БОРЬБА ДВУХ МИРОВ

Русско-византийские отношения и их отражение в памятниках публицистики XI века

Начало сношений Руси с Византией восходит еще, вероятно, к VI—VII вв., когда Византийская империя содрогалась от сильных ударов, наносимых ей славянами.

Традиционная византийская политика знала много средств для обуздания строптивых «варварских» народов. Их князькам раздавались титулы византийской придворной иерархии, им устраивали в Константинополе ослепительно-торжественные приемы, сопровождавшиеся щедрыми подарками, их сыновей и наследников воспитывали при дворе императора, где им прививали уважение и преданность византийской державе. Наряду с этим византийская дипломатия широко практиковала подкуп и оказывала поддержку представителям знати варварских народов, находившимся во вражде со своими владетелями; нередко таких лиц с почетом принимали в Константинополе и содержа-

-ли на полном иждивении.

Политика Византии задерживала процесс консолидации восточнославянских племен, но приостановить его не могла. По данным арабских писателей и Повести временных лет, уже в VI в., на заре русской истории, к западу от Днепра на Карпатах образовался большой государственный союз восточнославянских племен под военным предводительством князя дулебов (волынян), сокрушенный в первой половине VII в. аварами. К востоку от Днепра, по берегам Пела и Ворсклы, а позднее по Дону и Донцу, начиная с VIII в. происходит энергичная славянская колонизация обширных районов, до этого богатых славянскими поселениями, но опустевших в результате нашествия гуннов.

Обосновавшись здесь в многочисленных и обширных по размерам селениях, славяне стали проникать далее на юго-восток, достигнув низовьев Дона, Азовского моря и Тамани. Данные археологических раскопок позволяют утверждать, что сюда устремились главным образом северные славянские племена из области бассейнов Десны, Сейма, прилегающих районов Верхнего Поднепровья, возможно даже — и Верхней Оки. О ранней колонизации Дона славянами говорят и данные языкознания, добытые А. А. Шахматовым. Об этом же свидетельствует арабский писатель Хордадбе в своей «Книге путей и государств» (написана в 846 г.), относивший кунцов-русов к славянам и называвший Танаис (Дон) русской рекой *.

1 П. Н. Третьяков. Восточнославянские племена, изд. 2-е. М., 1953, стр. 253—260; А. Я. Г а р к а в и. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. СПб., 1870, стр. 49.

Несмотря на все козни византийской дипломатии, пытавшейся стравить осевшие на этой территории славянские племена между собой и с хазарами, объединительный процесс достиг и тут больших успехов, а в начале IX в.

Стефана Сурожского, где нападавшие выступают под именем руси 2.

Некоторые норманисты, как, например, А. А. Куник и Ф. Врун, желая во что бы то ни стало связать русь, нападавшую на Крым в начале IX в. с норманнами и династией Рюриковичей, видят в Сурожской легенде отголосок похода Владимира Святославича на Корсунь, происшедшего в конце X в. Другой норманист, Ф. Вестберг, вынужден признать, что первоначальная греческая биография Стефана не могла быть написана много позднее середины IX в. и что русская рать совершила нападение на Сурож в первой четверти IX в. Зато Ф. Вестберг настаивает на том, что русы, нападавшие на Сурож под предводительством князя Бравлина, выступили из Новгорода на Волхове, «а не из Киева, как нужно было бы ожидать, если бы рассказ о посмертном чуде был сочинен в позднейшее время, когда Киев сделался центром государства и исходным пунктом для военных экспедиций» 3. Этому предположению, однако, противоречит тот факт, что в начале IX в. «путь из варяг в греки» еще не быд освоен, и северные норхманны никак не могли попасть в Крым из Новгорода.

Гораздо правильнее подошли к вопросу московские историки XVI в., авторы Степенной книги. Отстаивая из политических соображений происхождение московских государей от Рюрика и родство последнего с римским императором Августом, авторы Степенной книги в то же время, на основании жития Стефана Сурожского, приходят к выводу, что «и прежде Рюрикова пришествия в Славенскую землю не худа бяше держава Словенского языка, воипствоваху бе и тогда на многая страны и на Се-лунский град (Салоники.— И. Б.) и на Херсон и на прочих тамо, яко же свидетельствует нечто мало отчасти в чюдесех великомученика Димитрия и святого архиепископа Стефана Сурожского» 4.

2 В.

3Ф. Вестберг. О житии Стефана Сурожского. «Византийский временник», т. XIV. СПб., 1908, стр. 284, 236.

4 ПСРЛ, т. XXI, первая половина. СПб., 1908, стр. 63.

5 Беседы Фотия изданы Порфирием Успенским в 1864 г. (Порфирий Успенский. Четыре беседы Фотия... СПб., 1864). Нашествию Руси

В 860 г. русь появилась уже под стенами самого Константинополя. Две беседы патриарха Фотия, из которых одна была произнесена во время осады Константинополя, а вторая — после того, как внезапная буря рассеяла русские корабли, свидетельствуют об ужасном смятении, господствовавшем среди осажденных жителей столицы 5.

4 Заказ Л° 835

49

В беседах Фотия часто подчеркивается, что нападение было совершено внезапно* «Неожиданное нашествие варваров не дало времени молве возвестить о нем». Внезапность усугубляется тем, что в глазах византийцев нападавшие представляли ничтожный народ, который одно имя Византии должно было привести в трепет. «Те, для которых некогда одна молва о ро-меях казалась грозною,—сетует Фотий,— подняли оружие против самой державы их и восплескали руками, неистовствуя в надежде взять царственный город, как птичье гнездо». Не жалея мрачных красок для описания жестокостей «варваров», осаждавших Константинополь, Фотпй в то же время признает, что они «справедливо» напали па город, мстя за какие-то обиды.

Большой интерес представляет характеристика, которую Фотий дал русам, нападавшим в 860 г. на Константинополь: «Народ не именнтый, народ несчитаемый (ни за что), народ, поставляемый наравне с рабами, неизвестный6, но получивший имя со времени похода против нас, незначительный, но получивший значение, униженный и бедный, но достигший блистательной высоты и несметного богатства, народ где-то далеко от нас живущий, варварский, кочующий, гордящийся оружиеіи, неожиданный, незамеченный, без военного искусства, так грозно и так быстро нахлынувший на наши пределы, как морская волна...».

посвящены две беседы. Они цитируются пиже в переводе Е. Л. (Е. Ло-вятина), напечатанном в «Христианском чтении», 1882, сентябрь — октябрь, стр. 410—430 (первая беседа) и 430—443 (вторая беседа).

6 В. Г. Васильевский считает, что у Фотия слово а^уботюу не означает «неизвестный», а «неименитый», «незнатный» (В. Г. В а с и л ь е в -ский, Труды, т. III, стр. СХХУІ). Точный перевод слова «агпостион» означает «неизвестный», но, если по общему контексту это слово у Фотия и следует перевести несколько иначе, то все же нападавшая на Константинополь в 860 г. русь была для Фотия народом мало известным, характеристику которого он излагает в самых общих чертах, риторическими шаблонами, без каких-либо определенных, конкретных данных.

Хотя после того, как буря разметала русские корабли, осада была снята и русь удалилась, нападение ее в 860 г. на Константинополь имело заметные международные последствия. Через несколько лет после осады Константинополя, в 867 г., патриарх Фотий в окружном послании к восточным епископам сообщал, что «так называемые русские», которые, «поработив другие народы и чрез то чрезмерно возгордившись..., подняли руку на ромейскую империю», ныне примирились с греками, переменили свою безбожную языческую веру на христианское учение, вступили в число преданных Византии народов и дру-

зей и приняли от нее епископа 7. Заключенное при этом соглашение до нас не дошло, но есть основание полагать, что именно иосле нападения на Константинополь в 860 г. Византия вступила с Русью в международные отношения и заключила с нею первый договор. По крайней мере в дошедшем до нас договоре князя Олега с империей, заключенном 2 сентября 911 г., есть намек на существовавшее между обеими сторонами предшествующее соглашение: новый договор ссылается «на удержание п на извещение от многих лет межи хрестианы (греков, византийцев. — И. Б.) и Русью бывыпюю любовь» 8.

7 Ф. И. Успенский.

8 ПВЛ, ч. I, стр. 26.

9 Имеется [в виду занятие Крита арабами еще в 826 г. и безуспешные попытки византийских императоров изгнать их оттуда (А. Куник и В. Розен. Известия ал-Бекри и других авторов о Руси и славянах, ч. I — приложение № 2 к т. XXXII «Записок Академии наук». СПб., 1878, стр. 174, прим. 2).

10 Вторжение арабов в Сицилию началось в 827 г. (там же, прим. 3).

