу полемики политические принципы «Народного Соглашения» и принципы, изложенные Айртоном в ходе .конференции", базис у 'них был весьма близким, если не общим: «неприкосновенность частной собственности и частного интереса». Но в таком случае что же другое могло означать прозвище «левеллер», данное в Пэтни приверженцам лильберновской демократии, если не сознательное — с целью диффамации своих противников — извращение ее содержания грандами. Исторический смысл глагола to levell, возникшего, как мы видели, в ходе крестьянского восстания начала XVII в., заключался в отрицании и действенном ниспровержении земельной монополии лендлордов. Лильберновская же демократия, которую гранды 'нарекли «левеллерской», исходила по существу из сохранения земельной монополии лендлордов, из факта ее победы в ходе революции 40-х годов. Но тем самым гранды, назвав сторонников Лильберна «левеллерами», совершили двойной подлог, извратили исторически сложившееся содержание этого термина и ввели сознательно в заблуждение общественное мнение относительно истинных целей движения, возглавлявшегося мелкобуржуазными радикалами. Приведем лишь два характерных примера, позволяющих убедиться в том, что направления политической мысли Лильберна, с одной стороны, и Айртона,— с другой стороны, по своему объективно-историческому содержанию представляли радикальное и консервативное направление одной и той же концепции собственности и власти. Анализ левеллерской публицистики обнаруживает, что ни один из памфлетов Лильберна, ни одна из публичных декла раций и петиций его сторонников не выходила за пределы нареканий на существующие политические институты, или же на нежелание властей прислушаться к голосу угнетенных и осуществить те или иные реформы и улучшения 10°. В них нельзя найти ни малейшего следа классового анализа политики этих властей, ни малейшей попытки связать их «нежелание» осуществить «левеллерские принципы» с интересами определенных общественных классов, находящихся у власти, с данным строем собственности. «Наши прежние тяготы и еще продолжающиеся страдания,— писал Лильберн в 1648 г.,— были обусловлены или отсутствием регулярно собираемых национальных собраний — парламентов, или неэффективностью этих собраний» 528. Недаром даже самая радикальная, январская петиция левеллеров (1648) исходит из презумпции, что деление общества на собственников и тех, кто, будучи лишен собственности, трудится на них за плату, в сущности незыблемо, и именно поэтому выражает лишь пожелание, чтобы «бедные получали лучшую плату» за свою работу т. Между тем в появившемся еще осенью 1647 г. памфлете529, подписанном инициалами L. С. 530, автор которого, очевидно, не был связан с левеллерами, проявляется такое глубокое понимание классовой обусловленности всей политики .парламента, такая ясность в обрисовке подлинных причин угнетения бедных, что в нем нельзя не видеть отражения пробуждения социального самосознания обездоленных масс, идеалы которых, по существу, оставались чуждыми Лильберну и его единомышленникам. Ввиду особого интереса приведенной в этом памфлете аргументации остановимся на нем подробнее. Автор его исходит из того же факта, который отмечался и во многих левеллерских петициях, а именно, что парламент, избранный общинами Англии для уничтожения угнетавших их зол и тягот, не оправдал доверия. Он отрекся от их изначальных целей и предал забвению свои многочисленные торжественные обязательства и декларации сделать английский народ «наиболее свободным народом мира». Добившись ценой огромных жертв народа победы над королем, он преследует теперь лишь цель собственного возвеличения и обогащения, оставляя простых людей, несмотря на все понесенные ими в войне с королем жертвы и на их подвиги, в прежнем рабстве, даже в еще худшем положении, чем они находились в начале войны 531. Однако в отличие от публицистики лильберновского направления, Кларксон объясняет это не только субъективной нечестностью членов парламента, но и тем, что как .и 'прежде в 'парламенте простонародье представлено своими угнетателями, и потому для него ничего не изменилось. Таким образом, парламент олицетворяет классовое господство лендлордов, следовательно его политика классово обусловлена. «Невозможно ожидать от тех, кто угнетает вас,— продолжает Кларксон,— чтобы они облегчили [вашу участь] и освободили вас от угнетения, ибо, кто ваши угнетатели, если не знать и джентри, а кто угнетен, если не йомен, арендатор, ремесленник и рабочий (the labourer). Подумайте же, не избрали ли вы угнетателей, чтобы они избавили вас от угнетения» 532. С таким отчетливым представлением о классовом делении общества мы столкнемся разве только в публицистике «истинных левеллеров» 1649 г. Но тем удивительнее оно в условиях 1647 г., т. е. в условиях, когда по принятой даже в марксистской историографии концепции — радикализм народных низов почти исчерпывался воззрениями одного Лильберна и его единомышленников. Между тем если Лильберн выход из всех этих зол усматривал прежде всего в расширении избирательного права и в законодательном фиксировании формально-юридических гарантий свободы так называемых «неотчуждаемых прав» личности, то Кларксон видел его в таком изменении (классового состава парламента, которое по существу могло стать реальностью только в результате коренного общественного переворота. Так, например, он подчеркивает, что в парламент следует избирать только бедных (Yours equals in Estate), ибо иикто кроме них не способен обуздать угнетателей (to quell the opres- sour) и