6. Духовенство и татарское иго

Как реагировало на татарский погром русское духовенство? Как оно вело себя во время татарского ига? Какие идеи оно проводило? Какие мысли и чувства оно внушало русскому народу в годы величайшего исторического бедствия? Эти вопросы имеют большое значение для истории русской общественной мысли описываемого периода, ибо церковная иерархия Руси, как и других стран в эпоху средневековья, играла исключительную роль в идеологическом воздействии на массы народа.

Слова не могут принадлежать Сераппону (Е.

81 «Православный собеседник», 1858, июль, стр. 481—482.

&2 Е. Е. Голуби некий. Указ. соч., т. II, вторая половина, стр. 51.

Когда происходил татарский погром, глава русской церкви, грек-митрополит Иосиф, бежал из Руси — по-видимому, к себе на родину, в Византию. Если раньше греки с большой радостью принимали поставление в митрополиты и епископы русской церкви, то после Батыева нашествия и страшных рассказов о татарских уя^асах они в течение нескольких десятилетий «благоразумно» отказывались от занятия русских кафедр82. Но представители высшего духовенства не греки, а русские родом, держали себя не с большим достоинством. Обращает на себя внимание прежде всего ничтожное число погибших от татарского погрома высших иерархов церкви. Их можно пересчитать по пальцам. В осажденном Владимире сгорел запершийся в Успенском соборе епископ Митрофаы. Во Владимире же, по сообщению летописи, были убиты архимандрит монастыря Рождества богородицы Пахомий и игумен Феодосии Спасский. Если бы были убиты другие епископы и игумены, летописец не иреминул бы об этом сообщить. Зато епископ ростовский, «блаженный» Кирилл, своевременно бежал в Белоозеро и вернулся обратно уже после поражения Юрия Всеволодовича на реке

Сити и ухода татар 83. В то время как почти все князья рязанские были перебиты татарами, епископа рязанского «ублюде бог: отъеха проче в тъ год, егда рать оступи град» 84.

О событиях первых лет, последовавших за татарским погромом, сохранились очень скудные сведения. Почти ничего не известно, в частности, об отношениях русской церковной иерархии с золотоордынской властью. Однако с самого начала татарского ига проповедники и летописцы, являвшиеся преимущественно представителями духовенства и проникнутые церковной идеологией, чьей бы политической ориентации они ни придерживались, настоятельно проводят мысль, что ужасная катастрофа, обрушившаяся на Русскую землю, есть божья кара, ниспосланная за грехи. Уже в первом летописном повествовании о нашествии Батыя повторяется старое внушение о казнях божиих: бог де казнит смертью, голодом, засухой, дождями или наведением поганых; следует смиренно принимать эти казни, исправляться и каяться, чтобы умилостивить разгневанного бога.

83 ПСРЛ, т. I, выи. 2, сто. 463—465.

84 НПЛ, стр. 75.

ПСРЛ, т. I, вып. 2, сто. 469. 86 Е. Е. Голуби не кип. Указ. соч., т. II, вторая половина, стр.14. Это высказывание звучит довольно одиноко; другие историки, вопреки очевидным фактам, считают, что церковь с самого начала татарского ига была как раз на высоте своего признания. В. И. Сергеевич, например, указывает, как на нечто, незыблемо установленное наукой, будто «в период татарского ига ему (духовенству.— И.

Мотив этот, вообще говоря, не новый. Уже в конце XI Во проповедники, летописцы и другие писатели именно «казнями божьими» объясняли набеги половцев. Но есть принципиальная разница между тем, как русские книжники трактовали «казни божий» в применении к половцам, и последующей трактовкой этого понятия в отношении татар. Объясняя половецкие набеги божьей карой за грехи, призывая в связи с этим к покаянию, летописец в то же время ратует за объединение князей, за прекращение братоубийственных распрей, чтобы общими объединенными усилиями дать отпор степным хищникам. Призывая русских людей к покаянию, летописец одним из важнейших элементов этого покаяния считает «братолюбие», т. е. прекращение взаимных политических споров и усобиц. Совсем иначе реагировало духовенство (представителями которого и были русские княжники описываемого времени) на новый «батог божий» — на иго татарское. Робко намекая на княжеские «недоумения», духовенство далеко от мысли призывать русских людей к объединению своих сил для отпора «поганым». Покаяние, смирение и покорность — вот что теперь без конца проповедуют представители церкви. В их изображении ненавистное иго превращается чуть ли не в багодеяние, возвышающее душу народа 87.

Князья, проявлявшие стремление договориться и сработаться с татарами, находили полное сочувствие со стороны духовенства. Михаил Черниговский и Даниил Галицкий перед поездкой в Орду советовались со своими духовными отцами, и те благословили их на путь. Когда Батый вызвал в Орду Александра Невского, «храбрый и мудрый князь» «абие иде к епископу Ки-рилу и поведе ему речь свою: «Отче, яко хощу ити к цесарю в Орду». Епископ же Кирил благословил его со всем своим сбором. Он же пакы поиде ко цареви Батыю» 88.

87 Отдаленным отзвуком этих настроений являются высказывания некоторых церковных писателей XIX в.

88 НПЛ, стр. 304.

У нас нет сведений о том, ездили ли высшие представители русской церкви в Орду в первые годы татарского ига. Несколько позднее такие поездки происходили нередко. В Орде русские клирики могли встречаться с представителями грузинской, армянской и других церквей, и все они были одушевлены единым стремлением — угодить хану, договориться с ним, поддержать его владычество и снискать его милость. Когда в покоренных татарами странах стон стоял от непосильных поборов, церковь получала от ханов привилегии и льготы 89.

Об отношениях высших церковных иерархов Руси с ханской властью в первые годы татарского ига не сохранилось подробных известий. После бегства митрополита Иосифа из Руси здесь много лет вообще не было митрополита. Лишь в 1250 1. митро-политОхМ был поставлен сподвижник и сотрудник Даниила Романовича Кирилл, выполнявший до этого дипломатические поручения галицкого князя и служивший у нею «печатником». Однако упорные надежды Даниила на получение помощи против Золотой Орды от папы римского и согласие его па церковную унию заставили Кирилла фактически перенести спою резиденцию в северо-восточную Русь, где он стал деятельным помощником Александра Невского и, как мы видели, благословил его на соглашение с Ордой и покорность хану 90.

еа «История монголов по армянским источникам», вып.

