Вступительная лекиия по Государственному праву, читанная в Московском университете 28 октября 1861 года

В настоящее время преподавание государственного права в наших университетах важнее, нежели когда-либо. Мы живем в эпоху великих преобразований в русском государстве. На наших глазах совершается один из тех переворотов в народной жизни, которые составляют эпоху в истории.

Вы видите, гг., что дела у нас много, что законодательной деятельности государства предстоит обширное поприще. Глядя спокойно и беспристрастно на то, что происходит вокруг нас, мы по совести должны сказать, что мы сетовать не вправе. Преобразования совершаются, преобразования самые существенные для народного блага, и всякий беспристрастный человек должен сознаться, что, вообще говоря, они совершаются обдуманно, с соблюдением истинных интересов государства. Освобождение крестьян не только великая мысль, но и как исполнение оно делает честь России. Совершить такое дело, особенно в трудные времена, при недостатке средств, мудренее, нежели произнести всевозможные политические перевороты. Это преобразование дает нам почетное место в ряду европейских народов. Его одного достаточно для поглощения сил целого поколения. Поэтому в настоящее время, ввиду совершающихся перемен, которые охватывают жизнь до самого корня, одно непростительное легкомыслие может ограничиваться критикой частных стеснительных мер, или вековых злоупотреблений, которых искоренение требует долговременной работы народа над самим собою. Мы будем остерегаться подобного способа суждения. Близорукая пошлость в великих событиях, в знаменательных эпохах видит одну мелочную сторону, одни дрязги, потому что другого она не в состоянии понять. Истинный патриотизм возвышается над этими мелкими побуждениями и обращает свои взоры на то, что составляет существенную пользу отечества.

Но государственной деятельности мало. Истинно плодотворное развитие требует содействия всех граждан. Была пора, когда правительство делало и направляло все. Этим достигалась известная степень государственного могущества, общественного порядка и благосостояния; но далее известных пределов это идти не может. Для большего могущества, для высшего развития и благосостояния нужны новые силы, нужна энергия целого народа. В наше время европейские державы достигли той степени развития, когда без самостоятельной деятельности общества обойтись невозможно, когда всякое государство, которое хочет сохранить свое место в ряду других, обязано призвать на свою помощь общественные силы. Через это правительственная задача становится гораздо мудренее, нежели прежде. Тут необходимы новые политические взгляды, новые способности, которым не было места в прежнем порядке. Направлять общество, возбуждая в нем самостоятельную деятельность, гораздо труднее, нежели действовать одному. Но в настоящее время без этого обойтись невозможно.

У нас в России эта общественная самостоятельность едва начинается. Мы привыкли всего требовать, всего ожидать от правительства, пренебрегая частною деятельностью, более тесною, но часто более плодотворною, нежели государственное поприще. Однако сознание этой самостоятельности в нас пробудилось. Это факт, который нельзя уничтожить. Общественное мнение начинает предъявлять у нас свои, правда, еще весьма незрелые, требования. С этим вместе ответственность каждого гражданина становится тяжелее, ибо общественное мнение тогда только может быть полезным элементом государственной жизни, когда оно в себе самом носит начала общественного благоустройства и сознает потребности государственного порядка, когда оно знает, чего следует желать и чего можно достигнуть.

Вы видите, гг., что везде, куда бы мы ни обратились, наверху и внизу, в центре и в областях, прежде всего нужны люди. А между тем даже и в обществе, в сословных выборах, в судах, в науке, в литературе, в нашем тесном университетском кружке — везде камнем преткновения является бедность в людях, недостаток подготовления. Мы вообще слишком еще склонны за все хвататься наобум, вкривь и вкось толковать обо всем, не прошедши через ту медленную работу мысли, которая одна может дать прочное основание для деятельности и для суждений. При этом наши взоры невольно обращаются на университеты, на рассадники нашего образования.

Не думайте, чтобы предстоящий вам труд был маловажен. Государственные вопросы разрешаются нелегко. Тут недостаточно одних добрых намерений и благородных побуждений. Менее всего достаточен тот дешевый либерализм, который, являясь ныне на всех перекрестках и пренебрегая наукою и трудом, питается журнальными крохами. Тут нужно изучение систематическое и серьезное. Государство — организм многосложный, который заключает в себе бесчисленное разнообразие отношений. В науку о государстве входят и философия, и история, и юриспруденция, и бытовые условия, и экономические вопросы. Все это надобно изучить, чтобы составить себе полное понятие о предмете. Можно почти сказать, что все это надобно знать, чтобы разумно обсудить всякий практический вопрос; ибо в каждом явлении жизни отражается вся ее полнота, каждое из них находится в зависимости от всех стихий, входящих в состав целого организма.

Курс наш, гг., будет разделяться на общее государственное право и на изложение русских государственных законов. Первое полугодие я буду посвящать исключительно первому. Таким образом лучше сохранится нить преподавания, и вы сами лучше будете приготовлены к изучению наших отечественных законов. Преподавание положительного права без предшествующей теории может дать только знание рутинное, годное единственно для ограниченной практики, а не ясное понимание вещей, которого мы желаем достигнуть в университете. Мало того: как скоро мысль возбуждена, такое преподавание может повести к одним сомнениям.

Теория государства, или общее государственное право, как называют его немцы,— наука, возникшая в недавнее время. Вне Германии она едва известна, и можно сказать, что до сих пор она еще не получила должной обработки. Прежде она сливалась с так называемым естественным правом, или с философией права, и тогда она носила иной характер. Философия права, по существу своему, имеет направление умозрительное. Оставляя в стороне разнообразные условия жизни, она часто становится в противоречие с действительностью. Особенно при одностороннем развитии начал она нередко являлась то невозможною утопией, то революционною пропагандой, то панегириком известному образу правления. Наука во всей ее полноте не ограничивается умозрением и избегает односторонних взглядов. Задача ее — изучить и объяснить все элементы государственной жизни, все ее явления в бесконечном их разнообразии. Нет политического устройства, нет сколько-нибудь прочного порядка вещей, который бы не имел глубоких корней в действительных условиях жизни, который бы не вытекал из истории народа, из внутреннего, часто темного, сознания о существенных его потребностях. Наука должна все это объяснить, а не ограничиваться легкомысленным отрицанием положительных данных, приписывая их невежеству, предрассудкам и т. п. Так поступали ученые XVIII века. В наше время этот способ суждения принадлежит к весьма отсталым. В наше время успехи науки привели нас к более зрелому пониманию вещей, к сознанию, что положительные факты вытекают из весьма положительных причин.

Таким образом, общее государственное право должно одинаково обнимать все формы государственного устройства, все образы правления, объясняя их значение, их выгоды, их недостатки и необходимую связь их с теми жизненными условиями, среди которых они существуют. Одно это воззрение можем мы назвать вполне наукообразным, потому что оно обнимает всю полноту явлений.

Теории государства я предпошлю историю развития политических идей. Это введение необходимое. Без него нет полноты, а потому нет и убеадения. Я стану излагать вам теорию государства, но можете ли вы быть уверены, что это единственное правильное учение? Вы встретите в литературе множество других теорий, часто более заманчивых для молодого ума. Почему же не дать предпочтение последним? И вот опять возникают сомнения и вопросы. Разъяснить их может одна история науки, которая дает нам всю полноту развития идей, все разнообразие учений, возникавших одно за другим. Здесь только может объясниться место и значение каадого. Здесь вы увидите причины происхождения той или другой политической теории и необходимость перехода ее к системе, более полной и широкой. Односторонность и несбыточность теории раскроются здесь сами собою. Все элементы суждения будут у вас на глазах. Перед вами пройдет весь ряд мыслителей от Платона и Аристотеля до Макиавелли, Гроция, Гоббса, Монтескье, Руссо, Канта, Фихте, Гегеля и т.д. Мне останется только следить за этим ходом и указывать на суд, произносимый самою историею.

Но этого мало. Историческое развитие политических идей есть самое философское развитие элементов государственной жизни. Нет политической теории, как бы она ни была одностороння, нет сколько-нибудь м значительной системы, которая бы не опиралась на который-нибудь из этих элементов. Недостаток той или другой теории обыкновенно состоит именно в развитии одного элемента в ущерб другим. Но так как в цельном организме государства все эти элементы естественно вяжутся между собою внутренним законом своей природы, то односторонняя теория, вследствие этой связи, сама прямо указывает на необходимость дополнения, т.е. на дальнейшую, высшую теорию. Таким образом естественная связь различных элементов государства отражается в естественной последовательности следующих друг за другом учений. Присущий вещам закон необходимости есть самый логический закон человеческого разума. Поэтому изучая историю идей, мы на факте, в положительных явлениях жизни, изучаем самую полную и всестороннюю философию государства.

Результат этого философского развития идей есть понятие о государстве как о живом организме народного единства. Это не внешняя форма, наложенная на общество, не механическое соединение лиц. Нет, государство - живое единство народа; граадане — живые члены единого целого, единого духовного и свободного организма, который связывает между собою не только существующих в данное время людей, но и давно прошедшие поколения с настоящими и будущими. Как телесный организм живет, растет и изменяется в продолжение всей человеческой жизни и сохраняет свое единство, несмотря на постоянную смену тех материальных частиц, из которых он составляется, так и народный организм сохраняет свое единство, несмотря на смену поколений, на изменение потребностей, верований, устройства. Современное государство не только нравственно, но и юридически связано со всеми предшествующими его формами. Связь эта образуется сохраняющеюся в нем непрерывностью сознания и воли. Потому мы народ иначе и не представляем себе, как единым лицом, т. е. субъектом, имеющим разумную волю, а потому и права. Таким он является в международных сношениях, в истории, в судьбах мира, и это лицо есп> государство. Потому когда историю народа противополагают истории государства, как будто государство есть что-то внешнее и чуждое народу,

мы можем видеть в этом только смешение понятий. Государство есть сам народ как единое целое, как живой организм, как нравственное лицо, как исторический деятель. Каково отношение этого цельного организма к разнообразным, проявляющимся в народе стремлениям, к частным союзам, к самостоятельной деятельности лиц,— это другой вопрос, о котором мы будем говорить в свое время и который составляет одну из существенных задач государственной науки.

Из этого, господа, вы поймете различие между народами государственными и народами негосударственными. Государственный народ — тот, который способен установить над собою высший порядок, разумно и единодушно подчиниться верховной власти. Государственные народы одни имеют высшее сознание и силу, одни призваны играть роль в истории. Государственные народы — венец человечества. Оттого, гг., мы, русские, не остались на степени болгар или хорват. Государственный смысл русского народа раскинул Россию на то необъятное пространство, которое составляет для нас отечество, и дал ему возможность играть историческую роль, которою может гордиться русский человек. Поэтому у нас тот только может сознательно кидать камень в государство, в ком исчезло пламя любви к отечеству. Я не говорю об огромном большинстве тех, которые толкуют, не зная о чем. С этих и взыскивать нечего.

Выработанное философией понятие о государстве принимается юриспруденцией, и здесь мы приходим к первой части нашего теоретического курса — к собственно так называемому государственному праву, которое излагает юридическое существо государства и весь проистекающий из него юридический его организм. Юридическое существо государства не что иное, как самое выработанное философиею понятие о государстве. Юриспруденция потому именно может принять это понятие, что она сама к нему приходит своим собственным путем, путем жизненного опыта, возведением явлений политической жизни к юридическим формулам. Это совпадение философской теории с юридическою служит лучшим доказательством правильности понятия. Юриспруденция берет это понятие и выводит из него логические последствия, развивает входящие в состав его стихии и определяет взаимные их отношения. Юриспруденция есть логика прав и обязанностей. Коренное ее начало — правда; выражения ее — закон, имеющий обязательную силу для всех.

Закон связывает во единое тело разрозненные лица, подчиняя их единой государственной власти. Повиновение закону — вот первое требование правды, первый признак гражданственности, первое условие свободы. Свобода анархическая — преддверие деспотизма. Свобода, подчиняющаяся закону, одна может установить прочный порядок. Не думайте притом, чтобы повиновение закону ограничивалось одними хорошими законами. Если б всякий стал исполнять только те законы, которые он считает хорошими, то было бы полное господство анархии. Во всех странах мира есть законы и хорошие, и дурные; но обязанность повиновения распространяется на все. Это — требование общее. Для юриста повиновение закону — такая же основная аксиома права, как дважды два четыре для математика. Кто не врезал себе этого глубоко в сердце, тот не может сделать ни единого шага в правоведении.

В изложении теории государственного права, мы начнем с учения о составе государства, об элементах, в него входящих, каковы: народ, территория и, наконец, как существенный признак государственного союза, отличающий его от всякого другого,— верховная власть. Затем мы перейдем к государственному устройству, покажем существо, значение и свойства правительства, различные образы правления, права граждан. Наконец, мы заключим теорией государственного управления; мы разберем составные его элементы и постараемся объяснить всю ту сложную систему учреждений, которая служит для исполнения государственных целей.

Проходя эту первую часть науки о государстве, мы встретимся с важнейшими современными вопросами. Но правоведение может только подготовить юридическое основание для их решения. Само оно не в состоянии разрешить их вполне, потому что, кроме юридического элемента, каждый из этих вопросов находится в зависимости от множества других условий, которые имеют влияние на государство и которые поэтому надобно принять в соображение. Это приводит нас ко второй части нашей науки — к учению о жизненных условиях государства.

В самом деле, юридическая сторона государственной науки далеко не исчерпывает предмета. Если бы государство строилось по чисто юридической теории, оно всегда и везде было бы одинаково, или по крайней мере оно ограничивалось бы весьма немногими видоизменениями, вытекающими из самого его существа. Но государство живет среди разнообразнейших жизненных условий, которые налагают на него свою печать и производят те бесчисленные политические формы, которые являются нам в истории и в современном мире. Эти жизненные условия суть свойства тех самых первоначальных элементов, которые входят в состав государства, именно области и народа. В государственном праве мы рассматривали их со стороны юридической. Здесь мы должны будем изучить их с действительной, жизненной их стороны и показать их влияние на государство.

Превде всего мы встретим здесь физические свойства страны, характер почвы, климат и т. п. Все это имеет влияние не только на образование, но и на самое устройство государства. Давно уже, например, было замечено, что обширные области благоприятствуют развитию абсолютизма, а мелкие, напротив, представляют лучшие условия для народного правления. Но этого мало: естественные условия, составляя один из существенных элементов исторической жизни народа, налагают свою печать на постоянные свойства его духа, которых не изгладит никакое развитие. Объясню это примером.

Представьте себе, с одной стороны, обширную черноземную равнину, покрытую лесом, с другой — страну, представляющую разнообразную поверхность, изобилующую скалами, ущельями, долинами. По обеим скитаются дружины с своими вождями. Естественно, что в последней стране каждый дружинный начальник усядется на неприступную скалу, где он построит себе каменный замок, откуда он будет владычествовать над окрестностью, куда не достанет до него чужая рука. На черноземной равнине это невозможно. Деревянные остроги и земляные валы, которые построят себе дружинники, будут служить им весьма ненадежным укрывательством от врагов. Для защиты их понадобится гораздо больше сил, нежели какими может располагать мелкий вогвдь. Последствия того и другого порядка очевидны. В гористой стране образуется несметное множество отдельных центров жизни и деятельности, которые представят упорное сопротивление соединяющему началу. Отсюда борьба со всеми ее последствиями, отсюда проистекающие из истории свойства народного характера, которые отражаются и в государстве — личная энергия, сознание права, чувство чести, умение группироваться около отдельных центров. На черноземной равнине произойдут совершенно другие явления. Здесь личность, не находя прочных частных центров, к которым она может примкнуть, будет укрываться в одиночестве и легко подчинится всепоглощающей силе единства. Здесь разовьются мягкие свойства народа и образуется громадное тело, которое будет иметь значение не силою частей, а крепким единством своей массы.

Я не хочу, однако, сказать, что естественные свойства области всегда и везде имеют одинаковые последствия, непреложные, как физический закон. Народная жизнь и история слагаются из множества элементов, в числе которых находятся и физические условия страны. Последние составляют только одну из действующих причин, которая может в значительной степени видоизмениться остальными, именно элементами собственно человеческими, общественными, которые имеют несравненно большее влияние, нежели первые, на государственный быт. Сюда относятся племенное начало, народность, состав общества, степень его развития, экономический быт, господствующие верования, предрассудки, нравы, обычаи. Все это вместе составляет учение об обществе.

По-видимому, нет ничего проще и яснее, как это влияние общественного быта на государство. Между тем только в настоящее время начинают приходить к сознанию, что государство не строится на одном умозрении, что существуют самобытные силы, часто независимые от человеческой воли, которые противодействуют всякой несвоевременной перемене и неизбежно возвращают государство на прежнюю колею, если оно было выброшено из нее переворотом, основанным на одних теоретических требованиях. До сих пор еще, гг., большая часть либеральных людей убеждены, что достаточно захотеть свободы, чтобы ее достигнуть. Учение об обществе должно рассеять эти мечты. Оно показывает, что и свобода имеет свои жизненные условия, независимые от воли, коренящиеся в народном духе, в общественном быту, в естественном составе государства, в состоянии сословий и партий, иногда даже в отношениях к соседям. Без этих условий всякая попытка водворить свободу ведет только к сильнейшему деспотизму.

С другой стороны, не следует, однако, и преувеличивать это влияние общественного быта на политическое устройство. Государство не остается страдательною формой, которую общество образует по-своему. Государство — плод человеческого сознания, произведение разумной природы человека, а потому оно сознательно воздействует на те условия, среди которых оно существует, стараясь подчинить их высшей, разумной своей цели. Оно находит тесную область и стремится к ее расширению; оно находит общество раздробленное и старается его соединить. Эта новая, третья сторона государственной жизни есть полит ика. Тут мы имеем дело уже не с правом, а с пользою. Это не чистое проявление государственных начал, а приспособление их к разнообразным условиям жизни — задача трудная, в которой проявляется практическая мудрость государственных людей. По-видимому, науке тут нечего и делать. Политика является более искусством, нежели наукою. Государственный человек должен естественным тактом, высшим чутьем распознавать, что именно нужно сделать в данное время при известных условиях. Сюда входит множество данных, почти неуловимых, за которыми наука уследить не может. Что же остается тут для теории? Не собьет ли она скорее с толку практического человека, нежели даст ему надежное руководство для деятельности?

Точно отношение политических теорий к практике часто представляется в этом виде, и, можно сказать, не без основания. Нет ничего гибельнее для практики, как теория односторонняя или недостаточная, какова бы она ни была,— охранительная, либеральная, демократическая. Государственный быт представляет соединение всех жизненных элементов в той форме, которая вытекает из естественных условий данной среды. Сочетание это происходит часто бессознательно, само собою, силою вещей. Односторонняя теория разрушает это практически образовавшееся согласие. Упуская из вида некоторые из существенных условий и элементов жизни, она вступает вразрез с действительностью и является чем-то для нее чуждым и враждебным. Вот почему, гг., мы так часто видим, что в мире владычествует рутина, тогда как благородные стремления остаются бессильными и бесплодными. Рутина живет среди самой жизни, не сознавая ее разумным путем, она принимает все ее элементы, как они есть, как они сложились на практике. Л потому она ближе к действительности, нежели благородные стремления, которые направляются одностороннею теорией. Потому последние против рутины бессильны. Рутина может быть побеадена только теорией всестороннею, которая принимает в расчет все жизненные условия и черпает свои уроки из самого опыта. Такова должна быть наука политики. Изучая возможно полным образом явления жизни и истории, она должна показать, какими средствами и при каких условиях государства образуются и живут, чем определяется различие образов правления и совершающиеся в государствах перемены, в чем состоят выгоды или невыгоды тех или других политических форм, что они могут дать и чего нельзя от них требовать, наконец, какими средствами может пользоваться государство для достижения своих целей. Теория политики, основанная на всестороннем изучении философии права и истории народов, составляет лучшее руководство для практики. Это венец науки о государстве. К несчастью, она далеко еще не достигла желанного совершенства. Это часть общего государственного права, которая наименее разработана.

Таков, гг., общий очерк науки, о которой мне придется беседовать с вами на первое полугодие. Я бы желал сказать вам, что я надеюсь не без пользы руководить вас на этом поприще. На первых порах своего преподавания могу только обещать вам усердно трудиться вместе с вами, чтобы достигнуть желанной обработки слишком обширного предмета. Для этого нужно одно — работать, как следует людям, преданным науке,— спокойно, беспристрастно, либерально. Когда я в деле науки говорю о либерализме, я разумею не юридическую свободу, а свободу мысли, я разумею то просвещенное состояние духа, в котором человек внимательно выслушивает каждое серьезное мнение и старается извлечь из него для себя пользу. Тот, кто во имя либерализма хочет подавлять чужие убеждения, не имеет ни малейшего понятия о свободе. Это худшее из всех легкомыслий. Его, я надеюсь, мы не встретим ни на кафедре, ни на университетских скамьях. В стены этого здания, посвященного науке, не должен проникать шум страстей, волнующих внешнее общество. Здесь мы должны, углубляясь в себя, в тишине готовиться на жизненное дело или на полезное поучение. Для вас время деятельности, борьбы, страстного участия в общественных вопросах придет своим чередом. На долгой предстоящей вам жизненной дороге вы успеете утомиться житейскими заботами, и тогда вы с сожалением вспомните о той поре, когда вам дана была возможность с несокрушенными силами, с непоблекшими надеждами, посвящать себя спокойному и бескорыстному труду. Призванный к жизни и деятельности, человек должен дорожить теми редкими минутами, когда он может собираться внутри себя и устремлять свои взоры на близкий душе его идеал. Идеал этот для нас наука, во имя которой мы собраны здесь. Она выводит человека из области житейских стремлений и страстей и, ведя его за руку, дает ему силу возвыситься к тому широкому и свободному созерцанию жизни, которое составляет лучший залог основательной мысли и полезной деятельности.

И здесь, как пример и поучение, возникают перед нами образы наших предшественников в Московском университете, людей, посвящавших свою жизнь святому делу образования. Об одном я не могу не вспомнить в настоящую минуту с сокрушением сердечным. Я имел счастье слушать его, знать и любить. Я говорю о Грановском3. И в вас, гг., живо предание о нем, хотя вам не дано было слышать его изящную и благородную речь, испытывать его могущественное действие на юные умы, которые влеклись к нему с страстною любовью. Это дар, который дается немногим. Тайна этой силы заключалась не в пошлом искании мимолетной популярности, не в лести юношеским страстям, или даже и заблуждениям, не в громком провозглашении новых идей, пленительных для молодого воображения, а в самом благородстве природы человека, в его пламенной любви к истине и добру, в том возвышенном настроении духа, которое побуждало его с вершины науки, с высоты человеческих идей, сочувствовать всему человеческому и мягко и любовно относиться ко всем явлениям жизни, в которых выражалось искреннее чувство или благородная мысль. Он был олицетворенная поэзия, воплощение всех лучших стремлений человека. Он был и остается красою Университета, и мы, его преемники, можем обращаться к его памяти для поддержки и возбуждения на предстоящем нам пути. И кажется мне, что дорогая тень блуждает еще по этим аудиториям; мне кажется, что она невидимо присутствует между нами, благословляя и поучающих, и слушателей на общее служение отечеству в деле образования.

Но эта драгоценная для нас память, гг., не должна служить нам предлогом для шумных манифестаций. Мы не должны призывать ее в свидетели своих страстных увлечений, но, как душевное сокровище, мы должны беречь ее для освящения того мирного и плодотворного труда, который составляет жизненное дело Университета. В этом состоит завещанное нам предание, которое мы обязаны свято хранить, предание, которое, непрерывною цепью передаваясь от поколения поколению, делает из Университета учреждение незыблемое, краеугольный камень русского просвещения и надежду русской земли. Отличительное свойство русского ума состоит в отсутствии понятия о границах. Можно подумать, что все необъятное пространство нашего отечества отпечаталось у нас в мозгу. Всякое понятие является нам в форме безусловной. Для нас исчезают линии, которые отделяют его от смежных с ним областей; мы не постигаем ни места, которое оно занимает в ряду других, ни отношения его к тем понятиям, которые находятся с ним в соприкосновении. В этом западный человек имеет перед нами огромное преимущество. Он выработался из борьбы разнообразных и разнородных стихий, из которых каждая, вошедши в общую жизнь, отмежевала себе принадлежащее ей место. Оттого русскому человеку западный часто кажется ограниченным, и действительно, немец, француз, англичанин вращаются иногда в слишком тесной среде. Но эта ограниченность не что иное, как обратная сторона того драгоценного смысла места,""меры и границ, без которого едва возможно жить образованному человеку и которого мы по большей части лишены. У нас, как у восточных народов, все расплывается в бесконечность.

Возьмем, например, понятие о власти. Оно содержит в себе множество видоизменений, из которых каждое имеет значение на своем месте. Одна власть есть верховная в государстве, другая — подчиненная, имеет ограниченные права и юридически определенный круг действия. В самодержавии вся государственная власть сосредоточивается в одном лице; в правлении смешанном или выборном она разделяется между несколькими лицами, из которых каждое имеет долю верховной власти. Но несовместно с разумным понятием об обществе представлять себе всякую власть, сверху до низу, безграничною и безусловною. Между тем у нас всякий начальник склонен считать свою власть таковою. На самый законный отпор подчиненных он смотрит, как на своеволие и бунт. Со своей стороны подчиненные верят в полновластие начальника; одни покоряются ему безусловно, другие безусловно его ненавидят. Точно так же и помещик держался начала безграничной власти; ему казалось просто нелепостью иметь над крестьянами определенные права. Отсюда всеобщее ополчение на переходное состояние. Или все, или ничего; середины не существует.

С другой стороны, возьмем понятие о свободе. Оно еще более представляется нам условным. Свобода одного лица ограничивается свободою других; свобода всех ограничивается деятельностью власти. Без этих ограничений общежитие невозможно. В какой мере они установляются,— это зависит от местных и временных условий; но, во всяком случае, понятие о свободе в общественной жизни не мыслимо иначе как в пределах, постановленных законом или обычаем. Между тем русскому человеку и это понятие представляется безграничным. Русский либерал теоретически не признает никакой власти. Он хочет повиноваться только тому закону, который ему нравится. Самая необходимая деятельность государства кажется ему притеснением. Он в иностранном городе завидит на улице полицейского чиновника или солдата, и в нем кипит негодование. Русский либерал выезжает на нескольких громких словах: свобода, гласность, общественное мнение, слияние с народом и т.п., которым он не знает границ и которые поэтому остаются общими местами, лишенными всякого существенного содержания. Оттого самые элементарные понятия — новиновение закону, потребность полиции, необходимость чиновников кажутся ему порождением возмутительного деспотизма. Этот присущий русскому обществу и глубоко коренящийся в свойствах русского духа элемент разгульной свободы, которая не знает себе пределов и не признает ничего, кроме самой себя,— это именно то, что можно назвать казачеством.

Русская история представляет замечательные примеры этого восточного склада русского ума, который все понимает под формою безусловного. Известно, что в старину бояре и слуги были вольные люди, которые ездили от одного князя к другому, предлагая свои услуги и отъезжая, как скоро они были недовольны. Тут не было ни постоянной связи с обществом, ни постоянных обязанностей. Как вольные птицы, они повиновались только собственному влечению, не зная над собою власти. С возникновением государства такой порядок не мог продолжаться. В конце XV века бояре и слуги лишились права отъезда и были прикреплены к государственной службе. Что же? были ли эти новые отношения ограничением прежней свободы? Выработались ли из этого определенные служебные отношения к князю? Ничуть не бывало. Переменился только угол зрения,— и тут же, на место прежнего безусловного понятия, явилось другое, столь же безусловное, хотя совершенно противоположное. Вольный боярин сделался холопом. Как скоро прекратилась полная свобода, так наступило полное рабство.

Почти то же случилось и с крестьянами. Переход от одного землевладельца к другому был им воспрещен. В другой стране из этого сопоставления двух сословий выработались бы определенные права тех и других; в России развилось полновластие помещика. Оно вытекло из самой жизни, из чисто русского воззрения на свойство юридических отношений. Законодательство большею частью следовало только за обынаем.

Обратимся ли мы к понятиям другого рода, из области административной? Мы увидим то же самое. Первое, что нам здесь представляется, это — централизация. Под именем централизации у нас понимают... впрочем, чего не понимают у нас под именем централизации? Можно ожидать, что скоро последует формальное обвинение на солнце за то, что оно составляет центр планетной системы! Обыкновенно же под этим разумеют то, что все дела разрешаются в центре, а не на местах. Никому в голову не приходит, что все дела никогда не восходят к центру, а только некот орые, в большем или меньшем количестве. Централизация может не переходить известных пределов, и все-таки будет существовать. Если бы возражения были направлены только против излишней централизации, то с этим во многих случаях можно было бы охотно согласиться; но они направлены против нее безусловно. Из того, что не следует для самых пустых дел ожидать разрешения сверху, выводят, что централизация совершенно должна быть уничтожена.

Противоположно централизации самоуправление. Самоуправление — так самоуправление! Подавайте нам выборных всюду,— чтобы все дела решались миром или собраниями представителей. Чуть где появился чиновник,— это непоследовательность, против которой надобно протестовать. Никому опять в голову не приходит, что самоуправление и выборное начало хороши на своем месте, так же как централизация и правительственное начало на своем, что в администрации, как и в целом обществе, существует не один элемент, а разные,— что весь вопрос заключается здесь в мере, в сочетании, в том, чтобы каждому началу дать надлежащее место и значение сообразно с существующими условиями и обстоятельствами.

Этот безусловный способ суждения нередко производит в литературе самые странные недоразумения. Вы доказываете существование известного понятия или начала; вас разумеют так, что кроме этого начала не существует ничего другого, что оно в ваших глазах исключает или поглощает в себе все остальные. Иногда приходишь в недоумение: в самом деле, может быть, выразился неясно. Посмотришь: ничуть не бывало! Сказано так ясно, как только можно говорить человеческим языком. Вы, например, буквально сказали, что правительство не может делать все, что необходима самостоятельная деятельность общества, вы сетуете на то, что мы, русские, слишком привыкли всего требовать, всего ожидать от правительства; а критик тут же, не запинаясь, утверждает, что, по вашему мнению, все совершается и должно совершаться от власти и посредством власти374. В другой стране подобные суждения следовало бы приписать бессовестности; у нас это просто размах русского ума, неумение читать и понимать то, что мы читаем, совершенная неспособность вникнуть в чужую мысль, вытекающая из неспособности определить свою. Далее вы говорите, что государство не может строиться на одной юридической теории, на одних отвлеченных началах; вы посвящаете целый отдел науки учению о влиянии жизненных условий на государство, вы за венец политических наук выдаете политику, т.е. учение о приспособлении государственных начал к разнообразным условиям жизни, вам отвечают, что вы жизнь совершенно отрицаете и признаете, что в мире нет ничего, кроме мертвого государственного механизма. Вы говорите о повиновении закону как об основном юридическом начале, без которого не может существовать никакое общество, что само по себе, очевидно, вам возражают, что ученому юристу до повиновения закону дела нет, что юрист не официальный блюститель правосудия, а закон не есть непреложная истина или непогрешимое изречение оракула, неподверженное изменениям, с чем вы, разумеется, заранее согласны. При этом происходят гвалт и остервенение. Сама Пруссия отказывается от ваших теорий, а русские чиновники обижаются тем, что вы хотите отягощать ими народ. (У нас чиновники стали такими прогрессистами, что так и рвутся к самоуничтожению!) Между тем вы, в невинности сердца, не строили никаких теорий и никогда не предлагали держать лишнее количество чиновников.

Откуда же все это происходит? отчего против вас поднимается вопль в известном разряде журналистики? Оттого, что вы имели неосторожность или дерзость произнести некоторые слова, которые возбуждают колер в либеральных детях: государство, закон, чиновник, централизация. Мало того, вы даже не произносили слова «централизация», но подозревают, что вы МОГЛИ его произнести. Этого довольно: либеральные дети больше ничего не видят; зажмурив глаза и закусив удила, они стремглав кидаются вперед и победоносно ниспровергают ветряные мельницы.

А между тем если мы не выучимся читать и понимать то, что читаем, если всякое понятие будет расплываться у нас в уме, если мы не сумеем давать ему определенные очертания и ставить его на принадлежащее ему место в ряду других, если мы не убедимся наконец в том, что общественная жизнь слагается не из одного куска, а из разнообразных стихий, из которых каждая должна иметь свое место и значение в целом, то не выбиться нам на разумный путь. Чувство меры и границ — вот что потребно просвещенному обществу. Где лежат эти границы, какова должна быть мера в сочетании различных общественных стихий,— это в каждом отдельном случае определяется различно. Каждый народ имеет свой дух, свои жизненные условия, свое строение, которое вырабатывается и изменяется исторически. Общественное мнение должно носить в себе сознание этих условий. Оно тогда только может получить влияние на ход дел, когда оно не будет пробавляться общими местами, ликовать при звуке известных фраз и пугаться других,— когда оно в своих требованиях не будет заходить далеко за пределы того, что в данное время по силам народу, но сумеет держаться в границах применимого и полезного.

Со своей стороны разумная власть, не упуская из рук необходимой для общественного порядка силы, должна себя умерять, чтобы дать простор другим общественным стихиям, без которых невозможно просвещенное общежитие. Чем власть беспредельнее в своих правах, тем легче подвергается она искушению преувеличивать собственное начало, тем необходимее для нее разумное воздержание.

Только при таких условиях, при взаимном воздержании и при взаимном уважении, возможно у нас мирное и правильное развитие общества. Если же вопрос будет поставлен не между мерою и безмерностью, а между казачеством и кнутом, тогда нет места разумному порядку в нашем отечестве. 1

Россия вступила в эпоху преобразований. Все чувствуют в них потребность - и правительство, и народ. Старый порядок оказался несостоятельным; мы стремимся к новому, лучшему будущему.

Естественно, что в такую пору все негодование либерального общественного мнения обращается на защитников отживающей старины. Слово «консерватор» сделалось у нас пугалом. При этом звуке русский либерал кипит злобой. Консерваторы виноваты во всем: и в нашей лени, и в нашем невежестве, и во взятках, которые существуют тысячу лет; и в том, что Россия не так богата, как Англия; и в том, что привозится больше товаров, нежели вывозится; и в том, что нельзя выпустить зараз на 500 миллионов новых ассигнаций; и в том, наконец, что с неба не падает талисман, который бы внезапным чудом разрешил все общественные вопросы к удовольствию всех и каждого. Консерватор у нас — синоним с тупым равнодушием к общественному благу, с презрением к народу, с своекорыстием вельмож, с нахальством чиновников, с лестью, обманом и лихоимством. В его черной душе таится одно лишь гнусное стремление к чинам и карьере. Малейший оттенок консерватизма немедленно ставит человека в разряд отсталых, отпетых людей и делает его предметом насмешек, брани и клеветы.

Консерваторам, старикам, противополагается молодежь. Не действительная молодежь, не та, которая с непогасшим еще огнем идеальных стремлений работает, готовясь на жизнь, а молодежь как нарицательное имя. В ее ряды с жадностью вступают и старцы, украшенные сединами, хотя, разумеется, 17-летний юноша всегда сохраняет преимущество даже над 30-летним мужчиною, который искушен уже соблазнами жизни, успел отведать запрещенного плода бюрократии. Молодежь — это все то, что в мыслях, но в особенности на словах окончательно разделалось со старым, не успев придумать ничего нового; все, что вечно кипит и негодует неизвестно часто зачем; все, что ратует во имя свободы и не терпит чужого мнения; все, что выезжает на фразах, не давая себе труда изучить и понять существующее; все, что выкинуло из своих понятий категории действительного и возможного и осталось при одних лишь безграничных требованиях и ничем не сдержанных увлечениях.

Бедная молодежь! зачем твоим привлекательным именем окрестили это беспутное казачество, которое называется современным или передовым направлением в России? Впрочем, и настоящую молодежь успели сбить с толку. Как не поверить, когда юноше беспрестанно твердят: «Все старое — дурно, все новое — хорошо, ополчайся на врагов прогресса, Россия возложила на тебя свои надежды!» И юноша всем пылом свежей души ненавидит непонятое им старое и жаждет неизвестного ему нового.

Но что же это, в самом деле? что такое консерватизм, который возбуждает столь благородное негодование? что за прогресс, которого мы должны желать как манны небесной? Обращаясь к другим странам, мы видим, что там во главе охранительной партии стояли часто люди далеко не рядовые. Великий Питт1 был консерватор, сэр Роберт Пиль2 был консерватор; Гизо, Нибур, Савиньи были консерваторы. Везде, где существует политическая свобода, охранительная партия является одною из действующих сил; без нее политическая жизнь становится почти невозможною. Очевидно, что тут нечто более, нежели тупая рутина или привязанность к материальным выгодам, которые доставляются существующим порядком. В основании этой силы лежат начала, которые коренятся глубоко в свойствах человеческого духа и управляют развитием человеческих обществ.

Многие представляют себе прогресс в виде бесконечного движения вперед. Точно люди взапуски бегут к скрывающейся вдали цели. Первенство принадлежит тому, кто бежит скорее, кто, скинув с себя все ненужное бремя, даже самую одежду, налегке пускается в путь и перегоняет соперников. Или если мы представим человеческое общество в виде корабля, плывущего по волнам истории, то прогрессисты этого рода сочтут себя обязанными столпиться на самой передней части носа, забывая, что не оттуда управляют рулем, они найдут ход корабля слишком медленным, они ополчатся на капитана за то, что он не распускает всех парусов; они захотят опередить самое судно, кидаясь вперед в волны океана, не имеющего ни границ, ни покоя, как их собственные требования и мечты. Другие пассажиры, напротив, вознегодуют за то, что корабль идет не тем путем, каким бы они хотели. Они также кидаются в волны, только не спереди, а сзади, и, так же как первые, исчезают в безбрежном океане напрасных сожалений. А корабль идет себе своим мерным ходом, оставляя позади и негодующих, и нетерпеливых. Экипаж и пассажиры распределяются в нем каждый на своем месте; сзади всех стоит кормчий, который управляет его бегом. Вой бури, колыхание океана, крик и толки пассажиров — все это нипочем. Беда только, если кормчий покинет свое место и побежит вперед за прогрессистами или же своротит судно против ветра и волн в угоду вздыхателям о былом.

Прогресс не состоит в вечном, безостановочном движении вперед. История народов — не вода, которая течет непрерывно, потому что не имеет в себе твердых стихий, которые бы удерживали ее на месте. История есть развитие внутренних сил, углубление в себя, изложение тех начал, которые лежат в существе человеческого духа. Они-то составляют основу общественной организации; около них, как около зерна, группируются кристаллы общественной жизни.

Общество состоит из лиц, из которых каждое имеет свою самостоятельную жизнь, свой маленький мир частных стремлений и интересов. Но лица не замыкаются в этой тесной сфере; это не рассеянные единицы, которые скрепляются внешнею механическою силою. Духовная жизнь человека состоит в единении с другими; лица связываются между собою общением мыслей, интересов, нравственных идей, в силу которых человек видит в человеке товарища, помощника и брата. Эти общие начала суть исторические силы, которые владычествуют над людьми и соединяют их в постоянные, более или менее прочно организованные группы. Таковы семейство, сословие, церковь, государство. Высшие организмы, например государство, сами слагаются из отдельных групп, из которых каждая свя- зуется присущим ей общественным или нравственным началом. Разумная жизнь каадого человека состоит в том, что он примыкает к той или другой группе, наполняется общим ее содержанием и сам действует на ее пользу. Таким образом, человеческое общество составляет сложный организм, скрепленный внутренними, твердыми началами, которые не дают ему бродить по прихоти случая или рассыпаться при первом толчке.

Если бы эти скрепляющие, зиждущие начала общественного устройства вечно оставались одни и те же, общество пребывало бы неподвижным. Его развитие, как рост дерева, состояло бы единственно в прибавлении новых ветвей к существующим, в количественном возрастании сил. Но человеческий дух, углубляясь в себя, излагая свои определения, проходит чрез различные формы, которые, составляя развитие одной духовной природы, тем не менее качественно отличаются друг от друга. Вследствие этого историческое развитие представляет ряд органических формаций, из которых каждая имеет свои связующие начала, нередко противоположные прежним. Отсюда борьба старого с новым, отсюда движение, которое изменяет существующее устройство. Но цель всякого движения — не просто освобождение лица от прежних определений, а переход к новым органическим началам, к новому, крепкому строению жизни. Движение для движения не только бессмысленно, но и гибельно для общества. Одною проповедью свободы, одним разрушением старого, в надеэде, что из этого что-нибудь выйдет, водворяется только анархия, которая в силу присущей человеку потребности органических начал сама приводит к реакции, но которая слишком дорого обходится народу, не умевшему ее предупредить.

Из этого отношения основных начал жизни к элементам движения ясно отношение охранительной партии к прогрессивной. Последняя представляет в обществе элемент движения. Задача ее — не дать существующему порядку застояться, окаменеть в своем устройстве; она пробуждает дремлющие силы и содействует переходу жизни в новую, высшую форму. Но чисто прогрессивное направление неспособно к организации; за прелестью свободы, за беспокойством движения оно слишком часто забывает, что общество нуждается в твердых основах, в постоянных жизненных началах, за которые бы оно могло держаться, вокруг которых оно могло бы окрепнуть. Уразумение этих жизненных основ — вот задача охранительной партии. Она их недремлющий сторож и защитник. Она допускает перемены только во имя начал организующих, а не разлагающих. Разгулу свободы, шатанию мысли она противополагает те силы, которые связывают общество и дают ему внутреннюю крепость. Где нет партии прогресса, там народ погружается в восточную неподвижность; но где нет охранительной партии, там общественный быт представляет только бессмысленный хаос, вечное брожение, анархию, немыслимую в разумном общежитии. Без первой — невозможно движение, но без второй невозможна никакая организация, невозможна, следовательно, гражданская жизнь и все, что дает высшее значение человеку. Горе народу, который извергнет из своей среды охранительные начала!

Таково существенное значение консервативного направления, такова роль его в обществе. При этих основных чертах оно может, однако, принимать различные виды.

2

Главная сила охранительной партии всегда лежит в бессознательном инстинкте народных масс. Огромное большинство людей живет непосредственным чувством, привычкою, безотчетным приобщением к той среде, в которой они родились, воспитались и действуют, с которою переплетены все их интересы. Нужен в обществе страшный разлад или вопиющая неправда, чтобы возбудить в массах ненависть к существующему порядку. Пока жизнь сносна, народ естественно подчиняется силе обычая, дорожит преданием, отвращается от новизны и преклоняется перед вековым авторитетом.

