КУЛИКОВСКАЯ ПОБЕДА

Во второй половине XIV в., после первых успехов объединения русских земель вокруг Москвы, перед Русью вплотную встала задача освобождения от татарского ига. Политические достижения Москвы, сумевшей подчинить своему влиянию Тверское княжество, Новгородскую землю, Нижегородско-Суздальское княжество, не говоря уже о других более мелких владениях, сулили тем большие внешнеполитические выгоды, что в Золотой Орде в это время наблюдались внутренние неурядицы1.

1 Подробности о феодальной смуте в Золотой Орде во второй половине XIV в.

Задача эта, однако, была чрезвычайно трудна, и выполнение ее требовало огромной предварительной работы по сплочению русских сил, осторожности, выдержки, настойчивости, последовательности и дипломатического искусства. Как ни ослабела Золотая Орда, она располагала еще огромными силами, чтобы продолжать жестокие и опустошительные набеги на Русскую землю и особенно на пограничные княжества. Более того, чем непослушнее делалось русское население, тем ожесточеннее мстили ордынские ханы за неповиновение, чем более слабела власть ханов, тем свирепее они становились. Вся вторая половина XIV в. проходит в непрерывных военных столкновениях русских княжеств с татарскими экспедициями, с разных сторон нападавшими на русские пограничные места, причем эти набеги часто совершались отдельными татарскими феодалами, утвердившимися в разных углах некогда единой Золотой Орды. Эти набеги, однако, встречали действенный отпор со стороны русских княжеств и принципиально отличались от прежних военных действий, в которых русская сторона играла пассивную роль. Прошли уже те времена, когда какой-нибудь татарский «посол», за которым стояла грозная мощь всей Золотой Орды, мог во главе небольшого отряда безнаказанно пройти огнем и мечом через многочисленные русские области.

Одновременно великий князь начинает принимать предупредительные меры против нашествия крупных татарских сил.

Дело не ограничивалось одной обороной. То тут, то там великий князь московский Дмитрий Иванович, великий князь рязанский Олег Иванович и князья нижегородско-^уздальские стали захватывать и заселять своими людьми татарские и мордовские места, считавшиеся владениями Золотой Орды.

В 1377 г. Дмитрий Иванович совместно с Дмитрием Константиновичем снарядил экспедицию за реку Пьяну на Волгу, где, по полученным сведениям, расположился татарский царевич Арапша (Арабшах) из мамаевой орды. В поход Дмитрий Константинович снарядил «силу великую» во главе со своим сыном Иваном и князем Семеном Михайловичем. Поход, однако, закончился полной неудачей, что вызвало даже появление особой летописной повести о битве на Пьяне, помещенной в различных сводах. Принято считать, что повесть эта составлена недругами Москвы с целью поиздеваться и потешиться над тем, как «ходиша московский князь за Пьяну реку». Между тем эту повесть следует скорее рассматривать как сатиру, бичевавшую беспечность русских ратников, за которую они жестоко поплатились. В самом деле, перешедши реку Пьяну, они «оплошиша-ся», доспехи свои возили в телегах, сулицы (дротики) не насадили на древки, строй свой недопустимо растянули, «бе бо им варно, а где найдут мед, и пиахуть до пиана, а инии ловы деют, по истиине за Пианою пиани» 3. Результаты такой беспечпости, совершенно недопустимой в условиях нарастающей борьбы с мамаевой ордой, не замедлили сказаться. Отряд Араптпи застиг русских воинов врасплох, ударил на них, многих побил, иных потопил.

2 ПСРЛ, т. XI, стр. 24.

3 ПСРЛ, т. XV, стб. 437.

Нижегородское княжество быстро оправилось от этого разорения, и уже в 1378 г. Дмитрий Константинович снарядил в поход брата своего Бориса с сыном Семеном, которые совместно с воеводой великого князя Дмитрия Ивановича Федором Андреевичем Свиблым опустошили землю мордовцев, помогавших за год до этого царевичу Арапше. С другой стороны, осенью того же года Мамай совершил набег на Рязанскую землю, взял Пе-реяславль Рязанский и другие города, погромил волости и села, многих людей убил, а иных увел в плен.

Этот набег явился как бы реваншем за большое поражение, нанесенное татарскому воеводе Бегичу на реке Воже. В открытом бою отряд Бегича были разбит наголову и бежал. Карл Маркс следующим образом оценивает значение битвы на реке Воже: «Это первое правильное сражение с монголами, выигранное русскими» 4.

[[осле сражения на реке Воже для русских людей стало ясно, что этого некогда страшного врага можно побеждать, а, стало быть, нужно собрать большие силы со всех областей Руси, чтобы и вовсе его сокрушить. Отныне столкновение крупных сил обеих сторон стало неизбежно: для Руси речь шла о том, чтобы стряхнуть с себя ненавистное монголо-татарское иго, уже 140 лет давившее страну; с другой стороны, Золотая Орда не могла помириться с утратой такой доходной подвластной территории, как Русь, и должна была напрячь все силы, чтобы вернуть ее к старому повиновению. Налет Мамая осенью 1378 г. на Рязанскую землю был лишь преддверием к большому решительному бою.

Этот бой и произошел 8 сентября 1380 г. на Куликовом поле, который закончился полной победой русского войска и катастрофическим поражением Мамая.

Куликовская битва, в которой участвовали огромные людские массы, была одним из тех сражений в истории человечества, которые надолго определяют судьбу целых народов.

4 К. Маркс. Хронологические выписки. Архив Маркса и Энгельса, т. VIII. Гоополитиздат, 1946, стр. 151.

К числу этих памятников принадлежат: историческое повествование о Куликовской битве, вошедшее в целый ряд позднейших летописных сводов, которое в литературе обычно называется летописной повестью; затем поэтическое описание битвы

5 В Тверской летописи, где помещен только заголовок Задонщины. Софоний назвал брянским боярином (ПСРЛ, т. XV, стб. 440). Едва ли. однако, ему следует приписать и иерейство, и боярство. А. В. Соловьев вслед за С. К. Шамбинаго считает, что Софоний «мог стать священником после того, как был боярин», или иеромонахом-старцем (А. В. Соловьев. Автор Задонщины и его политические идеи. ТОДРЛ, т. XIV. стр. 184). Однако превращение боярина в священника — явление необычное. Если же предполагать, что боярин на склоне лет удалился на покой в монастырь, то он сделал бы это в родном Брянске, где у него, несомненно, были земельные владения и где он мог бы хорошо обеспечить свой монастырь, а не в далекой и чужой Рязани. В Рязани в это время существовал только один монастырь — Ольгов (Успения богородицы), возобновленный Олегом Ивановичем в 1355 г. (В. В. 3 в е р и н с к и й. Материал для историко-топографического исследования о православных монастырях в России, т. П. СПб., 1892, стр. 252, № 1023). Другой рязанский монастырь, Богословский, расположенный по р. Оке в 25 верстах от города, существовал в 1237 г., ж> потом был разрушен или пришел в упадок и был возобновлен только в XVI в. (там же, стр. 73—74, № 648). В самом городе Спас-Преображенский монастырь был основан только в конце XIV или начале XV в.

6 С. Шамбинаго. Повести о Мамаевом побоище. Сб. ОРЯС, т. ЪХХХ1, № 7, СПб., 1906, стр. 66, 352, 358; А. А. Шахматов. Отзыв о сочинении С. Шамбинаго: «Повести о Мамаевом побоище». «Отчет о двенадцатом присуждении Академиею Наук премии митрополита Мака-

и ее значения со значительным привлечением отдельных выражений и образов из Слова о полку Игореве — так называемая «Задонщина», приписываемая в двух списках рязанскому иерею Софонию 5; далее, чрезвычайно популярное на Руси Сказание о Мамаевом побоище; наконец, в биографической повести о Дмитрии Донском — в «Слове о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго», появившейся вскоре после смерти великого князя (1389), имеется специальный раздел о Куликовской битве, следующий, впрочем, за летописной повестью 6.

Самой распространенной повестью о Куликовской битве, дошедшей до нас в наибольшем количестве списков и представленной несколькими (редакциями, является Сказание о Мамаевом побоище, которым русские люди зачитывались на протяже-

рия в 1907 г.».