90 А. Н. Насонов полагает, что в качестве доверенного лица Даниила Кирилл «не мог, конечно, пользоваться доверием в Орде, тем более что направленный против татар союз галицкого князя с папой был окончательно разорван только в 1267 г. Таким образом, деятельность нового митрополита с самого начала совершенно скомпрометировала его в глазах Орды...» (А. Н. Насонов. Указ. соч., стр. 40). Положение это представляется неправдоподобным по ряду соображений. Во-первых, митрополит Кирилл вскоре после своего поставления порвал с Даниилом и именно по такому вопросу, который должен был поднять его значение в глазах татар. Во-вторых, находясь на северо-востоке, Кирилл поощрял проводившуюся Александром Невским и другими князьями политику сотрудничества с татарской властью. В-третьих, первый по времени ярлык золотоордынских ханов русской церкви был выдан именно в бытность митрополитом Кирилла, что едва ли бы произошло, если бы Золотая Орда относилась недружелюбно или даже враждебно к русскому митрополиту. Наконец, едва ли Александр Невский и другие русские князья, лояльно державшие себя в отношении Золотой Орды, терпели бы во главе русской церкви неприемлемого для татарской власти миттюполита. В силу этих соображений мне кажется, что ближе к истине М. Д. Приселков, считающий, что митрополит Кирилл, порвав с Даниилом, примкнул к политике длительной покорности татарам, проводившейся Александром Невским (М. Д. Приселков. История русского летописания, стр. 105).

Второе после митрополита лицо в церковной иерархии северо-восточной Руси, епископ ростовский (тоже Кирилл) еще более рьяно, чем митрополит, сотрудничал с татарской властью и совершал неоднократные поездки в Орду. Искусные политики, использовавшие все средства для упрочения своей власти в покоренных странах, золотоордынцы очень хорошо оценили значение церкви как мощного идеологического института, способного укрепить их владычество над Русью. На этой почве между носителями татарского ига и русской церковью установились полное взаимопонимание и взаимопомощь.

Со своей стороны ханы Золотой Орды наделяли русское духовенство такими льготами и правами, которых оно не получало от своих князей до монгольского завоевания. Когда именно была оформлена (фактически, а может быть, и формально) эта договоренность между русской церковью и золотоордынской властью — трудно сказать. Во всяком случае, когда татары в начале царствования Верке произвели в северо-восточной Руси перепись населения для правильного взимания дани, писцы уже «не чтоша игуменов, черньцов, попов, крилошан, кто зрить на святую богородицю и на владыку» 92.

91 В деяниях собора 1274 г., там, где говорится, что попов и дьяко- нов надо ставить с большим выбором, тщательно испытывая, не зани- маются ли р;ни предосудительными делами, отцы собора в числе таких дел упоминают блуд, убийство, ростовщичество «или дани бегая» (Об. памятников по истории церковного ирава, сост. В. Н. Бенешевич, вып. 2. П'-п.. 1914, стр. 3—4).

92 ПСРЛ, т. I, вып. 2, стб. 475. А. Н. Насонов доказал, что перепись населения, производившаяся в 1257 г. в северо-восточной Руси, была предпринята не Зочотой Ордой, п монгольским императором и стояла в связи с общеимперскими мероприятиями в этой области (указ. соч., стр. 11 и ст.). Нетьзя. однако, предполагать, что Золотая Орда, к «улу- су» которой принадлежала Русь, была совершенно не причастиа к этому важнейшему мероприятию.

93 Н. И. Веселовский. Указ. статья. ЖМНП, 1916, июль, стр. 82-83.

В старой русской историографии можно часто встретить утверждение, что татары давали духовенству привилегии и льготы исключительно из уважения к чужим религиям, связанного с безграничной веротерпимостью, да еще из стремления умилостивить чужих богов. «...Освобождение русского духовенства,— писал, например, Н. И. Веселовский,— как и всякого другого, от податей и повинностей, исходило у монгольских ханов из страха перед колдовством, которым обладали, по мнению монголов, все церковнослужители, почему и надо было их задобрить» 93. Все это, по мнению автора, вытекало из шаманских верований монголов. Но в таком случае невольно встает вопрос, почему же первоначальные привилегии, предоставленные русской церкви (как, впрочем, и другим), неизменно подтверждались последующими ханами, исповедовавшими мусульманство, которое, как известно, отличается исключительной нетерпимостью к чужим религиям? Дело, конечно, не в религиозных верованиях татарских ханов, не мешавших им, в зависимости от обстоятельств, то давать дополнительные льготы русскому духовенству, то отнимать их, а в определенном политическом расчете, одинаково выгодном для обеих сторон.

Через несколько лет после переписи в жизни русской церковной иерархии произошло важное событие, еще более сблизившее ее с татарской властью. Имею в виду основание в 1261 г. в столице Золотой Орды Сарае особой русской епископии, объединившейся с епископской кафедрой в Переяславле Южном 94. Первого сарайского епископа Митрофана сменил в 1270 г. Феогност, выполнявший важные дипломатические поручения хана Менгу-Темира и ездившего от него по крайней мере три раза в Константинополь 95. Всего замечательнее, что сараевская кафедра была основана при Берке, первом золотоордынском хане, принявшем ислам и энергично распространявшем его среди татарских феодалов 96. Фанатичная преданность Берке-хана мусульманской религии не помешала ему благосклонно отнестись к учреждению в его столице христианской епископии, еще прочнее связавшей русскую церковную иерархию со всей системой татарского владычества на Руси.

94 ПСРЛ, т. I, вып. 2, стб. 476.

96 Подробнее об этих поездках см. А. Н. Насонов. Указ. соч., стр. 46—47; см. также Пл. Соколов. Русский архиерей из Византии и право его назначения до начала XV века. Киев. 1913, стр. 191—192. А. Н. Насонов рассматривает саранскую епископскую кафедру как некий «новый церковный центр русской митрополии» и считает, что саранский епископ, облеченный доверием хана, властно вмешивался в дела северо-восточной Руси (указ. соч., стр. 47). Источники, однако, не дают основания придавать сарайской кафедре столь преувеличенное значение. Служа в известной степени как бы посредствующим звеном между ханом и русским митрополитом, сарайский епископ в то же время выполнял свои специфические более узкие, но непосредственные задачи. Дело в том, что в Сарае было значительное русское население, обслуживаемое местной епископской кафедрой.

96 Б. Греков и А. Якубовский. Золотая Орда и ее падение. М.— Л., 1950, стр. 80, 166.