Но на бессознательном чувстве народа нельзя основать разумной гражданской жизни. Высшее значение человека состоит в сознании; в нем та духовная сила, которая движет историю народов. Поэтому во главе общества всегда стоят высшие классы, в которых развивается разумное сознание. Если охранительная партия хочет удержать свое общественное значение, она в силу неизбежного закона должна возвести свои начала к сознательной мысли. «Сознавай себя или гибни!» — таков приговор истории.

Между тем и на вершинах общества охранительное направление нередко опирается на одну рутину, на слепую привязанность к старине, на идолопоклонство перед существующим порядком. Пока общество дремлет, это направление может в нем господствовать; но как скоро пробудилась общественная мысль, оно с трудом противостоит напору даже слабого разумения. Окончательно оно удержаться не в силах. В руках консерваторов-рутинистов существующий порядок обречен на падение.

Охранительная партия в Европе не осталась при этой низшей своей форме. Она развила свои начала в сознательное учение, в мировую доктрину, которую она противопоставила революционной пропаганде. Французская революция выступила во имя прав человека, во имя свободы и равенства. Одностороннее развитие этих начал и нравственное бессилие существующей власти повели к анархии, из которой естественным ходом вещей возник деспотизм. Наполеон восстановил ослабленную власть и тем утвердил революцию, придав ей организующие элементы, без которых она не могла существовать. Но злоупотребление силы повело к падению завоевателя; приверженцы старого порядка остались победителями и уничтожили все следы революционных властей. Как же воспользовались они своим торжеством? Охранительные начала были возведены в абсолютную теорию, которая утверждала власть на божественном установлении и безусловно отрицала всякое движение, всякие народные права: задачею властителей Европы сделалось возвращение к старым формам, подавление революционных попыток везде, где бы они ни проявлялись. Задача односторонняя и отрицательная. Охранительная система двадцатых годов была скорее реакциею против исторического движения Нового времени, нежели уразумением истинных оснований современных обществ. Движение могло быть временно сдержано, но не подавлено. Существенные потребности европейских народов проявились тем с большею силою, чем меньше им было дано законного исхода, и охранительная система пала среди анархического брожения, которое было вызвано собственною ее ограниченностью и упорством.

Возобновлять подобные попытки, воскрешать отжившие теории — безумно. В новом бою не следует вытаскивать заржавленное оружие из старого арсенала. Оно окажется негодным и сломается в руках тех, кто захочет его употреблять.

Иного рода консервативная система установилась во Франции после июльской революции3. Здесь она явилась не под знаменем абсолютизма, а выступила во имя более либеральной, хотя столь же безусловной теории конституционной монархии. Это учение должно было служить противодействием революционному направлению и демократии. Конституционная монархия сомкнулась в тесный кружок, который выдавался за единственный, способный управлять государством. Лозунгом ее сделалось сопротивление всякому преобразованию, в особенности же расширению политических прав. Великий историк4, который так долго стоял во главе министерства, принял на себя возведение в доктрину системы, изобретенной Людовиком-Филиппом. Но и здесь оказалась несостоятельность этой доктринальной попытки. Престол Людовика-Филиппа рушился при первом движении февральской революции.

Никакая общая теория не может служить основанием для охранительной системы по той простой причине, что устройство и потребности обществ разнообразны до бесконечности и изменяются исторически. Нет сомнения, что человеческие общества зиждутся на некоторых общих началах, одинаково необходимых для всех. Власть, суд, закон составляют принадлежность каждого государства. Но на таких отвлеченных принципах невозможно основать практической программы и положительного политического направления. Тут нужно содержание более живое, более близкое к действительным, местным условиям среды. Охранительные начала в каждом обществе почерпаются не из теорий, а из действительности; они даются историческим развитием народа и настоящим его состоянием.

Если мы взглянем на те охранительные системы, которые имели успех, мы увидим, что они держались именно этого практического направления. Английские консерваторы не строят всемирных учений; они действуют во имя исторических начал английского народа, изменяя их сообразно с наступающими потребностями. Наполеон III5 противопоставил революции те элементы власти, которым основание положено было французскими королями и которые утверждены могучею рукою Наполеона I. Но и французская империя не отрицает потребностей свободы. Конституционные начала вводятся более и более, по мере того как Франция, к ним привыкшая, ощущает в них нужду.

В каждом данном государстве предстоит та же практическая задача. Охранительные начала будут иные в демократическом правлении, иные — в конституционной монархии, иные — в самодержавии. Те либеральные учреждения, которые при известном состоянии общества служат опорою порядка при других обстоятельствах, производят общее расстройство. Везде охранительная партия должна опираться на то, что есть, а не на то, чего можно бы желать.

Первое место в существующих основах общежития занимают те начала, которые утвердились преданием, которые получили силу вековым своим значением в истории народа. Они составляют краеугольный камень всякого общественного устройства. Не слепая привязанность к старине придает им это значение, а тот простой факт, что всякое общественное начало тогда только приобретает действительную силу, когда оно что-нибудь произвело, когда с ним связаны жизненные интересы граждан, когда люди получили к нему уважение вследствие принесенной им пользы и той внутренней крепости, которую оно проявило на деле. Чем продолжительнее эта деятельность, тем самое начало становится более могучим. Новый элемент всегда является слабым. При дальнейшем движении жизни он, в свою очередь, может стать во главе развития и вытеснить старые начала; но для этого он должен окрепнуть, действуя сперва незаметно под сенью старинных сил. Он должен на опыте доказать свою состоятельность и свое соответствие истинным нуждам общества. Время утверждает за ним право существования, группирует около него интересы, приобретает ему привязанность народа. Поэтому исторические начала всегда служат для охранительной партии самою твердою точкой опоры.

Но исторические начала изнашиваются, слабеют, теряют прежнее свое значение. Держаться их во что бы ни стало при изменившихся обстоятельствах, при новом строении жизни — значит лишать себя всякой надежды на успех. Это романтизм, а не охранительное направление. Если старый камень силою векового трения обратился в песок, безумно утверждать на нем здание. Надобно искать новых опор, которые могли бы заменить прежние. Законная монархия имела во Франции огромное историческое значение; но нынешние французские легитимисты — романтики, а не консерваторы. Они живут в прошедшем, а не в настоящем. Такие же романтики и немецкие феодалы, которые среди новой жизни мечтают о сохранении или даже о восстановлении средневековых форм.

Если охранительная партия не хочет намеренно связать себя по рукам и по ногам и ограничиться ролью жертвы, обреченной на заклание,— она не может быть врагом свободы и преобразований. Либеральные законы, незыблемые гарантии свободы могут стать более прочною твердыней общественного порядка, нежели шаткость чиновничьего произвола. Английские консерваторы сами берут инициативу реформ, когда наступило для этого время. Людовик-Наполеон сам вводит конституционные начала, потому что во Франции без этого нельзя обойтись. Когда общество движется, невозможно оставаться на месте. Но и в преобразованиях консервативная партия ищет тех основных положений, из которых может развиваться прочная организация. Она остается верна своему характеру. Ее созидающему духу противны мечтательные требования, общие фразы, неопределенные надежды, беспокойное брожение, разрушение во имя скрытых сил и неизвестного будущего. Она тогда только соглашается на изменение существующего, когда на место старого можно поставить новое, столь же, если не более прочное, и тогда она это новое охраняет с такою же непоколебимою энергиею, с какою некогда охраняла отжившую старину.

Таким образом, если характер охранительного направления вечно остается один и тот же — привязанность к основным началам гражданского устройства в противоположность элементам движения, то содержание его изгоняется с изменением самой жизни народа. Вся задача сводится, следовательно, к практическому пониманию существующего; надобно отгадать те силы, которые имеют в себе залог прочности, которые в данную минуту должны лежать в основании общественной организации.

При обыкновенном течении жизни сделать это не трудно. Настоящее тесно связано с прошедшим; в жизни действуют те элементы, которые выработались исторически, которые явны для каждого, от которых даже отрешиться нелегко. Совсем другое, когда общество находится в состоянии переходном, когда оно обновляется всецело, когда преобразования идут по всем частям. Здесь мудрено сказать, что следует сохранить и с чем надобно проститься, что имеет еще в себе достаточную силу для дальнейшего существования и что износилось, обветшало и должно быть отброшено как лишенное существенного значения.

В таком положении находится теперь Россия. Что сохранять там, где все изменяется? Благоразумно ли задерживать движение там, где все стремится к новому порядку?

К этому вопросу мы должны теперь обратиться.

3

Россия обновляется; все части государственного управления подвергаются преобразованию; все движется, стремится, волнуется, негодует; везде борьба с старым порядком и пламенные надежды на новый. На чем тут остановиться? где найти точки опоры?

Если мы взглянем на ту работу, которая предстоит и законодателю, и обществу, задача покажется нам громадною, почти необъятною. Одно освобождение крестьян — такой жизненный переворот, какие случаются веками. От общего государственного строения до частного быта все разом сдвигается с места и получает новое направление. К этому присоединяется преобразование суда, финансов, администрации, распространение просвещения, огромные экономические предприятия, наконец, искоренение всех зол, которые накопились веками и накипели у нас на сердце: лжи, лихоимства, неправды, притеснений. Русское общество отвернулось от своего прошедшего; оно хочет надеть на себя новый лик и явиться преображенным в сонме европейских народов.

Громадность подобной задачи не может не смутить всякого, кто взглянет на нее хладнокровно. Если мы развернем страницы истории, мы увидим, что подобные переломы в народной жизни совершались либо деспотизмом, либо революциею, лучше сказать — деспотизмом сверху или деспотизмом снизу. Иначе и быть не может. Там, где замешано столько противоположных интересов и страстей самых близких человеку и самых живых, там разом повернуть и порушить дело можно только насилием. Где одновременно расшатываются все основы здания, нужна всеподавляющая сила, чтобы сдержать поколебленное общество. Такою силой может быть или энергия масс, или рука деспота. Нетерпеливые нововводители бессознательно напрашиваются на то или другое. Но те, которые не хотят ни железного ига властителя, ни буйства революционных страстей, могут желать только прогресса умеренного и постепенных преобразований. Время — великий деятель, который укрощает страсти, примиряет с переменами, прилаживает интересы к новым условиям, убеадает людей в необходимости сделок и уступок. Когда под влиянием времени известное преобразование, глубоко охватывающее жизнь, окрепло и установилось, когда общество применилось к новому порядку, тогда безопасно приступать к дальнейшим реформам. Но разом изменять все, затрагивать все страсти, все интересы — значит возбуждать брожение, с которым не всегда легко справиться.

Недоумение увеличивается, если мы посмотрим на те силы, с которыми Россия приступает к своему обновлению. Несмотря на возбужденные надежды, на проснувшуюся жизнь, несмотря на действительные гражданские успехи, которые мы сделали в последние годы, русское общество представляет в настоящую минуту весьма грустное зрелище. Никогда еще не оказывалось такого разлада между величием цели и ничтожеством средств, между требованиями и действительностью, между словом и делом. С одной стороны — безграничные притязания, непоколебимая самоуверенность, исступленная критика, громкие фразы; с другой — самое скудное образование, отсутствие первоначальных понятий, шарлатанство, лень, своекорыстие, нетерпимость, неспособность к практической деятельности, страсть к эффектам при совершенном равнодушии к пользе отечества. Под покровом любви к свободе, сознания права, восторженного стремления к лучшему порядку в обществе скрываются — раздражение личных интересов, злоба за отнятое право над человеком, политическое легкомыслие, страсть к шуму, опьянение той общественною пляской, в которой тысячи голосов ревут зараз, не понимая друг друга и ругаясь на все стороны. Еще менее утешительное зрелище представляет наша литература, глашатай общественного мнения. Среди немногих серьезных произведений зреющей мысли и более широкой свободы как часто в ней встречаются явления, в которых, по-видимому, исчезли не только спокойное и разумное понимание вещей, но даже стыд и совесть! Глубочайшее невежество и самая дикая наглость драпируются в покров горячей любви к народу, гуманности, либерализма, современных идей. На первый план выдвигаются личные вопросы, самолюбивая раздражительность, возмутительные выходки, сплетни, пасквили, брань и скандалы, от которых с омерзением отвертывается всякий, кто в печатном слове ищет поучения или кто привык уважать человеческую мысль.

Куда бы мы ни обратились, везде мы встретим противоположное тому, чего следовало бы ожидать: где нужны твердость, энергия, обдуманный образ действия, обнаруживаются шаткость, двусмыслие, боязливость, мелкое искание популярности, эгоистические виды, отсутствие всяких идей; где нужен разумный практический взгляд на вещи, является пустое, легкомысленное увлечение, упивающееся собственным задором, глухое к голосу рассудка. Отрадные явления можно встретить только там, где дело совершается невидимо и неслышно, вдали от общественного шума, в тишине кабинета или в глуши провинциальной жизни. Такое явление представляют нам мировые посредники, не те, которые выезжают на либеральных эффектах, а те, которые, честно и усердно исполняя свои обязанности, стараются порешить на месте великий вопрос, от которого зависит судьба России. Вот те силы, на которые может надеяться русская земля.

Наше общество, очевидно, не готово к тому делу, которое оно призвано совершить. После долгой дремоты оно было застигнуто врасплох восточною войной и севастопольским разгромом6. Оно встрепенулось, перед ним открылось широкое поле, а в силах оказывается бедность. Подобные примеры нередко повторялись в истории. Поднимается крик: «Растворите двери, и на сцену выступит множество свежих, молодых деятелей, которые принуждены скрываться в неизвестности!» Двери растворяются настежь, и появляется только толпа неприготовленных крикунов. Когда в обществе есть серьезные элементы, они пробиваются и действуют непременно, несмотря ни на какие преграды. Внешнее давление возможно только при отсутствии внутренних сил.

Теперь, когда дышать стало свободнее, когда преобразования на каждом шагу открывают новую возможность действовать, все еще продолжается прежний вопль. Мало того: он усиливается с каждым днем. Никто не хочет видеть того, что совершилось и совершается; преобразования встреча ются всеобщим равнодушием, если не враждою. Забывают громадные государственные меры и устремляют все внимание на мелкие интриги бюрократов. Все требуют новых перемен в ожидании, что мановением волшебного жезла разрешатся наши затруднения; все убеждены, что стоит правительству захотеть — и водворится всеобщее благоденствие. Как будто изменением статей Свода законов да сменой нескольких администраторов, да еще новым и новым разглагольствованием возможно обновить Россию! Мы ищем лекарства не там, где оно находится. И корень зла, и средства врачевания лежат не в учреждениях, не во внешних условиях, а в нас самих. Настоящая наша задача состоит не в стремлении к новому, не в перемене людей и учреждений, а в работе над собою, в исполнении того, что уже дается жизнью. Нам нужно отрезвиться, заняться делом, разумно взглянуть на то, что нас окружает, приготовиться к той широкой деятельности, которая нам предстоит. А для этого необходимо воздержание. Не в безмерных требованиях, не в бесплодном раздражении найдем мы путь к лучшему порядку, а в спокойной работе мысли и в серьезной практической деятельности.

Это успокоение страстей, это возвращение общества к внутренней работе, может совершиться двояким образом. Или твердая рука власти, пресекая всякие неумеренные проявления, неуклонно направляя народ к предположенной цели, несмотря на шум и волнение, заставит общество от бесплодных криков обратиться к тому, что практически возможно; или же само общество образумится, придет в себя, поймет, наконец, свое положение и предстоящее ему дело. Последний путь несравненно лучше первого. Насильно данное направление никогда не может быть так плодотворно, как самостоятельная мысль. Насилие производит раздражение или равнодушие. Только мысль, созревшая в самом человеке, дает ему ту силу воли, то самообладание, которые необходимы для разумной деятельности. Поэтому в настоящее время в том положении, в котором находится Россия, дело первостепенной важности — возникновение в обществе независимых сил, которые бы поставили себе задачею охранения порядка и противодействие безрассудным требованиям и анархическому брожению умов. Только энергия разумного и либерального консерватизма может спасти русское общество от бесконечного шатания. Если эта энергия появится не только в правительстве, но и в самом народе, Россия может без опасения глядеть на свое будущее.

Нельзя скрывать от себя тех трудностей, которые предстоят образованию консервативного мнения в настоящую пору. Общество влечется в одну сторону вследствие данного ему толчка; приобретенная скорость усиливает это движение. Возможно ли ему противодействовать? Плыть против течения всегда нелегко; у нас это вдвойне трудно, потому что не за что ухватиться, не на что опереться. К чему служат воззвания к разумным силам, увещания насчет потребности порядка там, где не существует никаких гражданских понятий, где уровень просвещения не дает даже первоначальных сведений о праве, об обязанностях, о государственном устройстве, где всякое слово понимается в превратном смысле, где все хотят разом кричать и никто не расположен слушать? Возможен ли дружный отпор там, где люди не имеют довольно энергии, чтобы стоять на собственных ногах и общими силами отражать удары, а предпочитают предаваться стремлению потока или слабодушно становиться поодаль, пожимая плечами? При нашей бесконечной распущенности при вялости нашего нрава, при том хаосе, который у нас господствует, остается единственная надежда на силу вещей, на окончательное торжество благоразумия в массах. Но на этом не следует ни успокаиваться, ни слабеть. Если русское общество способно к самостоятельной деятельности, то из этой бродячей массы, в которой все ускользает из рук, должны выделиться различные направления — зародыш партий. Теперь настала для этого пора; теперь наше дело — идти к этому внутреннему строению общества, без которого невозможна политическая жизнь.

Другое важное препятствие, которое представляется у нас образованию охранительной партии, состоит в трудности откровенно обсуждать все вопросы, вполне высказывать свою мысль. Где не допускается порицание, невозможна и похвала; остается, следовательно, молчать. Трусость и лень с жадностью хватаются за этот предлог, чтобы устраниться от деятельности. На этом выезжают и противники того направления, которое имеет большую возможность высказываться явно. В нашей литературе, которая не знает деликатности ни в чем, в этом случае вдруг является необыкновенная деликатность: не смей говорить против тех, кто не может вполне выяснить свою мысль! Привилегия слова дается косвенной оппозиции.

На этом возражении останавливаться нечего. Оно налагает только обязанность оказывать большее уважение противникам, которые не могут защищаться открыто; но оно не должно зажимать уста искреннему убеждению. Притом, где нет свободы слова, перевес всегда на стороне оппозиционной мысли, потому что естественное чувство человека склоняет его на сторону слабого, и запрещенный плод имеет слишком много прелести. Тем с большею настойчивостью следует предостерегать от плода ядовитого.

Важнее то обстоятельство, что охранительное направление рискует сделаться солидарным со всяким делом, о котором оно не может говорить. На него возложится ответственность за чужие ошибки; на него посыпятся обвинения в том, что оно стоит не за идеи, не за общее благо, а за существующий факт, каков бы он ни был. Здесь главный камень преткновения. Но и перед этим останавливаться нельзя. Возможность превратных толков, недоразумений и клеветы не должна отклонять гражданина от такого образа действий, который он считает полезным для отечества. Тут личные опасения должны умолкнуть.

Какими же началами может руководствоваться охранительное направление в России? Какие элементы дает ему старый порядок и что приобретает оно в новом? Укажем на некоторые основные точки опоры.

Первый элемент, который дается нам историею и который является насущною потребностью настоящего времени,— это сила власти.

Всякое общество требует известного единства. Без него невозможны ни общая жизнь, ни порядок, ни гражданское устройство. Это единство может установиться двояким образом: согласием общественных сил и действием правящей власти. Недостаток одного из этих элементов может восполниться только усилением другого. Чем меньше единства в обществе, чем труднее связать общественные стихии, тем сильнее должна быть власть; и наоборот, правительство может распускать вожжи по мере того, как общество крепнет, соединяется и получает способность действовать самостоятельно. Поэтому обширное государство нуждается в более сильной власти, нежели малое: в первом общественные элементы разнообразнее, разрозненнее, имеют между собою менее тесную связь и потому требуют большего внешнего скрепления. Из того же начала следует далее, что власть должна быть сильнее в стране, в которой различные сословия или классы далеко расходятся по своему образованию, положению, интересам, и нет между ними среднего, связующего звена; власть должна быть сильнее там, где мало личной энергии, где скудно образование, соединяющее людей вокруг общих начал, где партии кидаются в крайности, где в обществе господствует раздражительность и нетерпимость, где бесплодное волнение заменяет практическую деятельность. Отсюда и то явление, что анархия всегда вызывает деспотизм. Отсюда, наконец, необходимость сильной власти в эпохи переходные, при коренных преобразованиях. Тут затронуты все интересы, разгораются страсти, возбуждаются безграничные желания и надежды. Старое рушилось, новое не успело окрепнуть; никто не знает за что держаться. В такие времена наименее возможно внутреннее общественное единство, согласное действие различных общественных сил, а потому тем необходимее крепкая власть, которая могла бы сдержать влекущиеся врозь стихии.

Отличительная черта русской истории, в сравнении с историей других европейских народов, состоит в преобладании начала власти. Со времени призвания варягов7, когда новгородские послы, ровно тысячу лет тому назад, объявили неспособность общества к самоуправлению и передали землю во власть чужестранных князей, общественная инициатива играла у нас слишком незначительную роль. Русский человек всегда был способнее подчиниться, жертвовать собою, выносить на своих плечах тяжелое бремя на него возложенное, нежели становиться зачинателем какого бы то ни было дела. Только в крайних случаях, когда государству грозило конечное разрушение, народ вставал как один человек, изгонял врагов, водворял порядок и затем снова возлагал всю власть и всю деятельность на правительство, возвращаясь к прежнему, страдательному положению, к растительному процессу жизни. Власть расширяла, строила и скрепляла громадное тело, которое сделалось русскою империей. Власть стояла во главе развития; власть насильно насаждала просвещение, обнимая своею деятельностью всю жизнь народа — от государственного устройства до частного быта. Величайший человек русской земли, Петр Великий, сосредоточивает в себе весь смысл нашей прошедшей истории. И теперь еще этот характер не изменился: правительству принадлежит инициатива и исполнение тех великих преобразований, которые составляют честь и славу нашего века.

Таким образом вся русская история вела к преобладанию начала власти, оно сохранило свое значение до настоящего времени. Теперь мы чувствуем потребность в большей самостоятельности, нежели прежде; мы хотим свободы, общественной инициативы, и это желание вполне законно, потому что без этого невозможны ни разумная жизнь, ни полное развитие внутренних сил народа. Но это стремление, плод созревающей мысли, не должно становиться вразрез с тысячелетнею историей отечества; новая шла не должна явиться враждебною той, которая руководила нами до сих поре Особенно в настоящем кризисе при тех реформах, которые совершаются, при той незрелости, которою мы страдаем, при том брожении, которое господствует в обществе, сильная власть нужнее, нежели когда-либо. Она должна размножиться, явиться на всех концах, во всех углах России, где прежде она слагала бремя на помещика. Она является посредником между обоими сословиями. Везде, где пресеклась крепостная зависимость, где нужно устроить управление, ввести новый порядок, взыскивать повинности, ограждать интересы, сдерживать незаконные притязания, везде должны присутствовать ее бдительное око и ее настойчивая деятельность. Везде к ней взывают и негодуют, когда слабеет ее энергия.

К счастью, наше правительство не нуждается в материальном подкреплении. Средства, которыми оно располагает для охранения внутреннего порядка, огромны. Случайно возникающие волнения представляют только легкую игру на поверхности общественного организма. Но, кроме материальной силы, нужна сила нравственная. Она основывается на любви народной и на поддержке со стороны разумных элементов общества. Первая не отойдет от правительства, освободившего крестьян; но в последнем отношении нельзя не заметить, что в русском обществе издавна произошел разлад. Либеральные меры, которые были приняты в продолжении последних лет, не только не излечили застарелой болезни, а, по-видимому, напротив, усилили раздвоение. Здесь лежит зло, на которое нельзя не обратить внимания, потому что оно лишает общественные силы возможности действовать согласно. Каждый русский человек, которому дорого отечество, должен по мере возможности содействовать единению, а не растравлять легкомысленно раны и не усиливать напрасного раздражения.

Конечно, восстановление этой связи прежде всего зависит от самой власти. Она тем более может рассчитывать на поддержку со стороны разумной части общества, чем тверже и рассудительнее она действует, чем менее она остается в одиночестве, чем более она старается изведать настоящие нужды края и удовлетворить существенным потребностям народа. Но охранительное направление в обществе не может и не должно отказать власти в своем сочувствии и в своей поддержке при виде тех громадных реформ, которые ею совершаются, того желания добра, которое проявляется во множестве либеральных мер, и тех препятствий, которые предстоят на пути. Одолеть их можно только дружною деятельностью всех, а не внутренним разладом.

При этом охранительное направление удерживает всю свою независимость. Оно не отказывается от свободы суждения и не готово выступить на защиту каких бы то ни было мер. Общественное мнение — не бюрократия, обязанная исполнять и поддерживать данные ей предписания; это — самостоятельная сила, выражение свободной общественной мысли. Охранительная партия в обществе может выражать одобрение только тому, что согласно с ее собственными началами. В ней не найдут сочувствия ни реакция, ни заискивание популярности, ни подавление свободы, ни скороспелые нововведения. Но она не станет легкомысленно ополчаться на власть, подрывать ее кредит, глумиться над мелочами, упуская из вида существенное, поднимать вопль во имя частных интересов, забывая общую пользу. Охранительная партия преимущественно пред другими должна быть готова поддерживать власть, когда это только возможно, потому что сила власти — первое условие общественного порядка.

Обратимся к другим охранительным элементам.

4

Главное орудие власти в государственном управлении составляет бюрократия. Это опять элемент, который дается нам историею и современною жизнью.

В настоящее время бюрократия подвергается у нас таким же, если не большим нападкам, как и консерватизм. Она — корень всего зла; она стала между верховною властью и народом, задерживая правду, распространяя ложь, обращая все на свою собственную пользу. Неудовольствие, идущее от противоположных концов, сливается против нее в общий обвинительный голос. Нельзя не сказать, что бюрократия во многих отношениях заслужила это общественное недоверие. Она долгое время была всемогуща и употребляла это положение во зло. Медленность, формализм, лихоимство, притеснения, своекорыстные виды, равнодушие к общему благу — вот явления, которые слишком часто встречаются в ее рядах и которые довели ее до той степени непопулярности, на которой она ныне стоит. Но не надобно упускать из вида другой стороны дела. Несмотря на свои недостатки, бюрократия даже теперь заключает в себе едва ли не большинство образованных сил русской земли. А прежде и подавно; какой же образованный человек не вступал в служебные ряды? Если у нас существует гражданское устройство; если мы пользуемся внутреннею безопасностью; если помещики давно перестали разбойничать на больших дорогах; если есть средства сообщения, если устроены училища, гимназии, университеты; если в провинциях есть архитекторы, медики, инженеры; если законы собраны в общий свод, то мы всем этим обязаны бюрократии. Не забудем и то, что бюрократия была главным деятелем при составлении «Положения» 19-го февраля8; она отстаивала интересы крестьян, она выбирала либеральных людей в члены комитетов, в редакционную комиссию, в губернские присутствия, в мировые посредники; она не только заготовила, но и приводит в исполнение это дело. Хвала ей и честь за то! она воздвигла себе вечный памятник. Наконец, бюрократия не одна виновна в тех прискорбных явлениях, которые мы видим в ее среде. На ней отражаются пороки всего русского общества. Будто другие сословия лучше? Или нам нужен непременно козел отпущения, на которого можно свалить общие грехи?

Как бы то ни было, бюрократия представляет действительную силу, без которой власть обойтись не может, без которой немыслимо государственное управление. Русская бюрократия показала на деле если не свое нравственное достоинство, то свою внутреннюю состоятельность, свою способность действовать, охранять порядок, устраивать и скреплять государство. При бедности наших общественных сил таким элементом пренебрегать нельзя. Нам бюрократия совершенно необходима. Ее надобно по возможности очистить, возвысить, сдержать в пределах законности, окружить гарантами, поставить под контроль гласности, ограничить самоуправлением сословий, но она неизбежно должна остаться одною из существенных опор государственного порядка и внутреннего благоустройства.

К несчастию, Россия не имеет элемента, который в других странах служит самым надежным обеспечением против бюрократического произвола, самым твердым столбом права и закона, именно — магистратуры. <1^)идрих II9 возрадовался, когда мельник, которому он грозил отнятием имущества, отвечал: «Вам это не удастся; есть судьи в Берлине!» Такой ответ едва ли когда мог раздаться на русской земле. Нет,- может быть, более грустного явления в нашей исторической жизни, как то, что у нас никогда не было праведного суда, который бы внушал к себе доверие общества. Со времени древних тиунов и судей-кормленщиков10 удельного периода судья в народе считается чуть не синонимом с лихоимцем. Это зависит не от учреждений, не от случайного направления власти. Это просто элемент, который исторически не выработался, которого нет в народе. Выборные судьи нисколько не лучше коронных11; часто даже напротив. Мы всегда несколько удивляемся, когда наше дворянство жалуется на недостаточное ограждение лиц и имуществ и просит гласного судопроизводства и суда присяжных как единственных средств к установлению праведного суда. Но Боже мой! кто же мешает дворянству выбирать порядочных судей, которые бы доставляли ограждение лицам и имуществу? Отчего наши областные суды вообще не отличаются бескорыстием? Отчего так часто встречаются в них самые нелепые решения, так что остается одна надежда на апелляцию?

История не выработала нам даже зачатков правильного судоустройства. Тут нечего сохранять; тут все предстоит начинать сызнова. Надобно положить первые основания специальному сословию судей и адвокатов и поставить их под контроль гласности. Пока этого нет, пока судьи набираются случайно, по выбору или по назначению, из людей, которые никогда не готовились на это поприще и не видят в водворении правды призвания жизни, пока судопроизводство покрыто канцелярскою тайной, нельзя говорить о суде как о существенном элементе государственного благоустройства. Тут не помогут благие намерения. Наилучшие судьи — действующие втайне, а тем более власть, карающая административным путем, всегда подвергнутся нареканиям в несправедливости. Доверия к своим приговорам они внушить не в силах. А без суда, независимого в своих действиях, представляющего гражданам надежную гарантию, нет сознания права, нет уважения к закону. Охранение права и порядка ниспадает в руки полиции; на место суда водворяется расправа, на место закона — произвол. Таков действительно преобладающий характер нашего гражданского развития, оно всегда скреплялось властью, а не законом.

В нынешнем положении общества при этом оставаться невозможно. Освобождение крестьян, развитие общественной самостоятельности требуют обеспечения прав и твердого законного порядка. В мировых учреждениях зарождается начало законности; мировые посредники творят не только расправу, но и суд, разграничивая права и обязанности сословий. Некоторые в этом отношении идут даже слишком далеко: призванные быть не только судьями, но и администраторами, они вовсе не хотят творить расправы. Они забывают, что надеяться на одну силу суда можно только там, где утвердилось уважение к закону, где судебный приговор всегда исполняется быстро и беспрекословно. Законность не падает внезапно с неба. Нет, может быть, ничего, что бы требовало столь долгого времени, дабы упрочить свое существование, как это основное начало всякого благоустроенного общежития. Доверие и уважение к нравственным силам укореняются вековою привычкой. Главное дело принадлежит здесь власти. Воздерживаясь от произвола, обставляя себя законными формами, твердо следуя законному порядку, она указывает путь и заставляет общество видеть норму и гарантию в том, что прежде казалось ему насилием и притеснением.

За недостатком суда современная жизнь предстарляет нам другой элемент, который может служить противодействием излишнему расширению бюрократии. Это — сила корпоративного устройства, сословного и общинного, в особенности первого, которое обнимает более широкую сферу и имеет значение не только местное, но и государственное. Корпоративное начало не всегда и не везде играет одинаковую роль. Отношение его к свободному развитию общественных сил представляет аналогию с отношением власти к свободе. Корпорация тем нужнее, чем менее общество имеет стремления группироваться около разумно понятых интересов, чем менее отдельные лица способны собственною энергией и соединением сил поддерживать начала гражданственности. Там, где корпорации не разбились движением истории, где они не превратились в ветхий остаток исчезнувшей жизни, они могут отвечать двум весьма существенным потребностям общества.

С одной стороны, корпоративное начало служит опорою порядка, зерном общественной организации. Оно связывает лица в постоянные союзы, подчиняет их общему духу, заставляет их примыкать к общим интересам. В корпорации каждый находит принадлежащее ему место; права и обязанности определены; деятельность совершается в начертанном законом круге. Это — школа гражданской жизни и одно из самых сильных противодействий всякого рода безмерным требованиям и притязаниям.

Нет спору, что все это делается искусственным образом, отчего проистекают неизбежные невыгоды: стремление к замкнутости, к исключительности, разобщение с другими, предпочтение частных интересов общим, уничтожение свободного соперничества. Но это зло, с которым надобно помириться, пока общество не нашло себе других прочных жизненных осноа У нас, при скудости образования, при шаткости политических понятий, при нашей неспособности действовать сообща, умеренно, твердо и постоянно, нет возможности основать гражданский порядок на свободной деятельности лиц, на случайном их соединении. Пока у нас не разовьются и не окрепнут образованные элементы, нам остается держаться корпоративного начала, которое выработалось исторически и доставляет обществу организацию, упроченную временем.

С другой стороны, сила, которая приобретается лицами в корпоративном союзе, обеспечивает им независимое положение. Случайная ассоциация или раздробленная деятельность людей никогда не могут иметь такой вес и такое значение, как постоянное гражданское устройство. Пока общество не окрепло, общественная самостоятельность растет под сенью корпораций. Конечно, корпоративное устройство без оживляющего ее духа ничего не значит: но когда общественный дух пробудился, корпорация дает ему исход и воспитывает его силы. У нас уничтожение сословий проповедуется главными врагами бюрократии. Они не замечают, в какое они впадают противоречие. Общество, в котором исчезли сословия, естественно стремится подпасть под владычество бюрократии, которая остается единственною организованною силой в государстве. Неорганизованные стихии никогда не могут бороться с организованными.

В странах, где история привела ко всеобщему равенству прав, обеспечением против этой наклонности служат другие учреждения, столь же крепкие, как и бюрократия. Таково судебное устройство, которое доставляет гражданам гарантию от произвола; но главное — таким оплотом служит представительное собрание, облеченное действительною политической властью. В неограниченном правлении при недостатке суда одно корпоративное устройство может оградить общественную независимость от безмерного владычества бюрократии; только при нем возможно водворение законности в государстве.

Первое место в ряду сословий занимает дворянство. Наследственность высокого положения дает сословию дух независимости, соединенный с сознанием права, с чувством власти, с твердостью и достоинством. В наследственности политических прав нельзя не видеть одного из самых прочных элементов государственной жизни. Она представляет надежный отпор и произволу, и анархии. На этом основана всякая аристократия, при всем разнообразии форм, которые это начало принимает в истории.

В Англии наследственная палата пэров составляет посредствующее звено между монархом и представителями народа. Там аристократия постоянно шла во главе гражданского развития, защищая свободу против деспотизма и отстаивая власть против напора демократических стихий. У нас история не выработала подобной аристократии, а где она не выросла исторически, там ее создать невозможно. Но и у нас существует наследственность политического положения: оно принадлежит целому сословию дворянства, как это было во Франции и в Германии.

Можно спорить о преимуществах и недостатках той и другой формы наследственности. Нельзя не согласиться, что вообще привилегированное наследственное положение сословия имеет многие невыгодные стороны, невыгоды, которые становятся, впрочем, гораздо ощутительнее, когда нужно насильно поддерживать преграды, нежели когда они даются самым строем жизни. Но опять же это — неизбежное зло, пока общество не приобрело других основ, столь же прочных, пока свободные стихии не достаточно окрепли, чтобы заменить существующие силы. По глубокому замечанию Монтескье, монархия отличается от деспотизма теми подчиненными и посредствующими телами, через которые она действует, и в числе этих тел первое место принадлежит дворянству. В неограниченной монархии существование его одинаково необходимо и в интересах правительства, и в интересах народа. При настоящем нашем положении нельзя себе представить большего ослепления, как самоуничтожение дворянства во имя либеральных идей. Если кто может возвысить голос, если какая-нибудь часть общества может иметь влияние на дела, так это единственно дворянство. Рассыпанное в массе, оно потеряет всю свою силу. Столь же противно здравой политике превращение дворянства в сословие землевладельцев. Здесь исчезает вся нравственная сторона, отпадает государственное положение, которые именно и дают дворянству главный вес и значение. Притом новое сословие никогда не может заменить старого, окрепшего веками и носящего в себе предания.

Нельзя не упомянуть здесь и о другой корпорации, вопрос о существовании которой был поднят в последнее время. Мы говорим об университетах. Соблазну превратить аудитории в публичные собрания естественно поддаются те, которые увлекаются современным либеральным потоком. Все их внимание устремлено на одну сторону — на расширение свободы, а потому всякое задерживающее или зиждущее начало представляется им препятствием развитию общественных сил. Но здесь корпоративное устройство имеет значение не временное, не местное, а постоянное, проистекающее из самого существа учреждения — из учебной его цели. И здесь опять здравый корпоративный дух служит противодействием умственной анархии; он является хранителем научной мысли, серьезного труда и просвещенного влияния на молодые поколения, которые стекаются в университеты. Наука двигает общественную мысль, но она же служит и умеряющим началом. Для нее дороги связь вещей, разумное и спокойное понимание явлений. Наука есть разум созидающий. Отсюда та ненависть, которую питают к ней представители того беспутного брожения, того раздраженного безмыслия, которое, как бы в насмешку, величают названием жизни.

Таким образом, деятельность бюрократии ограничивается силою корпорации. Это два элемента, которые друг друга уравновешивают. Их взаимодействие, обеспечивая все интересы, представляется лучшим путем для развития нашего государственного быта. Как бюрократию следует не уничтожать, а утвердить, улучшая, так и корпорации следует укреплять, упрочивая их права, пополняя их новыми элементами, когда они в том нуждаются, и сближая их в общей деятельности, чтобы достигнуть согласия общественных сил.

Все это — стихии, которые даны нам историею. Но охранительная партия может столь же твердо стоять и за новое начало, за новое учреждение, если оно обещает сделаться зерном прочной государственной организации. Таким учреждением представляется нам Положение 19 февраля.

Из всех преобразований, которым подвергается Россия, самое настоятельное, самое плодотворное то, которое глубже всех захватывает жизнь, которое одно в состоянии повернуть рею историю народа —это, бесспорно, освобождение крестьян. В нем для России заключается все. Такую меру нельзя ни взять назад, ни задержать, ни своротить в сторону; раз введенная в действие, она силою вещей должна изложить все свои последствия. И этот великий переворот был произведен одним актом — Положением 19 февраля. Русский человек может с радостью остановиться на этом явлении. В нем есть все, что составляет великую законодательную меру: зрелое обсуждение вопроса, истинно либеральный дух, соблюдение всех существенных интересов, твердое и ясное постановление начал, сохранение меры в ходе преобразования, наконец, возможность улучшения в частностях. Нам до сих пор не удавалось слышать ни одного существенного возражения против Положения 19 февраля. На него восстают нетерпеливые, которые хотят разом покончить дело, разрешить все затруднения; но кто не поймет, что подобный переворот, обнимающий столько отношений, не может совершиться одним почерком пера, что тут нужно время, нужны переходы, не всегда легкие, но всегда более полезные, нежели внезапные скачки?

Говорят, что Положение никого не удовлетворило, ни помещиков, ни крестьян; но есть ли возможность разрешить вопрос к общему удовольствию там, где одна сторона хочет дать как можно менее, а другая желает все взять? При таких условиях справедливое решение должно возбудить неудовольствие обоих тяжущихся. Время примирит их с преобразованием и покажет им, что они были неправы.

Нет сомнения, что затруднения велики. Дворянство в особенности приносит значительные жертвы общему делу; расстройство хозяйства, уменьшение доходов — вот последствия освобождения крестьян. Но кто же мог воображать, что такое дело можно разрешить припеваючи, что оно может обойтись без болезненного перелома? На это нужно ребяческое легковерие. Временный кризис неизбежен при переходе от крепостного труда к вольнонаемному, при выходе 23 миллионов людей из частной зависимости. Никакой закон не мог этого предотвратить. Как скоро было затронуто полновластие помещика, как скоро он лишался главного орудия своей деятельности, так весь хозяйственный и домашний его быт должен был измениться. А при этом невозможно миновать кризиса. Меньшие льготы крестьянам породили бы только большее неудовольствие, лишние смуты, а потому большее расстройство для самих помещиков. Отечество требует от нас этой жертвы, и дворянство должно с радостью ее принести; это искупление за все те выгоды, которые оно доселе извлекало из крепостного права.

Как бы то ни было, дело сделано, и переменить его нельзя. Теперь самые противники Положения 19 февраля должны признать, что только в неуклонном его исполнении лежит спасение от шаткости всех прав и обязанностей, от расстройства всех общественных отношений. Что подумает народ, и без того обнаруживающий самые скудные понятия о гражданском устройстве, если у него сегодня отнимут то, что ему дано вчера? Возможно ли тут утверждение собственности на прочных началах? Возможно ли сознание права и закона? Законодательство, которое идет то вперед, то назад, которое ежеминутно отступает от собственных своих положений, лишает народ самой твердой опоры порядка, подрывает к себе уважение, делает невозможными всякие виды на будущее, всякие прочные предприятия. Административные учреждения можно менять, соображаясь с опытом; но законы, которые касаются частного быта, на которых утверждаются права собственности, должны лежать незыблемой твердыней. Когда необходимы перемены, они должны совершаться таким актом, который бы разом пресек недоумения, который бы не подлежал дальнейшим переделкам и был бы обеспечен против шаткости разносторонних соображений. Иначе гражданину, в самых близких ему отношениях, нет гарантии от произвола.

