Глава 11 Евреи и кризис Запада (М. Нордау)

Несмотря на это, элементы острой и меткой критики европейского общества на исходе XIX века, которые содержатся в книгах Нордау, привели его и к критике эмансипации и значения ее процессов для еврейства. Присоединение Нордау к сионистскому движению (сделать этот шаг его убедил Герцль, бывший его близким другом) нашло выражение в десятках статей и речей. Но нигде его слова не были сказаны в столь резкой и отточенной форме, как в большой программной речи, которой он в 1897 году открыл Первый сионистский конгресс в Базеле.

«У еврея на Западе есть хлеб, но не хлебом единым жив человек», — в этих простых словах представляет Нордау дилемму западного еврейства, получившего эмансипацию.

Причина этого, согласно Нордау, та, что эмансипация обречена на неудачу, и не просто неудачу исполнения, а на гораздо более глубокий крах концепции. Эта неудача является двоякой: внешней — в отношении нееврейского общества к евреям, и внутренней — в отношении евреев к самим себе в результате эмансипации.

Прежде всего, неудача внешняя. Эмансипация, согласно Нордау, происходила в условиях, таящих в себе далеко идущую иллюзию. Евреи полагали, что прочие народы даровали им равноправие и эмансипацию ввиду того, что их сознание и чувства созрели для этого. Однако выясняется, что причина дарования эмансипации гораздо более абстрактна и оторвана от конкретной проблемы отношения к евреям. В этом анализе сочетается целый ряд критических идей Нордау, направленных против культуры современной ему Европы:

«Эмансипация евреев проистекала не из сознания, что по отношению к определенной расе совершается серьезная несправедливость, что эта раса перенесла ужасные страдания и что пришел наконец час исправить эту двухтысячелетнюю несправедливость: нет, это всего лишь вывод геометрически прямолинейного мышления французского рационализма XVIII века. Этот рационализм посредством одной лишь логики, не принимая во внимание живые чувства, создал принципы, несомненные, как математические аксиомы, и настоял на том, чтобы эти творения чистого разума действовали в реальном мире. «Лучше отказаться от колоний, чем от од ногоединственного принципа!» — гласит известный лозунг, свидетельствующий о рационалистической практике в области политики. Эмансипация евреев являет собой еще один пример автоматического использования рационалистической системы. Философия Руссо и энциклопедистов привела к провозглашению прав человека.

Эта абстрактная основа обобщающего рационализма действовала затем и в других странах, воспринявших принципы Французской революции, и в том числе — принцип эмансипации евреев:

«Подобно тому, как Франция революционной эпохи дала миру метрическую систему мер и весов, так же создала она и некую образцовую духовную мерку, которую прочие страны волей-неволей приняли как очевидный для всех показатель своего культурного состояния. Страна, претендовавшая на высокую культуру, была вынуждена ввести у себя определенные порядки и институты, созданные, принятые или усовершенствованные Великой революцией, например народное представительство, свободу печати, суд присяжных, разделение законодательной и исполнительной власти и тому подобное. Эманси- нация евреев была одной из таких вещей, необходимых в обиходе государства, претендующего на высокую культуру, наподобие рояля, который должен стоять в порядочной гостиной, даже если никто из членов семьи играть на нем не умеет. Итак, евреи Западной Европы были освобождены не под внутренним нажимом, а из подражания политической моде эпохи».

Иными словами, эмансипация коренится не в реальных социально-культурных условиях конкретной жизни, а в абстрактной идее; и как другие абстрактные идеи французского рационализма XVIII века превращались в карикатуру, когда делались попытки применять их там, где еще не созрели условия для их воплощения на деле, так было и с эмансипацией. Формальная эмансипация, начертанная на страницах сводов законов, находилась в противоречии с реальным народным сознанием по отношению к евреям, и так возникла напряженность, отражающая несоответствие между внешней, формальной нормой и реальным общественным сознанием.

