Среди российских партий, заявивших о себе в начале XX столетия, только конституционные демократы смогли предложить глубоко проработанную концептуальную парадигму внешней политики Российского государства. В современной научной литературе, где этот факт находит соответствующее отражение, применительно к внешнеполитическим взглядам идеологов партии Народной свободы синонимически употребляются два термина: «концепция» и «доктрина»397. Как нам представляется, такое отождествление совершается при отсутствии убедительного теоретического и методологического обоснования. Несовпадение семантических контекстов «концепции» и «доктрины» бросается в глаза: умозрительная ограниченность содержания первого термина не стыкуется с практической направленностью второго. Учитывая эти различия и считая первую частью второй, мы подходим к внешнеполитической концепции как к важнейшей составляющей политической доктрины кадетизма. Одновременно полагаем необходимым выделять в ее (концепции) границах различные стратегии международного положения и развития России. Важнейший вопрос, решаемый идеологами партии, заключался в выборе для страны географического вектора международного развития, то есть в формулировании геополитической стратегии. Употребление термина «геополитика» по отношению к представленной в кадетизме концепции внешней политики Российского государства не должно вызывать отторжения. В работах П. Н. Милюкова по истории русской культуры и национальному вопросу географическая проблематика тесно переплеталась с политической. Кроме того необходимо помнить, что идеологи партии хорошо ориентировались в политологической литературе своего времени, особенно немецкоязычной, в рамках которой, как известно, впервые была выдвинута идея так называемого «жизненного пространства» вместе с требованием ориентации в этом пространстве, исходящим из государственнических интересов. Разумеется, «геополитическая» проблематика с момента своего зарождения и по настоящее время носит в известной степени спекулятивный характер. Тем не менее, использование этого термина по отношению к внешнеполитической платформе партии кадетов может оказаться вполне адекватным, поскольку во внешнеполитической области, в значительно большей степени, чем во внутриполитической части, начало пракгически-докгринальное было обусловлено идеологическими формами политической рефлексии. Политическими лидерами и идеологами партии была проделана значительная работа по выработке стратегий внешнеполитической деятельности, анализу интересов и сфер влияния, разработке приоритетных направлений международной политики. Несмотря на то, что партийная программа кадетов не содержала раздела, посвященного международной политике, руководители и идеологи партии в период между двух революций выступили с целым рядом инициатив по обоснованию и корректировке внешнеполитического курса страны. Глубоко закономерно, что П. Н. Милюков, которого коллеги по Думе считали «своим», то есть кадетским, министром иностранных дел, после Февраля 1917 года ив самом деле стал первым министром иностранных дел во Временном правительстве. Ключевые посты в министерстве иностранных дел занимали такие ориентированные на партию конституционных демократов общественные деятели, как П. Б. Струве, Б. Э. Нольде,А. Н. Мандельштам и др. Активность министерства способствовала росту международного авторитета Временного правительства. После Октябрьской революции многие из партийных лидеров кадетов относительно быстро адаптировались к новым условиям политического и бытового существования уже в качестве эмигрантов, именно благодаря своим предыдущим активным международным контактам и связям. Эти и другие факты, относящиеся к предмету ведения истории, в целом неплохо освоены отечественной и зарубежной наукой, изучающей прошлое. Между тем историография вопроса накопила значительное количество идеологических оценок и штампов, которые, пусть и в искаженном свете, отражают доктринальные принципы кадетизма. Так, по мнению советских исследователей, «классовая» внешнеполитическая концепция, разработанная кадетами, обусловила поддержку ими внешнеполитического курса самодержавия 1907-1914 годов, в ре зультате чего сама кадетская позиция приобрела «реакционный, великодержавный и империалистический» характер398. У современных исследователей подобного рода оценки некоторым образом откорректированы. Согласно их выводам, до Первой мировой войны партия еще колебалась между критикой правительства и его поддержкой, и только в начальный период военных действий «среди теоретиков партии Народной свободы» (по крайней мере в той части, которая детально разрабатывала проблематику международной политики России) «стала доминировать» «либерально-империалистическая идеология»399. Нет сомнений, что все эти характеристики своими корнями уходят в почву идеологической борьбы начала века. В качестве общего источника в них зачастую прямо или имплицитно использованы публицистические труды лидера большевиков. Можно