облегчить [участь] угнетенных» 533. Если же власть будет оставлена в руках угнетателей,— предупреждает он,— «вы можете отдать остатки своего имущества на содержание армии, вы можете обращаться к существующему парламенту с бесконечным числом петиций, но знайте, что ... ваше угнетение, ваша неволя, ваш голод будут увеличиваться все больше и больше». И в заключение он пишет: «До тех пор, пока вы будете избирать [в парламент] тех, кого вы называете своими лордами, патронами и импроприаторами, несправедливость будет лро- должаться и угнетение будет царствовать, так как ваше рабство является их свободой, ваша бедность — их богатством»534. Но ведь именно в подаче бесконечного числа петиций парламенту и заключалась основная тактика Лильберна. Сопоставление ее с замечаниями Кларксона обнаруживает, что хотя и левеллеры неоднократно теряли веру в существующий парламент, однако вопреки всему он до последних дней своего существования олицетворял для них «представительное собрание народа Англии» 535. Левеллеры в итоге оказались куда большими блюстителями традиционной конституции Англии, чем это может показаться при изучении прений в Пэтни. В начале 1649 г. роли Кромвеля и Лильберна по сравнению с их позициями в Пэтни переменились: Лильберн, опасаясь диктатуры грандов, стал больше всего опасаться смены политических институтов536. Кромвель же стал больше всего заботиться о незыблемости дворянско-буржуазной собственности и во имя этого легко жертвовал институтами, если они, по его мнению, недостаточно обеспечивали достижение этой цели ш. С тем же глубоким противоречием в идеологии политических левеллеров: между радикализмом умозрительных .принципов гражданской свободы и практическим консерватизмом в применении их к социальной действительности Англии 1647— 1649 гг. мы сталкиваемся, рассматривая отношение Лильберна к унаследованному от феодального прошлого общему праву страны. Хорошо известно, что левеллеры неоднократно требовали реформы права, перевода его на английский язык, сокращения его объема 537 и т. д. Однако все их требования сводились только к «улучшениям». Лильберн никогда не сомневался в социальной справедливости этого права, в его .пригодности для регулирования отношений и после свержения монархии пз, усматривая в нем самый надежный щит «свободнорожденного Джона» 114. В его толковании .право теряло какую-либо историческую обусловленность. Черпая аргументы из «Добрых Законов» Эдуарда Исповедника, Великой хартии вольностей, Петиции о праве, из судебной процедуры, сложившейся в королевских судах, он, в конечном счете, оказался в плену у них. В итоге «Традиционное право» в памфлетах Лильберна превращалось 'в надклассовое, вневременное и 'поэтому «драгоценное наследие» народа. Однако в народных низах зрело совершенно иное суждение об этом «наследии» и его роли в жизни бедных общин Англии. Упомянутый выше Лоуренс Кларксон гораздо точнее, по-видимому, отражал это суждение, когда в своем памфлете «Общее обвинение» подчеркивал, что унаследованное право —«закон свободы для угнетателей» и «закон рабства и неволи» для «общины» (Communality) 115. Он решительно требует заменить это право законом справедливости (law of equity) и уничтожить всю унаследованную систему правосудия и судопроизводства, установив вместо нее судебное разбирательство самого народа (You may decide all differences among you). Без замены профессиональных юристов, этих столпов несправедливости, нельзя избавиться от угнетения П6. Однако несомненно, что с наибольшей ясностью внутренняя противоречивость и разнородность идеологии левеллеров проявилась в социальном вопросе. С этой точки зрения прения в Пэтни явились в одно и то же время и зеркалом классовой сущности лильберновского радикализма и важной вехой на пути его дальнейшей эволюции. Именно с осени 1647 г. можно датировать резкое усиление социальных мотивов в публицистике левеллеров всех оттенков в связи с обострением в лагере парламента социальных противоречий между классами-союзниками и неимущими слоями народа. 113 J. L i 1 b u г n. Foundations of freedom.— A. Woodhouse. Op. cit., p. 357. 114 «Право — надежнейшее прибежище человека и сильнейшая крепость для защиты самого слабого». J. L i 1 b u г n е. The laws funeral (1648). Цит. по D. Petegorsky. Op. cit., p. 119. 115 «Moderate», April, 1649: «Народ этой страны останется в рабстве [до тех пор], пока он останется подвластен законам... Вильгельма. Большинство этих законов несправедливо, так как создано незаконной, узурпированной и тиранической властью». 116 A general Charge, p. 8. Бросается в глаза удивительная близость содержания этого раздела «Общего обвинения» и требований, сформулированных в декларации бекингемширских левеллеров. «Каждый человек,— читаем мы в ней,— должен получить правосудие, отправляемое у его собственного порога» не имея дела с профессиональными юристами. Все тяжбы должны разбираться двумя-тремя из 12 лиц, живущих по соседству с тяжущимися, «как это было до нормандского завоевания». A declaration of the Wellaffected in the County of Buckinghamshire. (Ed. Sabine), p. 646. Последнее обстоятельство содействовало все более определенному размежеванию в массах, следовавших за левеллерами. С другой стороны, с осени 1647 г. социальная разнородность левеллерского движения, существовавшая и раньше, окончательно выкристаллизовалась. Возникли два направления социальной мысли в рамках единой, на первый взгляд, партии: мелкобуржуазное, умеренное направление Лильберна и крестьянско-плебейское радикальное