Несмотря на существенную активизацию философского знания в начале XX столетия, роль теоретического фундамента политической доктрины партии конституционных демократов довелось сыграть отнюдь не философии. В самом общем смысле философской основой кадетизма можно назвать позитивистский сциентизм155. Между тем на формирование методологического базиса решающее влияние оказали кардинальные изменения в других областях гуманитарного знания - исторической, социологической и юридической. Оригинальный «политологический» поиск дополнили собственными знаниями и методологическими приемами история, социология и юриспруденция, содержавшие в своих анналах глубокие эмпирические обобщения. В недрах каждой из этих наук вызрели целые направления - «историзм», «социологизм», «нормативизм». Эти три термина, хорошо известные в истории науки, будут далее интерпретироваться в качестве ключевых методологических принципов - как набор базовых теоретических предпосылок, благодаря которому в конце XIX - начале XX столетий началось формироваться те элементы уже специфически научного политического знания, которое легли в основание политической доктрины кадетов. Историзм является одной из центральных категорий исторической науки, благодаря которой мир, и прежде всего - социальная жизнь, воспринимается через призму постоянного становления и обновления. Историзм, понимаемый как принцип неразрывной связи человека с прошлым, вековыми традициями и обычаями, подразумевающий взаимную обусловленность настоящего, прошлого и будущего, сыграл свою революционизирующую роль в изменении общественного самосознания XIX столетия. Эпистемология исторической науки этого времени основывалась в основном на парадигме естественнонаучного знания, которая давала объяснение событий в жизни людей посредством выведения их из социологических, психологических и, в конечном счете, из биологических и химических причин и законов. Такого рода методология, базирующаяся на сведении разнообразных проявлений жизни к нескольким обобщающим параметрам, получила наименование редукционизма. Именно редукционизм и стал тем важнейшим методологическим принципом, которому довелось сыграть ключевую роль на раннем этапе становления научного политического знания, по самой своей природе ориентировавшегося на поиски обобщающих закономерностей и в полной мере использовавшего сведения из других областей обществознания, и в первую очередь - исторического. Благодаря редукционизму в рамках научного познания соединились оба начала - «историческое» и «социологическое»; эстафета исследования «политического» от истории перешла к социологии, в границах которой до известного времени формировалось и функционировало собственно политическое знание. Несмотря на заведомые погрешности, которые неизбежно приносят с собой любые унифицирующие обобщения, этот методологический принцип не только положительно проявил себя в систематизирующем объяснении прошлого, но и продемонстрировал свою эффективность в упорядочивании настоящего и проектировании будущего, а впоследствии сыграл свою позитивную роль и в становлении и оформлении автономной политической науки. К середине XIX века вера в силу и торжество человеческого разума пришла к своему апогею, соответственно, достигла вершин и историзация человеческого мышления. П. И. Новгородцев (на тот момент - один из признанных лидеров так называемого «идеалистического движения», а некоторое время спустя активный деятель партии кадетов) отмечал эту характерную особенность современного знания: «XIX век вообще отмечен распространением историзма, и когда теперь приходится говорить о научных направлениях истекшего столетия, несомненно, самым ярким и крупным следует признать именно это. Везде, во всех областях знания историческая метода приобрела господствующее положение; вопросы о происхождении, о генезисе, об эволюции получили главенствующее значение и вытеснили все прочие . Приложение исторической методы, быть может, еще далеко не везде дало необходимые результаты и далеко не всегда совершалось с достаточной глубиной; но как миросозерцание, как принцип, историзм несомненно достиг своего апогея, а вместе с тем и такой универсальности своих притязаний, которая явно обнаруживала их чрезмерность и должна была вызвать реакцию»156. Действительно, к концу XIX века обнаружились и в полной мере стали проявлять себя уже симптомы кризиса историзма. В последней четверти столетия против редукционизма выступил целый ряд философов (прежде всего, следует назвать немецкого мыслителя В. Дильтея), доказывавших, что история должна уподобиться другим гуманитарным дисциплинам и следовать своим собственным, а не редуцируемым правилам. Поскольку непосредственным предметом ее изучения являются конкретные события и изменения сами по себе, она не должна заниматься поисками общих законов, а значит, не столько объяснять, сколько понимать человеческие действия и поступки. Поскольку историческое знание, укорененное в конкретных исторических обстоятельствах, может иметь исключительно интерпретационный характер, в силу этого оно с неизбежностью оказывается субъективным и контекстуальным. Появление «критической историографии», или «критической философии истории», методологические и эпистемологические основания которых покоились на неокантианстве, свидетельствовало о том, что на смену историзму приходит новая методологическая парадигма - историцизм. По существу это было возвращение к метафизическому, а значит - антинаучному пониманию истории как деятельности «индивидуального духа». Формирование политической доктрины партии конституционных демократов происходило в момент активной стадии конфликта между представителями историзма и историцизма. В партии кадетов первую позицию представлял П. Н. Милюков; вторую защищали П. Б. Струве и П. И. Новгородцев. «Всякий исторический процесс иррационален и индивидуален, - писал Струве в 1 907 году. - Поэтому он никогда не может - ни ante factum, ни post factum157 - “быть исчислен с математической точностью путем учета действующих в нем реальных сил”158. Понимание индивидуальности и иррациональности историческо го процесса есть едва ли не самое важное приобретение философской мысли XIX века»159. Если сторонники историзма отдавали приоритет институциональным образованиям, то во втором - духовным