97 Грамота выдана «заечьего лета осенняго первого месяца в чет- верг». Так как «заячье лето» за время жизни Менгу-Темира приходи- лось два раза: в 1267 г. и в 1279 г. (в первом случае 1 августа, во вто- ром — 28 августа), то исследователь ханских ярлыков М. Д. Приселков считает, что «грамота дана 1 авг. 1267 г., п. ч. Менгу-Тимур вступил на престол в 1266 г., и это привело к определению отношений нового хана к русской церкви» (М. Д. Приселков. Ханские ярлыки русским ми- трополитам. Пгр., 1916, стр. 98, 83). Пл. Соколов, напротив, думает, что грамота выдана не в 1207 г., а в 1279 г. и находится в связи со второй переписью, производившейся в 1276 г. и вызвавшей злоупотребления писцов (Пл. Соколов. Указ. соч., стр. 189).

При преемнике Берке Менгу-Темире русская митрополия получает первую ханскую грамоту 97, предоставившую русской церкви широчайшие льготы и привилегии. Прежде всего Мен-гу-Темир декларирует, что он не «изыначивает» тех льгот, которые Чингис-хан и «последние цари» дали духовенству, «да правым сердцем богови за нас и за племя наше хмолятся и благословляют нас». В силу этих льгот Менгу-Темир освободил русское духовенство от всех даней, пошлин и повинностей — тамги, поплужного, подводной повинности (яма) и участия в военных действиях татар. Но этого мало. Менгу-Темир объявляет неприкосновенным всякое церковное недвижимое имущество («земля, вода, огород, виноград, мелницы, зимовища, лето-вища») и предлагает вернуть церкви такое имущество, если оно было захвачено до выдачи грамоты. Все эти льготы распространяются не только непосредственно на представителей духовенства, но и на всех членов их семьи, которые не выделились в самостоятельное хозяйство («Попове един хлеб ядуще и во едином дому живуще: у кого брат ли, сын ли...»). Церковнослужители освобождались от всяких общественных работ («да не изамают их, ни стерегуть их»). Очень важное принципиальное значение имеет тот раздел грамоты Менгу-Темира, который предписывает бережно относиться к предхметам культа («или что в законе их: книги или ино что,— да не замают и не емлют, ни издернут, ни погубят их»). Под страхом смертной казни православная вера ограждается от оскорблений: «а кто имет веру их хулити, тот человек извинитца (т. е. будет признан виновным.— И. Б.) и умрет» 98.

Грамота Менгу-Темира настолько улучшила отношение ханской власти к русской церкви, что летопись соообщает о смерти хана Берке, как об «ослабе Руси от насилия бесерменского». «Церковь получила новые льготы,— замечает по этому поводу М. Д. Приселков,— и ей естественно было обобщать их до «ос-лаби» всей Руси» ".

98 М. Д. П р и с е л к ов. Ханские ярлыки..., стр. 97.

99 Там же, стр. 84.

Высшие иерархи русской церкви цепко держались за свои привилегии, полученные ими от татарских ханов. Дани, пошлины и повинности, взимавшиеся и исполнявшиеся в пользу завоевателей, всей тяжестью ложились на народные массы. Народ был бессилен заставить духовенство принять на себя часть жертв, налагаемых татарским игом. Но была другая сила внутри господствующего класса, с которой духовенству приходилось больше считаться и которая не прочь была переложить на попов часть татарской дани. Это были князья и их окружение — бояре. Исследователь отношений русской церкви с Византией Пл. Соколов высказывает предположение, что епископ ростовский Кирилл и вслед за ним ростовский же епископ Игнатий ездили в Орду, чтобы искать защиты у хана против князей, покушавшихся на церковное имущество. Именно с попыткой ростовского князя Глеба Васильевича захватить церковное имущество Пл. Соколов связывает происшедший после смерти этого князя инцидент, вызвавший вмешательство митрополита Кирилла 10°. По сообщению Симеоновской летописи, Кирилл в 1280 г. приехал из Киева в Суздальскую землю и, узнав, что Игнатий, епископ ростовский, «неправо творяша», отлучил его от службы. Вина Игнатия заключалась в том, что он спустя уже 9 педель после смерти князя Глеба вырыл его труп из соборной церкви и велел похоронить в другом месте. Только по просьбе племянника покойного князя Дмитрия Борисовича (который до этого отнял волости у своего двоюродного брата князя Михаила Глебовича «с грехом и с неправдою», воспользовавшись смертью Глеба) Кирилл простил Игнатия, но при этом велел ему каяться до смерти: «Осудил бо еси мертвеца, преже суда божиа, а жива постыдяся, дары емля от него, ядый, испивая с ним...» 101.

100 Пл. Соколов. Указ. соч., стр. 189—190.

101 ПСРЛ, т. XVIII, стр. 77. По данным другой летописи, державшей сторону Игнатия и сочувствующей ему, митрополит разгневался на епископа Игнатия «по оклеветанью», но, «рассмотрив паки, благослови его» (ПСРЛ, т. I, СПб, 1846, стр. 227).

102 «Сказание о блаженном Петре царевиче Ордынском». «Право- славный собеседник», 1859, март, стр. 360—361.

Пл. Соколов не подкрепляет своих предположений никакой аргументацией. Однако, если внимательно вчитаться в житие царевича Петра, единственный источник, сообщающий о поездке ростовского епископа в Орду, и в летописное известие касательно поездки Игнатия, то можно извлечь оттуда некоторые конкретные подробности, подтверждающие мысль Пл. Соколова. В житии ордынского царевича Петра рассказывается, что ростовский епископ Кирилл ездил к хану Верке «за дом святыа богородица», т. е. по делам, связанным с материальным благополучием ростовской кафедры. За какими-то новыми или особыми льготами для ростовской церкви Кирилл едва ли бы поехал в Орду, ибо вся русская церковь была уже в то время освобождена от даней и повинностей. Какова же была цель его поездки? Ответ на этот вопрос дает рассказ о втором посещении Кириллом ханской ставки. Вторично Кирилл ходил в Орду лечить единственного сына Верке, которого врачи не могли исцелить. Кириллу якобы удалось вылечить сына хана, и Берке «возрадовался со всем домом и всею ордою своею, и пове-ле давати владыце оброки годовнии в дом святыа богородица». Не надо, однако, думать, что эти оброки вносились из казны золотоордынского хана. Их вносили... князья ярославские: сразу же после сообщения о том, что Берке во время первого посещения Орды Кириллом оказал ему почести и отпустил с миром, говорится: «по его животе князи ярославстии годовнии оброки носят на гроб» (чудотворца ростовского Леонтия) 102. Не довольствуясь льготами, предоставленными церкви носителями татарского ига, епископ ростовский едет к хану, чтобы тот заставил местных князей платить постоянный оброк епископской кафедре!