направление Уолвина, Лоуренса, Кларксона, Френсиса Фримена, а главным образом сельских левеллеров Бенкигемшира, Герифордшир1а и ряда других графств, в особенности северной Англии. Нельзя сказать, чтобы партия левеллеров в целом и направление Лильберна в частности оставались безучастными к страданиям и нуждам народных низов города и деревни 117. Уже начиная с «дела армий», наряду с такими жалобами, как разорение и обнищание вследствие упадка торговли, существования монополий, тяжелого налогового гнета, в особенности акциза, солдатских постоев, все чаще встречаются нарекания на злоупотребления должностных лиц, самовозвеличение и самообогащение их, казнокрадство, разграбление ими фонда конфискованных земель и т. д. 118 В программные декларации и петиции, составленные от имени левеллеров, систематически включались новые требования, идущие несомненно навстречу этим нуждам: уничтожение изгородей и возвращение былых общинных земель, создание фонда помощи бедным за счет пустошей и конфискованных земель, введение прямого пропорционального налогообложения вместо косвенных налогов (акциза) и ряда других119. Однако ни в одной из левеллерских деклараций даже не поднимался самый основной для народных низов вопрос: насколько вообще правомерен существующий общественный строй, если он приводит к столь вопиющему разрыву между бедностью и богатством, насколько справедливы самые основания строя, осуждающего тысячи и тысячи на голодную смерть среди изобилия житейских благ. Может ли он, в случае, если эти основания останутся неизмененными, привести к достижению целей, декларированных самими левеллерами,— обеспечить каждому человеку независимо от его положения в обществе полноту его прирожденных 'прав? Следует сказать, что для Лильберна эти вопросы вообще не существовали, поскольку источники всех общественных зол, в том числе и социальных бедствий, он усматривал не в отношениях собственности, а в испорченности государственного механизма, в отклонении политико-юридических институтов от изначального их предназначения. Но именно поэтому в возобновлении «Народного договора» взамен перечеркнутого существующими институтами и в воссоздании государства на основаниях формального равноправия индивидов, его составляющих, Лильберн усматривал важнейшую цель возглавляемого им движения 538. Поэтому он совершенно искренне твердил, начиная с 1648 ir., о нежелании тех, кого гранды прозвали «левеллерами», затрагивать существующие отношения собственности. Так, в марте 1648 г. Лильберн решительно отрицал, что прозвище «левеллеры», данное его приверженцам, соответствует их целям. На самом же деле,— писал он,— «они являются вернейшими и наиболее непоколебимыми защитниками (asserters) свободы и собственности, что прямо противоположно общности имущества (community) и уравнительству» 539. Он требовал, чтобы те, кто бросает им подобные обвинения, указали в сочинениях так называемых левеллеров хотя бы малейший намек на уничтожение свободы и собственности или на установление равенства на основе универсальной общности имущества540. В приписываемом Уолвину памфлете «Кровавые проекты», изданном в августе 1648 г., предусматривалось, что «парламент не должен иметь права на всеобщую отмену собственности» 541. Почти одновременно в Сентябрьской петиции левеллеров в палату общин мы находим специально сформулированное требование, чтобы нынешний парламент взял на себя и возложил на все будущие парламенты обязательство «не отменять (abolish) частную собственность, не уравнивать состояния людей и не вводить общность имущества» 542. В разработанной в конце 1648 г. второй редакции «Народного соглашения», по существу, впервые воплотившей принципы левеллерской политической доктрины в их чистом виде 543, мы уже находим в перечне ограничений, налагаемых на парламент «неотчуждаемыми правами» человека, следующие: «Ни один парламент не будет [правомочен] уравнивать состояния людей, уничтожать {частную] собственность или делать все вещи общими» 544. Чем объясняется, что левеллеры столь остро ставили вопрос о собственности? О какой собственности идет речь во всех этих декларациях? Почему необходимость четко сформулировать ответ на этот вопрос возникла для левеллеров только в 1648 т.? Конечно, в какой-то мере это объясняется вызовом, брошенным сторонникам Лильберна в Пэтни прозвищем «левеллеры». Однако дело не только в этом. Сами индепенденты, во главе с Кромвелем, не верили ни тогда, ни позже, что именно Лильберн и его приверженцы могут покушаться на частную собственность. Недаром же вскоре после конференции в Пэтни гранды, стремясь по политическим мотивам (приближалась вторая гражданская 1война), сблизиться с Лильберном, обещали, что оскорбительное прозвище «левеллеры» никто больше от них не услышит 545. «Не думаете ли вы,— писал Кромвель 25 ноября 1648 г. полковнику Роберту Геммонду,— что этот страх перед левеллерами, со стороны которых нечего бояться, что они уничтожат знать, был причиной того, что многие стали на сторону врага» 546. Конечно, впоследствии, когда радикальные секты стали серьезной угрозой для диктатуры грандов, тот же Кромвель, нарочито смешивая сторонников Лильберна с «истинными левеллерами», будет с негодованием говорить об их уравнительных намерениях, от которых только его меч спас Англию547. Но это подтверждает, что в 1648 г. прозвище «левеллер» было для грандов лишь отравленным оружием политической борьбы. Но если это так, то остается непонятным, почему Лильберн в 1648 г., когда между индепендентами и левеллерами был заключен своего рода политический союз (союз, в котором первые были более заинтересованы, нежели вторые, ибо он целиком и полностью играл им на руку), почему именно тогда левеллеры столь настойчиво декларировали свою приверженность к строю частной собственности? Очевидно, этим преследовалась цель успокоить не индепендентов, а ту часть своих приверженцев, в которой они усматривали свою основную социальную опору — «людей среднего сорта»548. Именно в этом заключалась причина растущей политической слабости и грядущего поражения политических левеллеров: их социальная программа оказалась лишь более радикальной модификацией программы индепендентов. Это были не антагонистические программы, а вариации одной и той же программы буржуазных преобразований. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что индепенденты впоследствии восприняли значительную часть программы левеллеров, вплоть до установления республики с однопалатным парламентом ш. Опор, в конечном счете, шел вокруг степени демократизма, но и в том и в другом случае это должна была быть буржуазная демократия, основанная, как мы видели, на неприкосновенности института частной собственности. В условиях 1647—1649 гг. это могло означать лишь одно, что левеллеры, подобно индепендентам, исходили из системы лендлор- дизма как из незыблемого факта. Не выдвинув на первый план требование об отмене копигольда 549, левеллеры, по существу, проглядели самый кардинальный социальный вопрос демократической революции и в результате лишили себя подлинно массовой базы в деревне, а значит и поддержки той общесгвенной силы, которая могла •стать • действительным противовесом союзу индепендентской •буржуазии и дворянства. Левеллеры оказались перед дилеммой: либо во главе демократического крестьянства, в первую очередь копигольдеров, выступить против лендлордизма и тем самым превратиться в подлинную партию крестьянской революции, либо, оставаясь на почве лендлордизма, вопреки очевидному радикализму политических целей, стать партией половинчатых социальных реформ и тем самым сдать свои позиции грандам. Лильберн и его приверженец, как известно, пошли по второму пути. Итак, дело не в том, что левеллеры являлись по преимуществу партией городских низов; они имели несомненно значительное влияние и в деревне 550 — но, главным образом, в том, что здесь они проглядели своего основного союзника — класс копигольдеров и отвернулись от чаяний огромного слоя плебса. Но если это так, то очевидно, что настойчивая защита левеллерами принципа неприкосновенности частной собственности была обусловлена не какими-либо временными тактическими •соображениями, а органически вытекала из самой доктрины левеллерских «неотчуждаемых прав» свободного человека, среди которых одним из важнейших являлось право личности на собственность. В то время как левеллеры искали свою массовую опору среди тех же социальных слоев, что и индепенденты, эти социальные слои отдавали явное предпочтение Кромвелю перед Лильберном с его чисто внешним декларативным политическим радикализмом. Те же слои, которые истолковывали политический радикализм теории левеллеров как Социальный, т. е. как иносказательное выражение стремлений к социальному уравнению, должны были, уже начиная с осени 1647 г., полностью разочароваться в своих надеждах на Лильберна и искать новых путей и новых вождей 551. Так, зимой 1648 г. Уайльдман говорил о том, что «бедные собираются в отряды по десять, двадцать, тридцать [человек], блокируют дороги и захватывают зерно, привезенное для продажи на рынке, распределяют его между собою на глазах у владельцев, говоря им: мы не можем умереть с голоду» 552. Листок «Mercurius pragmaticus» от 28—29 августа того же года сообщал, что Генри Мартен набирает воинскую часть из пехотинцев и кавалеристов, на знамени которой начертано: «За народную свободу против всех тиранов». Большое число крестьян (rustics) Беркшира под влиянием новой доктрины, провозглашающей, что верховная власть изначально принадлежит народу, направляется к Генри Мартену. Он ежедневно обращается к ним с проповедью в духе левеллеров (in the Habit of the leveller), призывая их не признавать чью-либо власть над собой или приносить [кому-либо] (оша), или изъявлять [кому-нибудь] покорность, так как они свободные люди, содержащие сами себя (subsisting themselves). Он убеждал их, что •они не должны платить десятину. С целью укрепить их в подобного рода взглядах, он заставлял своих собственных держателей и солдат не выказывать ему покорность кроме повиновения в военных делах. Он распределил десятину, принадлежавшую- приходу, среди бедных, а имущество, захваченное у лордов,— среди их держателей 553. 21 августа палата общин приняла специальную резолюцию о подавлении мятежных отрядов Мартена 554. Мы видим, что в 1648 г. начался новый подъем аграрного левеллерства, выходивший далеко за рамки устремлений самого Лильберна. Именно этим и объясняется то обстоятельство, что с начала 1648 г. левеллеры стали особенно настойчиво декларировать свою приверженность частной собственности. Это следует рассматривать как реакцию с их стороны на рост социального возмущения среди наиболее обездоленных низов народа, на усиление в их среде стремлений к вторжению в сферу частной собственности в свою пользу и уравнительному переделу ее. Следовательно, левеллеры боролись не только против грандов, а фактически сдерживали натиск все усиливающегося общественного течения истинного левеллерства как в их собственных рядах, так вне их — среди приверженцев революционных