сравнить, что, в частности, писал Ленин в 1915 году, рассуждая о концепции кадетов в области внешней политики: «Партия российской либеральной буржуазии - кадеты - целиком и безоговорочно поддержала царское правительство. В области иностранной политики кадеты уже давно являются правительственной партией. Панславизм, при посредстве которого царская дипломатия не раз уже совершала свои грандиозные политические надувательства, стал официальной идеологией кадетов. Русский либерализм выродился в национал-либе- рализм. Он состязается в “патриотизме” с черной сотней, всегда с охотой вотирует за милитаризм, маринизм и т. п.»400 Нельзя не признать, что большая часть этих оценок имела под собой реальную основу, в сущности которой как раз и необходимо детально разбираться. Прежде всего, обратим внимание на тот факт, что внутри кадетского партий- но-идеологического сообщества (это касается и доктрины в целом, и ее международного «раздела») никогда не существовало безоговорочного единомыслия. Основу внешнеполитической концепции партии Народной свободы составляли разнонаправленные концептуальные подходы. Исходная конституционно-демократическая парадигма ориентировала политику на реформирование самодержавнобюрократического государства. В то же самое время фундаментально общим для различных «оттенков» кадетизма было охранение российской государственности. Подчеркнем: если в первом случае речь шла о государстве, то во втором - о государственности. Государство ассоциировалось с самодержавной бюрократией; государственность - с многовековой отечественной историей и культурой. Такое охранение относилось не только к внутриполитической стратегии, направленной на укоренение правовых, конституционных основ государственности, но и к внешнеполитическому курсу, нацеливаемому, с одной стороны, на продвижение вовне, с другой стороны - на защиту интересов государственного целого. Собственно на этом фундаментальном различии между государством и государственностью и строилась внутрипартийная дифференциация по различным аспектам внутренней и внешней политики. Некоторые идеологи склонялись к отождествлению наличного государства и нормативной государственности; другие, наоборот, резко противопоставляли эти две далеко неравнозначные политические сущности. Если рассматривать кадетский внешнеполитический дискурс в более широком историческом контексте, то в его «охранительных» установках можно обнаружить первоначальные признаки стирания принципиальных идеологических различий между либерализмом и консерватизмом: под знаком этого глубоко закономерного процесса пройдет весь XX век. Для сравнения: в XIX столетии отечественные консерваторы «выступая за целостность власти», одновременно были принципиальными противниками демократии, разделения власти и верховенства права, поскольку» все эти принципы только «ослабляли власть и имели формальный характер, не отражающий органических потребностей жизни»401. В этом случае, как справедливо подчеркивает И. Д. Осипов, «государственный патриотизм консерватизма противостоял космополитизму правового государства либерализма»402. В начале нового столетия политическая доктрина кадетизма органично инкорпорировала принцип государственной целостности. С одной стороны, этот принцип базировался на внутриполитическом единстве, выстраиваемом на позициях конституционализма и демократии, с другой - на внешнеполитическом самоопределении. Последнее, конечно же, совершенно ничего общего не имело с космополитизмом, поскольку основанием государственности служили национально-государственные интересы и приоритеты. Нормативные основы международной политики в традиционном для политической рефлексии кадетов правопонимании были закреплены в монографии С. А. Котляревскош «Правовое государство и внешняя политика». Сам факт ее защиты автором (видным идеологом партии Народной свободы) в виде докторской диссертации в 1909 году свидетельствовал об общей тенденции, с одной стороны, внедрения научного дискурса в политическую практику и выражения прак- тически-политической потребности в научной форме, - с другой. Приведем и прокомментируем основные положения, представленные в этой работе. В первую очередь, следует отметить, что «правовое государство» (это понятие используется Котляревским как базовое и системообразующее) призвано было снять противоречие между «государственностью» и «государством», между политической нормой и реальностью в пользу подчинения второго первому. Автор диссертации определял «правовое государство» не как институциональное образование, а как общее направление, тенденцию - тенденцию «к правовой связанности», которая «выражается в росте связанных функций за счет свободных»403. По его мнению, внешнеполитические функции государства принадлежали к числу таковых, в которых всегда преобладал «элемент свободы». Основное противоречие, разворачивавшееся в сфере международных отношений, характеризовалось интересами государственного самосохранения (в этом случае конфликты