К началу XX столетия общественно-политическая практика выдвинула на первый план задачи по государственному переустройству страны. Перед «левыми» политическими силами стоял принципиальный выбор главного инструмента общественных перемен. Левоэкстремистские и леворадикальные партии продолжали ориентироваться на борьбу с самодержавием, которая, как считали их лидеры, должна была привести через новые революционные потрясения к изменениям в политической системе общества и невиданным до сих пор в России демократическим государственным формам. Прямо противоположную позицию занимали левоцентристские партии, нацелившиеся на обустройство и развитие представительной формы власти. Они делали ставку на введение таких политических норм и институтов, какие уже были установлены в других цивилизованно развитых странах. Принципиально важным считалось разрешение таких проблем, как создание в стране системы народного представительства, кардинальное видоизменение правопорядка, существенное ограничение исполнительных функций верховной государственной власти, признание верховенства права, участие народа в законодательстве, контроль за исполнением законов, совершенствование судебной системы и т. д. Не менее значимой воспринималась также задача по созданию в стране соответствующих условий, благодаря которым в общественном сознании утверждалась бы идея необходимости для России представительных учреждений. Кризис старой политической системы настоятельно требовал выхода в область законодательного закрепления предлагаемых реформ в отечественном государственном строе. Все эти общеполитические требования нашли отражение в конституционализме - важнейшем идеологическом принципе, который был положен в основание политической доктрины партии Народной свободы. В современной научной литературе понятие «конституционализм» утвердилось в двух основных своих толкованиях. В одном случае под этим термином подразумевается форма правления, основанная на общих нормах и методах управления, предписанных реально действующей конституцией, в границах которых функционирует политическая система общества. В другом случае конституционализмом называется учение о конституции как основном инструменте политической власти, политико-право- вая теория, обосновывающая необходимость установления конституционного строя358. Применительно к рассматриваемой в работе тематике, которая обусловлена конкретным историческим периодом, отправным будет, безусловно, второй подход. Однако принимая его за основу последующего анализа, в интерпретацию содержания данного понятия все же требуется внести определенные уточнения. В отличие от специалистов в области юридической знания, которые детально исследовали проблематику конституционализма с позиций общих требований государства и права359, нас интересуют политологические аспекты этого понятия. В первую очередь, это теоретический уровень обоснования конституционализма идеологами партии Народной свободы, а также соотнесенность доктринальных позиций с ее политической тактикой. Понятно, что в оценке деятельности кадетов по внедрению принципа конституционализма следует исходить не из того, что могло бы произойти в неких идеальных условиях, а из соотнесения теоретиконормативных требований с запросами реальности, а также с теми институциональными формами, деятельность которых определяла политическую жизнь в России начала XX столетия. Существует точка зрения, согласно которой конституционализм в отечественной общественно-политической практике являлся «политической (или правовой) идеологией либерализма»360. Такого рода оценка в отношении политической доктрины партии кадетов представляется, на наш взгляд, излишне расширительной. Если учесть, что любая политическая доктрина формируется в теоретико-фило- софских пределах основополагающей идеологии (в данном случае - либеральной традиции), то очевидным будет вывод о том, что конституционализм являлся не самим целым - идеологией, но лишь ее неотъемлемой составляющей. Другая точка, предлагающая относиться к конституционализму как исключительно к прерогативе государственной власти («... конституционализм следует рассматривать не как идеологию противостояния общественных сил и государственной власти, а идею, направленную на организацию государственной власти, упорядочивание отношений между государством и индивидом, государством и структурами гражданского общества, государственной властью и местным самоуправлением»361), существенно сужает толкование этого понятия. В нашем случае речь пойдет о важнейшем, системообразующем принципе политической доктрины, который конституционные демократы пытались внедрить в жизнь российского общества и который сам по себе являлся результатом сложного, противоречивого процесса взаимодействия и конфликта конституционных усилий общественности и государственной власти. Принцип этот раскрывается через характеристику трех важнейших представлений: о конституционном механизме, конституционных нормах и конституционном строе362. Возглавляемое П. Н. Милюковым политическое движение, поднявшее знамя «конституционной демократии», зарождалось в острых спорах на темы институционального обустройства России. Любая политическая доктрина возникает в конкретных истори ческих и общественных условиях, заимствуя общетеоретические положения из принципов политической философии своего времени. У истоков отечественной традиции конституционализма (разумеется, мы говорим здесь о теоретическом аспекте этого явления) стояли труды таких выдающихся мыслителей, как К. Д. Кавелин, А. Д. Градовский, В. С. Соловьев, В. И. Сергеевич, Ф. И. Леонто- вич, Б. Н. Чичерин и др. Существенную роль в распространении этой идеи сыграл сборник «Конституционное государство», в создании которого принимали участие будущие видные фигуры партии кадетов И. В. Гессен и А. И. Каминка, а среди авторов были