Феномен «Норд-Оста»: массовые протесты как массовые коммуникации и массовая культура

Глобализация как феномен развития современного общества предоставляет не только позитивные примеры, но и столь же активно порождаемые негативные образцы для подражания. Феномен «Норд-Оста» относится к этой же сфере.

А. Дугин видит в захвате заложников во время мюзикла определенное несоответствие чеченской ментальности [ДугинА. Геополитическая подоплека Норд-Оста // www.kreml.orgl. То есть он разводит в разные стороны планировщиков события й его исполнителей. Кстати, тогда в этой гипотезе иным должны быть и зритель этого события, ради которого оно и создавалось. Но в любом случае перед нами событие, которое обладало очень существенной символической и коммуникативной составляющей.

Следует признать, что результатом развития массового общества стали массовые коммуникации и массовая культура, во многом определившие содержание современного массового сознания, но одновременно возник новый феномен массовых протестов, который стал особо значим из-за своей опоры на те возможности, которые дают сегодня информационно-коммуникативные технологии.

Массовые коммуникации не просто определяют «повестку дня» современного общества, они также формируют его структурность, задавая статус и роль тех или иных институтов современного общества.

Если массовая коммуникация и массовая культура скорее косвенно, чем прямо поддерживают сложившийся социальный порядок, то массовые протесты направлены на изменение имеющейся социальной конфигурации. Массовый протест движется в системе страхов и предпочтений массового человека, одновременно опираясь на законы массовых коммуникаций (если о демонстрации не повествует СМИ, то ее как бы и нет) и массовой культуры. Законы массовой культуры требуют внедрения простых схем, где злодеям противостоят хорошие люди, где в стане противника все плохо, а у нас все хорошо.

Массовая коммуникация выдвигает требования к визуальному наполнению события, поскольку именно визуальная информация останется в памяти массового сознания, она же легче всего преодолевает его фильтры. Возможно, это также связано и с тем, что именно визуальной информации не хватает человеку, сидящему дома у телевизора. Поколение за поколением, смотрящих телевизор, стали определенного рода визуальными наркоманами. Они требуют разнообразной визуальной информации.

При этом демонстрации часто движутся в системе порождения знаков хаоса: нарушение законов, мусор, палатки и т.д. Военный парад в этом плане является полной противоположностью демонстраций протеста. Можно увидеть следующий набор символических отличий: парад приветствует власть, военные все движутся в едином ритме и в одинаковой одежде, порождая ощущение порядка и одобрения.

Все эти явления обладают сегодня серьезной степенью взаимозависимости, сознательно строятся по законам другого типа. Массовые протесты зависимы от массовой коммуникации, только подключение к этим потокам дает возможность создать ощущение массовости. Падающие башни И сентября строились в соответствии с визуальной картинкой кинодействительности, то есть массовой культуры. Массовая культура в принципе всегда строится на противопоставлении плохого и хорошего парня. Тот и другой убивают. Единственное отличие хорошего, отмеченное в свое время одним из исследователей, состоит в том, что он проигрывает все битвы, кроме последней.

Самой главной характеристикой массового протеста является его непредсказуемость: он должен конструироваться в той сфере, где государство обладает наименьшей способностью для сопротивления. Получается, что государство вводится в поле, где его сила и преимущества оказываются блокированными. Например, к человеку, голодающему в палатке, трудно применить ту мощь государственной машины, которая легко используется против разбитых витрин, взрывов и града камней. Насилие вызывает в ответ силу, ненасилие — более нейтральные реакции.

Три имени сформировали во многом современные подходы к методологии социальных протестов: Дж. Арквилла, Дж. Шарп и С. Алинский. Только последний из них был теоретиком радикальных движений в США, т.е. выступал со стороны демонстрантов. Первые же два — связаны с армией, т.е. властью и заняты отработкой этой методологии как со стороны создания дестабилизирующих ситуаций, так и с позиций разрушения дестабилизации, «купирования» ее в том случае, если она направлена против власти.

Дж. Арквилла, современный ведущий теоретик Пентагона, анализирует события 11 сентября с точки зрения войны сети, к которой принадлежит «Аль-Каида», против иерархии, к которой принадлежит государство. Иерархическая и сетевая организация имеют свои преимущество и свои недостатки. Развитие информационного общества усиливает сеть и ослабляет государство.