11 Речь идет о завоеваниях арабов в Малой Азии (там же, прим. 4).

12 Там же, стр. 172—173.

13 Во время А. Куника в русской исторической литературе держа- лось убеждение, что нападение Руси на Константинополь произошло ^св 865 г., т. е. после «призвания варягов». Впоследствии, однако, бельгий-

Что Яге это была за русь, с которой Византия уже в середине IX в. вступила в дипломатические и договорные отношения? НорхМанисты считают, что нападали на Константинополь (и после этого крестились) варяги. Тождество появившейся в 860 г. иод стенами Константинополя Руси и норманнов не представляет для них сомнений. «Разыскание» второе работы А. А. Куника о труде ал-Бекри так и озаглавлено: «Тождество русов-язычни-ков и норманнов, подтверждаемое ответным посланием папы Николая I от сентября 865 г.». Это письмо является ответом папы Николая I на угрозы византийского императора Михаила III завоевать Рим. В своем послании папа не без ехидства указывает императору, что ему следует мстить не Риму, который не причинил Византии никаких обид, а другим народам, которые нападали на империю. «Конечно,— пишет папа,— не мы вторглись в Крит 9, не мы опустошили Сицилию 10, не мы овладели бесчисленными провинциями, принадлежавшими грекам п, не мы, наконец, умертвили мноя^ество людей, сожгли церкви святых и окрестности Константинополя почти до самых стен его. И истинно, что тем, кто учинил все сие, никакого возмездия не было, а они язычники, люди иной веры, они враги Христа, неустанно (подчеркнуто мною,— Я. Б.) враждующие служителям веры» 12. В этих последних словах папы Николая I, которые, по мнению А. А. Куника, несомненно относятся к нападению Руси на Константинополь в 865 г. 13, А. А. Куник усматривает непре-

51

4*

ложное доказательство того, что нападавшие были норманны. Основанием для этого служит употребленное папой Николаем слово «неустанно» (jugiter), могущее относиться лишь к народу, с обычаями которого он был хорошо знаком, а таким народом могли быть только норманны, которые в Англии, Германии Франции и Испании назывались с презрением «pagani» (язычниками) 14.

Но, во-первых, последняя фраза из послания папы Николая I может относиться не только к русам, которые нападали на Константинополь в 860 г., а ко всем врагам Византии, совершавшим перечисленные до этого нападения; среди них были язычники, были люди и другой веры, таким образом, слово «pagani» относится не только к русам. Во-вторых, если в ряде стран норманнов с презрением называли «pagani», то из этого не следует, что «pagani» означают только норманнов и что это слово перестало применяться в прямом его смысле для обозначения язычника вообще. В-третьих, и это самое главное, если бы нападение действительно совершили норманны, то Фотий не назвал бы их народом неизвестным, ибо в то время, когда вся Европа была охвачена паникой перед «furror Normanorum» (норманнское неистовство, норманнский террор), норманны были слишком хорошо известны всем, в том числе и Фотию, чтобы он изобразил их народом, только что приобретшим имя исключительно благодаря своему соприкосновению с Византией.

И еще одно соображение. Цветущая пора норманнских викингов падает как раз на IX в. Именно в это время они успели довольно прочно обосноваться во Франции и в Англии, а громкая молва об их подвигах шумела по всей Европе. Неужели же, если бы Константинополь испытал нападение норманнов, Фотий не назвал бы нападавших их настоящим именем, не сравнил бы их жестокостей с подобными же их поступками в других христианских странах, а говорил бы лишь шаблонные фразы о неизвестном народе?

ский ученый Кюмон обнаружил византийскую хронику, на основании которой можно считать установленным, что осада Константинополя Русью началась 18 июня 860 г. (Gumont. An?cdota bruxellensia, Gand, 1894, p. 33).

14 А. К у н и к и В. Розен. Указ. соч., стр. 176—178.

В. Г. Васильевский, а еще до него чешский ученый П. И. Шафарик, Ф. К. Врун и некоторые другие исследователи выдвинули положение, что Русь, нападавшая на Амастриду, Сурож и Константинополь,— это жившие в Крыму готы. Е. Е. Голубинский и И. И. Малышевский считают, что именно в IX в. языческая варяго-русь (норманны) в течение каких-нибудь 25—30 лет слилась с крымскими готами. С этим обычно связывается и известное место из жития Константина-Кирилла, где рассказывается, как он в Херсоиесе «обрет... евангелие и псалтирь рушьскими писмены писано, и человека обрет глаго-люща тою беседою (т. е. русскою), и беседовав с нимь и силу речи прием, своей беседе прикладая различии пнсмен, гласнаа и согласнаа..., и вьскоре начат чисти и сказовати, и дивляху ся ему...» 15. Приверженцы теории гото-руси считают, что именно крымские готы после своего нападения на Константинополь в 860 г. приняли от Византии епископа, а Кирилл встретил в Херсонесе гота, ознакомился с его помощью с готским евангелием и языком, который вследствие его близости с языком варяжским и назван русским; впоследствии этот язык крымских готов стал богослужебным языком у варягов.

Против этой теории выдвинул убедительные возражения В. И. Ламанский. Во-первых, указывает он, язык крымских готов не похож на язык жителей Готландии. Во-вторых, «русское и готское никогда синонимами не были. Следовательно, слова жития Кириллова об евангелии и псалтири, писанных русскими письменами, никоим образом не могут быть объяснены — готскими письменами» 16. В 860 г. в Византии не могли смешивать новых для них варваров, свирепого и враждебного христианам народа росов, с давно известными грекам православными готами, имевшими уже с IV в. свои епархии и епископов. Далее, если бы нападение на Константинополь 18 июня 860 г. совершили «готы-русь» или «варяго-русь», слившиеся уже с готами таврическими, то приготовления к походу не были бы скрыты от греков. Между тем византийский император Михаил III, не ожидая никакой опасности со стороны Черного моря, отправился в поход против арабов в Каппадокию и тем самым значительно ослабил защиту столицы. Такие тайные приготовления, про-должает В. И. Ламанский, могли происходить только на среднем или верхнем Днепре; на нижнем Днепре, кстати, и леса нет под рукой, чтобы выстроить большое количество кораблей 17.

15 В. И. Ламанский. Славянское житие св. Кирилла как религи- озно-эпическое произведение и как исторический источник. Пгр., 1915, стр. 18.

16 «Нам понятны слова жития о том,— пишет по этому поводу М. Н. Тихомиров,— что Кирилл беседовал с человеком, читавшим псал- тырь и евангелие на славянском языке, так как Кирилл сам был славя- нин; но каким образом Кирилл мог беседовать с готом, не зная готского языка, остается непонятным» (М. Н. Тихомиров. Происхождение названий «Русь» и «Русская земля». «Советская этнография», т. VI—VII, стр. 75). См. подобные же соображения по этому поводу у В. Пархо- менко. Начало христианства Руси. Полтава, 1913, стр. 53—54.

17 В. И. Ламанский. Указ. соч., стр. 38, 58—59, 67.

Выше уже отмечалось, что Фотий называл нападавшую на Константинополь Русь скифским народом. Этим общим и сборным именем византийцы никогда не называли норманнов; им обозначались либо различные кочевники южнорусских степей, либо же коренное население Северного Причерноморья. В данном случае кочевники исключаются: не обладая морским искусством, они никогда не совершали морских походов. Остается местное население, скифо-русь, т. е. те два понятия, которые нередко в сознании византийцев сливались воедино 18.

Вывод из всего изложенного может быть только один: поход 860 г. на Константинополь, происшедший за два года до пресловутого «призвания варягов», совершили не норманны и не крымские готы, а исконная русь, славянское население, известное в то время в Византии под именем Руси или «скифов».

У нас нет сведений о том, как развивались русско-византийские отношения во второй половине ТХ в. Дошедшие до нас источники обычно умалчивают об отношениях экономических п культурных, останавливаясь преимущественно на военных столкновениях. Очередное военное столкновение между Русью л Византией произошло в начале X в. На этот раз русский князь Олег, овладев великим водным путем «из варяг в греки» и объединив^ под своей властью большинство восточнославянских племен, сосредоточил против Византии большие силы и под стенами Константинополя продиктовал грекам весьма выгодный для Руси договор, текст которого дошел до нас в составе Повести временных лет 19.