сект 555. В этом и заключалось то,— по выражению Ленина,— «уточнение» классовых интересов широких масс, которое происходит по мере прогресса революции,— та «замена общих, абстрактных, неясных и смутных... требований конкретными, точно определенными различными требованиями различных классов» 556. Несомненно, что просвещение масс происходило прежде- всего под влиянием окружающей их действительности, условий их существования. Вот как описывает эти условия в 1648 г. Седжвик: «Честные занятия, став почти бесполезными, оставляются... торговля (и ремесло] (trades)—источник жизни [для многих] тысяч — пришли в упадок; разоренные налогами... бедняки умирают с голоду или восстают, чтобы силой вырвать вспомоществование из рук богатых» 557. Тесная взаимосвязь между резко ухудшившимися условиями жизни народных низов и пробуждением их классового самосознания с очевидностью вырисовывается из памфлета, опубликованного в январе 1648 г. в поддержку январской петиции левеллеров и озаглавленного «Вопли отчаяния многих тысяч бедных ремесленников, умирающих с голоду по причине упадка торговли». В нем наряду с обычными жалобами на застой торговли и ремесел, на дороговизну продовольствия, мы находим следующие знаменательные слова, обращенные к богатым: «О, члены парламента и богатые люди из Сити, живущие привольно и пьющие- вино... перемалывающие нашу жизнь и сдирающие с нас шкуру.., У вас [люди] из Сити, покупающих наш труд, наверно, ломятся столы и переполнены чаши; не потому ли вы платите за наш труд, как вам заблагорассудится, мало или совсем ничего; ибо вы знаете, что мы вынуждены его продавать, чтобы обеспечить наши семьи, без чего мы погибнем с голоду. Так, за счет нашей крови, вы, богачи, живете и украшаете себя... Откуда же у вас пышные шелка и бархаты, блестящие золотые и серебряные украшения, не добыты ли они потом наших лиц и спин, голодом наших желудков». А в заключение еще один поразительный по своей глубине вопрос, приоткрывающий тайну буржуазной революции: «Не из-за того ли весь спор (т. е. гражданская война между парламентом и королем.— М. Б.), чьими рабами должны быть бедняки?» 558. Сопоставив эти строки со всем тем, что вышло из-под пера Лильберна, нетрудно убедиться, что перед нами совершенно иное направление левеллерской мысли. И хотя имеется много оснований считать автором этого памфлета, как и самой январской петиции, Уильяма Уолвина — соратника Лильберна, тем не менее в нем звучит голос масс, выражены их помыслы. Январская петиция левеллеров заканчивается знаменательными словами: «Мы до тех пор будем осуждены на отчаяние... пока не вступят в силу первобытные законы природы, которые заставят нас прибегнуть к естественным средствам самосохранения» 559. Таким образом, перед нами не что иное, как предупреждение власть имущим о приближении взрыва негодования низов, который неминуемо приведет к насильственному вторжению их в частную собственность 560. * * * Чем больше зрело в народных низах сознание того, что источником их страданий является социальная несправедливость, крайне неравномерное распределение материальных благ, тем отчетливее проявлялись их эгалитарные устремления. Особенно широкое распространение они получили после второй гражданской войны, когда судьба монархии была, по существу, уже решена, а идеал нового «справедливого устройства» страны народные низы связывали с более справедливым распределением собственности и общественного богатства 561. С ярким проявлением идеологии истинного левеллерства мы сталкиваемся в памфлете, опубликованном в августе 1648 г. под красноречивым заглавием «Беспокойство, которое мы хотим причинить тем, кто причиняет Англии страдания, или справедливые решения простых людей Англии, направленные против богатых и могущественных. Из-за гордыни, вероломства и злонамеренности которых они [простые люди] доведены до крайней нужды и нищеты». В нем мы находим, между прочим, и следующие строки: «Все события с самого начала с очевидностью свидетельствуют о заговоре богатых и могущественных с целью обездолить и поработить всех простых (plain) и бедных (mean) людей по всей стране... С помощью подкупа правительства, несправедливых и неравных законов, обмана, тирании и угнетения вы захватили в свои хищные руки большую часть земли этого страдающего и порабощенного народа. С помощью монополий, ростовщичества и сделок вы захватили в свое владение все богатства, деньги и дома! Более того, вы завладели нашими общинными землями в большинстве графств и ограбили нас... Как чрезмерно и бессовестно вы повысили за последние сорок лет земельные ренты и плату за жилища и мастерские в городах. Как много семейств вы разорили и пустили по миру, одних с помощью грабительных рент, других, скупая аренды и монополизируя торговлю и ремесло». В конце памфлета «простые и бедные люди» угрожают прекратить выплату рент, долгов, процентов и уничтожить изгороди, возведенные на общинных землях 562. Как и следовало ожидать, социально-уравнительные тенденции наиболее интенсивно распространялись в среде сельского плебса, так как в деревне причины вопиющего имущественного неравенства 'были особенно очевидны. Lex agraria, «аграрный закон», которым был бы восстановлен «закон творения», обеспечивающий каждому человеку достаточную долю (a competency) жизненных благ (necessaries),— такова суть истинного левеллерства, сформулированного в анализируемом памфлете 563. Эти вопросы, подчеркивает его составитель, рассматриваются теперь много серьезнее, чем когда-либо раньше 564. Таким образом, мы