В. П. Адрианова-Перетц пытается обосновать более позднюю датировку Слова о житии политической тенденцией прощальной речи Дмитрия Донского к сыновьям и боярам. Последним он напоминает свои милости: «К вам честь и любовь имех, под вами град дрьжах и волости великиа и чада ваша любих и никому же не сътворих зла, ни силно что отъях, ни досадих, ни укорих, ни разграбих, ни бещиньствовах, но всех любих и в всех чести держах и веселихся с вами же и оскорбих; вы же не парекостеся у мене бояре, но князи земли моей» (последние слова

подчеркнуты В. П. Адриановой-Перетц). Л сыновьям своим Дмитрии Донской наказывает: «Бояре своя любите, честь им достойную въезда-кающи противу служениа их, без воли их ничто же творите». В. П. Адри-анова-Перетц находит, что «это подчеркивание уважительного отношения к боярам-князьям великого княжения является, быть может, отголоском обострившейся борьбы объединительных тенденций московских великих князей с притязаниями старой феодальной знати», борьбы, особенно усилившейся в период феодальной войны при Василии Темном. «Такую тенденцию проводить, хоть и осторожно, в литературе можно было только до 1453 г., т. е. до окончательной победы великого князя Московского» (там же, стр. 91—92).

Все это построение опровергается тем, что при Дмитрии Донском и позднее, в первой половине XV в., московское боярство вовсе не противостояло объединительным тенденциям великих князей. Цепляться за сдельную старину, за сохранение феодальной раздробленности боярство начало позднее, с конца XV в., когда в боярство влились владетельные князья, лишившиеся своих уделов, и оттеснили на второй план старые московские боярские фамилии. Особенно острые формы борьба эта приняла в XVI в. прл Иване Грозном. Что касается боярства Дмитрия Донского, то оно поддерживало объединительную политику великокняжеской власти, и если Дмитрий Донской говорит, что он своих бояр ставил в положение князей, то это вполне отражает политическую обстановку не более позднего периода, а именно XIV в., когда московские князья по мере возможности сгоняли с мелких удельных столов владетельных князей и заменяли их своими наместниками из числа московских нетитулованных бояр. Нет основания считать автора Слова о житии представителем боярских кругов, боровшихся за сохранение феодальной раздробленности, еще и потому, что в Слове всячески подчеркивается, что Дмитрий Донской был «царь Русский», объединивший различные русские области в единое государство.

7 См. Л. А. Дмитриев. О датировке «Сказания о Мамаевом побоище». ТОДРЛ, т. X, стр. 199.

шш нескольких сотен лет. Для нас, однако, это сказание представляет наименьший интерес, так как это позднейший памятник, первая редакция которого появилась не раньше 10-х годов XV в. 7; позднее он много раз перерабатывался и мало отражает общественные настроения описываемой нами поры. Вкрапленные в этот памятник отдельные детали, восходящие к более ранним источникам, а также к народным песням и преданиям, современным самой Куликовской битве, очень трудно, если и вовсе невозможно, выделить из позднейших наслоений, риторических украшений и разглагольствования. Одна из таких «черт большой древности» выявлена М. Н. Тихомировым. По сводному тексту, указывает он, когда Владимир Андреевич спрашивает, не видал ли кто великого князя, нашлись «самовидцы», из которых первый был Юрка — сапожник, сказавший, что он видал, как великий князь сражался железной палицей, второй — Васюк Сухоборец, третий — Сенька Быков, четвертый — Гридя Хрулец. «Перед нами,— пишет М. Н. Тихомиров,— имена безвестных героев Куликовской битвы, а в их числе ремесленник-сапожник. Нельзя лучше представить себе всенародность ополчения, бившегося с татарами на Куликовом ноле, чем назвав эти имена» 8.

Самой близкой по времени к Куликовской битве является летописная повесть, возникшая вскоре после события. И эта повесть дошла до нас с последующими переделками и вставками, но, по мнению авторов специальных исследований, посвященных различным сказаниям о Куликовской битве, первоначальный текст лучше всего сохранился в Новгородской четвертой летописи 9. Однако и в этом тексте, несомненно, имеется много последующих изменений и дополнений. Особенно это относится, вероятно, к многочисленным молитвам и благочестивым рассуждениям, которыми пестрит и пересыпана вся повесть. Несомненной вставкой является и то место, где рассказывается, как литовцы во главе с Ягайло опоздали к Куликовской битве. Узнав о поражении Мамая, они побежали назад, «ни ким же гоними: не видеша бо тогда князя великого, ни рати его, ни оружья его, токмо имени его литва бояхуся и трепетаху, а не яко при нонешних временах: литва над нами издеваются и поругаются» 10. Все эти последующие вставки, однако, не затемняют основной мысли произведения.

8 М. Н. Тихомиров. Средневековая Москва в XIV—XV веках. М., 1957, стр. 264; см. его же. Куликовская битва 1380 года. «Вопросы истории», 1955, № 8, стр. 17.

9 А. А. Шахматов. Отзыв о сочинении С. Шамбинаго..., стр. 98, 104—105 (или стр. 20, 26—27 по отд. оттиску); С. К. Шамбинаго. Литература Московского княжества XIV и XV вв. «История русской литературы». Изд. АН СССР, т. II, ч. 1, стр. 204. В первом своем труде по этому вопросу, появившемся еще в 1906 г., С. К. Шамбипаго считал, что наиболее близок к протографу текст летописной повести, имеющейся и Сунрасльской летописи и в летописи Авраамки (С. Шамбинаго. Повести о Мамаевом побоище, стр. 59—60).

10 IV Новгородская летопись. ПСРЛ, т. IV, ч. 1, вып. 2. Л., 1925, стр. 323. Такая вставка могла появиться в начале XV в., когда Литва совершила ряд опустошительных налетов на русские области, в част- ности на новгородские пределы.

11 С. Шамбинаго. Повести о Мамаевом побоище, стр. 78.

О ней будем говорить ниже, а сейчас мне хочется несколько уточнить время появления памятника, по крайней мере в той основной его части, которая представлена текстом Новгородской четвертой летописи. В своем труде С. К. Шамбинаго пришел к заключению, что летописная повесть появилась в конце XIV в. 11 А. А. Шахматов принял этот вывод и подкрепил его еще некоторыми соображениями. Поскольку, указывает он, Слово о житии и преставлении Дмитрия Донского, появившееся в конце XIV в., вскоре после смерти великого князя, заимствовало известие о Куликовской битве из летописной повести, последняя в конце XIV в. уже существовала. По мнению А. А. Шахматова, она появилась через год-два после Куликовской победы.

«Имея в виду,— пишет он,— что в этой повести не содержится намеков на постигшее Москву в 1382 году несчастие — взятие и сожжение ее татарами, я нахожу вероятным, что повесть возникла до этого события, а следовательно, в течение 1381 или в начале 1382 года» 12.

Мне кажется, что отсутствие в повести сведений о нашествии Тохтамыша еще не говорит о том, что повесть была написана обязательно до этого события. Ведь повесть имела целью прославить победу русских над угнетателями-татарами, поэтому автору не было смысла снизить ее пафос рассказом или даже намеком на последующий успех Тохтамыша, в котором малодушные люди могли усмотреть уничтожение плодов Куликовской победы. Напротив, как увидим дальше, передовые русские люди считали, что временный успех Тохтамыша нисколько не поколебал значения Куликовской битвы, подорвавшей мощь Золотой Орды и сделавшей неизбежным окончательное освобождение Руси от татарского ига. Укажем тут ЯчС, что краткий вид летописной повести (представленный текстами Троицкой и Новгородской первой летописей), который, по Шахматову я^е, является более поздним 13, такяче ни словом не упоминает о нашествии Тохтамыша, хотя краткая редакция возникла значительно позднее 1382 г.

12 А. А. Шахматов. Указ. соч.. стр. 119—121 (или стр. 41—43 по отд. оттиску).

13 Там же, стр. 105 (или стр. 27 по отд. оттиску).

14 ПСРЛ, т. IV, ч. 1, вып. 1, стр. 311.

15 Там же, стр. 312.