Согласно Нордау, существует лишь одно исключение, подтверждающее правило: Англия. Там, говорит Нордау, эмансипация постепенно выросла из органического развития английской социальной и политической жизни так же, как и развитие Англии в целом — это процесс внутренний, а не основанный на абстрактных принципах или подражании таковым. «Эмансипация в Англии носит печать подлинности. Она не только записана на бумаге — она существует в жизни. Она выросла и созрела в сердцах задолго до того, как получила формальное подтверждение законодательной власти». Эмансипация евреев в Англии отвечает реальному общественному сознанию, и по этому там не найдешь проявлений антисемитизма. Ибо антисемитизм в материковой Европе — во Франции, в Австрии, в Восточной Европе — является, согласно Нордау, результатом напряженности и разрыва между постулатом равенства, записанным в абстрактном законе, и отсутствием готовности принять евреев как равных в реальном сознании населения.

Но дело эмансипации потерпело крах в другом. Речь идет о ее внутреннем еврейском аспекте: она извратила внутреннюю самобытность еврейской жизни.

Здесь Нордау развивает в своей речи мотив, казавшийся в свое время неожиданным в устах столь ярко выраженного представителя либеральной еврейской интеллигенции Запада, как правило, смотревшей пренебрежительно и даже с неприязнью на гетто, черту оседлости и местечковую жизнь. Нордау возвращает гетто на подобающее ему историческое место, далеко отходя от критики иросветителей-маскилим, видевших в нем только средневековую темницу духа и тела.

Гетто, по мнению Нордау, давало евреям внутреннюю возможность устоять в условиях средневековых гонений. В гетто «еврей находил свой мир, духовная и нравственная ценность которого заменяла ему родину. Здесь находились его товарищи, для которых он желал что-то значить, желал и мог этого добиться; здесь существовало общественное мнение, признание со стороны которого являлось целью и пищей для честолюбия, а пренебрежение или отрицательное отношение служили наказанием за недостойное поведение; здесь умели ценить все особые еврейские качества...

Можно представить себе впечатление, произведенное этими словами на делегатов Первого конгресса. Это был далеко идущий поворот в оценке традиционной жизни еврейской общины со стороны человека, воспитанного на западной культуре. В этой оценке (где нельзя не заметить налет романтической идеализации в духе немецкой исторической школы, также поднимавшей на щит гармоничность средневекового мира), несомненно, присутствует определенный элемент пересмотра истории, послеэмансипационное видение, на которое способен лишь тот, кто прошел эмансипацию и расстался с ней. Значение этого видения диалектично. Так замкнулся круг.

Этот пересмотр роли традиционной солидарности жизни в гетто приводит Нордау к остро критическому взгляду на значение эмансипации в жизни евреев. Если гетто было основой внутренней цельности и самобытности еврейской жизни, то брешь, пробитая в его стенах, и устранение преграды между еврейским обществом и обществом большинства вместе с приведением жизни евреев в соответствие с нормами общества в целом лишили еврейскую жизнь ее содержания. Вот что происходило с евреями, согласно Нордау, повсюду, куда доходила «благая весть» эмансипации. Равенство перед законом обещало евреям полноправное гражданство в странах их проживания. И вот, «словно под действием опьянения, еврей тотчас спешил разрушить за собой мосты.

В статье «История сынов Израиля» (1901) Нордау идет еще дальше. Здесь он утверждает, что вплоть до Французской революции национальная суть еврейства сохранялась вопреки реальности диаспоры и бедственному положению. Ирония заключается в том, что именно эмансипация положила конец национальному бытию Израиля как народа. «Разве вы забыли Французскую революцию? Это — великое историческое событие, породившее чудо превращения израильского народа в «религиозную общину». Революция даровала евреям — простите, сынам Израиля («исраэли- там») — права человека и гражданина, и, наделенные этими бесценными правами, те немедленно перестали быть сынами нации, за плечами которой — четыре тысячи лет истории. Отныне они просто люди».