разрешались исключительно при помощи силы) и развитием международно-правовых норм («правовая сила» как фундамент межгосударственного согласия). К числу важнейших внешнеполитических функций конституционного, правового, государства относились: заключение договоров; переход от состояния мира к состоянию войны; текущая дипломатическая деятельность. Особенностью правового государства объявлялось действительное участие народного представительства в разработке и легитимации внешнеполитического курса. Степень контроля представительной (народной) власти над осуществлением государством своих функций в области внешней политики ставилась в зависимость от степени «обязательной политической солидарности между правительством и представительством»404. Изначальный принцип свободы, таким образом, детерминировался принципом народовластия. Особый интерес вызывают размышления Котляревского о том, какое место должна занимать внешняя политика в жизни современного государства. В абсолютистской государственной системе внешняя политика полностью подчинялась неограниченной воле монарха, носила ярко выраженный патримониально-динас- тический характер, часто зависела от различных случайных факторов, которые становились поводами для развязывания войн. Постепенное утверждение «системы международного легитимизма», «рост конституционных учреждений, распространение политических прав на более широкие массы и развитие самосознания национальностей» приводили к тому, что внешняя политика тем менее становилась «подверженной колебаниям и случайностям, чем более ее движущие мотивы» связывались «с глубокими социологическими основаниями - ростом населения и потребностями народного хозяйства»405. Между тем, даже несмотря на то, что к началу XX столетия значение меж- дународно-правового регулирования существенно возрастало, и несмотря на увеличение сферы, в рамках которой международные конфликты получали мирное разрешение, фундаментальные интересы государственного самосохранения не нашли адекватных форм подчинения верховенству права. Война по-прежнему оставалась общепризнанной «нормой» межгосударственного урегулирования в целях поддержания наиболее существенных интересов собственного государства, а милитаризм превращался в «систему своеобразной международной страховки». Все эти факторы способствовали созданию необходимых внешних условий для организации международной жизни в соответствии с принципами права, однако главное условие заключалось все же в области внутриполитической. Только «новейшее конституционное государство», тяготеющее к «широко понимаемому парламентаризму», могло, по мнению Котляревского, обеспечить необходимый для адекватной внешней политики внутренний режим «политической солидарности правительства и органа, признанного авторитетным выразителем об щественного права»406. Соответственно, только парламентский строй мог обеспечить надлежащие условия для расширения государственной деятельности во внешнеполитической сфере, в первую очередь благодаря росту политического веса всей массы избирателей, а также реальному представительству разнообразных общественных интересов. Нормативные положения политической доктрины партии Народной свободы формировались на фоне внешнеполитической экспансии развивающейся российской государственности. Если наступательная позиция собственного государства воспринималась кадетским большинством исключительно с положительным знаком, то внешнеполитическая экспансия других государств, получившая название «международного империализма», рассматривалась как вызов отечественным государственно-политическим устоям. Объявляя государственное самоопределение главным критерием ориентации России в окружающем региональном и мировом пространстве, идеологи кадетов тем самым позиционировали себя как сторонники новой активной внешней политики. Общей установкой было то, что страна не может более находиться «на задворках» нового, складывающегося в начале XX столетия миропорядка и должна начать играть ведущую роль в мире и на европейском континенте. По мере того, как интересы государственного целого постепенно приобретали в политической доктрине партии Народной свободы приоритетный характер, внешнеполитические вопросы начинали доминировать над внутриполитическими. Такая перемена акцентов произошла вскоре после спада революционной напряженности в 1907 году. В конце 1900 - начале 1910-х годов внутри кадетизма сформировались по меньшей мере две основные точки зрения на международную политику России, представленные, соответственно, П. Б. Струве и П. Н. Милюковым, которым соответствовали и два различных геополитических подхода, два вектора стратегического развития России - «великодержавный» и «европеистский». С именем Струве соотносится самая, пожалуй, резонансная внешнеполитическая концепция. В начале 1908 года он выступил со статьей «Великая Россия. Из размышлений о проблеме русского могущества»407, которую, несомненно, следует считать своеобразной вехой в развитии отечественной геополитики