Епископ Игнатий, которого русская церковь как «чудотворца» причислила к лику святых, ездил, по сообщению летописи, в 1282 г. «второе», т. е. второй раз, в Орду к хану «за причет церковный» — по церковным делам. Поездка Игнатия в Орду произошла в бытность ханом Менгу-Темира, когда уже действовал его ярлык, если даже считать, что последний был выдан не в 1267, а в 1279 г. Никакие дополнительные льготы после этого ярлыка были уже немыслимы, и епископ Игнатий мог ездить в Орду либо я^аловаться на князей, либо вымогать у них через хана новые доходы. В житии ордынского царевича Петра рассказывается, что Игнатий ходил в Орду «емля обро-кы царскыа» 103. Это, вероятно, те же «оброки», которые князья ярославские платили предшественнику Игнатия епископу Кириллу «по его животе», а теперь, по ходатайству Игнатия, снова были закреплены за ростовской кафедрой.

На совести другого ростовского владыки, епископа Тарасия, было страшное кровопускание, учиненное татарами русским людям в 1293 г. Это он вместе с Андреем Александровичем и другими князьями навел на Русь рать Дуденя, которая захватила и разорила Владимир, Суздаль, Москву, Переяславль, Коломну, Можайск, Муром, Юрьев, Волоколамск, Дмитров, Углич, «а всех градов взяша 14, и всю землю пусту сотвориша» 104.

Пока Русь была задавлена тисками татарского ига, князьям волей-неволей приходилось мириться с чрезмерными льготами, которыми была наделена церковь. Но как только иго золото-ордынских ханов в результате народных восстаний и под ударами русских воинов начало ослабевать, князья стали отнимать у духовенства некоторые предоставленные ему ханскихми ярлыками привилегии. По уставной грамоте Василия Дмитриевича, выданной уже после Куликовской битвы (в начале XV в.), митрополит обязан был, во-первых, вносить дань по княжеской оброчной грамоте в те годы, когда самому великому князю приходилось платить «выход»; во-вторых, нести ямскую повинность в митрополичьих селах; в-третьих, выставлять «даточных», т. е. военных людей. Грамота ограничивала также судебные права митрополита, запрещала ставить в попы и дьяконы «слуг моих в моих данных» (т. е. платящих дань великому князю) и т. д. 105

103 Православный собеседник», 1859, март, стр. З&З.

104 ПСРЛ, т. VII, стр. 180.

105 А. С. Павлов. Курс церковного права. СПб.. 1902, стр. 16L

Это ущемление прав духовенства церковные писатели пытаются выставить как особое «великодушие» русских митрополитов, радевших за родную землю. «Стремление к политическому величию русской земли,—пишет, например, известный знаток канонического права А. С. Павлов,— было в митрополитах сильнее всяких корыстных расчетов. Несмотря на милостивые ярлыки монгольских ханов, московские первосвятители действовали постоянно против ига неверных. Митрополит Киприан, уже обладая ярлыками, освобождавшими его от дани в орду, тем не менее... (в известной договорной грамоте с великим князем московским Дхмитрием) обязуется собирать ордынскую дань и с церковных людей и посылать своих бояр и слуг на войну под стягом в. князя» 106. В другом месте А. С. Павлов заявляет, будто бы «ханские ярлыки данные митрополитам, были обязательны для русских князей не столько юридически, сколько нравственно. В случае нарушения князьями прав духовной иерархии, определенных ярлыками, наши митрополиты, не решаясь жаловаться на обидчиков церкви самим неверным ханам, ссылались на их ярлыки только для того, чтобы подействовать на совесть христианских князей» 107. И дальше идут ссылки на собор 1503 г., на митрополита Макария (середина XVI в.), на патриарха Никона, т. е. на практику того времени, когда татарское иго было уже сброшено, никаким ханам жаловаться было нельзя, и «первосвятителям» ничего не оставалось, как подчиниться великим князьям и царям московским, хотя соглашались они с ущемлением своих прав далеко не смиренно, а после ожесточенной борьбы.

106 Там же, стр. 499. :С7 Там же, стр. 158.

Привилегированное положение русского духовенства со времени татарского ига, его готовность служить ханам, верность интересам Золотой Орды, выражавшаяся в настойчивых обращениях к народу с призывом к терпению и покорности,— все это, конечно, должно было поколебать авторитет церковной иерархии в глазах народных масс. Этому содействовала еще распущенность служителей церкви, которые и до татарского погрома, как об этом свидетельствуют многочисленные памятники, далеко не отличались безупречным поведением. Многочисленные проповедники XII в. заклеймили продажность, ростовщичество, разврат и пьянство как хронические пороки белого и особенно черного духовенства. Но эта критика исходила из среды самого духовенства. Она не ставила перед собой рефор-мационных, а тем более антирелигиозных целей. В ее задачи входило лишь навести внешний порядок в церковном доме, покончить с наиболее вопиющими недостатками, которые бросались в глаза и дискредитировали духовенство в народе. Эти цели преследовал и состоявшийся в 1274 г. во Владимире первый после татарского нашествия церковный собор.

На собор собралось лишь несколько церковных иерархов-^ представлявших Суздальскую Русь, Великий Новгород и полоцкую кафедру. Тяжелая татарская неволя провела глубокую борозду между северной Русью и южной, и хотя возглавлявший собор митрополит Кирилл жил попеременно то в Киеве, то во Владимире, он уже не в состоянии был собрать епископов всей Руси. Повод для созыва собора был самый скромный — поставление епископом владимирским, суздальским и нижегородским архимандрита печерского Серапиона, которого Кирилл в том же году привел с собой из Киева 108. Но уже собравшись, епископы обсудили важные вопросы, имевшие большое значение для поднятия престижа церкви. Прежде всего Кирилл, от имени которого излагается «Правило», констатирует, что он сам много видел и слышал «неустроение в святых церквах..., несъгласия многа и грубости, или неустроением па-стушьскым (т. е. пастырским.— И. ?.), или обычаем неразумия» или неприхожением (в других списках: прихожепием) епископов, или от неразумных правил церковьных».

В течение всего татарского ига русское духовенство сокрушалось по поводу того, что, несмотря на ужасные бедствия, якобы ниспосланные богом на Русь за грехи, «пасомые» не «исправляются», не «избывают» грехов своих. Собор 1274 г. вынужден был с подобными упреками обратиться к сахМому духовенству: «Кый убо прибыток наследовахом, оставльше божия правила?» — с таким вопросом обращается Кирилл с церковным пастырям и рисует мрачную картину тяжелого ига, которое, казалось бы, должно было обратить попов на истинный путь: «Не расея ли ны бог по лицю всея земля? не взяти ли быша гради наши? не ладоши ли сильний наши князи острием хмеча? не поведени ли быша в плен чада наша? не томими ли еСхМы на всякое дело от безбожьных и нечистых поганых?»

