В истории политических учений твердо установилось и не менее твердо держится одно мнение, которое, по причине его общепризнанности, я решился бы даже назвать научной догмой. Это мнение, если характеризовать его наиболее существенные черты, можно выразить в следующих положениях: все философско-правовые учения, обыкновенно именуемые теориями естественного права в широком смысле этого слова, были сплошь абстрактны по своим взглядам, абсолютны по своим суждениям и, главное, совершенно антиисторичны no своему духу; только в XVIII в., благодаря общему перелому мировоззрения, возникли исторические теории, принципы которых, будучи внесены в юридическую и политическую доктрину, привили здесь постепенно дух практического реализма и исторического понимания и, наконец, только исторической школе юристов удалось более или менее освободить юриспруденцию от отвлеченного духа естественно-правовых спекуляций, удалось свести ее с уровня бесплодных умозрений на конкретную почву исторической действительности. Эта догма об антиисторическом характере естественного права, будучи, как я уже сказал, общепризнанной, принимает y различных ученых различную формулировку, но чаще всего можно услышать мнение, что естественно-правовые учения противоположны историческому духу, так как они строятся по формуле: «право для всех времен и народов». И притом, ставя вопрос таким образом, хотят прежде всего подчеркнуть, что естественно-правовым учениям совершенно чужда была идея исторической изменчивости. Естественно-правовая доктрина, согласно этому взгляду, стремилась построить систему идеальных норм, не только обладающих абсолютной, не зависящей от условий места и времени ценностью, но и абсолютно-пригодных во все времена и при всех условиях. Подобная система норм призвана была заменить собой изменчивое и случайное положительное право. В этих идеях справедливо усматривают непримиримое противоречие с основными принципами современного исторического миросозерцания и отсюда совершенно последовательно делают вывод, что основания этого последнего зародились, так сказать, rno тy сторону естественно-правовой доктрины, за ее пределами, в сферах, совершенно ей враждебных140. Следует упомянуть, что этот общепризнанный в науке взгляд, сколько мы знаем, никогда не был предметом особого исследования. Естественноправовые теории за редкими исключениями принадлежат к числу, если можно так выразиться, сданных в архив и отчасти уже позабытых учений, и мнение об их антиисторичности высказывается, обыкновенно, как научная традиция, завещанная той критикой, которую столь сокрушительно выполнила некогда историческая школа юристов. Вот это-то обстоятельство и служит лучшим оправданием задачи, которую мы здесь поставили. Именно, несмотря на общепризнанность этого мнения, несмотря на научный авторитет его сторонников, мы все же решились подвергнуть его сомнению. Действительно ли естественно-правовые учения строились по формуле: «право для всех времен и народов»? Действи тельно ли в них совершенно отсутствовала идея исторической изменчивости? He может ли внимательное изучение естественноправовых теорий открыть в них элементы, находящиеся в прямом согласии с требованиями исторического духа? Разрешение этих вопросов возможно только путем фактического изучения естественно-правовых теорий. Останавливаясь на важнейших из них, мы попытаемся вскрыть некоторые их стороны, затемненные до сих пор крепким предрассудком об антиисторическом характере естественного права. Догма об антиисторическом характере естественно-правовых теорий создалась главным образом как реакция против естественно-правовой доктрины нового времени. Поэтому нам придется подробнее остановиться на этой последней и только в более общих чертах коснуться политических теорий древности; a их нельзя пройти молчанием, так как учение об естественной справедливости, естественном законе и естественном праве столь же старо, как и сама политическая философия. Интересно отметить, что первый из людей, который, по свидетельству Аристотеля, не занимаясь государственными делами, решился сказать свое слово о лучшем государственном устройстве, — Гипподам Милетский, — рассуждал уже о том, что такое совершенство, вытекающее из природы, и совершен ли по природе своей человек? И не менее интересно отметить еще и то, что, сколь ни отрывочны сведения о политической философии Гипподама, все же мы можем сказать, что