XX столетия. Отталкиваясь от знаменитой формулировки П. А. Столыпина (идеологема «Великая Россия» была озвучена на заседании Государственной думы в мае 1907 года), Струве предложил собственное толкование нового международного курса. Как и в работах западноевропейских геополитиков, в основание рассуждений авторитетного идеолога кадетов был положен географический фактор. Отечество для него означало прежде всего «великодержавное» международное целое, позиционирующее себя таковым в отношении остального, главным образом, европейского мира. Территориальная величина, экономическая мощь, политическая целостность российской государственности давали ей все основания вести себя в международном пространстве с «империалистических» позиций. Струве, разумеется, вовсе не являлся основоположником «имперской» традиции в истории русской общественно-политической мысли. Ее формирование началось еще во второй половине XIX столетия. Во взглядах Достоевского, Леонтьева или Данилевского очень часто обнаруживаются параллели к тому, что впоследствии назовут «имперским сознанием». Однако именно в начале XX века «империализм» и «милитаризм» превратились из умозрительно-философской в прак- тически-политическую позицию. Этот факт, в частности, был засвидетельствован выходом в свет сборника «Великая Россия», издаваемого видным «олигархом» начала века, одним из основателей партии октябристов, а потом и партии мирооб- новленцев - В. П. Рябушинским. Присутствие среди авторов «идейного» сборника крайне правой ориентации партийного кадета408, было, безусловно, далеко не случайным, а подготовлено всем ходом собственной мировоззренческой эволюции П. Б. Струве409. В статье «Великая Россия» видный идеолог кадетской партии изложил собственную позицию доктринально - на языке четко формулируемых мировоззренческих принципов и политических предписаний (и это обстоятельство в значительной степени отличало его от литераторов предыдущего века). Струве обращал внимание, что рождение идеологемы, заявленной в заголовке статьи, стало реакцией на поражение страны в русско-японской войне. Он воспринимал ее не как формулу, зовущую к консервации старого миропорядка, а, наоборот, «как лозунг новой русской государственности» - государственности, которая опирается на «историческое прошлое» страны, в том числе и на живые «культурные традиции», и в то же время является «творческой», то есть «в лучшем смысле революционной»410. Автор предлагал отбросить крайности «революционаризма» и «ре- акционаризма» с тем, чтобы найти опору в новой формируемой государственности, органично соединяющей творчество и традицию. Впрочем, Струве не останавливался на общих декларациях, а формулировал собственную геополитическую стратегию, выдвигая требование примата внешней политики над внутренней422. Уточним, что с точки зрения истории политической науки данная позиция не являлась оригинальной. Концептуально Струве явно не был самостоятелен, хотя его работа и не содержала указания на какие бы то ни было первоисточники. Полемизируя с кадетом Д. Левиным по поводу возможных германских или же британских источников концепции «Великой России», он писал: «Странно было бы, если бы я не читал Сили или Трейчке, вообще не был знаком с таким огромным практическим и идейным явлением, как империализм. Круг идей и число их сочетаний, если брать идеи отвлеченно, всегда весьма ограничены. Отвлеченные идеи всегда повторяются. Но для общественной функции идей их отвлеченное происхождение, их абстрактная филиация не имеют значения. Как общественная сила, идеи и внушаются, и перерабатываются жизнью»411. Известно, что тезис о примате внешней политики над внутренней впервые был высказан немецким историком Леопольдом фон Ранке еще в середине XIX века412. Теоретическое осмысление взаимосвязей и взаимовлияния внутренней и внешней политики занимало одно из центральных мест в политической науке, а для политической рефлексии начала XX века эта проблема являлась еще и одной из жизненно важных. Приверженцы ортодоксального марксизма рассматривали внешнюю политику государства как закономерное продолжение его внутренней политики. Сторонники традиционной либеральной парадигмы в данном вопросе предпочитали «плюрализм», полагая для себя правильным вообще не выбирать между внутренними и внешними факторами. Третью позицию занимали представители так называемой «реальной политики» (Realpolitik), следовавшие принципу, согласно которому именно международная политика задает правила и ограничения политике внутренней. Благодаря общегосударственным целям (а они проявляют себя, прежде всего, как раз в сфере международных отношений) социум оказывается способным преодолеть внутренние противоречия и отыскать общее согласие. В качестве показательного примера анализа подобного рода взглядов можно привести высказывание американского историка и политического теоретика Ганса Моргентау: «Защита нации от уничтожения извне и раскола изнутри есть наиважнейшая забота всех граждан. Подобным же