Дж. Арквилла (его рассуждения во многом пересекаются с представлениями профессора одного из американских колледжей М. Росса) придают серьезное значение для сетевой организации тем нарративам (повествованиям), которые составляют ее как бы сиюминутную идеологию. Именно нарративы определяют, кто прав и кто виноват в сложившейся ситуации. Они же предлагают рецепты по ее исправлению. Так лозунг «Мир — хижинам, война — дворцам» в 1917 году задает направленность социального протеста, приведшего к революции и гражданской войне.

Типажи лидеров, вероятно, также хорошо подпадают под подобные схемы, создавая более системный порядок в наших головах, чем он есть в реальном мире. Ельцин, задаваемый символом «царя», хоть и в кавычках, мог позволить себе те отклонения от нормы (уже без кавычек), которые были бы недоступны любому другому президенту.

Дж. Шарп, ранее связанный с военными, разрабатывает методы ненасильственного протеста, насчитав их в возможном списке 198. Его методы использовала «Солидарность», Прибалтика в момент выхода из СССР, Югославия в процессе снятия С. Милошевича. В последнем случае действовали попеременно включавшиеся мероприятия: забастовка мусорщиков, забастовка владельцев магазинов, забастовка таксистов, баррикады на улицах. Несомненно, что украинские палатки времен «кассетного скандала» из этой же методологии. Запад активно включился в разработку ее после вторжения советских войск в Чехословакию, когда стало понятно, что армии никто не сможет противостоять. Отсюда последовала задача разработки «обороны гражданских лиц», которые смогли бы помешать чужой армии.

С. Алинский, теоретик радикальных движений в США, в своих правилах требует, в числе прочего, выведения государственных структур в такое поле, где их действия пе

рестают быть запрограммированными и заранее просчитанными.

Можно сказать, что каждый из этих теоретиков видит новое поле действия как для власти, так и для оппозиции. Для Дж. Арквиллы это поле социальных сетей: тот, кто овладеет этим инструментарием, выйдет победителем. Для Дж. Шарпа это поле ненасильственных действий, которые отнюдь не являются пассивными, просто они блокируют активность власти. Для С. Алинского это поле асимметрии: власть следует выводить в то пространство, где в ее «алфавите» нет правильных действий.

Массовое общество выступает в роли «мультипликатора» всех потенциальных тенденций. Протестные чувства, в принципе свойственные любому человеку вдруг становятся доминирующими, оттесняя все остальные.

Протестные нарративы часто реализуются в культурных героях от Робин Гуда до Деточкина. Кстати, вариант Деточкина — это вариант иронического типа протестного дискурса, поскольку никакой другой не мог бы быть реализован в советское время. Деточкин как вариант советского Робин Гуда мог существовать только потому, что его «враги» по сути совпадали с врагами системы, например, продавец комиссионного магазина. В результате в официальных потоках мог быть Деточкин, в неофициальных — феномен диссидентства.

Тексты протестного типа являются нормой в политике. Но интенсив политики ограничивается фазой избирательной кампании, потом эти протестные отношения удерживается только в состоянии потенции. Они «пульсируют» в зависимости от задач, которые пытаются решить их с помощью политики.

Протестные отношения являются средством давления, когда решение тех и или иных политических задач конкретных политиков или политических элит, легитимизируется с помощью народного волеизъявления. При этом забывается, что сами же политики вывели народ, чтобы зафиксировать этот момент возмущения.

Право на протест является нормой современного общества. Но оно уже начало буксовать, с трудом находя решение проблемы удержания ситуации в норме.

«Норд-Ост» полностью соответствовал требованиям, которые сегодня сформулированы в отношениях между масс-медиа и международными террористами. Бриджит Никое видит следующие три цели международных терро-. ристов в этом аспекте (Nacos B.L. Terrorism and the media. From the Iran hostage crisis to the Oklahoma city bombing. — New York: Columbia University Press, 1994 ):

• поиск внимания среди целевых аудиторий, прямо

или косвенно это ведет к демонстраци важности для

правительства защиты своих граждан от терроризма,

• террористы ищут признания их требований, причин их неудовлетворенности,
• поиск легитимности в своих целевых аудиториях.

Несомненно, что все эти цели присутствовали и в ситуации «Норд-Оста».

Необходимо при этом сделать весьма принципиальное замечание. Террористы создают свою собственную виртуальную реальность, в рамках которой им удается менять ряд существенных параметров. Упомянем некоторые из них.

Во-первых, это соотношение «власть — не-власть». В рамках своей виртуальной плоскости, навязанной в данный момент всему населению, террористы берут на себя функции власти. Они, например, управляют прессой, в случае «Норд-Оста» потребовали антивоенной демонстрации на Красной площади.