принципам, так называемой «философии нравственного идеализма»160. Струве, как мы уже отмечали выше, стоял на платформе «либерального консерватизма», выступая в защиту «неотъемлемых прав личности» с вершин абстрактного «национального духа»161. В то же самое время историософскую концепцию Милюкова отличало неуклонное стремление не отбрасывать достижения прошлого, не строить некие иллюзорные и эфемерные конструкции, а связывать исторические факты с настоящим состоянием исторического знания. Очевидно, благодаря лидерской роли в партии П. Н. Милюкова, именно его методологические установки одержали теоретическую победу. Поэтому имеются достаточные основания для того, чтобы считать эти методологические принципы презентабельными для характеристики господствовавшего в партии Народной свободы типа политической рефлексии. Генезис историцистской точки зрения, по мнению Милюкова, вел свое начало со второй половины XVIII столетия и впервые обосновался в эпохе Просвещения. Абсолютизация «духа» народа, который ко всему прочему оказывался еще и неизменным, представленная в работах целого ряда мыслителей (особенно у И. Г. Гердера и Г. В. Ф. Гегеля), не имела ничего общего с подлинной исторической наукой. Руководствуясь позитивистскими методологическими требованиями, Милюков призывал полностью отказаться от идеи всемирной истории, согласно которой «дух» каждого отдельного народа являлся всего лишь некой ступенью в развитии общечеловеческого «мирового духа», отдельным звеном в процессе целостного и, говоря современным языком, запрограммированного в своих закономерностях прогрессивного развития. Любая дискретная схема исторического развития, состоявшая либо из сложения различных стадий общечеловеческого прогресса («древней», «средней» и «новой»), либо из других звеньев «цепи», якобы составляющей историю человечества, казалась ему ошибочной. Милюков также отрицал гегелевские принципы познания, основанные на переходе от тезиса к антитезису и последующему завершению в синтезе, считая их оторванными от эмпирического опыта истории, выступал категорически против интерпретации истории и исторического в таком метафизическом и даже теологическом ракурсе. Негативные стороны так называемой «всемирноисторической» точки зрения он видел в ее связи с управляющей человечеством идеей божественного промысла, в произвольном выделении каких бы то ни было «избранных» групп народов, призванных свыше для осуществления общечеловеческого прогресса. Одна из центральных теоретических проблем - проблема природы исторической закономерности - решалась им с использованием самого широкого историографического материала в сравнении задач, которые стояли перед историками XVIII столетия, и тех, которые возникали перед современной ему историографией. Главное различие между прошлым и настоящим он видел в конкретизации требований, стоявших перед историческим знанием. Если историки и истории эпохи Просвещения могли удовлетворяться описанием событий, то современная история должна была уже ориентироваться на выявленные соответствующей наукой законы. В этом смысле можно сказать, что все работы Милюкова, предметом которых являлся исторический опыт России и человечества, были проникнуты пафосом исканий глубинных исторических закономерностей. Основу историко-культурной концепции Милюкова составили самые разнообразные и в то же время обширные источники162. Большое влияние на формирование его доктрины оказал В. О. Ключевский (у которого Милюков учился в Московском университете). Вероятно, именно отсюда у будущего ученого-по- литика возник интерес к проблеме самобытности России и общности ее истории и культуры с европейским историческим процессом, поиск единых закономерностей в контексте рассмотрения различных «местных историй» как источников общего культурного развития человечества. Милюкову были созвучны идеи изучения политической и социальной истории в зависимости от социальных, геогра- фическо-экономических и этнографических условий. Его отношение к С. М. Соловьеву обусловливалось общей заинтересованностью в развитии юридической (государственной) школы в историографии. Милюков признавал большую заслугу Соловьева в том, что тот отказался от разделения истории России по чисто формальным, внешним признакам. Существенным достижением научной исторической мысли Милюков считал идею Соловьева об органическом происхождении государственных форм из патриархально-родовых. Вместе с тем он различал и недостатки в трудах Соловьева, которые, по мысли Милюкова, заключались в недооценке специфических (самобытных) черт отечественного исторического процесса. Рассматривая многообразный опыт русской культуры, Милюков примерял к ней возможности применения общецивилизационных закономерностей экономического, социального и духовного развития, которые могли бы относиться как к конкретным явлениям, характеризовавшим русское общество, так и к процессу развития русского исторического самосознания в целом. Он настойчиво отстаивал идею о невозможности отождествления закономерности с простой целесообразностью по аналогии с тем, как нельзя было сравнивать явления значительно более высокого порядка с низшими. Как совершенно надуманную проблему Милюков воспринимал противопоставление «закономерного» и «индивидуального» в истории: «закономерное» не могло противоречить «индивидуальному», равно как справедливым оказывалось и обратное умозаключение. Человечество совершало неоднократные попытки закономерного объяснения истории, задача заключалась в том, чтобы привести «эту основную и неистребимую потребность человеческого духа в научную систему» и далее последовательно ее проводить163. Несмотря на постоянство поисков причин и следствий закономерного хода истории, для самого Милюкова вопрос о возможности окончательного осознания таких законов исторического развития, тем не менее, оставался открытым. В конечном счете закономерность у него отождествлялась с причинностью, а зачастую даже подменялась ею. В чисто позитивистском духе он отстаивал положение, согласно которому действующие в истории силы должны были находить объяснение в области психологии. В свою очередь, психологическому объяснению надлежало опираться на все знания о закономерностях в «более простых» областях науки - физике, химии и физиологии. Из позитивистского