образом верность нации есть дело первостепенной важности для каждого гражданина < . > нельзя терпеть ничего, что могло бы угрожать единству нации. Любые интересы, идеи, приверженности, несовместимые с этой главной заботой о единстве нации, обязаны ей подчиниться...»413 Нам представляется, что позицию Струве следует интерпретировать именно в подобном, «реалистическом», ключе. Тезис о примате внешней политики над внутренней в его интерпретации приобрел практическую направленность, будучи прямым ответом на вопрос: насколько так называемая «внутренняя» политика (правительственная и партийная) содействует так называемому «внешнему» могуществу государства414. Уничижительные слова «так называемая», употребляемые автором статьи «Великая Россия», вместе с кавычками, свидетельствовали о том, что для него не существовало формальной разницы между «внутренней» и «внешней» политиками. Речь на самом деле шла о выборе приоритета в строительстве новой российской государственности, который он, безусловно, отводил международной политике. Для Струве были неприемлемы как радикальная, так и реакционная точки зрения; обеим крайностям он противопоставлял собственные убеждения политического реалиста. С позиций радикализма внешняя политика и внешняя мощь государства представляются досадными осложнениями, которые привносятся извне в подлинное содержание государственной жизни, то есть во внутреннюю политику, различными расовыми, национальными или же теми или иными моментами исторического прошлого, подрывая тем самым внутреннее благополучие государства. Для радикала «внешняя мощь государства является фантомом реакции, идеалом эксплуататорских классов»415. Следуя такому толкованию и действуя так во имя правильной внутренней политики, он отрицает политику внешнюю. Реакционер рассуждает по аналогичной схеме, руководствуясь идеалом сохранения и упрочения самодержавно-бюрократической системы. «Банальный консерватизм» и привел старую правительственную систему к «реакционерству», а затем и к разгрому в «в сфере внешнего могущества», которая считалась в стране наиболее сильной. С другой стороны, и революция потерпела поражение именно потому, что она поставила перед собой цели подрыва государственной мощи ради определенной, утопической, стратегии во внутренней политике. Подход Струве к принципам строительства российской государственности по существу был тождественен «органицистской» концепции. Правда, он оговаривался, что, в отличие от адептов «органической» теории, использует исходный термин не «в доктринальном смысле». Главное для него - так называемый «психологический» критерий, согласно которому «всякое сложившееся государство» «психологически» отождествляется с некоей личностью, у которой имеется собственный «верховный закон бытия»416. Вследствие этого действия государства рассматривались по аналогии с поведением личности. Согласно исходному принципу, бытие каждого из государств определялось стремлением к могуществу - именно таким и виделся ему «верховный закон» государственного бытия. Струве настаивал на жизненной необходимости того, чтобы «всякое здоровое и сильное, т. е. не только юридическое “самодержавное” или “суверенное”, но и фактически самим собой держащееся государство» стремилось к могуществу, а значит, и к непременному обладанию «внешней» мощью417. В свою очередь, слабое государство, не обладающее волей к жизни, не имело возможности защититься от встречных интересов сильных государств и поэтому в потенции и в реальности становилось предметом поглощения для сильных государств. Разумеется, смысл существования государства не следовало сводить исключительно к «внешнему могуществу»: государственническая точка зрения не рассматривала эту характеристику в качестве высшей ценности. Тем не менее, любое здоровое и опирающееся на свои собственные силы государство должно было обладать внешней мощью, поскольку именно это внешнее могущество являлось важнейшим и безошибочным критерием для адекватной оценки всех жизненных устремлений и действительных ресурсов государства, в том числе и относящихся к ведомству «внутриполитических» вопросов. К этим в целом консервативно окрашенным, спекулятивным рассуждениям на темы международной политики российского государства Струве добавлял геополитический критерий, вытекавший, как он сам выражался, «из географической “природы вещей”»418. Он призывал к изменению целей политики, к переориентации внешнеполитической стратегии российского государства с дальневосточного направления на ближневосточное. Слабость предыдущего курса, по его мнению, заключалась в том, что Дальний Восток не был доступен «реальному влиянию русской культуры»: война с Японией «велась на огромном расстоянии» от центра и ее исход «решался на далеком от седалища нашей национальной мощи море»419. Для создания же Великой России следовало развернуться в сторону Ближнего Востока, и в первую очередь черноморского бассейна, с тем, чтобы охватить влиянием все европейские и азиатские страны, имеющие