Положение 19 февраля изменило отношение партий, или, лучше сказать, направлений в русском обществе. Многие консерваторы сделались рьяными либералами, либералы, напротив, становятся консерваторами. Одни, неисправимые прогрессисты, которые ищут только движения для движения, остались на месте и еще с большим ожесточением продолжают требовать преобразований, по-видимому, не замечая тех громадных событий, которые пред их глазами изменяют целую жизнь народа. К ним примыкают приверженцы старого порядка, задетые в своих убеждениях и в своих интересах. Из этого составляются чудовищные коалиции; в общем раздражении сходятся люди самых противоположных направлений. Но те умеренные либералы, которые желают мирного и законного развития учреждений, разумной самостоятельности общества и согласной деятельности правительства и народа, могут остановиться на Положении 19 февраля, как на краеугольном камне, на котором должно основаться новое здание России. Их дело теперь не беспокойное стремление вперед с вечно новыми притязаниями, а охранение и развитие того, что уже установлено. Либеральные начала, положенные в жизнь, надобно разработать и упрочить незыблемо. Теперь истинный либерализм измеряется не оппозицией, не прославлением свободы, не передовым направлением, а преданностью Положению 19 февраля, которое освободило 23 миллиона русских людей и оградило все их существенные интересы. Этого же должно держаться и разумное охранительное мнение. Консерватизм и либерализм здесь одно и то же. если мы прислушаемся к тому общественному говору, который раздается со всех концов России, и тайно, и явно, и в клубах, и в гостиных, и в печати, то, несмотря на разнообразие речей и направлений, мы легко заметим один общий строй, который владычествует надо всем. Нет сомнения, что в настоящую минуту общественное мнение в России решительно либерально. Это не случайное направление вытекло из жизненной необходимости; оно порождено силою вещей. Отрицание старого порядка явилось как прямое последствие его несостоятельности. Для всех стало очевидным, что без известной доли свободы в благоустроенном государстве нельзя обойтись.

Такое явление не может не порадовать тех, кому чувство свободы глубоко врезалось в сердце, кто питал и лелеял его в тишине своих дум, в сокровенном тайнике своей души в то время, когда оно изгонялось из общества как возмутительное и преступное. Свобода — лучший дар, данный в удел человеку, она возвышает его над остальным творением, она делает из него существо разумное, она полагает на него нравственную печать. В самом деле, какой поступок имеет цену в наших глазах? Каадому ли деянию приписываем мы нравственную красоту? Не тому, которое совершается по внешнему предписанию, из страха как из слепого поклонения владычествующим силам, а тому, которое вытекло из недосягаемых глубин совести, где человек наедине с собою, независимый от чужих влияний, решает, сознательно и свободно, что он считает добром и долгом. Нравственное величие человека измеряется этою непоколебимой внутренней силой, недоступной внушениям и соблазнам, этою твердою решимостью, история неуклонно следует свободному голосу правды, которую не сдвинут с места ни исступленные вопли толпы, ни угрозы, ни насилие, ни даже мучения. За внутреннюю свободу человека умирали христианские мученики. И мысль человеческая истекает из неизведанной глубины свободного разума. Та мысль крепка, плодотворна, способна действовать на волю и переходить в жизнь, которая не наложена и не заимствована извне, а переработалась в горниле сознания и является выражением свободных убеждений человека. Внутри сознания раскрывается бесконечный свободный мир, в котором, как в центре, отражается вселенная. Здесь человек — неподвластный хозяин, здесь он судит и насилие, которое налагает на него руку, и безумие, которое хочет заглушить горе разлуки. Здесь вырабатываются те идеи, которым суждено изменить лицо земли и сделаться путеводным началом для самых дальних поколений.

Свобода совести, свобода мысли — вот тот жертвенник, на котором неугасимо пылает присущий человеку божественный огонь, вот источник всякой духовной силы, всякого жизненного движения, всякого разумного устройства, вот что дает человеку значение бесконечное. Все достоинство человека основано на свободе, на ней зиждутся права человеческой личности. Как свободное существо человек гордо поднимает голову и требует к себе уважения. Вот почему, как бы низко он ни упал, в нем никогда не изглаживаются человеческие черты, нравственный закон не дозволяет смотреть на него с точки зрения пользы или вреда, которые он приносит другим. Человек — не средство для чужих целей, он сам абсолютная цель. Свободным человек вступает и в общество. Ограничивая свою волю совместной волей других, подчиняясь гражданским обязанностям, повинуясь власти, представляющей идекюбщественного единства и высшего порядка, он и здесь сохраняет свое человеческое достоинство и прирожденное право на беспрепятственное проявление разумных своих сил. Общество людей — не стадо бессловесных животных, которые вверяются попечению пастуха до тех пор, пока не поступают на убой. Цель человеческих союзов — благо членов, а не хозяина. Власть над свободными гражданами дает пастырям народов достоинство, перед которым с уважением склоняются люди, и нет краше, нет святее этого призвания на земле, нет ничего, что могло бы наполнить сердце человека таким чувством гордости и обязанности.

Идея свободы сосредоточивает в себе все, что дает цену жизни, все, что дорого человеку. Отсюда то обаяние, которое она имеет для возвышенных душ, отсюда та неудержимая сила, с которой она охватывает в особенности молодые сердца, в которых пылает еще весь идеальный жар, отделяющий человека от земли. Глубоко несчастлив тот, чье сердце в молодости никогда не билось за свободу, кто не чувствовал в себе готовности с радостью за нее умереть. Несчастлив и тот, в ком житейская пошлость задушила это пламя, кто, становясь мужем, не сохранил уважения к мечтам своей юности.

Sagen sie Ihm, das ser f?r die Traume seiner Jugen

Soli Achtung tragen, wenn er Mann seyn wird1.

В зрелом возрасте идея свободы очищается от легкомыслия, от самонадеянного отрицания, от своеволия, не признающего над собой закона, оно сдерживается пониманием жизни, приноравливается к ее условиям, но она не исчезнет из сердца, а напротив, глубже и глубже пускает в нем корни, становясь твердым началом, которое не подлежит колебаниям и спокойно управляет жизнью человека.

Целые народы чувствуют на себе это могущественное влияние идеи, как показывает история. Свобода внезапно объемлет своим дыханием народ, как бы пробудившийся ото сна. Перед ним открывается новая жизнь. Стряхнув с себя оковы, он встает возрожденный. Как исступленная пифия2, изрекая вещие глаголы, проповедуя горе сильным земли, он с неодолимой силой низвергает все преграды и несет зажженное им пламя по всем концам света. Но железная необходимость скоро сдерживает эти порывы и возвращает свободу к той стройной гармонии, к тому разумному порядку, к тому сознательному подчинению власти и закону, без которого немыслима человеческая жизнь. Волнуясь и ропща, поток мало-помалу вступает в свое русло, но свобода не перестает бить ключом и даровать свежесть и силу тем, которые приходят утолять духовную жажду у этого источника.

Мы, давнишние либералы, вскормленные на любви к свободе, радуемся новому либеральному движению в России. Но мы далеки от сочувствия всему, что говорится и делается во имя свободы. Часто ее и не узнаешь в лице самых рьяных ее обожателей. Слишком часто насилие, нетерпимость и безумие прикрываются именем обаятельной идеи, как подземные силы, надевшие на себя доспехи олимпийской богини. Либерализм является в самых разнообразных видах, и тот, кому дорога истинная свобода, с ужасом и отвращением отступается от тех уродливых явлений, которые выдвигаются под ее знаменем.

Обозначим главные направления либерализма, которые выражаются в общественном мнении. Низшую ступень занимает либерализм уличный; это скорее извращение, нежели проявление свободы. Уличный либерал не хочет знать ничего, кроме собственного своеволия. Он прежде всего любит шум; ему нужно волнение для волнения. Это он называет жизнью, а спокойствие и порядок кажутся ему смертью. Где слышны яростные крики, неразборчивые и неистощимые ругательства, там, наверное, колышется и негодует уличный либерализм. Он жадно сторожит каждое буйство, он хлопает всякому беззаконию, ибо самое слово «закон» ему ненавистно. Он приходит в неистовый восторг, когда узнает, что где-нибудь произошел либеральный скандал, что случилась уличная схватка в Мадриде или Неаполе: знай наших! Но терпимости к мысли, уважения к чужому мнению, к человеческой личности, всего, что составляет сущность истинной свободы и украшение жизни, от него не ожидайте. Он готов стереть с лица земли всякого, кто не разделяет его необузданных порывов. Он даже не предполагает, что чужое мнение могло явиться плодом свободной мысли, благородного чувства. Отличительные черты уличного либерала те, что он всех своих противников считает подлецами. Низкие души понимают одни лишь подлые побуждения. Поэтому он и на средства неразборчив. Он ратует во имя свободы, но здесь не мысль, которая выступает против мысли в благородном бою, ломая копья за истину, за идею. Все вертится на личных выходках, на ругательствах; употребляются в дело бессовестные толкования, ядовитые намеки, ложь и клевета. Тут стараются не доказать, а отделать, уязвить или оплевать. Иногда уличный <либерал> прикидывается джентльменом, надевает палевые перчатки и как будто готовится рассуждать. Но при первом столкновении он отбрасывает несвойственные ему помыслы, он входит в настоящую свою роль. Опьяненный и бездумный, он хватается за все, кидает чем попало, забывая всякий стыд, потерявши чувство приличия. Уличный <либерал> не терпит условий, налагаемых гостиными; он чувствует себя дома только в кабаке, в грязи, которой он старается закидать всякого, кто носит чистое платье. Все должны подойти под один уровень, одинаково низкий и подлый. Уличный либерал питает непримиримую ненависть ко всему, что возвышается над толпой, ко всякому авторитету. Ему никогда не приходило на ум, что уважение к авторитету есть уважение к мысли, к труду, к таланту, ко всему, что дает высшее значение человеку, а может быть, он именно потому и не терпит авторитета, что видит в нем те преобразовательные силы, которые составляют гордость народа и украшение человека. Уличному либералу наука кажется насилием, нанесенным жизни, искусство — плодом аристократической праздности. Чуть кто отделился от толпы, направляя свой полет в верхние области мысли, познания и деятельности, как уже в либеральных болотах слышится шипение пресмыкающихся. Презренные гады вздымают свои змеиные головы, вертят языком и в бессильной ярости стараются излить свой яд на все, что не принадлежит к их завистливой семье.

Нет, не в злобном шипении гадов, не в пьяном задоре кулачного бойца узнаем мы черты той светлой богини, которой поклоняется человек в лучших своих помыслах, в идеальных своих стремлениях, луч свободы никогда не проникся в это темное царство лжи, зависти и клеветы. Свобода обитает в области правды и света, и когда люди изгоняют ее из своих жилищ, она не прячется в подземные норы, но удаляется в сердце избранников, которые хранят для лучших дней драгоценный завет, добытый страданием и любовью.

Второй вид либерализма можно назвать либерализм оппозиционный. Но, Боже мой! Какая тут представляется смесь людей! Самые разнородные побуждения, самые разнородные типы — от Собакевича3, который уверяет, что один прокурор — порядочный человек, да и тот свинья, до помещика, негодующего за отнятие крепостного права, до вельможи, впавшего в немилость и потому кинувшегося в оппозицию, пока не воссияет над ним улыбка, которая снова обратит его к власти! Кому не знакомо это критическое настроение русского общества, этот избыток оппозиционных излияний, которые являются в столь многообразных формах: в виде бранчливого неудовольствия с патриархальным и невинным характером; в виде презрительной иронии и ядовитой усмешки, которая показывает, что критик стоит где-то далеко впереди, бесконечно выше окружающих в мире; в виде глумления и анекдотцев, обличающих темные козни бюрократов; в виде неистовых нападок, при которых в одно и то же время с одинаковой яростью требуются совершенно противоположные вещи; в виде поэтической любви к выборному началу, к самоуправлению, к гласности; в виде ораторских эффектов, сопровождаемых величественными позами; в виде лирических жалоб, прикрывающих лень и пустоту; в виде бесконечного стремления говорить и суетиться, в котором так и проглядывает огорченное самолюбие, желание придать себе важность; в виде злорадства при всякой дурной мере властей, при всяком зле, постигающем отечество; в виде вольнолюбия, всегда готового к деспотизму, и подавленности, всегда готовой ползать и поклоняться. Не перечтешь тех бесчисленных оттенков оппозиции, которыми изумляет нас русская земля. Но мы хотим говорить не об этих жизненных проявлениях разнообразных наклонностей человека; для нас важен оппозиционный либерализм как общее начало, как известное направление, которое коренится в свойствах человеческого духа и выражает одну из сторон или первоначальную степень свободы.

Самое умеренное и серьезное либеральное направление не может не стоять в оппозиции к тому, что нелиберально. Всякий мыслящий человек критикует те действия или меры, которые не согласны с его мнением. Иначе он отказывается от свободы суждения и становится присяжным служителем власти. Но не эту законную критику, вызванную тем или другим фактом, разумеем мы под именем оппозиционного либерализма, а то либеральное направление, которое систематически становится в оппозицию, которое не ищет достижения каких-либо политических требований, а наслаждается самим блеском оппозиционного положения. В этом есть своего рода поэзия, есть чувство независимости, есть отвага, есть, наконец, возможность более увлекающей деятельности и более широкого влияния на людей, нежели какие представляются в тесном круге, начертанном обыкновенной практикой, жизнью. Все это невольно соблазняет человека. Прибавим, что этого рода направление усваивается гораздо легче всякого другого. Критиковать несравненно удобнее и приятнее, нежели понимать. Тут не нужно напряженной работы мысли, альтернативного и отчетливого изучения существующего, разумного постижения общих жизненных начал и общественного устройства; не нужно даже действовать: достаточно говорить с увлечением и позировать с некоторым эффектом.

Оппозиционный либерализм понимает свободу с чисто отрицательной стороны. Он отрешился от данного порядка и остался при этом отрешении. Отменить, разрешить, уничтожить — вот вся его система. Дальше он не идет, да и не имеет надобности идти. Ему верхом благополучия представляется освобождение от всяких законов, от всяких стеснений. Этот идеал, неосуществимый в настоящем, он переносит в будущее или в давно прошедшее. В сущности, это одно и то же, ибо история в этом воззрении является не действительным фактом, подлежащим изучению, не жизненным процессом, из которого вытек современный порядок, а воображаемым миром, в который можно вместить все что угодно. До настоящей же истории оппозиционный либерализм не охотник. Отрицая современность, он по этому самому отрицает и то прошедшее, которое ее произвело. Он в истории видит только игру произвола, случайности, а пожалуй, и человеческое безумие. К тому же настроению мысли принадлежит и поклонение неизведанным силам, лежащим в таинственной глубине народного духа. Чем известное начало дальше от существующего порядка, чем оно общее, неопределеннее, чем глубже скрывается во мгле туманных представлений, чем более поддается произволу фантазии, тем оно дороже для оппозиционного либерализма.

Держась отрицательного направления, оппозиционный либерализм довольствуется весьма немногосложным боевым снарядом. Он подбирает себе несколько категорий, на основе которых он судит обо всем, он сочиняет себе несколько ярлычков, которые целиком наклеивает на явления, обозначая тем похвалу или порицание. Вся общественная жизнь разбивается на два противоположных полюса, между которыми проводится непроходимая и неизменная черта. Похвалу означают ярлычки: община, мир, народ, выборное начало, самоуправление, гласность, общественное мнение и т.п. Какие положительные факты и учреждения под этим разумеются, ведает один Бог, да и то вряд ли. Известно, что все идет как нельзя лучше, когда люди все делают сами. Только неестественное историческое развитие да аристократические предрассудки, от которых надо бы избавиться, виноваты, что мы не сами шьем себе платье, готовим себе обед, чиним экипажи. Одно возвращение к первобытному хозяйству, к первобытному самоуправлению может водворить благоденствие на земле. Этим светлым началам, царству Ормузда, противополагаются духи тьмы, царства Аримана4. Эти мрачные демоны называются: централизация, регламентация, бюрократия, государство. Ужас объемлет оппозиционного либерала при звуке этих слов, от которых все горе человеческому роду. Здесь опять не нужно разбирать, что под ними разумеется; к чему такой труд? Достаточно приклеить ярлычок, сказать, что это — централизация или регламентация,— и дело осуждено безвозвратно. У большей части наших оппозиционных либералов весь запас мыслей и умственных сил истощается этой игрой в ярлычки.

В практической жизни оппозиционный либерализм держится тех же отрицательных правил. Первое и необходимое условие — не иметь ни малейшего соприкосновения с властью, держаться как можно дальше от нее. Это не значит, однако, что следует отказываться от доходных мест и чинов. Для природы русского человека такое требование было бы слишком тяжело. Многие и многие оппозиционные либералы сидят на теплых местечках, надевают придворный мундир, делают отличную карьеру, и тем не менее считают долгом при всяком удобном случае бранить то правительство, которому они служат, и тот порядок, которым они наслаждаются. Но чтобы независимый человек дерзнул сказать слово в пользу власти — Боже упаси! Тут поднимется такой гвалт, что и своих не узнаешь.

Это — низкопоклонство, честолюбие, продажность. Известно, что всякий порядочный человек должен непременно стоять в оппозиции и ругаться.

Затем следует план оппозиционных действий. Цель их вовсе не та, чтобы противодействовать положительному злу, чтобы практическим путем, соображаясь с возможностью, добиться исправления. Оппозиция не нуждается в содержании. Все дело общественных двигателей состоит в том, чтобы агитировать, вести оппозицию, делать демонстрации и манифестации, выкидывать либеральные фокусы, устроить какую-нибудь шутку кому-нибудь в пику, подобрать статью свода законов, присвоив себе право произвольного толкования, уличить квартального в том, что он прибил извозчика, обойти цензуру статейкою с таинственными намеками и либеральными эффектами или, еще лучше, напечатать какую-нибудь брань за границей, собирать вокруг себя недовольных всех сортов из самых противоположных лагерей и с ними отводить душу в невинном свирепении, в особенности же протестовать при малейшем поводе и даже без всякого повода. Мы до протестов большие охотники. Оно, правда, совершенно бесполезно, но зато и безвредно, а между тем выражает благородное негодование и усладительно действует на огорченные сердца публики.

Оппозиция более серьезная, нежели та, которая является у нас, нередко впадает в рутину оппозиционных действий и тем подрывает свои кредиты и заграждает себе возможность влияния на общественные дела. Правительство всегда останется глухо к тем требованиям, которые относятся к нему чисто отрицательно, упуская из виду собственное его положение и окружающие его условия. Такого рода отношение почти всегда бывает в странах, где оппозиционная партия не имеет возможности сама сделаться правительством и приобрести практическое знакомство со значением и условиями власти. Постоянная оппозиция неизбежно делает человека узким и ограниченным. Поэтому, когда наконец открывается поприще для деятельности, предводители оппозиции нередко оказываются неспособными к правлению, а либеральная партия, по старой привычке, начинает противодействовать своим собственным вождям, как скоро они стали министрами.

Когда либеральное направление не хочет ограничиваться пустословием, если оно желает получить действительное влияние на общественные дела, оно должно начать с иных начал, начал зиждущих, положительных, оно должно приноравливаться к жизни, но черпать уроки из истории; оно должно действовать, понимая условия власти, не становясь к ней в систематически враждебное отношение, не предъявляя безрассудных требований, но сохраняя беспристрастную независимость, побуждая и задерживая, где нужно, и стараясь исследовать истину хладнокровным обсуждением вопросов. Это и есть либерализм охранительный.

Свобода не состоит в одном приобретении и расширении прав. Человек потому только имеет права, что он несет на себе обязанность, и наоборот, от него можно требовать исполнения обязанностей единственно потому, что он имеет права. Эти два начала неразрывные. Все значение человеческой личности и вытекающих из нее прав основано на том, что человек есть существо разумно-свободное, которое носит в себе сознание верховного нравственного закона и в силу свободной своей воли способно действовать по представлению долга. Абсолютное значение закона дает абсолютное значение и человеческой личности, его сознающей. Отнимите у человека это сознание — он становится наряду с животными, которые повинуются влечениям и не имеют прав. К ним можно иметь привязанность, сострадание, а не уважение, потому что в них нет бесконечного элемента, составляющего достоинство человека.

Но верховный нравственный закон, идея добра, это непременное условие свободы, не остается отвлеченным началом, которое действует на совесть и которому человек может повиноваться по своему усмотрению. Идея добра осуществляется во внешнем мире; она соединяет людей в общественные союзы, в которых люди связываются постоянной связью, подчиняясь положительному закону и установлениям власти. Каждый человек рождаем членом такого союза. Он получает в нем положительные права, которые все обязаны уважать, и положительные обязанности, за нарушение которых он подвергается наказанию. Личная его свобода, будучи неразрывно связана со свободой других, может жить только под сенью гражданского закона, повинуясь власти, его охраняющей. Власть и свобода точно так же нераздельны, как нераздельны свобода и нравственный закон. А если так, то всякий гражданин, не преклоняясь безусловно перед властью, какова бы она ни была, во имя собственной свободы обязан уважать существо самой власти.

«Немного философии,— сказал Бэкон,— отвращает от религии, более глубокая философия возвращает к ней»5. Эти слова можно применить к началу власти. Чисто отрицательное отношение к правительству, систематическая оппозиция — признак детства политической мысли. Это первое ее пробуждение. Отрешившись от безотчетного погружения в окружающую среду, впервые почувствовав себя независимым, человек радуется необъятной радостью. Он забывает все, кроме своей свободы. Он оберегает ее жадно, как недавно приобретенное сокровище, боясь потерять из нее малейшую частичку. Внешние условия и ограничения для него не существуют. Историческое развитие, установленный порядок, все это — отвергнутая старина; это — сон, который предшествовал пробуждению. Человек в себе самом видит центр Вселенной и исполнен безграничного доверия к своим силам. Но когда чувство свободы возмужало и глубоко укоренилось в сердце, когда оно утвердилось в нем незыблемо, тогда человеку нечего опасаться за свою независимость. Он не сторожит ее боязливо, потому что это — не новое, не внешнее приобретение, а сама жизнь его духа, мозг его костей.

Тогда лишь раскрывается перед ним отношение этого внутреннего центра к окружающему миру. Он не отрешается от последнего в своевольном порыве, но, сохраняя бесконечную свободу мысли и непоколебимую твердость совести, он сознает связь своего внутреннего мира с внешним; он постигает зависимость своей внешней свободы от свободы других, от исторического порядка, от положительного закона, от установленной власти. История и современность не представляются ему произведением бесконечного произвола и случайности, предметом ненависти и отрицания. Уважая свободу других, он уважает и общий порядок, который вытек из свободы народного духа, из развития человеческой жизни. За отрицанием следует примирение, за отрешением от начал, владычествующих в мире,— возвращение к ним, но возвращение не бессознательное, как прежде, а разумное, основанное на постижении истинного их существа и возможности дальнейшего хода. Разумное отношение к окружающему миру составляет положительный плод и высшее проявление человеческой свободы. Оно же и необходимое условие для ее водворения в обществе. Свобода не является среди людей, которые делают из нее предлог для шума и орудие интриг. Неистовые крики ее прогоняют, оппозиция без содержания не в силах ее вызвать. Свобода основывает свое жилище только там, где люди умеют ценить ее дары, где в обществе утвердились терпимость, уважение к человеку и поклонение высшим силам, в которых выражается свободное творчество человеческого духа.

Сущность охранительного либерализма состоит в примирении начала свободы с началами власти и закона. В политической жизни лозунг его: либеральные меры и сильная власть — либеральные меры, представляющие обществу самостоятельную деятельность, обеспечивающие права и личность граждан, охраняющие свободу мысли и свободу совести, дающие возможность высказаться всем законным желаниям,— сильная власть, блюстительница государственного единства, связующая и сдерживающая общество, охраняющая порядок, строго надзирающая за исполнением закона, пресекающая всякое его нарушение, внушая гражданам уверенность, что во главе государства есть твердые руки, на которые можно надеяться, и разумная сила, которая сумеет отстоять общественные интересы и против напора анархических стихий, и против воплей реакционных партий.

В действительности государство с благоустроенным общежитием всегда держится сильной властью разве что в те моменты, когда оно склоняется к падению или подвергается временному расстройству. Но и временное ослабление власти ведет к более энергичному ее восстановлению. Горький опыт научает народы, что им без сильной власти обойтись невозможно, и тогда они готовы кинуться в руки первого деспота. Они же обличают всю несостоятельность оппозиционного либерализма. Отсюда то обыкновенное явление, что те же самые либералы, которые в оппозиции ратовали против власти, получив правление в свои руки, становятся консерваторами. Это считается признаком двоедушия, низкопоклонства, честолюбия, отрекающегося от своих убеждений. Все это, без сомнения, слишком часто справедливо, но тут есть и более глубокие причины, которые заставляют самого честного либерала впасть в противоречие с собою. Необходимость управлять на деле раскрывает все те условия власти, которые упускают из вида в оппозиции. Тут недостаточно производить агитацию; надобно делать дело, нужно не разрушать, а устраивать, не противодействовать, а скреплять, и для этого требуются положительные взгляды и положительная сила. Либерал, облеченный властью, поневоле бывает принужден делать именно то, против чего он восставал, будучи в оппозиции. Мне случилось по этому поводу слышать от знаменитого Бунзена6 следующий характеристический анекдот, который показывает, как на то смотрят государственные мужи в свободных странах: когда О'Коннел7 был выбран дублинским мэром, Бунзен, бывший тогда прусским посланником в Лондоне, спросил у сэра Роберта Пиля, в то время первого министра; не беспокоит ли его этот выбор? «Совсем напротив,— отвечал сэр Роберт Пиль,— для усмирения демагога нет лучшего средства, как дать ему какую-нибудь власть в руки, он по необходимости становится ее защитником». Страшной катастрофой завершилось одно из величайших царствований в русской истории. Монарх, который осуществил заветные мечты лучших русских людей, который дал свободу двадцати миллионам крестьян, установил независимый и гласный суд, даровал земству самоуправление, снял цензуру с печатного слова, этот монарх, благодетель своего народа, пал от руки злодеев, преследовавших его в течение нескольких лет и наконец достигших своей цели1. Такая трагическая судьба не может не произвести потрясающего действия на всякого, в ком не помутилась мысль и в ком не иссякло человеческое чувство.

Но еще более политический мыслитель смущается при виде того наследия, которое этот благодушный государь, сеятель свободы на русской земле, оставляет своему преемнику. Казалось бы, что совершенные преобразования должны были поднять русскую жизнь на новую высоту, дать крылья слишком долго скованному народному духу. А между тем в действительности произошло не то. Вместо подъема мы видим упадок и умственный, и нравственный, и отчасти материальный. Вместо нового благотворного порядка везде ощущается разлад. Повсюду неудовольствие, повсюду недоумение. Правительство не доверяет обществу, общество не доверяет правительству. Нигде нет ни ясной мысли, ни руководящей воли. Россия представляет какой-то хаос, среди которого решимость проявляют одни разрушительные элементы, которые с неслыханной дерзостью проводят свои замыслы, угрожая гибелью не только правительству, но и всему общественному строю. Последнее злодеяние переполнило меру; оно показало, что мы должны ежеминутно трепетать за самые священные основы народной жизни.

В чем же заключаются причины зла, и где найти против него лекарство?

Многие приписывают печальное состояние русского общества тем реакционным стремлениям, которые в последнюю половину прошедшего царствования получили перевес в правительственных сферах и которые повели будто бы к искажению преобразований. Такой упрек обличает только крайне поверхностный взгляд на вещи. Нет сомнения, что можно подвергнуть критике многие из мер, принятых в последние годы русским правительством; еще более можно критиковать способ действия и выбор людей. Но в общем итоге нет ни одного преобразования, которое подверглось бы серьезному искажению в коренных своих основах. Державная рука, их совершившая, хранила их, как свое детище. Положение 19 февраля исполнено во всем своем объеме; земства и города действуют самостоятельно в установленных для них пределах; сохранились и несменяемость судей, и гласность судопроизводства, и суд присяжных; над печатью не восстановлена цензура. Если в прежнее время, при крепостном праве, при самой стеснительной цензуре и при всемогуществе бюрократии, русское общество могло не только дышать, но и развиваться, если тогда в нем были и идеальные цели, и силы, и таланты, и полнота жизни, то тем более все это возможно при настоящем порядке, где всякой деятельности открыт широкий простор и существующие стеснения имеют для России не более значения, как булавочные уколы на коже кита. Конечно, правительство принуждено было принять чрезвычайные меры, временно устранить гарантии личной свободы, но разве это не было вызвано положением дел, террором, исходящим не от правительства, а из недр самого общества? Взваливать на происшедшую в правительстве реакцию вину общественной смуты, приписывать существующий в обществе разлад тем или иным циркулярам министров, мнимому деспотизму губернаторов, предостережениям, которые даются журналам, или даже существованию подушной подати и паспортной системы — значит пробавляться пустяками. Кто довольствуется подобными объяснениями, с тем столь же мало можно говорить о политике, как со слепым о цветах.

Причины зла кроются гораздо глубже; они заключаются в самом состоянии русского общества и в той быстроте, с которою совершились в нем преобразования.

Всякое общество, внезапно выброшенное из своей обычной колеи и поставленное в совершенно новые условия жизни, теряет равновесие и будет некоторое время бродить наобум. Французская революция представила тому живой пример. В России революция совершилась не снизу, а сверху, но перемена была не менее громадна. Народ, в течение веков находившийся в крепостном состоянии и привыкший преклоняться перед всемогуществом власти, внезапно очутился среди гражданского порядка, созданного для свободы. Крепостное право исчезло; сословия уравнялись. Возникли самостоятельные силы; явилась потребность совокупной деятельности. Руководящее сословие в особенности было поставлено совершенно на новую почву и должно было отказаться от всех своих прежних привычек. Ему разом приходилось и поддерживать свое потрясенное материальное благосостояние, и приниматься за новую общественную работу, и все это без надлежащей подготовки, при том скудном образовании, которое доставляла русская жизнь. Даже весьма просвещенное общество с трудом могло бы вынести подобный переворот; что же сказать об обществе малообразованном? Все отношения изменились; всякие предания исчезли; все понятия перепутались. К довершению беды, преобразования совершились в такую пору, когда наша учительница на пути гражданского развития, Западная Европа, вместе с великими началами, легшими в основание преобразований прошедшего царствования, принесла нам и смуту. И там происходит кризис и в умственной, и в политической области: идет борьба между капиталом и трудом; материалистические учения обуревают умы, а дикие страсти, волнующие народные массы, стремятся к ниспровержению всех коренных основ, которыми держится человеческое общежитие. Мудрено ли, что эти смутные идеи, проникая в невежественную среду и находя восприимчивую почву в бродячих элементах, разнузданных общественным переворотом, окончательно сбивают с толку неприготовленные умы и производят те безобразные явления, которые приводят нас в ужас и негодование.

Вот где кроются причины зла; где же искать против него лекарства?

Те, которые всю вину нашей общественной смуты возлагают на реакционные стремления: правительства имеют наготове целую либеральную программу, которая, довершая преобразования, должна осчастливить русскую землю. Но если они не видят причины зла, то еще менее они в состоянии указать против него врачевание.

Лекарство не заключается в прославляемой ныне свободе печати. Собственный наш двадцатипятилетний опыт, которым подтверждается давнишний опыт других народов, мог бы излечить нас от этого предрассудка. Свобода печати, главным образом периодической, которая одна имеет политическое значение, необходима там, где есть политическая жизнь; без последней она превращается в пустую болтовню, которая умственно развращает общество. Особенно в среде малообразованной разнузданная печать обыкновенно становится мутным потоком, куда стекаются всякие нечистоты, вместилищем непереваренных мыслей, пошлых страстей, скандалов и клеветы. Это признается самыми либеральными западными публицистами, беспристрастно наблюдающими явления жизни. В России периодическая печать в огромном большинстве своих представителей явилась элементом разлагающим; она принесла русскому обществу не свет, а тьму. Она породила Чернышевских, Добролюбовых, Писаревых2 и многочисленных их последователей, которым имя ныне легион. И теперь, когда печать далеко не пользуется полною свободою, всякий, умеющий читать, видит сквозь либеральную маску всюду прорывающиеся социалистические стремления. Если же правительство, желая задобрить журналистику, откажется от единственного, находящегося в его руках оружия — от предостережения, то социалистической пропаганде будет открыт полный простор. Напрасно мы будем надеяться, что она встретит противодействие со стороны здоровых элементов общества. Чтобы противодействовать рассеиваемой под научным и филантропическим призраком лжи, нужны мысль, и знание, и труд; а огромное большинство читающей публики именно потому пробавляется журналами и газетами, что оно само не хочет ни думать, ни работать. При таких условиях громкая фраза и беззастенчивая брань всегда будут иметь перевес. Уважающий себя писатель с омерзением отвернется от подобного турнира. Свобода необходима для научных исследований; без этого нет умственного развития; но периодическая печать требует у нас сдержки, а не простора. Она составляет самое больное место русского общества.

Еще менее лекарства заключается в удовлетворении так называемых требований молодежи. В свободных странах сменяются в правительстве охранительная партия и либеральная, меняются иногда программы учения, но все эти перемены не имеют влияния на положение учащихся, ибо все одинаково сознают, что тут необходимо прежде всего постоянное и твердое руководство. У нас же отношения начальства к учащемуся юношеству беспрерывно переходят из одной крайности в другую, как будто нарочно для того, чтобы сбить с толку молодые умы и не оставить в них ни одного твердого понятия. Конечно, когда вожжи были слишком натянуты, нужно послабление. Но чтобы само правительство добровольно вносило в учебные заведения смуту и разлад, возбуждая юношество, возмущая всех разумных людей и вызывая громкие рукоплескания легкомысленных агитаторов, чтобы оно, в погоне за популярностью, вело к систематическому разрушению учреждений, в которых воспитываются молодые силы, этому едва ли представляет пример какая-либо другая европейская страна. И когда подумаешь, что у нас учащаяся молодежь необыкновенно податлива на разрушительные теории и что из нее набирается главный континент нигилизма, то подобное направление еще более поражает своею несообразностью. Положить как можно скорее конец этой растлевающей деятельности, грозящей гибелью молодому поколению,— такова насущная потребность дня. На юношестве, по самым его свойствам, всего более отражается общественная смута, тут легкомысленный либерализм вреднее, чем где-либо.

Лекарство не заключается и в возвращении политических ссыльных, в отмене чрезвычайных мер и в восстановлении законного порядка. Нет сомнения, что при прежнем управлении, и особенно при тех орудиях, которые оно употребляло, было много напрасных жертв, возбуждавших только большее озлобление. Административный произвол, не сдержанный разумной властью, открывает простор к злоупотреблениям всякого рода. Поэтому нельзя не быть признательным тому государственному человеку, который, взглянув трезвее на вещи, нашел необходимым внести в это дело более осмотрительности, более человеколюбия и более снисходительности к заблудившимся молодым людям. Но если желательно, чтобы власть поступала в этом деле не иначе как с крайней осторожностью, обставив себя возможными сведениями, пожалуй, даже совещательным учреждением, то совершенное устранение произвола при настоящих условиях немыслимо. В итоге нельзя не признать, что сбитая с пути часть русской молодежи составляет самый вредный и опасный для государства элемент. Воображать, что можно мягкостью возвратить к полезной гражданской деятельности этот умственный пролетариат, порождаемый и изменившимся положении наших сословий и состоянием наших учебных заведений, и тем хаосом, который господствует в нашем обществе, значило бы быть уже слишком наивным утопистом. Пока существует социалистическая партия, стремящаяся к ниспровержению всего общественного строя, до тех пор чрезвычайные меры будут необходимы. Конечно, все друзья либеральных преобразований прошедшего царствования не могли без горести видеть, как вместо установленных законом гарантий водворялся личный произвол. Но всякий, кто беспристрастно смотрит на вещи, должен признать, что виновато в этом не правительство. Когда шайка крамольников доходит до самых неслыханных злодеяний, тогда спасение общества требует приостановки гарантий. Только лишенные всякого политического смысла русские газеты могли мечтать о возвращении в настоящее время к законному порядку. Нельзя не пожалеть о том, что и петербургское дворянство под влиянием окружающего его воздуха вступило на тот же путь. Для того чтобы законный порядок восстановился в учреждениях, надобно, чтобы он водворился в умах.

Лекарство не лежит и в административных реформах, касающихся местного управления. По-видимому, правительство обратило на этот предмет особенное внимание и с этой целью послало в губернии ревизующих сенаторов. Но если эти сановники привезут в столицу мнения здравомыслящих и знакомых с практикой людей, живущих на местах, то они донесут правительству, что хотя и желательны частные улучшения, однако никакого коренного преобразования в местном управлении не требуется. Реформами прошедшего царствования оно поставлено на настоящую ногу, и отношения между властями установлены правильные. Только никогда не участвовавшие в земских делах могут утверждать, что деятельность земских учреждений парализуется властью губернаторов. В действительности власть губернаторов нельзя ни усилить, ибо этим нарушились бы дорогие земству права, ни ослабить, ибо через это правительство лишилось бы необходимого органа. А с другой стороны, невозможно расширить и круг ведомства выборных учреждений. При наличных силах они едва в состоянии справиться с своей задачей; как же они справятся с большей?

Самое больное место провинциальной администрации находится в крестьянском управлении, особенно волостном. Недостаточность суда, произвол старшин, владычество писарей — все это слишком известно. Но и тут помочь злу можно только частными мерами, усилением личного состава уездных присутствий, предоставлением некоторых дел мировым судьям, заменою кассации апелляцией и т. п. Всякое же коренное преобразование при настоящих условиях провинциального быта немыслимо. Уничтожить волость нельзя, не расстроивши всего уездного управления; можно только или взять ее в опеку, или ввести в нее образованные элементы. Но ни то, ни другое не приведет к желанным результатам, именно вследствие крайней скудности образованных элементов в провинции. В этом заключается главное зло, которым страдает наше местное управление, зло, которое может быть устранено только временем. При нынешнем безлюдии всякая органическая перемена будет только бесполезной ломкой. Усиление чиновничьего элемента, не говоря уже об известной его неблагонадежности, нежелательно уже потому, что через это изменится земский характер учреждений. Водворение же маленьких пашей из местных помещиков повело бы только к эксплуатации крестьянского населения во имя частных интересов и к преобладающему значению этих лиц в земских собраниях, где половина голосов будет в их руках.

Лекарство не заключается и в улучшении хозяйственного быта крестьян, о чем теперь так громогласно толкуют, в увеличении наделов, в уменьшении тяжестей, в переселениях, в уравнении податей. Газеты провозглашают, что ныне, как и двадцать лет тому назад, перед нами стоит грозный крестьянский вопрос, который нам предстоит разрешить. В действительности же этот грозный крестьянский вопрос не что иное, как миф, созданный воображением петербургских либералов не без значительного влияния социалистов. Вся эта агитация может повести лишь к смущению крестьян возбуждением в них несбыточных надежд. Бесспорно, есть частные бедствия и нужды, которым следует помочь, есть даже обеднение значительной части крестьянского населения, но это происходит оттого, что предоставленные себе крестьяне, еще менее, нежели помещики, в состоянии стоять на своих ногах. Причины бедности кроются в плохой обработке земли, в хищническом хозяйстве, преобладающем у крестьян, в непривычке их к сбережениям и в излишней привычке к пьянству, в безрассудных семейных разделах, главное же, в закрепощении крестьянина общине и круговой поруке. Через это имеющие возможность богатеть насильственно низводятся на степень нищих. Не поможет этому злу увеличение наделов, ибо через некоторое время, с приращением народонаселения, наделы опять окажутся малы. Не помогут и переселения, которые в отдельных случаях могут быть полезны, но которые как широкая мера не имеют смысла при том скудном населении, которое существует в России. Настоящая задача состоит не в том, чтобы колонизировать новые земли, а в том, чтобы улучшить хозяйство на местах, а для этого единственной разумной мерой было бы довершение освобождения русского крестьянства освобождением его от общины и круговой поруки, присвоением ему в собственность той земли, на которую он имеет неотъемлемое право, ибо он покупает ее на свои трудовые деньги. Только через это у крестьян могла бы развиться та самодеятельность, без которой невозможны никакие хозяйственные успехи: это было бы настоящим завершением Положения 19 февраля. Но именно этот единственный разумный исход крестьянского дела возбудит вопль не только всей лжелиберальной печати, всегда готовой стоять горой за все подходящее к социализму, но и значительной части консерваторов, увлекающихся славянофильскими идеями, или пугающихся призрака пролетариата. В настоящую минуту этого вопроса разрешить нельзя; он должен быть предварительно подготовлен тщательными исследованиями на местах. Разложение общины совершится неизбежно; она не устоит против свободы. Но желательно, чтобы оно совершилось так, чтобы у крестьянина упрочилось понятие о собственности, без которого нет свободного гражданского быта и всегда открыта почва для социалистических волнений. Что касается до уравнения податей, то и это начало весьма почтенное; но надобно знать, каковы будут его хозяйственные и политические последствия. Когда при недостатке финансовых средств с одной части населения снимаются тяжести, то следует спросить: на кого они падут? Если на землевладельцев, то последние, в свою очередь, могут быть обременены чрезмерными налогами. И теперь уже помещичьи земли платят от 10 до 13 процентов с чистого дохода. Если взвалить на них еще несколько процентов, то они не выдержат. Главное зло нашего хозяйства состоит в недостатке капитала; а при увеличении податей накопление его сделается еще затруднительнее, и самое хозяйство станет столь невыгодным, что помещики принуждены будут обратиться к другим занятиям. Имения усиленно будут переходить в руки разбогатевших крестьян и купцов, местная интеллигенция окончательно исчезнет; а если мы при этом сообразим, что при существующем уровне крестьянского сословия полученное им облегчение легко может пойти на увеличение дохода с винного акциза, как это зачастую бывает при хороших заработках, то мы увидим, что подобная, теоретически благодетельная мера на практике может обратиться во всеобщее разорение. Поэтому тут следует быть весьма осторожным.

Кроме того, нельзя упускать из виду, что уравнение податей связано и с политическим вопросом. У нас, так же как и в других европейских государствах, исторически выработалось понятие о высшем сословии как неподатном. Отнятие у дворянства этой последней привилегии, привлечение его к податному бремени без уравновешения этой тяжести правом давать свое согласие на подати и контролировать расходы не может не возбудить в нем общего неудовольствия. Скажут, что правительство, опирающееся на народ, довольно сильно, чтобы пренебрегать этим неудовольствием. Но полезно ли уничтожать без вознаграждения последние остатки исторического права в стране, где все понятия о праве в высшей степени шатки и где поэтому столь же шатки неразрывно связанные с правом понятия об обязанности? И выгодно ли будет для правительства возбуждать неудовольствие именно в наиболее охранительной части общества, в той, которая способнее всех других служит связью расшатавшегося здания? Думаем, что не теперь можно пренебрегать дворянством.