его идеальные формулы не были лишены некоторых элементов, способных к исторической индивидуализации. Наилучшей формой государственного устройства Гипподам считал монархию, но ошибочно думать, что для него монархия есть форма правления, годная для всех времен, для всех народов и при всех исторических условиях. Монархия, как думает Гипподам, наиболее приближается к божественным установлениям, и ее с трудом могут охранять люди. «Поэтому не следует ею пользоваться при всех условиях, но по мере возможности и в случаях, полезных для государства». Так конкретные условия ограничивают у Гипподама абсолютные притязания идеальной формулы. Но мы можем сказать более: по мнению Гиппо- дама, фактический порядок вещей бывает таков, что к нему вообще неприложимы идеальные положения человеческого разума. «Все смертное, — говорит Гипподам, — в силу естественной необходимости подчинено изменениям и переходит или от худшего состояния к лучшему, или от лучшего к худшему. Рождаясь, вещи начинают расти и, выросши, вступают в период возмужалости; возмужав же, стареют и, наконец, гибнут». — Когда людские установления проходят конечные стадии этого процесса, могут ли исправить их идеальные концепции и планы политических преобразований? Обычно Платона считают родоначальником крайнего идеализма, совершенно отрешенного от всякой связи с конкретной исторической действительностью. Однако насколько вообще Платон опередил своих современников, настолько и исторические элементы в значительно развитом виде заключаются в его политической теории. И прежде всего идеальные формулы Платона не стремятся упразднить все индивидуально-исторические элементы человеческих правоотношений. Платон указывает целый ряд фактов, которые не могут быть заранее предусмотрены законом, не могут подпасть под власть идеальных формул. Он смеется над законодателями, стремящимися законом предусмотреть все, и называет их предприятие забавой. Ограничивая таким образом извне область господства своих идеальных положений, Платон в то же время и в пределах этих последних признает некоторые элементы, способные к исторической индивидуализации. Правительство мудрых — вот форма правления, которую Платон считает наилучшей. Однако, по его мнению, власть одинаково может быть передана одному мудрому или нескольким. Царство или аристократия? — Решение такой дилеммы уже зависит от случайных обстоятельств. И далее, рисуя идеальный политический строй, Платон определеннейшим образом высказывается, что его формулы имеют значение только некоторого «образца»... , по которому мы можем судить о степени нашего совершенства или несовершенства. На вопросы же Адиман- та, как возможен нарисованный политический идеал, Платонов Сократ отвечает, что в задачу «Государства» и не входило рассуждать о его возможности и исполнимости. Был бы хороший живописец, спрашивает Сократ, менее хорош от того, что нарисованный им образец прекрасного человека невозможен в действительности? Подобно этому, потеряет ли в своих качествах идеальный образец государства, если нельзя доказать, что он когда-либо осуществим? Отделяя таким образом порядок построения идеала от порядка его осуществления, Платон не мог не видеть фактической силы реальных условий, с которыми приходится считаться политику при осуществлении его идеальных формул. Если фактически осуществится идеальный строй «Государства», — существование его не будет вечным и неизменным; как все подвержено разрушению, так и в идеальное государство проникнут элементы разложения, ведущие его к гибели. Платон описывает нам последовательную смену государственных форм от лучших к худшим, констатирует своеобразный закон регресса, которому необходимо подчиняется и идеал, коль скоро он стал частью реального порядка действительности. С точки зрения исследуемого нами вопроса всего менее сомнений может возбуждать Аристотель. Исторические элементы в политической философии великого стагирита настолько ясно выражены, что никогда не оспаривались представителями исторического взгляда на право141. Равным образом догма об антиисторическом характере естественного права менее всего относится к jus naturale римских юристов. Мы проходим поэтому молчанием эти теории, значение которых для развития доктрины естественного права в других отношениях не может быть оспариваемо. Что же касается до средневековой политической идеологии, то, хотя представители современного историзма