В. М. Гессен, М. А. Рейснер, Н. Н. Кареев, А. К. Дживеле- гов, С. А. Котляревский и др.363 Следует указать еще один сборник, который сыграл значимую роль в становлении отечественного политического и правового сознания начала XX века - «Политический строй современных государств», авторами которого являлись В. М. Гессен, П. Г. Виноградов, М. М. Ковалевский, П. Н. Милюков и др.364 Благодаря отечественным правоведам в политическом самосознании прочно утвердились принципы правового государства, а в научный обиход вошло понятие «конституционное право», до этого применявшееся исключительно по отношению к Западной Европе. Разгоревшиеся накануне первой революции дискуссии вокруг проблемы конституционализма стали наглядным свидетельством всей остроты и глубины общественных противоречий. «Споры о конституции всегда являются проявлением более фундаментальных противоречий, раскалывающих общество на противоборствующие силы, выступающие с различными (или даже диаметрально противоположными) программами выхода из кризиса»365. Сторонники «традиционалистского» подхода утверждали, что Россия в корне отличается от европейских стран, и потому никакой необходимости в том, чтобы переносить сюда выработанные на Западе государственные формы, не имеется. Они защищали идею «самобытности», согласно которой отечественная традиция государственности всегда существовала в виде прямой формы обращения народа к самодержцу. Задача, с их точки зрения, заключалась лишь в устранении из политического механизма ненужного, лишнего элемента, опосредующего отношения между народом и самодержавием - бюрократии, препятствующей плодотворному взаимному общению самодержавной царской власти и населения России. Еще до возникновения Государственной думы авторы такого рода проектов видели суть политических реформ в совершенствовании Государственного совета путем исключения чиновников и введения в его состав народных представителей. Социальной почвой для утверждения конституционализма является растущая потребность формирования в стране представительных органов власти. Конституционная форма правления напрямую связана с активизацией частнособственнических интересов и распространением буржуазного способа производства. Общество, в котором господствует капиталистическая экономика, видоизменяется посредством расширения и дифференциации сферы социально-экономической субъекгности, а впоследствии и политической субъекгности. Новые элементы социальной структуры общества быстро превращаются в самостоятельных «игроков» на политической сцене, давление которых на государство вскоре начинает превышать допустимые старыми правопорядками пределы. Государству, в свою очередь, ничего не остается, как вынужденно уступать волеизъявлению заявляющих о своей политической активности субъектов общественности. Единственное, на что оно может пойти в таких обстоятельствах с целью самосохранения, - это взять на себя инициативу по государственному реформированию. В литературе подобное конституционное реформирование монархии получило название «мнимого конституционализма». Этот термин, восходящий к М. Веберу366, интерпретируется современными исследователями как «некий гибрид новых конституционно-правовых форм и старого абсолютно-монархическо- го содержания»367. Его следует понимать отнюдь не в качестве переходной формы от монархии к республике, а как своеобразную институциональную реакцию на радикальный характер перемен. В этом смысле «мнимый конституционализм» может послужить отправной точкой для дальнейших преобразований. Считается, что для него характерно сочетание модернистских и традиционных политических форм, произрастающих на почве таких социальных отношений, которые нуждаются в трансформации и ускоренной модернизации. Механизм власти в подобной политической системе складывается из взаимоотношений трех элементов: института монархии, чиновничества (бюрократии) и представительной формы власти в виде парламента. Однако, как показывает большинство исторических прецедентов, первые два элемента принимают на себя все прерогативы власти вместе с политической ответственностью, тогда как третьему элементу остаются исключительно «декоративные» полномочия и функции. До начала прошлого века принятие важнейших политических решений в России практически не зависело от народных представителей и не обуславливалось формами конституционного контроля. Даже бюрократия в полной мере стояла на стороне самодержавной власти, а отнюдь не выступала в качестве самостоятельной силы. Этим обстоятельством объясняется тот факт, почему инициаторы проектов реформирования монархии считали путь России «особым» и отличным от западноевропейского варианта общественного развития. П. Н. Милюков, как и М. Вебер, использовал термин «мнимый конституционализм» (наряду с такими синонимами, как «ложный конституционализм», «лжеконституционализм» и т. п.). «Германские публицисты, - писал в начале 1920-х годов лидер кадетов, по всей вероятности апеллируя именно к работам М. Вебера, - придумали уже для этого периода меткое название: эпоха “мнимого конституционализма” (Scheinkonstitutionalismus). Если можно в одном слове формулировать причину того, почему с первыми уступками власти конфликт не прекратился, а принял затяжной характер и в конце концов привел к настоящей катастрофе, - то это объяснение дано в этом слове: Scheinkonstitutionalismus»368. Милюков вполне отдавал себе отчет в историческом генезисе этого явления. Первоначальные формы монархии на Руси имели «вотчинную» социально-политическую базу, опосредованную борьбой за территории и подчинение населения. К XVII столетию власть московского царя вся «была построена на старорусском вотчинном начале власти: царя-собственника, царя-хозяина»369. В XVIII столетии Петр I и Екатерина II направили свои преобразования в сторону превращения московской вотчинной монархии в