108 «Правило Кюрила, митрополита руськаго и съшьдъшихся епископов Далмата Ноугородьского, Игнатья ростовьского, Феогноста пг>ре-яславьского, Симеона полотьского, на поставление епископа Серапиопа Володимерскаго» — под таким заголовком изложены деяния собора (Сб. памятников по истории церковного права, сост. В. Н. Бенешевич, вып. 2, стр 1—8)

Чтобы поднять моральный авторитет духовенства и тем самым усилить его положение, собор решил «некако о церковьных вещех испытание известьно творити». Основное острие соборных решений направлено против симонии. Как выясняется из «Правила» Кирилла, деньги брали с попов, дьяконов и игуменов за поставление их на церковные должности, за мзду определяли на должность наместников и десятинников, собиравших церковные сборы, у них же вымогали поборы по случаю созыва церковного собора, «скаредного деля прибытка» отлучали людей от церкви, драли даже с проскурниц и нищих, и если с них нечего было брать, то насильно заставляли на себя работать. В условиях татарского ига, когда церковь пользовалась привилегиями и люди церковные освобождались от налогов и повинностей, такая торговля, надо полагать, шла особенно бойко.

Собор все же не решился совершенно запретить «святокуп-ство», но ограничил аппетиты продавцов церковных должностей определенной таксой (которая, кстати сказать, после собора редко выполнялась») — по 7 гривен за поставление в попы или дьяконы, причем их должны были выбирать из числа достойных людей, не запятнанных предосудительными делами.

Остальные соборные решения касаются второстепенных вопросов церковной обрядности и языческих остатков в быту населения, особенно новгородского 109.

Решения владимирского собора 1274 г., помимо их основной цели — поднять пошатнувшийся во время татарского ига престиж русской церкви, интересны еще в двух отношениях. Мы видим здесь, во-первых, попытку, установить какие-то единые правила, действующие если не во всей русской митрополии, то, по крайней мере, во всей северо-восточной Руси, в новгородской архиепископии и в епископии смоленской ио. Собор был призван, таким образом, укрепить единство русской церковной организации, пошатнувшееся и нарушенное в связи с татарским завоеванием. Но еще более важна другая тенденция собора — давно уже характерное для русской церковной организации стремление сглаживать острые социальные углы, не допустить доведенную до отчаяния «челядь» до открытого выступления, ввести эксплуатацию зависимого населения в «разумные» рамки. При поставлении попов и дьяконов собор советовал тщательно испытывать, не грешны ли они блудом, убийством, ростовщичеством и наряду с этими тяжелыми преступлениями: «или челядь друча голодом и неготою, страдою насилье творя».

109 Собор, например, под страхом отлучения от церкви запретил «в божоствьныя праздьникы позоры некакы бесовьскыя творити, с сви- станием и с кличем и с воплем, съзывающе неки скаредныя пьяница, и быощеся дрьколеем до самыя смерти, и възимаюше от убиваемых пор- ты». В пасхальную ночь, указывается в другом соборном решении, в нов- городских пределах собираются вместе мужчины с женщинами, «играют и пляшут бестудно и скверну деют», вроде того, как «нечестивий ели- ни» вели себя в праздник Диониса.

110 Устанавливая, например, единую мзду за поставление в попы и дьяконы, Кирилл пишет: «Якоже аз уставих в митрополии, да будет се въ всех епископьях».

Как уже указывалось, внешним поводом к созыву собора 1274 г. было поставление на владимирскую кафедру Серапиона. Всего год пробыл Серапион во главе владимирской епископии — в 1275 г. он умер, причем летопись, отмечая его смерть, указывает, что Серапион «бе... учителей зело в божественном пи-сани» ш. В самые последние годы жизни и скорее всего уже во Владимире Сеірапион написал несколько сильных поучений 112, в которых нашли отражение бедствия Русской земли при владычестве татар. К этой теме Серапион постоянно возвращается в своих произведениях. Уже в первом поучении, написанном, как полагают исследователи, еще до татарского нашествия пз, имеется позднейшая, очевидно, вставка, где кратко, но очень выразительно описывается состояние Русской земли после татарского погрома: «Приде на ны язык помилостив, попустившю богу и землю нашу пусту створиша и грады наши плениша и церкви святыя разориша, отца и братью нашю избиша, матери наши и сестры наши в поругание быша» 114. Этот мотив настойчиво повторяется в других поучениях Серапиона. Во втором, например, поучении, написанном уже во Владимире, мы находим такие яркие строки: «Какие казни от бога на въсприяхом? Не пленена ли бысть земля наша? не взяти ли быша гради наши? не вскоре ли падоша отци и братья наши трупиемь на землю? не ведены ли быша жены и чада наши в плен? не порабощены быхом оставшем горкою си работою от иноплемених? Се уже к 40 летом приближаеть томление и мука, и дане тяжь-кыя на ны не престануть, глади, морове живот наших; и всласть хлеба своего изъести не можем; и въздыхание наше и печаль сушать кости наши» 115.

111 ПСРЛ, т. VII, стр. 172.

112 Большинство исследователей приписывает Серапиону пять по- учений, напечатанных в приложениях к упомянутой книге Е. В. Пету- хова. Кроме упохмянутых пяти поучений, Серапиону Владимирскому приписываются еще два поучения, напечатанные в «Православном со- беседнике» (1858, июль, стр. 475—484), см. выше, прим. 80 к стр. 325—326.

113 Вначале поучение напоминает о землетрясении, сменившемся по- том голодом, мором и «многими ратьми». Землетрясение в южной Руси произошло в 1230 г., тогда же наблюдался и голод, и едва ли, как спра- ведливо указывает Е. В. Петухов (указ. соч., стр. 21—22), через семь лет после этих бедствий проповедник мог говорить о них перед слуша- телями, как о близких современности.

114 Е. Петухов. Указ. соч., тексты, стр. 2.

115 Там же, стр. 5.