имеем красноречивое свидетельство того, насколько неправомерно связывать генезис истинного левёллер- ства. только с именем Уинстенли, насколько это течение общественной мысли уходило корнями в народную толщу, составляя стержневой элемент их чаяний с самого начала революции. Именно с этими тенденциями вне и внутри левеллерского движения фактически вступил в борьбу Лильберн, так как вместо того, чтобы увидеть в них свою подлинную силу, он усмотрел в них фактор, ослабляющий движение. В самом деле, к весне 1649 г., когда произошел окончательный разрыв между левеллерами и грандами и, казалось, настало время отбросить тактику приспособления к ним, Лильберн и его приверженцы не только не пошли на союз с истинными левеллерами, но обрушились на них за их цели и методы борьбы. В середине апреля — начале мая 1649 г. ими были сформулированы так называемый «Манифест» и четвертая (окончательная) редакция «Народного соглашения» — документы, в которых цели левеллерского движения должны были быть представлены в их наиболее чистом и откровенном виде. В «Манифесте», стремясь опровергнуть и «рассеять тучи поношений и клеветы» по своему адресу, Лильберн и его единомышленники снова заявили, что они никогда не стремились уравнять отношения людей или устранить сословные различия и звания. Отвергая эту «неистовую демагогию» властей, левеллеры ссылались на сентябрьскую петицию 1648 г., в которой они высказывали свой взгляд на «уравнение» (concerning levelling), под которым «обычно понимают (!) уравнение состояния людей (an equalling of men’s est afe) и отмену собственности». Они еще раз объявили «весьма вредной» (!) любую подобную попытку и утверждали, что вопрос о собственности не входит в компетенцию верховного представительного органа 565. Для того чтобы убедиться, что все это адресовалось не грандам, а народным низам, достаточно указать на следующий аргумент, приведенный составителями «Манифеста»: «Общность имущества (the Community) первых христиан была добровольной, а непринудительной... не была следствием какой-либо конституции... она не рассматривалась апостолами как обязанность, а считалась добровольным актом» 566. Очевидно, что Лильберн этим воздвигает плотину против напора снизу. Уравнительные устремления среди низов должны были приобрести поистине массовый характер, чтобы возникла необходимость в такой настойчивой дискуссии с ними. Только потому, что народные низы были готовы перейти от петиции в парламент к прямым действиям, левеллеры стали внушать им, что «не может быть жизни без правительства». С другой стороны, так как правительство, созданное на основании агримента, могло бы действовать в интересах народных низов (чего так боялись гранды во время прений в Пэтни), провозвестники английской демократии и в четвертую редакцию «Народного соглашения» от 1 мая 1649 г. посчитали нужным включить специальный пункт, запрещающий парламенту принимать законодательные акты, касающиеся собственности, уравнения состояний или обобществления всех вещей: «И если какое-либо лицо, или лица попытаются силой нарушить собственность, с ними должны поступить, как в случаях государственной измены»567. Это должно было означать требования увековечить «фри- гольдерский интерес» лордов маноров, их право собственности на землю своих обычных держателей и арендаторов, признание законом узурпации, совершенной лордами в парламенте, т. е. односторонней отмены феодальных повинностей в их пользу. Итак, политические левеллеры были принципиальными противниками эгалитаризма истинных левеллеров и последовательными защитниками незыблемости частной собственности. «Манифест» и четвертая редакция народного соглашения раскрывают одну из важнейших тайн революции 40-х годов, а именно то, что основными антагонистами в революционном лагере в 1647—1649 гг. в действительности являлись не Кромвель и Лильберн (т. е. индепенденты и политические левеллеры), а индепенденты и крестьянско-плебейское направление демократической революции в лице аграрных левеллеров, а впоследствии — диггеров. Подтверждение этому мы находим в памфлете Лильберна «Основные юридические свободы английского народа», опубликованном летом 1649 г. Здесь Лильберн вступает в открытую дискуссию с диггерами, обосновавшимися к тому времени на пустоши близ Кобхема (Серри). Отвергая свою причастность к их деяниям и воззрениям, Лильберн называет последние «ошибочными» 568. Свое отношение к диггерам Лильберн еще более определенно выразил в 1652 г., т. е. тогда, когда он уже полностью отошел от политической борьбы и поэтому мог рассуждать беспристрастно. «На мой взгляд,— писал он,— нелепый замысел об уравнении собственности и власти столь смехотворен и глуп, что, будучи чистосердечным, нельзя себе представить никого, кто в здравом уме был бы сторонником этого принципа; ибо, если его реализовать, он привел бы не только к уничтожению трудолюбия в мире,, но разрушил бы самые основы государства... Кто же станет заботиться о том, что, будучи приобретенным, не станет его собственностью, а должно быть равномерно разделено с любым лентяем и бездельником» 569. Итак, намного раньше, чем идеология диггеров была сформулирована в памфлетах Уинстенли, она, хотя и в более общем и менее осознанном виде, стала конечной целью общественного движения, сложившегося в ходе борьбы широких народных низов за углубление демократического содержания буржуазной революции 570. В этой связи приобретают неоценимое значение два памфлета бекингемширских сельских левеллеров: «Свет, воссиявший в Бекингемшире, или