чиновничью, подобно европейскому пути развития. Однако русский монархический строй тем и отличался от западного государственного устройства, что его не смогли ограничить никакие права сословий или же привилегии территорий. Русской монархии не пришлось бороться с чужими правами и полномочиями, поэтому она не заботилась и о доказательстве собственного права на существование, полагая его вечным и неизменным. Русский монархический строй сгубила его патриархальность: до конца своих дней самодержавие не желало отделять политическое от экономического и социального, то есть превращаться из института личной власти в государственный орган. Вот почему Россия так «запоздала» с конституционными переменами. Вместе с тем Милюков резко возражал против попыток редуцировать институт монархии из неизменных и вечных свойств человеческой (в данном случае - русской) души. Подобного рода аргументация находила свое подтверждение в теориях Ж. Гобино и Г. Лебона о происхождении государства из так называемой «души предков», которую предвосхитили отечественные славянофилы, а затем и Н. Данилевский. Лидер кадетов настаивал на существовании общих законов политической эволюции, в соответствии с которыми на определенной ступени развития политическое представительство становилось настолько неизбежной формой, что местные условия практически уже не могли оказывать на нее мало-маль- ски значимого влияния. Дело заключалось, таким образом, не в «перенесении», а именно в «создании для себя» каждым народом аналогичных политических форм представительной власти. По мнению Милюкова, «русская старая монархия пропустила все сроки для мирного превращения в “парламентскую” монархию»: «И сама она, и ее сторонники все время пытались доказать, что для нее обычные законы не действительны»370. Согласно одной из современных научных оценок, «начало XX в. с его общественными потрясениями, изменив многие установки отечественной культуры, внесло изменения и в область политической культуры, в частности, трансформировав представление о монархии»: «В понимании Конституционно-демократической партии из непререкаемого авторитета она превратилась в равного населению страны (в частности, его ставленникам в стенах народного представитель ства) участника политического процесса, которому можно и нужно было помогать в управлении Россией. Тем самым нарушалась монополия монархии на верховную власть в стране, вносились в сознание населения России новые мысли и ощущения относительно данного института, многие из которых впоследствии способствовали столь значительному падению престижа монархии»371. Вследствие политической борьбы с самодержавием, которая являлась результатом политического существования не одного поколения русской интеллигенции, главным ее результатом после первой русской революции стало симбиотическое существование республиканского парламентаризма и «ложного конституционализма» самодержавия. О «мнимом» характере конституционализма свидетельствует тот факт, что, хотя Манифест 17 октября 1905 года, а также изданные в его развитие Основные законы и законодательные акты (о выборах в Государственную думу, об изменении функций Государственного совета и самой Государственной думы и др.) и стали правовой основой для действия первой в отечественной истории представительной и законодательной форм власти, однако утвердившиеся в стране новые политические нормы не могли подменять собой признаваемую всеми легальными политическими силами и действующую в полном своем объеме конституцию. «Ложный конституционализм» проявлялся и в том, что власть сама предприняла ряд попыток облачиться в конституционные «одежды». По этому поводу лидер кадетов иронически замечал в одной из своих статей в «Речи»: «Оно Правительство. - Л. Б.> даст конституцию, хотя бы для этого пришлось посадить в тюрьму всех конституционалистов: все равно конституцию будут защищать другие “благонамеренные и устойчивые элементы русского общества”. А пока эти элементы не научатся “истинному” конституционализму, либеральное министерство будет продолжать “тушить” “светочи” ложного конституционализма “тем же конституционным порядком”, каким сделало это относительно первой думы»372. Если до революционных событий 1905 года элита царской бюрократии предпринимала ряд усилий по установлению в России конституционно-монархи- ческого строя373, то уже к началу 1906 года она быстро утратила импульс к реформам вместе с кардинальным изменением отношения к конституционным преобразованиям. Сработал инстинкт самосохранения, который проявился в намерении установить прочный общественный порядок в качестве альтернативы революционным брожениям среди интеллигенции и смуте в народе. Конституционная инициатива полностью перешла от политической элиты к элите интеллектуальной. «Вместе с графом Витте, - писал Милюков в апреле 1906 года, - целая полоса русской политики отходит в вечность - и в этом исторический смысл его отставки. Мы назвали бы эту полосу - эпохой “конституционного самодержавия” или “самодержавной конституции”. Смысл этой эпохи заключается в последней судорожной попытке умирающего режима - отстоять свою сущность под фальшивой оболочкой нового порядка»374. Указ 3 июня 1907 года о роспуске II Государственной Думы вместе с изменением избирательного закона нарушил хрупкую систему нарождающегося конституционализма, поставил партию Народной свободы перед выбором: либо признаться в бесплодности реформирования отечественной монархии, либо продолжать упорствовать в защите конституционной, демократической программы. По мнению П. Н. Милюкова, путь становления отечественного конституционализма предполагал точное следование принципам, заложенным в Манифесте 17 октября. Необходимо было продвигаться по пути конституционных реформ и постепенного расширения парламентаризма как сферы влияния народного представительства. Политическая