и не подчеркивают ее антиисторический характер, однако нелишне сделать несколько указаний, убеждающих нас в непричастности средневековой мысли к пресловутой формуле «право для всех времен и народов». «Не знал я также и того, — говорит, перечисляя свои прегрешения, Августин, — в чем состоит истинная внутренняя праведность, определяемая не обычаем, но правосуднейшим законом всемогущего Бога, изменяющая внешнюю форму свою в различных странах и в разные времена, сообразно с местными и временными условиями, но остающаяся всегда и везде неизменною». «Если народ, — говорится в другом сочинении великого отца церкви, — достаточно благоразумен и тверд, если он тщательно стоит на страже общих интересов, то, по справедливости, издается закон, позволяющий такому народу выбирать себе должностных лиц, управляющих государством. Но, если мало- по-малу тот же народ развращается..., справедливо отнимают у него власть назначать почетные должности, и правительство переходит к немногим лучшим». — «Закон — говорит другой представитель средневекового миросозерцания, Фома Аквинат, — полагается как некоторое правило или мерило человеческих поступков. Но мери ло должно быть сообразно с измеряемым... И различное измеряется различным образом. Отсюда и законы следует издавать сообразно состоянию людей: ибо, как говорит Исидор, закон должен соответствовать и природе отечества, и его обычаям. Человеческий закон стремится воспитать людей к добродетели не сразу, а постепенно... Если новое вино, т. е. предписания совершенной жизни, влить в старые меха, т. е. в несовершенных людей, то меха разорвутся и вино разольется, т. е. предписания будут презрены и люди вследствие этого повергнутся в худшее зло». Переходим теперь к родоначальнику естественного права Нового времени, к Гуго Гроцию. Явление права, по взглядам Гроция, гораздо шире, чем естественное право. Кроме естественного права существует еще jus voluntarium constitutum, право произвольно установленное. Основным признаком этого последнего нужно считать его изменчивый характер. «То право, — говорит Гроций — которое произошло из установления, будучи изменчивым во времени и различным no месту, лежит вне области научного знания, подобно представлениям о других единичных вещах». Однако Гроцию известно мнение, отожествляющее всю совокупность явлений права с изменчивой его частью. Даже более, Гроций рассматривает это мнение как некоторую уже установившуюся в науке теорию, с которой нужно решительно бороться. Полезно, говорит он в начале своего сочинения «О праве войны и мира», рассмотреть аргументы противников неизменного естественного права, и чтобы не иметь дела с вульгарными представителями этих взглядов, мы возьмем солидного защитника, академика Корнеада, «который достиг того, что было высшей целью его школы, так что мог употреблять силы своего красноречия в защиту ложного не менее, чем истинного». Вот аргументы этого философа: «по соображениям пользы люди создали себе законы, различные вследствие различия в нравах и, судя по времени, часто меняющиеся у одного и того же народа; естественного же права никакого нет: ибо и люди, и другие живые существа, руководимые природой, стремятся к своей собственной выгоде: поэтому-то или вовсе нет справедливости, a если и есть какая, то она — величайшая глупость, так как, заботясь о чужих удобствах, вредит себе». Сущность воззрений Гроция против этой теории можно свести к следующему: как неверно мнение Корнеада, что человек стремится только к собственной пользе (человек ведь существо общежительное, стремящееся к общению с себе подобными и к их благу), так ошибочен и взгляд, отрицающий вневре менный и абсолютный момент в явлениях права. Общежительная природа человека, связанная с его разумностью, есть источник неизменного естественного права, которое не может изменить даже Бог. Однако этот абсолютный момент правовых явлений вовсе не отрицает другого, случайного и изменчивого. Напротив, Гроций совершенно определенно высказывается, что утилитарные соображения, на которые ссылается Корнеад в доказательство изменчивости права, должны присоединяться к нормам права естественного, чтобы образовалось право положительное, jus civile. Поэтому-то последнее как бы состоит из двух частей — постоянной и изменчивой. Мы не упускаем из вида, что отношение абсолютного момента к изменчивому не отличается y Гроция большой ясностью. Но ясно одно: они