мировоззрения проистекали и его сомнения в существовании каких бы то ни было специфических исторических законов. В этом мировоззрении как раз и заключается главная причина, почему на всем протяжении своей научной и политической деятельности лидер конституционных демократов неизменно оставался в рамках позитивистского редукционизма, заявляя, что «понятия закономерности и эволюции должны быть распространены из области естественных наук в область наук гуманитарных»164. По-своему глубоко принципиально, что именно политическую составляющую - «личную историю вождей народов, их деяния и судьбу, их взаимные отношения, их внутреннюю и внешнюю политику»165 - Милюков считал главным содержанием истории, и это обстоятельство представляется весьма значимым для уяснения того, как оформлялось политическое знание в границах другой формы обществознания - исторической. Хотя он и называл такую историю - «историей “случившегося”», то есть во многом случайного, тем не менее, он отказывался принимать предписываемый ей большинством историков исключительно индивидуальный характер, настаивая на необходимости закономерного ее объяснения. «Повествовательная история» как «история событий», следуя систематике Конта, должна была занять место конкретной науки по отношению к науке абстрактной, исполняя эмпирическую роль по подготовительному подбору разнообразных фактов. И если такая история все же не могла удовлетворить общественную потребность в научном познании, поскольку не могла прийти к удовлетворительным умозаключениям относительно общих законов развития общества, тогда эту миссию должна была принимать на себя уже не некая «новая» история (как история «духа», например), а социология. Вот почему, будучи профессиональным историком, Милюков, тем не менее, сознательно отдавал методологические приоритеты «социологической точке зрения». Историческое он сводил к социальному, а уже из социального выводил собственно политическое. В известном смысле и сама история как научная дисциплина, накопив значительную сумму знаний, в конечном итоге уступила принадлежавшую ей теоретико-обобщающую функцию другой научной дисциплине - социологии, откуда впоследствии эта функция перешла уже непосредственно к научному политическому знанию, соединившему в себе все достоинства и недостатки эмпиризма и редукционизма. О стремлении свести воедино многообразные причины и факторы в рамках редукционистской методологии свидетельствует принципиальный вывод П. Н. Милюкова о том, что в основании всех национальных историй лежат общие социологические законы, а бесконечное разнообразие национальных существований обусловлено сходными для них всех элементами социального развития. Не случайно, по одной из оценок, «общая формула», определявшая значение Ми- люкова-историка, заключалась в том, что он являлся «виднейшим представителем социологического направления русской историографии»166. Социологический взгляд на историю позволил лидеру конституционнодемократической партии сделать вывод об общности как хода исторического процесса в целом, так и развития его отдельных факторов. Это положение можно назвать отправной методологической точкой, в которой не только «историческое» и «социологическое» начала непосредственно соединились в одном потоке научного обществознания, но и «историческое» вошло в полное подчинение «социологическому. Такого рода методологический подход получил в истории науки наименование социологизма. Согласно этому принципу, объяснение любого социального (в широком смысле) явления могло быть достигнуто в рамках исключительно науки социологии, которая сама по себе считалась завершающей стадией всех гуманитарных наук. Поскольку в тот исторический момент политическое знание развивалось преимущественно в границах социологического знания, имеет смысл подробнее остановиться на характеристике этого методологического принципа. Социологизм начал господствовать в умах многих образованных людей конца XIX - начала XX столетий под влиянием самой науки социологии, исследующей фундаментальные основы взаимодействия личности и общества, которая к этому времени приобрела законченные, то есть достаточно строгие и точные, эпистемологические формы. В методологическом плане социологизм защищал принцип объективного научного подхода к социальным явлениям, а также принцип социологического объяснения социальных фактов, то есть объяснения «социального» социальными же причинами, при этом выносил «за скобки» все прочие факторы, в том числе географические, психологические, физиологические и т. д. В теоретическом плане социологизм проявлял себя преимущественно как социологический реализм, утверждая принцип специфичности и автономности социальной реальности, ее примата по отношению к индивидам и противопоставляя свои аргументы различным индивидуалистическим концепциям, в частности, социологическому номинализму, в рамках которого любое социальное образование следовало рассматривать как систему действий отдельных людей. Расцвет социологизма как методологического принципа совпал с периодом активной деятельности П. Н. Милюкова и оказал значительное влияние на формирование его научной позиции. В начале XX века для него было очевидно: несмотря на распространяющееся повсеместно разочарование в науке (поскольку ей так и не суждено было дать окончательных ответов на «проклятые вопросы»), дух «научности» вошел неотъемлемым элементом в общественное самосознание XIX столетия. Важнейшим проявлением этого духа стала новая наука, возникшая в результате «применения общего принципа закономерности к изучению общественных явлений»,167 - социология. Милюков обращал серьезное внимание на многочисленные признаки институциализации социологического знания в современном социуме: «Новая наука получила в свое распоряжение несколько специальных органов, ее работники несколько раз собирались на периодические конгрессы; наконец, что особенно важно, социология сделалась предметом университетского преподавания и вместе с тем привлекла к себе лиц, имеющих возможность разрабатывать ее специально как предмет своей профессии»168. Вместе с тем в социологию пришли представители из других областей гуманитарного знания, что не могло не сказаться как на уровне нового научного видения, так и на тех метафизических предрассудках, которые они привнесли