тактика партии строилась на поддержке тех законопроектов, которые соответствовали этим требованиям, и, наоборот, блокирования законопроектов, которые расходились с генеральной линией кадетов. Цель думской фракции заключалась в том, чтобы, вопреки противодействию правительства и отказу от сотрудничества октябристов, наполнять принимаемые законодательства не «мнимым», а реальным конституционализмом. Большинство в партии не желало открыто принять программу сотрудничества с леворадикальными партиями, объединения вокруг конституционалистской программы всех оппозиционных сил, оказания политического недоверия правительству и прекращения сотрудничества с октябристами. Открытым остается вопрос, насколько «подлинным» был подход к конституционализму со стороны самих кадетов. Естественно, что отвечать на него сегодня следует не ради критики или же оправдания деятельности партии, то есть не в идеологической плоскости, а исключительно для установления объективной исторической оценки. В конце 1900 - начале 1910-х годов руководство кадетов неоднократно заявляло о необходимости достижения политического соглашения с октябристами и компромисса с правительством. Одним из наиболее ярких примеров политического «соглашательства» можно назвать предложение, сделанное осенью 1908 года Милюковым октябристам, с тем, чтобы принять согласованную для обеих фракций законодательную программу. При этом «умеренно-конститу- ционная»375 программа правоцентристских сил оценивалась им как «мнимый конституционализм», который упаковывает необходимую для страны программу преобразований в либеральную фразеологию. В известном смысле лидер кадетов демонстрировал готовность пойти на серьезные уступки в признании «лжеконституционных» реформ за основу общественно-политического развития страны за счет сохранения новых институциональных форм - парламентаризма и Государственной Думы. Противоречивая позиция Милюкова была подвергнута критике и внутри партии, которая, в сущности, подвела ее к расколу по вопросу о перспективах русского конституционализма. «Левое» крыло кадетов (И. И. Петрункевич, В. А. Степанов, А. И. Шинга- рев) считало дальнейшее сотрудничество с октябристами и правительством на почве конституционных реформ невозможным и ориентировалось на внепарламентские формы борьбы с самодержавием и «системную» критику утвердившегося в стране после 7 июня 1907 года политического режима. Эта часть членов ЦК призывала руководство партии отказаться от конституционной тактики: они считали «лжеконституционализм» политической элиты (в первую очередь, октябристов) несоединимым с широкими конституционными реформами, декларированными в политической программе партии. Однако ресурс внепарламентской борьбы к этому времени был уже исчерпан. Кадеты, если говорить о партии в целом, не желали, да и, по всей вероятности, не могли перейти к нелегальным формам борьбы. У них совершенно отсутствовал (в отличие, скажем, от социал- демократов или социалистов-революционеров) опыт политической пропаганды и агитации среди масс, которые на тот момент, ввиду соответствующей реакции со стороны правительства, снизили до минимума импульс открытого противостояния власти. «Правое» крыло (А. С. Изгоев, Н. В. Некрасов, Ф. И. Родичев) считало необходимым придерживаться тактики сотрудничества с октябристами и правительством во имя сохранения основ конституционализма и парламентаризма, какие бы отрицательные последствия эти действия ни означали для авторитета руководства партии среди «низовых» партийных организаций. Установки П. Н. Милюкова сближались с «правым» флангом партии конституционных демократов и были направлены на формирование и функционирование самого процесса «эволюционной конституционализации» российского общества. Акцент ставился на воспитание правового самосознания и конституционно-правового мировоззрения, при этом сама практика формирования нового правосознания как фактор совершенствования политического сознания адресовалась не только к гражданам, но и к самой власти. Упор делался на постепенности внедрения в жизнь принципа конституционализма, на длительном процессе его адаптации в сознании населения посредством гражданского воспитания. Конституционализм, основанный на принципе господства права, ограничивает властные полномочия государственных органов и руководителей государства, реализуя данные ограничения при помощи установленных процедур и норм. П. Н. Милюков, используя думскую трибуну, горячо отстаивал тезис о примате правопорядка над политическими реалиями. Он требовал от «правых» политических сил, чтобы они признали существование нового правопорядка и, следовательно, чтобы такое признание квалифицировало утвердившийся в России строй как конституционный. «Слово “конституция”, - говорил лидер кадетов в речи по вопросу об адресе в заседании Думы 13 ноября 1907 года, - звучит как иностранное и в классической стране конституции, в Англии. Другими словами, все термины нашего государственного права суть иностранные. Может быть, однако есть основательные причины, по которым люди не хотят вводить этот термин? Эти причины я усматриваю в несколько уклончивых, весьма осторожных и неясных словах А. И. Гучкова Но тогда, господа, тогда вы не конституционалисты, и это нужно сказать громко, нужно сделать выбор, нельзя сразу сидеть на двух стульях»376. По мнению Милюкова, большинство в первых двух Государственных Думах (а это были как раз представители его партии) утверждали не принцип конституционализма как таковой, а точку зрения «монархической конституции», не пытаясь «примирить это понятие со взглядами отрицателей конституции справа или слева»377. В конце концов речь шла не о той или иной интерпретации термина «конституционализм», а об ответе на принципиальный вопрос: что считать приоритетом - власть, стоящую над законом, или же закон, определяющий