выход к морю. Струве указывал на «живую» политическую традицию, которая питала эту геополитическую ориентацию - «вековое стремление русского племени и русского государства к Черному морю и омываемым им областям»420, связанную с «донецким углем»: этот минерал виделся ему основанием будущей Великой России. Экономическое господство страны в бассейне Черного моря должно было стать стержнем новой русской внешней политики. Из этого господства естественным образом следовало политическое и культурное доминирование страны на всем ближневосточном направлении. От избрания правильной стратегии зависел выбор союзников и противников России. Кадетский идеолог ориентировал новый геополитический курс на стратегический «союз» с Францией и «соглашение» с Англией. Естественно, он оговаривался, что преобладание в области международной политики носило бы исключительно мирный, культурно-экономический характер. Таким должен был стать реальный базис нового государственного строительства экономически мощной Великой России - строительства, которое отождествлялось Струве с постоянной культурной работой, с неустанным трудом народа, основанным в равной степени на свободе и на дисциплине. Из требований внешнеполитических вытекали соответствующие внутриполитические требования, которые, собственно, и являлись логическим завершени ем общей «великодержавной» программы обеспечения новой международной политики. Критерий правильной политики заключался в адекватном отношении к государству со стороны общества. Государственное целое есть, по словам Струве, не что иное, как «соборная» личность, стоящая выше всякой личной воли. Государство представляет собой такой «организм», который дисциплинирует жизнь социума во имя культуры, подчиняет народ порядку - главному условию государственной мощи. Чтобы стать могущественной во внешнем мире, Великая Россия должна была потребовать от народа и его образованных классов, чтобы они признали для себя идеал государственной силы и трудовой дисциплины. Его основу должны были составить идея дисциплины народного труда вместе с идеей права - суммарно олицетворяющие новое политическое и культурное сознание русского человека. Истинным сторонникам государственности следовало четко представлять себе все необходимые условия, из которых проистекает государственная мощь. Во имя государственной целостности должна была принципиально измениться и политика самой власти, которой также предписывалось следовать идеалу Великой России. Чтобы стать могущественной в международном пространстве, страна должна была отыскать формы внутреннего примирения между властью и народом, становящимся нацией, просыпающимся к самосознанию и самодеятельности. В этом направлении власти необходимо было сделать все возможное для преодоления своего разрыва с народом и наиболее культурными слоями общества. Правительству надлежало руководствоваться новым политическим и культурным сознанием государственной мощи. Создание новой государственности предполагало выстраивание политических отношений на развитом экономической фундаменте. Государственное могущество могло быть создано исключительно на основе хозяйственной мощи. «Правящим кругам» еще предстояло понять свои собственные задачи по созданию Великой России - новой общности, в которой должны были «органически срастись» государство и нация. Для истолкования позиции Струве проведем параллель между идеей «Великой России» и концепцией «либерального империализма», которая получила распространение еще во второй половине XIX века во Франции и Великобритании, а в начале следующего столетия нашла своих адептов и в России. Согласно указанной концепции, внутренняя и внешняя политика так называемой «либеральной империи» основываются на экспансии сильного демократического государства с активно развивающейся экономикой по отношению к другим, окружающим, государствам. Декларируемая цель, которой вдохновляется такая «империя», апеллирует к установлению и поддержке в этих странах политической стабильности, созданию общих культурного и экономического пространств, в которых оказываются заинтересованными как народы самой империи, так и народы окружающих государств. Главное отличие «либеральной империи» от империи традиционной состоит в том, что ее основой оказывается не военное принуждение, а привлекательность культурной традиции, образа жизни и экономического уклада. Струве - и это подтверждается вышесказанным - рассуждал вполне в «либерально-империалистическом» духе. Позиция П. Н. Милюкова, в отличие от коллеги по партии и постоянного оппонента, являлась в целом куда менее «империалистической» и более «либеральной» (если брать за исходную основу два указанных выше «ингредиента»), а в отношении к позиции правительства - прагматической и критической. Его публицистические работы и выступления не содержали особо громких публицистических откровений и обобщений. Внимание лидера кадетов, как правило, неизменно сосредоточивалось на конкретных вопросах международной