Не следует ли, однако, приступить, наконец, к дарованию политических прав — к тому, что привыкли называть завершением здания? В настоящую минуту оно было бы менее всего уместно. После освобождения крестьян дворянство некоторое время мечтало о конституционных правах, которыми оно думало вознаградить себя за утраченные привилегии. Но эти стремления встречали противодействие в наиболее разумной части общества, которая понимала, что не в эпоху коренных преобразований, изменяющих весь общественный строй, можно думать об ограничении верховной власти. Впоследствии, когда умы успокоились и русское общество начало привыкать к новому порядку жизни, конституционных гарантий могли желать и те, которые не увлекались современными страстями. Но эта пора спокойного усвоения преобразования прошла, как мимолетная тень. Проявившиеся со страшной энергией новые силы внесли страшную смуту в только что начинавшее приходить в сознание общество. В настоящее время говорить о завершении здания могут только последователи нигилизма или те, которые уже решительно не в состоянии ничего думать и понимать. Теперь всякое ограничение власти было бы гибелью. Таким образом, вся ходячая либеральная программа, с которой носятся известного разряда русские журналисты и их поклонники, должна быть устранена. Она ведет лишь к усилению разлагающих элементов общества, а нам нужно прежде всего дать перевес элементам скрепляющим.

Однако из этого не следует, что нельзя сделать шага в либеральном смысле. Свободно можно и должно пользоваться, но не распуская, а направляя. Новое правительство неизбежно должно будет обратиться к обществу и искать в нем опоры; но целью должно быть не ослабление, а усиление власти, ибо такова наша насущная потребность. С какой бы стороны мы ни взглянули на предстоящие нам задачи, это требование возникает перед нами неотразимо. Злоба дня состоит в борьбе с социализмом. У нас эта борьба в некотором отношении представляет менее затруднений, нежели в других странах. Социализм не распространен в массах, которые остались чуждыми этой заразе. Русское правительство имеет дело с сравнительно небольшой шайкой, которая набирается из разных слоев общества, но главным образом из умственного пролетариата, размножаемого нашими учебными заведениями и поджигаемого радикальной печатью. Но эта шайка ведет дело разрушения с такой энергией и с таким постоянством, каких слишком часто, увы, недостает в правительственных сферах.

Бороться с нею можно только тем же оружием. Напрасно мечтают о возможности умиротворения путем уступок. Для тех, которые положили себе целью одно разрушение, всякие уступки будут служить только средством к исполнению их дальнейших замыслов. В этих видах они требуют ныне конституционного порядка, которым, в сущности, они вовсе не дорожат. Одолеть их русское правительство и русское общество могут, только показав такую же непреклонную энергию и такое же постоянство, какие выказывает это отребье человеческого рода. Всякое послабление было бы гибелью; всякое старание держаться пути закона будет признаком слабости. Без сомнения, подобная борьба потребует новых жертв. Погибнут и невинные; падут, может быть, и некоторые из лучших сынов отечества. Кто знает, что готовит нам будущее? Но если сражен будет один, то на его место станет другой. Не в одних цареубийцах сосредоточилась сила воли русского человека, и если дело пойдет на борьбу с крамолой, то русская земля воздвигнет из себя наконец Геркулеса3, который сокрушит беспрерывно нарождающиеся головы этой гидры. От этого зависит и наше спасение, а вместе и будущность человечества.

В состоянии ли, однако, русское правительство одними собственными силами вести такую борьбу? Нет, для этого требуется нравственная поддержка всего народа, не та, которая дается потерявшими всякое значение официальными адресами, а та, которую может дать только живое общение с представителями земли. И призванная к совету земля, без сомнения, даст эту поддержку. Лишь бы она видела в правительстве решимость, а в помощи она ему не откажет. Но если она в носителях власти найдет колебание, тогда все погибло.

Одних полицейских и карательных мер недостаточно, однако, для врачевания разъедающего нас зла. Надобно проникнуть к самому его корню; нужно поддержать расшатавшееся здание русского общества, поднять здоровые элементы и обуздать те, которые дают пищу разрушительным силам. Что же для этого требуется? Разумное руководство. В отсутствии его заключается главная причина зла; и в нем только мы найдем против него лекарство.

Всякое общество нуждается в руководстве, все равно идет ли оно сверху, или воздвигается снизу. Главная задача конституционного правления состоит в том, чтобы из среды народа выставить для него руководителей. Такими в Англии являются признанные вожди партий; во Франции ту же роль играет в настоящее время президент палаты депутатов4, в Германии — знаменитый государственный человек, создавший германскую империю5. В обществе малообразованном руководство нужнее, нежели в образованном, а в обществе, выбитом из обычной своей колеи, оно необходимее, нежели где-либо. Но именно это-то существеннейшее требование политической жизни в России не удовлетворяется. Совершив преобразования, поставив общество на свои ноги, правительство как будто успокоилось, не заботясь о дальнейшем движении. Те же из государственных людей, которые хотели руководить, занятые более личными своими интересами, нежели искренним отношением к делу, умели только возбудить всеобщую оппозицию и заставляли самых умеренных людей, готовых всеми силами содействовать правительству, становиться в ряды его противников. С своей стороны общество, предоставленное себе, не умеет найти равновесия. Оно шатается, как шальное, не зная, за что ухватиться, и нигде не находя твердой точки опоры — ни в правительстве, на которое оно издавна привыкло полагаться, ни в своих собственных, еще не сложившихся силах.

При существующих условиях, действительно, руководство едва ли даже возможно.

Правительство, отрешенное от общества, не в состоянии его дать; общество, отрешенное от правительства, его не примет.

Было время, когда самодержавная власть, с помощью своих собственных орудий, беспрестанно руководила народом. Об этом свидетельствует вся русская история. Но это время прошло безвозвратно. Уже при Александре I6 совершился перелом. В царствование Николая7, при внешней покорности, он сделался еще глубже. Преобразования прошедшего царствования, приняв во внимание изменившееся течение жизни, имели в виду организовать русское общество как самостоятельную и свободную силу. При таком порядке одной правительственной деятельности недостаточно. С самостоятельными силами надобно считаться; надобно призывать их к совету и совокупно с ними направлять их общественное движение.

Самые орудия правительства износились. Таких орудий было два: высшая аристократия, окружавшая престол, и бюрократия, из среды своей поставлявшая служителей государству. Русская аристократия в прежнее время имела огромное политическое значение. Она высоко стояла и по образованию, и по государственным способностям. И теперь еще мы с уважением смотрим на редкие остатки образованных вельмож, воспитавшихся во времена Александра I. Но в новейшее время она, несомненно, пришла в упадок. Реакция, последовавшая за событиями 1825 г.8, нанесла ей решительный удар. Вместо образования и государственных способностей от нее стали требовать преданности и покорности. Русская аристократия не сумела сохранить свои предания и нравственно удержаться на высоте своего положения. В настоящее время она не способна служить руководителем общества. Для этого ей нужно было бы внутренне обновиться, проникнуться образованием, возвратиться к преданиям просвещенного вельможества прежних времен. Тогда только она могла бы сделаться твердым оплотом государственного порядка и центром общественной жизни.

Не менее износилась и бюрократия. И последняя еще в недавнее время, под влиянием разлитого в обществе образования и господствовавших в нем умственных интересов, способна была выставить из среды своей просвещенных деятелей. Самым крупным их представителем был Н. А. Милютин. Но ныне и эта среда измельчала. На ней отразилось влияние того либерального легкомыслия, которое веет в петербургской журналистике. Или же оно погрузилось в мелкие интриги без всякой ширины взгляда, без всякого понимания истинных интересов отечества. В окружающей его бюрократической сфере правительство не найдет людей.

Мало того — если бы оно захотело выйти из заколдованного чиновничьего круга и обратилось к независимым общественным силам, то и здесь оно нашло бы крайнюю скудость. Нельзя скрывать от себя, что в последние тридцать лет образование в России значительно понизилось. То, что оно выиграло количественно, то оно потеряло в качестве. А для руководящих сил главное требование заключается в качестве. Причины этого упадка многоразличны: полное падение школ с 1848 г.10, господство журналистики, которая знание и труд заменяет задором и верхоглядством, наконец, преобладание практических интересов над теоретическими. Серьезная работа над высшими теоретическими вопросами поднимает людей и умственно, и нравственно; чисто практические интересы, напротив, если они вращаются в мелкой сфере, понижают и умы, и характеры. В прошедшее царствование, когда во все стороны открылось свободное поле для деятельности, все русское общество жадно ринулось на практические занятия. Умственные вопросы были забыты или низведены на степень средств для практических целей. Пока еще продолжался период преобразований, общее одушевление поднимало людей. Но ныне и это чувство остыло. Жизнь вошла в обыденную колею, и все погрузилось в преследование мелких целей, в занятие житейскими дрязгами или в погоню за материальным благосостоянием. Люди, стоящие вне правительственных сфер, имеют перед бюрократией то преимущество, что они лучше знают свое отечество и ближе к сердцу принимают его интересы, но им, кроме широкого образования, недостает и опытности в государственных делах, а без опытности невозможно принять на себя роль руководителя. Тем не менее обратиться к обществу необходимо. Если правительство само по себе не в состоянии им руководить, если собственные его орудия износились, то это единственный исход из невыносимого положения. Но обратиться к обществу следует не с тем, чтобы почерпать из него несуществующую в нем мудрость, а с тем, чтобы воспитать его к политической жизни, создав для него такие условия, при которых возможно правильное политическое развитие. Надобно вырвать его из тесной сферы мелких практических интересов, открыть ему более широкое поприще и поднять его уровень, поставив его лицом к лицу с высшими интересами отечества. Одним словом, надобно создать орган, в котором могла бы вырабатываться общественная мысль и общественная воля.

Нет необходимости, чтобы таким органом был непременно парламент, облеченный политическими правами. Такого рода учреждения пригодны только для общества зрелого, установившегося на своих основах, а нам пока предстоит воспитаться. Политическая свобода может быть отдаленным идеалом русского человека; насущная потребность заключается единственно в установлении живой связи между правительством и обществом для совокупного отпора разлагающим элементам и для внесения порядка в русскую землю. Эта цель может быть достигнута приобщением выборных от дворянства и земства к Государственному совету11.

Конечно, для конституционной жизни подобное учреждение было бы недостаточно; но русский народ получит в нем именно то, что ему нужно. Здесь впервые правительство и общество будут соединены не внешним только, официальным путем, а органически. Пагубное для русской жизни разобщение прекратится; органы правительства и земли, стоя лицом к лицу и совместно обсуждая общие дела, будут знать и понимать друг друга. Правительство не будет уже чувствовать себя бессильным в своем одиночестве; собрав вокруг себя все охранительные элементы страны, оно может смело вступить в борьбу с крамолой. Здесь только и является возможность разумного руководства. В таком лишь учреждении могут вырабатываться и люди, способные отвечать современным потребностям. У всех народов, вышедших из-под бюрократической опеки, одна парламентская жизнь в состоянии дать государственных д>: злей, умеющих направлять свободное общество. Здесь люди воспитываются уже не в канцелярской рутине; они приучаются иметь дело с самостоятельными силами и заменять подземные интриги явной борьбой мнений. Здесь невозможно оказывать пренебрежение к существеннейшим интересам отечества; они тут налицо, и надобно с ними считаться. Без сомнения, парламентское большинство может часто ошибаться в понимании этих интересов. Но пополненный выборными Государственный совет не имеет и этой невыгоды, ибо ему предоставляется только совещательный голос. Здесь важно не столько решение вопросов тем или иным большинством, сколько создание среды, в которой могут действовать люди и которая одна в состоянии развить в них государственные способности, пригодные к порядку, основанному на свободе.

Только подобное учреждение может избавить общество и от владычества журнализма. В настоящее время руководителем общественного мнения становится всякий фельетонист, владеющий несколько бойким пером и умеющий посредством скандалов и задора привлечь к себе внимание публики. Тут не нужны ни знание, ни ум, ни даже талант: достаточно бесстыдства, которое в газетной полемике всегда возьмет верх среди общества, не привыкшего к тонкому анализу и оценке мысли. В учреждении, где будут собраны выборные от всей земли, общество найдет иных руководителей. Взоры его обратятся в другую сторону; прения примут иной характер. Журнализм отойдет на второй план; он сделается органом партий и земских их представителей. В этом состоит истинное его назначение, и при этих только условиях он может играть полезную роль в общественной жизни. Свобода периодической печати составляет необходимую принадлежность представительных учреждений; без них она становится разлагающим элементом общественного организма. Это мы и видим у себя.

Наконец, только подобная мера может удовлетворить разом и консерваторов, и либералов. Последним дорога форма как выражение зарождающейся политической свободы; первые же убеждены, что в эту форму земля вольет здоровое содержание. Рассеянные и разобщенные ныне охранительные силы страны найдут себе средоточие и приобретут подобающий им вес. А кто жил внутри России, тому известно, что охранительные элементы имеют в ней громадный перевес над остальными. Только господствующая у нас умственная неурядица и слабость правительства придают значение противообщественным стремлениям, в которых сбитая с пути молодежь видит выражение передовых идей и будущность человечества. В выборных от дворянства и земства эти стремления не найдут себе отголоска. Единственная опасность заключается в том, чтобы стекающиеся к центру представители не поддались веющему в столице либеральному ветру. Дело правительства принять против этого меры. Либерализму придет свой черед, когда успокоятся умы и водворится порядок. Теперь забота иная.

Но для того, чтобы подобное преобразование принесло свои плоды, надобно, чтобы оно не ограничивалось полумерою. Если бы правительство призвало в Государственный совет одних экспертов, хотя и выборных, но без права голоса, то вместо удовлетворения оно возбудило бы только недовольство. Выборные почувствуют себя униженными, и никто не захочет приносить в жертву свое время и труд, чтобы разыгрывать такую комедию. Всякое неравенство между членами совета отзовется вредно на их деятельности и на их взаимных отношениях.

Не следует также ограничивать выборный элемент слишком ничтожным числом. По одному депутату от дворянства и по два от земства каждой губернии — таково было бы, предположительно, самое рациональное решение задачи. Тут дело вовсе не в том, чтобы дать перевес выборному или правительственному началу. Мнениям Государственного совета не присваивается решающая сила. Верховная власть может одинаково согласиться с большинством и с меньшинством, и на деле оба элемента, правительственный и выборный, будут перемешиваться при подаче голосов. Существенная задача состоит в том, чтобы собрать достаточное количество сил и создать действительный центр политической жизни. Не надобно забывать, что все преобразования прошедшего царствования потому именно нашли себе отзыв в народе и потому останутся столпами будущего и вечным памятником русского законодательства, что они не ограничивались полумерами. Ни в Положении 19 февраля, ни в судебной реформе, ни в земских учреждениях не видно мелкого и боязливого недоверия к обществу. Везде задача понята широко и поставлены рамки, в которых на просторе может развиваться общественная жизнь. Без такого широкого поставления задачи усиленный Государственный совет останется мертворожденным учреждением. Скажут, что это будет тот же парламент. При таком значительном числе выборных можно ли ручаться за то, что первым их делом не будет требование прав?

Может быть, раздадутся отдельные голоса, но они потонут в массе. При твердом правительстве этого опасаться нечего. Если есть начало, которое в течение всей русской истории было в загоне, так это именно право. Поэтому оно имеет так мало корней в народном духе. Никто у нас не стоит за свои права и всякий готов ими поступиться. После освобождения крестьян в дворянском сословии была некоторая конституционная организация; но это временное возбуждение исчезло, не оставив по себе и следа. Это можно было видеть при обсуждении податного вопроса и при распространении на дворянство рекрутской повинности. Ныне русское общество менее, нежели когда-либо, расположено требовать себе прав. Оно напугано явлениями социализма и готово столпиться около всякого правительства, которое даст ему защиту. Можно наверно предсказать, что если России суждено вступить на конституционный путь, то это будет лишь тогда, когда сама верховная власть увидит в этом общественную потребность и по собственному почину поведет ее к политической свободе. Но это — дело дальнейшего развития жизни.

В настоящее время насущная потребность состоит лишь в том, чтобы дружным союзом правительства и народа дать отпор разрушительным силам и создать центр, откуда можно было бы руководить общественным движением в России. Правительство, разобщенное с землей, бессильно; земля, разобщенная с правительством, бесплодна. От прочной их связи зависит вся будущность Русского государства.

10 марта 1881 г. Девятнадцатый век был поворотной точкой в русской истории. В течение столетий государство слагалось и устраивалось под руководством самодержавной власти русских царей. Общество только следовало за нею, подчиняясь ее велениям и мало проявляя самостоятельных сил. Самые либеральные стремления исходили сверху, плохо укореняясь в общественных нравах. Поклонница просветительной философии XVIII века, Екатерина Вторая1, в своем знаменитом наказе2 высказала гуманные идеи, господствовавшие в умах того времени; но как глубоко практическая женщина она скоро увидела всю трудность применения их к России. Соприкосновение с собранными в Петербурге выборными от всех сословий убедило ее, что касаться крепостного права, на котором строился весь наш общественный быт, было бы опасно, и вместо того чтобы проводить в этой области провозглашенные ею либеральные начала, она укрепила крестьян даже в тех частях русского государства, где они дотоле были свободны. Малороссия взамен утраченных ею привилегий получила крепостное право, и это привязало высшее ее сословие к России. В ответ на убеждения Дидро3 Екатерина говорила, что хорошо ему писать проекты на бумаге, которая все терпит, а ей приходится оперировать над человеческим телом, которое гораздо чувствительнее. Либеральные начала, внесенные ею в местное управление, повели единственно к тому, что положение дворянства укрепилось и оно почувствовало свою независимость.

Еще бесплоднее в практическом отношении оказались либеральные стремления ее внука4. Воспитанник Лагарпа5, он был насквозь проникнут идеями XVIII века. Он мечтал о том, чтобы сделаться благодетелем своего народа дарованием ему свободы и политических прав. В присоединенных к Русской империи Финляндии и Царстве Польском он водворил конституционные учреждения. Но применять их к России, на почве крепостного права, было невозможно, а коснуться этого начала значило возбудить против себя все высшее сословие, которое видело в нем оплот всего своего благосостояния. Указ о свободных хлебопашцах6, предоставлявший освобождение крестьян доброй воле помещиков, остался мертвою буквой. Противоречие между благородными стремлениями юного монарха и состоянием подвластной ему страны было полное, и этим в значительной степени объясняются те колебания, которым подвергалась измученная его душа Наконец, практика взяла свое: усталый самодержец, изверившись в возвышенные убеждения своей молодости, не находя ни единого пособника, на которого бы он мог опираться, погрузился в мистицизм и отдал себя в руки постоянно преданного ему Аракчеева7. Конец царствования быт полным отрицанием его начала. Однако брошенные им семена не погибли. В русской молодежи того времени они нашли восприимчивую почву. Пребывание русских войск за границею в наполеоновские войны еще более усилило это направление. Русские офицеры увидели воочию порядок вещей, в котором свобода и право получали должное ограждение, и с горьким чувством сравнивали с этим то, что они находили у себя по возвращении из заграничных походов. В них зародилось неудержимое стремление водворить те же начала в своем отечестве. Отсюда заговор декабристов. Александр про него знал, но он глядел на это сквозь пальцы. «C'est moi qui ai mis ces id?es en vogue, ce n'est pas a moi a s?vir»8,— ответил он на представления своих приближенных.

На декабристов многие смотрят как на людей, увлекавшихся иностранными взглядами и мечтавших об установлении в России порядка вещей, противного основным верованиям и убеждениям русского народа. Но забывают, что военные перевороты были не новостью в русской истории. Еще недавно, в XVIII веке, военным заговором был низложен Иван Антонович9 и возведена на престол Елизавета10. Еще позднее тем же путем был низвергнут Петр III11 и воцарилась Екатерина, и этот переворот дал России одно из самых славных царствований в ее истории. Ново было не то, что подданные возмущались против верховной власти и меняли правление, а то, что это совершалось не во имя иностранки, не имевшей ни малейшего права на престол, а во имя свободы и права. Заговорщики хотели водворить в своем отечестве порядок, достойный образованного народа, положить конец всюду царствовавшему произволу, утвердить в стране законность и уважение к человеку. Благороднейшие умы того времени примкнули к этому движению. Но именно эти возвышенные идеи были еще не по плечу русскому обществу, которое все держалось на крепостном праве. Декабристы составляли в нем ничтожное меньшинство. Это был цвет русской молодежи, но цвет, оторванный от почвы, а потому обреченный на погибель. Возмущение было без труда подавлено; наступила суровая реакция.

Те, которые жили во время Николая I, хорошо помнят тот тяжелый гнет, который в ту пору лежал на русской земле. Реакция была и в последние годы Екатерины и во вторую половину царствования Александра; но при Николае, в течение тридцати лет12, она была проведена с железною последовательностью. Всякое свободное выражение мысли подавлялось беспощадно. Цензура достигла до невероятных размеров и обратилась даже в посмешище. Несчастных цензоров сажали на гауптвахту за пропуск самых невинных статей, за непочтительные выражения о лицах того или другого ведомства. Неосторожное слово, запрещенная книга могли повлечь за собою ссылку в отдаленные губернии. Записки Герцена и дневник крайне умеренного Никитенки13 могут дать понятие об этом порядке вещей, в котором задыхались русские люди. В первый раз русское правительство, дотоле стоявшее во главе просвещения, выступало явным его врагом. После 48-го года реакция достигла высшей своей степени. Революционные движения в Западной Европе вызвали самые суровые меры против ни в чем не повинных русских университетов. Цензура, которая, казалось, дошла уже до крайних пределов, сделалась еще строже. Писать что-либо для независимого человека стало невозможным. Даже чисто исторические исследования, без всякой тени политического намека, подвергались запрету.

А между тем этот всеохватывающий деспотизм не только не искоренил в русском обществе либеральных стремлений, а напротив, развил их в еще большей мере. Верхние слои, окружающие престол, действительно погрузились в полное невежество. Они стремились к образованию, пока оно требовалось сверху; но как скоро оно сделалось предметом подозрения и просвещенный образ мыслей стал поводом к опале, так ему начали оказывать глубокое презрение. Прежняя образованная гвардейская молодежь уступила место пустоголовым любителям светских удовольствий и кутежей. В государственные люди возводились круглые невежды; требовалось только беспрекословное исполнение воли царя. Все это, однако, ограничивалось поверхностью; в средних слоях русского общества стремление к просвещению не иссякло, но оно естественно принимало более и более враждебное правительству направление. Всякое проскользнувшее слово, всякий оппозиционный намек схватывались на лету и переходили из уст в уста. Под видом литературной критики распространялись идеи, которые, при нестерпимом давлении сверху, принимали все более радикальный оттенок. В сердцах, особенно более пылкой молодежи, накоплялись семена непримиримой ненависти к существующему порядку вещей. Но зрелые люди, умевшие думать и не увлеченные личными интересами, видели всю его несостоятельность.

В Крымскую кампанию это убеждение сделалось всеобщим. Поражение русских войск в самых недрах отечества открыло глаза наиболее ослепленным. Для всех стало ясным, что всеподавляющий деспотизм, уничтожая живые силы народа, подрывает собственные свои корни. Величественное снаружи здание представляло внутри мерзость запустения. «Сверху блеск, снизу гниль», по выражению записки Валуева14, представленной в то время в<еликому> князю Константину Николаевичу15 и ходившей по рукам. В ярких чертах изобразил тогдашнее состояние России одушевленный патриотическими стремлениями Хомяков16;

В судах черна неправдой черной И игом рабства клеймена,

Безбожной лести, лжи тлетворной,

И лени мертвой и позорной И всякой мерзости полна.

Пораженное в самых заветных своих чувствах, в сознании своей мощи, русское общество с неудержимою силой стремилось выйти из того невыносимого положения, в которое поставил его беспощадный и слепой деспотизм Николая I. «Свободы! Свободы!» — слышалось отовсюду. Жившие в то время помнят то сладкое чувство облегчения, которое охватило русское общество, когда после тридцатилетнего гнета вдруг с высоты престола послышались кроткие и милостивые слова. «Простить, отпустить, разрешить!» — говорил один из видных русских литераторов на одном из многочисленных тогдашних публичных обедов; «сколько заключается в этих немногих словах!» Полные надежды, все взоры устремились к новому монарху. Никто в то время не мечтал о конституции, но все ожидали реформ. В «Голосах из России»17, напечатанных в Лондоне, эти стремления нашли себе выражение.

Живучесть народа познается особенно во времена бедствий. Когда после поражения народ воспрянет с обновленною силой, примется за излечение своих внутренних язв и поднимется на новую высоту, то это служит залогом великой будущности. Так поднялась Пруссия после Йенского погрома18; так обновилась и Россия после Крымской кампании. Это составляет одну из величайших страниц в ее истории. Но, в отличие от Пруссии, обновление России не было делом великого государственного человека, который смелою рукою взялся за кормило правления и двинул народ на новый путь. В России все совершенные преобразования созрели уже в общественном сознании; программы их были намечены в ходившей по рукам рукописной литературе; по важнейшим вопросам выработаны были целые проекты частными людьми. Не на вершинах правящей бюрократии, а среди второстепенных деятелей, стоявших в близкой связи с литературными и общественными кругами, нашлись руководители этого движения; на помощь призваны были самые выдающиеся люди из общества, которых влияние имело решающее значение. И на местах нашлись ревностные исполнители великого дела; если они составляли меньшинство, то все же это было меньшинство значительное и просвещенное. Оказалось, что русское общество стояло неизмеримо выше николаевского правительства. Несмотря на суровый гнет, который над ним тяготел, оно сохранило в себе и живую мысль, и самоотверженные силы. Его, как младенца, держали в пеленках, в то время как оно, созревши, готово было зажить новою жизнью. Для счастья России нашелся государь19, который не под гнетом неотразимой нужды, как Фридрих Вильгельм III20, а после честного мира, по собственной инициативе, принялся за великую задачу, собрал вокруг себя лучших людей и исполнил все то, что было предначертано общественною мыслью.

Одно за другим совершались великие преобразования, которые дали новое устроение русской земле. Прежде всего, надобно было отменить крепостное право. Это был вопрос, давно назревший и требовавший разрешения. Крепостное право было установлено в то время, когда все сословия были прикреплены к государственной службе. Для того чтобы помещики могли нести свою повинность, надобно было дать им власть над крестьянами. На этом порядке создалось и выросло русское государство. Но времена изменились; государство окрепло и не нуждалось уже в обязательной службе. Помещики были от нее освобождены, а крестьяне все еще оставались крепостными. Это была вопиющая несправедливость, которой требовалось положить конец. Это сознавал не только либеральный Александр I, но и суровый Николай. Однако могучий деспот, перед которым все трепетало, не дерзал коснуться этой основы всего русского политического быта. Самые легкие ограничения помещичьей власти казались опасными для общественного спокойствия. Только в западных губерниях, где с польскими помещиками нечего было церемониться, введены были инвентари21. Мягкий его преемник, менее дороживший властью, счел священным долгом исполнить справедливое дело, и его решение возымело полный успех. В то время как в Соединенных Штатах отмена невольничества сопровождалась страшными междоусобиями и была куплена потоками крови22, в России она совершилась силою зрело обдуманного и разумно исполненного законодательного акта, которым примирялись обоюдные интересы сословий и полагалось прочное начало новому порядку вещей, основанному на гражданской свободе. В высшей степени трудное дело, разрешение вековой связи, обнимавшей все стороны жизни как властвующих, так и подвластных и налагавшей свою печать на все общественные отношения, совершилось мирно и правильно, дружным действием правительства и лучших общественных сил. Положение 19 февраля есть величайший законодательный памятник русской истории. Оно делает честь тому народу, среди которого оно создалось. И это не было простое подражание иностранным образцам, усвоение того, что было выработано другими. Оно вытекло из самой русской жизни, почему и приложение его не встретило препятствий. Страна, совершившая у себя такое преобразование, заслуживает уважения как современников, так и потомства. И имя царя, который его исполнил, останется благословенным вовеки.

Но это было только начало. Затем последовал целый ряд преобразований, которыми созидался новый общественный порядок на почве гражданской свободы. Крепостная Россия не имела суда, явный признак полного бесправия населения. Вместо правосудия господствовало крючкотворство, взяточничество было повсеместною, исстари укоренившейся язвой русской общественной жизни. И вдруг, как бы по мановению волшебного жезла, явился суд со всеми гарантиями, выработанными законодательствами образованных народов Европы, с бессменностью судей, с публичностью, гласностью, с судом присяжных. И эти формы просвещенного быта немедленно наполнились живым содержанием — знак, что общество до них доросло и что напрасно оно так долго было лишено их благодеяний. И зрелые люди и юношество высших учебных заведений устремились на новое поприще, одушевленные одним желанием правосудия и пользы отечества. Первые наши суды представляли в высшей степени отрадное явление. Сердце русского человека могло ими гордиться. С другой стороны, в административной области, общественной деятельности открыт был широкий простор. Новые земские учреждения поставлены были в независимое положение и наполнялись лучшими местными силами, цветом провинциального общества. Широкие двери открылись и для литературной деятельности. Предварительная цензура была отменена; книги стали выходить беспрепятственно; в журналах обсуждались все общественные вопросы с такой свободой, о которой нельзя было и помыслить в прежнее время. Наконец, одним из величайших деяний Александра II было преобразование войска. Прежняя двадцатипятилетняя служба, отрывавшая солдата от семьи и занятий, была заменена шестилетнею. Прекратились столь обычные вопли жен и матерей при проводах рекрутов. В самом войске водворился новый дух; из машины солдат превратился в человека. Суровые наказания были отменены; стали требовать образования как для рядовых, так и от офицеров. И все это, несмотря на сетования рутинных служак, совершилось без послабления дисциплины. Турецкая война23 доказала, что преобразованное русское войско сохранило все свои прежние доблести.

Таким образом, Россия вся преобразилась и готова была зажить новою жизнью. От прежнего как будто не осталось и следа. Даже в материальном отношении страна получила новый вид. Она покрылась сетью железных дорог; промышленность получила небывалый подъем. Это был величайший перелом в русской истории. Крепостное дотоле общество каким-то чудом становилось свободным и разом приобретало все условия образованного быта. Те, которые пережили это время, не могут вспомнить о нем без сердечного умиления.

Эта светлая картина имела, однако, и свои темные стороны. Тридцатилетний гнет, подавляющий всякую мысль, не проходит даром. Он оставил по себе следы, которые не замедлили обнаружиться. Общество, связанное по рукам и ногам, не смеющее двинуться, естественно, не могло приобрести ни жизненного опыта, ни верного взгляда на вещи. Если просвещенное меньшинство пришло к ясному сознанию положения и выработало даже целую программу преобразований, то в массе русского общества бродили только смутные понятия, без всякой определенной точки опоры. Стеснение умственной деятельности влекло за собою крайнюю скудость теоретического образования, а жизненная практика не в состоянии была его заменить, ибо старые, вытекшие из жизни понятия и привычки не могли пригодиться для новых порядков. Преобразованный строй требовал новых взглядов и новых приемов, которые нужно было выработать из слагающихся на практике отношений. Реформы Александра II так быстро изменили весь облик русской земли, что обществу трудно было найтись в этом водовороте. Многим может показаться, что они совершились слишком поспешно, что общество надобно было постепенно приучать к новому порядку вещей. Но дело в том, что они были слишком долго задержаны. Когда правительство, вместо того чтобы вести народ путем постепенных улучшений, останавливает всякое движение и подавляет всякую свободу, оно неизбежно приводит к необходимости крутого перелома. Приходится разом наверстать потерянное время. Умы успели созреть уже настолько, что они не довольствуются полумерами. Преобразования Александра II были наименьшим, что можно было дать русскому обществу, и, как уже замечено выше, оно быстрым их усвоением показало, что оно было к ним готово. Оно бы и справилось с ними, несмотря на быстроту перемены, если бы к этому не примешались явления другого рода.

Естественное последствие угнетения мысли состоит в том, что она вдается в крайние направления. Одна крайность всегда вызывает другую. Чем более мысль стеснена, тем более в ней возбуждается ненависть ко всякому стеснению, и чем менее практическая жизнь дает простора для деятельности, тем более люди способны увлекаться теоретическими построениями. В царствование Николая I, особенно в последние его годы, русскому человеку нечего было более делать, как фантазировать, а так как образование было скудное и наука не полагала предела воображению, то последнее предавалось разгулу. Уже в то время социалистические идеи были в полном ходу среди учащейся молодежи. С водворением большей свободы пропаганда приняла более широкие размеры. Сочинения социалистического и материалистического содержания ходили по рукам в рукописях и брошюрах. Центром этой пропаганды сделалась петербургская журналистика, которая задала себе целью подорвать всякий авторитет и явно проповедовала социалистические и материалистические идеи, выставляя их идеалом будущего, к которому надобно стремиться всеми средствами. Для руководивших ею писателей законный порядок, право, политическая свобода были только пустыми словами или орудиями для достижения иных целей. Мужик, закрепощенный в общину, и фабричный рабочий, связанный по рукам и по ногам в государственной артели,— таков был единственный их идеал, и к этому они направляли недоучившееся юношество, жадно внимавшее их словам.

Трудно было придумать направление, более вредное для тех задач, которые предстояли России. В то время как русское общество должно было усвоить себе новые для него гражданские начала, требовавшие разумного понимания действительности и бережного отношения к свободе и праву, ему внушали, что все это вздор, что весь существующий порядок обречен на погибель; нахватавшиеся разных вершков журналисты старались перепутать у него все понятия, подорвать в нем всякое доверие ко всему, что возвышается над уровнем толпы; они поддерживали бессмысленное брожение, когда нужно было спокойствие, возбуждали смуты и тем самым вызывали реакционные меры. Многие доселе причисляют Чернышевского, Добролюбова и К0 к деятелям эпохи преобразований. Их можно считать деятелями разве только наподобие мух, которые гадят картину великого художника. Но следы мух смываются легко, тогда как социалистическая пропаганда, ведущая свое начало от петербургской журналистики, отравила и доселе отравляет значительную часть русского юношества. Она породила явления, которые сдвинули Россию с пути правильного развития и открыли широкие двери реакции.

Казалось бы, что правительство могло найти в здоровых элементах опору против этих стремлений. Но тут было затруднение другого рода, порожденное точно так же системою предшествовавшего царствования. Оно заключалось в том глубоком недоверии к правительству, которое, под гнетом николаевского деспотизма, укоренилось в русском обществе. Не только люди крайних мнений, но и вся мыслящая часть общества привыкла смотреть на правительство как на своего врага. Поэтому, когда оно, уступая потребностям времени, принялось за преобразования, оно не нашло дружной поддержки. Пи защитники, ни противники нововведений не верили в твердость и последовательность правящей власти. Этому в значительной степени способствовали те колебания, которым подвергались преобразовательные стремления, и те интриги, которые велись противоположными партиями вокруг престола. Когда же преобразования были установлены на твердой почве закона, исполнение их было вверено людям, не внушавшим ни малейшего доверия обществу. Главные деятели по освобождению крестьян были удалены, и во главе управления были поставлены чистые бюрократы. Отчасти в этом заключалась политическая мысль: царь хотел успокоить дворянство, у которого отнимались права. Если выработка закона происходила путем борьбы, то исполнение должно было совершаться путем примирения. Но для того чтобы действовать примирительно, нужно внушать доверие, а именно этого-то и не было. Один из великих недостатков самодержавной власти состоит в том, что она склонна смотреть на людей как на простые орудия: что прикажут, то и будет сделано,— а о том, что для разумного и плодотворного исполнения нужны мысль и воля, что существенным элементом всякого управления является нравственный авторитет людей, стоящих во главе, нет и помину. Понятно, что при таких условиях правительство, совершавшее величайшие преобразования, не находило в обществе надлежащей поддержки. Враги нововведений становились к нему в явную оппозицию и стремились к ограничению верховной власти с целью взять исполнение в свои руки; защитники же преобразований, удаленные отдел и не доверяя твердости правительства, давали ему расправляться, как оно знает. Отсюда то странное явление, что всякий человек, который дерзал сказать слово в пользу власти, водворявшей в России начала свободы и права, подвергался порицанию и гонению именно со стороны людей либерального лагеря. На него указывали как на казенного писателя, преданного правительству и ищущего карьеры. И правительство с своей стороны не только не поддерживало своих защитников, а напротив, готово было при первом случае выдать их головою.

При таком настроении социалистическая пропаганда, естественно, не встречала противодействия. Внимание правительства и общества было поглощено совершавшимся в отечестве великим делом, и она воспользовалась этим для тайной организации. В то самое время, как с высоты престола даровалась свобода двадцати миллионам русских людей, как происходил величайший переворот в русской истории, издавались печатно подпольные прокламации, приглашавшие к истреблению не только всей царской семьи, но и всего дворянства и высшего чиновничества. Университеты волновались, и правительство не знало, что с ними делать. Оно вздумало принять крутые меры, но это только усилило волнение. В Петербурге распространились поджоги, которые приписывались той же тайной организации, произошел страшный пожар Апраксина двора24. Провинция спокойно совершала дело освобождения, но в столицах господствовало невообразимое и бессмысленное брожение умов. К внутренним затруднениям присоединились внешние. Вспыхнуло польское восстание25. Поляки не сумели воспользоваться благими стремлениями Александра II. Им были сделаны крупные уступки. Наместником Царства назначен был либеральный брат государя26, одушевленный в отношении к Польше самыми доброжелательными намерениями. Главным его пособником был государственный муж из поляков27, человек, одаренный умом и энергией, способный вести свое отечество по пути правильного и постепенного развития, стремившийся дать ему самую широкую автономию. Но полякам нужно было все или ничего. Они хотели силою вырвать то, что давалось им медленным процессом гражданской жизни. В этом сказался тот недостаток политического смысла, который издавна характеризовал этот даровитый и несчастный народ. В среде аристократов по обыкновению происходили раздоры; Замойский28 противодействовал Велепольскому. Под его влиянием издан был манифест, которым объявлялось, что Польша может удовлетвориться только границами 1772 г., т.е. заявлялось совершенно бессильное притязание на весь заселенный русским племенем Западный край. Этим уничтожалась всякая возможность сближения с Россией, а вместе с тем объявлялась война с Пруссией и Австрией. И для поддержания этих безмерных требований организовывалось революционное движение. Оно разразилось всеобщим восстанием, которое, не будучи в состоянии действовать явною силою, прибегало к тайному террору. Жандармы-вешатели приводили в трепет самых мирных граждан и заставляли их примыкать к движению. Но именно это привело к результатам, совершенно противоположным тем, которые имели в виду революционные деятели, они сами погубили свое дело, возбудив против себя общее негодование. В русском обществе воспрянуло всегда присущее ему патриотическое чувство. Главным его выразителем явился Катков29, который через это приобрел громадную популярность. Польское движение создало его силу и дало ему новое направление. Это было начало общественной реакции, Со своей стороны, правительство принимало энергичные меры. В Литву был послан Муравьев30, который противопоставил правительственный террор революционному и тем подавил мятеж. Литва была спасена. Без особенного труда было подавлено и восстание в Польше, после того как русское правительство твердо отвергло всякое вмешательство иностранных держав. Для окончательного умиротворения Польши туда посланы были главные деятели по освобождению крестьян, которые рядом мер в пользу сельского населения старались привязать его к России.

Все это естественно вытекало из положения вещей и оправдывалось обстоятельствами. К сожалению, русское правительство на этом не остановилось. Оно сочло нужным окончательно уничтожить самостоятельность Царства Польского, включив его в состав Русской империи31. Это была крупная политическая ошибка. Нельзя искусственным, чисто механическим образом привязывать к телу член, который не связан с ним органически. Польша всегда была и есть больное место России, но наружная болезнь менее опасна, нежели вогнанная внутрь. Уничтожение самостоятельности Царства Польского и все стремления к обрусению края не содействуют сближению его с Россией, а, напротив, возбуждают в населении только большую ненависть к иноземному владычеству. Своим безумным восстанием поляки надолго отдалили возможность правильного решения вопроса, но и меры, принятые русским правительством, нисколько не приближают нас к этой цели. На исходе XIX века это остается грозным вопросом будущего.

С польскою смутой русское правительство справилось. Не так легко было справиться с внутренним брожением. Увлеченная социалистическою пропагандой часть русской молодежи пошла в народ. Распространялись всякого рода ложные слухи, фабриковались фальшивые манифесты. Подпольные листки печатались в тайных типографиях и рассылались всюду. Очевидно, все это имело в виду произвести восстание дикой массы против правительства и высших классов. Меры, которые принимала испуганная власть, только усиливали зло. Следствие над злоумышленниками было поручено лицу, не знавшему никаких нравственных сдержек. Виновные и невинные по малейшему подозрению сажались в тюрьму и содержались там по целым годам при ужасающих условиях. Административная ссылка практиковалась в самых широких размерах без всякого толку и часто даже без всякого повода. Когда впоследствии стали разбирать эти дела, оказалось, что в значительной части случаев полиция не знала даже, за что люди были сосланы в отдаленные губернии или в Сибирь. Все это, разумеется, могло произвести только большее озлобление. По всем углам России ссыльными разносились революционные идеи, множество семейств, пораженных в самых святых своих чувствах, становились во враждебное отношение к правительству. Нигилисты через это не только не ослаблялись, а, напротив, получали еще большую силу. Они сложились в крепкую организацию, имевшую своим центром Женеву и пускавшую свои разветвления всюду. Эта сплоченная шайка поставила себе задачею терроризировать русское правительство и преследовала свою цель с удивительною последовательностью и умением. Начался целый ряд убийств; среди белого дня на улицах столицы шеф жандармов пал жертвою злодеев32. Сам царь преследовался, как дикий зверь. В него неоднократно стреляли; делались подкопы под железные дороги на его пути; произошел взрыв Зимнего дворца33. И при этом виновные в большинстве случаев ускользали из рук неумелой и ошалевшей полиции. Казалось, вся энергия, к которой способен русский человек, сосредоточилась в этом скопище для дела чистого безумия. Подобно тому как сумасшедший проявляет иногда изумительную хитрость в достижении своих бессмысленных целей, русские нигилисты как будто направили весь свой ум и всю свою волю на то, чтобы сбить Россию с правильного пути, водворить в ней полный хаос и тем самым в конце концов вызвать самую суровую реакцию. Одно время потерявшее голову правительство думало обратиться к содействию общества. Призванный к власти Лорис-Меликов34 хотел успокоить умы либеральными уступками. Печать вздохнула свободнее; множество ссыльных были возвращены. Изготовлен был даже проект созыва выборных лиц для совещания по законодательным вопросам. Но безумные нигилисты не дали совершиться этому делу. Убийство царя положило конец всяким либеральным начинаниям.