Мне представляется, что летописная повесть появилась в 1382 г., но не в начале этого года, до нашествия Тохтамыша, а именно после нашествия. Об этом свидетельствует то обстоятельство, что повесть пронизана острыми выпадами против Олега Ивановича Рязанского, к изобличению которого автор неоднократно возвращается на протяжении всего рассказа- Уже в самом начале повести, рассказывая о том, с какими огромными силами Мамай собирался обрушиться на Русскую землю, автор указывает, что «в одиначестве» с ним, кроме Ягайла литовского «со всею силою литовьскою и лятскою», был еще Олег Рязанский, который тут же называется «велеречивым и худым» 14. В дальнейшем рассказывается про двулпчне и вероломство Олега Ивановича, этого советника дьявола, поборника бесермен, сына лукавого и пр., который, договариваясь с Мамаем и с Ягай-лом и посылая к ним своего боярина Епифания Кареева, одновременно пытается усыпить бдительность великого князя Дмитрия Ивановича, направляя ему «весть лестную», будто Мамай выступает не только против Москвы, но и против Рязани 15. Дальше Олег не только соглашается удовлетворить повышенные требования Мамая и заплатить ему «выход» в таком размере, какой Золотая Орда получала в дни своего могущества при сыне Узбека — Джанибеке, но послал еще Мамаю «свою силу», т. е. вспомогательные войска. Узнав об этом, Дмитрий Иванович, «вздохнув из глубины сердца своего», сказал: «...Не аз почал кровь проливати крестьянску, но он, Святополк новый, и въздай же ему, господи, седмерицею... Пооспру, яко молнию, мечь мой, и прииметь суд рука моа» и т. д. Тут же «Святополк новый» назван еще «кровопийцей крестьянским», «отступником нашим», «новым Иудой предателем» и тому подобными эпитетами 16. То обстоятельство, что рязанское войско якобы находилось в татарском стане, вызвало даже разногласия в военном совете, который Дмитрий Донской созвал перед Куликовской битвой. Именно из-за союза Рязани с Мамаем некоторые нерешительные члены совета настаивали на том, чтобы ни в коем случае не переходить через Дон 17.

Но вот Куликовская битва закончилась полным торжеством русского оружия, Мамай разбит и вся сила его повержена в прах. Казалось бы, у Олега отпала необходимость вилять и двоедушничать, чтобы спасти свое подвергнувшееся первому татарскому удару княжество. Но и здесь рязанский князь остается врагом и отступником. Он грабит возвращающихся с Куликовской битвы воинов великого князя. Узнав об этом, Дмитрий Донской хочет пойти на него ратью, но к нему прибывают бояре рязанские и сообщают, что Олег убежал с княгиней, детьми и приближенными. Рязанские бояре умоляли Дмитрия Донского не ходить па них ратью и «рядишася у него в ряд». Великий князь согласился и посадил в Рязанской земле своих наместников 18.

16 Там же, стр. 314—315.

17 Там же, стр. 316.

18 Там же, вып. 2, стр. 324.

Для чего же нужно было автору летописной повести так настойчиво изобличать Олега Рязанского, против которого направлено больше стрел, чем против самого Мамая? Ответить на этот вопрос не представит больших затруднений, если допустить, что повесть написана осенью 1382 г., после того как Олег Рязанский, вернувшийся в свое княжество, снова изменил общерусскому делу и помог Тохтамышу, направлявшемуся на Москву, переправиться через удобные окские броды. Олегу все-таки не удалось ценой измены спасти свое княжество, так как на обратном пути Тохтамыш опустошил Рязанскую зехмлю. Едва ушел Тохта-мыш, как на Рязанское княжество обрушился Дмитрий Донской, разоривший его еще пуще Тохтамыша. Очевидно, летописная повесть о Куликовской битве имела, между прочим, целью оправдать в глазах русских людей разорение «велеречивого и худого» князя, этого «нового Святополка», который «почал кровь проливати крестьяпскую». Характерно, что в более поздней краткой редакции повести выпады портив Олега Ивановича отсутствуют, как они отсутствуют и в Слове о житии и проставлении Дмитрия Ивановича, где «вторым Святополком» (выражение, проникшее сюда из летописной повести) назван уже не Олег, а Мамай 19.

Однако обличения Олега Ивановича играют в повести вспомогательную роль, и не в этом главная ее тенденция. Основной смысл повести заключается в другом. Какую цель в изображении современников поставил перед собой Мамай, организуя грандиозный поток на Русскую землю? По словам летописной повести, собрав огромное войско татар и наемников и заручившись союзом с Ягайлом и Олегом Рязанским, Мамай призывал своих князей: «Пойдем на руских князей и на всю силу рускую, яко же при Батый было; крестьянство потеряем (т. е. уничтожим.— И. Б.) и церкви божиа попалим, и кровь их прольем и законы их погубим» 20. Мамай хотел взять реванш за поражение Бегича в битве на реке Воже 21, восстановить сильно поколебавшуюся власть Золотой Орды над Русской землей н вернуть Русь к давпо прошедшим временам Батыя. Он предъявил Дмитрию Ивановичу позорные и совершенно неприемлемые при новых отношениях условия, требуя себе «выхода», какой был при Джанибеке, «а не по своему докончанию» 22. Дмитрий, «не хотя кровопролитья», согласился выплачивать Мамаю «выход» «по крестьянской силе и по своему докончанию» 23.

19 ПСРЛ, т. IV. ч. 1, вып. 2, стр. 354.

20 Там же, вып. 1, стр. 311 (Подчеркнуто мною.—Я. Б.).

21 «...Сего ради нечестивый люте гневашеся о своих друзех и лго- [бо]вницех (т. е. любимцах.— И. Б.), избьевых на реце на Воже» (там же стр. 312).

22 В 1371 г. Дмитрий Иванович получил ярлык от Мамая на условиях выплаты умеренного «выхода», значительно сниженного по сравнению с «выходами» прежних лет, но и эта умеренная дань Мамаю едва ли выплачивалась.

23 ПСРЛ, т. IV, ч. 1, вып. 1, стр. 314.

Но при всем своем миролюбии п сознании опасности, нависшей над Русской землей, Дмитрий Иванович решительно отказался вернуть ее к старым временам Батыя и даже Джанибека, когда татары могли безнаказанно проливать кровь русских людей и властно навязывать им свои порядки («губить их законы»). Дальнейшие события оправдали смелую и независимую политику Дмитрия Донского: на Куликовом поле русские люди блистательно доказали, что ко временам Батыя возврата нет. В этом и заключается основной смысл всего произведения.

Наряду с этим автор показал, почему именно теперь, в конце XIV в., оказалось невозможным воскресить батыевы времена. В то время как в роковые годы батыева нашествия татары били Русскую землю по частям, одолевая одно за другим разрозненные княжества, не подававшие друг другу никакой помощи, не согласовывавшие свои действия и не объединявшие свои усилия,— Мамай встретил объединенный отпор всей Русской земли, и чуть ли не только один «худой» рязанский князь откололся от общего дела, заслужив тем самым прозвище «нашего отступника». Благодаря новой политической обстановке, над созданием которой Москва трудилась в течение почти целого столетия, великому князю Дмитрию Ивановичу удалось собрать иод своим знаменем огромные силы: «и от начала миру не быв такова сила руских князей и воевод местных, яко же при сем князи» 24,— констатирует автор летописной повести. Недаром, когда пришла весть, что на Русскую землю наступает Мамай во главе огромных полчищ, Дмитрий Иванович уверенно заявляет: «Еще наша рука высока есть» 2ь.

24 Там же.

25 Там же, стр. 313.

Естественно, что организатор всех этих объединенных русских сил, великий князь Дмитрий Иванович Донской, пользуется особыми симпатиями автора летописной повести. В центре внимания последнего — два политических антипода того времени: Олег Рязанский, раскалывающий русские силы и совершенно не считающийся с общими интересами всей Русской земли, н Дмитрий Донской, сплачивающий русские силы для отпора Мамаю, угрожающему всей Руси. Насколько в отношении Олега автор не скупится на бранные клички, настолько же Дмитрий Донской представлен в образе безупречного князя. Олег — изменник и отступник, Дмитрий — радетель за Русскую землю; Олег — «помрачен тьмою грехов», Дмитрий — благочестив и все время произносит горячие молитвы; Олег — «кровопивец крестьянский», Дмитрий жалеет русских людей и не хочет напрасного кровопролития: Олег двоедушен, хитер и лукав, Дмитрию чужда эта «лесть», он действует открыто и прямо; Олег труслив и низок до того, что в минуту опасности он, забрав с собою семью и приближенных бояр, покидает свою землю на произвол судьбы, Дмитрий возглавляет рать, смело идет навстречу опасности, настаивает на переходе через Дон и сражается в первых рядах своего войска. Когда Дмитрия Ивановича просят, чтобы он не сражался впереди своих воинов, он отвечает речью, полной достоинства и благородства: «Да како аз возглаголю: братья моа, да потягнем вси с единого, а сам лице свое начну крыти и хоронитися назади? не могу в том быти, но хощу яко же словом, такожде и делом напреди всех и пред всими главу свою положити за свою братью и за вся крестьяны, да и прочьи, то видевше, примуть с усердием дрьзновепие» 2б.