В третьем поучении, относящемся приблизительно к тому же времени, Серапион пишет, что за беззаконие бог «наводе на ны язык немилостив, язык лют, язык не щадящь красны уны, немощ и старець, младости детий... Разрушены божия церкви; оскверненії быша ссуди священний; потоптана быша святая [места]; святители мечго во ядь быша; плоти преподобных мних іітицам на снедь повержени быша; кровь и отець и братья пашен, аки вода многа, землю напои; князий наших воевод крепость ищезе; храбрил наши, страха папълоньшем, бежаша: мьножайша же братья и чада наша в плен ведена быша; села наша лядиною поростоша, и величьство наше смерися; красота наша погыбе; богатство наше о[т]немь в користь бысть; труд нашь погании наследоваше; землю нашу иноплеменикомь в достояние бысть в поношение быхомь живущии[м] въскрай земля нашея; в посмех быхом врагом нашим...» 116

Все эти описания ужасов татарского ига нужны. Серапиону главным образом для того, чтобы убедить своих слушателей в необходимости покаяния. Но Серапион почти в каждом поучении вынужден с горечью сознаваться, что труды его пропадают даром и народ не ходит «в воле господне». «Многа же глаголях вы (т. е. вам), братья и чада,— говорит он в первом поучении,— но вижю, мало приемлють...» 117. В начале второго поучения Серапион выражает свою скорбь по поводу того, что его дети духовные не отстают от злых дел: «Не тако скорбит мати, видяши чада своя боляща, якоже аз, грешный отець вашь, видя вы боляща беззаконьными делы». Он отмечает, что среди его слушателей не произошло никаких перемен: «Аще кто вас разбойник, разбоя не останет; аще кто крадет, татбы не лишиться; аще кто ненависть на друга имать, враяодуя не почиваеть; еще кто обидит и въсхватаеть грабя, не насытиться; аще кто резо-имець, рез емля не перестанет..., аще ли кто любодей, любодейства не отлучиться; сквернословець и пьяница своего обычая не оставит...» 118. Видя наше беззаконие, говорится в третьем поучении, бог много показал знамений, много страха напустил, многому учил рабов своих, но ничего не помогло 119.

В Слове о кончине мира, которое, как уже указывалось, есть некоторое основание приписывать Серапиону, мы встречаем такое место: «И поганыя бог попусты на ны, сынове и дщери ваша в поругание быша и в полон, да быхом убоялися (чтобы мы убоялись), но мы единако неправды деем» 120.

116 Там же, стр. 8.

117 Там же, стр. 3.

118 Там же, стр. 4.

119 Там же, стр. 8.

120 «Православный собеседник», 1858, июль, стр. 478—479. В этом же Слове в нежелании исправиться обвиняются не только миряне, но и духовенство. Не потому ли тут понадобился псевдоним «святого Еф- рема»?

То обстоятельсто, что Серапион подчеркивает татарские насилия преимущественно для укрепления народа в чувстве раскаяния и смирения, нисколько не исключает его искренней скорби по поводу бедствий, выпавших на долю Руси. Произведения Серапиона проникнуты не только неподдельной грустью, внушенной ему опустошениями и разорением родной земли, но и высокими гуманными чувствами. Особенно проявляется это в четвертом и пятом поучениях, где он клеймит распространенный в средние века «обычай погаыьский» сжигания волхвов, бросания в воду невинных людей, подозреваемых в колдовстве и злых делах: «аще утопати начнеть, неповинна есть; аще ли попловеть, волхвовь есть» 121. Серапион вовсе не берет под защиту учения волхвов. Напротив, он высмеивает тех, кто верит в волхвов: «От которых книги или от ких писаний се слышасте, яко волхвованиемь жита умножаються?» 122. Серапион усматривает нелепое противоречие в том, что, с одной стороны, люди верят в волхвов, а с другой, будучи уверены во всемогуществе волхвов, их же убивают: «То аже сему веруете, что чему пожи-гаете я?» 123

Всем этим беззакониям пятое поучение противопоставляет порядки «погапых» поработителей: «Погани бо, закона божия не ведуще, не убивают единоверник своих, ни ограбляють, ни обидят, ни поклеплют, ни украдут, не запрять ся чужаго; всяк поганый братьев своих не цредасть; но кого в них постигнет беда, то искупять его и на промысл дадуть ему; а найденная в торгу проявляют (что находят, то объявляют об этом на торгу); а мы творимься вернии, во имя божие крещени есмы и, заповеди его слышаще, всегда неправды есмы исполнени и зависти, немилосердья; братью свою ограбляем, убиваем, в погань продаем...» 124.

121 Е. Петухов. Указ. соч., тексты, стр. 12.

122 Там же, стр. 11*.

123 Там же.

124 Там же, стр. 14.

125 Б. Греков, и А. Якубовский. Указ. соч., стр. 24$.

На основании этого места Б. Д. Греков считает, что «Серапион отличает представителей власти и ее аппарат, т. е. тех, кто задумал поход и кто использовал в своих интересах победу, от той массы кочевников, которую они систематически развращали выгодами грабительской войны и военной добычи» 125. Едва ли приведенные строки из пятого поучения Серапиона дают основание для такого далеко идущего вывода. Ни в Киеве, где до прихода в северо-восточную Русь Серапион был игуменом Киево-Печерского монастыря, ни во Владимире он не имел возможности лично наблюдать жизнь татарских масс, хотя, конечно, мог слышать об их сплоченности и дисциплине, стойко державшейся до того, как Золотая Орда стала разъедаться классовым расслоением и феодальными междоусобицами. Да и едва ли в то время имело какой-либо политический смысл противопоставить верхи татарского общества низам, выступавшим как орудие ханской воли. Решительно у всех русских писателей того времени татары, независимо от их социального положения, рассматриваются как нераздельная масса «поганых» и «неверных».

126 Е. Петухов. Указ. соч., тексты, стр. 11.

127 Там же, стр. 12. 128

ТуТ Же возникает вопрос, не следует ли «труси» читать как «пру-си», т. е. нашествие саранчи, которое действительно имело место в 1094—1095 гг. 129

«русские достопамятности», ч. I. М., 1815, стр. 97.

130 По этому поводу Н. Я. Аристов выступил на III Археологическом съезде со специальным рефератом, посвященным главным образом дока- зательству того, что упомянутый в поучении Серапиона Драч-город есть бесспорно албанский город Дураццо, разрушенный в 1271 г. землетря- сением и наводнением (Н. Я. Аристов. Заметка о поучении епископа Серапиона. «Труды 3-го Археологического съезда», т. II. Киев, 1878, <угр. 41—48).