С невыразимым чувством скорби и стыда вспоминает русский человек об этом страшном событии. Государь, даровавший свободу многим миллионам своих подданных, впервые внесший в Россию неведомые ей дотоле начала права и закона, совершивший в короткое время величайшие преобразования, о каких повествует всемирная история, пал, злодейски растерзанный убийцами, вышедшими из недр облагодетельствованного им народа. В этом выразились не только вся умственная тупость, но и все то нравственное безобразие, которыми отличался русский нигилизм. Это безобразие клеймил еще Герцен в женевской эмиграции в выражениях, не поддающихся печати; оно вполне выразилось в процессе Нечаева35. Убийство царя раскрыло всю его глубину. Только при отсутствии всякого нравственного чувства можно выставлять нигилистов людьми, стремившимися к идеалу; это было не более как отребье русского общества. Однако Россия не может снять с себя нравственной ответственности за дело, совершенное собственными ее сынами. Мы все до некоторой степени солидарны с теми явлениями, которые происходят среди нас. Злодеяние 1 марта обнаружило всю ту бездну зла, которое, накопилось в русском обществе. Если легкость, с которою совершились и усвоились великие преобразования Александра II, показывала в нем присутствие здоровых элементов, способных идти по пути просвещения и прогресса, то нигилистическое движение раскрыло те гнилые соки, которые, вскормленные и сдавленные предшествующим гнетом, обратились во внутренние нарывы, заразившие весь организм. Россия должна была понести за это кару; она явилась в виде реакции. Безумие принесло свои плоды: вместо того чтобы содействовать расширению свободы, оно сообщило движению попятный ход.

Реакция всегда и везде составляет неизбежное последствие появления на сцене крайних элементов; это — общий исторический закон. Вопрос заключается в том, какова реакция и как она действует? Восстановляет ли она только то, что нужно, опираясь на здоровые и умеренные силы общества, или она, в свою очередь, впадает в крайность и тем самым вызывает новые колебания?

В России реакция началась еще при Александре II. Она была естественным результатом нигилистического движения. Она обнаружилась как в правительстве, так и в обществе. В правительственных сферах во главе ее стоял тогдашний шеф жандармов36, ничего не понимавший в государственном управлении, кроме полицейских мер, и подыскивавший себе пособников из легковесных гвардейцев и бюрократов. В значительной части России введено было положение усиленной охраны; на место законного порядка водворился произвол. Однако главные основы реформ остались нетронуты. Царь, вынужденный вступить на несвойственный ему путь, свято оберегал совершенное им дело. Сам шеф жандармов вскоре был удален; в конце царствования либеральное направление снова восторжествовало.

Иной характер приняла общественная реакция. Здесь ее вожатаем явился журналист, одаренный значительным умом, образованием и талантом, но чуждый всяких нравственных побуждений, имевший в виду только личные цели — достижение власти и влияния. Приобретши выдающееся положение вследствие той роли, которая далась ему в польском вопросе, он увидел, что, играя на патриотической струнке, можно с успехом действовать и на правительство и на общество. Но в его руках поднятое им патриотическое знамя окунулось в грязь. Оно перестало быть символом святых чувств и благородных стремлений; оно сделалось синонимом раболепства и притеснения. Это была злобная травля всех подвластных народностей, которые обвинялись в стремлении к сепаратизму. Всякое проявление независимости предавалось анафеме; все должно было подчиняться всемогущей и подводящей всех к однообразному уровню государственной власти. Такое направление могло увлечь за собою толпу пошляков, которые и видели в Каткове своего божка; но в просвещенной части общества, в людях, стоявших во главе общественных учреждений, оно не могло найти отголоска. Видя, что он теряет здесь почву, Катков обратился против всех независимых общественных сил. Земство, города, университеты, суды сделались предметом постоянных и яростных его нападок. Снизу раболепная покорность власти, а сверху бюрократия, послушная голосу журналиста,— таков был идеал, который проповедовал этот прежний либеральный писатель, недавно еще безусловный поклонник английских учреждений. Но пока жив был Александр И, эти стремления сдерживались желанием угодить царю-преобразователю, который дорожил своими созданиями. Как же скоро он пал жертвою убийц, так прежний льстец, считавший своим призванием прославлять мудрого монарха, обрушился на него всею силою своего ядовитого красноречия, осыпая ругательствами все совершенные им великие дела. Восстановление власти, перед которой все должно преклоняться,— таков был клич, раздавшийся из-за журнального стола, и правительство последовало этому зову. Катков первое время был одним из главных советников нового государя.

Утверждение власти, способной подавить обнаружившиеся в таких ужасающих размерах революционные стремления, было, бесспорно, потребностью времени после события 1 марта. Продолжать просто прежнюю либеральную политику, как хотел делать Лорис-Меликов, было немыслимо. Это была с его стороны крупная ошибка. Но недостаточно стремиться к усилению власти; надобно знать, в чем заключается истинная ее сила. Она состоит не в одних механических орудиях; их было в избытке. Она дается и не широтою предоставленных исполнителям прав; и в этом отношении все было сделано, и дальше нельзя было идти: большая половина России находилась в положении усиленной охраны, и администрации даны были самые обширные полномочия. Дело в том, что сила власти не исчерпывается материальными средствами; надобно, чтобы к этому присоединялся духовный элемент,— тот нравственный авторитет, который привлекает к правительству доверие и уважение народа. Но для приобретения нравственного авторитета надобно опираться на здоровые и крепкие элементы общества. Это в особенности необходимо там, где приходится лечить глубоко вкоренившуюся болезнь. Тут недостаточно одних внешних средств: нужна реакция со стороны самого организма, а для этого надобно побудить его к деятельности. Между тем реакция, наступившая после трагической смерти Царя-Освободителя, действовала как раз наоборот. Она обратилась не только против гнилых соков, но и против самых здоровых элементов общества. Всякая независимая сила, всякая общественная самодеятельность считались опасными. Утверждение власти было вверено исключительно старой, оказавшейся никуда не годной и потерявшей всякий авторитет бюрократии.

Для исполнения этой задачи выведен был из тьмы самый гнусный из русских государственных людей, граф Толстой37, злобный и лукавый, явный враг всякой независимости и всяких общественных учреждений. Будучи министром народного просвещения в реакционную пору царствования Александра И, он возбудил против себя всеобщую ненависть бездушным управлением вверенного ему ведомства. Под влиянием Каткова он провел классическую реформу гимназий, которая нашим малосведущим государственным людям выдавалась за самое верное средство внушить юношеству консервативные идеи, но которая введена была чисто бюрократическим способом, чем самым она обречена была на полное бесплодие. Вопль против министра был общий, и первым делом Лорис-Меликова, когда он был призван к власти, было удаление графа Толстого. Теперь же опальный сановник, к изумлению всех, снова был поднят на высоту и поставлен во главе министерства внутренних дел. В подмогу ему министром народного просвещения сделан был прежний его товарищ, ничтожный Делянов38, трепетавший перед всякою силой, послушное орудие в руках Каткова и компании. Утвердившись на месте, союзники принялись за работу.

Первый удар постиг университеты. Это было завершение печальной повести русского высшего образования. Было время, когда русские университеты стояли высоко и по своему составу, и по своему влиянию на общество. В сороковых годах, под просвещенным управлением графа Уварова39 и попечительством графа Строганова40, Московский университет в особенности был центром, откуда распространялся свет по всей русской земле. Чего нельзя было говорить в печати, то высказывалось на кафедре. При отсутствии всякой общественной жизни умственные интересы в то время поглощали внимание всех и находили здесь богатую пищу. Из университета выходили молодые люди, исполненные жажды знания, с идеальными стремлениями. 48-й год все это разом сокрушил. Испуганное революционными движениями Запада, правительство обрушилось на русские университеты, в которых оно видело рассадники ненавистного ему либерализма. Число студентов было ограничено; преподавание философии было вверено священникам. Введена была военная дисциплина; студенты обучались маршировке. Попечителем Московского учебного округа был назначен совершенно невежественный генерал; кафедры наполнялись бездарностями. Так продолжалось вплоть до нового царствования. Затем, после бессмысленного гнета, наступила полная распущенность. Заботы были иные, и на университеты обращали мало внимания. Неумелое начальство не знало, на какой ноге плясать. Студенты сами выгоняли бездарных профессоров. Наконец правительство решилось принять строгие меры. Министром народного просвещения назначен был крутой и ограниченный граф Путятин41. Но это только усилило брожение. Во всех университетах произошли беспорядки. Петербургский университет подвергся разгрому; некоторые из лучших профессоров из него вышли. Но Московский был спасен, благодаря единодушию университетской корпорации, которая противилась беспорядкам, действовала на студентов, но в то же время представила правительству о необходимости отмены стеснительных мер, а с тем вместе и пересмотра устаревшего в некоторых частях университетского устава. Уступая этим представлениям, правительство созвало комиссию из профессоров от всех русских университетов, которая и выработала устав 1863 г. Он был разослан затем по всем университетам и введен в действие после зрелого и всестороннего обсуждения. По существу, он не заключал в себе ничего нового. Корпоративное устройство университетов, с выборными ректором и деканами, признавалось и Александровскими уставами 1804 г.42 и Николаевским уставом 1835 г.43 Оно составляло естественную принадлежность университета как высшего просветительного учреждения, условие его жизни и его влияния на стекающуюся в него молодежь. Уставом 1863 г.44 были только точнее определены отношения властей; университеты ставились в совершенно нормальное положение. В результате в них на целый ряд лет водворилось спокойствие.

Но именно против этого устава ополчился теперь Катков, который и во времена своего либерализма был горячим его приверженцем. Товарищ его по редакции «Московских ведомостей», Леонтьев45, сам участвовал в обсуждении составленного комиссией проекта. Причина поворота была чисто личная. «Московские ведомости» считались газетою, издаваемою Московским университетом, и таковой она прежде действительно была. Первоначально редакторы получили ее в виде аренды по постановлению Совета, хотя впоследствии аренда была продолжена распоряжением правительства. Пользуясь своим положением и приобретенным ими влиянием, редакторы хотели властвовать в университете безгранично, и сначала это им удалось. Неприятные им лица, служившие помехою их властолюбию, были вытеснены с помощью сделавшегося тогда министром графа Толстого. Но затем Совет, почувствовав всю тяжесть опеки, взбунтовался. Ректором был выбран в высшей степени почтенный и умеренный, но не угодный редакции человек, знаменитый историк С.М. Соловьев46. Вслед за тем Леонтьев, при выборах после истекшего двадцатипятилетия службы, был забаллотирован. Тогда он пришел в Совет и в присутствии всех цинично объявил, «вы лизнули моей крови, но я вам отмщу». Со стороны редакции начался самый яростный поход против университетов. Факты извращались бессовестным образом: всякая мелочь возводилась в крупное событие. И министерство графа Толстого все это поддерживало. За ответы на расточаемые газетою клеветы профессора подвергались выговорам. Сам почтенный С. М. Соловьев принужден был оставить и ректорство, и кафедру, что ускорило его кончину.

Цель редакции состояла в уничтожении всякой автономии университетов. Потерявши в них почву, она хотела властвовать в них посредством послушного ей министерства. В этом духе выработан был проект нового устава47. Однако граф Толстой не решился его проводить. При жизни Александра II, который дорожил своим делом, успех был более чем сомнителен. За такое малодушие при падении графа Толстого Катков осыпал его бранью. Но теперь обстоятельства были благоприятны, и временные враги примирились во имя личных интересов, а новый министр народного просвещения, Делянов, был для этого самым удобным орудием. В сущности, введение новых порядков не представляло для него никакого интереса. Он был совершенно равнодушен и к университетам, и к народному просвещению; ему нужно было только держаться на месте, а для этого надобно было угодить Каткову, которого он боялся как огня. Проект нового университетского устава был внесен в Государственный совет.

Но здесь он встретил сильную оппозицию. Против него восстал влиятельный обер-прокурор Св. Синода К.И. Победоносцев48, который сам некогда был преподавателем в Московском университете и понимал все безумие предлагаемых мер. Это был полный разгром университетов,- и притом без малейшего повода. В самые суровые времена Николая I, когда университеты подверглись беспощадному гонению, правительство присвоило себе только назначение ректора; выбор деканов оставался за факультетами. Теперь же отменялись все выборные права; корпоративное устройство университетов совершенно уничтожалось; порывалась всякая связь профессоров между собой и со студентами. Самое производство экзаменов отнималось у университетской коллегии; оно вверялось особым правительственным комиссиям, которые должны были экзаменовать всех кончивших курс, притом неизвестно на каких основаниях, ибо не было ни программ, ни учебников. Очевидно, это могло произвести только полный хаос, как и показало последующее время. И к довершению безобразия, все это прикрывалось лицемерным знаменем свободы преподавания, о которой в действительности не было и помину. Нелепость нового устава была так ясна, что значительное большинство Государственного совета высказалось против него.

Тогда произошла закулисная игра, весьма характерная для судеб русского законодательства. После различных настояний и переговоров противники пришли к соглашению. Обер-прокурор Св. Синода расчел, что ему гораздо выгоднее быть в союзе с Толстым, Деляновым и Катковым, нежели становиться к ним во враждебное отношение из-за такого пустого, по петербургскому воззрению, вопроса, как судьба русских университетов и русского юношества. Он выдал университеты их врагам. Но при этом надобно было обойти государя. И это было сделано очень тонким образом. Победоносцеву как юристу было весьма хорошо известно, что Государственный совет есть первое учреждение Империи, что он создан именно затем, чтобы в законодательных вопросах изъять монарха из-под влияния мелких котерий49 и личных отношений. Государь может не согласиться с большинством, но если он не имеет собственного мнения, то он в этом большинстве находит опору: утверждая его постановления, он оказывает уважение высшему законодательному органу государства. На это мог сослаться опытный юрист, если он видел колебания монарха. Вместо того, что же сделал Победоносцев? Он посоветовал государю, после того как закон был обсужден в Государственном совете, составить маленькое совещание из доверенных лиц и подвергнуть проект новому обсуждению, т.е. показать полное презрение к первому учреждению Империи, дать ему некоторого рода публичную пощечину. И совещание было подстроено так, что самые влиятельные противники нового устава, Бунге, барон Николаи50, в это время были в отпуску. К совещанию были призваны трое из защитников проекта, Толстой, Делянов и всегда послушный им Островский51, а противником его явилось только одно лицо, сам предатель, обер-прокурор Св. Синода. Понятно, как он возражал, и немудрено, что после совещания государь сказал ему: «Вы видите, что все против вас; как же я могу с ними не согласиться?» Штука была сыграна, государь кругом обманут, и новый устав утвержден во всей своей силе. Катков разразился торжествующей статьей.

И тут же Министерство народного просвещения постаралось доказать, что все было только недостойной комедией, что повода к переменам не было никакого. Отменив все выборные права университетов, оно от первого до последнего назначило ректорами и деканами тех самых лиц, которые перед тем были выбраны факультетами и советами. И, сколько известно, один только ректор Харьковского университета, Цехановецкий52, отказался променять выборную должность на правительственную, что, конечно, более свидетельствует о податливости профессоров, нежели об их оппозиционном духе. Очевидно, правительство считало их людьми, достойными своего доверия. Чем же, спрашивается, вызван был весь этот разгром и на что он был нужен? Когда подумаешь, что вся судьба русского юношества и русского просвещения была отдана на жертвы самым низменным личным целям бессовестного журналиста, кипящей в нем жажде мести и власти, то все нравственное существо человека возмущается против порядка вещей, в котором возможны подобные явления.

Этот нанесенный университетам удар не мог не иметь для них самых печальных последствий. Наименьшим еще злом был тот хаос, который водворился в них на первых порах. Из всех отраслей государственного управления народное просвещение есть то, которое требует наибольшей последовательности, осторожности и умения. Тут нужны не одни административные, но и педагогические способности. Надобно приучить юношей к умственной дисциплине, приобрести над ними нравственный авторитет, внушить им уважение к их руководителям. В этой области всего вреднее колебания в ту и другую сторону, смены строгости и распущенности; менее всего допустимы радикальные перевороты. А тут внезапно перевертывался весь строй университетской жизни. Все старое уничтожалось, а новое не было создано, да и не могло быть создано, ибо оно противоречило существующим условиям. Первые годы после введения нового устава никто не знал, что делать и чего требовать. Одно за другим выпускались поколения с полным хаосом в умах. Мало-помалу пришлось возвратиться к прежним порядкам, восстановить ежегодные испытания по лекциям профессоров. От нового устава остался бессмысленный гонорар, который, при отсутствии свободы преподавания и полном недостатке умственных сил, вел только к безмерному стяжанию одних при нищенском вознаграждении других. Студентам предоставлялось справляться с этим, как они знают.

Но если в учебном строе можно еще было ввести некоторый порядок, устранив главные основания нового устава, то ничто не могло исцелить того нравственного расстройства и унижения, которые были им произведены. Корпоративные связи были разрушены, нравственный авторитет подорван. Профессора превратились в чиновников, обязанных читать лекции. Что должны были думать студенты о преподавателях, которым правительство оказывало полное недоверие, отняв у них права, принадлежавшие им искони, с тех пор как существовали университеты? Или это недоверие было заслужено, и тогда преподаватели оказывались недостойными своего призвания; или же их постигла незаслуженная кара, и тогда подрывалось всякое доверие к правительству, которое являлось произвольным и притеснительным, врагом свободы и просвещения. В действительности оба эти взгляда были усвоены учащейся молодежью; она потеряла всякое доверие как к близкой, так и к отдаленной власти. Но так как юношам нужна опора, то они искали ее в тайной связи между собою. С разрушением корпоративной связи университетов создалась тайная организация студенчества. Противодействовать этому университеты не могли; они лишены были всяких прав и всякого авторитета. Это сделалось задачею полиции. Покинутые университетом, студенты были отданы ей на жертву. Их хватали и ссылали массами, даже без ведома университетского начальства. Когда профессора хотели за них заступиться, им делали выговоры за то, что они вмешивались не в свое дело. Но, конечно, такой способ действий мог возбудить только общее негодование молодежи. Организация студенчества не только не была сломлена, но она распространилась на всю Россию. В следующее царствование она обнаружилась в волнениях, охвативших все университеты.

Таким образом, реакционные меры против высшего просвещения привели только к полному его расстройству, к падению всякого нравственного авторитета и в конце концов к новым смутам.

Затем дошла очередь до выборных местных учреждений — земства и мирового суда. И тут не было ни малейшей нужды в каких-либо радикальных переменах. Земство держало себя смирно, в пределах своих полномочий, оно строило школы и больницы; ничего большего оно не домогалось. Мировые суды, несмотря на скудость наших местных сил, успели приобрести доверие населения; лучшие местные люди отдались им с полным самоотвержением. Те недостатки, которые оказывались в крестьянском управлении вследствие плохого устройства уездных присутствий, созданных уже в реакционное время, легко было исправить, не затрагивая самого существа учреждений. Но в русских правительственных сферах господствует стремление все переделывать и ломать до основания. Великие преобразования, совершенные Александром II, внушили мысль, что то же самое можно делать каждые двадцать лет, между тем как всякие новые учреждения тогда только действуют успешно, когда они изменяются осторожно и постепенно. Еще при Лорис-Меликове образована была комиссия, которой поручено было выработать план коренного преобразования местного управления, с расширением ведомства земства и введением всесословной волости. При графе Толстом ее работам естественно дано было совершенно противоположное направление; теперь все стало клониться к тому, чтобы ограничить права земства, поставить его под опеку и выборное начало в значительной степени заменить бюрократическим.

Плоды деятельности графа Толстого не замедлили обнаружиться. В одно прекрасное утро Россия, к удивлению своему, узнала, что мировые суды, неизвестно почему, уничтожаются и заменяются земскими начальниками53. Это был один из самых необъяснимых законодательных актов, какие встречаются в истории. Россия, как сказано, со времени своего существования не имела настоящего суда. Впервые он был создан преобразованиями Александра II. Но правительство, при наличных средствах, с трудом могло устроить общие суды, а нужен был, кроме того, суд более близкий к народу, удовлетворяющий местным потребностям. К счастью, нашлись на местах люди, которые взяли на себя эти обязанности и исполняли их добросовестно, по мере сил. Несмотря на неизбежные недостатки, вообще мировыми судами были довольны; никто не жаловался. И вдруг это учреждение, которое заслуживало самого сочувственного внимания и самого заботливого обхождения, без всякого повода выбрасывается за окно и заменяется полнейшим произволом. Все обомлели, но все покорились; русские люди к этому привыкли. Многие даже льстиво благодарили.

С мировыми судьями уничтожены были и выборные от земства непременные члены уездных присутствий, наблюдавшие за крестьянским управлением. Земские начальники, назначаемые правительством из местных помещиков, а за недостатком их из других лиц, и облеченные самыми широкими правами, должны были заменить собою все. Это были маленькие царьки из отставных поручиков, которым всецело подчинялось крестьянское население. К вящему удивлению, в манифесте, возвещавшем русскому народу об этом преобразовании, объявлялось, что введение этих миниатюрных пашей54 есть знак милости, оказанный царем русскому дворянству, из среды которого они должны были выбираться. Со времени Екатерины русское дворянство пользовалось обширными правами в области суда и местной администрации. Преобразованиями Александра И, которые изменили весь существующий строй, эти права были у него отняты. В замену того оно получило преобладающее положение в земских учреждениях, где оно, стоя во главе всех сословий, могло самостоятельно ведать хозяйственные дела губернии и участвовать посредством выбора мировых судей и непременных членов в местном суде и управлении. Уничтожение последних очевидно было умалением прав, следовательно, знаком недоверия... А между тем ему с высоты престола говорили, что это милость, на том основании, что земских начальников правительство предполагало брать преимущественно из его среды. Когда при Николае I вводились становые пристава55, велено было также набирать их преимущественно из местных дворян, по совещании с предводителями; однако никто не думал выдавать это за милость, оказанную дворянству. Сам граф Толстой смотрел на это совершенно иначе: в своих объяснениях к проекту он прямо говорил, что дворянство призывается тут единственно как поставщик чиновников, чем оно искони было, а отнюдь не как корпорация, ответственная за своих членов. Ясно, что царь и в этом сознательно возвещал во всенародном манифесте то, что явно противоречило фактам. Ему это было внушено, и он поверил.

В дворянском духе были преобразованы и земские учреждения56. По уставу Александра И, в избирательном съезде личных землевладельцев соединялись люди, принадлежавшие к разным сословиям, и это было вполне целесообразно, ибо именно тут интересы были общие. На практике, в огромном большинстве случаев, дворянство имело в собраниях значительный перевес; но так как оно не выделялось никакими особенными привилегиями, то это не возбуждало неудовольствия, а содействовало сближению сослозий. Дворянство в силу фактического превосходства естественно становилось в их главе. Теперь эта вполне целесообразная организация была разрушена, и притом опять без малейшего практического повода. Все личные землевладельцы, принадлежавшие к другим сословиям, были отделены от дворян и образовали особые избирательные съезды с весьма ограниченным числом представителей. Где требовалось сближение во имя общих интересов, поселялась рознь. Дворянство через это ровно ничего не выиграло, но против него возбудилось неудовольствие других сословий, которые чувствовали себя обиженными.

Еще худшая участь постигла крестьянское представительство. Не только оно было значительно сокращено, но губернатору предоставлено было право из числа выбранных волостями кандидатов назначать гласных по своему усмотрению. В самом собрании эти мнимые представители крестьянского сословия лишены были всякой независимости, ибо вместе с ними заседали земские начальники, которые могли каждого из них оштрафовать и посадить под арест по своему произволу, без всякой ответственности. Последние становились, таким образом, распорядителями крестьянских голосов, а с тем вместе и значительной части решений собрания. Можно сказать, что это было полное искажение земских учреждений, которое завершилось еще тем, что эти преобразованные во мнимо дворянском духе учреждения были поставлены под ближайшую опеку бюрократической власти. Если, несмотря на все это, они сохранили еще некоторую силу и значение, то они обязаны этим тому благородному духу, который успел вкорениться в них в прежнее время, и тому влиянию, которое сохранила в них лучшая часть местного дворянства.

Люди, стоявшие во главе реакции, понимали, однако, что такого рода мнимыми привилегиями, прикрывающими умаление прав и усиление бюрократической опеки, трудно было привлечь к себе дворянство. Решились задобрить его денежными выгодами. С этою целью учрежден был Дворянский банк, который выдавал ссуды по крайне низким процентам, причем относительно самой уплаты процентов делались всевозможные льготы. Разоряющиеся дворяне просияли. Со всех сторон посыпались благодарственные адресы за эти расточаемые сверху благодеяния. Возбужденные ими аппетиты разыгрались; один безумнее другого возникали проекты для восстановления павшего и униженного дворянского сословия. Казалось, открывалась новая дворянская эра, сулившая бесконечные блага. Лучшие представители дворянства с грустью смотрели на эту смесь раболепства и корысти, которая обнаруживала нравственное разложение сословия. Но они бессильны были остановить зло, которое, при поддержке правительства, распространялось все шире и шире.

Однако и материальные результаты оказались призрачные. Если правительство одною рукою бросало дворянству грошовые подачки, то другою рукой оно воздвигало систему, которая вела его к конечному разорению. Министерство финансов задумало утвердить благосостояние России на развитии крупной промышленности. С этою цепью введена была покровительственная система в самых преувеличенных размерах. Но именно земледелия она не касалась. В других государствах европейского материка возродившееся покровительство вызывается прежде всего тяжелым положением земледелия, которое при удешевлении средств перевозки страдает от соперничества непочатых еще стран. Но к условиям русского земледелия это не приложимо, ибо у нас земледельческие продукты составляют предмет не ввоза, а вывоза. Покровительство оказывается не тому, что земледелец продает, а тому, что он покупает. Все, что ему нужно, он должен оплачивать вдвое и втрое. С него взимаются не только таможенные пошлины, идущие в пользу государства, но и доходы заводчиков и фабрикантов. Величина этих доходов может измериться тем, что, например, на сахарных заводах, с помощью искусственного покровительства, составились состояния, которые считаются десятками миллионов. Разоряющаяся отрасль, находящаяся в самых невыгодных условиях, облагалась непомерно в пользу отраслей процветающих. Министерство финансов не хотело знать, что Россия по своим природным условиям есть преимущественно земледельческая страна и что поэтому именно эта отрасль требует особенного внимания и бережного к ней отношения. Земледелие не находится в его ведении, между тем как для заводской и фабричной промышленности имеются в нем особые департаменты. А потому им оказываются всевозможные льготы; им дается право с помощью покровительственных пошлин обирать разоренных сельчан. Для их выгод затеяна была с Германией таможенная война57, которая нанесла самый тяжелый удар русскому земледелию. А с другой стороны, между тем как помещиков и крестьян заставляли втридорога покупать все, что им нужно, их собственные произведения искусственным образом удешевлялись проведением железных дорог в непочатые степи Востока и дифференциальными тарифами, которые, уничтожая невыгоду расстояний, не допускали поднятия цен при благоприятных условиях. На средства казны, т. е. в значительной степени на подати, платимые теми же кругом обираемыми земледельцами, пролагались дороги за Урал и в Сибирь, которые служили к их же разорению. С одной стороны, они принуждены были все покупать дороже, с другой стороны, им приходилось все продавать дешевле. Не мудрено, что при таких условиях обеднение шло возрастая. Грошовые подарки правительства были только каплей в море для русского землевладения, которое чувствовало себя в безвыходном положении. Поэтому, несмотря на возвещение новой эры, жалобы продолжались с прежнею силой, и проекты для восстановления дворянства становились все безобразнее и нелепее.

Но еще хуже было положение крестьянства. К неблагоприятным экономическим условиям присоединялось полное неустройство внутреннего быта. Положение 19 февраля, установив основные правила, определявшие переход от крепостного состояния в свободное, предоставило внутреннее устройство крестьянского быта дальнейшему развитию законодательства и жизни. Но наступившая затем реакция, которой вся государственная мудрость ограничивалась принятием полицейских мер, оставила эти вопросы нетронутыми. А так как жизнь настойчиво требовала их разрешения, то здесь водворилась полная безурядица. Крестьяне не знают, каковы их права и что им принадлежит. Столкновения происходят на каждом шагу и разрешаются совершенно случайно. Общинное владение, сохраненное в великороссийских губерниях, составляет преграду всякому гражданскому и экономическому развитию. Признанием права выкупа за каждым отдельным членом общины Положение 19 февраля давало из него постепенный и правильный выход, но именно этот выход был заперт реакционным правительством, которое воспретило выкуп без согласия мира и объявило надельную землю неотчуждаемою. Вместо свободного распоряжения своим лицом и имуществом, которое имелось в виду Положением 19 февраля, крестьяне как отдельное сословие были вновь закрепощены в свой особый маленький мирок с полной неопределенностью прав. Все понятия о собственности у них перепутались. Те, которые в течение тридцати лет выкупали свой надел, при переделе по наличным душам лишались своей земли в пользу других. Водворению социалистических начал дан был полный простор. Правительство возвращалось к воззрениям крепостного права, после того как крестьяне объявлены были свободными. В чем состоят условия свободы и что она за собою влечет, об этом в правительственных сферах имели столь же мало понятия, как и о том, что прочность права собственности составляет краеугольный камень всякого благоустроенного гражданского быта. При таких порядках, конечно, об увеличении благосостояния не могло быть речи. Народонаселение росло, земля истощалась, а накопление капитала, которое при правильном экономическом развитии должно с избытком восполнять проистекающий отсюда недостаток, не только не шло в уровень с потребностями, а, можно сказать, почти совершенно отсутствовало. Результатом этого процесса было обеднение крестьянства, которое выразилось наконец в самых резких формах

58

в следовавшие друг за другом на недалеком расстоянии, голодные года .

Между тем как тридцать лег тому назад продовольственные капиталы земства лежали нетронуты и некоторые собрания даже ходатайствовали о том, чтобы дать им более производительное употребление, в настоящее время все эти капиталы исчезли, и правительство принуждено тратить сотни миллионов на прокормление голодающего населения. И к этим сотням присоединяются еще многие миллионы, пожертвованные частными людьми, и все-таки это оказывается недостаточным для устранения самых вопиющих явлений голодного тифа и повальной цинги, охватывающих обширные губернии и уносящих целые слои обнищавшего населения. И это происходит при громадном развитии путей сообщения, когда, казалось бы, помощь могла бы легко получаться отовсюду. Если при всяком недороде правительство принуждено кормить население, то последнее, очевидно, находится на краю нищеты. Это факт явный, которого не могут устранить никакие статистические софизмы.

Россия на пороге двадцатого столетия представляет в материальном отношении странное явление. Финансы ее находятся в более блестящем положении, нежели когда-либо. Кассы ее наполнены золотом; доходы постоянно представляют значительный избыток над расходами. После многих лет бумажного хозяйства удалось, наконец, с помощью фиксирования курса ввести в страну металлическое денежное обращение. Правительство сосредоточило в своих руках громадную сеть железных дорог; все потребности государства оно покрывает, не скупясь. Но, с другой стороны, долги в короткий срок, во времена полного мира, возросли более чем на миллиард рублей; на будущие поколения наложены страшные тягости; землевладельцы обременены непосильными долгами, а коренное население голодает. Очевидно, денежные средства правительства приобретены в ущерб производительным силам народа. Это невольно напоминает изречение знаменитого французского публициста: «Когда дикие народы хотят собрать плоды с дерева, они губят дерево и срывают плод; таково изображение деспотизма». Правительство, которое может налагать на народ всякие тягости, не спрашиваясь никого, всегда рискует подорвать его платежные силы и тем самым поразить основы народного благосостояния.

Но каково бы ни было материальное положение русского народа, он в конце концов из него выйдет, когда с него будут сняты опутывающие его узы, ибо это народ смышленый и трудолюбивый. Несравненно хуже то нравственное зло, которое под влиянием близорукой реакции разъедало несчастную русскую землю, проникая во все сферы, отравляя лучшие ее силы и искажая великие совершенные в ней преобразования.

Из всех созданий эпохи реформ одни общие суды формально остались нетронутыми; но в них вселялся новый дух, совершенно противоположный тому бескорыстному и благородному стремлению к правде, которое одушевляло их в первые времена. Всемогущему правительству нетрудно искоренить в судах всякую тень независимости, сохранив от нее одну внешнюю форму. Достаточно производить нужное давление, назначать и повышать людей, угождающих власти, действовать развращающею приманкою наград, а независимым людям выказывать суровое нерасположение начальства, и можно быть уверенным, что суды превратятся мало-помалу в послушных клевретов правительства. Эту роль взял на себя министр юстиции Манассеин59, посаженный на это место своим школьным товарищем обер-прокурором Св. Синода Победоносцевым. Крутой и вла-

СШОлюбивый, чуждый всяких нравственных побуждений и неразборчивый на средства, а с тем вместе покорный слуга своею патрона, он сделал то, что суды, созданные для того, чтобы быть гарантиею граждан, обратились в орудия религиозного гонения. Целый ряд процессов показал, что судьи позволяли себе самое вопиющее пристрастие, самые явные нарушения закона. Некоторые из этих дел были кассированы Сенатом, но наконец и Сенат, более и более наполняемый креатурами реакционного правительства, последовал тому же течению. Недавно насажденное правосудие грозит снова исчезнуть с лица русской земли.

Религиозное гонение было естественным спутником реакции. Главным двигателем его был обер-прокурор Св. Синода. В начале царствования Александра III, когда после страшного события 1 марта все трепетали за жизнь царя, раскольников старались приманить некоторыми льготами. Но как скоро правительство почувствовало свою силу, гонения начались. Первою жертвою их сделались штундисты60. Эта секта, близкая к протестантским методистам61, сильно распространилась на Юге. Не удовлетворенные формализмом господствующей церкви, многие, даже из низших классов, охваченные религиозною жаждой, собирались для молитв и для чтения Св. Писания. Они были признаны опасными для государства и причислены к особенно вредным сектам. Собрания их были воспрещены; против них принимались самые строгие полицейские меры, суды карали их немилосердно.

Еще худшая участь постигла духоборцев62. Эти сектанты давно были выселены в Закавказский край, где они достигли цветущего положения. В Восточную войну они выказали самый искренний патриотизм и оказали отечеству значительные услуги. Внутренние раздоры, поддержанные правительством, повели к тому, что секта раскололась, и большая часть ее под влиянием фанатической проповеди отказалась исполнять военную службу. Примеры людей, считающих военную службу за грех, не новы. Обыкновенно их нравственному чувству, хотя и ложно нравственному, оказывается уважение: военная повинность заменяется другими. Так было поступлено в России в отношении к меннонитам63. Но с духоборцами расправились иначе. Предводителей движения сослали в самую глубь Сибири, где они вместе с политическими ссыльными должны были жить в самых ужасающих условиях. Остальные же были выселены в совершенно бесплодный край, где им не дали даже земли. Они принуждены были искать себе пропитания поденным трудом, которого притом часто нельзя было добыть, так что они не только вконец разорились, но были обречены на постоянный голод. Между ними распространились страшные болезни; многие от истощения ослепли. Некоторые из поклонников известного писателя графа Л. Н. Толстого отправились на места, чтобы лично убедиться в положении вещей. Они вернулись с ужасающими рассказами о том, что они там видели. Граф Толстой стал собирать частную подписку в пользу духоборцев; эти рассказы проникли и в журналы. Результат был тот, что журналам, осмелившимся говорить об этом деле, дали предостережения, а толстовцев, виновных в человеколюбивом собирании сведений и денег, выслали из России. Самого Толстого, однако, не решились тронуть; это был бы скандал на весь мир. Из опасения скандала разрешено было самим духоборцам выселиться из России. Граф Толстой собрал для этого деньги, и несколько тысяч сильного и рабочего русского населения были перевезены в Канаду, где их приняли с радостью; им дали земли и пособия. Там их не считают опасными для государства. Это выселение произошло уже в настоящее царствование.

Религиозное гонение постигло не одних отщепенцев от православия; оно коснулось и признанных вероисповеданий, давно имеющих в России право гражданства. Евреи издавна подвергаются у нас значительным притеснениям. За исключением особо поименованных разрядов, им воспрещено жительство в великороссийских губерниях. В царствование Александра III, при министерстве графа Игнатьева64, эти стеснения были еще усилены. Даже в местах жительства им воспрещены покупка и арендование земель. Поступление их в высшие и средние учебные заведения было ограничено известным процентом. Несчастных старались стеснить всеми мерами, нигде не давать им выхода. И все это опять совершалось без всякого повода. На них послаблением полиции напускались шайки грабителей, а потом их же за это подвергали каре. Правительство играло на самых низменных страстях русского населения, потакая затаенной в нем неприязни к евреям. Это чувство распространено во многих странах, даже весьма образованных; в евреях видят не только чужеродцев и иноверцев, но и опасных конкурентов. Однако всякий, кто живал в Малороссии, знает, что народ сживается с ними очень хорошо и от присутствия их не беднеет, а напротив, пользуется большим благосостоянием, нежели там, где этих так называемых паразитов нет. Беспристрастные помещики и даже духовные лица признают пользу, приносимую краю этим деятельным и торговым племенем. Вред происходит главным образом от их скученности и от окружающих их стеснений, которые заставляют их прибегать ко всяким средствам, чтобы добыть себе скудное пропитание. Но в таком случае единственная рациональная мера состоит в дозволении им селиться, где угодно, и заниматься, чем угодно. Это — единственный порядок, совместный с общественным строем, в котором признаны начала гражданской свободы. А между тем при господстве реакции все прежние льготы и послабления были отменены. Русские власти дошли до того, что евреям воспрещено ездить лечиться на Кавказские воды, под тем предлогом, что Кавказ не принадлежит к области их оседлости.

Но нигде эти гонения не приняли таких возмутительных размеров, как в самом центре России — в Москве. Здесь старый генерал-губернатор, князь Долгоруков65, привыкший к мягким приемам Александра II, может быть, и не без личного интереса, много лет смотрел сквозь пальцы на поселение в Москве массы евреев, не имевших на то формального права. Наконец это обнаружилось. Его за это сменили, и на место его назначен был в<еликий> князь Сергей Александрович66. Но перед этим произведено было повальное изгнание евреев из Москвы. Сотни семейств, давно в ней поселенных и занимавшихся самыми невинными промыслами, были высланы на места жительства. Ремесленники, комиссионеры, торговцы старинными вещами, ученицы консерватории, добывавшие себе хлеб уроками музыки, подверглись беспощадному изгнанию. Им не давали даже срока для устройства своих дел; Москва должна была быть немедленно очищена для прибытия августейшего ее начальника. Вопль поднялся отовсюду, но на жалобы не обращали ни малейшего внимания. Началась усиленная эмиграция евреев из России. Правительство Соединенных Штатов, изумленное внезапным их наплывом, прислало комиссаров, чтоб осведомиться на месте о положении дел. Они представили Конгрессу вопиющие картины бедствия и нищеты, которые были последствием принятых русским правительством мер. Знаменитый английский историк Лекки67 в своей книге о «Демократии» выставил их в полном свете и заклеймил позором это возмутительнейшее явление в русской жизни XIX столетия. Это были не клеветы иностранцев, не знающих наших условий и нашего быта; то была чистая и голая правда. Но ко всему этому русское правительство осталось совершенно равнодушным. Последняя сдержка, стыд перед мнением образованной Европы, исчезла. Для Москвы это имело то последствие, что завязавшиеся с помощью еврейских комиссионеров связи между московскими фабрикантами и Малороссией заменились связью между Малороссией и Лодзью. Десятки миллионов были таким образом потеряны для Москвы. Столица очистилась от еврейских ростовщиков, но остались русские, которые, не опасаясь уже конкуренции, стали взимать вдвое большие проценты.

Не менее тяжела была судьба польских униатов . Здесь гонение началось еще в реакционную пору царствования Александра II, оно было следствием чиновничьего подлога. Литовские униаты, как известно, были присоединены к православию69 еще в царствование Николая I деятельностью униатского епископа Симашки70 который выдал свою паству русскому правительству. Но в двух губерниях Царства Польского, населенных русским племенем, уния сохранилась. В Холмской епархии епископ Поппель71 последовал примеру Симашки, и униаты были присоединены к православию без всякого насилия. Но иначе обошлось дело в Седлец- кой губернии. Здесь губернатором был Громека72, некогда либеральный писатель. Видя успех действий Поппеля, он вознамерился учинить присоединение униатов к православию давлением гражданской власти и тем подслужиться к правительству. С этою целью собраны были депутаты от разных общин; им представлен был для подписи адрес, в котором в совершенно туманных выражениях говорилось, между прочим, что они одной веры с царем. Это было представлено в Петербург как выражение желания населения присоединиться к православию. Актом Св. Синода присоединение было учинено. Когда это было объявлено населению, оно пришло в изумление и заявило, что никогда подобного поручения оно своим депутатам не давало, и сами депутаты не думали подписывать ничего подобного. Жалобы пошли в Петербург; велено было нарядить следствие. Но бюрократия распорядилась по-своему. Всякими мерами было собрано по общинам некоторое число подписей, и это было представлено как выражение согласия этих общин на присоединение к русской церкви. Тогда все это население, согласные и несогласные, подписавшиеся и не подписавшиеся, было окончательно объявлено православным. Это был явный подлог. Тут же униатские храмы были обращены в православные. Когда из них стали выносить органы, народ этому воспротивился, и дело дошло до кровопролития. Многие тысячи населения продолжали упорствовать в унии. Они знать не хотели православных священников, и все свои требы, браки, крещение детей совершали у католических ксендзов или у униатских священников, призываемых тайно из Галиции. За это их преследовали и сажали в тюрьму; священников ловили, заточали или ссылали во внутренние губернии. Во все царствование Александра III продолжалось это возмутительное гонение. Сотни людей томились в темницах; тысячи лишены были всякого религиозного утешения. Даже по официальным сведениям, всегда умаляющим истину, более 70000 человек поныне упорствуют в своем отчуждении от господствующей церкви.