18 В этой связи представляют интерес относящиеся к началу X в. византийские загадки на слово «рос», впервые опубликованные Ф. И. Ус- пенским. В загадках иод словом «рос» подразумевается «гордое, надмен- ное языческое племя» и «надменная гордость варвара скифа». «Итак,— указывает Ф. И. Успенский,— варвар скисЬ и русский народ в представ- лении византийцев X в. суть равнозначащие термины» (Ф. Успен- ский. Русь и Византия в X веке. Одесса, 1888, стр. 11; его же. Пер- вые страницы русской летописи..., стр. 211—212). В связи с нападением на Константинополь в 860 г. Русь со скифами отождествляет также ви- зантийский писатель Никита Пафлагонекий. В житии преподобного Игнатия, описывающем борьбу последнего с Фотием, Никита Пафлагон- ский пишет: «В то время злоубийственный скифский народ, называемый русы ( сРш? ), через Эвксинское море прорвались в залив, опустошили все (населенные) места и <вее монастыри» и т. д. (В. И. Л а м а н с к и й. Указ. соч., стр. 109). Надо еще напомнить, что, перечисляя все восточно- славянские племена, принимавшие участие в походе Олега на Констан- тинополь, наш летописец указывает, что «си вси звахуться от грек Ве- ликая скуфь» (ПВЛ, ч. I, стр. 23—24). Иоанн Геометр в стихотворении- надгробии императору Никифору Фоке также называет воинов Свято- слава «скифскими народами» (В. Г. Васильевский. Из истории 976—986 годов. «Труды», т. II, вып. 1. СПб., 1909, стр. 114).

19 ПВЛ, ч. 1, стр. 24-25, 25—29.

Договор Олега с Византией регулировал отношения, возникшие еще в IX в. Отношения эти не ограничивались одними военными столкновениями, охватывая довольно широкую область экономического общения. Рассматриваемый договор опровергает встречающийся в нашей исторической литературе взгляд на Олега, как на скандинавского конунга, участие которого в жизни Руси представляет лишь частный, непродолжительный сравнительно эпизод из богатой приключениями жизни викинга 20. Викинг, искатель приключений, совершающий походы только ради того, чтобы пограбить чужое добро и сорвать богатую контрибуцию, не мог и не должен был добиваться заключения такого договора, который регулировал постоянные, устойчивые мирные отношения.

Выгодный договор с Византией был изменен в худшую для Руси сторону при князе Игоре. Ухудшение условий договора было вызвано неудачей похода Игоря на Константинополь в 941 г. В 944 г. Игорь предпринял новый поход, перед угрозой которого Византия согласилась «обновити ветхий мир». Так появился договор 944 г.21, который также регулирует экономические отношения менаду обеими странами, правда, на худших по сравнению с договором 911 г. условиях. Зато по сравнению с предыдущим в договоре 944 г. появляются совершенно новые сюжеты. Игорю запрещено распространять свою власть на владения Византии в Крыму. Далее договор обязывает русского князя в случае, если черные болгары придут воевать в крымские владения Византии («Корсунская земля»), не пускать их «пакостить». Договор касается также отношений между русскими, занимающимися рыбной ловлей в устье Днепра, и местным населением, подвластным Византии: Русь «да не творять им (корсунцам.— И. Б.) зла никакого же». Русские не имели права зимовать в низовьях Днепра, а с наступлением осени доляшы были возвращаться к себе домой в Русь.

20 В. П а р х о м е н к о. Указ. соч., стр. 80—83. Большинство буржуаз- ных ученых, изучавших договор Олега, также считает, что Русь стре- милась только к военной добыче, не преследуя никаких других целей. См., например: Л. Н. Е г у н о в. Торговля древней Руси. «Современник» 1848, кн. XI, отд. II, стр. 97—99, 103 и сл.; Л. С. М у л ю к и н. К вопросу о договорах Русп с греками. ЖМЮ, 1906, сентябрь, стр. 104; А. Д м и т- р и у. К вопросу о договорах Руси с греками. «Византийский временник», т. II, вып. 4. СПб., 1895, стр. 453, 545.

21 ПВЛ, ч. I, стр. 31-39.

22 Ф. И. Успенский. Русь и Византия в X в., стр. 15. См. также ^1. Д- Приселков. Киевское государство второй половины X в. по византийским источникам. «Ученые записки ЛГУ, серия историческая», вып. 8. Л., 1941, стр. 217—223.

На эти статьи договора в свое время обратил внимание Ф. И. Успенский, который видел в них доказательство «распространения русского элемента до Крыма и устьев Днепра» 22. Именно здесь, у выхода русских рек в Черное море, столкнулись реальные интересы Руси и Византии, стремившейся закупорить эти выходы, держать их в своих руках, не давать Руси прочно тут обосноваться, связаться с дунайскими болгарами и угрожать отсюда Константинополю и другим жизненным центрам империи. Недаром вопрос о «Корсунской земле» всплывает в связи с каждым походом Руси на Византию.

Лет через пятнадцать после заключения договора Игоря с греками состоялось новое русско-византийское соглашение, о котором велись переговоры во время пребывания княгини Ольги в Константинополе в 957 г.23. О поездке княгини Ольги в столицу Византии и о ее крещении там сохранился подробный летописный рассказ24, носящий явно легендарный характер. По летописному рассказу, Ольгу принимал в Константинополе император Иоанн Цимисхий, хотя он взошел на престол уже после смерти Ольги. Он же до того пленился ее красотой и умом («видев ю добру еущю зело лицем и смыслену»), что предложил ей выйти за него замуж. А красавице-княгине в это время было уже лет семьдесят; по дапным той же летописи, она вышла замуж за Игоря в 903 г., за 54 года до своего посещения Константинополя. Русская легенда о крещении Ольги в Константинополе проникнута враждой и презрением к грекам. С большим удовлетворением летописец отмечает, как Ольга «переклюкала» (перехитрила) императора Цимисхия. Когда император сделал ей предложение, она высказала желание креститься, но попросила, чтобы ее восприемником был сам Цимисхий. Когда же после крещения император повторил свое предложение, Ольга ему заявила: «Как ты хочешь меня взять, когда сам меня крестил и назвал дочерью, ты же сам знаешь, что у христиан нет такого закона».

Здесь все замечательно: и то, что император добивается руки русской княгини, и то, что она не только не польщена этой, казалось бы, высокой честью, но должна прибегать к специальным уловкам и проявлять всю свою хитрость и мудрость, чтобы избежать этой чести; и то, что представительница русского народа, новокрещеныая Ольга, оказалась более сведущей и более твердой в христианских законах, чем формальный глава всей православной церкви — византийский императар.

23 По данным нашей летописи, Ольга ездила в Константинополь г> 955 г. Однако год ее пребывания в византийской столице устанавливает- ся более точно по труду Константина Багрянородного о придворных церемониях, где сообщается, что в первый раз Ольга была принята при дворе в среду 9 сентября, а второй раз — в воскресенье 18 октября. Именно в 957 г. 9 сентября и 18 октября приходились на среду и воскре- сенье.

24 ПВЛ, ч. I, стр. 44—45.

Когда Ольга вернулась в Киев, император прислал к ней послов, которые от его лица говорили: «Я много дарил тебе, ибо ты мне говорила, что когда возвратишься в Русь, то пришлешь многие дары — рабов, воску, меха и воинов в помощь». «Скажите от меня царю,— заявила Ольга послам,— если ты постоишь у меня в Почайне столько же, сколько я у тебя стояла в Суде

(в константинопольской гавани), то тогда дам тебе дары». Выходит, что Ольга два раза «переклюкала» императора. Кроме того, она его поставила па место, преподав урок приличия и снова подчеркнув, что Киев по значепию не ниже Царьграда, и если княгиня русская почтила императора визитом, то на таком же основании и император может почтить княгиню русскую.

Прошло еще несколько лет, и отношения Руси с Византией вылились в крупное военное столкновение. Речь идет о знаме-питых балканских походах сына Игоря и Ольги — Святослава. Подробности этих походов хорошо известны, и мы не будем на них останавливаться; отметим только, что в новом русско-византийском договоре25, который Святослав в 971 г. заключил с императором Иоанном Цимисхием, опять всплывает область, где в течение длительного времени сталкивались интересы обеих стран, а именно византийские владения в Крыму, связанные самыми тесными экономическими узами с Русью и контролировавшие выходы Руси в море 26.

Вскоре после войны со Святославом Византия, терпевшая внешние поражения и страдавшая от внутренних смут, вынуждена была обратиться за помощью к русскому князю Владимиру Святославичу. Согласившись на условия Византии — креститься и породниться с императорским домом, женившись на сестре Василия Анне,— Владимир прислал в Византию шеститысячный отряд, который восстановил спокойствие в империи.

Однако как только вероломный греческий император при помощи русских поправил свои дела, он отказался выполнить свои обязательства. Владимир устремляется тогда к византийским владениям в Крыму и после длительной осады овладевает сильной крепостью Херсонесом (Корсунью). Василий II не имел достаточно сил, чтобы вернуть этот город, и ему оставалось только помириться с русским князем, восстановить договор и выполнить его условия.