Дмитрий Донской, естественно, является центральной фигурой и «Слово о житии и преставлении Дмитриа Ивановича, царя Русьскаго». Это очень напышенный панегирик, где немногочисленные исторические эпизоды тонут в груде риторического шаблона. Если, однако, отбросить всю эту словесную шелуху, то в Слове о житии выявляется та же политическая направленность, которая характеризует летописную повесть о Куликовской битве и которая вообще показательна для передовой русской публицистики конца XIV в.

Выше, при разборе соображений В. П. Андриановой-Перетц о возможном времени появления Слова о житии, уже отмечалось, что не случайно автор Слова называет Дмитрия Донского «царем Русским». Он этим как бы подчеркивает новое высокое положение московского великого князя среди всех других владетельных князей Русской земли. Начиная с Ивана Калиты, которого автор Слова называет «собирателем Русской земли» т'\ московские князья все более сосредоточивают в своих руках власть над объединяющимися в единое государство русскими княжествами. Называя Дмитрия Донского «царем Русским», автор Слова дает понять, что это не просто почетный титул, а что Дмитрий действительно являлся повелителем Руси. Оплаки вая смерть Дмитрия, вдова его, великая княгиня Евдокия, причитает: «Где, господине, честь и слава твоя, господьство твое? господин всей земли Руской был еси, ныне мертв лежи-ши...» 28 Как и некоторые другие произведения того времени, пронизанные той же политической тенденцией (например, За-донщина) автор подчеркивает высокое происхождение Дмитрия Донского от «царя Володимира», при котором, как известно, елиная Киевская Русь достигла высокой ступени могущества.

Хотя Слово о житии написано безусловно после нашествия Тохтамыша и задолго до прекращения выплаты «выхода», и здесь, как в летописной повести, по существу проводится та Яхе мысль, что с татарским игом покончено. Прощаясь перед смертью с боярами, Дмитрий Донской, между прочим, ставит себе в заслугу, что он сверг татарское иго: «...и мужествовах с вами на многы страны, и противным страшен бых в бранех, и по-ганыа низложих...» 29

26 ПСРЛ, т. IV, ч. 1, вып. 2, стр. 321-322.

27 Там же, стр. 351.

28 Там же, стр. 359 (Подчеркнуто мною.— //. Б.).

29 Там же, стр. 358 (Подчеркнуто мною.— //. Б.).

Мыслью о том, что с игом покончено и чіо времена Батыя прошли безвозвратно, пронизано и третье произведение, посвященпое Куликовской битве,— знаменитая Задонщина. Прежде считали, что Задонщина появилась в начале XV в.30, но теперь становится все более ясным, что Задонщина является одним из непосредственных литературных откликов на Куликовскую победу и датировать это произведение следует временем, близким к событию, его породившему31.

30 «В начале XV в., после сухого изложения летописной повести, появляется поэтическое описание Куликовской битвы, автором которого был рязанский иерей Софония... Поведание имеет целью прославить кня- зей Дмитрия и Владимира, причем главный материал черпает из устных преданий о Куликовской битве» (С. Ш а м б и н а г о. Повести о Мамаевом побоище, стр. 133—134; см. его же. Литература Московского княжества XIV н XV вв. «История русской литературы», т. II, ч. 1, стр. 211), А. А. Шахматов также относит к этому времени появление Задонщины, составленной, по его мнению, на основе Слова о полку Игореве и Сказа- ния о Мамаевом побоище — так он называет особую повесть, появив- шуюся вскоре после Куликовской битвы при дворе Владимира Андрее- вича Серпуховского, в которой прославлялись сам князь Владимир Ан- дреевич, князья Ольгердовичи (на сестре которых был женат Владимир Андреевич) и воевода Дмитрий Боброк Волынский (А. А. Шахматов. Указ. соч., стр. 180—181, 190; или по отд. оттиску — стр. 102—103, 112).

31 Здесь интересно, в частности, привести соображения M. Н. Тихо- мирова, который обнаружил в Задонщине ряд штрихов, говорящих о том, что она была написана в годы, близкие к Куликовской битве. Будучи «прекрасно осведомлен о жизни московских высших кругов», автор За- донщины перечисляет, например, все имена московских «болярынь» — жен погибших воевод. «Надо предполагать хорошую осведомленность автора Задонщины в московских делах, чтобы объяснить этот список боярских жен, интересный и понятный только для современников». В списке сборника ГИМ № 2060 среди других городов, куда дошла весть о Куликовской победе, указано и «к Торяаву» (данное слово в некото- рых других списках испорчено). Это — Тырнов, павший в 1393 г., когда и все Болгарское царство было захвачено турками. «Значит, первона- чальный текст Задонщины составлен был не позднее этого года». Этот вывод, указывает M. Н. Тихомиров, подтверждается и другим расчетом. В полном списке Задонщины показано «от Калатские рати» до «Мамае- вой победы» 160 лет. Калатская рать, т. е. битва на Калке, произошла, по московским летописям, в 6732 г.; если к этой дате прибавить 160 лет, то получается 6892 г., или 1384 г. н. э. «Конечно, можно предполагать ошибку в исчислении времени, но ничто не мешает нам впдеть в этом и определенное датирующее указание на время составления памятника, относящееся к 1384 году» (M. Н. Тихомиров. Средневековая Москва в XIV—XV веках, стр. 256—259). В цитировавшейся выше статье А. В. Со- ловьева приводится несколько интересных аргументов в пользу того, что Задонщина была создана до гибели Мамая, который был убит зимой 1380/81 гг., во всяком случае — до 1 марта 1381 г. (А. В. Соловьев. Указ. статья, стр. 188—189).

32 В двух списках Задонщины — Кирилло-Белозерском и Синодаль- ном — авторство приписывается Софонию уже в самом заголовке. В двух других списках — Ундольского и сб. ГИМ № 2060 — имя Софония упо- минается в тексте. Там, где Поведание и сказание о Мамаевом побоище делает заимствования из Задонщины, также имеются ссылки на Софония.

Первое, что бросается в глаза при изучении Задонщины, это широкое использование ее автором, «рязанцем Софонием» 32, образов и целых кусков из Слова о полку Игореве, воспроизводимых дословно или слегка измененных. Совсем еще недавно исследователям было непонятно и необъяснимо это, как им казалось, слепое подражание памятнику XII в. «Недостаточно ясно, — писал, например, А. С. Орлов, — почему в XV в. (А. С. Орлов относил появление Задонщины к началу XV в. — И. Б.) решили воскресить стиль XII в.» 33. В Задопщине, указывал другой автор общего курса древнерусской литературы, Н. К. Гудзий, «не легко определить, что оказывается порчей текста, допущенной переписчиком, и что является результатом неумелого, чисто внешнего подражания автора стилю Слова, без попытки даже как-нибудь осмыслять свою риторическую шумиху» 34. Сопоставляя оба произведения, Н. К. Гудзий сумел уловить только то, что «Задонщипа в значительной степени отличается от Слова о полку Игореве тем, что в ней гораздо сильнее тот христианский налет, который дает себя знать в Слове лишь в минимальной степени» 35. В. Ф. Ржига, правда, признает, что Софоний идейно переосмыслил Слово о полку Игореве, но и у него это переосмысление сводится исключительно к усилению «христианского налета» и только! «Идейное переосмысление,— пишет В. Ф. Ржига,— выразилось и в устранении явных отголосков язычества и во внесении новых представлений о борьбе не только за землю Русскую, но и за веру христианскую. Вместе с тем облик главного вождя и героя великой битвы получил в большой степени религиозное освещение» 36. «Познавательное значение Слова Софония среди других древнерусских повестей о Куликовской битве» В. Ф. Ржига сводит к тому, что Задонщина сыграла «роль посредствующего областного звена между литературой Киевского периода и литературой московской» 37.