политики. Между тем и в позиции Милюкова содержались определенные общеполитические установки, относящиеся к проблемам внешней политики, которые вполне можно рассматривать как репрезентативные для большинства представителей кадетского лагеря. Их можно свести к двум основополагающим стратегиям. Во-первых, в выборе союзников и противников России следовало сближаться со странами с «либеральными» политическим режимами. Во-вторых, она должна была поддерживать славянские народы в их борьбе за освобождение. Общепризнанным считался следующий факт: после поражения в войне с Японией и развития внутриполитического «кризиса» страна утратила прежнее международное влияние в Европе, которое обеспечивалось за счет авторитета российской самодержавной власти. В новых условиях вопрос о внешнеполитических притяжениях и отторжениях решался Милюковым довольно просто, в рамках известного закона, согласно которому подобное притягивается к подобному. «При современной сложности и взаимной зависимости отношений между всеми частями цивилизованного мира, - писал он, - все части одинаково страдают и терпят ущерб, если одна из них ведет себя слишком непохоже на другие»421. «Союзу во имя цивилизаций» противостоит «союз во имя узких интересов»: «И этот союз не так наивен, чтобы обмениваться дешевой монетой благородных слов и пожеланий; он не так слаб, чтобы ограничиваться воздействием на общественное мнение. Пока народы сговариваются о будущем, правительства торгуются о настоящем: одни стараются охранить нежные ростки будущего, другие хлопочут сберечь гнилые корни прошедшего»422. «Целым» виделась не собственная страна, как у Струве, а новая, объединенная на основе либеральных ценностей Европа, которая отождествлялась со средоточием общечеловеческой культуры, колыбелью свободы и прогресса, а также со всем образованным миром. Вследствие такой довольно умозрительной установки, передовые страны европейского либерализма», как то - Англия и Франция, оказывались напрямую заинтересованными в сотрудничестве с «Россией либеральной», укрепляющей свой конституционный строй. Добавим, что и в упомянутой выше работе Котляревского именно Англия представлялась «образцом» соединения адекватной внутренней и международной политики, обусловленных нормами права: «Новейший фазис парламентаризма, особенно ярко проявляющийся в Англии показывает, насколько этот строй способен дать основу сильному правительству, необходимому при расширении государственной деятельно сти...»423 Милюков, в свою очередь, считал, что английский империализм - это вовсе и не «империализм», поскольку его основанием якобы является «полная свобода»: «Совсем неправда, будто правительства всех стран “империалистич- ны”. Это иностранное слово “империализм” скрывает за собою весьма разнообразные вещи. Недостаточно сказать, что Англия империалистична точно так же, как Германия, а Германия, как Россия, чтобы этим решить дело. Слово “империализм” действительно употребляется и в Англии, и в Германии. Но только там и здесь оно имеет совершенно разное и даже, можно сказать, противоположное значение»424. По его мнению, «Россия самодержавная», использующая в своей политике интриги и заговоры, не могла более внушать никому уверенности в своей прочности и постоянстве. Формируемой «либеральной России» противостояла кайзеровская Германия - основной внешнеполитический противник, в интересах которой было продолжение «смуты и конфликта» в России425. «Совсем другое дело, - писал Милюков, - империализм германский. Насколько империализм английский основывается на современном взгляде на приемы и способы международного общения народов, опираясь на полную свободу общения и на свободу торговых отношений, настолько же германский империализм основан в самом существе своем на старинных, средневековых началах господства и подчинения»426. Расстановка основных игроков на международной политической сцене представлялась следующим образом. Основным движущим фактором должна была стать борьба Англии и Германии. России предлагалось вступить в стратегический союз с Францией и заключить соглашение с Англией - одновременно ориентируясь и на их внутриполитические, демократические, системы. Нельзя не разглядеть в этой позиции Милюкова, провозглашавшего уже в самом начале XX столетия в качестве перспективной цели сближение России и Европы, стремление усилить международное влияние на внутриполитические события в России с элементарной целью давления на «русское правительство» с тем, чтобы оно целенаправленно продвигалось в «конституционном» русле. Не только известная внутренняя политика, но и неопределенность целей международной политики правительства, его постоянные колебания и безответственность - все это, по мнению лидера кадетов, не могло не свидетельствовать об ослаблении внешнеполитического itypca страны. Во имя искоренения этих недостатков и слабостей Милюков сосредоточил значительную часть своих публицистических и думских выступлений на критике деятельности российской правительственной