Во-вторых, изменяется соотношение, которое условно можно обозначить «актер — зритель». В результате теракта вдруг все переходят из состояния зрителя в состояние реального действующего лица, которого затрагивает то, что происходит на экране.

В-третьих, террористический акт резко усиливает позиции журналиста, меняя как бы сложившиеся приоритеты профессий, принятые в обществе. Масс-медиа оказываются втянутыми в функционирование в качестве инструментария террористов (см. обсуждение связки медиа и терроризма в Houghton В.К., Pollard NA. Second-hand terrorism // www.terrorism.com/terrorism/ media, shtmll.

Министерство по делам печати Российской Федерации сразу попыталось создать методические рекомендации по освещению в СМИ чрезвычайных ситуаций, в которых среди прочего предлагается наложить такие ограничения (www.mptr.ru):

• не брать у террористов интервью по своей инициативе,
• не предоставлять им возможность выйти в прямой эфир без предварительных консультаций с правоохранительными органами,
• помнить, что прямая трансляция может использоваться террористами для передачи условных сигналов сообщникам в других местах, быть готовым в любой момент прервать прямую трансляцию с места события.

Совершенно понятно, что недопущение «передачи инструкций террористами» не является главной целью этих ограничений. Главное в них — это просто блокирование медийной составляющей терроризма, без которой он начинает терять свой смысл. Другими словами, власть пытается этим приостановить порождение виртуального пространства со стороны террористов, ощутив именно здесь самую страшную опасность терроризма.

Террористы

Виртуальное

пространство

Террористы страшны не захватом заложников, а захватом информационной повестки дня. Тем самым они демонстрируют беспомощность власти. Более того, террористы порождают событие, которое очень адекватно природе телевидения. Можно увидеть следующие принципиальные характеристики:

• в нем есть новизна: вчера мы об этом не знали;
• в нем есть неопределенность: каково будет завершение этого события никто не знает;
• в нем есть связь с действительностью, что особенно важно в конструировании качественных виртуальностей, они все время должны нести в себе приметы реальности;
• в нем есть зрелищность: террористы в масках, увешанные поясами со взрывчаткой, бесконечные перемещения спецслужб, поток комментариев всех и вся;

• в нем есть серьезная «амплитуда»: захват 700 заложников в театральном центре серьезным образом отличается от захвата 1-2 людей в сберкассе;
• в нем есть политика, то есть столкновение противоположных точек зрения, что также притягивает внимание;
• в нем есть глубина: это включение зрителя в более глубинные слои функционирования общества.

Эти семь параметров делают из террористического акта событие иного масштаба. Поэтому власти в ответ достаточно трудно «занизить» статусность происходящего. Перед нами событие историческое, хотя и делают его таковым не столько сами террористы, сколько масс-медиа и массовое сознание.

Жан Бодрияр также подчеркивал определенное слияние насилия и медиа: «Насилие потенциально существует в пустоте экрана, в провале, которую экран открывает в нашей психической вселенной. Это до такой степени правда, что находиться в общественном месте, в котором установлен телевизор, не рекомендуется — принимая во внимание высокую вероятность того, что само его присутствие может вызвать вспышку насилия. Ведь медиа всегда появляются на сцене заранее — еще до того, как начнутся насилие и террор. Это как раз то, что делает терроризм особенно современной формой — намного современней, чем «объективные» причины терроризма, которыми мы стремимся его истолковать, политические, социологические и психологические подходы просто не в состоянии его объяснить» [Бодрияр Ж. Зеркало терроризма // Русский журнал. www.russ.ru).

В-четвертых, террорист меняет соотношение «правильный мир-неправильный мир». Заданную до этого парадигму, где террорист находился в неправильном мире и делал неправильные поступки, террорист пытается поменять. Его картина мира заставляет думать, что он правильный, а его противники делают неверные поступки. В результате как бы меняется список злодеев/героев, делается попытка поменять «что такое хорошо и что такое плохо».

В-пятых, терроризм меняет границы между виртуальным и реальным пространствами. Вчерашнее виртуальное становится сегодняшним реальным. Все становится возможным. Все становится разрешенным. Проявляется как бы уязвимость не только государственной машины, но и массового сознания, которое не имеет реальных способов обработки подобного уровня событий. Спусковой крючок терроризма включает в определенной степени древние механизмы страха. А. Асмолов, например, выделяет категорию людей, которые испытывают психологическую идентификацию с заложниками, что вызыввает у них такую же сильную реакцию, что и у прямых жертв терроризма (www.strana.ru). В другом своем' интервью («Новая газета», 21-24 ноября 2002) он говорит о «цивилизационном регрессе», в рамках которого история может перейти на более грубые формы своего развития.