с собой. Не случайно, анализируя в 1900 году только что вышедшую из печати книгу П. Барта «Философия истории как социология», Милюков специально подчеркивал свое негативное отношение к термину «философия истории», считая его устаревшим. Негативное отношение, прежде всего, вызывал предмет этой «философии» - «история “судьбы человеческого рода”»169, за которым он не видел ничего, кроме желания модернизировать старые гегельянские схемы. Обозревая историю становления социологического знания, Милюков специально указывал, что ни О. Конт, ни Г. Спенсер не могли считаться его «основоположниками», поскольку ни тот, ни другой не оставили после себя ни всеобъемлющей руководящей идеи, ни широких синтетических обобщений, а занимались преимущественно только тем, что задавали новой науке имя, определяли ее место среди других наук, упорядочивали ее материал, содержание и методологические приемы. В этом смысле «социология не имела ни своего Коперника, ни Дарвина, ни даже своего Адама Смита»170. Важную роль в становлении социологического знания сыграл К. А. де Р. Сен-Симон. По мнению Милюкова, он первым признал необходимость поднять не только историю, но и политику до уровня «объективной науки», показал зависимость духовного развития от политической системы, а последней от организации общественных классов, в свою очередь возникающей как результат определенных форм взаимодействия собственности и производства. В свою очередь заслуга его ученика - О. Конта - заключалась прежде всего в том, что он заменил механическое понимание общества органическим, а кроме того, сформулировал «аксиому» о солидарном характере различных сторон общественного развития. Однако и Конт совершил теоретическую ошибку, когда в конечном итоге выстроил свое учение о стадиях общечеловеческого про гресса всемирно-историческому принципу: от фетишизма и политеизма древнего мира до монотеизма и метафизики средних веков и к позитивизму современности. В истории социологической мысли Милюков особенно выделял значение принципов органицизма и эволюционизма. Органическая концепция общества Спенсера стала, по его мнению, значительным шагом вперед по отношению к взглядам Конта. Последующая социология пошла уже в основном по пути рассмотрения так называемого «национального организма» - «естественной единицы научного изучения»171. Однако самому Спенсеру, дополнившему контовскую классификацию наук психологией, так и «не удалось уловить специфических форм закономерности, действующей в социальной области», а посему «в качестве факторов социального прогресса у него действуют все те же слепые, стихийные силы природы, тот же “жестокий” закон борьбы за существование и выживание наиболее приспособленных к борьбе»172. Несмотря на очевидные недочеты в результативности его работы, Спенсер, согласно представлениям лидера конституционных демократов, все же многое сделал для того, чтобы поиск специфически социологических закономерностей продолжался. Сознательно и настойчиво ограничивая себя миром относительных явлений, он упорно отказывался переходить в мир «непознаваемого» и тем самым наглядно демонстрировал свое «агностическое» мировоззрение, которое на самом деле не имело ничего общего ни с «натурализмом» («монистическим материализмом»), ни с дуализмом. Такой союзник по образу мысли был для Милюкова в его анти-«идеалистических» битвах с союзниками по политическому лагерю как нельзя кстати. В принципиальном плане собственная позиция П. Н. Милюкова, казалось бы, вполне вписывалась в рамки не только социологизма, но и социологического реализма. Последнее научное направление руководствуется понятием общества как целого, не сводимого к сумме составляющих его людей, имеющего свою собственную, самобытную, природу. Социологам-«реалистам» представляется очевидным, что различные формы общности (как социальные, так и политические) могут быть адекватно осмыслены только в рамках данного целого - общества, а данное общество - лишь в сопоставлении с другими аналогичными обществами или же прошлыми фазами его собственной эволюции. Для социологического реализма характерны такие принципы, как индукция, историко-сравнительный метод, натурализм, редукционизм, детерминизм, механистическая трактовка закономерности и т. д., а также такие объективные методы, как историко-сравнитель- ный анализ, статистический анализ, наблюдение и прочие. Социологи, исповедующие «реализм», с различной степенью методологической отчетливости сочетают функционализм с эволюционизмом, полагая, что именно сочетание обоих принципов позволяет адекватно фиксировать законы функционирования и эволюции социальных структур, то есть те самые законы, поиск которых и составляет со времен О. Конта предмет социологии как науки. Как представитель социологического реализма, Милюков должен был бы полностью принимать за правило господство общего над частным, а значит, видеть в обществе систему исключительно объективных отношений, независимую от индивидуального сознания и выступающую в качестве внешней «принудительной силы» для проявления поведения, мышления и тех или иных чувств индивидов. Тем не менее, его методологическую ориентацию невозможно установить в границах «чистого» социологизма, и тем более, - социологического реализма. Милюков постоянно искал синтеза различных, зачастую разнонаправленных факторов. Он, никогда не пребывавший в рамках исторического реализма, отказывался признавать его так же, как и абстрактные социологические схемы. Вместе с тем он отказывался и от ориентации на новейшие (по тем временам) номиналистические идеи, «заходящие, напротив, слишком далеко в индивидуализации явлений». Такого рода подход следует обозначить как системный, что, в свою очередь, приводит нас к еще одному методологическому принципу, который характеризует политическую рефлексию кадетов, - компаративизму. «В основу системы в социологии, - указывал он, - должна быть положена не идея всемирной истории, а сравнение истории отдельных человеческих обществ»173. Из этого положения вытекало отношение к различным социальным и национальным «организмам» не как к неподвижным и неизменным «типам», а как к изменяющимся и эволюционирующим формам: социологии надлежало изучать эволюцию каждого отдельного организма и находить в нем черты, схожие с эволюцией других организмов. В милюковской концепции «социологических рядов», наряду с ведущим компаративистским методом, использовался также и диахронический подход. Изучение сущности национальных организмов могло быть достигнуто только в процессе сравнения, посредством выявления отличного и сходного. Можно указать на тот факт, что видным предшественником Милюкова в области компаративистики был М. М. Ковалевский (выдающийся русский социолог не вошел в ряды партии кадетов, однако его теоретические позиции во многом были близки кадетизму), который, в частности, утверждал: «...