33 А. С. О р л о в. Древнерусская литература XV—XVI вв. М.— Л., 1937, стр. 206.

34 Н. К. Г у д з и й. История древней русской литературы. М., 1938, стр. 222.

35 Там же, стр. 223.

86 В. Ф. Ржига. Слово Софония рязанца о Куликовской битве («Задонщина»). «Ученые записки Московского гос. пед. ин-та им. В. И. Ленина», т. ХЫП, 1947, стр. 33.

"7 Там же, СТр. 32.

Гораздо глубже подошел к делу Д. С. Лихачев. Он поставил Задонщину и ряд тех литературных произведений конца XIV— начала XV в., авторы которых, в связи с успехами объединительной политики Москвы и ростом национального самосознания, все чаще обращают свои взоры ко временам независимости Руси. Это «вызвало к жизни оригинальную историческую теорию, символически противопоставившую начало и конец татаро-монгольского ига. Читая и перечитывая Слово о полку Игореве, как перечитывались в конце XIV в. Повесть временных

лет, Киево-Печерский патерик, Сказания о (рязанском разорении, подвергшиеся в это время существенным переделкам, древнерусский книжник усмотрел в событиях Слова начало татаро-монгольского ига». Воспевая Куликовскую победу, нанесшую сокрушительный удар по игу, Задонщина являлась как бы своеобразным «ответом» на Слово о полку Игореве, возвестившее начало ига. Автор Задонщины, указывает Д. С. Лихачев, «имел в виду не бессознательное использование художественных сокровищ величайшего произведения древней русской литературы — Слова о полку Игореве, не простое подражание его стилю (как это обычно считается), а вполне сознательное сопоставление событий прошлого и настоящего, событий, изображенных в Слове о полку Игореве, с событиями современной ему действительности. И те и другие символически противопоставлены в Задонщине».

Это общее свое положение Д. С. Лихачев подкрепляет многочисленными примерами. Уже в предисловии к Задонщине великий князь Дмитрий Иванович на пиру у воеводы Микулы Васильевича обращается к «братии милой» с предложением взойти на горы Киевские, посмотреть па славный Днепр и бросить оттуда взгляд «на восточную страну, жребий Симов», от которого, по воззрениям того времени, происходили татары: «Те бо на репе па Каяле одолоша род Афетов [русских], оттоле Русская земля сидит невесела, от Калатьския [Каяльская] рати до Мамаева побоища тугою и печалию покрышася, плачущися, чады своя поминаючи». Но теперь наступили другие времена: «Сиидемся, братия и друзи и сынове русские, составим слово к слову, возвеселим Русскую землю, возверзем печаль на восточную страну, Симов жребий (т. е. на татар)», — приглашает автор Задонщины в начале своего произведения».

«Дальнейшее описание событий битвы на Дону,— продолжает Д. С. Лихачев,— имеет в виду именно это — «возвеселить Русскую землю», «ввергнуть печаль» на страну татар.

В Слове о полку Игореве грозные предзнаменования сопровождают поход русских войск: волки сулят грозу по оврагам, орлы клекотом зовут зверей па кости русских, лисицы лают на щиты русских. В Задонщине те же зловещие знамения сопутствуют походу татарского войска: грядущая гибель татар заставляет птиц летать под облака, часто граять воронов, говорить свою речь галок, клекотать орлов, грозно выть волков и брехать лисиц.

В Слове — «дети бесови [половцы] кликом поля перегоро-диша»; в Задонщине — «русские же сынове широкие поля кликом огородиша». В Слове — «чрьна земля под копыты была посеяна костьми русских»; в Задонщине — «черш) земля под копыты костьми татарскими» была посеяна.

451

29*

В Слове — кости и кровь русских, посеянные на поле битвы, всходят «тугою» «по Русской земли»; в Задонщине — «уже бо восстона земля татарская, бедами и тугою покрыся». В Слове — «тоска разлился по Русской земли»; в Задонщине — «уже по Русской земле простреся веселие и буйство». В Слове — «а поганий с всех стран прихождаху с победами на землю Русскую»; в Задонщине же сказано о татарах: «уныша бо царей их веселие и похвала на Русскую землю ходити». В Слове — готские красные девы звенят русским золотом; в Задонщине — русские жены «воснлескаша татарским златом». «Туга», разошедшаяся в Слове после поражения Игоря по всей Русской земле, сходит с нее в Задонщине после победы Дмитрия. То, что началось в Слове, кончилось в Задонщине. То, что в Слове обрушилось на Русскую землю, в Задонщине обратилось на ее врагов...»

«Таким оразом,— заключает свои наблюдения Д. С. Лихачев,— стилистическая близость Слова о полку Игореве и За-донщшш не является результатом творческого бессилия автора Задонщины — это вполне сознательный прием: на фоне стилистического единства Слова и Задонщины ярче и острее должно было казаться самое противопоставление двух событий — прошлого и настоящего» 38.

Если продолжать наблюдения в указанном Д. С. Лихачевым направлении, то можно убедиться, что Софоний и в объяснении причин победы Руси над «поганым Мамаем» также исходит из противопоставления современных ему политических порядков тем межкняжеским отношениям, которые были показательны для времени установления монголо-татарского ига и которые с такой силой заклеймены автором Слова о полку Игореве.

В Слове о полку Игореве князья Игорь и Всеволод ставят перед собой неопределенные цели, не согласуют своего похода с общими интересами всей Русской земли. Через всю Задон-щину, повторяясь непрерывным припевом, проходит мысль, что Куликовская битва предпринята «за землю за Рускую и за веру крестьянскую». При этом четко сформулирована основная пшрокая цель похода: «Замкни, государь князь великий, Оке реке ворота, чтобы потом поганые татаровя к вам не ездили...»

38 Д. С. Лихачев. Национальное самосознание древней Руси. М.— Л., 1845, стр. 76—78. Мысль о том, что Задонщину нельзя рассматривать «как простое подражание Слову о полку Игореве», а что автор ее имел в виду «вполне сознательное сопоставление самих событий прошлого и настоящего, событий, изображенных в Слове, с событиями современной ему действительности»,— эту мысль Д. С. Лихачев впервые обосновал еще в 1941 г. в статье «Задонщина», напечатанной в журнале «Литературная учеба» (1941, № 3, стр. 87—100). В настоящее время этот .взгляд стал общепризнанным в нашей науке.

При Игоре Святославиче князья занимались усобицами, не считались с общими интересами, проявляли своекорыстие, «ре-коста бо брат брату: се мое, а то мое же». При Дмитрии Донском «князи и бояря и удалые люди... оставиша вся домы своя и богатство, жены и дети и скот, честь и славу мира сего получивши, главы своя за землю за Рускую и за веру християнь-скую» 39. Обращаясь к Ярославу и ко всем «внукам Всеславо-вым», автор Слова о полку Игореве с сокрушением говорит: «Уже понизите стязи свои, вопзите свои мечи вережени». Говоря о розни среди Ростиславичей, певец говорит, что у них врозь /развеваются знамена: «розьно ся им хоботы пашут». А в войске Дмитрия Донского «пашут бо ся аки живи хоругви, ищут собе чести и славного имени».

В Слове о полку Игореве князья куют крамолу и этим наводят поганых на Русскую землю. В Задонщине Владимир Андреевич призывает Дмитрия Ивановича не потакать «коро-молщикам», и великий князь Дмитрий Иванович властной рукой ставит на место своих воевод, среди которых, очевидно, возникла какая-то сумятица: «Братия бояра и воеводы и дети Ооярьские! То ти не вам московские слаткие меды и великие места. Туто добудете себе места и своим женам». В Слове о полку Игореве великий князь Святослав Всеволодович жалуется, что князья ему не помогают: «Нъ се зло — княже ми непособие». В Задонщине в поход «съехалися вси князи русские».