не враждуют друг с другом, по крайней мере Гроций старается их примирить. Повиноваться законам, так же как повиноваться той воле, которая в законах проявляется — это есть предписание естественного права. Однако государственная воля может быть организована различным образом. Мы подходим здесь к вопросу, завещанному еще древностью, к вопросу о формах правления. «Подобно тому, как существует множество жизненных укладов, — говорит Гроций, — из которых один более предпочтителен одним, другой — другим, и каждый свободный может выбирать из них тот, который ему по вкусу; подобно этому, и народ может выбирать ту форму правления, какую он желает: и правомерность той или другой формы не есть вопрос нравственного превосходства, — здесь мнения могут расходиться, — но вопрос свободного выбора (voluntas)». Гроций подчеркивает также, что в этом выборе формы правления не малую роль играет и власть обстоятельств. Народ находится на краю гибели, и нет другого способа спастись, как отдаться в рабство, — что должен он делать в этом случае? «Прибавьте сюда, — говорит Гроций, — что есть люди — прирожденные рабы; есть также народы, по природе своей более способные к повиновению, чем к власти». Бывают примеры и тому, что народы особенно счастливо живут под властью деспота, — кто заставит их отказаться от этой формы правления? Нужно еще прибавить, что истори- чески-изменчивый элемент в явлениях права подчеркивается Гро- цием не только в вопросе о формах правления. Он имеет место и в других областях права. Так, по мнению Гроция, отношение родителей к детям покоится, в общем, на естественном законе, определяющем общие принципы юридического положения детей. Но то, что выходит из области этих общих принципов, уже относится к из менчивому jus voluntarium. Например, особенности отцовской власти у евреев не те, что у римлян. Заканчивая обзор естественно-правовой теории Гуго Гроция, мы не можем не отметить, что принципы ее не вполне согласуются с теми воззрениями, которые высказываются в общепринятой теории касательно отношения исторического взгляда на право к естественно-правовой доктрине. Действительно, Гроций признает, что его естественное право «adeo immutabile, ut ne a Deo quidem mutari queat» и что оно поэтому «вечно»; однако, предписания естественного права не только не стремятся «заменить» право положительное, но и содержат элементы, способные к исторической индивидуализации. Таким образом, абсолютный взгляд на право не исключает другого, относительного и исторического воззрения, следуя которому Гроций принужден считаться с условиями места, с требованиями времени и с законом исторической изменчивости. Последующее изложение покажет нам, что в общем естественноправовая доктрина по мере своего развития все более и более воспринимала в себя подобный исторический взгляд на право. Очень благоприятна для наших целей естественно-правовая доктрина современника Гроция, английского философа Гоббса. Рациональные элементы этой теории подчеркнуты сближением с математикой. Гоббс хочет конструировать политическую философию так, как Евклид конструировал свою геометрию142. Казалось бы, что учение о государстве и праве, построенное more physico et geometrico, более всего должно притязать на значение «для всех времен, для всех народов и при всех исторических условиях». Однако доктрина Гоббса свидетельствует, что в некоторых своих пунктах она сознательно отказывается от подобных притязаний. Исторические государства имели и имеют бесконечное разнообразие положительно-правовых установлений. Естественное право не уничтожает это разнообразие, но оно входит в него, как необходимый ингредиент. «Leges naturales constituta civitate, legum civilium fiunt pars». Как бы ни были разнообразны положительные законы, всегда будет считаться гражданской добродетелью — соблюдать их, и пороком — идти против них. И если в одном государстве считается справедливым то, что в другом несправедливым, везде имеет значение максима, по стулирующая ненарушимость данных, установленных законов. «Нарушать договор - говорит Гоббс - и, следовательно, преступить положительный, закон, это значит преступить закон естественный». «Кража, убийство, прелюбодеяние и все преступления удерживаются естественными законами. Но что в государстве называется кражей, что убийством, что прелюбодеянием, что, наконец, преступлением, — все это должно определяться не естественным, но