25 ПВЛ, ч. I, стр. 52. Договор носит характер присяжной записи со стороны Святослава.

26 Об экономическом значении Херсонеса как торгового посредника между Русью и Византией см.: А. V a s i 1 i е v. Economie Relations bet- ween Byzantium and old Russia. «Journal of Economie and Business History», vol. IV, № 2 (February 1932), p. 320, 326—328. Задолго до этого на посредническое значение Херсонеса указывал Е. Е. Голубинский. «В древнее время эта Корсунь,— писал он,—- могла быть названа, так сказать, самим преддверием Руси, ибо хотя была не особенно близка к ней, но... в ней приобретали для себя русские все произведения евро- пейеко-азиатской цивилизованной промышленности» (Е. Е. Голу- бил с кий. История русской церкви, т. I, первая половина. М., 1880,. стр. 23).

Эти события продемонстрировали перед всем тогдашним миром возросшую мощь молодого Киевского государства, благодаря помощи которого Византия сумела справиться с нападавшими на нее со всех сторон врагами. Эти события оказали большое влияние и на развитие самосознания Руси, которая заставила серьезно считаться со своими требованиями все еще оюруяченную ореолом «богохранимую» Ромейскую державу. Походы русских князей на Византию входят в идеологический арсенал господствующего феодального класса на Руси, правящие круги которой вспоминают об этих походах при любом политическом осложнении с империей.

Приведенный обзор русско-византийских отношений позволяет сделать некоторые выводы. Мы видим, во-первых, что отношения эти были интенсивны и достигли наибольшего развития в X в. Только в течение каких-нибудь 75 лет, с 911 по 987 г., между обоими государствами было заключено пять договоров и соглашений (договор Олега в 911 г., договор Игоря в 944 г., соглашение Ольги в 959—961 гг., соглашение Святослава в 971 г. и договор Владимира в 987—988 гг.).

Мы видим далее, что отношения между Византией и Киевским государством не ограничивались военными действиями. Виднейшее место в договорах занимают вопросы торговли между обеими странами. Даже в критическую для себя минуту Святослав, заключая соглашение с Византией о свободном пропуске своей дружины, не забывает об интересах русских купцов, потребовав, чтобы «посланных для торговли в Византию считать по прежнему обычаю друзьями» 27.

Другой важной стороной русско-византийских отношений был вопрос о крымских владениях Византии. Еще с начала IX в. русские стремятся обосноваться в устьях великих своих рек — Днепра и Дона, заводят здесь рыбную ловлю, нападают на Херсонес и другие пункты, являвшиеся торговыми посредниками между Восточной Европой и Византией. Со своей стороны Византия стремится всячески обезопасить свои крымские владения. Характерно, что, обосновывая необходимость жить в мире с печенежским пародом и оказывать его представителям царские щедроты и почести, Константин Багрянородный в первую очередь мотивирует это тем, что «этот печенежский народ живет в соседстве с областью Херсона, и если они не состоят с нами в дружбе, то могут выступить против Херсона, делая набеги и грабя самый Херсон и так называемые Климаты» 28.

27 «История Льва Диакона», СПб., 1820, стр. 97.

28 «Известия ГАИМК», вын. 91. Л., 1934, стр. 5.

История русско-византийских отношений показывает, что если в IX в. патриарх Фотий говорит о крещении Руси и других народов как о большом успехе византийской политики, то в X в. Византия не проявляла никаких забот о распространении христианства на Руси. В середине X в. император Константин Багрянородный пишет специальный труд об управлении империей, в котором преподает сыну важные советы, какими путями вовлечь варварские народы в орбиту своей политики и подчинить их интересам Византии. Здесь есть все: п богатые дары, и еще более богатые посулы, и почести, и обмен посольствами, и система заложников, и использование противоречивых интересов соседей Византии, и натравливание их друг на друга, но ничего не говорится о том, что к варварам следует посылать миссионеров и распространять среди них «слово божье». Несколько позднее, в конце X в., могучий князь Руси Владимир Святославич принимает крещение и, по некоторым данным, обращает в христианство весь свой народ, но пи у одного византийского писателя мы не встретим удовлетворения по поводу такой большой победы православия. Наоборот, крещение Владимира сопровождалось такими обстоятельствами, что византийские хронисты либо вовсе игнорируют это событие, либо говорят о нем мимоходом п неохотно. Очевидно, что при непрерывных успехах Киевской Руси в области государственного и культурного строительства на протяжении всего X в. Византия не видела уже для себя никаких выгод в распространении христианства среди русских, поскольку это должно было вызвать дальнейший культурный подъем вновь обращенного народа. Недаром в Византии обращался апокриф, в котором резко порицались два византийских царя (очевидно, братья-императоры Василий и Константин), проповедовавшие евангелие «человекоядцам и кровопийцам»; в этом акте авторы апокрифа усмотрели даже прелюдию «конца света» 29.

Вопреки всем хитросплетениям изворотливой византийской дипломатии, Русь ведет самостоятельную политику, преследует свои собственные цели и, выступая подчас решающей силой в сложных международных сплетениях, отказывается служить слепым орудием в руках империи. Если Святослав согласился вступить в Болгарию, то вовсе не для того, чтобы облегчить Никифору Фоке овладеть этой страной, а чтобы утвердиться там самому. Если Владимир согласился выслать на помощь Византии вспомогательный корпус, то он выговорил себе за это соответствующую компенсацию, а при попытке императора не выполнить взятых на себя обязательств Владимир энергичными действиями заставил его восстановить нарушенный договор.

29 В М. Истрин. Замечания о начале русского летописания, стр. 94—95.

Все эти факты прочно вошли в сознание русских писателей первой половины XI в. и нашли отражение в памятниках русской общественной мысли этой поры. Теоретически, по византийским воззрениям, русские, приняв христианство, тем самым превратились в «римлян». Тем не менее нигде, ни в одном памятнике русской общественной мысли после крещения Руси, мы не встретим со стороны русских ни одного гордого заявления о том, что они стали теперь римлянами. Зато на основании накопленного исторического опыта подчеркивается «льстивость» (коварство, вероломство) греков, которая противопоставляется прямоте русских и их верности принятым на себя обязательствам. Эта тенденция особенно ярко проявляется в первых дошедших до нас русских литературных памятниках, составленных в начале 40-х годов XI в. во время подготовки к последнему походу Руси на Константинополь.

Поход состоялся в 1043 г. под предводительством старшего сына Ярослава Мудрого Владимира. Мы не знаем точно, какие причины вызвали это военное столкновение. Наша летопись, сообщая о походе самые краткие сведения, не касается ни его причин, ни повода, послужившего сигналом к военным действиям. Больше сведений дают византийские хроники. Кедрин, переписавший сочинение Скилиция, сообщает, что до июня 1043 г. отношения Руси и Византии были мирными и спокойными; обе стороны безбоязненно вели между собой торговлю, а война разгорелась из-за происшедшей в Константинополе ссоры купцов, во время которой был убит какой-то знатный рус, а также вследствие горячего и раздражительного характера киевского князя Владимира Ярославича: перед походом император пытался предотвратить разрыв, по русский князь отверг его предложения 30.

30 В. Г. Васильевский. Труды, т. I, СПб., 1908, стр. 307.

Это писалось спустя полвека с лишком после похода. Гораздо подробнее излагает ход дела современник событий Михаил Пселл. «За низложением тираннии (Маш1ака),— пишет он,— последовала варварская война: русские лодьи, превышающие, так сказать, всякое число, прибыли в Пропонтиду, или тайком пробравшись мимо тех, которые должны были запирать (путь в нее), или проложив себе дорогу силою...». И далее Пселл излагает причины, вследствие которых произошло это нападение. «Это варварское племя,— пишет он,— всегда питало яростную и бешеную ненависть против греческой игемонии; при каждом удобном случае изобретая то или иное обвинение, они создавали из него предлог для войны с нами». После смерти Михаила V и воцарения Константина Мономаха, продолжает Михаил Пселл, русские хотя «не имели против него никаких обвинений, могущих служить предлогом для войны, но чтобы их приготовления не оказались бесполезными, они поднялись против него войной беспричинной... Когда ж они, тайно пробравшись, очутились внутри Пропонтиды, то сначала полагали на нашу волю — заключить мир, если бы мы захотели заплатить им большую цену за этот мир; они определили и число—именно тысячу статиров на каждую лодью... Они предъявили такие желания или потому, что предполагали у нас какие-то золотые источники, или потому, что, решившись во всяком случае сражаться, [нарочно] выставляли неисполнимые условия, дабы война с их стороны имела благовидный предлог. Когда их послы не были даже удостоены ответа, то [русские] так были дружно настроены и так надеялись на свою многочисленность, как будто они рассчитывали сейчас же взять город со всеми его жителями». Далее следует описание морского сражения, во время которого русские потерпели поражение 31.