простое сравнение двух стран, помимо отношения к вопросу о том, в какой мере одна из них отстала от другой в своем общественном развитии, и бесполезно, и опасно; бесполезно в том смысле, что из факта случайного сходства или не менее возможного различия нельзя выводить ровно никаких научных заключений; опасно, так как, принимая свое произвольное заключение за научный вывод, легко временно навязать стране учреждения и нравы , сжиться с которыми она более не в состоянии иначе, как под условием отказаться от своего прошлого - от своей истории»174. Компаративизм сыграл существенную роль в обосновании политической доктрины конституционно-демократической партии. Компаративистская методология напрямую соотносится с обсуждавшейся в предыдущем параграфе проблемой взаимоотношения культуры и политики. Политическая компаративистика (как разновидность научной, философской компаративистики175) тесно связана, с одной стороны, с проблемой самоидентификации национальной культуры, самобытностью политического мышления в самосознании; с другой стороны - с идеей утверждения синтеза различных культурных традиций, поиском методологических оснований для интегративных процессов в общественно-политической мысли. Совместимость этих, казалось бы, взаимоисключающих друг друга тенденций определяется как раз тем условием, что политика и «политическое» определяются культурой. В противоположном случае никакой сравнительный анализ просто не был бы возможен. В состав компаративистской методологии входят такие элементы, как параллелизм, сравнение, сопоставление, интерпретация, реконструкция и т. д. Их целостный набор дает возможность исследователям, использующим подобные методы, выработать систему критериев социокультурного сравнения национальных традиций, позволяющую рассматривать эти традиции как части единого целого. Милюкова, в частности, интересовала не столько хронологически последовательная жизнь целостных культурных организмов, сколько их «вертикальные разрезы», то есть эволюция отдельных сфер культуры вместе с иерархией социологических рядов - от более простых к более сложным. По собственному признанию, его социологическое кредо состояло в «изучении своеобразий параллельно со сходствами»119. Такого рода высказывания дают нам все основания утверждать, что еще одним специфическим принципом, характеризующим методологический базис кадетизма в области научного постижения общественных явлений, стал принцип параллелизма. «Параллелизм» - термин, хорошо известный специалистам в области традиционной стилистики, обозначающий соединение двух и более сочиненных предложений (или же их частей) посредством жесткого соответствия их грамматической и семантической структур. На диалектическую природу параллелизма не только в сфере искусства, но и жизни человека указывал еще А. Н. Веселовский: «Дело идет не об отождествлении человеческой жизни с природною и не о сравнении, предполагающем сознание раздельности сравниваемых предметов, а о сопоставлении по признаку действия»176. В отличие от тождества и полной разделённости, параллелизм отстаивает позиции сопоставления по аналогии. Для процесса становления научного политического знания параллелизм сыграл свою высоко значимую роль, позволив «политическому» уже не только обособиться от «исторического», но, в конечном счете, отделиться и от непосредственно «социологического». Изначально речь шла о том, что собственно «социологическое» вбирает в себя несколько самостоятельных рядов: «физиологический, психологический, юридический и политический»177. Между тем, следует обратить внимание, что, вводя признак иерархического расположения этих рядов, Милюков задавал «политическому» статус первостепенной важности. В его понимании социологические ряды являлись такими самостоятельными «сторонами жизни», между которыми существовала причинная связь и которые подчинялись своеобразной иерархии, понимаемой, как правило, в виде зависимости более сложного явления от более простого. Первым, по его мнению, выстроил ряды Платон, связавший причинной связью «политическое» и «психологическое»: так называемые «низшие» потребности (голод и половое чувство) с «экономическим государством» «высшие чувства» - с «военным государством» и, наконец, разум - с «государством совершенных правителей - философов»178. Другую аналогию - между порядком идей и сообразным ему порядком вещей - провел Д. Вико, выстроив следующие ряды: последовательно сменяющие друг друга три века - богов, героев и людей, соответствующих этим эпохам трех видов нравов и трех видов естественного права народов, а также трех видов гражданского состояния, или республик. Не вполне была развита, как считал Милюков, идея рядов и иерархии различных сторон социальной системы у О. Конта. Тем не менее, он сделал важный шал в нужном направлении, когда провозгласил в качестве движущего начала истории «интеллектуальную эволюцию» и выдвинул на первый план мысль о взаимной связи этих явлений: в частности, о том, что «естественная» иерархия сменяется «рациональной», а «практический» (или мирской) ряд постепенно переходит в «духовный», который в свою очередь складывается из промышленной, эстетической, научной и философской составляющих. Важную роль в решении указанной проблемы сыграл Г. Спенсер, заменивший идею прогресса идеей организма. В этом контексте Милюков особо выделял его вывод о восходящем ряде эволюции различных сторон человеческой жизни. Рассматривая область «социального» как продукт «над-органической» эволюции, представляющей собой продолжение эволюции органической и неорганической, Спенсер начинал с ее первичных, внешних, факторов - климата, флоры и фауны. Затем он рассматривал «первоначальные внутренние факторы», то есть первобытного человека, взятого