положительным законом. He всякое похищение вещи, которою владеет другой, но похищение чужой вещи называется кражей. Но что принадлежит мне и что есть чужое — это вопрос положительного права... Конкубинат в одном государстве есть законный брак, в другом — считается прелюбодеянием». «Естественные законы и законы положительные, — говорит в другом месте Гоббс, — совместно существуют в одном и том же государстве»... «Естественный закон и закон положительный не суть различные роды законов, но различные части их; одна из них писана и называется законом положительным, другая не писана и называют ее законом естественным... » Известны упрёки, которые раздаются по поводу политической теории другого английского философа, Локка: говорят, что начала ее умозрительны и игнорируют все жизненные условия человеческого общества. Между тем, менее всего можно сказать, что политическая философия Локка была построена по формуле: «право для всех времен и народов». Правда, главная задача Локка заключается в том, чтобы определить основные начала, на которых может быть построена всякая возможная форма правильного политического устройства; однако Локк, осуществляя такую задачу, всегда имел в виду, что на фоне этих общих начал возможен целый ряд индивидуальных вариаций. Всякая государственная власть, по мнению Локка, должна править по законам и для блага подданных. Но такой общий принцип не препятствует возможности организовать государственную власть различным образом. Полная демократия, олигархия, монархия наследственная, монархия избирательная, наконец, смешанные формы правления, образованные так, как это считает удобным народ — всё это возможные и правильные формы правления. Локк различает далее законодательную власть от исполнительной и федеративной и устанавливает общие принципы отношения и организации этих властей. Но тут же он заявляет, что в его задачу не входит говорить об организации низших органов государственной власти. «Они столь многочисленны и разнообразны, соответственно различию нравов и конституций от дельных государств, — говорит Локк, — что невозможно сделать их предметом отдельного исследования». И вообще Локк считает совершенно невозможным, чтобы, как он говорит, «законодатель был в состоянии предвидеть будущее и законом предусмотреть всё, что может быть полезным для общества»... Я коснусь еще в нескольких словах доктрины немецкого юриста Пуфендорфа. Во время господства исторической школы его теория нередко подвергалась насмешкам. «Он читал еще по Пуфендор- фу!» — так говорили историки про философов, желая выразить тем степень их отсталости от новейших веяний в юриспруденции. Однако теория Пуфендорфа представляет глубокий интерес для философа права. Мы встречаемся здесь едва ли не с первой попыткой противопоставить наукам о природе другую, не менее значительную область человеческих знаний, — науки моральные, — и дать философское обоснование этим последним. И тем самым Пуфен- дорф являет нам пример философски углубленной и обоснованной естественно-правовой теории. По его мнению, наряду с предметами природы или физическими сущностями существует область предметов нравственных, сущностей моральных. Пуфендорф определяет моральные сущности как такого рода модусы, которые приданы разумными существами физическим вещам или физическим движениям преимущественно для управления свободой произвольных человеческих действий и для ее обуздания, a также и для установления некоторого порядка и обихода человеческой жизни. Хотя, как говорит Пуфендорф, entia moralia суть только модусы, однако их можно рассматривать, как будто бы они были субстанциями — и именно по аналогии с физическими вещами. Подобно тому, как материальные субстанции протяжены, находятся в пространстве и текут во времени, — моральные сущности пребывают в некотором состоянии (status). Пресловутое «естественное состояние» — status naturalis — и есть то состояние «моральных сущностей», которые мы мыслим по аналогии с пространственным восприятием физических вещей. В естественно-правовой теории Пуфендорфа есть одна любопытная черта, которая здесь в особенности должна быть отмечена. Подобно другим представителям естественно-правовой доктрины, Пуфендорфа привлекает в явлениях права главным образом то, что существует неизменно и вечно. Однако нельзя не подметить у него некоторого специфического научного интереса к изучению «индивидуальных вещей». Именно, Пуфендорф