Основываясь на рассказе Михаила Пселла, М. Д. Приселков под «игемонией греческой» понимает церковно-иерархическую зависимость Руси, «в какую попала последняя вследствие завоевания императором Василием II Болгарского царства вместе с Охридским патриархатом (от которого русская церковь якобы раньше зависела. — И. Б.). Церковная зависимость русской церкви сначала от архиепископа Охриды, главы церкви болгарского катепаната Византии, а потом от константинопольского патриарха, как митрополии последнего, толковалась греками как зависимость политическая, игемония, и это объясняет достаточно «ярость» и «Ьешенство» русских. Скинуть эту иге-монию, добиться от Византии признания русской церкви — свободной, а державы Киевской — независимой от всякого поползновения императорских теорий вселенского царства,— становится мечтою в Киеве» 32.

31 Там же, стр. 304—307.

32 М. Д. Приселков. Очерки церковно-политической истории, стр. 90.

М. Д. Приселков следующим образом восстанавливает события, предшествовавшие военным действиям 1043 г. Начавшиеся при Михаиле IV приготовления русских к походу на Константинополь заставили Византию учредить в Киеве митрополию. Империя пошла на эту уступку после недвусмысленной угрозы со стороны Ярослава и Мстислава военными действиями. Но первые шаги грека-митрополита «были проникнуты злобою и гонениями на предыдущее время церковной жизни Киева». Это, полагает М. Д. Приселков, вытекает из содержания якобы написанного митрополитом Древнейшего летописного свода, который, как мы уже выяснили, митрополиту вовсе не принадлежал. Поведение митрополита, продолжает М. Д. Приселков, предопределило разрыв, приведший в 1043 г. к военным действиям. Война преследовала цель силой вырвать у

Византии самостоятельность русской церкви, но это Ярославу не удалось из-за поражения Владимира Ярославича 33.

В статье о русско-византийских отношениях в IX—XII вв., напечатанной в 1939 г., М. Д. Приселков снова коснулся причин, вызвавших поход на Константинополь 1043 г., но на этот раз устройство митрополии в Киеве он не считает уже вынужденной уступкой со стороны Византии, а, напротив, квалифицирует как большой успех византийской политики. С учреждением митрополпи, пишет М. Д. Приселков, Киевское государство вступило в тесные отношения с империей. «Русский князь получил звание стольника императора, а агент Империи, поселившийся в Киеве в качестве русского мптрополита, стал играть видную политическую роль не только как проводник распоряжений Империи, но и как один из направляющих центров междукняжеских отношений». «Что же заставило Ярослава,— спрашивает М. Д. Приселков,— пойти на эти условия, в некоторых отношениях похожие на подчинение политике Империи?» М. Д. Приселков считает, что Ярослав пошел на некоторое умаление своей самостоятельности из-за обострения «степпого вопроса», заставлявшего его искать союзников и помощи. «Но Византия весьма скоро дала почувствовать свою «игемонию» столь остро, что в 1043 г. произошел разрыв, а вслед за ним и военный поход Руси на Царьград» 34.

Тезис М. Д. Приселкова об угрозе суверенитету Руси при Ярославе Мудром со стороны Византии целиком принял и новейший исследователь вопроса Д. С. Лихачев. Он говорит даже о существовавшей в первой половине XI в. опасности утраты Русью своей политической самостоятельности и превращения ее в обыкновенную провинцию Византии35.

33 М. Д. Приселков. Очерки церковно-политической история, стр. 91—92.

34 М. Д. Приселков. Русско-византийские отношения в IX—XII вв. ВДИ, 1939, № 3, стр. 104.

35 Д. С. Лихачев. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.— Л., 1947, стр. 44.

Мне кажется, что источники как русские, так и византийские, не дают основания для таких широких и далеко идущих выводов. Правда, нельзя отрицать опасности культурного давления на Русь со стороны Византии или попыток политического давления со стороны церковных иерархов из греков, которых не следует представлять себе как людей аполитичных. Но в то же время ни в одном русском источнике, даже из тех, которые всей своей полемической остротой направлены против Византии и греческой «лести», нет и намека на то, будто империя посягала на политическую самостоятельность Руси. Нет и намека на то, что какой-нибудь грек-митрополит (хоть он и являлся агентом империи) претендовал на заметную политическую роль. Да и претендовать он не мог, ибо ко времени принятия Владимиром христианства русская государственность уже так окрепла и пустила такие глубокие корни, что и речи не могло быть о том, чтобы русский князь добровольно поступился частицей своей власти в пользу грека-митрополита. В Константинополе сидели слишком искушенные в политике люди, чтобы мечтать об «инкорпорации» Киевского государства. За 200 по крайней мере лет общения с Русью Византия могла убедиться, что это было бы фантастической погоней за призраком. Какие бы теории византийцы ни разрабатывали о вселенской власти своих императоров (причем, заметим кстати, эти теории получили законченный вид только в XII в., т. е. спустя столетие после княжения Ярослава Мудрого), эти теоретические построения не могли лечь в основу их реальной политики в отношении Руси. Исторические факты говорят о том, что Ярослав был могучим государем, пользовавшимся всей полнотой власти и не делившим ее ни с каким представителем константинопольского патриархата. Никакой «греческой гегемонии» он над собой не испытывал, и едва ли в его расчеты входило предпринять сложный, долгие годы готовившийся поход единственно ради того, чтобы согнать спесь с византийцев или лишить их приятного самообмана.

В построении М. Д. Приселкова многое неясно и непонятно. Неясно, являлось ли учреждение митрополии на Руси в 1037 г. успехом политики Византии или вынужденной уступкой с ее стороны. Как мы видели, М. Д. Приселков выдвигает на этот счет два друг друга исключающих положения. Если Ярослав вынужден был согласиться на учреждение митрополии только ввиду обострения «степного вопроса», то почему соглашение было достигнуто лишь в 1037 г., после решительного поражения печенегов, а не раньше, когда печенежская опасность действительно представляла реальную опасность для Киевского государства? У нас нет никаких данных утверждать, что после воображаемого заключения военного союза с империей в 1037 г. Византия скоро дала почувствовать свою «игемонию» так остро, что это повлекло за собой разрыв и военное столкновение. Об этом в источниках нет решительно пикаких данных, и это утверждение является лишь ничем не подкрепленным домыслом.

36 Там же, стр. 48.

Д. С. Лихачев рассматривает поход 1043 г. как кульминационный пункт борьбы Руси за свою политическую самостоятельность 36. Казалось бы, неудача похода и поражение русских должны были усилить зависимость Руси от Византии. На самом деле мы видим другое: после своей победы Византия добивается восстановления сношений с Русью, идет на повые уступки и закрепляет достигнутое соглашение выдачей дочери императора Константина Мономаха за сына Ярослава Всеволода. Где же здесь кульминационный пункт?

Если обратиться к Михаилу Пселлу, то из его рассказа нельзя сделать тех выводов, к которым пришли М. Д. Приселков и Д. С. Лихачев. Михаил Пселл пытается создать впечатление, что поход был предпринят с грабительскими намерениями, с целью, так сказать, оправдать сделанные приготовления. Однако он сам должен признать, что русские запросили у греков нарочито высокий выкуп, пылая желанием сразиться с ними; к этому желанию их побуждала старая вражда против империи. Поскольку Михаил Пселл говорит о минувших войнах русских против Византии, он военные действия 1043 г. связывает с походами Игоря, Святослава и другими и под старой враждой понимает давнишнее соперничество, возникшее задолго до крещения и с ним не связанное. Следует далее обратить внимание на то место, где говорится, что против Константина Мономаха русские ничего не имели. Из этого как будто вытекает, что против предыдущих императоров русские выдвигали какие-то определенные обвинения. Наконец, если Пселл пишет, что русские всегда «питали яростную и бешеную ненависть против греческой игемонии», то эту фразу вовсе не следует понимать в том смысле, как ее понимает М. Д. Приселков. Слова Пселла ?7с?тгду сРо)(ла^ г^що^'м следует переводить не «против греческой игемонии» в смысле владычества и безраздельного господства, а гораздо проще: «против Ромейской державы» — русские всегда питали ненависть против Византии, независимо от того, как держали себя ее представители в Киеве 37.