дипломатии. В частности, критике деятельности министра иностранных дел России была посвящена книга «Балканский кризис и политика А. П. Извольского» (СПб., 1910). Автор обращал внимание на стратегическую поддержку Россией еще одной самодержавной империи - Австро-Венгрии - в ее стремлении сохранить на Балканском полуострове status quo в виде собственного господства, что представлялось ему стратегически неоправданнным. Необходимо было, напротив, ориентировать политику России на поддержку славянских народов, населяющих полуостров, войну которых за освобождение лидер кадетов рассматривал с позиций русских государственных интересов. Хотя в свое время Милюков и критиковал панславизм (усматривая в этой геополитической стратегии, одна из поздних версий которой была представлена в России Н. Данилевским, не что иное, как «разложение славянофильства»), в новых условиях он «повернулся лицом» в сторону славян и их национально-государственного самоопределения. Главным образом это касалось балканских славян, которые в это время активно боролись за собственную политическую автономию. Правда, «Милюков не рассматривал войну за освобождение славянских народов Балканского полуострова как войну “креста и полумесяца”, а рассматривая с позиции русских национальных и государственных интересов»427. Именно поэтому внешнеполитические интересы отечественной государственности лидер кадетов распространял и на установление контроля над стратегически важными геополитическими пространствами (в частности, над черноморскими проливами Босфором и Дарданеллами, а также Константинополем). Этот знаменитый призыв, поводом к которому стало требование свободного пропуска через проливы российских военных судов, Милюков сформулировал еще в 1911 году. Несколькими годами позднее, в условиях развернувшейся мировой войны, он обосновал это требование уже в виде соответствующей геополитической стратегии России: «... для современного государства, призванного жить и развиваться в эпоху, когда пора старого “континентализма” прошла окончательно, обладание свободным морем есть насущнейшая и органическая потребность. Приобретение проливов есть завершение органического роста государства, а не вступление на путь “империализма”; это конец векового исторического процесса, а не начало чего-либо нового»428. Не случайно вскоре лидер партии кадетов получил от лидера партии эсеров В. М. Чернова ставшее широко известным ироническое прозвище - «Милюков-Дарданельский». К двум вариантам геополитических стратегий («великодержавного» и «ев- ропеистского») можно добавить и наметки третьего - «евразийского», представленные в трудах и выступлениях В. И. Вернадского. О возможной смене вектора основного геополитического развития ученый писал еще, правда в довольно осторожной форме, в 1915 году, в самый разгар мировой войны: «Едва ли верны опасения и ожидания, связываемые с вероятным падением в результате войны 1914-1915 годов мировой гегемонии Европы и исключительным ростом значения Нового Света или древней Азии. Но, во всяком случае, несомненно, что война потребует от Европы для излечения нанесенных ею ран величайшего напряжения»429. Спустя еще два года азиатское направление российской политики уже представлялось Вернадскому приоритетным, касательно не только внутреннего развития страны, о чем мы уже говорили выше, но и ее внешнего курса: «Мы являемся как бы представителями двух континентов, корни действующих в нашей стране духовных сил уходят не только в глубь европейского, но и в глубь азиатского былого; силы природы, которыми мы пользуемся, более связаны с Азией, чем с Европой... »430 Ни на тот момент, ни впоследствии в партийных кругах кадетов эта концепция практической поддержки не получила, зато была активно освоена представителями следующего поколения - уже за пределами организационного оформления кадетов, получившими соответствующее наименование - «евразийцы». К числу последних принадлежал, в частности, сын Вернадского - Г. В. Вернадский (в последние годы легальной работы конституционных демократов один из активных членов петроградского отделения партии). Примечательно также отметить, с какой критикой обрушился на евразийскую концепцию лидер кадетов - сторонник прямо противоположного, европеистского, курса: «Одобряя понимание евразийцами необходимости перенести борьбу за освобождение России во внутрь России, Милюков отмечал вместе с тем, что в победе Советской власти они видят гибель западного идеала и соответственно освобождение народных масс для внедрения евразийской идеологии. При этом он усматривал прямую связь между Лениным и Чингисханом: оба они утверждали в России стихию Востока, восстанавливали победу степи с Востока над западной стихией»431. Впрочем, детальная характеристика евразийской геополитической стратегии, имеющей, как мы могли убедиться, непосредственное генетическое отношение к политической доктрине партии конституционных демократов, уже не входит в исторические пределы нашего исследования432.