То же самое было и в Остзейском крае73. И тут разного рода приманками часть латышского населения была некогда привлечена к православию; но затем она оказалась упорно преданною своему старому лютеранскому исповеданию. Новообращенные латыши и их потомки не хотели иметь дела с православными священниками; для совершения таинств они прибегали к своим прежним лютеранским пасторам, которые были поставлены в самое трудное положение между священными обязанностями перед Богом и перед совестью и официальным законом, воспрещавшим совершение треб над людьми, формально причисленными к другой вере.

В мягкое и гуманное царствование Александра II на это смотрели сквозь пальцы. Разрешено было даже при смешанных браках крестить детей по воле родителей, ибо в чисто лютеранском крае православная церковь все-таки признавалась господствующею и в этом отношении пользовалась привилегией. При Александре III это согласное с свободою совести разрешение было отменено, а против пасторов, совершающих незаконные требы, возбуждено преследование. Более шестидесяти пасторов, свято исполнявших свои религиозные обязанности, были таким образом преданы суду и отрешены от должности; некоторые из них были сосланы во внутренние губернии. Латыши, формально причисленные к православию, были лишены всякой христианской помощи.

И после всего этого обер-прокурор Св. Синода имел смелость перед лицом всего мира утверждать, что у нас существует свобода совести! В Своде законов она значится, но это не более как мертвая буква, с которою действительность находится в вопиющем противоречии.

Но не одно религиозное гонение постигло Остзейский край. Русское правительство принялось за его обрусение. Это была давнишняя мечта славянофилов. Ярый противник немцев Юрий Самарин74 издал за границею свои «Окраины России», в которых он злобно нападал на все порядки в Остзейских губерниях. Можно сказать, что это был один из самых крупных грехов этого даровитого и благородного ума. Вся узкость и нетерпимость славянофильства, преувеличенная оценка своего и непонимание чужого сказались здесь вполне. Вытекающие из их истории особенности остзейских немцев, трудное их положение между самовластным русским правительством и иноплеменным населением, их заботливое охранение корпоративных учреждений, хотя во многом устарелых, но ограждавших прочность и преемственность права,— все это для русского публициста было только предметом ядовитых нападок. При том низменном уровне, на который спустилось русское патриотическое чувство после проповеди Каткова, эти обличения жадно воспринимались русским обществом, а наконец и правительство поддалось этому направлению.

Доселе русские монархи весьма бережно относились к остзейским порядкам. Остзейский край был присоединен к России с обещанием сохранить все его особенности и права. С тех пор остзейцы верно служили престолу. Они проливали свою кровь за Россию, и многие из них оказали ей значительные услуги. Немецкая культурность и аккуратность были полезным элементом и в русской администрации, и в общественной жизни. В преданности немцев нельзя было сомневаться, а потому даже такие суровые деспоты, как Николай I, не трогали их порядков и их привилегий. За свои^ «Рижские письма», писанные еще в сороковых годах, Юрий Самарин был посажен под арест. То же направление продолжалось и при Александре И. Без сомнения, многое в Остзейском крае требовало улучшения, особенно

после того, как в России были произведены либеральные реформы. Освобождение крестьян было совершено там еще в начале столетия с согласия дворянства; но надобно было упорядочить эти отношения, дать большие гарантии низшему населению. Не подводя Остзейские губернии к одному уровню с остальною Россией, можно было бережно и осторожно изменять устаревшие учреждения, применяясь к особенностям края, к установившимся в нем взглядам и привычкам и обращая должное внимание на связанные с этими порядками интересы. Вместо того русское правительство с своими обычными медвежьими приемами принялось за ломку всего существующего. В то время как оно в России уничтожило мировые суды, оно ввело их в Остзейских губерниях, только с назначением от правительства, т. е. без всякой связи с краем и без всякой самостоятельности. Главное же, оно стало всюду вводить русский язык, не только в официальных актах, но и в высших и средних учебных заведениях. Немецкий язык изгонялся даже из заведений, учрежденных и содержимых за счет немецкого дворянства. И эта ломка производилась нередко просто административными распоряжениями, не прибегая к сложному и медленному законодательному пути. В Остзейский край посылались губернаторы, не знавшие немецкого языка, и им говорили: «Вы действуйте, а мы вас будем поддерживать».

Результатом этой политики было возбуждение всеобщего неудовольствия, а вместе полный разгром всего весьма высоко стоявшего учебного дела. В этом отношении Остзейский край доселе составлял в России счастливое исключение. Это была единственная местность, в которой немецкие педагогические приемы и культурные понятия успели противостоять даже бюрократической тупости нашей учебной администрации и произведенным ею реформам. Теперь все это было разом уничтожено и низведено к общему уровню всероссийских учебных заведений. В гимназиях учителя, от которых требовали, чтоб они преподавали по-русски, массами выходили в отставку. Дерптский университет75, некогда стоявший столь высоко благодаря своей связи с Германией, давший науке первоклассных деятелей России Пирогова и Грубе76, Европе Бергмана77 и других, превратился в место, куда стали ссылать всех тех, кто по неспособности не мог попасть в другие университеты. Число студентов в нем значительно сократилось; преподавание, за немногими исключениями, низошло к весьма невысокому уровню. Некогда Катков, когда ум его не был еще совершенно отуманен патриотическим задором, говорил, что обрусение Дерптского университета было бы преступлением против просвещения. Это преступление было совершено.

До чего доходило стремление к обрусению, можно видеть из того, что немецких докторов предавали суду за то, что они на своих дверях вывешивали объявления пациентам на немецком языке. И введенные Манассеиным мировые суды налагали на них штрафы, не в силу закона, ибо такового не было, а на том основании, что государю императору угодно, чтобы русский язык был господствующим в крае. Однако Сенат кассировал эти гнусные решения.

Не лучше было положение и в чисто русских губерниях. Тринадцать лет протекло от мученической кончины Александра II до смерти Александра III; никаких в этот промежуток не было ни смут, ни покушений; а между тем значительная часть России и в особенности столицы состояли под усиленною охраной. Власти требовали продолжения ее из года в год, уверяя, что без этого они не могут управлять. Кавур78 говорил, что всякий болван может управлять с осадным положением. Русские правители хотели оправдать это изречение, не понимая, что в их требованиях усиленных полномочий заключается сознание своей глупости. И эти чрезвычайные права, установленные для преследования политических заговорщиков, прилагались ко всему на свете: к извозчикам, к дворникам, к мостовым. Ссылаясь на положение об усиленной охране, начальники губерний налагали на домовладельцев совершенно произвольные штрафы; издавались правила для экипажей; закрывались торговые ряды и лавки; требовалось известное устройство мостовых. То, что по закону предоставлялось городским думам, было в силу безобразного толкования полномочий перенесено на полицию, которой произвол не знал границ. В Москве беззаконные штрафы, налагаемые обер-полицмейстером на извозчиков, в один год превзошли 100000 рублей. Самая организация полиции сделалась крайне сложною и пустила многочисленные разветвления. Прежние явная и тайная полиции были сохранены; но рядом с обыкновенного тайною полицией, представляемой жандармским управлением, учреждена была особая тайная полиция под именем охраны, которая частью находилась в ведении явной полиции, частью же непосредственно сносилась с Министерством внутренних дел и действовала неведомым путем на основании неведомых инструкций. В сравнении с нею самое жандармское управление являлось подобием какого-то законного порядка. Вся эта крайне спутанная организация вела лишь к тому, что всякий, облеченный властью, имел право человека схватить и сослать без разбора, и на это не было ни суда, ни расправы. Административные ссылки умножились в ужасающих размерах. Они прилагались не только к политически неблагонадежным людям — понятие, которое уже само по себе открывало возможность самого широкого произвола, но и вообще ко всякому лицу, почему-либо не угодившему начальству или просто повздорившему с полицией. В управление князя Долгорукова в Москве были вопиющие примеры такого злоупотребления полномочиями из чисто личных целей. Но и в провинции это практиковалось безнаказанно.

И на все это приниженное русское общество смотрело с каким-то тупым равнодушием. Никто не дерзал открыть рта из опасения неминуемой кары. За всякое сколько-нибудь независимое слово человек немедленно подвергался опале и нигде не встречал поддержки. Благородные стремления эпохи преобразований как будто отошли в туманную даль. Общество привыкло видеть в этих ежедневных, из года в год повторяющихся явлениях естественный и нормальный порядок вещей.

Журналистика, разумеется, не смела пикнуть. Самые видные ее представители, которых властвующая бюрократия еще несколько боялась, сошли в могилу. Катков, который вследствие своего влияния при дворе был грозою министров; Аксаков79, который свой блестящий талант и свою благородную натуру употребил на пустозвонную проповедь славянофильства, способную только внести еще большую смуту в сбитые с толку умы. После них остались посредственности, с которыми нечего было церемониться. Цензура не была восстановлена; но система предостережений вполне достигла цели. Негласными распоряжениями редакторам воспрещалось говорить о самых животрепещущих вопросах, а кто осмеливался преступить запрет, подвергался немедленной каре. Все журналы со сколько-нибудь либеральным направлением висели на волоске, а холопствующей ватаге поклонников реакции давался полный простор. Они могли на своем раболепном жаргоне прославлять правительство на все лады, восхвалять все его самые вопиющие меры, видеть в нем спасителя отечества. Более или менее значительною свободой пользовались и социалисты. Либерализм казался правительству опасным; но социализм, пока он являлся в теоретической форме, представлялся безвредным. Вследствие этого учение Маркса, в книгах и брошюрах, именно в это время получило самое широкое распространение, особенно среди учащейся молодежи. Только среднее, умеренно либеральное направление оставалось внакладе. В журналистике оно не имело органа, а книги, кроме самых задорных, у нас давно перестали читать.

Отсюда и в литературе, и в обществе преобладание крайних направлений, из которых одно, нагло выставляясь напоказ, теряло, однако, более и более под собою почву, а другое, скрываясь под личиной теоретических изысканий и любви к народу, втайне овладевало неопытными умами. Это явление повторяется во многих странах и при разных условиях, но оно всегда служит признаком ненормального положения вещей. Это — симптом, указывающий на внутреннюю болезнь. В России при скудости нашего образования эти явления приняли особенно неприглядный характер. Реакционная партия, кроме владычествующей бюрократии, заключала в себе разорившихся или разоряющихся дворян, которые из корыстных видов воссылали свои мольбы к правительству как источнику всяких материальных и чиновных благ. В ней теснилось и созданное Катковым поколение, получившее прозвание «молодых подлецов», которые ничего не понимали, кроме произвола и подобострастия, и вслед за своим кумиром пели гимны правительству, прославляя в особенности энергию и мудрость Александра III. К ней примыкала, наконец, вся та масса пошляков, наполняющих всякое общество, особенно же такое невежественное, как наше, которое следует общему течению и готово преклоняться перед всякою властью. Ни один из этих элементов, конечно, не содержал в себе залогов для будущего развития отечества и для разумной государственной жизни. Можно сказать, что это были худшие из элементов русского общества, которые, однако, при господстве реакции пользовались особенным покровительством, одни имели голос и повышались по чиновной лестнице. Противоположное направление, напротив, обнимало собою всю волнующуюся молодежь, исполненную благородных стремлений, но лишенную всякой основательной подготовки и всякого разумного руководства. Этот элемент еще менее, нежели первый, мог способствовать правильному развитию русской общественной жизни. Скорее он был для нее величайшей помехой. Социализм есть бессмысленное отрицание всего существующего общественного строя во имя фантастического будущего; что же он мог дать гражданскому порядку, кроме разрушения? Благодаря социалистической пропаганде русское общество лишилось плодов великих преобразований Александра II. Именно эта пропаганда вызвала реакцию; она же продолжала служить ей главной опорой. Когда недоучившиеся юноши сходились в тайные организации и возмущали народ на фабриках, то для полиции это была пожива. Лучшего себе оправдания она не могла найти.

Однако в русском обществе не было недостатка в здоровых силах; но они были принижены и затеряны среди крайних направлений. Эти люди действовали в тиши, на местах; они заводили школы и строили больницы. Но правительство смотрело на них с недоверием. Всякий независимый человек, не пресмыкающийся перед властью, в высших кругах считается у нас красным; он становится предметом подозрения. В обществе же они не находили опоры. Разоряющееся дворянство потеряло всякую самостоятельность и ожидало своего возрождения от милости власти. Купечество вследствие покровительственной системы находилось всецело в руках правительства, которое могло одним почерком пера осыпать его незаслуженными благами или подорвать самые существенные его интересы. Крестьянство представляло косную массу, которая имела в виду только насущный кусок хлеба. Все прежние самостоятельные силы исчезли, а новые еще не успели сложиться. К тому же прежние рассадники просвещения, от которых исходил свет по русской земле, были придавлены, а социалистическая молодежь смотрела на разумных и умеренных людей как на отсталых. Не гражданский порядок, а рабочий вопрос и крестьянские смуты составляли для нее предмет вожделений. Не мудрено, что русские люди, которые сохранили еще ясность мысли и благородные идеалы, приуныли, не видя исхода из страшного положения. Русское общество отупело; его умственный и нравственный уровень значительно понизился. Официальная ложь охватила его со всех сторон. Выражение независимых мнений не допускалось, а лицемерные излияния преданности и любви на старинном языке холопов, желающих подслужиться к барину, неслись к престолу, нимало не соответствуя истинным чувствам писавших.

Если таково было положение внизу, то наверху оно было еще несравненно хуже. Во всяком благоустроенном государстве одна из самых существенных задач политики состоит в том, чтобы привлечь к правительству лучшие общественные силы; а тут поступали как раз наоборот: кверху поднимались именно худшие элементы. Все независимое, имеющее свои убеждения, тщательно устранялось, а возвышалось все гибкое, угодливое, пошлое. Чиновная лестница служила как бы способом очищения бюрократии от всяких независимых элементов. Если и случалось, что порядочный человек, силою покровительства, приобретал влиятельное положение, то он скоро подпадал действию среды; она его заедала, и он терял всякое сознание различия между добром и злом. Отсюда столь частое у нас превращение людей, как скоро они достигают высших чинов: они становятся неузнаваемы. Все это составляет обычную принадлежность неограниченной власти и бюрократического управления. Неограниченные монархи вообще любят окружать себя угодниками; самостоятельное мнение им неприятно. Это — общее свойство человеческой природы. Раболепство и лесть везде составляют отличительные черты царедворцев. Только в те времена, когда власть чувствует себя шаткою или предстоит совершить какое-либо трудное дело, как было у нас в эпоху преобразований, призываются к участию независимые общественные силы; как же скоро потребность миновалась, так они удаляются. С своей стороны бюрократия представляет громадную машину, в которой каждое лицо играет роль маленького колеса. Вступая в нее, чиновник должен отречься от себя, отказаться от всякой независимости. Повиноваться и исполнять — таково отныне его призвание, и это въедается в его плоть и кровь, становится для него второю натурой. Таков обычный ход вещей. Но все эти недостатки учреждений еще в значительной степени усугубляются там, где, как у нас, ощущается полное отсутствие серьезного образования. Когда же к этому присоединяется влияние реакции, которое заподазривает всякое самостоятельное движение мысли и ничего не хочет знать, кроме безмолвной покорности, то зло может достигнуть самых страшных размеров. В России нравственный уровень высших правительственных сфер никогда не был высок, но при Александре III он понизился так, что это превосходит всякое вероятие. Небольшое дело, случившееся в то время, может служить тому наилучшим доказательством.

Строитель Рязанско-Козловской железной дороги Павел Григорьевич фон Дервиз80 оставил по себе многомиллионное состояние, перешедшее к двум его сыновьям, из которых старший был уже совершеннолетний, а второй состоял под опекою матери. У умершего богача был брат Дмитрий Григорьевич фон Дервиз, член Государственного совета. Он из-за чисто личных вопросов поссорился с племянником и вознамерился воспрепятствовать свободному его распоряжению своим имуществом. Добровольным орудием этой интриги явился школьный товарищ и приятель фон Дервиза, министр юстиции Манассеин. Он доложил государю, что молодого Дервиза надобно взять в опеку, ибо он расточает состояние, оставленное ему отцом, и разоряет малолетнего брата. Были даже намеки, что деньги идут на неблагонадежные цели. Государь, однако, не хотел решить частное дело по личному докладу министра, но вместо того чтобы дать ему законный ход, т. е. вести его через Дворянское депутатское собрание, так как фон Дервиз был рязанский дворянин, он велел рассмотреть его в Комитете министров. Собрались все высшие государственные сановники, чтобы произнести приговор, который должен был иметь последствием лишение полноправного дворянина принадлежащих ему гражданских прав и наложение на него позорного наказания. По прочтении докладной записки министра юстиции Абаза81 заметил, что следовало бы потребовать объяснений от обвиняемого. На это другие отвечали, что после того, как министр собрал все нужные сведения, это совершенно излишне, и все, не обинуясь, подписали решение. Тут сидели юристы, в том числе Победоносцев, которым весьма хорошо было известно, что осуждение человека без предъявления ему обвинения и без получения от него ответа есть вопиющее нарушение самых элементарных требований правосудия. Они знали, что по нашим законам, когда земское собрание не то что передает суду, а только представляет Сенату о предании суду члена управы, виновного в каких-либо злоупотреблениях, Сенат возвращает представление, если при нем нет объяснения обвиняемого. И тем не менее они сочли возможным, в угоду товарищу, попрать ногами и правосудие, и доверие государя. Опекуном был назначен другой товарищ и приятель Манассеина, сенатор Коробьин, которому внезапно с неба свалилось 30 ООО рублей годового дохода. Все поздравляли его с этим радостным событием.

Между тем ни в чем не повинный Дервиз сидел у себя в деревне, вовсе не подозревая собравшейся над ним грозы. Вдруг ему объявляют, что он, как расточитель имения, взят в опеку! К счастью, мать его, живя за границею, была знакома с одною особой, имевшей положение и связи при дворе. Она бросилась к ней и объяснила, что все это чистая клевета, что никакого разорения нет, а напротив, со времени смерти старого Дервиза капиталы увеличились. Та посоветовала подать прошение государю и взялась его доставить. Государь увидел, что он был обманут, и велел рассмотреть дело вновь в Комитете министров. На этот раз Манассеин, видя, что штука не удалась, даже не явился в заседание, и все, точно так же без всякого прекословия, подписали отмену прежнего решения. Рассказывали, что после этого Победоносцев плакался перед государем, уверяя его, что он был введен в заблуждение; как будто можно заблуждаться насчет того, что непозволительно осуждать человека, не потребовав даже от него ответа насчет взводимых на него обвинений! При этом государь будто бы сказал, говоря о главном защитнике этого дела П. Г. фон Дервизе: «Уж я до этого горбуна доберусь!» Но горбун продолжал спокойно сидеть в Государственном совете, и сам министр юстиции, нагло проведший своего государя и пойманный в мошенничестве, продолжал управлять попираемым им правосудием в несчастной русской земле. Манассеин потерял место уже впоследствии, когда он сочинил так называемое судилище совести, в которое, по предложенному им проекту, ему представлялось право по своему усмотрению переносить дела из всех судебных мест Империи. Такое властолюбие показалось уже чересчур дерзким.

Можно наверное сказать, что если бы дело фон Дервиза вместо того, чтобы судиться собранием высших сановников Русской империи, было передано последнему из входящих в состав ее сословий, например мещанам, оно получило бы иное решение. Они не взяли бы на себя осудить человека, не предъявив ему вины и не получив от него ответа. В них пробудилась бы совесть, которая в собрании сановников блистала только полным своим отсутствием. И надобно заметить, что в числе этих сановников были люди несомненно честные и порядочные. Но это именно показывает нравственный уровень среды, в которой самые вопиющие нарушения правды и нравственности считаются делом столь обычным, что на него не стоит даже обращать внимание.

Какую же после этого опору мог найти в ней молодой государь, вступивший на престол после смерти отца? Неопытный в делах и неподготовленный к управлению, опутанный целою сетью лжи, он не имел ни одного человека, на которого бы он мог положиться. Очевидно, при самых лучших намерениях он легко мог сделаться игралищем в руках окружающих.

Историческая задача нового царствования раскрывалась сама собою. Царствование Александра III все определилось катастрофою 1 марта, так же как царствование Николая I определилось возмущением 14 декабря. В обоих случаях наступила реакция, часто неумелая и шедшая через край, но вызванная предшествующими событиями. Царствования же их преемников должны были снова поставить Россию на путь правильного развития. Однако между обеими эпохами была существенная разница. Александру II предстояло совершить все упущенное родителем, преобразовать русскую землю на новых началах. Перед Николаем II не было таких крупных задач, ибо величайшие преобразования были уже совершены. Нужно было, прежде всего, восстановить их в полной силе, сделать их истиной и утвердить на них прочный законный порядок вещей. Это не было бы неуважением к памяти отца, а просто сознанием того, что разные времена и царствования имеют разные задачи. Нельзя же оставлять людей целые десятки лет в осадном положении; надобно наконец возвратиться к нормальному порядку, и перемена царствования представляет для этого самый удобный повод. Если бы молодой царь, даже не делая шага вперед, пошел по пути, указанному дедом, то благоразумные русские люди были бы довольны. Они с тревогою обращали свои взоры к престолу, спрашивая себя, что возьмет верх: добрая ли натура царя или влияние окружающих, которые, конечно, ничего другого не желали, как продолжения произвола, удовлетворяющего их личным интересам и составляющего единственное доступное им орудие действия? Первый шаг был горьким разочарованием. На приеме собравшихся со всей России предводителей дворянства царь счел нужным в резких выражениях дать отпор адресу тверичей, которые в весьма почтительной форме просили о восстановлении законного порядка. Он обозвал эти стремления «бессмысленными мечтаниями». Услыхав эти слова, раболепные представители благородного сословия, за исключением весьма немногих, поехали отслужить благодарственный молебен в Казанском соборе, чем показали свой нравственный уровень; но в России это выражение произвело глубокое и неблагоприятное впечатление. В тверском адресе говорилось не о конституции, а об утверждении законного порядка, который составляет насущную потребность жизни. Если это объявлялось бессмысленным мечтанием, то на что же можно было надеяться? Или подданные не должны дерзать просить об облегчении своей участи, даже когда им невыносимо тяжело?

Однако это слово, внушенное юному венценосцу людьми, которым ненавистен законный порядок, могло вырваться у него случайно. Ожидали дальнейших действий. Они, к сожалению, не могли рассеять первого впечатления.

Царь поехал в Варшаву. Там его приняли с восторгом. Несчастная Польша ожидала от него хотя некоторого облегчения того нестерпимого гнета, под которым она страдает. В особенности униаты, подлогом причисленные к православию, надеялись, что им наконец разрешено будет исповедывать ту веру, к которой они издавна принадлежали. Казалось, что молодой монарх доступен человеческим чувствам. По учебным заведениям разослан был приказ, которым разрешалось ученикам из католиков не присутствовать на молебствиях православных. Но скоро решение по делу униатов положило конец всем надеждам. Царь собственноручно написал на докладе: «Поляки безвозбранно да чтут Господа Бога по латинскому обряду, росские же люди искони были и будут православные и вместе с царем своим и царицею выше всего чтут и любят родную православную церковь». Вследствие этого все подложно присоединенные униаты объявлялись православными. «Надеюсь,— прибавлял государь,— что эти правила удовлетворят всем справедливым требованиям и предотвратят всякую смуту, рассеваемую в народе врагами России и православия».

Русские люди пришли в горестное недоумение. Неужели же царю неизвестно, что в России есть многие миллионы честных и верных сынов отечества, которые вовсе не исповедуют православной веры? Неужели никто никогда не объяснил ему, что такое свобода совести, не говорил, что государство вовсе даже не имеет права вмешиваться в отношения души к Богу и что всякое посягательство на эту святыню есть отрицание нравственного существа человека? Или он не знает, что искренно верующего, который думает о спасении своей души, руководясь внутренним голосом совести, указание на то, что господствующая религия исповедывается царем и царицей, не только не способно привлечь к официальной церкви, а напротив, как выражение земного угодничества может скорее его оттолкнуть? Неужели, наконец, государь может думать, что, отказывая подложно присоединенным униатам в свободном исповедании их веры, он тем самым полагает конец всем на нас нареканиям?

Те, которые ожидали лучших дней, приуныли, а окружающие престол увидели, что царя легко обойти, и притом безнаказанно. Небольшой инцидент обнаружил это в полной мере.

В Петербурге происходили выборы городского головы. Первым кандидатом прошел молодой граф Мусин-Пушкин, а вторым купец Лелянов. Занимая придворную должность, граф Пушкин еще до выборов поручал спросить у государя, будет ли ему угодно, если он выступит кандидатом? На это он получил весьма благосклонный ответ, а потому никто не сомневался, что он будет утвержден, как вдруг оказалось, что утвержден Лелянов на том основании, что он получил большее количество голосов. Между тем в городских выборах, в отличие от дворянских, количество голосов, получаемых первым и вторым кандидатом, не имеет ровно никакого значения. На дворянских выборах избираются два кандидата на одном и том же собрании и одинаковым количеством голосов. Первым считается тот, кто получил больше, а вторым следующий за ним. На практике этот порядок порождает беспрерывные затруднения. Второй кандидат не есть кандидат меньшинства, а того же большинства, которому он служит только подставным лицом, на случай, если первый не будет утвержден. Поэтому надобно рассчитать голоса так, чтобы он получил их несколько меньше первого. Но так как и меньшинство кладет свои шары в тот же ящик, то оно легко может расстроить эти расчеты, переложив второму кандидату, который через это становится первым. Таким образом, большинство часто лишается возможности провести своего кандидата. Вследствие такого устройства в дворянских собраниях происходят нескончаемые закулисные интриги. Стараются заранее узнать, куда будет класть свои шары меньшинство, подслушиваются разговоры, строго следят за ящиками, так что тайная баллотировка на деле превращается в явную. Иногда посреди баллотировки внезапно меняются инструкции вследствие подмеченных козней меньшинства. Во избежание всех этих происков и замешательств для городских выборов установлена другая, весьма простая система: оба кандидата баллотируются отдельно, в разных собраниях. При таком порядке каждый избиратель знает, в пользу которого из двух он подает свой голос, и какое бы количество голосов ни получил второй кандидат, он никогда не может стать первым, который и есть настоящий избранник общества. Второй представляется только на случай, если первый почему- либо не может быть утвержден. Все это весьма хорошо известно всем, кто занимается городскими выборами, а также и всякому юристу, но эта подробность не была известна царю, которому впервые приходилось решать эти вопросы. Прямою обязанностью министра внутренних дел, который докладывал это дело государю, было разъяснить ему эти особенности. Вместо того он сознательно ввел его в заблуждение, и Лелянов был утвержден на том основании, что он получил большее число голосов против Пушкина. Министр рассчитывал, что Лелянов откажется, и тогда он назначит своего кандидата. Однако расчет оказался неверен; Лелянов принял, и штука была сыграна напрасно. Но вина остается та же: это был явный и наглый обман. Тем не менее министр, его учинивший, спокойно остался на своем месте.

Сановники расходились. Они увидели, что им предоставлен полный простор делать все что угодно, и они воспользовались этим для своих целей. Одни за другими стали появляться самые нелепые и невежественные проекты и записки, в которых под видом возвеличения самодержавия каждый хотел захватить большую или меньшую частичку его в свою пользу. Главноуправляющий Канцелярией для принятия прошений Сипягин (ныне министр внутренних дел)82, представил проект, далеко оставлявший за собою прежние затеи Манассеина. Он докладывал, что существо русского самодержавия состоит в том, что царь должен иметь возможность сам решать все дела и служить прибежищем всех притесняемых, ибо только к нему народ имеет безграничное доверие. Вследствие этого предлагалось дать главноуправляющему право принимать все прошения как по частным делам, так и по делам, производимым во всех административных и судебных местах, и решать их путем личных докладов государю, согласно с волею его величества. Очевидно, Д. С. Сипягин хотел под фирмою самодержавной власти сам быть самодержавным царьком, ибо всем известно, что дела по личным докладам обыкновенно решаются согласно с мнением докладчика, так как монарх не имеет ни малейшей возможности проверить основательность представления. Едва ли этому изумительному предложению суждено осуществиться. Ясно, что все министры должны против него восстать, ибо через это они, в сущности, становятся подчиненными главноуправляющего Канцелярией для принятия прошений; но самая возможность внесения в Государственный совет таких диких проектов может служить характерным признаком времени. Это показывает, что среди сановников исчез наконец всякий стыд.

Министр финансов83 не хотел отстать от своего товарища и друга. Он, в свою очередь, по поводу предложенного министром внутренних дел введения земских учреждений в западных губерниях представил записку, в которой, возвеличивая самодержавие, он вопреки самым элементарным понятиям государственного права и политики, вопреки всей истории, как западноевропейской, так и русской, доказывал, что с этим образом правления несовместны всесословные выборные учреждения. Единственное сообразное с этим началом орудие управления есть, по мнению министра финансов, всемогущее и всеохватывающее чиновничество. Китай представляется ему идеалом государственного устройства. Когда умный человек проповедывает подобные небылицы, в которые сам он не может верить, то надобно искать за этим какой-либо задней мысли. Здесь она очевидно заключается в том, чтобы, играя перед юным государем призраком самодержавия, забрать как можно более силы и власти в свои руки, устранив все, что может препятствовать полному ее разгулу. Каждому министру, конечно, выгодно выступать ярым защитником самодержавия, ибо на этом зиждется собственное его положение. Под этою фирмой алчная к власти бюрократия, оторванная от почвы, погруженная в бумажное делопроизводство, не имеющая понятия об истинных потребностях народа и представляющая их постоянно в превратном виде, сообразно с личными целями правящих чиновников хочет руководить всею жизнью русского общества, направлять его по своему усмотрению, опутать его целою сетью агентов, не дать ему дохнуть, одним словом, уничтожить в нем всякую самостоятельность и всякую самодеятельность. Можно себе представить, что бы вышло, если бы эта программа осуществилась. Это был бы конец России; все ее живые силы были бы подорваны, и она задохнулась бы в бюрократических тисках.

Однако Министерство внутренних дел не оставило этой записки без ответа. Оно вовсе не желало выпустить из своих рук подчиненное ему и удобное во многих отношениях земство. Поэтому оно выступило в его защиту, утверждая, что оно, в сущности, представляет такое же чиновничье учреждение, как и все другие, доказательством чему является то, что служащим в нем присвоены чины и мундиры. Единственная беда состоит, по мнению министерства, в недостаточной регламентации его деятельности, это было опущено при составлении Земского положения. Но когда министерство восполнит этот пробел, когда оно опутает земство целою сетью изданных им правил, тогда все придет в надлежащий порядок.

Таким образом, на несчастное земство, которое держит себя тише воды, ниже травы, собирается гроза со всех сторон во имя самодержавия, т. е. произвола чиновников. У него хотят отнять школы, ограничить его право самообложения, поставить его под бюрократическую опеку, выгнать из него всякий независимый дух и превратить его в чисто чиновничье учреждение. Насколько этот подход будет иметь успех, покажет будущее.

Рядом с этим проектируется и реформа судов. И тут результат еще не известен; но при существующем настроении в высших сферах можно понять, в каком направлении должно совершиться преобразование. И теперь уже от судебных уставов осталась почти что одна форма; дух, их оживлявший, давно отлетел. К чести Муравьева84 надобно сказать, что он не счел начала несменяемости судей несовместным с самодержавием, хотя при открытии комиссии он коснулся этого вопроса и пример товарищей по министерству был слишком соблазнителен. Однако в проекте это начало не распространяется на низшие, близкие к народу суды, которыми предполагается заменить упраздненные мировые. А так как рядом с этим остаются и земские начальники, то это будет лишь новый бюрократический элемент, внедряющийся в местную жизнь. С другой стороны, с введением винной монополии провинция наводняется целою массою правительственных агентов. Русская провинция, в которой доселе еще можно было дышать лишь благодаря тому, что правительственная власть была далека, ныне охватывается ею во всех своих углах. Бюрократия всюду пускает свои разветвления, стремясь опутать всю русскую жизнь железною цепью произвола и формализма. Вольный воздух степей заражается миазмами, идущими из петербургских канцелярий и распространяющимися по всей несчастной русской земле.

А между тем эта бюрократия, которая стремится всюду властвовать и все забрать в свои руки, оказалась совершенно несостоятельною именно в этой отрасли, откуда ей удалось изгнать всякую самостоятельность в народном просвещении. Здесь произошла перемена, которая могла иметь важные последствия. Раздавивший русские университеты и возведенный за это в графское достоинство Делянов умер, покоясь на лаврах. На его место назначен был впервые человек, вышедший из учащего сословия, а потому близко знакомый с его потребностями и взглядами,— Н.П. Боголепов85, недавно еще дельный профессор римского права, сперва выборный, потом назначенный от правительства ректор Московского университета, а затем возведенный в попечители Московского учебного округа. Он пользовался репутацией безукоризненной честности, и можно было ожидать, что он воспользуется своим положением, чтобы возвратить университетам бессмысленно отнятые у них права и восстановить в них нормальный порядок. Этого требовало уважение к университетам и к просвещению, и минута была самая благоприятная. Одним этим актом приобреталась огромная популярность не только новому министру, но и молодому царю, который явился бы покровителем просвещения и тем привлек бы к себе все сердца. Но такова уже у нас судьба людей, что когда они возвышаются по чиновной лестнице и вступают в затхлую атмосферу высшей бюрократии, у них отуманивается голова, и всякие здравые понятия исчезают. Новый министр народного просвещения явился первым противником автономии университетов. Полицейские взгляды возобладали над уважением к просвещению. То, что в деспотическое правление Николая I представлялось естественным и нормальным — выбор ректора и деканов, то в конце XIX века, после великих преобразований, обновивших всю русскую землю, министру, вышедшему из среды ученого сословия, показалось опасным. Ему было, однако, известно, что не далее как пятнадцать лет тому назад при введении нового устава Министерство народного просвещения, как уже сказано было выше, назначило на эти должности тех самых лиц, которые перед тем были выбраны университетами, и этим яснее дня доказало, что выборы не заключили в себе ничего опасного, а напротив, заслуживали доверия правительства. С тех пор оно властвовало безгранично, наполняло университеты своими клевретами, сажало на должности кого ему было угодно. Если за это время положение так изменилось, что выборы сделались опасными, то это могло быть только горькою иронией, самою злою критикой устава 1884 г.; этим доказывалось полное бессилие правительства и необходимость возвращения к нормальному порядку. Но для людей, ослепленных властью, самые очевидные доводы пропадают даром. Минута была упущена, и гнусный порядок вещей, порожденный уставом 1884 г., продолжал существовать.

Горькие плоды этого устава не замедлили обнаружиться. По самому пустому поводу в Петербургском университете возникли беспорядки86, которые затем распространились по всем университетам и другим высшим учебным заведениям. Повод состоял в том, что перед актом ректор вывесил объявление, в котором перечислялись наказания, установленные законом за беспорядки на улицах. Студенты обиделись и на акте освистали ректора, но затем, в доказательство, что в этой демонстрации не было ничего политического, самым чинным образом пропели гимн Боже царя храни\ Между тем полиция, заранее извещенная о готовившихся в стенах университета беспорядках, вздумала почему-то принять меры на улицах. При выходе из университета студенты нашли прегражденным путь по Дворцовому мосту и по Неве. Они хотели прорваться, но полиция их не пускала. Они стали кидать в полицию снежками, от чего лошади конной стражи испугались. Тогда конный полицейский отряд принял в нагайки всю эту толпу, в которой находились не одни студенты, но также профессора и посторонние лица. Это была дикая расправа, которая возмутила не только студентов, но и все петербургское общество; оно горою стало за молодежь. В университете начались сходки; студенты решили прекратить посещения лекций, пока им не дано будет удовлетворение. По всем другим университетам разосланы были эмиссары, и везде было решено не ходить на лекции. Оказалось, что профессорская корпорация была разрушена, но студенты были организованы. Против этого движения тупое университетское начальство, лишенное всяких средств нравственного воздействия, приняло чисто полицейские меры. Студентов без всякого разбора и суда массами исключали из университета, а полиция немедленно высылала их на места жительства.

Никогда прежние выборные университетские власти не вели себя таким недостойным образом. Случалось, что они твердо стояли против студенческих беспорядков, как было в Московском университете в 1861 г.87; но они бережно и любовно относились к учащейся молодежи. Они чувствовали свою нравственную связь со студентами и с университетом. Исключение из университета считалось строгим наказанием, которое никогда не прилагалось без тщательного разбора дела. Против полиции университетские власти являлись заступниками за студентов. При всяких полицейских расследованиях был депутат от университета, который старался отстоять невинных и облегчить судьбу виновных. Студенты чувствовали, что о них есть попечение. Новые же власти, созданные уставом 1884 г., показали себя тем, чем они были на самом деле,— чисто полицейскими чиновниками. Они превзошли даже полицию в повальном применении административного произвола. Когда же профессора хотели вступиться в эти обострившиеся отношения и просили разрешения собраться в Совете и обсудить положение вещей, как было в Киеве и в Казани, им объявляли, чтобы они не вмешивались не в свое дело, и формально воспрещали собираться. В Москве профессор физики, который старался успокоить студентов увещаниями сперва на кафедре, а потом на дому, получил такое же внушение. И все это поддерживалось министерством, которое, кроме самых крутых полицейских мер, ничего не хотело знать. Понятно, что это могло произвести только вящее раздражение.

Однако и в петербургских высших бюрократических сферах, благодаря внутренним раздорам министров, нашлись заступники за студентов. В пику министру внутренних дел министр финансов подал записку, в которой он резко нападал на полицию, доказывал, что в студенческом движении нет ничего политического, и предлагал учреждение комиссии под председательством доверенного государю лица для расследования причин студенческих беспорядков. Это предложение было принято; назначена была комиссия под председательством бывшего военного министра, генерала Ванновского88. Вместе с тем студентам было объявлено, что до окончательного расследования дела все исключенные и высланные их товарищи будут возвращены. Это возымело свое действие; волнения временно прекратились.

Но правительство само позаботилось об их возобновлении. Высланные студенты действительно были возвращены везде, исключая Киев; но здесь Министерство упорно в этом отказывало, вероятно, вследствие того, что в числе исключенных были многие поляки и евреи, замешанные в прежних беспорядках, бывших по поводу открытия памятника Мицкевичу89. Киевские студенты разделились на две партии, из которых одна стояла за продолжение забастовки, пока высланные не будут возвращены, а другая хотела только просить о их возвращении и между тем посещать лекции. Разумной власти нетрудно было поддержать последних; вместо того она отдала их на жертву забастовщикам. Когда же профессора хотели выступить посредниками и подали о том записку, им воспретили собираться. Такой способ действия, разумеется, мог только разжечь огонь и дать силу крайним элементам, которые начали прибегать даже к насилию для достижения своих целей. От киевских студентов посланы были повсюду эмиссары с просьбою о поддержке, вследствие чего и в других университетах прекратившаяся было забастовка возобновилась с новою силой. Тогда министерство приняло самую необыкновенную меру: оно исключило всех студентов из всех русских университетов, причем им было объявлено, что они могут подавать прошения об обратном вступлении, но начальство будет принимать по своему усмотрению только тех, которых оно признает благонадежными. Это было циническое возведение административного произвола в принцип университетского управления. Часть студентов, которым во что бы то ни стало нужно было держать экзамен, на это пошли, но значительная часть осталась исключенною. Университеты подверглись полному расстройству; студенты были оскорблены, профессора были оскорблены, общество было возмущено, но полицейская сила в лице министра и его клевретов торжествовала победу.

Между тем комиссия Ванновского кончила свои расследования. Каков был ее доклад, публике осталось неизвестным. Говорят, что на него не обратили никакого внимания, чем генерал Ванновский был очень огорчен. России сообщили только последовавшую затем высочайшую резолюцию, писанную, как утверждают, Победоносцевым. В ней с высоты престола именем государя слегка осуждалась полиция, но главным образом делался выговор подчиненным властям и й особенности профессорам, которые не сумели приобрести над студентами должного нравственного авторитета и удержать их от волнений. Министерству предписывалось сделать им на этот счет внушение, а если нужно, то и принять строгие меры. Осуждалось и общество, которое своим сочувствием поддерживало волнующихся студентов. Одним словом, осуждались все, кроме тех, на которых лежала настоящая ответственность за беспорядки. С больной головы вина свалилась на здоровую.

Если правда, что эту резолюцию писал Победоносцев, то это опять не что иное, как явный обман, в который он сознательно вовлек не ве- дующего истинного положения дел государя. Ему, некогда близко стоявшему к университетам, противнику нового устава, было весьма хорошо известно, что этим уставом всякая корпоративная связь профессоров была уничтожена, что им оказано было полное недоверие и нравственный авторитет их подорван; ему было известно, что в течение многих лет вся цель правительства состояла в том, чтобы разъединить профессоров и студентов и ограничить первых одним чтением лекций; что всякий раз, как они вступались в студенческие отношения, им делали выговоры и говорили, что это вовсе не их дело; что даже в настоящие волнения, когда профессора просили разрешения собраться и обсудить положение, им в этом отказывали, а тем, которые старались успокоительно действовать на студентов, делали строгие внушения. И вдруг этих самых всячески униженных профессоров правительство упрекало в том, что они не сумели приобрести нравственного авторитета над студентами, между тем как оно само делало все, чтобы этот авторитет уничтожить! И какое понятие о нравственном авторитете должны иметь люди, которые воображают, что для приобретения его могут употребляться меры строгости со стороны правительственной власти! Неужели писавшему эту странную резолюцию неизвестно, что нравственный авторитет над юношеством приобретается только независимыми людьми в силу взаимного доверия и уважения? Первое его условие заключается в искренности и правдивости; а что может искренний и правдивый профессор сказать студентам относительно положения университетов и отношения к ним правительства? Он может только сказать, что правительство разрушило университеты, оказало полное недоверие профессорам и полное презрение к просвещению, что оно превратило университеты в канцелярии или в собрания полицейских чиновников, неспособных иметь ни малейшего нравственного влияния на вверенную им молодежь. Этим ли он может удержать их от волнений? Как зрелый и благоразумный человек он, пожалуй, может доказывать им, что в стране, где господствуют необузданный произвол и лицемерное раболепство, где власть есть все, а общество ничего, бесполезно и опасно стремиться к справедливости и искать каких-либо гарантий для лица; но послушается ли взволнованное юношество проповеди, противоречащей самым благородным стремлениям человеческой души? При существующих условиях, так же как и пятьдесят лет тому назад, в знаменитые сороковые годы, нравственный авторитет над студентами может приобрести только тот профессор, который стоит в оппозиции к правительству; тот же, который старается ему подслужиться и пользуется его благосклонностью, теряет всякое нравственное влияние. В эпоху реформ положение было иное; но само правительство разрушило те зачатки разумно консервативного направления, которые в то время начинали укореняться в русских университетах. Вина в этом всецело лежит на нем, и если оно теперь хочет взвалить ее на профессоров, то это не более как возмутительная недобросовестность.