Если ничем нельзя доказать предположение М. Д. Присел-кова о том, что в 1037 г. Русь заключила с Византией военный союз, разорванный через некоторое время из-за вызывающего поведения агента империи — митрополита в Киеве, то все же названный автор правильно уловил связь между русско-византийскими отношениями при Ярославе Мудром со «степным вопросом». Начиная с середины X в. печенеги сильно стесняли сношения Руси с иностранными государствами. С этого же времени Русь ведет с печенегами упорную и непрестанную борьбу.

37 Эту мою мысль, впервые высказанную в статье «Об исторических построениях М. Д. Приселкова» («Исторические записки», т. 35, стр. 207), целиком принял историк русско-византийских отношений М. В. Левченко («Очерки по истории русско-византийских отношений». М.,— Л. 1956, стр. 394).

Но вот в 1036 г. случилось чрезвычайно важное в политической жизни Руси событие. Печенеги, теснимые с востока новой ордой кочевников — узами-торками, напали на Киев и после ожесточенного сражения на месте, где через год был залояхен

Софийский собор, понесли решительное поражение. Южнорусские степи и нижнее течение Днепра были освобождены от печенегов, и это обстоятельство выдвинуло перед Киевским государством целый ряд связанных между собой вопросов — о необходимости расширения торговых сношений с Византией, об овладении устьем Днепра, о заключении нового договора с Византией, а это, по опыту всех предшествующих сношений с империей, необходимо было подкрепить внушительной военной демонстрацией. По данным Пселла, приготовления русских к походу на Константинополь начались в царствование Михаила IV Пафлагонянина. Последний царствовал с 1035 по 1041 г. Естественно предположить, что русские приготовления падают на последние годы царствования Михаила ?V, начавшись после разгрома печенегов в 1036 г.

Если Византия и не представляла угрозы для политической самостоятельности Руси, то все же в годы подготовки к походу на Константинополь в Киеве несомненно чувствовалось сильное возбуждение против Византии. К этому времени Киевская Русь достигла уже столь больших культурных успехов, что наряду с военными приготовлениями шла и подготовка идеологическая, нашедшая отражение в ряде литературных произведений. К памятникам русской общественной мысли этой поры принадлежит шедевр древнерусской литературы, знаменитое Слово о законе и благодати пресвитера загородной дворцовой церкви Ярослава в Берестове Илариона, впоследствии первого митрополита из русских людей, поставленного Ярославом в 1051 г. во главе русской церкви.

Слово состоит из трех частей, содержание которых отражено в длинном названии произведения: «О законе Моисеем да-неем (ему), и о благодати и истинне Иисус Христом бывшим, и како закон отъиде, благодать (же) и истина всю землю наполни и вера въ вся языки щюстреся и до нашего языка русьскаго, и похвала кагану нашему Владимеру, от негоже крещени бы-хом» 38.

38 «Памятники древнерусской церковно-учительной литературы», вып. 1. СПб., 1894, стр. 59.

39 Там же, стр. 60.

В первой части Слово рассматривает взаимосвязь двух эпох: время, когда люди жили под эгидой моисеева «закона», и наступившую па смену ему эпоху, озаренную учением Христа, «благодатью». Время «закона» Иларион рассматривает как подготовительный период в жизни человечества, данный «на пре-уготоваыие истины и благодати» 39. Но вот кончился этот период и начинается постепенное торжество христианства на земле. Не без труда и не без борьбы («распря многы и которы») распространялось новое учение, которое Иларион отождествляет со свободой (образ Сарры) в противовес рабству (образ Агари) и «закону». Первоначально иудеи «зависти ради» не распространяли новое учение среди других народов, «но токмо в Июдеи бе единой». В первое время после возникновения христианства, когда крещенные по благодати терпели обиды от обрезанных по закону, даже христианская церковь в Иерусалиме не принимала епископа из необрезаниых, «понеже старейше творящеся сущий от обрезания, насиловаху на христианыя,— робичичи на сыны свободные». Постепенно, однако, подобно тому, как проходит свет луны и солнце начинает сиять, как проходит ночная прохлада и солнечная теплота обогревает землю, так прошел и закон, уступив место благодати 40. Раньше только в одном Иерусалиме было место, где поклонялись богу, теперь же — по всей земле, «и малий и велии славят бога» 41. «Лепо бо бе благодати и истине на новыя люди въсия-ти, не вливают бо — по словеси господню — вина поваго — учения благодатна в мехы ветхы..., но повое учепие, новы мехы, ковы языкы, новое и съблюдеться, якоже и есть» 42. Разлившись по всей земле, «вера благодатная» дошла и до русского народа: «Се бо уже и мы съ всеми христианы славим святую троицу... И уже не и до дослужите л е зовемся, (но) христианами... и уже не капища съграждаем, но христовы церкви зиждем... Вся страны благый бог помилова, и нас не презре...» 43.

40 «Памятники...», вып. 1, стр. 62.

41 Там же, стр. 63, 66.

42 Там же, стр. 67.

43 Там же.

Вдохновенным подъемом пронизана последняя часть Слова, где превозносится подвиг князя Владимира, просветившего Русскую землю. Он сравнивается с апостолами Петром и Павлом, через которых уверовала в Христа Римская страна, с Иваном Богословом, распространившим христианскую веру в Азии, Ефесе и Патмосе, с Фомой, просветившим Индию, и Марком, просветителем Египта. «Похвалим же и мы, по силе пашей, малыми похвалами великая и дивная сътворшаго, нашего учителя и наставника, великаго кагана пашея земля, внука старого Игоря, сына же славнаго Святослава, иже в своя лета владыче-ствующа, мужьством же и храбрьством прослуша в странах многих и поминаются ныне и словут (вариант по Синодальному списку: победами и крепостию поминаются. — И. Б. ). Не в худе бо и пе в неведоме земли владычествоваша, но в руской, яже ведома и слышима есть всеми коици земля. Сий славный, от славпыих рождейся, благородный от благородныих, каган наш Владимер, и възраст и укрепив от детьскыа младости, паче възмужав крепостию и силою съвершаяся, мужьством же и

смыслом предспея, и единодержець быв земли своей, покорив под ся окірутіша страны, овы миром, а непокоривыя мечем» 44. И живя так и управляя землей своей правдиво, мужественно и смело, он разумел суету идолопоклонства и взыскал единого бога. Став сам христианином, Владимир на этом не остановился, «но подвижися паче и заповеда по всей земли своей креститися» и всем стать христианами, «малыим и великиим, рабом и свободным, уныим и старыим, богатым и убогим», и не было никого, кто противился бы его благочестивому повелению, «да аще кто и не любовию, но страхом повелевшаго крещахуся, понеже бе благоверие его с властию сънряжеыо» 45.

Иларион всячески подчеркивает, что своим крещением Русь не обязана никакому постороннему влиянию, ибо Владимир «взыскал Христа» совершенно самостоятельно, никем не руководимый, никем не наставленный. Иларион считает это «дивным чудом», дающим ему «дерзновение» назвать Владимира «блантенным», вспоминая при этом евангельские слова: «блаженнії не видевше, и веровавше». Владимир пришел к Христу «токмо от благааго помысла и остроумия» 4б. Иларион сравнивает Владимира с Константином Великим, а бабку Владимира — княгиню Ольгу-Елену — с матерью Константина Еленой. Он считает Владимира равным Константину по уму, по любви к богу и по отношению к священнослужителям. Равны по достоинству и по значению и подвиги их: Константин подарил богу царства Еллинское и Римское, а Владимир то же проделал с Русью.

44 Там же, стр. 69—70.

45 Там же, стр. 71.

46 Правда, там, где говорится о том, как Владимир пришел к мысли принять крещение, упоминается и о добром примере Греческой земли: «...и въсиа разум в сердци его, яко разумети суету идольскыа лети и взыскати единаго бога, сътворившего всю тварь, видимую и невидимую. Паче же слышано ему бе всегда о благоверней земли гречъстей, христо- любивей же и сильней верою, како единаго бога в трех чтут и кланя- ються, паковий деютъея силы и чудеса и знамениа; како церкви людии исполнены, како веси и гради благовернии вси [в] молитвах прилежат, вси готовы предстоять, и си слышав, въжела сердцем и възгореся ду- хом, якоже быти ему крестьяну и земли его...» (там же, стр. 70). После фразы о земле Греческой ждешь, что греки чем-то помогли Владимиру стать на путь благочестия, но оказывается, что они никакого участия в его крещении не приняли, а Владимир принял христианство совершен- но самостоятельно, «по благоволению и любви божией». Очевидно, вся фраза о Греческой земле, отмеченная у нас курсивом, носит харак- тер позднейшей вставки, и если ее исключить, то текст сохраняет плав- ный и ясный смысл («и въсиа разум в сердци его. яко разумети суету идольскыа лети и взыскати единаго бога, сътворившего всю тварь, видимую и невидимую, и въжела сердцем и възгореся духом» и т. д.).