жизнедеятельность государственных органов. Правопонимание, опирающееся на примат права над государством и политической властью, можно считать новым для политического самосознания начала XX столетия. Одной из важнейших причин именно такой расстановки политических акцентов явилось то, что в основание кадетской программы превращения России в конституционную монархию была положена теория правового государства. В этом смысле позиция конституционных демократов, которые выступали за введение в России основных элементов правового государства (всеобщего избирательного права, основополагающих демократических свобод, политических и гражданских прав личности), была практически единодушной. Они отстаивали приоритет права над государством, первичность правовых отношений и вторич- ность государственных форм в отношениях друг с другом. Новое правопонимание предполагало и новое политическое мышление (государствопонимание), базирующееся на том принципиальном основании, что сущность, механизм, функции и формы государственной власти следовало рассматривать исключительно сквозь призму права. Такого рода интерпретация, основанием которой служил нормативизм (о чем мы писали выше), имела свои плюсы и минусы. Ее можно было использовать для обоснования научного подхода к обществознанию или же решения общих задач политического воспитания, однако, скажем прямо, для решения текущих политических проблем того времени она оказывалась мало подходящей. П. Н. Милюков считал принципиально важным положение о том, что государство в своей сфере деятельности покрывается сферой права, а право, в свою очередь, восходит к фундаментальным законам человеческого общежития. Схожую позицию на взаимоотношения государства и права высказывали и другие, близкие кадетам, теоретики: «...право и государство вытекают из одного источника, преследующего одну задачу, отвечают одной и той же потребности - человеческой солидарности. Требования, какие последняя предъявляет в разное время, изменчивы и непостоянны. Они предполагают, смотря по обстоятельствам среды и личной подготовленности индивидов, входящих в состав государства, то большую самодеятельность с их стороны, то большую опеку над ними. Отсюда расширение или, наоборот, сужение индивидуальных прав, в прямом противоречии с сужением или расширением пределов государственного вмешательства»378. Будучи не чем иным, как источником всякого права, государство по самой своей природе не могло нести в себе зародыши беззакония и произвола. Вследствие этого и государство, и его органы должны были в первую очередь подчиняться закону. Создавая законы, государство могло пойти на их изменение, однако оставаясь при этом исключительно в пределах установленных норм. Теория правового государства не отрицает ведущей роли в правотворчестве, однако исходит из того, что государство само должно подчиняться законам, а не стоять над ними. Этатистски ориентированные оппоненты кадетов (располагавшиеся в партийно-политическом спектре страны, как справа, так и слева), провозглашая примат государства над правом, утверждали, будто право в полной мере определяется исключительно государственной волей. Согласно такого рода правопони- манию, исключительная функция права заключалась в том, чтобы служить инструментом государственного управления обществом. В толковании идеологов кадетской партии, наоборот, только общество могло политически легитимировать примат права над государственными органами и их деятельностью; такая легитимация и должна была послужить исходным моментом для формирования действительно правового государства. Лишь правовое государство наделялось способностью обеспечивать подлинную политическую демократию, актуализировать государственность в ее сущностном качестве - как политико-правовой союз, объединяющий всех граждан. Доктрина правового государства, провозглашая примат права над государством, не только освобождала законотворчество от государственной опеки, но и отказывалась признавать государство творцом права. Политическая доктрина конституционных демократов была ориентирована на то, чтобы служить основанием для нормативно-правового ограничения государственного абсолютизма. В партийных документах и работах партийных идеологов конституционализм не был представлен в догматическом виде. Его функционирование осуществлялось не в форме идеала, не в качестве некой высшей ценности или высшей нормы, образца или завершенного состояния, к которому следовало стремиться российскому обществу. Наоборот, конституционализм воспринимался как сущность постоянно видоизменяющегося политического процесса, как движение в хорошо известном по историческому опыту цивилизованных государств направлении. Отечественные кадеты вполне могли бы подписаться под знаменитым тезисом Э. Бернштейна (в чем можно обнаружить одну из точек сближения либерализма и социализма на рубеже XIX и XX столетий - в их новых формациях). «Я открыто признаюсь, - писал в 1898 году лидер немецкой социал- демократии, - что очень плохо понимаю и очень мало интересуюсь тем, что обыкновенно разумеется под “конечной целью социализма”. Эта цель, что бы она ни представляла, для меня - ничто, движение же - все. Под движением же я понимаю как общее развитие общества, т. е. социальный прогресс, так и политическую и экономическую агитацию и организацию для осуществления этого про гресса»379. Этот аспект весьма важен для понимания сущности политической доктрины кадетов: никакая результирующая составляющая не могла приниматься за реализацию конечной цели, поскольку сама «конечная цель» как философская и доктринальная парадигма в большинстве случаев не артикулировалась. Конституционный строй, конституционный механизм и конституционные нормы рассматривались теоретиками партии Народной свободы в качестве ориентиров, необходимость которых для прогрессивного развития российской