Некоторые наши представления о терроризме «Норд- Ост» поменял достаточно четко, поскольку ситуация в Буденновске была все еще в определенной степени отстраненной от большинства телезрителей, как и ситуация 11 сентября. Можно назвать следующую аксиоматику новых положений, которые продемонстрировал для нас «Норд-ост»:

• террористы стреляют в мир, а не в конкретного заложника, например, «Норд-ост» прямо или косвенно «разошелся» по всему миру;
• для этого террористы пользуются инструментарием журналистики;
• виртуальный мир террористы строят по модели массовой культуры (см., например, Никитвев В. Происхождение терроризма из духа трагедии // www.russ.rul. который в качестве целей террористов называет «символическое уничтожение власти» Или такое высказывание: «Террористы должны быть уничтожены не только физически, но и символически. Террорист не должен быть (стать) героем».

Существенно и то, что террористы, действуя в модели асимметричных действий, используют гораздо большее воображение, чем государственная власть. Ведь они должны увидеть те точки уязвимости, которые недоступны взору государства. Кстати, в 1998 г. трое американских ученых из Гарварда назвали отсутствие воображения главной помехой современной политики (Carter A.B., Deutch J.M., Zelikov P.D. Catastrophic terrorism: elements of a national policy // www.kse.harvard.edu/visions/puhlica-

Поп/terrorism.html. На симметричные возможности власти терроризм способен отвечать только асимметрично, что в сильной степени связано и с постановкой серьезной аналитической работы.

Активный характер терроризма, включая 11 сентября и «Норд-Ост», поменял и представления о демократии. США, среди прочего, вводят достаточно серьезные изменения, санкционирующие доступ государства к информации о гражданах. Россия вступила в определенный конфликт между журналистами и властью в плане введения ограничений на работу журналистов (см., например, Панфилов О.В. Ошибки «Норд-оста». Почему власть перекладывает свои ошибки на журналистов? // «Независимая газета», 29 ноября).

При этом население четко фиксирует, что и после теракта в Москве ничего не делается для предотвращения будущих терактов (так считает 41% опрошенных). По материалам Фонда общественного мнения говорят о необходимости повысить бдительность 21% москвичей и 33% опрошенных по всей России (www.fom.ru). То есть такая составляющая, как страх, четко вошла в массовое сознание. Однако влияние страха на массовое сознание только косвенная цель, основной же является воздействие на властные структуры, опираясь на давление со стороны массового сознания. Это нечто похожее на эффект СЫЫ, когда показ на экране влияет на реальную политику, создавая соответствующий прессинг на лиц, принимающих решения.

Власть, являясь основной целью воздействия, становится уязвимой со стороны, которую она не считала до этого опасной для себя. Власть попадает в определенную «ловушку», расставленную именно террористами, поскольку она должна теперь реагировать не на требования террористов, а на требования собственного населения, что и входит в аксиоматику поведения власти.

Терроризм

I

Массовое сознание

I

Власть

Терроризм в сути своей меняет структуры пространства и времени. Центром (временным и пространственным) сразу становится именно точка применения насилия. Власть со своей стороны пытается отвоевать захваченные террористами пространство и время. Но это гораздо более сложный и долгий процесс, чем это представляется в начале. «Норд-Ост» все равно остается с нами, поскольку в области виртуального пространства однажды захваченные высоты никогда нельзя окончательно отвоевать назад. Террористы пытаются захватить виртуальные пространство и время, чтобы на следующем этапе захватить реальные пространство и время.

* * *

Практически любое социальное действие зиждется на определенном уровне информационной подготовки. Интересно, что оппозиция, к примеру, требует большего объема информационной подготовки для своих действий, чем действующая власть. При этом информационные обмены в случае политического конфликта каждый раз мимикрируют под «волеизъявление масс». При этом совершается подмена, невидимая для массового сознания. Общество «фрагментируется», возникает внутренняя борьба, строящаяся на возрастающем объеме информационных обменов. «Мир — хижинам, война — дворцам» является примером такой фрагментации, ведущей к разрушению имеющейся структуры дореволюционной России. 1917 год переворачивает социальную пирамиду. Этой цели не удалось достичь в период перестройки, хотя задачи антикоммунистического толка были поставлены и выполнены. Социальные структуры меняют свою конфигурацию под воздействием структур информационных. Чем серьезнее смена, тем более интенсивными становятся информационные обмены. Получается, что информационные структуры («Мир — хижинам, война — дворцам») первыми создают тип действительности, который затем начинает реализовываться. При этом он уже не является «чужим», у него уже была первая «инкарнация».