Но вернемся к речи Нордау на конгрессе. Поскольку эмансипация оказалась не чем иным, как тонким налетом на поверхности гораздо более сложной действительности, то вскоре обнаружилось, что нееврейское общество не горит желанием принять в свою среду еврея как равного. Появление расового антисемитизма свидетельствует о том, что эмансипация была всего лишь прекрасным видением. Этот антисемитизм самым бесцеремонным образом показал образованному и освобожденному еврею подлинное отношение остальных народов к еврейскому вопросу. Перед лицом вспышки таких чувств образованный еврей находится в несравненно более трудном положении, чем традиционный еврей гетто. Ибо тот, кто вырос в гетто, противостоял враждебному миру, будучи солидарен со своими собратьями, внутренне неколебимый в своей вере; а еврейское общество образовало ограду, защищающую каждого отдельного еврея от чужой и враждебной окружающей среды. Просвещение и эмансипация положили конец этой еврейской общности, и теперь еврей впервые противопоставлен внешнему миру, будучи одинок, без коллективной поддержки, без внутренней мерки и опоры, способной поддержать его в трудный час; он отстал от одних и не пристал к другим:

«Таково положение эмансипированного еврея в Западной Европе: он отказался от еврейской самобытности, а прочие народы объявляют ему, что их самобытности он не усвоил. Он отдаляется от представителей своей расы, ибо антисемитизм запятнал их даже в его глазах, а местное население отталкивает его... Он потерял свою ро- дину-гетто, а страна, где он родился, отказывается быть ему родиной. Под его ногами нет почвы, он не принадлежит к какому бы то ни было обществу, в которое он мог бы войти как желанный и полноправный гражданин».

Эти тревоги, которым сопутствовал отказ от своей еврейской сущности, означают тщетные попытки приобретения новой национальной индивидуальности; но расовый антисемитизм закрывает перед евреем и этот выход. Перемена веры, отречение от еврейства — то, что Нордау называет «новым марранством», — ниче го не решают: ведь расовый антисемитизм отрицает возможность изменения человеческой природы путем крещения, так что даже сменивший веру еврей для антисемита остается евреем, и ему никуда не уйти от этой участи. Отречение от еврейства в конце концов приводит еврея к глубокой трагедии человека, пытающегося бежать от самого себя, в то время как нееврейский мир не идет ему навстречу.

Это — провал самой идеи эмансипации. Она не решает проблемы положения еврея в современном мире — наоборот, она усугубляет трудности, ставит перед ним новые проблемы и вырывает его из солидарного с ним круга собратьев, в прошлом дававшего ему возможность проявлять мощные силы духовной сопротивляемости бедствиям, которые во многом были, возможно, не менее серьезны.

Евреи и сами сознают, насколько поверхностна эмансипация, утверждает Нордау в статье «Народ Израилев и народы мира» (1901). При всем дарованном им равноправии, воспоминания гетто по-прежнему их страшат. До сего дня они чувствуют: нет никакой уверенности в том, что полученные ими права не будут опротестованы. «По этой причине они демонстрируют все более крикливый и подчеркнутый патриотизм, и так создается еще одна аномалия: эмансипированный еврей демонстрирует свою немецкую или венгерскую национальность в большей мере, чем его сосед-христианин, причем это выпячивание сопровождается отречением от участи и страданий евреев других стран. Их любовь к родине более болезненна, сентиментальна и демонстративна, чем у христиан, где она безыскусственна и естественна. Они (евреи) громогласно провозглашают, что не имеют ничего общего с евреями в других странах... и проявляют противоестественное равнодушие к прочим вопросам». Так складывается вдвойне искаженный облик еврея, считающего себя эмансипированным: от своих собратьев он отрекается, а его преувеличенный патриотизм воспринимается местным населением как фальшивый и подозрительный. Он потерял собственное национальное Я, а новая природа от него ускользает.