государственности в глазах политической элиты казалась очевидной. Между тем главным критерием этого политического прогресса должно было стать изменяющееся общественное (в самом широком смысле) сознание, характеризующееся становлением нового отношения к конституционализму как к повседневной практике социального бытия. Вот почему, на наш взгляд, содержанием периода так называемой «думской монархии»380 следует рассматривать не столько сам по себе конституционализм, сколько борьбу за его утверждение в общественно-политической реальности. Для политического самосознания и образованной части российского общества того времени характерной была достаточно общая точка зрения на конституцию, которая рассматривала ее как «совокупность правоположений, определяющих высшие органы государства, порядок призвания их к отправлению их функций, их взаимные отношения и компетенцию, а также принципиальное положение индивида по отношению к государственной власти»381. Возникает совсем не праздный вопрос: как оценивался кадетами Манифест 17 Октября-как основание для будущей конституции или же как действующий Основной закон? «Есть ли в России конституция», - адресовал Милюков коллегам по Государственной Думе 13 ноября 1907 года «наболевший, мучительный вопрос», на который, по его мнению, страна с нетерпением ожидала «скорого и ясного ответа»382. О том, что и спустя два года этот вопрос не был снят с политической повестки дня, свидетельствует репрезентативная для руководства партии кадетов пози- цияП. Б. Струве. Влиятельный член ЦК полагал необходимым признать сам факт юридического существования русской конституции, как вписанной в Манифест 17 октября и в Основные законы, введенные 23 апреля 1906 года, согласно которым установленные нормы не могли быть изменены иначе, как посредством санкции института народного представительства. С другой стороны, очевидным было фактическое отсутствие конституции в области политической практики (за единственным исключением - Государственной Думы) и в правосознании власть предержащих. «Таков сложный рисунок нашей политической действительности: - писал Струве в статье “17 октября 1909 г.”, - конституция существует в праве (= законе) и отсутствует в правосознании правящих; конституция отсутствует в жизни, в том политическом воздухе, которым дышит отдельный обыватель внутри страны, и она несомненно присутствует в том воздухе, которым, как член международной семьи, дышит все государство. К этому следует прибавить, что в широких слоях населения идея абсолютизма в корне дискредитирована и прямо ненавистна, что конституционализм стал, таким образом, в России уже народной идеей, - пусть наш народ политически неразвит и фактическое обладание конституцией выпало из его неподготовленных рук, в смысле конституционной идеи он достаточно научен и проучен самой жизнью, она стала его органическим достоянием. < .. > Наоборот, для нашей правящей среды конституция есть пока лишь внешний факт, чисто внешнее ограничение и стеснение, формальность и докука, а вовсе не внутренне необходимый и властный факт ее собственного правосознания»383. При определении механизма политической власти в указанный исторический период особое внимание необходимо обратить на тот факт, что конституционализм как правовой и политический порядок еще только находился в стадии своего первоначального формирования. После того как юридические решения повлекли за собой институциональные перемены, Россия встала на путь превращения в конституционную монархию. Благодаря Манифесту 17 октября и утверждению принципиально новой для России формы конституционного законодательства, в стране появился новый орган власти - первого в истории государства российского института народного представительства. Коренной политический сдвиг заключался в том, что если монарху по-прежнему принадлежала власть верховного государственного управления, то Государственная Дума фактически приняла на себя основные законодательные функции. В этом смысле Милюков имел все основания говорить об обновлении не только правопорядка, но и политического строя. Однако сама задача по преобразованию системы самодержавной власти в конституционно-правовое государство не переставала быть актуальной. Важнейшим направлением политической деятельности кадетов являлось создание такой новой системы государственного устройства (государственности), при которой парламент не только мог играть главенствующую роль в качестве органа законодательной власти, но и осуществлял бы верховный контроль над властью исполнительной. Уже в первой программной статье учреждавшейся партии «От русских конституционалистов» (написанной, как известно, Милюковым) была сформулирована необходимость политического представительства: «Бессословное народное представительство в постоянно действующем и ежегодно созываемом верховном учреждении с правами высшего контроля, законодательства и утверждения бюджета»384. Зависимость становления конституционных норм от формирования нового конституционного механизма проявилась в самом факте зарождения отечественной политической традиции парламентаризма, у истоков которого находилась партия Народной свободы. Один из ее лидеров, крупнейший специалист в области государственного права Ф. Ф. Кокошкин, отождествляя правовое демократа- ческое государство с конституционным государством, специально подчеркивал, что необходимым элементом государственного строительства, венчающим «конституциональный режим» и тем самым завершающим общеполитическую конструкцию, является именно парламентаризм385. Конституциональными переменами в России открывался путь к становлению современного (как в политически развитых странах) типа государства. Однако отечественный парламентаризм не мог опираться на историческую традицию, поэтому при его введении с известной неизбежностью возникла необходимость заимствования неких готовых политических форм. Выше мы уже отмечали, что двухтомный сборник «Политический строй современных государств» предоставлял политической элите хорошую возможность для сравнительного анализа различных моделей действия конституционного политического механизма. Считается, что Милюков вместе с другими основоположниками отечественного парламентаризма сознательно избрали в качестве объекта для подражания не Соединенные Штаты Америки или же Германию, а Англию, где институт конституционной монархии имел длительную историю. В качестве типичной характеристики подобного рода можно привести следующую: «Мало кто из политиков предреволюционной поры так горячо мечтал сделать Россию цивилизованной европейской державой, как конституционный демократ, историк и интеллигент Павел Милюков. У мечты были вполне конкретные очертания. Лидер кадетов искренне восхищался Великобританией, потому именно английскую модель хотел привить на русской земле»386. В первом случае законодательная и исполнительная ветви власти функционировали самостоятельно и мало зависели друг от друга. В этих странах глава государства (президент республики или же монарх), управляя назначаемыми и сменяемыми им же министрами, не нес никакой политической ответственности перед конгрессом или парламентом. Во втором случае парламент не ограничивал себя ролью законодательного корпуса, а фактически принимал на себя функции управления и контроля за исполнительной властью, требуя от исполнительной власти отчет о ее деятельности, а при неудовлетворительных оценках этой деятельности получая полномочия привлекать кабинет министров к ответственности. В случае вынесения со стороны парламента недоверия по отношению к исполнительной власти у последней оставалось право апелляции к избирателям, и лишь при отсутствии таковой поддержки министры обязаны были выходить в отставку. Как нам представляется, подобная модель просматривается в проектах конституционных демократов лишь в качестве идеальной перспективы. Заявляя о научности своих теоретических постулатов, Милюков хорошо понимал, что не только Соединенные Штаты или Германия, но и Англия мало походят на реальную картину обновляющегося политического строя в России. «Мы имели то большое преимущество перед Западом, - заявлял он в 1910 году, - что, создавая наше первое представительное учреждение, могли основываться не на пережитках и остатках прошлого, а науказаниях современной науки государственного права»387. Особого внимания заслуживает тот факт, что в те же самые годы лидер кадетов сравнивал Россию не с развитыми демократиями Запада, а с такими «развивающимися» формами государственности, как Китай и Турция388. В конце 1920-х годов, уже находясь в эмиграции, Милюков вновь обратится к политическому опыту этих государств. На тот исторический момент монархия в развитых странах Европы окончательно отказалась от старых патриархальных форм, от претензий на божественное происхождение и на право ставить свое самодержавное волеизъявление выше народной воли, выражаемой законными представителями народа. Буквально ценой своего исторического самоуничтожения она приспособилась к республиканской сущности. Русская монархия не воспользовалась возможностью мирного превращения в так называемую «парламентскую монархию». Ее сторонники постоянно пытались доказывать, что законы общественного развития не действуют в России, ссылаясь при этом на пример стран Азиатского континента, неподвижность и косность которых казалась незыблемой. Однако и в 1920-е гг. сначала в Турции, а затем и в Китае произошли радикальные перемены, свидетельствовавшие о неумолимом ходе исторического прогресса, о том, что общему закону политической эволюции подчиняются все государства вне зависимости от их географического местонахождения. «Турецкая государственная власть освободилась от теории своего божественного происхождения, осуждавшей ее на неподвижность, потом потеряла личный и патриархальный характер и, наконец, превратилась в республиканскую, подчиняясь общему закону эволюции. И в Китае, как и у нас, введению республики предшествовали попытки старой монархии обмануть народ лжеконституционными обещаниями и учреждениями. И, однако, китайская республика уже пережила ряд испытаний - и оказалась жизненной формой, соответствующей национальному чувству и правосознанию масс»389. Возвращаясь к событиям и оценкам начала 1900-х годов, следует специально отметить, что пребывание Милюкова в Болгарии в 1897-1899 годах завершилось написанием большой работы, посвященной истории становления болгарского конституционного строя390. «Модель» (термин А. Н. Медушевского), которая разворачивается на страницах этой статьи, демонстрирует подход лидера кадетов не только к описанию непосредственно этой истории, но и к систематизации исторического пути установления конституционных режимов как таковых. Методология подобного рода, в первую очередь, предполагает рассмотрение текста са мой конституции, затем анализ местоположения политических партий в политической системе страны, далее - характеристику практики реализации конституционализма через систему выборов, состав парламента и взаимодействие партий вокруг решения текущих и перспективных проблем развития страны. Разбирая приведенную выше аналитическую схему, А. Н. Медушевский специально отмечает зависимость болгарской конституции от бельгийской конституции, которая, по мнению Милюкова, являлась одной из самых передовых конституций своего времени в Европе: «... сближение бельгийской и болгарской конституций оказывалось совершенно не случайным, выступая, с одной стороны, как результат серии заимствований, а с другой - поступательное развитие самого конституционного процесса. Это сближение отражало политические пристрастия самого Милюкова. Будущая российская конституция, исходя из этого, виделась ему как некоторый синтез