Одновременно все эти трансформации имеют место под воздействием виртуальной действительности, ее конкретной аксиоматики, характерной именно для данного массового сознания. Мы имеем модель ВИС (Виртуальный — Информационный — Событийный компоненты). Иногда виртуальный мир может непосредственно перекодироваться в событийный, лишь впоследствии возникает информационное обоснование этого перехода. Иногда виртуальный мир также имеет четкие запреты на изменение, так, в период войны с Японией американские пропагандисты не трогали фигуры японского императора, пользуясь формулой, что виноваты во всем генералы-агрессоры, окружающие императора [Gilmore А.В. You can't fight tanks with bayonets. Psychological warfare against the Japanese aimy in the Southwest Pacific. — Lincoln — London, 1998).

Каждый из этих компонентов имеет своим источником разные составляющие: виртуальный — ментальность, информационный — информационное пространство, событийный — реальность. Правда, события массовое сознание также получает исключительно через информационный компонент, например, только один процент избирателей может иметь личностные контакты с кандидатом, но все в результате формируют то или иное отношение к нему, что говорит о большой роли «медиатора» — СМИ.

При этом информационный компонент может реализоваться не только с помощью СМИ, а и по слуховому каналу. Кстати, слухи и анекдоты, функционирующие там, очень четко отражают виртуальную действительность. Вспомним анекдоты о Брежневе, когда СМИ порождали один тип действительности, а анекдоты — совершенно противоположный. Строилось два вида виртуальности: в одном был гениальный генеральный секретарь, в другом — немощный старик. Шло соревнование виртуальных моделей, идущих от одних и тех же событий.

Возникает проблема неконгруэнтности разных представлений как по вертикали, так и по горизонтали. Бомбардировки Афганистана и поздравления с Рамаданом — пример такой неконгруэнтности, но созданной сознательно. Шамкающий Брежнев (событие) не совпадал с той виртуальностью, которую строили официальные СМИ, что было уже нежелаемым для официальной пропаганды последствием.

Информационное пространство фиксирует виртуальность в иных формах, например, мыльная опера или бестселлер, которые требуют особых методов для их обработки. Управление событийным пространством часто происходи ! с помощью управления информационным пространством, поскольку реально в жизни происходит только то, о чем рассказывают СМИ, ибо обо всем остальном мы просто не; знаем.

Задачи, решаемые то ли в рамках государственного ПР, то ли политического, то ли коммерческого, представимы в виде подобных матриц ВИС:

При этом возникает и необходимость корреляции. Увеличение объема информационного компонента при запаздывании событийного является типичной ошибкой избирательной кампании. В случае государственного ПР специалисты сталкиваются с закономерностью, отмеченной еще Конфуцием: «Философ сказал: «Служение Государю с соблюдением всех правил люди признают за лесть» (Кон

фуций. Суждения и беседы. — СПб., 2001. — С. 25). В советском и постсоветском обществе власть традиционно не воспринимается в качестве приближенной к населению. Возможно, в западном обществе власть та же, но там она порождает бесконечное количество событий и сообщений, не позволяющих закрепиться подобному мнению.

Усиление воздействия имеет место, когда происходит переход от число словесного поля к событийному или визуальному. Но они должны происходить под контролем виртуальной реальности, поскольку именно она отражает предпочтения и интересы массового сознания. В качестве примера можно вспомнить типы нищих, которые четко ранжированы на виртуальные типажи (мать с ребенком, солдат, старик и т.д.). Соответственно, создатели подобного «легендирования» заняты детализированной привязкой своих сообщений.

Информационно-политическая технология может также выступать и в роли защитной функции, когда продуцируемые события призваны лишь увести общественное мнение от иных ситуаций, в той или иной степени «болезненных» для коммуникатора.

Информационное воздействие в принципе усиливает, а не вводит ту или иную эмоциональную характеристику общества. В результате именно данный аспект становится определяющим, он смещается в основной предмет разговоров. В этом случае общество обрабатывает только те задачи, которые ставят перед ним коммуникаторы.