Сионизм, согласно Нордау, — это воссоздание еврейского коллективного бытия в новых условиях, поиски еврейской индивидуальности в понятиях современной эпохи. Это — возврат к еврейству из пустыни эмансипации, причем этот возврат отмечен печатью либерализма и национализма. В статье «О сионизме» (1902) Нордау проводит различие между сионизмом и традиционно религиозной тоской по возвращению к Сиону, заключающееся в том, что сионизм «отвергает всякую мистику, не отождествляет себя более с одними только мессианскими чаяниями, стремясь к возвращению к Сиону не чудесным путем, а собственными усилиями». Сионизм, согласно Нордау, вырос из всего комплекса настойчивых требований нового времени, и решение, которое он ищет — это современное решение, связанное с национальными движениями поколения:

«Национальная идея воспитала все народы на сознании собственной ценности, научила их рассматривать свои особые качества как достоинства и поселила в их сердцах мощное стремление к самостоятельности. Она не могла пройти мимо просвещенных евреев, не отложив своего отпечатка и на них. Она направляла их, заставляя задуматься о себе самих, вновь почувствовать себя тем, о чем они уже забыли — особым народом, — и потребовать для себя как для народа нормального будущего».

Таким образом, еврейская национальная идея коренится в ходе всеобщей истории, развертывающейся в национальных рамках, и по этой причине еврейский националист сознает исторически-национальный контекст своего движения. Нордау и сам ощущает радикальное значение сионистского начинания как далеко идущей социальной революции:

«Сионисты знают, что предприняли дело беспримерной трудности. Еще никто и никогда не пытался переселить из разных стран, в короткий срок и мирным путем миллионы людей и пересадить их на новую почву; никто не пытался превратить миллионы пролетариев, не обладающих ни профессией, ни физической силой, в крестьян и пастухов, привязать к плугу и к матери-земле лавочников и торговцев, маклеров и учеников бет-мидра- ша, горожан, оторванных от природы. Необходимо будет добиться взаимопонимания между евреями из разных стран, на деле научить их национальному единству и преодолеть огромные препятствия, заключающиеся в различии языков, культур, в особенностях мышления, в предрассудках, в заимствованных у чужестранцев причудах и склонностях, которые они принесут с собой со своей прежней родины».

Этот интерес к социальному аспекту положения евреев проявляется в иной — и неожиданной — форме в упомянутой выше статье «Народ Израилев и народы мира». Здесь Нордау высказывается по поводу распространенного мнения, будто евреи обладают природным талантом в делах торговли, считая, что это мнение ошибочно. Этот талант, утверждает Нордау, не является прирожденным еврейским качеством, а проистекает из реальной жизни в диаспоре, оторвавшей евреев от непосредственных производительных источников дохода и толкнувших их на путь занятия посредничеством.

Еврейская история учит нас, что во времена, когда евреи жили в своей собственной стране, они в большинстве своем были земледельцами, пастухами, воинами и служителями культа; купцов среди них почти не было — на этом поприще успешно подвизались их соседи-финикийцы, а не сами евреи. Более того, пример финикийцев не оказывал влияния на евреев, которые даже «ненавидели торговлю и не завидовали своим соседям, достигшим благодаря ей немалого благосостояния... Ничто не могло понравиться евреям больше, чем рассказ об изгнании лавочников и менял со дворов Храма, известный из Нового Завета». Нордау идет еще дальше, утверждая, что за всю тысячу с лишним лет, в течение которых евреи занимались торговлей, они не выдвинули ни одной плодотворной идеи в этой области; это также свидетельствует о том, что евреи не обладают особыми талантами в торговле, а были вынуждены заниматься ею в силу сложившихся обстоятельств. Нордау подробно распространяется о том, что в истоках современного хозяйства невозможно обнаружить еврейской инициативы: «Залоговый и долговой векселя изобретены ломбардцами и готами в средние века; двойная бухгалтерия создана христиана- ми-итальянцами; первые страховые общества основаны в Англии, да и Грешем и Ллойд не были евреями; французы же основали акционерные компании».