Мне кажется, что если четвертое и пятое поучения и принадлежат Серпиону, то он переделал их из более старых произведений, восходящих к 90-м годам XI в., когда Русь тяжело страдала от нашествия других «поганых» — половцев, с которыми русским людям довелось близко соприкоснуться и быт которых они могли наблюдать. В конце XIII в., когда Серапион возглавлял владимирскую кафедру, о волхвах не было слышно, зато в конце XI в. о них очень хорошо помнили в связи с восстанием волхвов в Ростовской области и появлением волхва в Киеве. «Се ныне по третье лето,— говорится в четвертом поучении,— житу рода несть не токмо в Русь, но в Латене: се вълхвове ли створиша?» 126 «При нашем же языце чего не ви-дехом? — говорится несколько дальше.— Рати, г[л]ади, морове и труси; конечное, еже предани быхом иноплеменникомь не токмо на смерть и на плененье, но и на горкую работу» 127. Именно в 1093—1095 гг. происходили бои с половцами («рати»), уводившими в плен на «горькую работу» множество русских людей, голод, ужасный мор и сопутствующие ему бедствия в Регенсбурге («в Латене»), с которым Киевская Русь была тесно связана 128 Вспомним сетования Владимира Мономаха, относящиеся как раз к этому времени: «И седех в Переяславли •при лета и три зимы и со дружиною своею и многы беды прия-хом от рати и от голода». Жалобы на продажу «своей братьи» «в погань», также характерны для конца XI в. Среди ответов митрополита Иоанна II Якову черноризцу предусматриваются распространенные, по-видимому, в то время случаи, когда господа покупают челядь одной с ними веры, «последи же... продавше в поганыя». Приводя цитаты из священных книг, клей-мящие в самых сильных выражениях подобные действия, митрополит предлагает «отврещи сего злаго наказания и начинания научениемь и наказаниемь; аще не послушаеть, ино яко языч-никы мытаря имети» 129. Не должна нас смущать и ссылка в пятом поучении на гибель Драч-города 130: она могла быть сделана позднее при переработке поучения.

Хотя в творчестве Серапиона Владимирского в общем проводится основная политическая линия русского духовенства в первые десятилетия татарского ига, поучения его свободны от всякой тени пресмыкательства перед завоевателями, написаны с достоинством и проникнуты патриотической печалью. Нельзя этого сказать про другой вышедший из среды духовенства памятник, где наиболее выпукло выражена идея угодничества перед татарами и где своекорыстные интересы духовенства особенно подчеркнуты. Я имею в виду Повесть об ордынском царевиче Петре ш.

Уже в заголовке автор Повести умиляется по поводу того, что епископ ростовский Кирилл «ходил в татарове с честиюь (подчеркнуто мною.— И. Б.). Дальше рассказывается, как Кирилл ходил к хану Берке «за дом святыа богородица». С особым удовлетворением житие отмечает, что царь «почести возда ему... и отпусти и с миром». Прельстившись речами Кирилла о Евангелии, племянник Берке якобы роздал свое имение, доставшееся ему после сметри отца, татарским нищим; однако «и много *ше-ниа владыце дав». Это был первый «подвиг» царевича. Он пришел с Кириллом в Ростов, где торжественное богослужение в церкви произвело па него большое впечатление. Царевич умилился душой и решил принять крещение. Кирилл предложил ему воздержаться, опасаясь, очевидно, что его будут искать в Орде. Но вскоре Берке умер, «и искания отроку не бе». Кирилл крестил его и нарек Петром.

131 Текст жития царевича Петра напечатан в «Православном собеседнике», 1859, март, стр. 360—375.

Петр вел себя примерно, постоянно пребывая в посте и молитве. Однажды, выехав на ростовское озеро на соколиную охоту («при езере ростовстем птицами ловя»), он уснул после молитвы и увидел во сне двух светлых мужей. Это были апостолы Петр и Павел. Они дали царевичу два кошеля,— один с золотом, другой с серебром, и велели ему выменять деньги на три иконы и устроить церковь при озере, где он спал. Петр выменял на торгу иконы и явился перед князем и епископом Игнатием (Кирилл к этому времени уже умер) рассказать им о свое*м сновидении. И тут обнаружилось разногласие между князем и епископом, характерное для ростовских отношений описываемой поры. Владыка, выслушав царевича Петра, с радостью согласился устроить церковь, но князь заявил, что он участка под нее не даст. Петр предложил тогда продать ему место. Князь запросил девять литров серебра и десятый — золота. Петр, видимо, поколебался, потому что Игнатий обратился к нему с увещеваниями: «Ты убо не пощади родитель имениа». Наконец, Петр согласился, и князь велел веревкой отмерить ему участок, но Петр, по татарскому обычаю, распорядился огородить еще участок рвом, «да не будет погыбениа месту тому». Петр нагрузил деньгами целую телегу, которую еле могли сдвинуть с места, а «мешцы» остались у него целы. Это вызвало взрыв уважения к нему. Чтобы более прикрепить его к месту, князь «поим ему от великих вельмож невесту, бегла бо тогда в Ростове ординьстии вельможи», выдал ему грамоты на землю, чтобы дети и внуки князя не отняли ее у детей и внуков Петра, и стал его побратимом. Действительно, дети князя стали называть Петра дядей. Умер Петр в глубокой старости, приняв схиму, «и положиша у святого Петра у его спалища и от тех дни уставися монастырь сий».

Но внуки старого князя, забывши Петра и добродетели его, стали отнимать луга и «украйны земель» у петровых детей. Тогда сын Петра пошел в Орду. Там ему, как внуку царя, оказали большую честь и послали с ним посла разобрать дело.

Посол царев пришел в Ростов, рассмотрел старые грамоты, выданные еще Петру старым князем, и по этим грамотам положил новый рубеж земли и выдал новые грамоты петрову сыну с золотой печатью. Но внуки князя продолжали питать неприязнь к потомству Петра. Они слышали, что дед их много серебра взял у Петра и побратался с ним в церкви, однако «род татарской, кость не наша, что есть нам за племя, сребра нам не остави ни сей, ни родители наши». Не нравилось им и то, что петровым детям в Орде выше честь оказывают.

Вражда продолжалась и в следующем поколении. Сын Петра умер в глубокой старости, оставив сына по имени Юрий и дочь. Юрий, как и дед его, вызывает особые симпатии у автора жития тем, что «навыче у родителей своих честь творити святей бого-родици в Ростове и гривны на ню возлагати, и пирования владыкам и всему клиросу и собору церковному и праздником святых апостол Петра и Павла, и память творити родитель и прародитель, вечная их память по вся лета».