Но если редактор высочайшей резолюции взял на себя всю ответственность за лживое предоставление фактов и за все те нелепости, которые в ней заключаются, то еще хуже положение министра народного просвещения. Есть слухи, что он был устранен от редакции; в таком случае это для него оскорбление, и тогда как может он оставаться на своем месте? С нравственной точки зрения это тем менее допустимо, что, оставаясь, он принимает на себя всю ответственность за выговор, сделанный его подчиненным, между тем как ему заподлинно известно, что они его не заслужили. Он знает, что он сам воспрещал их собрания, делал им выговоры за вмешательство, и после этого на них же сваливается вина! Тут не может быть отговорки, что он на своем месте остается против воли: честный человек не остается там, где от него требуется то, что противно чести и совести. Если же он сам участвовал в редакции, основанной на ложном представлении фактов, то как назвать подобный поступок? Ввиду его честного прошлого, не решаешься его в этом заподозрить.

Но каково бы ни было его участие в составлении высочайшей резолюции, это еще наименьшее из его прегрешений. С незаслуженным выговором примириться легко. Нравственный укор падает на тех, кто его дает, а не на тех, кто его получает. Этим унижается только достоинство правительства. Несравненно хуже те суровые меры против учащейся молодежи, которые были выработаны в совещании управляющих различными учебными заведениями министров — военного, финансов, земледелия, народного просвещения и внутренних дел и которые получили высочайшее утверждение. Не только за произведение беспорядков в заведениях или вне оных, но и за упорное уклонение, по уговору, от учебных занятий и за подстрекательство к такому уклонению молодые люди присуждаются к отбыванию воинской повинности на срок от одного до трех лет, несмотря ни на льготы по семейному положению, ни на избавляющий от повинности жребий, ни даже на недостаточный возраст, и потом с потерею приобретенных уже по образованию льгот. Негодные для строевой службы назначаются в нестроевые должности. Впервые такая мера является в виде общего закона. В дореформенные времена виновных, особенно в политических проступках, отдавали иногда в солдаты; но это были исключительные случаи, и на это требовалось каждый раз особое высочайшее повеление. Только крепостные отдавались в рекруты по воле господ. Со введением же всеобщей воинской повинности все это исчезло. Солдатская служба перестала быть карой; служение отечеству получило более возвышенное и благородное значение. В настоящее время мы снова возвращаемся к дореформенным понятиям и приемам; русская армия опять низводится на степень арестантской роты. Вдобавок то, что прежде допускалось лишь как редкое исключение, по личному решению монарха, то ныне возводится в правило, приложение которого предоставляется министрам. Для суда над провинившимися юношами учреждаются особые совещания из представителей разных ведомств, и на решение подлежащего министра нет апелляция! Судьба целой массы молодых людей, даже приобретенные права всецело предаются министерскому произволу. К довершению безобразия, вся эта мера носит характер полнейшего беззакония. Она была просто объявлена Сенату министром внутренних дел, тогда как, по основным законам Русской империи, для отмены законодательных постановлений требуется именной указ, подписанный государем. И вся эта жестокая расправа, напоминающая худшие предания дореформенного быта, вводится при участии и под ответственностью министра народного просвещения, вышедшего из среды профессорского сословия, питомца Московского университета!

Надобно, впрочем, сказать, что эти меры служили больше для устрашения. Прилагать их доселе не приходилось, ибо университеты после вакаций открылись при полном спокойствии. Всем исключенным студентам дана была возможность вернуться к занятиям, и поводы к волнениям были таким образом устранены. Надолго ли наступило затишье, мудрено сказать. Восстановить внешний порядок в университетах, конечно, не трудно. Но воображать, что грубая полицейская расправа в состоянии произвести нравственное умиротворение, можно только при отсутствии всякого понятия о свойствах и стремлениях юношества. Подобные меры способны только восстановить учащих и учащихся и сделать их непримиримыми врагами правительства. А между тем у правительства нет иного способа действия, ибо оно само разрушило корпорацию профессоров, единственное возможное орудие нравственного влияния. Не поражающими своею наивностью наставлениями инспекции, не устройством литературных кружков и студенческих общежитий можно успокоить взволнованные умы. Для этого надобно прежде восстановить в университетах нормальный порядок, т. е. возвратить им те права, которые принадлежат им по существу и которые были даны им старыми уставами 1804,1835 и 1863 гг. Но, конечно, одержимым полицейским духом министрам такая мера покажется крайнею. Пожалуй, ее сочтут даже уступкой студенческим волнениям. Кто на это решится при нынешнем направлении правительственных сфер? К тому же она одна не принесет желанной пользы. Чтоб успокоить умы, нужно полное изменение всей внутренней политики. Пока студенты всецело отданы на жертву всевозможным тайным и явным полициям, пока людей массами хватают и ссылают без суда, поводы к волнениям всегда будут. Сохранится и тайная организация, и она будет встречать сочувствие общества как протест против царящего у нас произвола. Русское общество не смеет поднять голос, но оно втайне сочувствует тем, кто дерзает его поднимать. Этим в значительной степени объясняется успех нигилистов, и это будет повторяться постоянно, пока не наступит такой порядок вещей, который способен удовлетворить разумные требования общества. Когда русский человек смотрит на современное положение своего отечества, чувство глубокого уныния и даже отчаяния охватывает его душу. Поэтому он с некоторым утешением останавливается на явлениях, которые показывают, что в России есть еще живые силы и благородные побуждения; этим поддерживается надежда на лучшее будущее. Как ни бессмысленны бывают волнения и цели недоучившегося юношества, все же они несравненно выше и благороднее той тупой покорности, с которою масса русского общества переносит тяготеющий над нею произвол, безмолвно принимая всякий новый удар, который постигает его в виде милости, и равнодушно относясь к тем ударам, которые поражают связанные в Россию народности.

Из всех стран, подвластных скипетру русских царей, была одна, которая пользовалась полным благоустройством и благосостоянием; это была Финляндия. Между тем как в настоящее время можно пройти всю русскую землю от Ледовитого дооря до Туркестанских степей и не встретить ни одного отрадного явления и ни одного довольного человека, кроме тех, которые, пользуясь покровительством власти, ловят рыбу в мутной воде, здесь люди жили мирно и счастливо, довольные своею судьбой и своими учреждениями, благословляя охраняющую их длань русских монархов. В России всюду произвол и притеснение, здесь законный порядок и свобода — вот контраст, который можно было наблюдать у самых ворот столицы. Он с полною очевидностью доказывал преимущества конституционного правления перед неограниченною монархией. Этого нельзя было терпеть. Финляндия была бельмом на глазу у петербургской бюрократии, и против нее начался поход.

Конституционные права Финляндии были утверждены на совершенно ясном и точном основании законов и никогда не подвергались ни малейшему сомнению. До присоединения к России она входила в состав шведского государства и пользовалась искони принадлежавшими шведскому народу политическими правами. Эти права существенно состояли в участии государственных чинов, составленных из представителей четырех сословий, дворянства, духовенства, горожан и сельчан, в законодательстве и обложении. Одно время в Швеции преобладала аристократия, и это повело к расстройству государства. Но при Густаве III90 монархическая власть была восстановлена в прежней силе. Ее права и ее отношения к чинам были определены Формою правления 1772 г. и Актом соглашения и безопасности 1789 г.

Однако с тех пор как русская держава придвинулась к Балтийскому морю, положение Финляндии между Швецией и Россией было трудное. Со времен Петра Великого она была постоянным театром войны. Вследствие этого в ней пробудилось стремление отделиться от Швеции и образовать самостоятельное, нейтральное государство. Русское правительство поддерживало эти вожделения. В манифесте 1742 г., изданном по поводу войны с Швецией91, Елизавета прямо обратилась с воззванием к финляндцам, объявляя им, что если они хотят отделиться от Швеции и образовать независимое государство, то Россия будет им в этом помогать. При Екатерине, во время Шведской войны92, стремление к отделению проявилось при образовании Аньяльской конфедерации93, составленной офицерами шведского войска против короля; она через Спренгтпортена94 вошла в сношения с русским двором. На его докладе императрица собственноручно написала: «Если бы проект независимости Финляндии был вопросом, то ответ, что этот проект не противоречит интересам России, нетрудно было бы найти». Дело было предложено совещанию высших сановников, и оно постановило, что «так как соединение Финляндии с Швецией никогда не может быть в наших выгодах, то мы должны прежде всего требовать отделения Финляндии от этой страны». Однако при Екатерине эти сношения не привели ни к чему. Но Спренгтпортен, вступивший на русскую службу, продолжал свои происки при Александре I. Он стремился образовать из Финляндии особое государство, соединенное с Россией, и Александр вошел в эти виды, которые вполне соответствовали его образу мыслей. Они осуществились после войны с Швецией95, поведшей к завоеванию Финляндии.

Еще прежде окончания войны в Петербург были вызваны депутаты от всех чинов для обсуждения с ними положения дел и необходимых мер для устройства Финляндии. Однако депутаты не сочли себя уполномоченными для каких-либо решений. Они, а с ними и Спренгтпортен, настаивали на созвании настоящего сейма, выбранного по законам страны. Спренгтпортен представлял, что это единственное средство привлечь к себе сердца финляндцев и привязать их к России. Александр согласился, так как это входило в его виды; сейм был созван в Борго. В манифесте 15 марта 1809 г. было сказано: «Произволением Всевышнего вступив в обладание Великого Княжества Финляндии, признали Мы за благо сим вновь утвердить и удостоверить религию, коренные законы, права и преимущества, коими каждое состояние сего Княжества в особенности и все подданные, оное населяющие, от мала до велика, по конституциям их доселе пользовались, обещая хранить оные в ненарушимой и непреложной их силе и действии; во утверждение чего и сию грамоту собственноручным подписанием Нашим утвердить благоволили». В речи, произнесенной при открытии сейма, Александр говорил: «Я хотел видеть вас, чтобы дать вам новое доказательство моих намерений для блага вашего отечества. Я обещал сохранить вашу конституцию, ваши коренные законы; ваше собрание здесь гарантирует вам мое обещание». В предложениях, представленных сейму, было сказано: «Е<го> И<мператорское> Величество, сзывая чины Финляндии в общий сейм, хотел этим дать торжественное доказательство своих великодушных намерений сохранить и поддержать ненарушимо религию, законы, конституцию края, права и привилегии всех чинов вообще и каждого гражданина в особенности».

Александр хотел еще более торжественным актом закрепить связь между Финляндией и Россией. В Боргосском соборе, сидя на престоле, украшенном финляндским гербом, он принял присягу чинов. В церемониале было сказано (ст. 7): «После чего генерал-губернатор объявил, что Е<го> И<мператорское> Величество соизволил торжественно утвердить конституцию Финляндии, освящая ее своею подписью; он громко прочтет Акт утверждения и передаст его маршалу дворянства». Присяга дворянства была такова: «Мы, рыцарство и дворянство, собранные в этом общем сейме, как за нас самих, так и за тех из нашего сословия, которые остались дома, обещаем и клянемся, все вместе и каждый в особенности, перед Богом и Святым Его Евангелием, что мы признаем своим Государем Александра I, Императора и Самодержца всей России, Великого Князя Финляндского, и что мы хотим сохранить ненарушимо основные законы и конституцию края так, как они существуют и действуют, а также быть опорою Верховной Власти» и проч.

Таким образом, еще до заключения мира с Швецией Александр I торжественным актом присоединил Финляндию к России, обещав сохранить ее права и ее конституцию. Поэтому когда при мирных переговорах шведские уполномоченные настаивали на том, чтобы в трактат включена была статья, гласящая, что русский император обязывается сохранить ненарушимыми права и конституцию Финляндии, как обыкновенно делается в подобных случаях, то Румянцев96 отвечал, что тут положение совершенно иное, нежели обыкновенно, что государь приобрел уже любовь финляндцев, принял их присягу и утвердил их права. «Этот аргумент подействовал»,— писал Румянцев государю. Вследствие этого в 6 статье Фридрихсгамского трактата сказано только, что «поелику Е<го> В<еличество> Император Всероссийский самыми несомненными опытами милосердия и правосудия ознаменовал уже образ правления своего жителям приобретенных им ныне областей, обеспечив, по единственным побуждениям великодушного своего соизволения, свободное отправление их веры, права собственности и преимущества, то Его Шведское Величество тем самым освобождается от священного впрочем долга чинить о том в пользу прежних своих подданных какие-либо условия».

Стало быть, государственное положение Финляндии потому только не сделалось предметом международного обязательства, что ее конституция была уже утверждена русским императором. Если это сделано по собственному его соизволению, то и присяга финляндцев была принесена добровольно. Это было прямо сказано в манифесте 23 марта 1809 г.: «Объявляя о сем, Мы полагаем должным вместе с тем известить наших верных подданных Финляндии, что, основываясь на старинном и чтимом в этом крае обычае, мы взираем на присягу верности, добровольно и по собственному побуждению принесенную сословиями вообще и депутатами от крестьян в частности, за себя и за своих доверителей, как на действительную и обязательную для всех жителей Финляндии». Александр намеренно подчеркивал, что Финляндия присоединяется к России не как завоеванный край, а как добровольно отдавшая себя в подданство русскому императору.

Решено было сохранить и военные учреждения края. В изданном по этому поводу манифесте 15 марта 1810 г. сказано: «С тех пор как Провидение вверило нам судьбу Финляндии, Мы решили править этою страною как народом свободным, пользующимся теми правами, которые гарантированы ему его конституциею... Все акты, изданные доселе для внутреннего управления края, суть только последствия и приложения этого начала. Сохранение религии и законов, созыв сейма, учреждение Правительствующего Совета внутри нации, ненарушимое сохранение порядка судебного и административного суть тому доказательства, которые должны упрочить финскому народу права его политического существования».

Учрежденный Александром Правительствующий совет был впоследствии переименован в Сенат, дабы поставить его как верховное государственное учреждение наряду с Сенатами Русской империи и Царства Польского. В изданном по этому поводу манифесте 1816 г. сказано: «Быв удостоверены, что конституция и законы, к обычаям, образованию и духу финляндского народа примененные и с давних времен положившие основание гражданской его свободе и устройству, не могли бы быть ограничиваемы и отменяемы без нарушения оных, Мы, при восприятии царствования над сим краем, не только торжественнейше утвердили конституцию и законы сии, с принадлежащими, на основании оных, каждому финляндскому согражданину особенными правами и преимуществами, но, по предварительном рассуждении о сем с собравшимися земскими сего края чинами, и учредили особенное Правительство, под названием Правительствующего Совета, составленного из коренных финляндцев, который доселе управлял гражданскою частью края сего и решил судебные дела, в качестве последней инстанции, не зависев ни от какой другой власти, кроме власти законов и сообразующейся с оными Монаршей Нашей воли. Таковыми мерами оказав Наше доброе расположение, которое имели и впредь будем иметь к финляндским верноподданным Нашим, надеемся Мы, что довольно утвердили на всегдашние времена данное Нами обещание о святом сохранении особенной конституции края сего под державою Нашею и Наследников Наших».

После всего этого, кажется, не может быть ни малейшего сомнения для всякого человека, который не хочет намеренно закрывать глаза на истину, что Финляндия присоединена к России не как завоеванная область, а как отдельное государство, неразрывно связанное с Россией, но имеющее свою особенную конституцию. В докладе Сперанского97 императору Александру по финляндским делам от 11 февраля 1811 г. прямо сказано: «Финляндия есть государство, а не губерния». Поэтому и статья 4 Основных законов Русской империи гласит: «С престолом Российской Империи неразрывно связаны престолы Царства Польского и Великого Княжества Финляндского». Это совершенно ясно и иначе быть не может, ибо хотя монарх один, но власть его в обоих государствах разная, в одном он является монархом неограниченным, в другом он ограничен конституцией и правами чинов. Образ правления, т. е. устройство верховной власти, в соединенных государствах разный. Эта связь есть то, что в государственном праве называется реальным соединением. Все возражения, которые делаются против этого определения на том основании, что в настоящем случае эти государства неравноправны, не имеют силы, ибо реальное соединение, так же как и конституционная монархия, не есть устройство, которое подводится непременно к одному шаблону. Условия могут быть разные; но существо отношений не подлежит сомнению: оно основано на самой букве закона.

Вводя такое устройство в завоеванной русским оружием стране, Александр I руководствовался не одними либеральными убеждениями своей молодости; он имел в виду весьма определенные политические цели: он хотел не только осчастливить покоренный народ, но и соблюсти истинные интересы России. В опубликованном Даниэльсоном секретном рескрипте финляндскому генерал-губернатору по вопросу об отношениях к Швеции сказано: «С присоединением Финляндии к России вся цель наших в сей стране предположений была достигнута. Два главные правила отсюда проистекали: 1) чтобы не входить ни под каким видом во внутренние дела Швеции; 2) чтоб внутренним устройством Финляндии предоставить народу сему несравненно более выгод в соединении с Россиею, нежели сколько он имел бы под обладанием Швеции. Из первого правила произошло все поведение, какое в делах Швеции доселе было наблюдаемо. Из второго возникло то устройство, которое теперь в Финляндии действует». И далее: «Намерение Мое при устройстве Финляндии состояло в том, чтобы дать этому народу бытие политическое, чтобы он считался не порабощенным России, но привязанным к ней собственными его очевидными пользами, для сего: 1) сохранены ему не только гражданские, но и политические его законы...

История оправдала эту гуманную, а вместе и дальновидную политику. В течение девяноста лет Финляндия соединена с Россией и во все это время она не подавала ни малейшего повода к политическим осложнениям. Если бы в двенадцатом году недовольная область стремилась вновь присоединиться к Швеции и русское правительство принуждено было бы держать там большее или меньшее количество войска, то исход войны мог быть иной. При Николае I Финляндия была вовлечена в Восточную войну во имя интересов, совершенно ей чуждых; она потеряла в ней весь свой торговый флот, уничтоженный англичанами; но это нисколько не поколебало ее верности. Об этом свидетельствовали русские монархи с высоты престола, и это более чем перевешивает расточаемые ныне клеветы, в подкрепление которых не приводится даже и тени доказательства.

Однако Александр I, который, как известно, во вторую половину своего царствования изменил своим либеральным стремлениям, не созывал более сеймов, что производило застой в законодательстве. По финляндской конституции, основанной на шведских уставах, собрание чинов предоставлялось вполне усмотрению государя. То же самое продолжалось и в долголетнее царствование Николая I. Возникавшие в жизни потребности разрушались правительственными постановлениями. Всякому, несколько знакомому с государственным правом, известно, что различие между законом и постановлением весьма шатко, вследствие чего сильные правительства нередко дозволяют себе решать путем постановлений то, что по существу дела должно было бы решаться законом. Финляндская же конституция в этом отношении предоставляла монарху значительный простор: вся экономическая и административная область могла регламентироваться путем указов. Тем не менее основания финляндской конституции, утвержденной императором, даже и в это деспотическое царствование оставались неприкосновенными. Финляндские писатели напоминают слова, сказанные в другом случае этим монархом: «Когда божественное Провидение поставило человека во главе шестидесяти миллионов себе подобных, то это делается затем, чтобы подавать свыше пример верности своему слову и добросовестного исполнения своих обещаний». Об этих словах недурно бы поразмыслить в настоящее время. Могучий властитель противостоял даже искушениям тогдашнего финляндского генерал-губернатора Закревского98, который убеждал его при вступлении на престол не утверждать финляндской конституции, а заставить финляндцев присягать по русскому закону. Он знал, что такое действие было бы нарушением закона и торжественных обещаний Александра I. Оно было бы равносильно отречению от финляндского престола, и тогда отношения Финляндии к России определялись бы голым правом силы.

Знаменательное для России царствование Александра II было и для Финляндии началом новой жизни. В первый раз после 1809 г. снова был созван сейм. Этим не только подвигалось решение таких важных дел, требовавших содействия чинов, на что было указано в изданном по этому поводу высочайшем повелении, но государь хотел перед лицом всей Европы показать, что если он в то же самое время подавлял польское восстание, то он делал это не как враг свободы народов. Он хотел выказать себя другом конституционных учреждений, когда они являются не как революционное требование, а как законный порядок вещей, согласный с истинными интересами народа. В речи, сказанной при открытии сейма, он обещал даже расширение конституционных прав: «Сохраняя монархиге- ский конституционный принцип, присущий нравам финляндского народа, и от которого все его законы и учреждения носят свой отпечаток,— говорил великодушный монарх,— Я намерен допустить и более широкое право, нежели то, которое доселе имеют чины относительно податного обложения и законодательного почина, издревле им принадлежавшего... «Вы, представители Великого Княжества,— заключал он,— должны доказать, достоинством, умеренностью и спокойствием ваших совещаний, что в руках разумного народа, решившегося работать, в согласии с государем, в практическом духе над развитием своего благосостояния, либеральные учреждения не только не представляют опасности, но становятся гарантиями порядка и благосостояния». Представители Финляндии вполне оправдали эти надежды.

Важнейшим расширением прав было установление периодичности сеймов. По 2-й статье изданного в 1869 г. Сеймового устава, они должны созываться по крайней мере каждый пятый год. Статьею 71 того же Устава постановлено, что основные законы страны могут быть изменяемы не иначе как по предложению государя и с согласия всех сословий, а в утверждении Устава сказано, что государь сохраняет за собой принадлежащее ему право в том виде, как оно установлено в Форме правления 1772 г. ив Акте соглашения и безопасности 1789 г., чем самым оба эти закона признаны основными законами Финляндии.

При Александре И, в 1878 г., проведен был и новый закон о воинской повинности, заменивший прежнюю устарелую поместную систему. Как водится при переговорах, это было сделано на основании обоюдных уступок. Финляндия обязалась содержать 5000 постоянного местного войска для защиты края. Из 134 статей этого устава 14, по ходатайству чинов, были признаны основными законами Великого Княжества, так как ими отменялся прежний основной закон. Остальное подлежало изменению в обыкновенном законодательном порядке, т. е. не с согласия всех четырех сословий, а большинством трех.

Расширение права законодательного почина, обещанное Александром II, не было, однако, приведено им в исполнение; но это было сделано его преемником, который в этом отношении следовал по стопам отца. Казалось, конституция и права Финляндии, утвержденные всеми следовавшими друг за другом монархами, покоятся на самых твердых основаниях. Если царское слово что-нибудь значит, то в этом случае оно должно было иметь полную силу, ибо не было ни малейшего повода к нарушению торжественных, с высоты престола данных обещаний. Мирная страна, под сенью своих законов, несмотря на свою скудную природу и суровый климат, пользовалась полным внутренним порядком и довольством. При восшествии на престол ныне царствующего государя ее права были вновь подтверждены, так же как и при всех предшественниках, как вдруг произошел неожиданный поворот.

Поход против Финляндии предпринят был еще в царствование Александра III, и, вопреки русским обычаям, он начался с тяжеловесного сочинения. Г-н Ордин”, произведенный за это в придворный чин, издал объемистое исследование о завоевании Финляндии и о том положении, которое было дано ей Александром I. По-видимому, оно основывалось на архивных документах; но в действительности это было не только крайне пристрастное, но и прямо лживое изложение, с умолчанием одних фактов, превратным толкованием других и извращенным представлением третьих. Тем не менее Академия наук признала это сочинение достойным премии, чем взяла на себя тяжелый грех перед отечеством и историей. За г. Орди- ным последовал г. Еленов и вся ватага раболепствующих журналистов, для которых весь смысл патриотизма заключается в насилии и притеснении других. Доказывали, что Финляндия вовсе не есть соединенное с Россией государство, имеющее свою особенную конституцию, а просто завоеванная провинция, получившая некоторые права от милости русских монархов, которые всегда могут отнять то, что они дали. Всенародно объявленные этими монархами заверения и обещания ставились ни во что. Самые русские основные законы или вовсе игнорировались, или толковались как неловкая редакция. Уверяли, что под именем коренных законов Финляндии русские государи, их утверждавшие, разумели вовсе не политические учреждения, а лишь законы гражданские, церковные и административные. Только финляндцы лживым толкованием пытались вывести отсюда какие-либо политические права. Когда Александр I и его преемники торжественно утверждали все права сословий, то в это не включалось право участия в законодательстве и в обложении; путем иезуитского умолчания подразумевалось: все права, кроме политических. Пытались установить совершенно нелепое и бессмысленное различие между коренными и основными законами, между конституциями и конституцией. Когда же, наконец, никакие толкования не помогали, ибо текст был совершенно очевидный, тогда прибегали к последней уловке: уверяли, что русские государи были обмануты и сами не знали, что подписывали, хотя для подобных нареканий никогда не представлялось и тени доказательства. И русские цари и их советники, как Сперанский и даже Аракчеев, изображались в виде кукол в руках иноземных интриганов, единственно потому, что у них были более возвышенные понятия о призвании государства и об интересах России, нежели те, которые бродят в головах наших холопствующих публицистов. Те самые люди, которые ложь и клевету сделали главным орудием своих действий, обвиняли во лжи и обмане ни в чем не повинных финляндцев, которые искренно приняли дары русских монархов и свято соблюдали данную им присягу верности.

Как ни бесстыдна была эта кампания, она возымела свое действие: «Calomniez, calomniez toujours; il en restera quelque chose» wo. Многие русские государственные люди, иные сознательно, другие бессознательно, усвоили себе эту точку зрения, которая приходилась им совершенно по вкусу, ибо главным предметом их ненависти был конституционный порядок, полагающий предел бюрократическому произволу. Благоустройство Финляндии под охраною закона было живым уроком тому бесконтрольному владычеству чиновничества, которое извратило все лучшие создания Царя-Освободителя. Уже при Александре III назначен был комитет для рассмотрения отношений Финляндии к России. Однако он остался без последствий. Несмотря на свою склонность к реакции, монарх был честный человек. Он понимал, что нарушение торжественно данного обещания будет для него вечным упреком. Притом окружающие несколько его побаивались и не смели приступать к нему с явно лживыми объяснениями. Но по вступлении на престол Николая II они увидели, что неопытного монарха можно подвинуть на что угодно, уверив его, что это необходимо для пользы России и для возвеличения самодержавия. Решительный шаг был сделан.

Как приготовление к замышляемому действию генерал-губернатором Финляндии назначен был генерал Бобриков101, который с первого шага объявил финляндцам, что отечество их вовсе не Финляндия, а Россия. По-видимому, для генерала Бобрикова отечество есть нечто такое, что меняется по приказанию начальства. Он этим себя обессмертил. Нужды нет, что в Уставе о воинской повинности, в статье 123, сказано, что «военные силы Финляндии имеют целью защищать Престол и Отечество, и тем содействовать также и защите Империи», чем самым признается, что их отечество вовсе не Россия, а Финляндия. Для русского генерала закон имеет столь же мало значения, как и самые святые человеческие чувства: приказано менять отечество, так слушайся и не рассуждай.

Наконец, как удар грома, последовал манифест 3 февраля 1899 г., которым для общих дел Империи и Великого Княжества установляется особый законодательный порядок. Все такого рода дела должны, с заключением Сейма, поступать на рассмотрение русского Государственного совета, и затем мнение, утвержденное государем, публикуется во всеобщее сведение. Этим сразу ниспровергались все торжественно утвержденные права финляндского народа. По финляндской конституции, ни один закон, касающийся Финляндии, не может быть изменен без согласия Сейма. Для изменения основных законов нужно согласие всех четырех сословий. А здесь от них требуется только заключение, которое поступает на дальнейшее обсуждение в русское учреждение с чисто совещательным характером, после чего государь может утвердить все, что ему угодно. Так как притом самое определение дел, общих Империи и Великому Княжеству, совершенно зависит от воли монарха и под эту рубрику можно подвести все отрасли управления, и военные дела, и торговые, и монету и почту, то понятно, что от конституционных гарантий не останется ничего. Ограниченная монархия превращается в неограниченную.

Несчастная страна застонала. Все ее вековые права, которыми она дорожила, как святыней, которые составляли основу ее благосостояния, ниспроверглись разом. Она мирно покоилась под державою русских царей, полагаясь на самые торжественные, с высоты престола данные обещания, и вдруг все это оказалось призраком. Почва заколебалась под ногами; все залоги общественного благоустройства, прочного порядка и мирного развития исчезли. Финляндский Сенат, перевесом одного голоса, решил обнародовать манифест, но сделал представление о его незаконности, а прокурор предъявил протест. Раздались протесты и со стороны чинов. Председатели собраний просили аудиенции у государя, но им было в этом отказано. По всей Финляндии начали собирать адрес, под который подписались 523 ООО человек; для поднесения его съехались в Петербург депутаты от всех общин; но и их отправили домой, не допустивши до царя. Как противодействие этой всенародной манифестации нашли в Выборгской губернии общину, состоящую из 1500 человек, в которой надеялись набрать подписи под верноподданнический адрес. Их получили всего 7, но затем, всякими средствами, наверстали еще некоторое число; тем не менее эту подложную бумагу публиковали как выражение мнения целой общины, которой за это изъявлена высочайшая благодарность. Наконец, в Петербург явилась даже международная депутация с адресом в пользу Финляндии; разумеется, и ее отказались принять. Если не хотели слушать подданных, то тем более иностранцев.

Однако петербургское правительство не имело довольно мужества, чтобы сознаться, что оно царское слово ставит ни во что. К насилию присоединилось лицемерие. Людей раздавили, но их хотели уверить, что их вовсе не трогают и что все их жалобы напрасны. Генерал Бобриков разослал циркуляр, в котором он разъяснял населению, что никто не думал нарушать финляндскую конституцию, что все подобные толкования суть лживые происки злонамеренных людей, которые стараются распространить в народе мнение, будто все законы — гражданские, церковные, административные и самое право собственности подвергаются опасности, между тем как все местные законы Финляндии остаются ненарушимыми и только для дел общих Финляндии и Империи установлены новые правила. Хорошо это только\ Кого можно было этим морочить? Конечно, не финляндцев, которые очень хорошо знали, что все эти уверения состоят в явном противоречии с истиной. Тем не менее этот циркуляр получил одобрение свыше. Государя, очевидно, уверили, что манифестом 3 февраля вовсе не нарушается финляндская конституция. Это убеждение выразилось и в высочайшем рескрипте генерал-губернатору, изданном по закрытии сейма. В нем делается строгий выговор ландмаршалу102 и тальманам103, которые дозволили себе неуместные суждения о принятых мерах. Генерал- губернатору поручается объявить во всеобщее сведение, что суждения эти неправильны и не соответствуют положению дел, при коем Финляндия есть составная часть государства российского, с ним нераздельная. «Я желаю также,— сказано далее,— чтобы финскому народу было известно, что, приняв при восшествии на Престол священный долг пещисъ о благе всех народностей, Российской Державе подвластных, Я признал за благо сохранить за Финляндией особый строй внутреннего законодательства, дарованный ей Моими Державными Предками. В то же время Я принял на Себя, как наследие прошлого, заботу об определении, силою положительного закона, отношений Великого Княжества к Российской Империи. В этих видах Мною утверждены основные положения 3 февраля сего года, определяющие правила об издании общегосударственных законов, касающихся Финляндии». Этот порядок объявляется непоколебимым и впредь.

Между тем никогда предшествующие государи не присваивали себе права по собственному усмотрению, силою положительного закона определять отношения Финляндии к Империи. Эти отношения были определены императором Александром I за себя и за своих преемников и утверждались затем всеми последующими монархами. Они состоят в том, что Финляндия составляет отдельное государство, соединенное с Русской империей, но имеющее свою особую конституцию и свое особое законодательство. В силу этой конституции ни один закон, касающийся Финляндии, не может быть издан без согласия чинов. Присвоение себе такой власти русским императором есть прямое нарушение с самого начала установленного им самим подтвержденного права. Это совершенно очевидно для всякого, кто не хочет намеренно закрывать глаза на истину. Газета «Тайме», приводя эти объяснения, говорит, что они могут быть пригодны для погруженных в варварство мужиков или для классов, которые не смеют думать из опасения тайной полиции, но в образованных странах они могут вызвать только улыбку презрения.

Финляндская и русская печать, разумеется, не смели поднять голоса. В Финляндии генерал-губернатор объявил, что он будет прилагать самые строгие наказания к тем, кто осмелится толковать меры правительства в их истинном смысле. В этом отношении финляндские законы предоставляют администрации полный простор. Многие газеты закрыты, другие принуждены молчать. О русской печати и говорить нечего. «Вестник Европы» получил задним числом предостережение за статью, напечатанную за несколько месяцев до манифеста, в которой г. Мехелин104 доказывал, что при ходатайстве о внесении в основные законы Финляндии некоторых статей Устава о воинской повинности 1878 г. никакого обмана не происходило. Предостережение было дано за простое восстановление фактической истины, искаженной нашими финнофобами. Зато последним предоставлена была полная свобода, и они с яростью накинулись в особенности на речи, произнесенные на сейме, объявляя их неслыханной дерзостью, оскорбительною для русского чувства. Действительно, привыкшим к раболепному жаргону наших официальных адресов благородный язык свободных людей, сознающих свое достоинство и свое право, должен казаться неслыханною дерзостью. Но для русского чувства, не холопского, а здорового, это не оскорбительно, а отрадно. Такой язык может служить нам поучением.

Систематическое рассеивание лжи не могло, однако, успокоить население, которое хорошо знает и понимает истинное положение дел. Чтобы вернее достигнуть цели, старались его разъединить, приманив к русскому правительству беднейшую часть народа. Вдруг оказалось, что в Финляндии есть значительная часть безземельных крестьян, о судьбе которых доселе никто не заботился. Велено было из избытков финляндской кассы ежегодно отчислять два миллиона марок для наделения их землею. Едва ли, однако, эта макиавеллическая мера в состоянии будет привязать финнов к русскому владычеству; они слишком хорошо понимают, чем она вызвана и к чему она клонится. Возбужденного национального чувства она не победит, а скорее заставит богатых и бедных, финнов и шведов теснее сплотиться против притесняющей их власти. Не достигнет цели и организованная генералом Бобриковым обширная система шпионства. Русских шпионов, рассылаемых по всей стране в виде странствующих торговцев, население не хочет принимать, и казна принуждена кормить их на свой счет. Все эти меры, имеющие в виду развратить народ, с тем чтобы вернее его скрутить, падают только на тех, кто их издает. Финляндия, без сомнения, будет сокрушена в неравном споре. Что может маленькая страна против безграничной власти, управляющей ста тридцатью миллионами людей? Условия теперь иные, нежели при борьбе греков с персами и Нидерландов против Испании105. Цивилизация в этом отношении подвинула человечество не вперед, а назад. При господстве грубой силы в современном мире всюду, на Севере и на Юге, в Трансваале106, как и в Финляндии, раздается один крик: горе слабым! Тем не менее право носит в себе нравственную силу, которая не нарушается безнаказанно. Единодушную стойкость народа, который дорожит своими правами, нелегко превозмочь. Окончательно победителем выходит тот, кто умеет выдержать до конца.

Спрашивается, для кого и для чего нужна была вся эта система насилия и лжи? Требовалась ли она интересами России? Но интерес России состоит прежде всего в том, чтобы привязать к себе подвластные народности, а не в том, чтобы отталкивать их от себя и делать их себе врагами. Так понимали этот интерес Александр I и все его преемники. Задача состояла в том, чтобы поставить покоренную страну в такое положение, чтобы ей выгодно было оставаться в соединении с Россией, а не стремиться к отторжению. Какие бы сплетни и россказни ни ходили о нерасположении финляндцев к русским, нерасположении, которое естественно вызывается опасением быть поглощенными русским колоссом и может только усилиться принимаемыми в этом смысле мерами, дело вовсе не в этих частных отношениях, весьма, впрочем, разнообразного свойства, а в том, чтоб собственный интерес финляндцев побуждать держаться связи с Империей. Если бы в них проявлялись революционные стремления, то насильственное ниспровержение права могло бы найти себе некоторое оправдание. Но ничего подобного нет; самые злые их враги этого не утверждают. Под скипетром русских царей Финляндия благоденствовала и, согласно с характером народа, всегда оставалась верна своему долгу. Об этом неоднократно свидетельствовали сами русские государи. Александр III, который вовсе не благоволил к иноплеменникам и стремился к обрусению окраин, жаловал финляндцев. Он любил ездить в финляндские шхеры, заезжал в Гельсингфорс107, и студенты делали ему овации. Единственное желание Финляндии состоит в том, чтобы ее не трогали и позволили ей мирно развиваться под охраною учреждений, дарованных ей русскими царями. Зачем же нужно было всю эту мудрую и с таким постоянством в течение почти целого века поддержанную политику опрокидывать разом, вносить смуту и расстройство в мирную страну, делать себе из финляндцев врагов и заставлять их, волею или неволею, видеть в России притеснителя и обращать свои юры в другую сторону? Этого ли требуют выгоды русского государства? Можно сказать, что такая перемена политики не только не вызывается интересами России, а идет им прямо наперекор. Те, которые подвинули царя на такой способ действия, обнаружили полное отсутствие политического смысла.

У России есть и другой интерес, еще важнейший — интерес нравственный. Счастье подчиненных ее державе народов возвышает ее нравственное достоинство, Финляндия была лучшим перлом в ее венце. Но еще важнее для нее то, чтобы на данные от ее имени обещания можно было положиться, как на твердыню, чтобы царское слово не было пустым звуком, а внушало бы к себе непоколебимое доверие не только посторонних, но прежде всего подвластных. Выше были приведены слова Николая I. Между тем все это в глазах властвующей бюрократии не имеет никакого веса. Для сановников, ныне стоящих во главе управления, играть царским словом, подрывать к нему всякое доверие, подвергать честь России поношению ровно ничего не значит. В деле Дервиза это презрение к самым элементарным требованиям нравственного закона выразилось только в притеснении частного лица; здесь оно коснулось престола и отечества. Когда монархи отдают себя в руки людей, для которых правда и неправда, истина и ложь совершенно безразличны, это рано или поздно отражается на них самих.

Но, может быть, военные соображения требуют этой ломки? Для оценки этого аргумента достаточно указать на то, что пятитысячное финляндское войско, в сравнении с русским, представляет каплю в море. Каково бы ни было его устройство, ниспровергать из-за этой безделицы весь существующий порядок есть опять-таки совершенная нелепость. Россия имеет в Финляндии один интерес: это для нее — военная позиция. Этот интерес вполне удовлетворяется тем, что она всегда может занимать важнейшие пункты и в случае войны ввести сколько угодно русского войска. В этом отношении желать больше нечего. Нынешнее устройство финляндского войска основано на Уставе, предложенном Сейму самим русским правительством и утвержденном государем, следовательно, оно приноровлено к потребностям России. Те, которые видят высшую государственную мудрость в однообразии, могут считать отдельное местное войско такою аномалией, которую следует во что бы ни стало уничтожить; но истинно государственный человек, который знает, что политика состоит прежде всего в умении применяться к разнообразию обстоятельств и в особенности щадить существующие интересы, конечно, не увлечется такого рода соображениями. Указывают на то, что Финляндия несет гораздо меньшие военные тягости, нежели Россия, но не хотят знать, <что> Финляндия не есть Россия. Она не играет роли великой державы, а потому несправедливо было бы налагать на нее то бремя, которое русский народ несет для поддержания своего исторического значения. Предложенное русским правительством уравнение повинности, притом с возложением увеличенных расходов на средства бедной страны и с подчинением финских войск полному произволу русского военного министра, есть высшая степень неправды. Если хотят увеличения военной повинности в сносных размерах и вообще, если требуются частные изменения в уставе, то этого можно достигнуть законным путем, без ниспровержения существующих учреждений. Созванный по этому случаю финляндский сейм в своем предложении возвысил количество войска с 5000 до 12<000>, что для бедной страны составляет весьма тяжелое бремя. Слияние же финляндского войска с русским путем насилия и беззакония может повести к результатам, совершенно противоположным тем, которые ожидаются от подобной меры. Если желают иметь в финляндском войске крепкую поддержку против вторжения неприятеля, то надобно, прежде всего, чтобы Финляндия была довольна, а принятые меры направлены к тому, чтобы возбудить всеобщее неудовольствие. Хотят иметь надежное и преданное войско и делают все, чтобы подорвать эту преданность. С какой стороны ни возьми вопрос, кроме полного хаоса мыслей тут ничего не найдешь.

Нет, не государственные потребности и не военные соображения вызвали те странные меры, которые разгромили несчастную страну и внесли печаль в сердца мирных граждан. Корень их лежит в той ненависти, которую бездушные бюрократы, раболепствующие сановники и генералы, ничего не знающие, кроме кулачной расправы, питают ко всякому законному порядку, ко всяким гарантиям права, ко всяким ограничениям произвола. Благоустроенная Финляндия была им нестерпима; надобно было во что ни стало ее раздавить — и ее раздавили. Скорбью и стыдом наполняется сердце русского человека, когда перед его глазами развертывается эта печальная картина, но еще более оно проникается неизмеримою жалостью к юному венценосцу, опутанному сетью лжи, вовлеченному на такой путь, из которого нет исхода. Чем смоет он то пятно, которое он, по неведению, налагает на себя и на отечество?

С этим пятном Россия вступает в двадцатый век. Что сталось с тем подъемом духа, с теми великими надеждами, с которыми она встретила преобразования Царя-Освободителя? Все это разлетелось в прах. К счастью, крепостного права уже не вернешь; это одно, что подает надежду на лучшее будущее. Но если Россия уже не клеймена игом рабства, то по- прежнему она, как и в дореформенное время,

Безбожной лести, лжи тлетворной,

И лени мертвой и позорной

тт ^ 108

И всякой мерзости полна

Бедная Россия! А сколько в ней было хороших сил! Сколько благородных стремлений! И как, в сущности, легко было бы правительству, понимающему свое призвание, править этим добрым, умным, податливым, но вместе энергическим и даровитым народом! Нужно только, чтобы оно покровительствовало не тому, что есть в нем худшего, а тому, что есть лучшего, не раболепству и угодничеству, а здоровым и независимым элементам. Нынешняя политика есть повторение политики дореформенного времени; она неизбежно приведет к тем же результатам; сперва к умственному и нравственному понижению общественного уровня, что уже наступило, а затем к какой-нибудь катастрофе, которая выбьет Россию из ложной колеи, в которой она застряла, и заставит ее снова вступить на правильный путь закономерного развития.