Достойным преемником Владимира является сын его Георгий (христианское имя Ярослава): он не нарушает уставов

67

5*

Владимира, но утверждает их, не уменьшает его учреждений, «но паче прилагающа», ничего не искажает, но «учиняет» и завершает его замыслы: подобно Соломону, достроившему начатый Давидом храм, и Ярослав «дом божий велик и святый в премудрости създа (имеется в виду киевский храм Софии.— И. Б.)...у иже всякою красотою украси.., златом и сребром и ка-мением драгыим, и съсуды честныими, яже церкви дивна и славна всем округныим странам, якоже ина не обрящется въ всем полунощи земнем, от востока до запада, и славный град твой Киев величьством яко венцем обложил...» 47

Далее следует исполненный высокого пафоса гимн—призыв к Владимиру встать из гроба и посмотреть на великолепные плоды его усилий — на распространение христианства и расцвет государства при Ярославе.

В заключение следует молитва, пронизанная теплым чувством любви к родному народу и родному городу: «И донели-же стоит мир, не наводи на ны напасти искушениа, ни предай нас в руки чуждиих, да не прозовется град твой град пленен, и стадо твое пришельцы в земли не своей...» 48

Слово Илариона поражает богатством идей и образов, широким горизонтом автора, окидывающего своим взором всю историю человечества, и легко, без всякой натяжки связывающего представляющийся ему всемирно-исторический процесс с историей родной страны.

47 «Памятники...», вып. 1, стр. 74.

48 Там же, стр. 78.

49 См., например: Ив. М а л ы ш е в с к и й. Евреи в южной Руси я Киеве в X—XII вв. «Труды Киевской духовной академии», 1878, сен- тябрь, стр. 448—453.

50 И. Н. Ж д а н о в. Соч., т. I. СПб., 1904, стр. 80.

Несмотря на широкую постановку Иларионом вопроса о месте русского народа среди прочих народов мира, о его славном историческом пути, о великолепных успехах его государственности и блестящих видах па будущее, многие писатели, рассматривавшие Слово о законе и благодати, обедняли к суживали его содержание, сводя весь пафос и полемическую страстность Илариона к частным вопросам. Долгое время в литературе держался взгляд, что все Слово направлено против иудейской пропаганды, которая якобы имела большое распространение в Киевской Руси и представлялась официальной церкви опасной49. Этот взгляд опроверг И. Н. Жданов. Он доказал, что образы ветхого завета Иларион привлекает лишь для того, чтобы подчеркнуть основную мысль своего произведения — «мысль о призвании язычников: для нового вина нужны новые мехи, для нового учения нужны новые народы, к числу которых принадлежит и народ русский» 50.

И. Н. Жданов указал на такую противоречивость и двойственность тенденции автора Слова. В одном месте своего произведения он называет Русскую землю до времени Владимира пустой и пораженной засухой: «пусте бо, говарит он, и преиссохши земли нашей сущи, идольскому зною изсушившу ю, внезапу потече источник святой». С другой стороны, он «с гордостью и любовью поминает Игоря и Святослава. Видно, человек своего народа пересиливает в нем человека книжио-го...». Патриотический пафос Слова представляет, по мнению И. Н. Жданова, особенность Илариона как человека ярославо-ва времени: «Будучи временем зарождения на Руси книжного образования, время Ярослава было вместе с тем и временем зарождения особенного рода национального самосознания» 51.

Работа И. Н. Жданова о Слове Илариона была представлена им в историко-филологический факультет Петербургского университета для получения степени кандидата еще в 1872 г., но впервые она была опубликована уже после смерти автора, в 1904 г. Но и после этого некоторые исследователи продолжали смотреть на Слово только как на произведение, посвященное какой-то узкой, чуть ли не практической задаче. В. М. Истрин, например, считает, что благочестивые люди времени Ярослава, из которых многие были свидетелями крещения Руси Владимиром, сокрушались по поводу того, что Владимир не канонизирован, «и поручили пресвитеру Илариону, как наиболее, очевидно, известному среди них своею КНИЖНОЙ мудростью, написать в защиту Владимира ученый трактат и тем, быть может, подвинуть вопрос об ею канонизации» 52.

61 Там же, стр. 56.

52 В. М. Истрин. Очерк истории древнерусской литературы, стр. 130—131.

Столь же однобоко подходит к Слову Илариона и М. Д. Приселков. Исходя из своей гипотезы о том, что до 1037 г. русская церковь находилась в зависимости от охридского патриарха, автор под этим углом зрения рассматривает и Слово Илариона. Время зависимости от Болгарского царства и охридского патриарха Иларион будто бы рассматривает как тяжелое время иудейского «закона». Этот период закончился после учреждения в Киеве митрополии. От новой митрополии ждали времени свободы и благодати, но ожидания эти не оправдались. По предположению М. Д. Приселкова, Слово Илариона было написано вскоре после удаления митрополита Феопемпта и до разрыва с Византией, последовавшего в 1043 г.; так как при составлении Слова дело до военных действий еще не дошло, то оно, по

Приселкову, пронизано осторожной и примирительной тенденцией и выдвигает в качестве основных вопросов вопрос о приемлемой церковной иерархии, а также вопрос о канонизации князя Владимира, против которой, вероятно, восставал митрополит Феопемпт 53.

Гипотезы М. Д. Приселкова затемняют ясную и стройную схему Илариона об исторической роли Руси в развитии человечества. Если рассматривать Слово глазами М. Д. Приселкова, считавшего, что зависимость русской церкви от охридской патриархии сменила еще более тяжелая зависимость от патриархата константинопольского, то было бы более уместно говорить о смене одного «закона» другим, а не о смене «закона» «благодатью». В изображении самого М. Д. Приселкова, существовавшая якобы зависимость русской церкви от Болгарии являлась для Владимира и Ярослава вплоть до завоевания Болгарии Византией самым приемлемым видом церковной иерархии. Почему же Илариоиу нужно было изобразить это время, как период тяжелого угнетения? Иларион, конечно, ратует за канонизацию Владимира, «подвиги» которого он сравнивает с трудами Константина Великого и даже апостолов,— педаром он его так превозносит и называет «блаженным». Но намек на необходимость канонизации Владимира это лишь деталь, не составляющая ни основной идеи Слова, ни его назначения.

Иларион написал свое Слово и потом прочитал его перед самым изысканным в умственном отношении собранием, где сошлись высшие иерархи церкви, образованнейшие люди его времени. Это видно из вступительных замечаний Илариона, где он говорит, что было бы излишне и клонилось бы к тщеславию излагать «в писании сем» пророчества о Христе и учения апостолов о будущем веке. Ибо, говорит Иларион, что писано в древних книгах,— собравшимся уже ведомо и повторить здесь было бы признаком дерзости и славолюбия: «не к неведущим бо пишет, но преизлиха (с избытком. — И, Б.) насыщынемся сладости книжныа, не к врагом божиим иноверным, но самем сыном его, но к наследником небесного царствия» 54.

53 М. Д. Приселков. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси, стр. 95—106.

14 «Памятники древнерусской и церковно-учительной литературы», вып. 1, стр. 60.

5,5 Д. С. Лихачев, вслед за М. Д. Приселковым, справедливо полагает, что «общее оптимистическое, жизнерадостное содержание Слова, настроение торжества, по-видимому, свидетельствует о том, что Слово возникло до похода Владимира Ярославича 1043 г.» (Д. С. Лихачев. Русские летописи, стр. 60).

Перед этой высокой, патриотически настроенной аудиторией, собравшейся к тому же в момент большого политического возбуждения 55, близкий Ярославу человек пресвитер Иларион прочитал свое Слово, которое являлось одновременно и философским трактатом, и политическим памфлетом, и патриотическим манифестом, утверждавшим величие Русской земли и вселявшим в среду русских людей бодрость и надежду на прекрасное будущее.

Так широко смотрит на Слово Илариона Д. С. Лихачев, посвятивший этому произведению несколько прекрасных страниц своего исследования о русских летописях. Резюмируя свое понимание Слова, Д. С. Лихачев пишет: «Византийской теории Вселенской церкви и Вселенской империи Иларион противопоставил свое учение о равноправности всех народов, свою теорию всемирной истории, как постепенного и равного приобщения всех народов к культуре христианства» 56.