39 Цит. по списку Ундольского. Мне кажется, что В. П. Адриажжа-ГГеретп не совсем обоснованно исправляет эту фразу по списку /Кдамов-гкого сборника, а именно слова «иже оставиша», она исправляет на «оставимте», «получивши» — на «получити» п «положиша» — на «положити». После этих исправлений фраза является как бы продолжением речи Дмитрия Ивановича, приглашающего' пирующих взобраться на Киевские горы, и приобретает характер заключительного призыва. Но эту фразу можно толковать и как ответ на призыв Дмитрия Ивановича. В приведенном мной чтении она оправдывается следующим за ней местом Задонщины, где Софоний говорит о том, что прежде он списал от книг «жалость земли Русские», а теперь (очевидно, после того, как князья, бояре и удалые люди совершили свой подвиг) он списывает похвалу великому князю Дмитрию Ивановичу и Владимиру Андреевичу. Все дальнейшие цитаты приводятся по чтению В. П. Адриановой-Перетц («Ладо нщин а. Текст и примечания». ТОДРЛ, т. V, стр. 198—205).

Общерусский характер похода еще более подчеркивается тем обстоятельством, что, кроме князей северо-восточной Руси н 70 тысяч «окованые рати» Литвы, которых будто привезли с собой братья Ольгердовичи, в бою участвуют также бояре рязанские и отборный военный отряд из Новгорода Великого: «Звонят колоколы вечныя в великом Новегороде. Стоят мужи новгородцы у святой Софеи и ркут тако: Уже нам, брате, не поспеть на посопь к великому князю Дмитрею Ивановичю. И как слово изговаривают, уже аки орли слетешас. То ти были не орли слетешася, выехали посадники из Великого Новагорода 7000 войска и к великому князю Дмитрею Ивановичю и к брату его князю Владимеру Андреевичю к славному граду Москве». 30 посадников новгородских упоминаются и среди погибших в бою бояр. Об участии в Куликовской битве новгородцев повествуется и в различных редакциях Поведания и сказания о Мамаевом побоище, причем в одном списке описание отъезда из Новгорода 13 посадников с войском представляет собой, по предполоячению С. К. Шамбинаго, книжную передачу народной песни 40.

Судя по наличным историческим источникам, повгородцы не участвовали в Куликовской битве, как не участвовали и тверские князья (исключая кашинских) и нижегородско-суздаль-скне, но народ, воспроизводя и осмысливая исторические события, отнюдь не слепо копирует их. Он рисует в своем творчестве такие отношения, которые соответствуют исторической правде, хотя некоторые детали при этом и искажаются. Если приведенный в народной песне и в Задонщине факт участия новгородцев в Куликовской битве и не имел места, то все-таки воспевание такого факта вполне закономерно и оправдано, как лишний штрих действительно охватившего всю Русь всенародного подъема, которым сопровождалось выступление против Мамаевой орды.

Не противоречит исторической правде и общая тенденция всех составленных после нашествия Тохтамыша повестей о Куликовской битве, игнорировавших это нашествие как хотя и тяжелый, но все же временный эпизод, который нисколько не умалил великого исторического значения Куликовской победы, подорвавшей мощь угнетателей. Этой тенденции придерживается и Задонщина.

40 С. Шамбинаго. Повести о Мамаевом побоище, стр. 301; его ж е. Литература Московского княжества XIV и XV вв. «История русской литературы», т. II, ч. 1, стр. 218.

Как и в других произведениях, посвященных Куликовской победе, в Задонщине проводится мысль о том, что после поражения Мамая с татаро-монгольским игом покопчено навсегда. Разбив «полки поганых», Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич начали «их бити и сечи горазно без милости, тоску им подаваше», после чего татары «побегше неуготованиыми дорогами в лукоморье, скрегчюще зубами своими, дерущи лица своя, аркучи так: Уже нам, брате, в земли своей не бывати, и детей своих пе видать, а катунь своих не трепати, а целовати нам зелена мурава, а в Русь ратью нам не хаживать, а выхода нам у руских князей не прашивать». И далее устами генуэзцев, к которым с Куликовского поля в Кафу -«отскоча поганый Мамай от евоея дружины серым волком», снова и снова высказывается убеждение, что времена Батыя прошли навсегда. «Фрязове» єхидно издеваются над побитым Мамаем: «И ты пришел на Рускую землю, царь Мамай, со многими силами, з деватью ордами и 70 князями. А ныне ты, поганый, бежишь самдевят в лукоморье, не с кем тебе зимы зимовати в поле. Нечто тебя князи руские гоїразно подчивали, ни князей с тобою, ни воевод? Нечто гораздо упилися у быстрого Дону на поле Куликове на траве ковыле?». «Чему ты, поганый Мамай,—говорят ему до этого «фрязове»,— посягаешь на Рускую землю? То тя била орда Залеская». И отсюда непреложный вывод: «А не бывати тобе в Батыя царя»41.

В этих словах заключается основная идея всего произведения. Написанная с большим воодушевлением, пронизанная глубоким чувством радости по поводу одержанной победы и острой враждой к ненавистному игу, Задонщина верно и правдиво передает настроение, охватившее самые широкие народные массы после боя на Куликовом поле. Сразу же после этого события народ сложил много прославляющих великую победу песен, сказаний и легенд, дошедших до нас, к сожалению, только в книжных переделках, вкрапленных в литературные произведения. Мотивами народных песен, как в эпизоде с выездом «на посопь» Дмитрию Донскому новгородского войска или в сцене бегства Мамая в Кафу, пользуется и автор Задон-щины Софоний. Характерно, что самая форма передачи этого эпизода напоминает приемы народного творчества. Например, в эпизоде с Новгородом Великим: «И как слово изговаривают, уже аки орли слетешас. То ти были не орли слетешася, выехали посадники...» и т. д. Или в разговоре генуэзцев с Мамаем, где «фрязове» говорят образами народных песен: «Нечто тебя князи руские горазно подчивали...? Нечто гораздо упилися у быстрого Дона на поле Куликове на траве ковыле?» К стилю народного творчества, подобно автору Слова о полку Игоре-ве, Софоний прибегает и в других местах своей поэмы, и это еще более смыкает ее с общим настроением воодушевления и подъема, господствовавшим после Куликовской победы на Руси.

41 Правильно, как мне кажется, поступает В. П. Адрианова-Перетц, когда после некоторого колебания (см. ТОДРЛ, т. V, стр. 223) помещает весь этот эпизод, навеянный, вероятно, мотивами народных песен, в реконструируемый ею авторский оригинал Софония (В. П. Адрианова-Перетц. Задонщина. Опыт реконструкции авторского текста — там же, т. VI, стр. 2132; см. ее же. Слово о Куликовской битве Софония рязанна (Задонщина). Сб. «Воинские повести древней Руси». М.—Л., 1949, отд. «Комментарий археографический», стр. 257). Помимо некоторых формальных соображений в пользу того, что данная сцена входила в состав уже первой редакции, говорит и общая ее тенденция, очень характерная для всех произведений этого рода конца XIV в.

* * *

К литературным произведениям, посвященным Куликовской победе, тесно примыкает повесть о нашествии Тохтамыша. Оборона Москвы от Тохтамыша сопровождалась острой классовой борьбой, вылившейся в народное восстание.

Повесть о Тохтамыше сохранилась в основном в двух редакциях, причем в первой из них симпатии демократически настроенного автора целиком принадлежат восставшим горожанам; автор другой редакции, напротив, осуждает восставших, пытается представить их простыми грабителями и умаляет их заслуги по обороне города. Первая из редакций дошла до нас в составе Ермолинской летописи 42.

Начинается повесть с сообщения, что Тохтамыш послал на Волгу своих татар «и повеле избивати вся гости русский и суды их переимати на перевоз себе». Это ему было нужно, «дабы не было вести на Русь». После этого он пришел к Волге «со всею силою своею, и перевезошася на сю сторону, и поиде изгоном на Русскую землю». Судя по подробностям, приводимым в других списках повести, Тохтамыш и после этого идет на Русскую землю, хоронясь и таясь, принимая всяческие меры, чтобы Дмитрий Донской ничего не узнал о его движении. Во всем этом начале повести отражается сложившаяся после Куликовской победы политическая обстановка, как ее понимали современники. Мамай шел на Русь с шумом и грохотом. Уверенный в своей неисчислимой силе, он предъявляет Дмитрию Ивановичу дерзкие требования и бахвалится, что вернет Русь ко временам Батыя. Жестокий урок, преподанный татаро-монгольским угнетателям на Куликовом поле, подорвал их веру в свои силы п возможности, и Тохтамыш может рассчитывать на успех, лишь внезапным налетом («изгоном») обрушившись на Русскую землю.