в совокупности его физической, эмоциональной и интеллектуальной сторон, а также первобытных идей, развивающихся от культа мертвых к религиям природы и далее к зрелым религиозным системам. Далее Спенсер приступал к анализу учреждений, которые были необходимы как для поддержания вида (размножение и история семьи), так и для установления контроля правительства над человеческим поведением (обрядовые, или «церемониальные» учреждения). Следующим этапом социологического анализа становилась эволюция «правительственных учреждений», которые первоначально появлялись как результат неких «естественных причин», а затем уже развивались в направлении возрастающего усложнения и специализации собственных структур материального и духовного характера. Венчала эту систему характеристика «духовного правительства», дифференцированно развивающегося от светского знания к религиозному, от усложнения и размножения сект - к изменению нравственного облика человека. Как можно убедиться, «политическое» в систематическом изложении Спенсера полностью было инкорпорировано в «социальное», хотя сама по себе эта сфера общественной жизни и признавалась приоритетной. П. Н. Милюков призывал к изучению двух особых параллельных рядов - среды и основной социологической тенденции. Требование изучения среды соответствовало решению отказаться от идеи всемирно-исторического процесса в пользу национальных процессов, поскольку в данном случае социологический анализ должен был окончательно спуститься с высот абстракций и приблизиться к объяснению реальных явлений. Объективация закономерностей социологического ряда должна была неизбежно осуществиться, когда для нее возникала соответствующая среда. Среда вовсе не являлась некой «мертвой рамкой», в которой развивались формы социологической эволюции. К тому же сопротивление среды не стоило воспринимать механистически: характер ее контактов с социумом более походил на химический или биологический процесс. Географические, климатические, почвенные, биогеографические условия человеческого существования вместе с передачей «по наследству» особенностей того или иного общества (то есть исторической традицией) настолько разнообразили и вместе с тем унифицировали действительный ход исторического процесса, что параллелизм между сходными внутренними тенденциями становился почти автоматическим. На этом общем фоне на первый план выступала уже основная социологическая тенденция: по мере того, как человек овладевал силами природы, зависимость внутренних процессов эволюции от среды значительно уменьшалась. Взаимодействием обоих указанных факторов - среды и основной социологической тенденции, которую Милюков формулировал как постепенный переход от стихийных форм человеческой эволюции к сознательным - следовало объяснять эволюцию социального порядка (учреждений и нравов). Эволюция общественности начиналась со своих стихийных форм, при которых инициаторами, руководителями и исполнителями общественно-значимых и целесообразных поступков являлись отдельные личности. В дальнейшем эта ведущая роль переходила к все более расширяющемуся кругу сограждан и зафиксировалась в соответствующих институтах и нормах. Хотя по мере перехода от стихийности к сознательности вырастала общественная сознательность поведения различных социальных групп (и прежде всего - правящих слоев), наивысшей формой общественного строительства являлось все же государство. Для социальных групп государство исполняло роль своеобразного «передаточного ремня», соединявшего противоположные интересы в обществе. На низ ших ступенях развития государства его общественные функции исполнялись преимущественно в форме личного господства. По мере формирования общественной солидарности, с одной стороны, и началом процесса государственного строительства - с другой, на первый план выступала функциональная сторона деятельности государства - история его учреждений. Однако это была еще стихийная стадия государственного развития. Следующая за ней сознательно-волевая стадия воплощается в развитии понятия права, которое, собственно, и является главным критерием общественного развития. Вот почему именно развитие политической деятельности, обуславливаемой правовыми нормами, Милюков воспринимал как «венец сознательности социального и государственного строительства»179. Таким образом, можно наглядно убедиться, что, в отличие от своих предшественников и многих современников, лидер конституционных демократов выдвигал на первый план «социального» уже непосредственно «политическое». В силу такого пристального (научного) интереса к политике Милюкова нельзя назвать приверженцем «чистого» социологизма. Он никогда не провозглашал социологический способ объяснении единственно верным, исключающим другие способы научного познания или же включающим их в себя; не заявлял он и того, что социология должна выступить в роли своеобразной науки наук, задача которой - социологизировать все прочие области обществознания: философию, историю, экономику, гносеологию, логику, этику и прочие. Признавая социологию фундаментальной областью современного ему научного знания, он хорошо понимал, что она является достаточно специфической наукой, которая сама нуждается в поддержке других, смежных с ней областей научного познания. Используя принцип параллелизма, он не только не позволял «политическому» затеряться среди прочих факторов (что в целом было характерно для социологической науки того времени), но и намеренно акцентировал на нем научное внимание как на приоритетном направлении социологического исследования. Если задаться целью подыскать наиболее адекватную номенклатуру из области современных гуманитарных наук, то научные разработки Милюкова в области социологии 1^льтуры или же (что представляется еще более наглядным) социологии национальности следовало бы отождествить с политической социологией. Социологическое знание здесь выступало в качестве естественного фундамента, а знание непосредственно политическое исполняло уже ведущую целевую функцию. Милюков, несомненно, разделял, с одной стороны, политическую теорию (естественно в том неразвитом еще виде, в котором она была представлена на переломе XIX и XX столетий) и практическую политику - с другой. В первом случае его требования сводились к отстаиванию научной точки зрения, во втором - он предлагал выстроить нормативную базу для оптимальной практической политики применительно к важнейшей области функционирования современного ему социума, какой являлась сама политика. Прямое влияние на формирование политической доктрины партии конституционных демократов оказали общие процессы, относившиеся не только к исторической и социологической наукам, но и к области юриспруденции180. XIX век, и особенно его вторую половину, можно назвать периодом торжества шсудар- ствоведческо-правовой науки. Бурно развивалась история и теория права; государственное право отделилось от административного, уголовно-процессуальное - от гражданско-процессуального; сформировались различные школы права, такие как историческая, позитивистская, реалистическая и т. д. В этот период продолжалась активная разработка органической теории государства, согласно которой государство отождествлялось с целостным организмом, не только существующим обособленно от разрозненных индивидуумов и возвышающимся над ними, но и обладающим имманентными жизненными силами и способностью к самосохранению. Главная заслуга так называемой «исторической школы права» состояла в выводе о необходимости изучения правовых установлений в их контекстуальной связи с процессом исторического развития общества. Все эти интеллектуальные факторы оказали значительное влияние на формирование научного политического знания, в том числе и в трудах входящих в партию конституционных демократов теоретиков181. Активно развивавшееся направление философии права объективировало общую тенденцию к политизации и социологизации традиционной проблематики государства и права. Вследствие этого процесса появились новые направления, которые имели прямое отношение уже не только к правовой, но и к собственно политической мысли: теория политического представительства, социологическая юриспруденция, теория правового государства, сравнительное правоведение и другие. В силу этих причин еще одним принципиальным положением, характеризующим кадетизм, следует назвать нормативизм. Употребляя здесь этот термин, хотим сразу же оговориться: по отношению к тому «нормативизму», который получит распространение в 1920-е годы, благодаря главным образом трудам австрийского юриста X. Кельзена, позиция кадетов, конечно же, не имела прямого отношения. Она, скорее, в каком-то смысле предваряла этот будущий «нормативизм». В традиционном нормативистском понимании право - это сфера долженствования (в отличие от реальной сферы существования), то есть такая ступенчатая система (пирамида), которая содержит правила должного поведения, закрепленные в законах и других официальных актах государства. Вершину этой пирамиды норм составляет основная норма, которая принимается как исходная для обоснования всего правопорядка. Из нее вытекают все прочие нормы права, вплоть до так называемых индивидуальных норм, которые создаются для решения конкретных дел различными судебными и административными инстанциями. В «нормативизме» право трактуется как обособленная и самодостаточная регулятивная система, в которой нормы между собой находятся в строгой иерархии (соподчинении) и каждая норма приобретает обязательность благодаря только тому, что соответствует норме более высокой силы. Собственно сама нормативность является определяющим свойством права. Она основывается на общем правиле: все хорошо, что распространяется на всех и поддерживает миропорядок. Формализованная определенность права существенно облегчает людям возможность руководствоваться правовыми требованиями и вместе с тем противостоять беззаконию и произволу. Для понимания методологических оснований кадетизма важно подчеркнуть, что представители партии существенно продвинулись в том направлении, чтобы привнести принцип нормативности в политическую сферу. В настоящее время существует множество трактовок нормативизма - применительно к политической сфере жизнедеятельности общества, получивших распространение в западной политической мысли, однако до сих пор категория «нормативизм» употребляется для характеристики весьма далеких друг от друга интеллектуальных течений, будучи лишенной какого бы то ни было четкого, жестко фиксированного содержания. Специалисты, исследующие специфику данного подхода и особо отмечающие три акцента в его трактовке - «эпистемологический, аксиологический и директивный» - делают выводы о неопределенности нормативизма, утверждая при этом, что сами вопросы о том, можно ли вообще отыскать какие-либо общие черты, характеризующие это тео- ретико-методологическое течение, либо о том, существует ли некий инвариантный «минимум нормативизма», не имеют под собой однозначного решения182. Такая терминологическая неопределенность позволяет применить термин «нормативизм» и по отношению к взглядам конституционных демократов. Сошлемся еще раз на мнение специалистов по данной проблематике: «Несмотря на обилие оттенков в трактовке нормативизма, совокупность разноплановых мнений по этому вопросу отчетливо распадается на две большие группы, каждая из которых основана на традиции, укорененной в истории политической мысли, и свидетельствует о преемственности политических исследований. К первой группе относятся толкования нормативизма, с той или иной степенью жесткости связывающие нормативность в политике с ориентацией на ценностные принципы, пре имущественно морального характера. Представления второй группы интерпретируют нормативность как следование определенным стандартам и правилам, выполняющим функции организации и регулирования политических процессов»183. Как нам представляется, нормативизм лидера конституционных демократов сочетал оба вышеуказанных подхода, при этом в большей степени склоняясь к последнему. Его позиция в данном вопросе вовсе не предполагала абсолютизацию юридического знания и следовавших за ним выводов - стремления отказаться от изучения социальных факторов, влияющих на законодателя, правосудие и поведение людей в сфере права, а также от какой-либо из социальных оценок действующего права, на чем, собственно, настаивал традиционный «нормативизм». Однако, как и многие его современники-«нормативисты», Милюков воспринимал норму как некое антропоморфное явление, наделяя ее почти демиургическим значением: из одной нормы вытекала другая норма, из одной сферы общественной