утверждает, что некото рые нормы естественного права могут быть опознаны при наличности права произвольно установленного. «Есть много, — — говорит он, — норм естественного права, которые непонятны и даже не имеют места, если не предполагается существования установленного порядка собственности и даже государственной власти». Таким образом, случайный и изменчивый элемент правовых явлений становится как бы ratio cognoscendi естественного права. Чтобы познать последнее, нужно познакомиться с первым. Отсюда — один шаг до признания того, что изучение «индивидуальных вещей», конкретных исторических образований, есть проблема, имеющая особый научный интерес и особую познавательную ценность, — взгляд, принятие которого нельзя не считать решительным поворотом в сторону исторического миросозерцания. Что такой поворот был совершен не путем разрыва с естественно-правовой доктриной, но путем медленной и постепенной ее эволюции, — в этом мы убедимся, если бросим общий взгляд на прародителей современного исторического миросозерцания, Вико и Монтескье. Так нам откроется естественная близость доктрин, объявляемых с некоторых пор враждебными. И действительно, кто хотел бы убедиться, что основные принципы исторического взгляда на право были, так сказать, выкованы в лаборатории естественно-правовой мысли, тому прежде всего нужно указать на философски-правовое сочинение Вико «De Universi juris principio et fine uno». Название его уже наводит на мысль, что мы стоим пред продуктом естественно-правовой спекуляции. Содержание только подтверждает это предположение. Для Вико естественное право есть вечная истина, исходящая от Бога и в этих своих качествах не подлежащая закону временной изменчивости. Нужно ли отсюда сделать вывод, что Вико был сторонником формулы «право для всех времен и народов»? Вполне справедливо не делают такого заключения, считая Вико родоначальником историзма. Вико — подобно, впрочем, другим представителям естественно-правовой теории — рядом с вечным естественным правом признавал право исторически-изменчи- вое. Оригинальность же неаполитанского философа заключается в том, что он пошел несколько дальше в развитии тех начал, которые были заложены его предшественниками. Признавая индивидуальную сторону правовых явлений, Гроций, как мы уже видели, ставил ее вне научного исследования; Пуфендорф констатировал необходимую связь ее с естественным правом и тем самым указал на особый познавательный интерес в изучении индивидуальных явлений. Вико пошел еще далее: он реализировал этот интерес, сделал попытку создать особую область научного исследования, которая бы его удовлетворяла. Таким образом рядом с наукой естественного права или философией поставлена была история, как знание вполне самостоятельного значения. «Philosophia, — говорил Вико — necessarias rerum causas vestigat: historia voluntatis est testis». «Новая наука» Вико и имеет предметом своим эти дела воли человеческой, этот случайный и изменчивый элемент человеческих отношений. По всем изложенным обстоятельствам исторический взгляд на право y Вико нужно считать не каким-то чудесным новшеством, но дальнейшим развитием предпосылки, заложенной в предшествующих системах естественного права, — той предпосылки, что существует jus voluntarium как вполне самостоятельное явление права. Приблизительно то же самое нужно сказать и о Монтескье. Его столь известное сочинение «О духе законов» начинается указанием на неизменное естественное право, управляющее людьми, пока они еще не соединились в общества. Но коль скоро этот факт произошел, люди устанавливают законы положительные. Последние зависят от многочисленных жизненных условий, в которых живет народ, и потому они изменчивы по своему существу. Задачей Монтескье и является исследовать отношение положительных, установленных людьми законов к условиям их фактического бытия. Вы видите, что и здесь исторический взгляд на право не произошел путем отрицания естественно-правовой доктрины. Просто наряду с проблемой естественного права Монтескье выдвигает новый научный вопрос, исследует факты, которые, хотя и признавались сторонниками естественного права, однако не возбуждали y них особого познавательного интереса. Между доктриной естественного права и историческим взглядом на право нет той пропасти, которую признают сторонники формулы: «право для всех времен и народов». Резюмируем теперь выводы, которые