Но катастрофа, во всяком случае, есть дело случайное. Она может быть близкая или отдаленная; она может быть вызвана внутренними смутами или внешними событиями: все это — тайна истории. Задача мыслящей части русского общества состоит в том, чтобы заранее приготовиться к лучшему порядку вещей. Надобно выяснить себе настоящее положение дел, знать, чего следует желать и к чему идти. В дореформенное время лучшие умы наметили уже всю программу будущих преобразований; поэтому они и совершились легко. Обязанность мыслящих людей в настоящее время состоит в том, чтобы точно так же выяснить себе и обществу назревшие задачи русской жизни.

Эти задачи уже не те, которые предстояли в дореформенное время. То, что тогда намечалось, теперь уже совершено. Исправить искажения и возвратиться к нормальному порядку вещей не представляло бы большой трудности; но надобно ясно уразуметь, при каких условиях это возможно, а для этого нужно знать, где лежит главная причина зла.

Для всякого мыслящего наблюдателя современной русской жизни очевидно, что главное зло, нас разъедающее, заключается в том безграничном произволе, который царствует всюду, и в той сети лжи, которою сверху донизу опутано русское общество. Корень того и другого лежит в бюрократическом управлении, которое, не встречая сдержки, подавляет все независимые силы и, более и более захватывая власть в свои руки, растлевает всю русскую жизнь. Это — зло стародавнее, но казалось, что мы нашли из него выход. Великое значение преобразований Александра И заключалось именно в том, что, устрояя русское государство на новых для него началах свободы и права, они давали общественным силам возможность стать на свои ноги. Эти преобразования обнимали, однако, не все стороны государственной жизни. Между тем как внизу все перестроилось заново, наверху все оставалось по-старому. На первых порах это было полезно, ибо всеобщая ломка могла повести к общему крушению. Только при сохранении твердого центра, который давал нужную точку опоры, преобразования могли совершиться мирно и правильно. Но рано или поздно противоречие между старым и новым должно было сказаться: или бюрократия должна была подавить независимые общественные силы, или последние должны были изменить приемы и привычки бюрократического управления. Нигилистическое движение дало карты в руки бюрократии, и она воспользовалась этим для подавления общественных сил и для искажения созданных реформою учреждений. Очевидно, что возвратиться к нормальному порядку можно только положив предел бюрократическому произволу.

Но ограничить бюрократию невозможно, не коснувшись той власти, которой она служит орудием и которая еще чаще служит ей орудием, т. е. неограниченной власти монарха. Пока последняя существует, безграничный произвол на вершине всегда будет порождать такой же произвол в подчиненных сферах. Законный порядок никогда не может упрочиться там, где все зависит от личной воли и где каждое облеченное властью лицо может поставить себя выше закона, прикрыть себя Высочайшим повелением. Если законный порядок составляет самую насущную потребность русского общества, то эта потребность может быть удовлетворена только переходом от неограниченной монархии к ограниченной. В этом и состоит истинное совершение реформ Александра II. Иного исхода для России нет.

Против такого взгляда, без сомнения, поднимется вопль со стороны всех теоретических и практических поклонников самодержавия, которые видят в нем нечто такое, что неразрывно срослось с самою жизнью русского народа. Нам давно на все лады повторяют, что русский народ в одного царя верит, его одного любит, что для него царь такая же святыня, как и самое Божество. Указывают на то, что самодержавие создало,— устроило и просветило русскую землю, что оно связано со всеми ее преданиями и ее развитием, уверяют, что без него Россия распадется на клочки. Иные возводят даже этот национальный кумир в идеал государственного устройства.

Из всех этих разглагольствований можно принять во внимание весьма немногое. Раболепные толки о мистическом единении царя с народом, которое существует будто бы только у нас и нигде более, тогда как история западноевропейских стран представляет тому самые назидательные примеры, следует предоставить официальным адресам, чиновничьим донесениям и известного разряда газетным статьям. Серьезно обсуждать вопрос можно только с политической точки зрения.

Самодержавие, несомненно, имело великое историческое значение как у западных народов, так и в особенности у нас. Оно собрало и устроило русскую землю, насадило в ней просвещение; наконец, оно освободило народ и поставило на ноги общественные силы. Но этим самым оно совершило свое призвание. Неограниченная монархия есть образ правления, пригодный для младенческих народов, а отнюдь не для зрелых. Как скоро общественные силы начинают расти, так она становится помехою развитию. Она может довести народ до известной, довольно низкой ступени, но никак не далее. Высшее развитие совершается уже в оппозицию неограниченной власти, которая хочет подавить свободное движение жизни, но не в силах это сделать, ибо ребенок вырастает, наконец, из пеленок. Когда же, вынужденная неотразимыми жизненными потребностями, она водворяет наконец либеральные начала, тем самым полагает основание своему упразднению. Провозглашение всеобщей гражданской свободы есть знак, что общество созрело и может стоять на своих ногах; за этим неизбежно должна следовать свобода политическая. Раньше или позднее это совершится, зависит от местных и временных условий; но это непременно должно быть, ибо это в порядке вещей.

Те, которые ссылаются на тесную историческую связь между монархом и народом, не хотят знать законов и условий исторического развития. Воображать, что один и тот же образ правления пригоден для народа, находящегося в крепостном состоянии, и для гражданского быта, основанного на свободе, есть политический абсурд. Крепостное право, так же как и самодержавие, имеет свое историческое назначение; оно также содействует скреплению государства. Недаром оно, силою вещей, установилось у нас при утверждении государственного порядка. Оно тесно связано и с самым образом правления: крепостное право внизу порождает крепостное право наверху, и обратно. Пока все низшее население находится в рабстве, иного государственного устройства быть не может, кроме аристократии или чистой монархии. Но последняя ведет к единению, а первая к раздорам. Вследствие этого установление неограниченной монархии, при этих условиях, становится требованием государственной жизни и залогом высшего общественного развития. Но как скоро крепостное право отменено внизу, так требуется упразднение его и наверху. Тогда для народной жизни наступают иные задачи, свобода предъявляет свои права. Когда подумаешь, что единая воля иногда вовсе к тому не подготовленного лица, не имеющего ни высоких способностей, всегда составляющих исключение, ни надлежащего опыта в государственных делах, должна, по собственному усмотрению, управлять пятьюдесятью или даже ста миллионами людей, со всеми бесконечно сложными отношениями, вытекающими из свободы, то все безумие подобного порядка вещей представляется с полною ясностью. Тут нечего ссылаться на помощь Божию. Бог помогает не тем, кто себя превозносит и не терпит границ своей воле, а тем, кто смиренно сознает собственную слабость и свой произвол подчиняет закону. Из истории мы знаем, что Бог не вдохновляет хватающихся за свою власть самодержавных монархов: слишком часто они являются недостойными своего положения и делают такие крупные ошибки, которые ведут их к погибели, а государство к разорению.

Для народа действительно большое благо, когда судьба его связана с известною династией, которая умела приобрести любовь подданных. Монархия есть одно из великих начал истории: но надобно, чтобы она способна была принимать различные формы, сообразные с потребностями развития, а не коснела на одной ступени, пригодной только для младенческого общества. С развитием народной жизни неограниченная монархия должна перейти в ограниченную; тогда только она может остаться ее центром. Если же она не умеет приспособляться к новым условиям, если она не понимает своего высокого призвания и упорно стоит за безграничное своевластие, то любовь народа от нее отвертывается, а мыслящая часть общества начинает смотреть на нее как на врага, и тогда, рано или поздно, падение ее неизбежно. История представляет тому поучительные примеры. После того обоготворения, которым пользовался во Франции Людовик XIV и даже недостойный его преемник109, прошло немного лет, и монархия, не умевшая своевременно преобразоваться и совершить нужные реформы, пала среди неистовых криков парижской черни.

В России мы тоже видели, как в царствование Николая I вся мыслящая часть русского народа смотрела на правительство как на своего врага. Даже великие реформы Царя-Освободителя не могли излечить общество от этого глубокого вкоренившегося недуга, и благодетель своих подданных пал жертвою гнусного заговора. Последовавшая затем реакция всего менее способна была залечить эти ра,ны. Вместо того чтобы опираться на здоровые общественные силы, правительство высказывало им полное недоверие, а недоверие, в свою очередь, вызывает недоверие. Между правительством и обществом образовалась глубокая пропасть, которую не могут прикрыть льстивые заверения в преданности и любви. Всякий живущий в России знает, что эти заверения — не что иное, как выражение официальной лжи, которая господствует у нас сверху донизу. В действительности никто не доверяет правительству; всякая его мера встречается с опасением. И это недоверие вполне понятно при том нравственном уровне, на котором стоят у нас правящие сферы. Самодержавная власть русских царей превратилась в игралище личных интересов самого низменного свойства.

Выйти из этого положения она может только преобразовавшись сама, после всех тех преобразований, которые она совершила в стране. Установив всеобщую свободу, поставив общество на ноги, она должна довершить свое дело, ограничив сама себя. Это и составляет настоящую ее задачу. Только этим она может вырваться из той растлевающей среды, которою она окружена; только этим путем возможно водворение в России законного порядка и обуздание всюду давящего нас произвола.

Но готово ли русское общество к такой перемене? Не внесет ли она еще большую смуту в без того уже расслабленный организм?

Если бы дело шло о замене неограниченной монархии парламентским правлением, то, конечно, об этом при настоящих условиях не может быть речи. Парламентское правление требует политической опытности, образования, сложившихся партий. Всего этого у нас нет. Но вопрос ставится гораздо проще. Требуется положить предел неограниченной власти и вырвать монарха из развращающего влияния господствующей бюрократии. А для этого достаточно созвать в столицу собрание выборных, например, по два или по три человека от каждого губернского земства, и дать ему обсуждение законов и бюджета. Если, рядом с этим, преобразовать Государственный совет в Верховную палату, очистив его от тех элементов, которые находятся там только по чину, то конституционное устройство готово. Не нужно много ломать себе голову.

Но необходимо, чтобы выборное собрание непременно было облечено правами. Совещательное собрание, мнению которого можно следовать или не следовать, всегда будет в руках правящей бюрократии, а ее-то именно и следует обуздать. Противовесом окружающему престол чиновничеству может служить только вполне независимый орган, с решающим голосом в общественных делах. Только собранием, облеченным правами, может быть ограничена и самая воля монарха, а это и есть первое условие законного порядка. Пока монарх не привыкнет к мысли, что воля его не все может, что есть независимый от него закон, с которым он должен сообразоваться, напрасно мечтать о каких-либо гарантиях права и об обуздании чиновничьего произвола. Все пойдет по-старому. Бесправное собрание скоро утомится бесплодною деятельностью и явится лишь бессильною помехою бюрократическому управлению, которое легко сумеет если не совершенно его устранить, то низвести его к нулю.

Не следует опасаться, что облеченное правами собрание окажется слишком притязательным. При настроении русского общества можно скорее ожидать противоположной крайности. Оно явится слишком податливым и не будет стоять в уровень со своим призванием. Составленное из людей, мало сведущих и опытных в государственных делах, оно часто окажется недостаточно подготовленным к их обсуждению. Но это не беда, лишь бы создалась среда, в которой возможно правильное политическое развитие. Опыт и знание приобретаются временем и деятельностью. В собрании будут все-таки заседать здоровые и независимые элементы общества, а не чиновники, преследующие свои личные цели или угождающие начальству. В нем независимый человек будет иметь возможность возвышать свой голос, и ему нельзя будет зажать рот, как в настоящее время. Нужды и желания народа будут доходить до верховной власти через людей, близко с ними знакомых, а не через искаженную призму чиновничьих донесений. Наконец, что, может быть, всего важнее, русское общество будет призвано к политической жизни, а это одно, что может вывести его из той умственной и нравственной апатии, в которую оно ныне погружено. В нем проявится новый подъем духа, когда оно будет призвано к решению новых, высших задач. Лучшие силы в нем воспрянут, и самые молодые поколения будут готовиться к плодотворной деятельности, вместо того чтобы напрасно губить свои способности в социалистической агитации.

Можно ли, однако, надеяться, что такая перемена совершится в более или менее близком будущем? Надобно признаться, что вероятия на это мало.

Воображать, что монарх по собственному почину в силу великодушного побуждения ограничит свою власть,— значит не знать человеческой природы. Конечно, он может почувствовать всю тяжесть лежащего на нем бремени; но обаяние власти так велико, что оно может вознаградить за все ее невыгоды. К этому присоединяется влияние окружающих, которых личные интересы все связаны с сохранением этой власти, под сенью которой они проводят свои корыстные виды. Благовидных же предлогов к ее сохранению всегда можно найти множество; и народное чувство, и историческое призвание, и мнимая польза отечества, и распадение государства на части, одним словом, все те признаки, которые обыкновенно пускаются в ход, чтобы не допустить ограничения произвола. Как противостоять таким искушениям?

С другой стороны, нельзя ожидать и каких-либо серьезных революционных движений в России. Почвы для революции у нас нет, ибо преобразования Александра II совершили у нас те перемены в гражданском и общественном строе, которые вызывались потребностями жизни. Теперь остается завершить их преобразованиями политическими; но для такого шага в русском обществе нет достаточной внутренней энергии. Волнения юношества и социалистическая пропаганда могут только усилить реакцию. Высшие классы у нас разорены, средние погружены в глубокое невежество. Апатичное и покорное русское общество в настоящем своем состоянии не способно ни к какому энергическому действию, ни к какой инициативе. Оно равнодушно смотрит на все происходящие вокруг него насилия и неправды и не предъявляет ни малейшего против них протеста. Только от медленного развития общественного сознания можно ожидать более ясного понимания вещей и более бескорыстного стремления к общему благу.

Нынешнее положение России во многом напоминает состояние Пруссии в двадцатых и тридцатых годах настоящего столетия. После совершенных Штейном110 великих преобразований и подъема духа, сопровождавшего отечественную войну111, там снова водворилось господство бюрократической рутины; в правительстве обнаружилось такое же, как у нас, мелочное недоверие к земским учреждениям; происходили те же волнения в университетах; принимались те же суровые меры против студентов и профессоров; было такое же преследование печати. Читая жизнеописание барона Штейна, можно иногда думать, что речь идет о современной России. Разница состоит в том, что в Пруссии было несравненно более образования, нежели у нас;

было и уважение к законному порядку, о котором в России нет и помину. Но и в Пруссии дальновидные государственные люди предсказывали, что такая политика не приведет к добру. Революция 1848 г., вспыхнувшая вследствие внешнего толчка, шедшего из Франции, оправдала их ожидания. Вся эта бюрократическая лавочка разом была снесена.

И у нас внешняя катастрофа может ускорить процесс общественного сознания. Она может последовать нежданно-негаданно. Поводов к столкновениям при нынешнем напряженном состоянии Европы слишком много. Державы стоят во всеоружии друг против друга, постоянно увеличивая свои военные силы, и всякая искра может произвести пожар. При самом миролюбивом настроении правительство может быть против воли вовлечено в войну. Если такое столкновение случится, то, очевидно, оно произойдет между Россией и Францией, с одной стороны, и Германией во главе тройственного союза — с другой. Материальными силами обе стороны более или менее равны; но судьба народов решается не одною материальной силой. В исторической борьбе победителем выходит тот, кто носит в себе высшие духовные начала. Что же могут противопоставить Россия и Франция организованной мощи Германии, опирающейся на тот энергетический подъем народного духа, который был последствием победы и объединения Германии, в которой железная дисциплина сочетается с широким развитием свободы? Во Франции мы видим только внутренние неурядицы и разлад, в России произвол и притеснения. Анархия и деспотизм — вот все, что эти две державы могут сулить современному человечеству. Бесспорно, и в нынешней Германии есть многие темные стороны: страшное развитие милитаризма, бездушное подавление подчиненных народностей. Реалистическая политика государственного человека, совершавшего ее объединение112, искоренила в некогда идеалистическом народе чувство гуманности и справедливости. Победа Германии, в свою очередь, едва ли принесет пользу человечеству. Но все же в ней есть культурные начала, которые блекнут в руках волнующейся французской демократии и совершенно отсутствуют в России. А главное, в ней есть подъем народного духа, который во Франции принижен позорным поражением и разрывается на клочки внутренними раздорами партий, а в России совершенно подавлен гнетущим его деспотизмом. Чтобы выйти победительницею из борьбы, Россия должна пробудить в себе этот дух, а это возможно сделать только полной переменой всей внутренней политики. Русский народ должен быть призван к новой жизни утверждением среди него начал свободы и права. Неограниченная власть, составляющая источник всякого произвола, должна уступить место конституционному порядку, основанному на законе. Финляндия должна быть восстановлена в правах, дарованных ей русскими монархами и неотъемлемо ей принадлежащих. Но прежде всего надобно протянуть руку раздавленному Россиею славянскому брату113 и поднять его из унижения, в котором мы его держим. Только этим путем Россия может стать во главе славянских народов, что придаст ей неизмеримую силу. Не как представительница чисто материального могущества, основанного на притеснении всех подвластных, а как носительница высших человеческих начал может она исполнить свое историческое призвание, выдвинуть славянский вопрос и сокрушить гегемонию Германии.

Пробудится ли в ней сознание этого высокого назначения? Кто знает те могучие силы, которые таятся в глубине русского духа, тот не может в этом сомневаться. Обновление России после Крымской кампании служит тому ручательством. Но придет ли это сознание путем правильного внутреннего развития или будет оно куплено ценою потоков крови и гибели многих поколений, покажет будущее. Может быть, и у нас появится государственный человек вроде Кавура или Бисмарка, который поймет задачи времени и сумеет двинуть Россию на путь, указанный ей историей. Возможно и то, что появится царь, одушевленный высоким нравственным чувством, который захочет быть благодетелем подвластных ему народов. Во всяком случае оставаться при нынешнем близоруком деспотизме, парализующем все народные силы, нет возможности. Для того чтобы Россия могла идти вперед, необходимо, чтобы произвольная власть заменилась властью, ограниченною законом и обставленною независимыми учреждениями. Здание, воздвигнутое Александром II, должно получить свое завершение; установленная им гражданская свобода должна быть закреплена и упрочена свободою политической. Рано ли или поздно, тем ли или другим путем это совершится, но это непременно будет, ибо это лежит на необходимости вещей. Сила событий неотразимо приведет к этому исходу. В этом состоит задача двадцатого столетия. Несомненно, что Россия переживает тяжелые времена, и потому долг каждого мыслящего россиянина отдать себе отчет в причинах недуга и в возможных средствах его исцеления.

Всякой рациональной терапии должен предшествовать диагноз, а диагнозу — определение симптомов болезни, причем лишь те явления можно признать болезненными, которые не присущи общечеловеческой природе и не составляют расовой особенности народа. Было бы большой ошибкой принять за признак болезни всякое явление нежелательное: много таких проявлений жизни, которые нам не нравятся, но если они неустранимы, то с ними надо считаться, как с силами природы.

Разделим для удобства и большей наглядности рассмотрение общественных явлений на следующие группы: интеллектуальные, политические, экономические.

Порядок рассмотрения не вполне произвольный, ибо экономическое благосостояние находится в прямой зависимости от общественного и государственного устройства и от интеллектуальных сил народа, которые в свою очередь обусловливают и политические учреждения. С другой стороны, основное условие правильного исторического развития и состоит в соответствии политических учреждений с интеллектуальными потребностями народа и в соблюдении соотношения между задачами государства и его экономическими силами.

I. В интеллектуальном отношении следует признать самым важным, наиболее бросающимся в глаза болезненным явлением — это стремление нашей учащейся молодежи принять активное участие, даже руководительство и инициативу в делах политических. Это явление болезненно не потому только, что оно нежелательно, но потому, что оно, кроме того, и ненормально; мы его в России прежде не наблюдали, следовательно, оно не присуще русской нации; в странах же Западной Европы и в Америке мы этого теперь не замечаем, следовательно, это не есть неизбежное следствие европейской культуры.

Но мы видели нечто подобное в Германии во времена меттернихов- ской реакции1 и в Италии во времена иноземного ига2, и это совпадение не случайное.

В чем же причины этого? Во избежание недоразумений повторяю, что ненормальность следует видеть не в том, что учащаяся молодежь занимается политикой, а в том, что она ею занимается активно. Было бы ошибочно думать, что молодые люди, получающие высшее образование, находящиеся под неустранимым влиянием умственной жизни всех народов, могли бы не интересоваться вопросами социальными, религиозными, политическими. Это было бы неестественно, невозможно и было бы признаком умственного или нравственного убожества. Напрасно у нас многие думают, что в Западной Европе молодежь политикой не занимается; и там в университетах лучшие умственные силы всеми общественными вопросами горячо интересуются, но не активно, а лишь отвлеченно. Для постороннего наблюдателя виднее занятия спортом английских undergraduates3, любовные похождения французских студентов, пиршества да дуэли буршов4; при более же близком знакомстве с университетскою жизнью оказывается, что и в debating clubss Оксфорда и Кэмбриджа, и в кофейнях Quartier latin6, и в пивных немецких студентов горячо обсуждаются все вопросы, занимающие современное человечество, и обсуждаются с необузданным пылом юности.

Но на Западе интеллигентная молодежь в университетах готовится к политической и общественной деятельности — у нас же она вступает в эту деятельность, находясь еще на школьной скамье.

Почему это? Отвечая на этот важный вопрос, следует оставить всякие возгласы по адресу молодежи. Молодежь не сама себя создает, а создается теми условиями, в которых ее воспитывает семья и в которые ставит ее общество; она обладает притом некоторыми свойствами, присущими юному возрасту везде и во все времена: склонностью увлекаться общими идеями, радикализмом воззрений, самоуверенностью и потребностью проявлять свою самостоятельность.

Под радикализмом воззрений я разумею не только мнения так называемых либеральных направлений, но и консервативных: молодежь одностороння, но она искренна; она не знает и не признает тех компромиссов, которые в зрелом возрасте являются частью результатом жизненной опытности, частью же вызываются в людях пожилых меньшею готовностью жертвовать собою и интересами семьи ради идеи. В зрелом возрасте остывает вера в отвлеченности, но зато сильнее развито чувство долга и сознание важности мелкой, будничной работы, составляющей главное содержание всякой жизни.

С вышеупомянутыми неизменными свойствами юности надо считаться; только те люди могут действовать на молодежь, пользоваться ее доверием, которых она считает искренними, в которых она видит силу убеждения, а не одни проявления разумного расчета. В молодежи слабо развита критика, а потому суждения ее по отношению к людям часто бывают ошибочны, поверхностны; молодые люди склонны принимать громкие фразы за глубокие истины, напускной пафос за глубину чувства; в оценке людей они далеко не так чутки, как принято думать: они не всегда умеют отличить истинное чувство доброжелательства от показного. Но одно несомненно: человек, которого они подозревают в неискренности, на молодых людей влияния иметь не может.

Что же в этом отношении интеллигентная молодежь видит у нас: в высших чиновных слоях общества неискренность составляет основной принцип жизни. Необходимость заставляет всякого россиянина (ввиду быстроты и радикальности административной расправы) либо молчать о вопросах общественных и религиозных, либо лгать, либо говорить иносказательно, ибо в России невелико число образованных лиц, сокровенные взгляды коих таковы, что они могли бы публично высказать свою политическую и религиозную исповедь.

Итак, в так называемых высших руководящих слоях общества молодежь в отцах видит пример постоянной неискренности: сынам остается либо, подражая отцам, отложить всякие идеалистические попечения как ведущие к местам более или менее отдаленным и с ранних лет думать о карьере и о средствах удовлетворить своим страстям и вожделениям, либо — если потребность в искренности, если «тлетворные влияния» свободной мысли были достаточно сильны, то порываются связи с семьей и ценные по своим нравственным качествам элементы идут не на созидание и обновление общества и государства, а на его разрушение.

В странах свободных этой дилеммы нет: там открытая борьба мнений и взглядов дает возможность быть всегда искренним, а это усиливает авторитет старших поколений, а главное — молодежь там знает, что ее время действовать придет, что каковы бы ни были ее взгляды и стремления, она, возмужав, может бороться за них, не прерывая для этого связи с обществом, не переходя в разряд отщепенцев, крамольников.

В этом отношении весьма знаменателен ответ, данный одному моему знакомому его сыном — студентом, замешанным в политическое дело. На вопрос отца: почему они, молодые, неопытные люди, берутся за решение труднейших государственных вопросов, не выждав времени своей возмужалости и не подготовив себя к этой задаче умственной работой? — а потому, ответил сын, что мы видим, что отцы наши молчат не по убеждению, а из боязни за себя и за детей,— так мы полагаем, что когда сами станем отцами, то и мы, пожалуй, замолчим и все останется по-старому; вот мы и действуем, пока молоды,— как можем и как умеем. Такой ответ на Западе невозможен — у нас же он открывает психологическую загадку студенческой «политики».

От толстовской школы и «преобразованного» университета молодежь отталкивала опять-таки печать неискренности, лежавшая на них и лишавшая их влияния.

Большой контингент наших студентов-бедняков из среды не культурной - тот исключительно русский тип студента, которого кн. Мещерский7 брезгливо окрестил кличкой «кухаркин сын», к которым можно причислить еще и многочисленных даровитых еврейчиков да энергичных деревенских поповичей — находится в ином, но не лучшем положении по отношению к родительскому влиянию, как сын «хорошей» семьи.

При всем личном уважении и привязанности, которые эти сыновья бедняков могут питать к своим родителям, не может быть, однако, речи о влиянии их на религиозные и политические взгляды молодого поколения, о воспитании в смысле передачи определенной группы умственных, нравственных и внешних привычек тут речи быть не может.

Разумно ли было искусственно поощрять приплыв этих элементов к университетам учреждением множества стипендий и другими мерами, вопрос, по моему мнению, теперь уже праздный. Дело сделано, стремление к высшему образованию внесено во все слои русского общества, и переделать этого уже нельзя; да притом трудно было бы идти иным путем в таком демократическом обществе, как русское.

Вследствие совокупности всех вышеизложенных причин в нашей университетской молодежи наиболее выдающиеся по энергии и по чистоте побуждений элементы редко бывают охранительного направления, что, конечно, часто наблюдается на Западе; у нас они, напротив, в большинстве случаев пламенные сторонники устранения пут, положенных в России на свободную мысль, и сторонники ограждения личности от произвола администрации, т. е. они держатся такого образа мыслей, который на официальном жаргоне называется «неблагонамеренным». Уверенность, что при существующем порядке нет никаких легальных средств бороться за эти, по их мнению, важнейшие, драгоценнейшие права человека, и тот факт, что ход государственной жизни в России за последние десятилетия не приблизил нас к этому идеалу, а напротив, удалил от него, и составляет главнейший источник тех нравственных сил, которые идут на подпольную политическую и социальную агитацию.

А сумма этих сил весьма велика, и отклонение их от производительной работы в разрушительную составляет серьезную опасность для общества и государства. Конечно, оценка размеров потери и степени опасности зависит от личных впечатлений и воззрений, но что явление существует и что устранить его следует, с этим все согласны.

Но как, каким путем, какими средствами? Очевидно, в Петербурге решили, что снисхождением и ласкою почтенного старика Ванновского8 ничего путного не достигли, что студенческое движение из университетского перешло в явно политическое русло, что убийство Сипягина, равно как усиленная агитация в фабричном и сельском населении, доказывают, что тут нужна рука более сильная, способная в бараний рог скрутить горсть недоучек, дерзновенно берущих на себя и суд и расправу. В пользу политики «скручивания» указывают также на ничтожное число крамольников, сравнительно с 140-миллионным населением, на их умственное убожество, на нравственный упадок, проявляющийся в безумных злодеяниях и в готовности подчиниться темным личностям, ведущим их на верную гибель, вместо того чтобы слушаться разумных благожелателей, способных вести их по пути истинному на славу Царю и отечеству.

Указывают на кажущееся успокоение умов, достигнутое в прошлое царствование мертвящей рукой графа Д. А. Толстого, опиравшегося на твердую волю царя-самодержца. Указывают также на то, что православный русский народ в громадном, подавляющем большинстве своем ничего общего с этими безумцами не имеет, что это движение не народное, а навеянное извне; есть даже официальные голоса, утверждающие, что зло это возможно только благодаря убежищу, которое находят главы крамолы в Англии и Швейцарии, причем делаются и намеки, что суммы на агитацию доставляются англичанами и что если и не явно, то тайно коварный Альбион поддерживает это движение, дабы внутренними смутами ослабить внешнее могущество своей соперницы — России.

Что касается до внешнего происхождения средств наших агитаторов, то весьма возможно, что есть единичные англичане, сочувствующие целям наших революционеров и снабжающие их средствами, подобно тому как разные армянские, македонские и другие комитеты находят там покровителей и как в свое время наши славянофилы поддерживали противоправительственные стремления одноплеменников в Турции.

Но разве этими английскими грошами, сколько бы их ни было, призываются ежегодно тысячи русских молодых людей в ряды наших революционеров? Деньгами покупаются шпионы, полицейские агенты, но не люди, увлекающиеся идеей, хотя бы и безумной, готовые ради нее жертвовать всем, даже жизнью. Что касается пристанища, которое за границей находят те из наших эмигрантов, которым удалось спастись бегством, то их публицистическая и издательская деятельность, несомненно, весьма значительна и имеет большое влияние на наших революционеров; однако какие же средства могли бы заставить правительство свободной страны воспретить свободное слово о делах чужого государства, когда о делах страны-убежища там можно говорить и писать что угодно, пока ограничиваются словами и не переходят в противозаконное действие? Единственный вопрос, имеющий реальную почву,— это требование выдачи лиц, причастных к политическому убийству. Но разве это изменило бы что- либо в деле? Разве наши Каракозовы, Перовские9 и т.д. предпринимают свои преступные дела в расчете на пристанище в Англии или Швейцарии? Они сознательно идут на верную смерть.

Я бы не остановился на этом второстепенном вопросе о внешней помощи, если бы пущенный правительством в этом направлении толчок не представлял бы большого искушения для нашего общества искать источник своей болезни не в самом себе, а во внешних недоброжелателях. Это тем более опасно, что одна из наших характерных особенностей состоит в склонности жаловаться на то, что нас «иностранцы обижают»; невольно вспоминается самодур из комедии Островского, которому запуганная жена на подобные его жалобы в утешение говорит: «Кто Вас обидит, Кит Китыч,— Вы всякого обидите»10.

Итак, оставим иностранцев, их денежную и нравственную поддержку как факторы маловажные и во всяком случае такие, на которые мы влиять не можем, и потому не входящие в круг рационального лечения. Обратимся к вопросу о том, действительно ли это движение лишь навеянное, не имеющее никакой почвы в многомиллионном коренном населении России.

Конечно, народные массы всегда и везде, а тем более у нас, представляют силу инертную, не имеющую инициативы, но которая может на время (хотя и не надолго) всколыхнуться со стихийною силою, если найдет подходящих руководителей. Наши же агитаторы обладают двумя великими источниками силы: верою в свои идеалы и готовностью жертвовать собою. Да притом за много десятилетий агитаторской деятельности самая техника их подпольной работы сделала громадные успехи, а вместе с тем личный состав революционной армии все более демократизируется, в ней быстро возрастает число людей не барского происхождения, которые легче и с большим успехом действуют на народ и знают его больные места.

А в деле политического радикализма нам учиться не у кого: Бакунин11 — праотец западных террористов, Кропоткин12 — главный мыслитель государственного анархизма, наконец, сам Толстой, проповедующий вред и безнравственность того насилия, на котором основано государство,— все они хотя во всеоружии европейской культуры, тем не менее чисто русские люди и именно в своем радикализме проявляют одну из особенностей русской народности, не признающей золотой средины.

Итак, не в иностранных интригах надо искать причину нашей болезни; нарождающиеся у нас духовные силы идут в работу скрытую, подпольную потому, что не существует никаких легальных способов высказывать свои желания, взгляды, мечты — хотя бы и несбыточные,— если эти желания и взгляды не нравятся министру, власть имущему.

Между тем потребность высказывать свои мысли не есть какое-то незаконное требование беспокойных людей; для людей искренних, убежденных, живущих мыслью, это есть первейшая из всех потребностей и святейший долг.

У нас до такой степени привыкли к официальной лжи, до такой степени страшатся свободного слова, что совершенно упускают из виду, что существуют страны, где этою свободой пользуется много поколений, не разрушая общественных и государственных устоев. И не потому, что те народы разумнее или что там менее разрушительных элементов, чем у нас, а потому, что свободно высказанная нелепость или несообразность тотчас вызывает отпор, тогда как против подпольной работы противодействие применяется лишь тогда, когда она свое дело уже сделала и, превратившись в действие, выступает наружу. У нас постоянно приходится слышать фразы: «мы не доросли до свободных учреждений» и «самодержавие (в сущности, неограниченная власть чиновничества) соответствует народному духу русскому и есть та форма правления, которая удовлетворяет его потребностям и идеалам».

Если это так, то нечего бояться, что несбыточные мечты людей иного взгляда пошатнут столь прочное здание. Если же первое положение верно, то спрашивается, какие создаются условия для ускорения этого роста? Не доросли — это может быть понято двояко: или что в нашем обществе еще нет потребности в большей свободе, или что, имея эту потребность, оно не обладает свойствами, чтобы достойно пользоваться ею.

Что касается до потребности, то громадный аппарат, действующий исключительно на подавление всяких попыток и стремлений к развитию большей свободы, опровергает такую официальную ложь.

Относительно уменья пользоваться свободой, то, конечно, долгое рабство мысли не служит хорошей к тому подготовкой, но что же из этого следует? То ли, что это рабство должно быть увековечено, или — что должны быть созданы условия для его уничтожения?

Одно, я полагаю, несомненно: в народе даровитом, от природы склонном к исканию истины, к которому приливают тысячами путей идеи всякого рода и направлений, в таком народе заглушить работу мысли нельзя. Всякая работа мысли порождает не однообразие взглядов, а разнообразие; разнообразие же ведет к борьбе мнений. Хотя и можно усомниться в справедливости пословицы du choc des opinions, jaillit la v?rit?13, ибо зачастую спор никакой истины не обнаруживает, но можно утверждать: la v?rit? ne jaillit que du choc des opinions14 — состязание мнений есть единственный способ выяснения истины. Но не в этом главная причина, почему необходимо предоставить большую свободу мыслей, а в том, что если ей не предоставить выхода явного, она от этого не умирает, но, скрываясь, ищет незащищенные части общественного организма, чтобы там производить свою пропагандную работу, к которой стремится всякое искреннее убеждение. Естественное стремление мысли, если нет искусственных преград,— рваться наружу, и тогда с нею можно бороться. Если же закрыты все предохранительные клапаны, через которые мог бы вырваться на волю умственный пар народа, теряя при этом свою скрытую энергию и согревая умственную атмосферу, то он ищет в общественном организме его слабые части и там бесконтрольно производит свою скрытую, подрывающую государство работу, которая становится явною лишь при вулканическом взрыве.

Наши охранители утверждают, что недовольство нашею формою правления существует только среди так называемой «интеллигенции», а не в массе народа, и в этом они правы: громадная масса народа сознает свои ближайшие потребности, она ощущает требования правительства и приемы их осуществления, но о связи между приемами управления и формою правления, конечно, представления не имеет.

Но из этого не следует, чтобы правительство могло бы опираться непосредственно на массу народа. Обыденная, каждодневная работа правительства совершается посредством его многочисленных органов, которые сами, по необходимости, выходят из среды интеллигенции, а потому только то правительство прочно, которое опирается на самые лучшие в умственном отношении силы народа, т.е. на его «интеллигенцию». Никакое исцеление нашего общественного недуга невозможно, пока будет существовать разлад между правительством и передовыми культурными силами страны.

И. Но, спрашивают многие, куда же стремятся эти «лучшие силы», чего они желают?

На такой вопрос трудно дать точный ответ уже потому, что при наших условиях общественной жизни никакие определенные положительные программы и выработаться не могли. Существует, однако, согласие по отношению к некоторым отрицательным требованиям: на первом месте стоит безусловное уничтожение административной ссылки и вообще расправы. Конечно, для чиновника-министра, желающего устранить признаки, а не причины неудовольствия, эта мера крайне соблазнительна; но для царя и его семьи, неразрывно связанных с судьбами народа, ничего, кроме зла, от полного гражданского бесправия его подданных не происходит. Невольно в умах укрепляется совершенно ложное представление, будто самодержавие, т.е. образ правления, где не только исполнительная, но и законодательная власть находятся в руках одного лица, неразрывно связано с бесправием его подданных и с бесконтрольным произволом чиновников.

Пишущий эти строки наравне с многими свободомыслящими россиянами полагает, что парламентский образ правления для нас нежелателен, что наследственный царь, ответственный только перед своей совестью и перед Богом, представляет более гарантий справедливого правления, чем случайное большинство выборных депутатов, но при одном условии: чтобы он перед всяким своим решением был поставлен в возможность и необходимость выслушать по данному вопросу мнение не одного случайного советника-министра, но также и мнения других компетентных, вполне независимых лиц.

На первое время некоторое преобразование Государственного совета и безусловная отмена Высочайших повелений, имеющих силу закона и не обсуждавшихся в совещательном собрании, были бы важным шагом на пути политического оздоровления в связи с правом всякого русского высказывать свои взгляды, желания, недовольство по всем вопросам общественным. Люди должны подвергаться законной ответственности за действия, а не за мысли. За всякую клевету или оскорбление личности, за искажение факта кара должна быть строгая, но вопросы общие, отвлеченные должны подвергаться всестороннему обсуждению наяву у всех.

Нельзя совершенно заглушить работу мысли даровитого народа, находящегося в постоянном общении со всем миром. Это общение также прекратить невозможно, даже если бы это было и желательно; следовательно, с этим надо считаться так же, как с тем фактом, что солнце восходит утром, а вечером заходит, что зимою наши реки замерзают, а весною вскрываются и т. п.

Заглушить работу мысли нельзя; даже такая выдающаяся по силе воли, по твердости убеждений, по ясности ума и по ограниченности взглядов личность, как император Николай I, сделать этого не мог,— так не грех ли подталкивать на ту же неблагодарную работу симпатичного молодого царя в начале XX века, когда и умственные потребности русских людей, и их сношения с Западом увеличились во сто крат?

Итак, освобождение самодержавия от ига министров и чиновников устранением возможности каких-либо законодательных актов, не обсуждавшихся в преобразованном Государственном совете; невозможность каких-либо денежных трат сметных и сверхмерных или чрезвычайных без предварительного обсуждения в соответственном законном порядке; отмена административной расправы и наказания без надлежащего суда — вот основные требования, которые содействовали бы оздоровлению нашего государственного организма.

Что при даровании свободы слова всплывут на поверхность, между прочим, и нелепые, детские, вредные, грубые, дерзкие, пагубные в своем осуществлении взгляды — это несомненно. Но эти взгляды и теперь существуют, распространяются без критики, без контроля и встречают людей политически неразвитых. Да кроме того, история доказывает, что от слов до действий шаг очень велик. Это наблюдается в странах с полнейшей политической свободой, в государствах, глава которых не пользуется тем особым религиозным почитанием, которое чувствует большинство россиян к своему царю. Правда, и в свободных странах мы видим отвратительные, нелепые политические злодеяния; разница, однако, в том, что там они совершаются часто иностранцами (убийцы Карно, Императрицы Австрийской, Мак-Кинлея15) и во всяком случае лицами, стоящими на низшей ступени развития. Это презренные выродки, не имеющие в лучших и обширнейших слоях общества никакой нравственной поддержки.

То ли самое можем мы, по совести, сказать про наших политических агитаторов, даже про преступников-террористов? Разве не больно, не обидно, не тяжело до крайней степени видеть столько ума, энергии, самоотвержения, идеализма направленными на такое дурное и вредное дело?

В свободной стране такие личности, какие у нас стоят в первых рядах политических преступников, не занимались бы крамолой, а бросились бы со всем пылом их юного идеализма в открытую борьбу за свои мечты и в этой борьбе неизбежно бы созрели и приняли бы плодотворное участие в обновлении своей родины, вместо того чтобы служить скорее тормозом мирного развития, каким они являются теперь.

Я не касаюсь той формы, в которой общество должно быть призвано к участию в местном управлении, но полагаю во всяком случае, что для успешной деятельности местного самоуправления необходимо создать мелкую всесословную земскую единицу. В странах с развитым самоуправлением вся система построена на церковном приходе, чему у нас могла бы соответствовать волость. Только при мелкой единице выступают все выгоды самоуправления: личное знакомство с местными условиями и постоянные сношения причастных; всесословность восстановила бы прерванную связь между местным населением и образованными элементами.

Впрочем, призывая общество в той или иной форме к участию в управлении, не следует ожидать, что исполнительные органы, выборные или сословные — словом, «земские», окажутся более способными хорошо отправлять функции государственного управления, чем лица, находящиеся на государственной службе. Напротив, вообще говоря, бюрократы, т. е. лица, специально посвятившие себя делу управления, будут, при прочих равных условиях, более умело справляться с этими задачами, чем люди «земские», т.е. имеющие еще и иное свое личное занятие, кроме управления. Большое преимущество призыва земских сил к делам государственным заключается в том, что в них, вообще говоря, больше знания потребностей жизни, больше самостоятельности во взглядах и больше независимости характера, чем в чиновниках, с ранних лет привыкших исполнять волю начальства, что не способствует развитию умственной инициативы и нравственной независимости, а между тем все дело в людях. Недаром англичане требуют: «Men, not measures»16.

С часто повторяющейся жалобой на отсутствие якобы у нас честных и преданных делу общественных деятелей вряд ли можно согласиться. Надо создать условия деятельности, и люди найдутся. Нашлись же люди для проведения освобождения крестьян, для судебной реформы.

Впрочем, и в деле организации самоуправления следует отказаться от несчастной, скудоумной бюрократической мании единообразия. Россию неизбежно следует снова разделить на административные области, генерал- губернаторства, в которых однородные по социальным, этнографическим или географическим особенностям губернии находились бы под высшим управлением лица, пользующегося доверием монарха. При такой децентрализации легче справиться и с земствами, которые, конечно, не следует организовать одинаково во всех губерниях Российской империи. