В литературе, посвященной истории общественно-политических движений начала XX столетия, существует тенденция отождествлять идейно-политичес^ю платформу партии конституционных демократов, равно как и взгляды ее отдельных теоретиков, исключительно с идеологическим типом системной политической рефлексии, устойчиво именуемым «либерализмом». В качестве типичного суждения можно привести мнение авторов одной из монографий, посвященных истокам отечественной многопартийности: конституционно-демократическая партия являлась «классической либеральной партией (с поправками на российс^ю специфику)»2. Авторы высказывания, к сожалению, оставляют без комментариев самое, на наш взгляд, интересное: что означает в данном случае определение «классическая» и какой смысл вкладывается в слова «российская специфика». Практически единодушное причисление кадетов к либералам сопровождается методологической разноголосицей. Одна часть исследователей (по своей специализации - это, как правило, историки) воспринимает либерализм начала XX века «в широком смысле», включая в границы этого понятия, помимо кадетов, еще и октябристов с прогрессистами. Другая часть трактует его в «узком смысле», полагая необходимым рассуждать исключительно о кадетах: «Если понимать под либерализмом не разношерстное оппозиционное движение, а защиту прав и свобод личности, то он воплотился именно в деятельности партии кадетов»3. Надо ли говорить о том, что «защита прав и свобод личности» в качестве главного критерия либерализма существенно сужает и ограничивает содержание данного понятия. Большинство оценок сходятся в том, что признанный лидер партии кадетов - П. Н. Милюков был «выдающимся теоретиком и практиком русского либерализма »4. В отдельных случаях формулировки подобного рода корректируются довольно расплывчатым термином «новый либерализм» (отождествляемый с «конституционализмом»5). Милюкову, соответственно, приписывается ведущая роль в теоретической разработке неолиберальной программы и идеологии6. Многие современные отечественные специалисты (также признающие партию Народной свободы безусловно либеральной) рассматривают при этом либерализм как некую общепризнанную всеми участниками политического процесса того времени идейную и организационную парадигму. Безапелляционно при сваивая этот титул партии, которая упорно именовала себя партией «народной свободы» и синонимически - партией «конституционных демократов», исследователи сами тут же вынуждены признавать, что «демократизм русских либералов был настолько ярко выраженным, что в своих публикациях в прессе само слово “либерализм” применительно к российской действительности они нередко “закавычивали”, а то и просто именовали себя демократами, а свою партию демократической»7, - не давая сколько-нибудь внятных объяснений подобным идеологическим рокировкам. В историографии, впрочем, присутствует и прямо противоположная точка зрения, согласно которой подлинной «программой русского либерализма» на самом деле являлась политическая программа октябристов, тогда как «главные пункты программы конституционно-демократической партии» выступали в качестве программы «русского радикализма»8. Подобного рода разночтения отражаются и в современной западной историографии. В частности, «спорными вопросами остаются как определение и характер либерализма в России, так и применимость этого термина к тем или иным политическим деятелям и мыслителям. Широкий разброс мнений объясняется различиями политических и методологических позиций исследователей. Например, в одной и той же «Современной энциклопедии русской и советской истории» Ч. Тимберлейк пишет о партии кадетов как о «воплощении либерализма», а Дж. Мэллон полагает, что к буржуазному типу, характерному для западноевропейского либерализма были все-таки ближе «либеральные октябристы»9. Существенную роль в утверждении «либерализма» как политического, а затем и историографического клише сыграли работы политических противников кадетов10. Что же касается самих кадетов, то они (в том случае, когда речь шла от имени партии, а не выражалось чье-либо частное мнение) признавали либеральную идею в качестве собственного, широко интерпретируемого, идейного фундамента11. Тем не менее, они не были готовы принимать это название за определяющее - как квалифицирующее политическую доктрину их собственной партии. В лучшем случае кадеты принимались рассуждать об «организованном новейшем русском либерализме», который, по их убеждению, совсем не походил на своего западноевропейского «буржуазного одноименника». С одной стороны, этот «новейший либерализм» «поднял знамя определенного демократизма, политического и экономического, вполне допускающего в свою идеологию предпо сылки эволюционного социализма как перспективы для разработки планов дальнейшего будущего», с другой стороны, он отказался «от введения в программу республиканской идеи», отрицая так называемую «революционную практику» как неприемлемое для себя тактическое орудие политической борьбы»12. Вместе с тем эти теоретики оговаривались, что «старое слово “либерал”, соединившееся с представлением о новом политическом явлении , не потеряло своего прежнего “подозрительного” смысла, какой установился в русском революционном жаргоне применительно к обозначению правительственных либералов “до освободительного” времени. Напротив, оно в традиционном понимании стало прилипать и к конституционалистам-демократам, искажая их физиономию; оно же нашло отзвук в образовавшемся пренебрежительном прозвище “кадет”, которое добродушно принимают сами заподозреваемые, называя так друг друга и между собой в простоте обыденной речи»13. Достаточно осторожно относился к терминам «либерализм», «либерал» и лидер нового политического движения П. Н. Милюков, стараясь не употреблять их без лишней на то необходимости не только по отношению к собственной персоне, но и к направлению, которое представлял. Приведем высказывание современного исследователя, которое имплицитно содержит в себе цитаты из работы Милюкова «Russia and Its Crisis»: «... Милюков полагал, что в России термин “либерализм” одновременно и расширен и устарел. Устарел он потому, что классическая либеральная доктрина уже не считается в обществе достаточной, к тому же либерализм дискредитирован как разновидность классовой политики третьего сословия и антидемократичен. Расширен же термин “либерализм” в России в том смысле, что “большинство тех, кто называет себя самих либералами, в действительности принадлежит к партиям более передовым ”»14. Примечательно, что обозревая в своих мемуарах генезис движения, Милюков закавычивал термин «либералы», явно предпочитая ему иную формулировку - «кадеты». Впоследствии он вспоминал, что в 1905 году инициаторы нового политического проекта «достигли, наконец, собственного самоопределения»: «...мы стали той группой, за которой установилась не нами выбранная, но характерная кличка “кадетов”: нас стали узнавать по нашему собственному паспорту и эта степень политического созревания была достигнута не сразу. Во всяком случае, мы в этом процессе руководились реальностью. Наши теперешние критики цеплялись за призрак, и история оставила их позади»15. Даже бывшие политические соратники Милюкова (которые в эмиграции стали его критиками) отмечали несоответствие политических взглядов лидера конституционно-демократической партии и традиционных представлений о либерализме16. В современной литературе термин «либерализм» имеет достаточно широкое применение - это касается и временных рамок характеризуемого явления, и относящихся к нему персоналий, и его содержательных характеристик. В рамках настоящей работы мы не видим необходимости специально рассматривать вопросы содержания либеральной идеологии и либерализма как общественно-политического движения применительно к России17. Тем не менее, считаем возможным утверждать, что «идеология русского либерализма» и «политическая доктрина партии конституционных демократов» (а именно такую пару понятий, выделенных курсивом, следует сравнивать между собой) не являются тождественными. История сняла «пренебрежительный» оттенок с термина «кадеты», очевидно, вызывавший иронические ассоциации с молодым воинством. Конституционные демократы представляли собой влиятельное политическое движение, со своей собственной и самостоятельной политической доктриной. Это институциональное образование имело четко выраженные стадии исторического функционирования: во-первых, протопартийную фазу; во-вторых, партийную фазу (в рамках данной работы нас интересует именно данный этап); и, в-третьих, - постпартийную фазу. Полагаем возможным при характеристике конституционно-демократического движения, а также при квалификации соответствовавшей ему политической платформы использовать термин, производный от наименования «кадеты», - «кадетизм» как наиболее адекватно конкретизирующий понятие «политическая доктрина» применительно к политико-идеологической позиции указанной партии. Следует особо подчеркнуть, что употребляемый нами термин «кадетизм» не является неологизмом. Это наименование существовало в границах исследуемой эпохи на вполне законных основаниях и находило широкое применение в политическом лексиконе своего времени - наравне с «большевизмом», «меньшевизмом», «социал-революционизмом», «анархизмом», «окгябризмом» и т. п.18 К нему апеллировали как сторонники партии Народной свободы, так и их политические противники. П. Н. Милюков определял кадетизм как «политическое течение»19. Н. А. Бердяев характеризовал кадетизм как «нейтральную, гуманитарную среду», адепты которой отдают приоритет эволюционизму над революционизмом, «внутреннему воспитанию» над «радикальными внешними переворотами»20. С. Н. Булгаков, наоборот, считал кадетизм разновидностью революционной идеологии - пораженным «духом нигилизма и беспочвенности»21. Использовал этот термин в полемике со своими политическими противниками и В. И. Ленин22. Мы можем только присоединиться к мнению современного исследователя: «Представляется вполне оправданным обращаться при обозначении какой-либо школы или направления к самоназванию, если таковое имело место. Это весьма разумно, потому что мыслители, как правило, хорошо понимали содержание своих доктрин и были в состоянии называть их со знанием дела»23. Разумеется, указанные выше формы классификации и типологизации восходили непосредственно к самой эпохе. Вот, что пишет о происхождении подобных словообразований британский историк Н. Хеншелл: «Большая часть великих “измов” появилась в XIX столетии, и многие из таких терминов были созданы в духе уничижительной иронии. Начиная с XVI века, они являлись унизительными синонимами ереси и вредных учений вообще - вредных, конечно, с точки зрения их противников. Первая партия “измов” восходит ко временам религиозных конфликтов: протестантизм, кальвинизм, макиавеллизм и так далее. Вторая - к началу XIX века, породившему все политические “измы”: национализм, социализм, коммунизм, капитализм, консерватизм и либерализм». Меттерних полагал, что “измы” оскорбительны. Важным было приклеить удобный ярлык к тому, что ты не одобрял. Более того, они все появились из путаницы предписаний и предсказаний, поскольку любители политических панацей старались убедить своих читателей, что “измы” могут объяснить разворачивающиеся на полотне истории великие, безликие и часто зловещие силы. Давая название умозрительной системе, они предполагали существование системы реальной и работающей. Таким образом, концепция становилась реальностью и начинала независимое существование»24. К началу XX столетия количество «измов» существенно увеличилось, и они в большинстве своем уже не были вызваны к действительности «оскорбительной иронией». Создатели этих терминов относились к ним вполне серьезно и ответственно, полагая механизм, описанный выше Хеншеллом, эффективным и сулящим успехи - в первую очередь в деле политической пропаганды и агитации. Не лишним будет отметить, что кадетизм (особенно на стадии своего зарождения) часто воспринимался участниками тогдашних политических битв как синоним либерализма. В качестве типичного примера отождествления этих понятий можно привести рецензию JI. Б. Каменева на книгу П. Милюкова «Год борьбы» (1907). Фиксируя факт появления «либерализма как политической партии», марксистски ориентированный рецензент утверждал, что «публика не знает рус ского либерализма как доктрины, как политической системы, как тактической линии»25. В том же самом смысле, заявлял он, «у русского либерализма не существует истории», поскольку «не существует и самого либерализма»26. Несмотря на весь свой критический пафос, данное умозаключение с историко-политологи- ческой точки зрения может рассматриваться как доказательство существования кадетизма «от противного». Очевидно, что речь в данном случае велась исключительно о формирующемся на глазах современников явлении, имя которого уже не совпадало с привычным и известным всем «либерализмом», поскольку кадетизм представлял собой не спекулятивную идеологическую рефлексию, а практически ориентированную политическую доктрину. Каменев, в конце концов, именно так и оценивал критикуемое явление: «... Русск либерализм, как он дан нам революционной эпохой, есть создание политического доктринерства , преяеде всего. Трудно было бы найти политическое течение более догматическое, более узкое, проявлявшее большую неспособность выйти из пределов своих схем, чем русский либерализм. < .. > Зная лишь одну дорогу, органически неспособный выйти из пределов одного метода, либерализм должен был стать рабом своей “дороги”, верным данником своего “метода”: доктрина и схема владеют им»27. Вовсе не случайно, в самом конце рецензии политического оппонента и противника кадетов появляется новый термин - «кадетизм»28, пусть в данном случае как синоним того «русского либерализма», который (напомним еще раз точку зрения Каменева) «как политическое и общественное движение не имеет собственной истории, ибо он никогда не был движением политическим и общественным»29. Действительное, а не мнимое совпадение либерализма и кадетизма в первую очередь касается общего исторического генезиса - в том смысле, что первый и в самом деле являлся прямым идейно-политическим предшественником второго. Однако куда более значимую роль играли несовпадения, которые, в первую очередь, обусловливались изначально различным институциональным статусом идеологий и политических доктрин в структуре политического знания своего времени. Противопоставляя (до известной степени) кадетизм либерализму, мы вовсе не собираемся утверждать, будто бы политическая доктрина кадетской партии не вписывалась в традиционные представления о либеральных ценностях. Скорее наоборот: либерально ориентированный менталитет не препятствовал кадетам строить свое специфическое отношение к политике преимущественно на рационально-позитивистском, научном, доктринальном, а не на метафизическом, идеологическом, доктринерском фундаменте, которым отличался либерализм вообще и отечественный, в частности. Для более углубленной характеристики этих разноречий обратимся к позиции, изложенной внимательным исследователем политической ситуации в России периода двух революций - М. Вебером. Речь идет о работе «К положению буржуазной демократии в России» (1906). Выдающийся немецкий социолог политики подвергает здесь критическому анализу политическую позицию отечественных реформаторов, не скрывая собственных симпатий к новому для России политическому явлению: «мы смотрим с глубоким сочувствием на русскую освободительную борьбу и носителей свободы в России, независимо от того, какого они “направления” и к какому принадлежат “классу”»30. Для полноты понимания позиции немецкого ученого следует иметь в виду, что его «общественно-политическим идеалом было то, что В. Момзен (комментируя Вебера) именует “либеральное общество” и что сам Вебер именовал “буржуазной демократией”, определяя самого себя как “буржуазного демократа”»31. В качестве основы для своей типологии Вебер использует предельно упрощенную схему, ориентирующую не столько на идеологии, сколько на характер политического поведения различных общественно-политических группировок. Спектр сил, представленных на политической сцене России, он выстраивает от крайне левой до крайне правой: «радикалы» - «либералы» - «демагоги» - «реакционеры». В обобщающем наименовании «либералы» оказываются вместе реформаторы различных мастей, ориентирующиеся на перестройку государственной системы. Характеризуя исследуемое явление, Вебер использует несколько синонимических названий: «буржуазная демократия», «либералы», «либеральная демократия», «либеральные реформаторы», «конституционные демократы». Дело, конечно, не столько в самих этих терминах. Куда более важно, что немецкий мыслитель обосновывает свои постулаты на необходимости отделения так называемого «идеологического либерализма» от практической политики. Вебер обращает внимание на «идеализм российских земцев и их готовность на материальные жертвы ради высоких целей», на то, что «в России неизмеримо больше, чем в Америке, верят в “систематичность” и всеобщую теорию»32, и по существу отождествляет «этически ориентированную демократию» с «идеологическим экстремизмом»33. Причину же усиления «романтического радикализма»34 он усматривает в «расхождении права и практики»35 - идеалов, с одной стороны, и интересов, с другой: «постоянная болезнь не только всех радикальных, но и любых чисто “идеологически ориентированных” политических движений состоит в исключительном умении “упускать возможности”»36. И, тем не менее, Вебер все же делает ставку на идеальной стороне политического действования: «... каковы в этих условиях шансы на выживание “демократии”, “свободы” и пр. в долгосрочной перспективе? Они смогут выжить лишь в том случае, если нация проявит решительную волю в своем нежелании быть стадом баранов. Мы, “индивидуалисты” и партийные сторонники “демократических” институтов, идем “против течения”, против “материальных” обстоятельств. Кто хочет идти в ногу с тенденцией развития, должен как можно скорее отказаться от этих старомодных идеалов»37. Следует подчеркнуть, что все приведенные выше оценки характеризуют период начального становления политической платформы сторонников конституционной демократии в России - переход от протопартийной стадии к партийной. Это как раз тот своеобразный Рубикон, который отделял идеологическую стадию оформления кадетизма от его доктринальной стадии. Вот почему мы считаем необходимым перенести центр тяжести нашего исследования с проблемы соотношения понятий «либерализм» и «кадетизм» на вопрос о принципиальных различиях между идеологической и научной формами политического знания, а также на установление статуса политической доктрины в ее сравнительном соотношении с идеологией. При анализе взаимоотношений между политикой и общественностью в указанный период необходимо зафиксировать статус активно формирующегося политического знания. Мы исходим из того, что политическая деятельность опосредуется политическим знанием и, наоборот, само политическое знание видоизменяется благодаря активной политической деятельности. В качестве основной гипотезы нами выдвигается предположение, что в своем историческом ракурсе политическая доктрина является своеобразным промежуточным звеном между «идеологией» и «политической наукой». Трансформация этих важнейших форм политической рефлексии наглядно отражает общий процесс становления политического знания в начале XX столетия. При обращении к современной лексике политической науки бросается в глаза тот факт, что термин «политическая доктрина» (букв.: doctrina (лада.) - учение) рассматривается здесь преимущественно с позиций структурно-функционального подхода - либо как некое политическое учение, либо как научная или философская теория, либо как директивная политическая программа. Однако применительно к истории «политического» (а именно этот аспект находится в фокусе нашего внимания) подобное разнообразное толкование понятия «политическая доктрина» является малооправданным. Одновременное существование на каком-либо этапе общественного развития и учений, и теорий, и программ означало бы в таком случае, что одно и то же понятие соответствует разным (по статусу, по степени влияния на массы и так далее) социокультурным явлениям, что, конечно же, противоречит принципам элементарной логики. Необходимость применения структурно-функционального подхода не вызывает сомнений. Тем не менее, мы полагаем, что его значение существенно повышается, если он соотносится с историческим подходом. Положенный в качестве главного методологического ракурса нашего анализа истори ческий подход (когда критерием трансформаций становится накапливаемый в обществе политический опыт) позволяет рассматривать политическую доктрину в качестве исторически преходящей формы политического знания, выполняющей свою специфическую функцию на определенном этапе общественного развития. В течение длительного промежутка времени, который составил целый этап исторического развития политической рефлексии, политические идеи и теории возникали и вели активное существование в рамках преимущественно идеологического, философского знания, пребывая в статусе «политической философии». И только в конце XIX - начале XX столетий взгляды на «политическое» (политику и политическую власть, проблемы взаимодействия государства, общества и личности и др.), пройдя стадию систематизации, постепенно стали оформляться в самостоятельные научные политические доктрины. В центре нашего внимания оказываются две оппозиции, характеризующие противоречия политической рефлексии указанного времени: «идеологическое» О «научное» и «философское» О «доктринальное». Естественно, что эти формы часто переплетались между собой, поэтому их анализ сопряжен с известными трудностями. В ряде стран европейского континента процесс исторического развития «века идеологий» (речь идет о стадии «возвышения», или «роста» идеологий) складывался из трех основных периодов: во-первых, периода формирования основных идеологий; во-вторых, периода создания на их основе общественно-политических движений; в-третьих, периода дифференциации этих движений и образования на их основе партийных организаций и коалиций. Применительно к России и в данном случае мы можем говорить о ее ускоренном политическом развитии. Как свидетельствовал в 1901 году историк П. Г. Виноградов (принимавший активное участие в деятельности протокадетс- кого журнала «Освобождение»), в тот исторический момент, когда процессы только начинали разворачиваться, «и правительство, и общество, пришли в замешательство вследствие того усиленного бега вперед , который сделался для России общественной необходимостью: одни стали отставать и тормозить, другие - порываться вразброд... »38 Второй и третий периоды, таким образом, в специфических условиях нашего отечества соединились в одно целое: процесс трансформации идеологий в одноименные общественные движения проходил буквально в одно и то же время, что и процесс широкой партийной дифференциации. Политическая доктрина, будучи исторической конфигурацией теоретического политического сознания, аккумулирует как «идеологическое», так и «научное» начала. Она содержит в себе консолидированную общественно-политическую теоретическою позицию, отражающую фундаментальные интересы стоящего за объединением класса или социальной группы. Ее контент включает ряд уровней и направлений, таких как обоснование общественно-политического идеала, политическую стратегию, политическую тактику, оправдание собственных действий, острую критику оппонентов и др. Являясь систематизированной и практически ориентированной формой политической рефлексии, доктрина излагается «в официальных документах: конституциях (особенно в преамбулах), уставах, официальных декларациях и т. д.»), В нее также входят «основные ожидаемые результаты и требования, касающиеся политических отношений и практик в данном обществе»39. Очень часто политическая доктрина оказывается развернутой программой действий, заключенной в рамки так называемого политического «вопроса» (социального, национального, культурного и т. д.) - в таком случае сфера ее практического приложения еще более усиливается. В своем структурно-функциональном аспекте политическая доктрина выступает своеобразным посредником между политической философией (теорией) и политической практикой, адаптируя теоретическое знание к обыденному, массовому уровню восприятия. С идеологией политическую доктрину, в частности, роднят иррациональный (вера) и эмоциональный (убеждение) виды восприятия; с наукой -рациональные обоснования и принципы. «Для того чтобы стать общедоступными, доктрины и теории должны отказаться от того, что составляет их отличительную особенность: цепочки рассуждений, строгости языка, для того чтобы прижиться идеи обязательно должны упроститься, факты или их содержательная наполненность - сгуститься, приняв образную форму»40. Таким образом, важнейшее функциональное предназначение политической доктрины заключается в поддержании высокого уровня политической коммуникации. В этом смысле доктрина, безусловно, является необходимым элементом адекватного развития политического сообщества. Вот почему при анализе формирующегося политического знания значительное внимание следует уделять процессу индоктринации - обращению фундаментальных положений идеологии как системы, основанной на удаленной от реальности вере в систему научных, то есть рационально и системно обоснованных принципов политического действия. Любой раздел политической доктрины, посвященный тому или иному «вопросу», по необходимости содержит аналитическую составляющую, в первую очередь относящуюся к текущему положению вещей. Аналитической (теоретической) составляющей доктрины, в концентрированном виде представленной в партийной программе, предшествуют и последствуют определенные выводы в теоретико-пуб- лицистических работах, которые являются своеобразным развитием базовых программных положений. К началу XX века политическое знание, будучи результатом многовековой политической рефлексии, проходило проверку практической политикой, чтобы в дальнейшем начать эволюционировать в направлении собственно политической науки в современном понимании этого слова. Не случайно в конце первой четверти XX столетия, после опыта мировой войны и целого ряда революций и общественных потрясений, сама формула «политика как наука» была поставлена под знак вопроса: «Может ли политика быть наукой?»41. Теперь политика стала восприниматься европейским интеллектуальным сообществом не только как форма прямого действия, но и в значительной степени как объект рефлексии. «Правильная постановка вопроса, - писал К. Манхейм, - уже сама по себе была бы значительным достижением; знание о незнании принесло бы известное успокоение, ибо тем самым мы бы по крайней мере поняли, почему в этой области невозможно знание и его распространение. Поэтому наша первоочередная задача состоит в том, чтобы ясно представить себе постановку проблемы. Что имеют в виду, спрашивая: “Возможна ли политика как наука?”42 » Хорошо известно, что императив научной политики был сформулирован еще Аристотелем. Древнегреческий мыслитель первым заявил о необычайной значимости особой «науки о государстве» (или «политики»), для которой все остальные науки должны были послужить исключительно вспомогательными средствами43. Для России тезис «научности» политического знания актуализировался в конце третьей четверти XIX столетия, свидетельством чему стал выход в свет в 1872 году книги А. И. Стронина «Политика как наука». Автор трактата одним из первых отечественных мыслителей разграничил собственно «теоретическую науку» о политике и «практическое искусство» политики. При этом об аристотелевской «Политике» он высказался вполне критически: «...такое исследование носит на себе скорее характер ученого политического проекта, чем науки политической, и во всяком случае скорее характер политики как искусства, чем политики как науки»44. Для позитивистски ориентированного Стронина политика функционировала в обществе по аналогии с физиологией в человеческом организме, действуя как своеобразная «нервная система общества». Ее структура интерпретировалась, хотя и при помощи архаичных терминов, однако по своему смыслу, применительно к современному толкованию вполне адекватно: как совокупность «политического строения» (политической системы), «политических отправлений» (политических процессов) и «политической диагностики и прогностики». Несколько лет спустя Б. Н. Чичерин в лекциях по государственному праву определил политику как «науку о способах достижения государственных целей», заявив, что изучение и правильное понимание этих целей должно быть положено в основание «здравой политики»45. Чтобы политика могла послужить мерилом явлений общественной жизни народов, ей надлежало взойти «на степень науки», для чего необходимы были и специальные научные основания, и научные методы. Чичерин также развел по разные стороны «науку» и «практическое искусство» политики, полагая, что последнее существовало задолго до появления какой бы то ни было «государственной» (политической) науки. Современная интерпретация ответа на вопрос о «возможности политики как науки» наталкивается на определенные методологические затруднения. Уже само положение «политика как наука» можно интерпретировать двояко: либо с ударением на последнем слове, когда акцент ставится на особенностях становления политической науки, или же с ударением на первом слове, когда подчеркивается специфический (научный) характер реальной, практической политики. Кроме того, с точки зрения истории становления политического знания речь может идти и о двух различных толкованиях «науки». Если в первом из них подразумевается некая идеальная картина, определяемая рационалистически интерпретированной системой долженствования, то во втором - характер предписаний имеет, скорее, прикладной характер и они напрямую обращены к практической политике. Тезис о социальной обусловленности формирования научного политического знания общим процессом демократизации общества не нуждается в особых доказательствах. Чем глубже разворачивались политические процессы в России в самом начале XX века, чем большим становилось число участвующих в них граждан, тем более ощущалась в интеллектуальном сообществе потребность в схематизации и упорядочивании объективных тенденций, происходящих в действительности. Научное политическое знание, как и многие другие, родственные ему области гуманитарного знания, вырастало из позитивистских теоретических и методологических постулатов, из требований к обобщению опыта политической деятельности, из необходимости познания и описания политики в доступных обыденному сознанию терминах и формулах. Именно для начала XX столетия характерно наибольшее сближение российской специфики с общими мировыми закономерностями становления политической науки. Рационализация обществознания, формализация и систематизация многих принципов и норм приводили к тому, что политика, до этого существовавшая как достаточно узкая и закрытая сфера действительности, стала наполняться общезначимым смыслом. Волевые импульсы, исходившие из самых различных социальных групп, собирались воедино в целостном политическом процессе, который в свою очередь сам по себе становился объектом разнообразных форм теоретизирования: осмысления, типологизации, научной критики и т. д. Общее требование строить политическое знание на позитивистских основаниях означало, что политическая теория должна была отражать соответствующую ей политическую деятельность и в этом смысле не предшествовать ей, а возникать как ее результат и коррелят. Постепенное отпочкование научного политического знания от метафизических форм политической философии, которая в исторических границах Нового времени (с конца XVIII века) функционировала преимущественно в виде идеологий, началось во второй половине XIX столетия с возникновением научной социологии46. В этот исторический период начало изменяться и само содержание «политической науки». Поначалу оно имело довольно широкое толкование, вклю чавшее в себя политическую философию, философию права, политическую историю, собственно государственно-правовые учения и даже политэкономию. По мере того, как из целого спектра общественных отношений выделялся и утверждался мир собственно политических отношений, а также по мере того, как политическая власть вовлекалась в свои зрелые институциональные формы, «политическая наука» все решительнее стала отделяться уже и от социологии, истории, политэкономии и юриспруденции, тем самым все более превращаясь в «политологию» (в современном значении этого слова). Подчеркнем, что хотя в современной науке существует тенденция считать «политологию» обобщающим, родовым понятием, мы рассматриваем «политологию» как исторически конкретную, высшую стадию эволюции политического знания47. Следует отметить и тот важный факт, что научное знание второй половины XIX века во многом уже начинало позиционироваться как альтернатива философскому знанию. Требования общественно-политической практики вступали в резкое противоречие с общими, метафизическими, абстрактными и спекулятивными рассуждениями о государстве и праве. Только после того, как такого рода абстракции и спекуляции окончательно перестали устраивать политическую практику, только когда общественное сознание стало радикально поворачиваться в сторону политического прагматизма, позитивизма, а впоследствии и марксизма, начался новый отсчет в развитии и самой политической философии. В целом процесс становления собственно политического научного знания имел непосредственное отношение к выделению самостоятельных специальных наук неклассического типа. Решающее воздействие на этот процесс оказали марксистская концепция материалистического понимания истории, идея эволюции, принципы историзма, которые прочно вошли в обиход мышления науки второй половины XIX века, постепенно, но в то же время радикально изменяя облик культуры48. Применительно к политическому знанию, «отказ от норм и идеалов исследования, сложившихся в классической науке»49, означал выдвижение на первый план общественной потребности в конкретных знаниях по практическому обслуживанию политики со стороны соответствующей данной сфере общественной жизни области гуманитарной науки. Согласно этим новым знаниям, изменялся и понятийный строй политического знания. Его предметная (в основном - метафизическая) составляющая заметно уменьшалась, тогда как существенно увеличивалась роль инструменталистской парадигмы. Такая революционная интеллектуальная трансформация, начавшись со второй половины XIX века, закончилась приблизительно к середине XX столетия. Решающими для окончательного утверждения политической науки в ее новом статусе политологии стали 1920-е годы. Позитивистские методы исследования социально-политического мира были подвергнуты критике уже с позиций неопозитивизма, который явился отражением неуклонного стремления науки к максимально точному эмпирическому описанию политических процессов50. В целом эпистемологический образ общественного сознания этого времени можно представить в виде антагонистического сосуществования двух основных форм политического знания: идеологического и научного. Принципиальная граница, разделявшая профессиональных политиков начала XX столетия, заключалась в том, что одни из них (меньшая часть) ориентировали социум на прагматические запросы политической повседневности, руководствуясь конкретными постулатами. Большинство же выстраивало некие перспективные идеальные образцы, отдавая дань искусственно сконструированным абсолютным формулам. Развитие политической мысли шло в основном в формате официозной или же оппозиционной публицистики, ориентировавшейся большей частью на некие идеальные образцы, нежели на запросы политической повседневности, и потому более тяготевшей к идеологическим клише, чем к научным аргументам. Кроме того, преобладание идеологического подхода над научным было «запрограммировано» самой историей русской общественной мысли XIX столетия, которая вся была обусловлена противоборством таких идеологических формообразований, как социализм и либерализм, западничество и славянофильство, народничество и марксизм. Несомненно, «идеологическая окраска абсолютного большинства политических теорий и в наши дни является серьезным препятствием для научного осмысления политики»51. Задача по отделению «зёрен» научных истин от идеологических «плевел» представляется актуальной, особенно в свете современных тенденций развития политической науки. Несмотря на всю кажущуюся неоригиналь- ность проблемы теоретического сродства и различий между «идеологией» и «наукой», ее решение зависит как от толкования самих терминов, так и от того, в какой проекции (исторической или же гносеологической) рассматривается данный вопрос. Не претендуя на окончательное его разрешение, выскажем несколько соображений, которые, возможно, в известной степени будут способствовать прояснению общей картины. Хорошо известно, что знание представляет собой сложную развивающуюся систему, по мере эволюции которой возникают все новые и новые уровни самоорганизации. В этом процессе постоянно рождаются оригинальные приемы и способы теоретического исследования, а на определенных узловых этапах меняется стратегия интеллектуального поиска. Современная философская наука сводит все многообразие форм знания к двум основным уровням его организации: эмпирическому и теоретическому. В этом ракурсе и идеологическая, и научная формы знания соотносятся именно с теоретическим уровнем. Если идеология выдвигает на первый план функцию теоретической критики или же оправдания того или иного алгоритма развития, то наука занимается поисками все нового и нового знания (в функциональном смысле - понимания 'а употребления), вырабатываемого при помощи специфических познавательных средств. Существует точка зрения, согласно которой «главным отличием политических идеологий от сугубо научных построений и даже от ценностно окрашенных политических теорий являются используемые ею языковые конструкции, состоящие из расплывчатых, нарочито туманных, как правило, не поддающихся научной проверке терминов... »52 С этим невозможно не согласиться, однако спекулятивный язык любого теоретического исследования отличается от языка эмпирических описаний. За терминами, положенными в основу теоретического исследования, неизменно стоят так называемые «теоретические идеальные объекты», или же что то же - «теоретические конструкты», далеко не всегда понятные реципиенту, не обладающему соответствующим уровнем понимания предмета. Очевидно, первостепенным началом, объединяющим «идеологию» и «науку» в рамках теоретического политического знания, можно рассматривать тот факт, что обе эти формы представляют собой нормативные, ценностно-ориенти- рованные формы познания общественной реальности. «По своему происхождению политические теории всегда были нормативными, ценностно окрашенными системами аргументации, обосновывающими преимущество того или иного государственного строя»53. Считается, что нормы - это такие предположения, которые формируют определенную исследовательскую традицию; внутри нее наличествует некий набор онтологических и методологических разрешений и запретов. В этом смысле нормы являются целевыми установками, предваряющими теоретическое исследование и в полной мере зависящими от субъекта. Различия между «идеологией» и «наукой», по всей вероятности, следует искать не столько внутри эмистемологических парадигм, сколько в их особой функционально-про- ективной направленности, а значит, в их специфическом отношении к нормированной реальности. Иными словами, мы считаем необходимым говорить о разных уровнях «должного», отмеченных выше, - «нормативно-должном» и «идеально-должном». Нормы научного исследования являются порождением объективной необходимости, тогда как нормы идеологического знания в большей степени опосредуются механистическими принципами искусственно сконструированной идеосферы. Научная парадигма задается вопросом, каким на самом деле является состояние политического процесса, системы или же объекта, в то время как идеологическая отвечает на вопрос, что есть должное и каким образом достичь этого желаемого будущего. Если научное знание выстраивает определенную перспективу, отталкиваясь от фактов и выявленных тенденций, то идеологическое предполагает обратное построение: от заданного, идеального образца - к наблюдаемым тенден циям с целью их последовательного изменения, вплоть до достижения выдвинутой совершенной перспективы. Согласно К. Манхейму, «идеологической» является любая «созерцательная интеллекгуалистическая позиция» «теоретизирующего субъекта», которая принимает «в качестве установки исследования» «ложное созерцание» «с его тенденцией разрушить именно те реальные связи, которые больше всего интересуют политика». В качестве альтернативы он рассматривал «связанную с практической жизнью исконную позицию» политика. Если «ученый всегда привносит в действительность схематически упорядочивающую тенденцию», то практик (политик) - «руководствуется стремлением активно ориентироваться в политической жизни»54. Интерпретируя природу трансформаций политического знания конца XIX - первой четверти XX столетий, следует указать не только на различия идеологической и научной форм политической рефлексии, но и на очевидную взаимосвязь политических доктрин указанного периода с политическими идеологиями. Если в самом широком смысле идеология представляет собой форму объяснения и оценки мира и социума, воплощаемую в мировоззрении, служащем для формирования, установки, направления и оправдания определенных форм и методов общественно-политической деятельности, то политическая идеология призвана конкретизировать эти намерения по отношению к власти в публичном смысле. Политическая идеология обосновывает притязания той или иной общественной группы на власть либо на ее использование, и поэтому она исполняет функцию формулирования общезначимой стратегии политических действий. Происходит это следующим образом: как только идеологическое входит в соприкосновение с массовым сознанием, а функция обоснования уступает первенство функции объяснения, оно трансформируется в пракгически-политическое. Именно в этот момент происходит обращение политической идеологии в политическую доктрину. Политическая доктрина конкретизирует содержание соответствующей ей политической идеологии в различного рода пропагандистских материалах, в которых раскрывается повседневная и стратегическая деятельность партии: ее задачи и цели, выступления от лица партии с трибуны представительной формы власти и т. д. Политическая доктрина напрямую соотносится и с возникающим в данный исторический период массовым политическим сознанием. Конец XIX-первая четверть XX веков - период господства и практической апробации политических идеологий, с одной стороны, и период решающего самоопределения политического знания в пользу науки -с другой. На этом историческом этапе идеологическая и пракгически-политическая тенденции еще тесно взаимосвязаны, переплетались внутри различных политических движений. Политики являлись идеологами, равно как и наоборот: идеологи принимали активное участие в политике. Общим являлось и требование «научности» - для целого ряда идеологов и политиков, зачастую противоположных идеологических направле ний. В основе такого подхода лежало отрицание субъективизма, равно неприемлемого как для социал-демократов, так и для конституционных демократов. Можно, например, обратить внимание на известную формулировку «отказа от наследства» (в критическом аспекте использованную Н. К. Михайловским еще в начале 1890-х гг.), то есть отказа от политической традиции субъективизма и утопического насилия над действительностью, выраженную впервые так называемые «либеральным» лагерем. Тем не менее, каждое из противоборствующих политических движений заключало в себе специфический тип отношения к политике. Среди социал-демок- ратов, в частности, доминировали так называемые политики-идеологи, для которых сам принцип «научности» был равнозначен классовому подходу. Объявляя материализм стоящим над объективизмом, они тем самым подчиняли практичес- ки-политическое начало идеологическому, исповедуя так называемый принцип «партийности». Примером подобного подхода может служить критика В. И. Лениным позиций одного из будущих лидеров конституционного демократизма, а на тот момент еще марксиста П. Б. Струве: «Это — язык объективиста, а не марксиста (материалиста). Между этими понятиями (системами воззрений) есть разница, на которой следует остановиться . Объективист говорит о необходимости данного исторического процесса; материалист констатирует с точностью данную общественно-экономическую формацию и порождаемые ею антагонистические отношения. Объективист, доказывая необходимость данного ряда фактов, всегда рискует сбиться на точку зрения апологета этих фактов; материалист вскрывает классовые противоречия и тем самым определяет свою точку зрения. Объективист говорит о “непреодолимых исторических тенденциях”; материалист говорит о том классе, который “заведует” данным экономическим порядком, создавая такие-то формы противодействия других классов. Таким образом, материалист, с одной стороны, последовательнее объективиста и глубже, полнее проводит свой объективизм. С другой стороны, материализм включает в себя партийность, обязывая при всякой оценке события прямо и открыто становиться на точку зрения определенной общественной группы»55 С конституционными демократами соотносился особый тип - политиков- ученых. Взяв на вооружение «объективизм», они последовательно отстаивали принцип первенства практически-политического над идеологическим. Политик-уче- ный, обращаясь к «политическому», воспринимает его совсем не так, как идеолог. Во-первых, его интересуют объективные факторы общественного развития; во- вторых, он подвергает анализу не только объективные процессы, но и субъективное их отражение; в-третьих, в результате анализа политических рефлексий возникают не субъективные оценки, а объективные характеристики, описывающие положение вещей, расклад политических институтов, общественных позиций и пр. «Политическое» - всегда определенная конфигурация объективного и субъективного, и любая политическая доктрина - это область объективации субъекгив- нош. Политик-ученый рассматривает политическую доктрину совсем не как область самодостаточных рефлексий, а как область политического сознания, взаимодействующего с политической практикой. Объективная история «политического» складывается для него из изменений государственных форм, эволюции политических институтов, смены политических деятелей. Для интерпретации политической доктрины конституционных демократов ключевым является по-своему уникальное соединение теоретического и практического. Как ученые идеологи кадетизма руководствовались исключительно требованиями политической практики, отказываясь заниматься умственной схоластикой, как политики они подходили к практическим вопросам научно и методологически оснащенными, не преследуя при этом желания навязывать действительности те или иные целевые установки. Разумеется, кадетизм возник далеко не одномоментно - как некая готовая форма политической общности. Сам по себе он явился результатом предварительной идейной дифференциации. Часть идеологов предпочла оставаться в рамках протопартийного движения, отказываясь подчинять общие цели и смыслы «узкопракгическим» партийным задачам и действиям. Другие, наоборот, стали внедрять общеидеологические постулаты в деятельность партии. Третьи приступили к формированию собственно политической доктрины, нацеленной, прежде всего на конкретизацию общих положений и принципов и переводу ее в пракгически-политические задачи. В частности, по свидетельству Милюкова, «в партию не вошли некоторые идейные вожди русской интеллигенции, такие как К. К. Арсеньев, М. М. Ковалевский и другие, много поработавшие над подготовкой ее же идеологии. Не привычка ли к коллективному действию и взаимным идейным уступкам, индивидуальность ли личностей, жизненных привычек и взглядов, - как бы то ни было, эти общественные деятели, даже пытаясь объединиться, разбились по кучкам и образовали ряд замкнутых политических клубов, которые не могли иметь влияние на ход политической жизни в стране. Одним из них кадеты казались слишком умеренными, другим - слишком радикальными. Они и остались наблюдателями событий и критиками - со стороны»56. Видный деятель либерального движения и одновременно партии конституционных демократов П. Б. Струве в большей степени выступал как идеолог, со своей индивидуальной политической программой, нежели как партийный деятель. Как пишет М. Г. Вандалковская, «принадлежность к партии кадетов и ее ЦК не означала для П. Б. Струве полной приверженности политической линии партии, и особенно ее лидера П. Н. Милюкова»57. Известная исследовательница истории русской общественно-политической мысли определяет Струве как родоначальника «теории либерального консерватизма, направления общественно-политической мысли, одним из основателем и проводником которой он выступал»58. С этим мнением в главном можно согласиться, уточнив лишь, что термин «теория» совершенно не подходит к преимущественно идеологической политической рефлексии Струве. Куда более правильно в данном случае говорить об умонастроении или мировоззрении, которое потенциально могло бы трансформироваться в политическую идеологию, если бы у этой рефлексии оказались последователи. Внутрипартийная функция этого выдающегося русского политического мыслителя сводилась скорее к роли узаконенного «диссидента» от кадетизма, который имел полное право и возможности высказывать собственную точку зрения внутри руководящих органов собственной партии, но все же не оказывал решающего влияния на ее политический курс. Не случайно именно на Струве ссылается М. Вебер в своей работе «К положению буржуазной демократии в России», при характеристике его взглядов указывая на «родство экономической и политической этики русских рационалистических сект (к которым причисляется и Струве) с пуританизмом»59. Между прочим, можно отметить и тот факт, что влияние П. Б. Струве среди либерально ориентированной интеллигенции, особо сильное в период деятельности «Союза освобождения», после институционализации партии кадетов в значительной степени померкло, а в 1915 году, вследствие глубоких внутрипартийных разногласий, он даже был вынужден объявить о своем выходе из партии. Ведущую роль в формировании кадетизма сыграл основной внутрипартийный оппонент Струве - П. Н. Милюков. Еще будучи в Америке, в 1905 году, он заявил о необходимости выбора приоритета - между «либеральными принципами» и «изменением старых политических форм»60, то есть между абстрактной идеологией либерализма и практической ориентированной доктриной кадетизма. И впоследствии вся его жизнь в политике была освящена окончательным выбором, который он сделал в пользу «синицы в руке» (политической реальности), а не «журавля в небе» (идеологических призраков). В политической истории России лидер партии конституционных демократов представлял собой специфическую фигуру, соединявшую в одно целое функции ученого и профессионального политика. Выдающееся значение Милюкова для выработки партийно-политической доктрины не могли не признавать и политические противники. «Он лучший публицист к-д партии, потому что лучший парламентер. Уступчивость г. Струве, коленопреклонность г. Родичева, “тон” г. Набокова - эти существенные качества людей, охваченных горячкой примирения, но плохих дипломатов, г. Милюков научился заменять достоинствами хорошего дипломата - выдержкой и рассудительностью шахматиста. Он играет по-своему честно... »61 Качество лидера кадетов, которое большевик Каменев - политический противник кадетизма - называл «дипломатичностью», мы склонны рассматривать как научный подход к политике. Практическая позиция Милюкова в поли тике обусловливалась неизменным стремлением перевести ту или иную теоретическую тему в конкретную плоскость. Среди отечественных политиков своего времени, апеллировавших в основном либо к абстрактно-идеологическим, либо к приземленно-прагматическим ценностям, научное отношение к проблемам власти в обществе являлось довольно большой редкостью. Такой подход, во многом разъясняющий статус политической доктрины кадетов, несомненно, нуждается в детальном и всестороннем осмыслении - как с институциональной (в paitypce исследования специфики партийно-политического лидерства - применительно к специфике исторического этапа «начала века»), так и с содержательной точек зрения.