можно сделать в результате нашего обзора естественно-правовых теорий. Было бы неблагодарной и в общем невыполнимой задачей оспаривать наличность абсолютного момента во всех естественно-правовых учениях. И в этом отношении общепринятый ныне взгляд на естественное право обладает долей истины. Рационалистический, если так можно выразиться, априорный элемент настолько неотделим от естественноправовых теорий, что без наличности его они вообще являлись бы невозможными. Они созданы тем духом, который господствовал в социальной и политической философии с самых ее первых шагов и который стремился придать ей вид рациональной точности и достоверности. Критикуемый нами общепринятый взгляд на естественно-правовую доктрину, — взгляд, утверждающий, что она строилась по формуле «право для всех времен и народов», — покоится на игнорировании вышеотмеченной, так сказать, обратной стороны этой доктрины. Он не принимает во внимание, что рациональное здание естественного права в основе своей базировалось на антиципации конкретно-исторического материала. Он проходит молчанием целый ряд фактов, показывающих, что исторический взгляд на право необходимо зарождается в пределах самих естественно-правовых учений. Конструктивный рационализм питает в недрах своих свою антитезу — историзм. Откуда же взялась догма об анти-историческом характере естественно-правовых учений в том ее значении, в котором она высказывается в современной литературе? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно обратиться ко времени возникновения исторической школы юристов. Я беру столь известную, появившуюся в 1814 году брошюру Савиньи «О призвании нашего времени в законодательстве и юриспруденции» и на первых страницах ее встречаюсь с следующими идеями. С половины XVIII столетия, думает Са- виньи, пронесся над Европой разрушительный вихрь творчества. «Смысл и чувство величия и особенностей других эпох, так же как и понимание естественного развития народов и политических учреждений, стало быть, все, что делает историю благодетельной и полезной, — все это было утрачено; вместо этого явилась безграничная вера в настоящее, призвание которого, как полагали, не в чем. ином, как в осуществлении абсолютного совершенства». Одним из проявлений этого революционного порыва и нужно считать широко распространенное в ту эпоху стремление создать такие кодексы законов, которые были бы лишены всяких недостатков: «И вместе с тем, — прибавляет Савиньи, — эти кодексы должны были избегать всяких исторических особенностей и в своей чистой отвлеченности иметь одинаковое значение для всех времен и народов» — «fur alle Volker und Zeiten gleiche Brauchbarkeit haben». Той подпочвой, которая, m мнению Савиньи, вырастила эти идеи, «служило часто убеждение, что есть практическое естественное право или право разума, идеальное законодательство, годное для всех времен и при всех случаях, которое мы должны только открыть, чтобы навсегда усовершенствовать положительное право». — Вы видите, что временное повышенное настроение эпохи французской революции Савиньи связывает с основными особенностями естественно-правовой теории. Революционные стремления, по большей части чуждые духу исторического понимания явлений, отожествляются с историческим характером естественноправового мышления. Так родилась, по мнению Савиньи, формула: «право для всех времен и народов», — дитя естественного права и французской революции! В брошюре Савиньи и была, следовательно, впервые формулирована догма об антиисторическом характере естественного права в том ее смысле, ошибочность которого мы пытались показать всем предыдущим изложением. Вопреки этой научной догме мы решаемся выставить другую теорию, согласно которой исторический взгляд на право нужно считать возникшим и постепенно развившимся в среде самой естественно-правовой доктрины. Мы полагаем, что эта теория более согласуется не только с фактами, но и с основными принципами современного исторического миросозерцания. Ибо совершенно не соответствует духу этого последнего трактовать историю идей как историю сплошных ошибок и промахов, и нужно считать простым пережитком старых научных взглядов, когда в истории естественно-правовых учений видят одно печальное заблуждение. Печатается с сокращениями по изданию: Алексеев Н.Н. Естественное право и историзм // Вопросы права. Журнал Научной Юриспруденции. Кн. V(1), 1911 г. — М., 1911. С.5—29.