бельгийской и болгарской конституций, что в значительной мере определило всю направленность политической деятельности вождя кадетов в ходе российского конституционного кризиса 1905 г.»391. Не возражая по существу против такого сопоставления, сделаем одно существенное уточнение. Как мы уже могли убедиться выше, методологические принципы Милюкова имели мало общего с политическим проектированием. В своих текущих и перспективных оценках он предпочитал отталкиваться от реальности, а не конструировать ту или иную идеальную модель. Даже в выборе между монархическим «лжеконституционализмом» и конституционализмом подлинным, республиканским он, прекрасно понимая все недостатки первого, останавливался именно на нем и пренебрегал вторым, только потому, что в одном случае была реальность, а в другом - идеальная перспектива. Можно привести еще один аналогичный пример, характеризующий гибкое, а не догматическое отношение Милюкова к структуре народного представительства - быть ли российскому парламенту одно- или двухпалатным? В 1905 году, когда внутри партии по этому поводу разгорелась дискуссия, он высказывался однозначно в пользу однопалатного парламента, полагая, что двухпалатная структура является калькой западного парламентаризма (авторы конституционного проекта, разрабатывая механизм функционирования отечественного парламента, многое позаимствовали из американской конституции). Верхняя палата парламента представлялась Милюкову децентрализующей государственную систему и поэтому неприемлемой для России392. Спустя пять лет он видоизменил исходную точку зрения, в принципе не возражая против двухпалатной системы, однако не желая, чтобы верхняя палата превратилась в оплот не связанной с избирательной системой сословной бюрократии393. Господство парламентаризма заключается в переносе центра тяжести политической жизни в стране от исполнительной власти к законодательной. Предполагалось, что конституционная монархия в конечном итоге превратится в парла ментскую монархию, где исполнительная власть будет осуществляться министрами, которые, пользуясь доверием Государственной Думы, станут нести ответственность перед народными представителями. В задачи первого в истории отечества парламента вменялось следующее: поддержка законодательными нормами неприкосновенности личности, гражданского равноправия и общественных свобод, введение и обеспечение действия всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права - не только на уровне верховной власти, но и в местном самоуправлении, а также законодательное разрешение аграрного вопроса и удовлетворения конфликтных национальных требований. Важнейшей задачей конституционной монархии в России называлось обеспечение участия всего народа в законодательной власти в лице его представителей, избираемых всеобщим, равным, прямым и тайным голосованием. После рождения первого в истории страны института народного представительства уже не только Государственная Дума имела все основания позиционировать себя как орган полноценный государственной власти, но и граждане в лице избирательного корпуса могли воспринимать себя аналогичным образом394. По распространенному на тот момент в «либеральных» кругах мнению, отражавшему нормативное видение политических процессов, «...народ становится органом государства и получает право участия в определении высшей воли государства. Он делается составной частью государственного целого и притом частью интегральной, органической. Раздвоение между народом и властью исчезает, так как сам народ получает власть. Народ и правительство, таким образом, сливаются в одно гармоническое целое»395. С точки зрения своей социальной структуры, такой «идеальный тип» воспринимался государством демократическим, а с точки зрения юридической считался государством правовым. Стремление утвердить новый правопорядок объяснялось необходимостью защиты интересов самых широких народных масс. От демократической сущности и правовых оснований «идеального типа» государства перебрасывался мостик к системе всеобщего избирательного права. Следует иметь в виду, что на тот исторический момент всеобщее избирательное право вовсе не являлось нормой политической жизни даже для так называемых «передовых» стран мира. Партия Народной свободы на практике осуществляла зафиксированную в ее названии связь двух принципов - конституционализма и демократизма, задавая им и нормативное обоснование, и институциональное закрепление. Кадеты требовали введения в стране всеобщего, равного, прямого избирательного права и тайного голосования. С другой стороны, они настаивали на осуществлении принципа разделения («обособления») властей, в чем, по их мнению, должен был реализовываться правовой характер государства. Все эти условия могли быть реализованы только конституционным строем. Однако недолговечность отечественной конституционной монархии была по существу «запрограммирована» отсутстви ем общественного согласия вокруг проблем общественного и государственного устройства в России. Можно только согласиться с мнением, высказываемым известным специалистом в области истории отечественного конституционализма: «Конституционный строй как сложноорганизованная политико-правовая система требовал согласованного действия всех его составных частей. Его функционирование было возможно в обновленной России в условиях согласия, или консенсуса, не только между различными партиями и течениями, а между основными органами исполнительной и законодательной власти. И если конституционный строй в России не удержался, то вовсе не благодаря недостаткам русской конституции 1906 года, а в связи с тем, что возможности, которые она предоставляла обществу и государству, а также партийным группам и фракциям в законодательных учреждениях, не были в полной мере ими использованы для утверждения конвенциональных основ конституционализма»396.