Другое интересное подтверждение того, что евреи не особенно привязаны к торговле, Нордау находит в бытующей в еврейской среде склонности видеть в достижении богатства не вершину социального успеха, а средство для приобретения детьми образования. Образование, а не экономические успехи является для евреев основным достижением, и это стремление к об разованию, согласно Нордау, представляет собой доказательство второстепенности торговых занятий в глазах самих евреев. «Ведь сыновья разбогатевших евреев ничего не жаждут более, чем оставить занятие отцов, хотя прекрасно знают, что с точки зрения денежного успеха нет профессии лучше торговли».

Вместе с этим Нордау полагает, что евреи действительно обладают специфическим талантом, и он лежит отнюдь не в области торговли, а в сфере политики. Нордау сознает, что не все разделяют такой взгляд, однако в той же статье делает пространный обзор положения, занимаемого евреями в парламентской жизни Франции, Венгрии, Германии, Австрии, Англии и даже Новой Зеландии. Это — единственный в своем роде обзор, в котором чувствуется трагическая нотка, ибо, как подчеркивает Нордау, «еврейский народ не получает никакой выгоды от политических деятелей; которых он порождает и которые рано или поздно ассимилируются в среде чужого народа; но стране, где они родились, они приносят неоценимую пользу».

Согласно Нордау, два качества делают евреев особо талантливыми в области политической жизни. Первое — это комплекс свойств внешних: красноречие, настойчивость, способность постигать суть вещей, умение сглаживать противоречия между сторонами». Но есть и другое качество, более глубокое и существенное: сочетание «идеалистической мечты с реалистической проницательностью и обдуманностью», сочетание, являющееся, согласно Нордау, «чудесным сплавом, подобного которому не отыщешь у других народов». Этот «практический идеализм» имеет своим источником еврейское наследие, встречаясь иногда и у евреев, отошедших от своего народа, и делает евреев талантливыми политическими деятелями, способными воплощать принципы в действительность.

Можно, конечно, указать на явно апологетические элементы, содержащиеся в этом анализе Нордау, стремящегося ограничить и преуменьшить важное место, занимаемое евреями в торговле, путем подчеркивания их вклада в политическую жизнь с ее духовным аспектом. Но вместе с тем утверждение, что «природные таланты еврея направляют его в область государственных занятий, в сторону политики» призвано служить дополнительным доводом, укрепляющим политический сионизм Нордау. Мы уже отмечали, что в эмансипации Нордау видит подрыв квазиполитического аспекта гетто и общины, подрыв, превращающий еврейство из коллективно-политической единицы в сборище одиночек, заинтересованных лишь в собственном индивидуально-буржуазном преуспевании. Сионизм, согласно этой концепции, является, кроме всего прочего, возвратом к духовному аспекту еврейского бытия, сохранявшемуся в диаспоре вопреки всем трудностям и бедствиям в образе общины и исчезающему именно с наступлением эмансипации. Возвращение народу Израилеву его государственности вновь подчеркивает тот элемент еврейской истории — элемент политической деятельности, — который Нордау считает характерным для евреев. Таким образом, здесь имеет место и возврат к самобытности.

С интеллектуальной точки зрения мы сталкиваемся с чем-то вроде перевода анализа, проделанного Грецем относительно политического аспекта в истории еврейства, на уровень практических действий. Таким образом, Нордау превращается в одного из ярких выразителей требования не ограничиваться территориальной концентрацией в Эрец-Исраэль, а открыто до биваться создания еврейского государства как декларированной цели сионизма. Согласно Нордау, создание государства явится не только инструментальной необходимостью, но и даст ответ на имманентные и существенные потребности еврейства26.

И не случайно, что именно Нордау в лекции, прочитанной в 1901 году, сравнил войны Маккавеев с войной буров (Южная Африка) против британского империализма. Следует помнить, что в либеральных кругах Европы борьба бурских республик воспринималась как героическое сопротивление маленького народа, выступившего против огромной империи. Эта попытка Нордау сравнить восстание Маккавеев с первой в XX веке антиимпериалистической войной также является плодом новаторской, революционной концепции послеэмансипационного сионизма, пересмотревшей историю евреев в соответствии с мерками всемирной истории нового времени.