Теперь конфликт между ростовскими князьями и петровым потомством возник вокруг озера. Ловцы Юрия и сестры его вылавливали гораздо больше, чем ловцы городские, и князья решили отобрать озеро. Юрий опять пошел с жалобой в Орду, где его дядья дали ему посла. «Прииде посол в Ростов и сед при езере у святого Петра, и бысть боязнь князем царева посла и суди их с внуки Петровыми. Юрье же пред послом положи вся грамоты, и посол, возрев грамоты, и рече князем: «Ложь ли суть грамоты сия и купля сия, ваша ли есть вода, есть ли под нею земля, можете ли воду снять с земли той...» и присуди внуком петровым Юрью, как есть землям купля, так и водам, и вдасть Юрью грамоту с златою печатью по цареву слову и отъиде, князи же не можаху зла сътворити ничтоже Юрью».

При сыне Юрия Игнате произошло нашествие Ахмыла. Он сжег Ярославль и пошел на Ростов. Князья ростовские и владыка ростовский Прохор побежали, но Игнат, обнажив меч, погнался вслед и силой (угрожая «посечь») заставил епископа пойти вместе с ним к Ахмылу. Владыка послушался Игната и вместе с клиром пошел навстречу Ахмылу. Игнат с гражданами взял «тешь царьскую кречеты и шубы и питие», на краю озера стал на колена перед Ахмылом и назвался перед ним отпрыском царского рода. После этого Прохор якобы вылечил «святой водой» больного сына Ахмыла, и благодарный Ахмыл дал 40 литров серебра владыке и 30 литров клиру. Уезжая, он сказал Игнату: «Еже ти зде будет обида, да не ленися дойти до нас».

На этом повесть заканчивается. Содержание ее говорит само за себя. Дважды петровы отпрыски едут с доносом в Орду, и это вызывает не возмущение у автора повести, а явное сочувствие. Сочувствие автора вызывает и назидание Ахмыла: «Еже ти зде будет обида, да не ленися дойти до нас». Автор выступает даже против такой невинной и самой пассивной формы борьбы, как побег. Ввиду подхода страшной рати Ахмыла князья ростовские и с ними владыка Прохор бегут. Но Игнат заставляет дрожащего от страха владыку пойти с ним навстречу Ахмылу. И тут сочувствие автора всецело на стороне Игната, а угроза его «посечь» (зарубить мечом) епископа не вызывает никакого осуждения. Замечательно, что в изображении автора Повести главная добродетель «святого» и «блаженного» царевича Петра — это его щедрость в отношении церкви и ее служителей.

Житие царевича Петра интересно именно своим неприкрытым цинизмом. Автор не стремится затемнить свои настоящие чувства и симпатии выспренными словами. Не мудрствуя, он правдиво изображает настроения русского духовенства после почти 100-летнего сотрудничества с татарской властью.

132 В. И. Ключевский. Указ. соч., стр. 41.

По мнепию В. О. Ключевского, Повесть о царевиче Петре написана «не слишком далеко от начала XIV в.» — в общем между 1316 и 1322 гг. «Житие царевича,— пишет В. О. Ключевский,— отличается тенденциозным характером: оно написано с целью доказать неоспоримость прав потомства Петрова и монастыря, основанного царевичем, на земли и воды, купленные последним у ростовского князя Бориса,— и написано под свежим впечатлением тяжбы, в которой правнуки Бориса оспаривали эти права. Выражения жития о Петровском монастыре, сочувствие, с которым оно становится на сторону рода Петрова в тяжбе против ростовских князей, прося ему у бога соблюдения и умножения живота,— все это позволяет подозревать в смиренном и худом рабе, как называет себя автор, инока Петровского монастыря» 132.

Этот вывод В. О. Ключевского твердо вошел в нашу науку, не вызвав возражений. Только сравнительно недавно М. О. Скрипиль высказал предположение, что житие царевича Петра появилось значительно позднее, а именно в конце XV в. Утверждение М. О. Скрипиля покоится на следующих основаниях: во-первых, «более или менее заметным появление «царевичей» в Московском княжестве становится только в середине XV в.» и «возникновение сюжета об ордынце — основателе монастыря нельзя отнести ко времепи раньше конца XV в. Очевидно, и Повесть о Петре, царевиче ордынском, могла быть написана не раньше этого времени». Во-вторых, Повесть могла возникнуть после покупки в 1474 г. великим князем Иваном III Борисоглебской стороны Ростова. «Москва становилась полновластным хозяином всех ростовских земель. Монастыри, в частности Петровский, владевший большими землями, имели все основания для тревоги. В этой атмосфере в стенах Петровского Монастыря и была, очевидно, написана Повесть о Петре, царевиче ордынском» 133.

Мне кажется, что приведенные доводы не дают основания для того, чтобы колебать вывод, к которому в свое время пришел В. О. Ключевский. Во-первых, если ордынские царевичи только в середине XV в. стали заметны в Московском княжестве (и то на совершенно других основах), то в пределах княжества Ростовского татарские вельможи оседали уже в XIII в. Об этом, между прочим, свидетельствует текст того же жития царевича Петра («беша бо тогда в Ростове ординьстии вельможи»), автор которого, по признанию М. О. Скрипиля, «обнаруживает значительную осведомленность в истории своего княжества». Об этом же свидетельствуют и топонимические данные: обилие сел, расположенных под самым городом Ростовом или в пределах Ростовского княжества, название которых говорит о значительной концентрации в XIII в. баскаческих отрядов в пределах княжества 134.

133 «История русской литературы», изд. АН СССР, т. II, ч. 1, стр. 355.

134 А. Н. Насонов. Указ. соч., стр. 58.

Не выдерживает критики и второй довод М. О. Скрипиля. Борьба за землю и доходы между церковью и княжеской властью началась задолго до Ивана III и была весьма обычным явлением в XIII—XIV вв. Не было, далее, у Петровского монастыря оснований для беспокойства в связи с присоединением к Москве: если земля была конфискована у новгородского владыки, которого обвиняли в измене, то представителей ростовского духовенства московское правительство не рассматривало как изменников.

В связи с вопросом о датировке памятника следует еще раз отметить, что весь текст Повести о царевиче Петра пронизан раболепством перед татарскими завоевателями. Автор неизменно умиляется, когда епископу ростовскому Кириллу, его преемнику Игнатию и другими героям Повести в Орде оказывают «честь». Едва ли автор подчеркнул бы эти моменты, если бы Повесть была написана в конце XV в., после распада Золотой Орды, после свержения ненавистного ига, после превращения Руси в могучее государство, представители которого не нуждались в «чести татарской». Перед нами, несомненно, памятник начала XIV в., отражающий умонастроения русского духовенства в первом периоде татарского владычества — настроения сервилизма и угодничества перед «благодетелями»-ханами, пожаловавшими своих «богомольцев» милостивыми ярлыками.