открытие главной основы и первопричины всякого рабства на земле, и прежде всего в Англии, представленное в виде декларации многих благонамеренных в данном графстве ко всем бедным и угнетенным сельским жителям Англии» (1648) и его продолжение «Новый свет...» 571 (1649). Самое примечательное в них заключается в том, что благодаря им мы можем проследить генетическую- линию, ведущую от аграрных левеллеров к диггерам 1649 г. Мы находим в них яркую иллюстрацию того, как левеллерские воззрения на природу гражданского общества и государства превращались в народном сознании в учение об основах социальной справедливости, т. е. в идеологию истинного уравнительства. В этом смысле правомерно говорить о предвосхищении ими ряда основных положений социальной доктрины Уинстенли к его последователей. Поскольку человек, подчеркивается в памфлете «Свет, воссиявший...» создан «по образу и подобию божьему», он является господином всех низших существ. Но по той же причине он не может господствовать над себе подобными, ибо все люди равны по праву рождения. Всем им принадлежит равная доля в «творении», созданном для их блага. «Следовательно,— заключает анонимный автор памфлета,— все должны пользоваться землей и все, что ее населяет, в равной степени, не допуская, чтобы один присваивал собственность большую, нежели другой». Так же, как някто не может быть лордом другого, он не может быть и лордом земли, огораживая ее для своего исключительного пользования, в ущерб соседу 572. А ведь именно в этом состоял один из лейтмотивов учения Уинстенли. Очевидно, что первый шаг в этом направлении сделали сельские аграрные левеллеры; за религиозной фразеологией нетрудно разглядеть психологию крестьянина, возмущенного вопиющим неравенством в землевладении и землепользовании. Аграрное левеллерство, таким образом, составляло исходную идею доктрины диггеров, обоснованную в памфлетах Уинстенли. «Однако,— читаем мы далее в анализируемом памфлете,— человек в своей гордыне превратился в пожирателя «божьих творений», огораживателя, не желающего, чтобы ему подобный пользовался одинаковыми с ним привилегиями. Он отнимает все у своего брата. Так что все земли, деревья, звери, рыба, птица и другое огорожено во владениях немногих... а все остальные лишены [самого необходимого} и превращены в их рабов в такой степени, что за спиленное на топливо дерево их наказывают, а за охоту на птицу-—сажают в тюрьму, так как она — забава джентльменов» 573. Поскольку все земли огорожены, бедняки не могут держать скот или построить жилище, не купив разрешение для одного или место для другого у главного огораживателя, именуемого лордом манором. И если держатель допущен на правах копигольдера, он должен принести клятву верности, точнее сделаться рабом. В этом отрывке видна откровенная антифеодальная направленность всей идеологии аграрного левеллерства, в частности — диггеров 1649 г. Подобного рода жалобы мы встречаем буквально во всех программах крестьянских .восстаний XIV— XVI .вв.574 Сельские левеллеры раньше, чем Уинстенли и диггеры 1649 г., сформулировали основное содержание крестьянско-плебейской аграрной программы революции 40-х годов XVII в. В их пахМ- флетах уже налицо не только негативная направленность этой программы — протест против земельной монополии лендлордов, но и изложена позитивная ближайшая цель — уравнительное землепользование, достижение которого обеспечило бы демократический переворот в деревне в интересах крестьянства. Именно поэтому сельских левеллеров следует отличать от Лильберна и его единомышленников не только по направлению их интересов 575, но и по самой сути социальных воззрений. В них мы вправе усматривать первых диггеров (понимаемых в широком историческом плане) революции 40-х годов, а в их программе— одну из важнейших сторон социальной идеологии Уинстенли. Перед нами промежуточное звено в истории диггеров между 1607 и 1649 гг. В анализируемом памфлете предвосхищается и другая важнейшая черта идеологии диггеров — теснейшая связь между демократическим аграрным переворотом и идеалом демократической республики. Политические левеллеры, как мы видели, были* в 1647 г. горячими сторонниками республики, но с конца 1648 гм. когда гранды фактически оказались у кормила правления страны, Лильберн и его сторонники уже не требовали безусловного- уничтожения монархии. Решающим для них было то, в какой мере данная форма правления, безразлично какая, обеспечивает- основные «прирожденные свободы» человека15э. Вот почему после казни Карла I Лильберн и его единомышленники заявляли, что они вовсе не были ее сторонниками576. Действительно последовательными демократами и республиканцами в 1647—1649 гг. смогли выступить только истинные левеллеры, т. к. они впервые наполнили понятие свободы крестьянско-плебейским содержанием. Поэтому они должны были безусловно отвергнуть монархию, ибо в ее уничтожении усматривали первый акт установления демократического аграрного строя, пролог к свержению власти лендлордов, безраздельно связанной с монархией. «Королевская власть,— читаем мы в рассматриваемом памфлете,—происходит от зверя, а тот — от дьявола. Отсюда ясно, что тот, кто поклоняется власти короля, поклоняется дьяволу... а так как вся власть в стране основывается на королевских патентах, то она дьявольского происхождения» 577. Заметим, что эти строки были написаны почти за два месяца до казни Карла I. Наряду с таким библейским истолкованием сущности монархии сельские левеллеры широко пользовались и распространенной в те годы теорией так называемого «нормандского ига» 578. «Незаконнорожденный чужеземец Вильгельм»,— писал анонимный автор памфлета,— пришел к .