жизни нормы перетекали в другую, нормативные связи действовали логически так безупречно, словно они функционировали сами по себе и совершенно могли обходиться без человеческого фактора. Совершенно осознанно Милюков выстраивал свою собственную нормати- вистскую систему координат, в которой экономическое начало должно было подчиняться государственному началу, государственное - общественному, общественное - правовому. В отличие от последующих нормативистов, он, хотя и делил сферу социального познания на сферу бытия и сферу долженствования (то есть формально следовал кантианской традиции, положенной в основу нормативизма), тем не менее никогда не утверждал, что сфера долженствования совершенно не связана с миром бытия и ни в чем не зависит от действительности. Наоборот, он видел в политике отражение реальных общественных процессов. Выше было отмечено, что в своем научном и политическом творчестве Милюков ориентировался не на «идеально-должное», а на «нормативно-должное», понимая под нормами общие для всех цивилизованных стран правила общественного бытия, зафиксированные в законах и соответствующие установленной политической системе. Главную задачу современной ему общественной мысли он видел в том, чтобы она переориентировалась с идеалистического «миросозерцания» на науку. «Общее направление социологического изучения, - писал он, - не соответствует религиозно-моралистическому миросозерцанию, которое наши “идеалисты” хотели бы привить русской публике. Но “наука”, в том числе и “социология”, в настоящее время достаточно отмежевались от “миросозерцания”, чтобы примирить с собой даже и последователей наших моралистов»184. Такого рода размежевание должно было позволить положить в основу государственной реформы не «нравственный», а «правовой принцип». Противопоставление нравственности праву вело к культивации «устаревшей славянофильской теории», согласно которой народу должна была «принад лежать лишь “сила мнения”, право подавать советы, а сила власти должна» была «целиком остаться за самодержавием»185. Главным недостатком отечественных «идеалистов» Милюков считал их философскую и научную ориентацию исключительно на германские источники. До начала XX столетия «германские специалисты работали в установившихся отраслях знания, освещенных традиционной классификацией, и предоставляли разработку “социологии” молодежи и неудачникам, приват-доцентам и публицистам, третируя ее соответственно»186. В то же самое время французская, английская и американская литература придавали социологии огромное значение, задавая ей новые импульсы, необходимые для развития научного подхода в обществознании. В отличие от П. Б. Струве, Милюков никогда не абсолютизировал государственное начало в политике. Он, скорее, старался придерживаться «золотой середины»: между «государственно-правовой» и «индивидуалистически-психологи- ческой» позициями, между «внешними формами» и «внутренним совершенствованием», опираясь на примиряющую, промежуточную идею социального воспитания в духе «солидарности». Высшей точкой зрения, располагающейся и над государственно-правовой, и над психологической, снимающей их противоречия, односторонность и ограниченность, являлась, по его мнению, социологическая точка зрения. В целом позицию Милюкова, которая, конечно же, в большей степени соотносилась с социологическим, а не с юридическим знанием, можно сопоставить с социологическим направлением в юриспруденции, основывавшемся на изучении и понимании процесса ^льтурно-исторического развития. Это учение отчасти смыкалось с позитивизмом, поскольку его представители заявляли о своем желании изучать реально существующее, а не некое абстрактное право, разграничивая действующие законы и нормативное право. Милюкова с полным основанием можно отнести к тем специалистам в области политической социологии, о которых писал М. Вебер: «Для теоретиков права действительность юридической нормы есть prius, для социологов правовое, в особенности рациональное регулирование поведения есть эмпирически только один из факторов, мотивирующий определенное общественное действие»187. Для русского ученого и политика был характерен социологический способ постижения политической действительности (куда он по справедливости включал и право), который не абстрагировал нормы ни от человека, ни от его общественных действий. Конспиративному, утопическому мышлению, проявлениям угодничества к инстинктам массы он противопоставлял принцип серьезной политической ответственности. Считается, что политическая ответственность представляет собой совокупность мер, благодаря которым действия власти приходят в соответствие с «общественным договором», который заключается между властью и обществом, то есть с правовыми нормами, воплощенными в законах. Наличие политической ответственности принуждает власть выполнять принятые на себя обязательства, декларируемые принципы и заявленные программы. С другой стороны, общество может использовать политическую ответственность как инструмент воздействия на различные субъекты власти и проводимую ими политику, добиваться корректировки или даже смены политического курса, отстранять от власти недостойных и неспособных политических деятелей. Таким образом, именно политическая ответственность является самым важным проявлением политического нормативизма и в теории, и на практике. Кадеты были убеждены в том, что по мере расширения политической организации и политического участия должна была произойти своего рода «переоценка ценностей»: вследствие политического самообучения (систематического самонаблюдения и критического анализа) граждан норма переходила бы из внешнего плана во внутренний, интерриоризируясь, соответственно этому видоизменялись бы в лучшую сторону и политические институты, и сами люди. В заключение сделаем принципиально важный вывод: в отсутствие общих философских оснований кадетизм утверждался в сознании своих адептов, прежде всего, как результат научной рефлексии в области истории, социологии и юриспруденции. Можно также высказать утверждение, что рассмотрение трех общезначимых методологических принципов в их взаимосвязи - историзма, социологизма и нормативизма - в качестве устойчивой целостности позволяет провести наглядную черту, разделяющую донаучное политическое знание и собственно научное.