При всей ценности наблюдений Д. С. Лихачева, вскрывшего идейную глубину замечательного произведения нашей древности и широту поставленных им проблем, мне кажется, что высказанные Иларионом мысли имеют еще более глубокий смысл, чем тот, который придает им Д. С. Лихачев. Не замыкаясь в рамках одного русского народа, а выступая от имени всех «новых людей», т. е. молодых народов, сравнительно недавно вступивших на историческую арену, Иларион как бы противопоставляет обанкротившемуся античному миру новый мир, представленный народами, которые греки высокомерно третировали как «варваров». От имени «варварского» мира Иларион предъявляет Восточной Римской империи тяжелые обвинения. Будучи христианами, греки, подобно обрезанным новообращенным Иерусалима, чинят насилия другим христианам. Они не делятся приобретенной «благодатью» с другими народами, а с «иудейской завистью» своекорыстно стремятся удерживать ее только для себя. Поэтому греки недостойны благодати и шти-ны, которым «лепо» было воссиять над «новыми людьми», ибо не вливают новое вино в ветхие мехи, которые могут прорваться («аще ли просядуться меси и вино пролиется»), но для нового учения нужны новые мехи, новые народы, как оно и сбылось...

56 Там же, стр. 57.

57 «Памятники дренерусскон церковно-учительнон литературы», вып. 1, стр. 70.

Замечательнее всего то, что, будучи представителями нового мира, гораздо более справедливого, чем мир старый, погрязший в «рабстве Агари», русские князья, по утверждению Илариона, управляли своей землей «правдою, мужьством же и смыслом» 57. Не в пример позднейшим русским книжникам, Иларион не цротивопоставляет Владимпра-христианпна Владимиру-язычнику и не начинает историю Руси с его крещения. По Илариону, и до крещения Русь была не худой и не неведомой страной, а известной во всех концах земли, и она неизбежно должна была прийти к восприятию «благодати» и по общему-ходу истории развития человечества, и по своему высокому предназначению стать новыми мехами для нового вина, и по славным своим делам. В этом свете совершенно уместно было Илариону вспомнить про победы прежних русских князей, «старого» Игоря и «славного» Святослава, которые, громя Восточную Римскую империю, как бы совершали благочестивое дело, сокрушая нечестивый «Иерусалим». О старых русских князьях, совершавших походы на Константинополь, об их мужестве и храбрости, об их победах и силе было особенно уместно вспомнить перед вновь намеченным походом Владпмира Ярославича.

58 «Памятники...», вып. 1, стр. 67.

59 По гипотезе М. Д. Приселкова, Никон и есть Иларион, который, покинув митрополию, принял схиму под именем Никона (М. Присел- ков. Митрополит Иларион, в схиме Никон, как борец за независимость русской церкви. Сборник статей, посвященный С. Ф. Платонову. СПб., 1911, стр. 188—201; его же. Нестор-летописец. Пгр., 1923, стр. 22—23 и

Русь готовилась еще раз прободать мечом «ветхие мехи» Восточной Римской империи, обветшавшей в «иудейской зависти», не способной «истинной благодати удержать учение» 58. И в середине XI в., как и раньше, одним из основных вопросов, разделявшим обе стороны, был вопрос об утверждении Руси на побережье Черного моря. Но, готовясь еще раз помериться силами с Византией, киевское правительство наряду с военными приготовлениями развернуло и идеологическую пропаганду. Одним из ее средств оказалось привлечение фактов из исторического прошлого. Иларион с любовью и уважением вспоминает воинственных князей-язычников, которые находят почетное место в его схеме постепенного приобщения Руси к христианской «благодати». Но если близкий Ярославу священник Иларион прославляет накануне похода на Константинополь былых русских князей, также выступавших против Византии, то вполне естественно предполагать, что описание этих походов в определенных политических и пропагандистских целях было дано уже в Древнейшем летописном своде, появившемся, как справедливо полагает Д. С. Лихачев, также накануне похода Владимира Ярославича. Исходя из своего предвзятого мнения, что Древнейший свод был написан митрополитом-грекоА!, М. Д. Приселков исключает из него подробности похода Олега и войны Святослава в Болгарии. По искусственному построению М. Д. Приселкова, эти обидные для греков сведения, будто бы извлеченные из болгарской летописи, были в руках у составителя Древнейшего свода, но он («гречествующая рука») ими не воспользовался, а их включил в русскую летопись уже зна-чительтю позднее (в 1073 г.) «великий» Никон 59.

Принимая во внимание ту политическую обстановку, в которой создавался Древнейший летописный свод, и его политические тенденции, нет оснований, как это делает А. А. Шахматов, исключить из свода и рассказ о том, как княгиня Ольга «переклюкала» византийского императора, преподав ему урок мудрости и такта 60. В. М. Истрин, исходя, правда, из формальных соображений, также не находит возможным исключить из Древнейшего свода этот рассказ 61.

«Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси», стр. 181—184). Это мнение М. Д. Приселкова давно уже опровергнуто в нашей науке как противоречащее каноническому праву и еще потому, что Иларион, как это следует из его Исповедания веры, данного им при поставлении в митрополиты, уже до этого был монахом «Аз... мних и пресвитер Иларион» и т. д. См. рецензию А. Королева на «Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси в X—XII вв.» М. Д. Приселкова. ЖМНП, 1914, октябрь, стр. 397—398). Если бы М. Д. Приселков не настаивал на том, что Древнейший летописный свод вышел из митрополичьего окружения, он, может быть, и согласился бы, что враждебно настроенный к грекам «Иларион-Никон» имел возможность гораздо раньше 1073 г. добиться включения в Древнейший свод подробностей поражений византийцев от русских князей, тем более, что эти подробности были в руках у составителя Свода.

60 В некоторых позднейших летописцах история о том, как мудрая княгиня Ольга «переклюкала» византийского императора, раздута уже до невероятных размеров и переплетена с местями Ольги древлянам, вы- лившись в подробную эпопею о победоносном походе Ольги на Констан- тинополь (см. М. Г. X а л а н с к и й. Экскурсы в область древних руко- писей и старопечатных изданий. XXIII. Московский летописец XVII в., содержащий варианты сказаний о первых русских князьях. «Труды Харьковского предварительного комитета по устройству XII археологи- ческого съезда», т. I, Харьков, 1902, стр.416—418, 424—426; его же. Ма- териалы и заметки по истории древнерусского героического эпоса. 1. Сказание о взятии великой княгиней Ольгой Царьграда. ИОРЯС, т. VIII, кн. 2. СПб., 1903, стр. 160—173; А. И. Кирпичников. К литератур- ной истории русских летописных сказаний. ИОРЯС, т.. II, СПб., 1897, стр. 61—62).

61 Его возводит к Древнейшему своду и С. Ф. Платонов («Летопис- ный рассказ о крещении княгини Ольги в Царьграде». «Известия Таври- ческой ученой архивной комиссии», № 54. Симферополь, 1918, стр. 182-186).

62 Характерно, что в приписках к Древнейшему летописному своду дело изображается так, что русские вовсе не потерпели поражения. Не греки их победили, а буря разбила русские корабли. Император же Константин Мономах, узнав об этом, выслал против русских 14 кораблей. Владимир Ярославич, однако, вернувшись, разбил эти греческие кораб- ли и возвратился в Русь на уцелевших своих судах. Только последую- щие летописные своды (очевидно, со слов попавшего к грекам в плев: Вышаты) сообщают, что много русских попало в руки греков и было ослеплено. Взятый в плен Вытпата вернулся на родину только через три* года, после заключения мира.

Так образованные сподвижники Ярослава мобилизовали средства идеологического воздействия, чтобы обеспечить успех крупнейшего внешнеполитического предприятия киевского князя. Предприятие это, как известно, кончилось неудачей62.

После 1043 г. русские князья не совершали больше походов на Константинополь. Объяснение этому факту следует искать не в дальнейших успехах распространения христианства на Руси, лишь в ограниченной степени способствовавшего сближению между обоими государствами, и, конечно, не в «смягчении пра-вов», якобы исключавшем разрешение международных споров силой оружия. Военные действия между Русью и Византией прекратились потому, что установившаяся при преемниках Ярослава феодальная раздробленность Руси не позволяла больше киевскому правительству собирать огромные военные силы для внешнеполитических предприятий. По этой же причине усилилась давно уже висевшая над Русью опасность со стороны степных кочевников. Феодально раздробленная Русь не могла противопоставить степнякам объединенные силы всей страны, как это делали Владимир и Святослав. Степняки все чаще и чаще нападали на русские пределы, нанося им чувствительные удары. Наводнив всю южную степную полосу, кочевники отрезали Русь от Черноморского побережья, служившего раньше важным предметом соперничества с Византией. Русским княжествам приходилось думать уже не о закреплении за собой устьев рек, а о безопасности самой Рус п.