42 ПСРЛ, т. XXIII, стр. 127—129. По соображениям М. Н. Тихомирова, повесть Ермолинской летописи, содержащая выпады против Олега Ивановича Рязанского и сообщающая о том, что после нашествия Тохтамыша Дмитрий Донской опустошил Рязанскую землю пуще татар, была составлена до 1385 г., когда Дмитрий Иванович помирился с Олегом (М. Н. Тихомиров. Средневековая Москва в XIV—XV веках, стр. 249). Надо, однако, отметить, что выпады против Олега Рязанского содержатся и в других редакциях повести.

Движение Тохтамыша показало, что сколоченная Дмитрием Ивановичем в результате долгих усилий политическая система северо-восточной Руси, не спаянная прочными хозяйственными связями, была еще слаба и неустойчива. Уже при первой вести о походе татар давнишний соперник Дмитрия Донского, тесть его князь нижегородско-суздальский Дмитрий Константинович послал к хану своих сыновей Василия и Семена, сыгравших потом предательскую роль по отношению к осажденной Москве. Что касается Олега Ивановича, который так двусмысленно вел себя во время борьбы Руси с Мамаем, то он встретил Тохтамьь ша, «донедеже не вниде в землю его, и обведе его около своей земли и броды указа ему все по Оце».

Несмотря на все усилия Тохтамыша пресечь всякие вести о своем походе, Дмитрий Донской узнал о его движении от живших в татарских областях доброхотов, поборников земли Русской. Дмитрий начал собирать полки и пошел из Москвы, «хотя противу татар». Это, однако, ему не удалось из-за разногласия в среде русских князей: «И бысть разно в князех русских: овин хотяху, а инии не хотяху, бяху бо мнози от них на Дону избиты; а се царь на них идящу со многою силою и бяше близ уже, яко совокупитися некогда». Будучи «в недоумении», великий князь ушел в Кострому.

В это время в Москве и начался «мятежь велик». Возник он на почве споров о том, бросить ли Москву па расправу врагу или же защищать ее с оружием в руках: «Овии бежати хотяху, а инии в граде сидети. И бывши мятежи и распре велице, и паки народ, совокупльшися, позвониша въ все колоколы и статна суимом, а инии по вратом, а инии на вратех на всех, не токмо пущати хотяху из града крамолников и мятежников, но и грабяху их; ни самого митрополита усрамилися, но на вся огрозишася, ни бояр великих устрашишася, и в вратех всех с оружии обнаженными стояху, и с врат камением шибаху и никого же из града пустяху» (подчеркнуто мною.— И. Б.).

Весь этот рассказ ясно говорит о том, что именно простой народ горел желанием защищать свой город, выступая против митрополита и «бояр великих», которых автор повести, явно сочувствующий восстанию, называет крамольниками и мятежниками. Только после большой мольбы восставшие выпустили из города митрополита.

После этого в Москву явился «некий князь литовьский Остей, внук Олгердов, и той окрепи град и затворися в нем со множеством народ». Князь Остей здесь играет роль военного специалиста, и не больше: не он поднял восстание, не он вооружил народ, не он расставил восставших по воротам, чтобы прекратить охватившую верхи города, митрополита и «бояр великих» панику, не он внушает решение не отдавать города без боя — все это совершилось уже до его прихода.

Тем временем Тохтамыш, перебравшись через Оку, взял Серпухов и сжег его, а потом, 23 августа, передовой его отряд подошел к Москве. Узнав, что великого князя нет в Москве, отряд удалился, и на следующее утро уже «со всею силою» под стенами Москвы появился сам Тохтамыш. Этот эпизод также показателен для настроений послекуликовского периода, когда татарскому хану было опасливо встречаться с овеянным славой Дмитрием Донским. Окружив Москву, орды Тохтамыша начали градом стрел обстреливать город («бяху же стрелы их аки дождь умножены»). Москвичи, однако, «противу их стреляху и камением шибаху». Татары сбили горожан со стен, приставили к последним лестницы и пытались взять их штурмом. Но и тут их постигла неудача. Героические защитники города «възвариша воду в котлех, льяху нань, а инии стреляху, тюфяки иущаху и пушки; один же некто москвитин суконник Адам, с Фроловских ворот пусти стрелу, наняв, убив некоего от князей ордыиьских, славна суща, иже великую печаль сътвори Тахтамышу и всем князем его».

Так Тохтамыш простоял три дня, не добившись никакого результата. Убедившись, что его усилия напрасны и что москвичи города не сдадут, Тохтамыш решил взять его обманом. На четвертый день осады под город приехали все князья ордынские и с ними шурья великого князя Василий и Семен Дмитриевичи, которые заявили: «Вас, людей своих, хощет жаловати царь, неповини бо есте, не достойнії смерти, а ополчился есть на великого князя, а от вас ничего же иного требует, но токмо изыдете на стретение его со князем вашим с легкими дары, хощет бо град сей видети, а вам всем дает мир и любовь». Князья суздальские в этом поклялись («правду хрестьяном даша, яко не блюстися ничего»). Горожане поверили и открыли ворота. Сопровождаемые духовенством, к Тохтамышу со многими дарами натравились князь Остей с «лучшими людьми». Осаждавшие тайно убили Остея, а потом ворвались в город и стали всех беспощадно убивать и грабить. Город был «огнем попален, а люди изсечены, а инии пленены, а инии угореша, а инии истопиша, а инии в трупьи и в крови издушишася». Расправившись с Москвой, ратники Тохтамыша отдельными отрядами рассыпались по другим русским городам, разгрохмили Владимир, Юрьев, Можайск и Переяславль (жители этого города, впрочем, успели спастись, выехав на свое озеро).

Великий князь в это время находился в Костроме, а Владимир Андреевич стоял за Волоком со многими людьми. К нему подошел один из отрядов Тохтамыша. Владимир Андреевич ударил на татар, многих убил, а некоторых захватил живыми. Кое-кому из татар удалось пробиться к Тохтамышу, «он же убоялся и нача помалу уступати от Москвы».

43 Эта цифра приводится во всех других летописях, кроме Симеонов-ской, по которой было выплачено пз того же расчета 150 рублей.

О размерах причиненного им бедствия можно судить по тому, что когда Дмитрий Иванович вернулся в Москву и велел похоронить мертвецов, то он выплатил за это 300 рублей из расчета по одному рублю за каждые 80 трупов; выходит, что всего было убито 24 тысячи человек43. Если эти цифры и преувеличены, то они все же говорят о том, что убито было очень много. На обратном пути Тохтамыш опустошил Рязанскую землю. Когда он ушел в Орду, на Олега Ивановича пустил свою рать и Дмитрий Донской, и «пуще ему бысть татарьской рати».

На этом в Ермолинской летописи заканчивается повесть о нашествии Тохтамыша, после чего идет несколько коротких записей за тот же год. Во-первых, сообщается, что в Москву пришел посол Карач с жалованьем к великому князю от царя Тохтамыша. Затем следует запись о том, что Дмитрий Иванович прогнал митрополита: «Разгневал бо ся на него князь ве-ликы, что не сиде в осаде». После этого идет сообщение, что Михаил Александрович Тверской (вероятно, не без «благословения» находившегося в Твери митрополита) поехал в Орду за ярлыком на великое княжение Владимирское («а пошол околицами, не прямицами и не путъма»,— добавляет Симеонов -екая летопись), но Тохтамыш на это не решился, произнеся приведенную уже выше фразу о том, что ныне его «улусник» Дмитрий верно ему служит и он его жалует.

Хотя повесть о нашествии Тохтамыша рассказывает о поражении Руси, она по существу проводит ту же политическую тенденцию, что и сказания о Куликовской битве, повествующие о победе Руси. В самом деле, хотя Тохтамышу удалось взять и разграбить Москву, он всем своим поведением подтверждает тот ставший для современников непреложным факт, что к временам Батыя возврата нет и что хотя и пришлось снова выплачивать хану «выход», но иго, так тяжело и мучительно тяготевшее на Русской земле в течение почти полутора веков, по существу уже было сброшено. Выше был уже раскрыт смысл предосторожности Тохтамыша, понимавшего, что он может нанести ущерб Руси, только обрушившись на нее внезапным «изгоном». Характерно и то, что он спешит убраться из-под Москвы к себе в Орду, как только узнает, что у Волока находится с войском один из прославленных героев Куликовской битвы Владимир Андреевич Серпуховской. Он посылает в Москву к Дмитрию Донскому своего посла Карача с «жалованьем», желая, очевидно, как-то «по-хорошему» договориться с Дмитрием Ивановичем. Реально учитывая политическую обстановку, он не соблазняется перспективой поссорить между собой русских князей путем передачи ярлыка на великое княжение Михаилу Александровичу Тверскому. Еще до Куликовской победы татарские ханы не могли уже по своему усмотрению передавать великокняжеский ярлык любому из русских князей, чтобы обессилить их во взаимной борьбе и уравновешивать их силы, а после Куликовской битвы и подавно. В повести воспеваются героические дела народа, поднявшего восстание против трусливых бояр и стойко оборонявшего Москву: только обхманом и при помощи предательства суздальских князей Тохтамыш смог занять город. Все эти моменты вносят жизнерадостную струю в грустную народную повесть о бедствиях, причиненных Русской земле и, в первую очередь, Москве злым нашествием Тохтамыша...