власти в Англии с помощью завоевания и убийств. «Он создал гарнизоны, чтобы .поработить англо-саксов, захватить все их земли и вынудить держать их на праве копигольда, уплачивая произвольные ф|айны и гериоты. Таковы предшественники нынешнего короля. Не ясно ли,— заключал он,— что короли — враги царства христова» 579. Отсюда делались не только политические, но, что более важно, социальные .выводы. «Смотрите же, богатые землевладельцы, захватчики-огораживатели: ваши титулы, ваши патенты, грамоты, разрешения исходят от короля и все земельные держания получены вами от .вашего (!) короля; все указы, договоры, обязательства и аренды также составлялись от его имени». В этом автор памфлета видел основную причину, почему злонамеренные люди — пэры, бароны — поддерживали короля, ибо в противном случае их. тираническая палата лордов пала бы вместе с ним. Точно так же лорды маноров, джентльмены, судьи должны стоять за короля, ибо их власть и привилегии учреждены королевскими патентами. А священникам разве не ясно, что если 'падет король, то будет уничтожена их десятина? 580 Такое глубокое понимание неразрывной связи между монархией и системой лендлордизма до Уинстенли можно найти только у сельских левеллеров. Только они дают такое истолкование Республики (commonwealth), которое предполагает уничтожение наряду с королевской властью и вернейшей ее социальной опоры — крупного землевладения, сословного строя, бюрократии, государственной церкви. Сельские левеллеры во многом предвосхитили Уинстенли и в трактовке социального идеала. Впрочем у них он носит более примитивные черты крестьянской уравниловки. Ставя своей задачей «освободить равно всех людей от рабства», они стремились к «трудовой», «социальной республике» (именно так они понимали термин «commonwealth»), которая обеспечит «каждому человеку справедливое положение (just position) в жизни, чтобы никто не должен 'был просить милостьшю или воровать кз-за нужды» 581. В этом стремлении обеспечить каждому «справедливую долю» материальных благ и прежде всего — земли, следует видеть краеугольный камень социального уравнительства 40-х годов XiVII в. Основной принцип «истинной республики», о которой мечтали сельские левеллеры, гласил: «Каждый должен трудиться ради собственного пропитания, ибо несправедливо и недостойно, чтобы один работал, а другой забавлялся (play)». «А если все равно трудятся, разве это несправедливо, чтобы все равно и ели» (to eate alike) 582. Перед нами не только образец мышления радикально настроенной сельской бедноты, которой в силу господства феодальных монополий «а землю свойственно было непреходящее стремление к «дележу всех благ поровну». В приведенных утверждениях сельских левеллеров скрывалось — в условиях Англии 40-х годов — также и глубоко революционное содержание, хотя традиционный идеал этой программы «равно трудиться и равно есть» и получил у сельских левеллеров весьма ограниченное (не выходящее, по существу, за средневековые рамки) истолкование. Автор памфлета «Совет, воссиявший...» еще не указывает путей для достижения этой цели. Но ему уже ясно, что подлинная свобода (absolute freedom) означает создание условий, при которых один человек не сможет жить за счет труда другого 583. Отсюда вытекали требования уничтожения рент и файнов копигольдеров, уничтожения процентов за долги, уничтожения десятины ,68. Зажиточный йомен 40-х годов XVII в. уже боялся посягнуть на собственность лорда, опасаясь, как бы в результате не потерпел ущерба его собственный двор. Но крестьянско-плебейская часть деревни была готова решительно вторгнуться в собственность манориальных лордов, богатых арендаторов и собственников десятины. Итак, истинное левеллерство выкристаллизовалось на решающем этапе революции (1647—1649).. Главная заслуга истинных левеллеров состояла в том, что они выступали самыми решительными поборниками крестьянско-плебейской аграрной программы. Они первые увидели в уничтожении феодальной собственности на землю основную предпосылку социального «избавления» широких масс, понимаемого ими как торжество равенства мелких тружеников — этого истинного оплота демократической республики584. Предвосхитив в значительной степени воззрения Уинстенли, сельские левеллеры первыми объявили на всю страну о своей солидарности с диггерами. В декларации, принятой ими на митинге 10 мая 1649 г., т. е. в дни, когда создание колонии близ Кобхема стало уже общеанглийским событием, бекингемпширские левеллеры призвали всех своих приверженцев «содействовать делу [диггеров] и оказывать им всемерную помощь», хотя и не сумели оценить до конца их исторического значения, не поняли связи их деятельности с общей борьбой народных масс против «нормандской тирании». Сельские левеллеры не противопоставляли (себя направлению Лильберна и тем самым еще не сознавали себя ,в качестве «истинных левеллеров». Уинстенли и его последователи, называя себя так, сделали дальнейший шаг вперед. Это стало возможным потому, что от имени всех угнетенных общин Англии теперь выступила их наиболее обездоленная и отверженная часть — английский плебс. «Vox plebis» 585 — голос плебса — донес до нас высшую истину, достигнутую народными массами в ходе революции 40-х годов XVII в.
Еще по теме МОРИС ДОММАН ЖЕ ИСТОКИ СОЦИАЛЬНЫХ ИДЕЙ ЖАНА МЕЛЬЕ338 (К 300-летию со дня рождения):
- МОРИС ДОММАН ЖЕ ИСТОКИ СОЦИАЛЬНЫХ ИДЕЙ ЖАНА МЕЛЬЕ338 (К 300-летию со дня рождения)