Другая редакция повести представлена в летописном своде митрополита Киприана, где ей придана совершенно другая классовая окраска. В Симеоновской летописи, восходящей к своду Киприана, повесть44 также начинается с того, что Тохта-мыш посылает в Болгары убивать русских купцов, отнимать у них суда с товарами и привозить их к нему на перевоз. При этом, однако, не объясняется смысл действий Тохтамыша, боявшегося встретиться с Дмитрием Донским в открытом бою и совершавшего свой поход на Русь, соблюдая великую тайну и осторожность. Олег Рязанский «обведе царя около всей своей отчины», но при этом умалчивается, что он ему указал все броды на Оке. «Князь же великий Дмитрей Ивановичь, то слышав, что сам царь идеть на него с всею силою своею, не ста на бой, ни противу его поднял рукы, противу царя Тахтамышя, но поеха в свой град на Кострому». Выходит, что Дмитрий Донской, еще совсем недавно бесстрашно выступивший против огромной рати Мамая, теперь почему-то испугался «самого царя», не посмел поднять на него руку и малодушно отступил на Кострому. Истинная причина отъезда Дмитрия Донского в Кострому, приводимая в Ермолинской летописи, а именно несогласие среди русских князей, здесь также замалчивается.

Далее описывается, как Тохтамыш, все уничтожая на своем пути, устремляется к Москве, «а в городе Москве тогда затво--рился князь Остей, внук Олгердов, с множеством народа». О «мятеже» — ни слова, и впечатление создается такое, что именно Остей является инициатором и организатором оборопы города. Царь, рассказывается далее, три дня стоял у Москвы, а на четвертый день «оболгал» Остея, вызвав его из города. В повести ничего не говорится, как горожане героически обороняли Москву, как предательски вели себя суздальские князья (хотя в самом начале повести сообщается, что Дмитрий Константинович, узнав о движении Тохтамыша, послал к нему двух своих сыновей). Убив Остея, Тохтамыш взял стены города приступом. Так создается впечатление, что с устранением главного организатора обороны падение города было предрешено.

44 ПСРЛ, т. XVIII, стр. 131—133.

В подчеркивании мнимого значения «Ольгердова внука» Остея, по-видимому, сыграли роль литовские симпатии Киприана, но самое характерное для повести не это, а замалчивание ею восстания народных масс и их героической борьбы, косвенные выпады против Дмитрия Донского и общая политическая тенденция, подчеркивающая силу «самого царя» Тохтамыша и не желающая видеть новую политическую обстановку, наступившую после Куликовской победы.

Дальше в довольно шаблонных выражениях идут подробности ограбления церквей и убийств, причем приводится одна любопытная деталь: «Книгы же толико множество снесено с всего города и из загородья и из сел в сборных церквах, до чзтропа наметано, съхранениа ради спроважено, то все без вести сътвориша». При этом, конечно, митрополичий свод не преминул дать обычную для церковников причину бедствия: «Сии вся приключишася на христианстем роде от поганых грех ради наших».

В дальнейшем изложении повесть в Симеоновской летописи жало чем отличается от Ермолинской, но в примыкающих к повести летописных заметках сообщается, что великий князь послал двух своих бояр за Киприаном в Тверь — «тамо избыв-шу ему ратного нахожениа» — и 7 октября митрополит вернулся в Москву. Вскоре, однако, Киприан уехал в Киев, а Дмитрий Иванович послал за Пименом и принял его с любовью на митрополию. В Ермолинской же летописи гораздо выразительнее сообщается о том, что великий князь просто «прогнал» митрополита Киприана.

В последующих летописных сводах использован материал обеих приведенных редакций, но сочувствие сводчиков явно не на стороне восставшего народа. В Типографской летописи повесть сильно расцвечена различными риторическими отступлениями, но в общем близка к редакции Ермолинской летописи. И здесь сообщается о розни в среде русских князей, ® вспыхнувшем в Москве восстании («граду же единаче мятущеся, аки морю в велице бури»), причем и тут «мятежниками и крамольниками» названы те, кто хотел уйти из Москвы, описываются героические дела защитников столицы и подвиг суконника Адама, не замалчивается предательство суздальских князей и т. д.

45 «Не устрашаемся поганых татар нахождениа, — хвастали они, селик (вар.: се велик.— И. Б.) тверд град имуще, егоже суть стены камень! и врата железна, не стерпять бо ти долго стояти под юродом

Однако в повесть введен новый мотив о добрых и недобрых людях, явно направленный против повстанцев. «Тогда же доб-лии людие в граде моляхуся день и нощь и пристояще посту и молитве, ожидающе смерти, готовящеся с покаянием и с причастием и с слезами, инии же н'едоблии человеци п начаша обходити по двором, износяще из погребов меды господьскыя и пиаху до великаго пиана». Шатаясь и бахвалясь, они ругали татар, явившихся под стены города на разведку, думая, что все их силы ограничиваются этим передовым отрядом 45. Зато на

следующее утро, когда к Москве подступил сам Тохтамыш со всеми своими силами, граждане «ужасошася зело».

Этот мотив имеется и в Воскресенской летописи46, где повесть еще несколько более расцвечена, причем здесь мятенл-ыиками и крамольниками названы уже не те, кто хотел покинуть народ, а сам восставший народ: «И сташа суймом народи мятежницы, крамолницы».

Еще позднее, в двух повестях о нашествии Тохтамыша, помещенных в Никоновской летописи47, восставшие прямо называются уже «злыми людьми», поднявшимися только ради разбоя и грабежа: «И бывши межи их разпре велице, и возсташа злии человеци друг на друга и сотвориша разбой и грабежь велий: людие же хотяще бея^ати вон из града, они же не пу-щаху их, но убиваху их и богатство и имение их взимаху». Здесь уже те самые «мятежники и крамольники», которые, спасая свою шкуру, покидают оказавшуюся в опасности столицу, изображены невинными жертвами грабителей. В благовидной роли выступает и Киприан, стремящийся унять «злых людей»: «Кинриань же митрополит всея Русии возпрещаше им; они же не стыдяхуся его и небрежаху его, и великую княгиню Евдо-кею преобидеша». О том, что восставшие «преобидели» великую княгиню Евдокию Дмитриевну, которую, как рассказывается дальше, выпустили только «великим молением» и которая по пути едва не попала в руки татар, в предыдущих редакциях повести ничего не говорится. Очевидно, эта подробность введена для того, чтобы еще больше подчеркнуть неистовство и злонамеренность мятежников, не постеснявшихся поднять руку на супругу куликовского героя.

Много было убито от татар, повествует сказание, «инии же и от своих избиени быша имениа ради, друг бо друга грабяху и убиваху». Таким образом, ответственность за ужасное бедствие выразитель интересов феодального класса готов переложить с жестокого душителя Русской земли Тохтамыша на народные массы, поднявшиеся на борьбу с собственными и иноземными насильниками.

нашим, сугуб страх имуще, из града суть бойци, а вне града князей наших совокупляемых нахождения блюдутся». При всей иронии автора повести (в редакции Типографской летописи) из этих слов вытекает, что у восставших был совершенно правильный расчет.

46 ПСРЛ, т. VIII, стр. 42-47.

47 ПСРЛ, т. XI, стр. 71-81.

Переделка повести о нашествии Тохтамыша на Русскую землю служит ярким показателем того, как представители господствующих классов искажали литературные произведения, выражавшие интересы широких трудовых масс, вытравляя из них демократическое содержание и приспосабливая их к своим классовым целям.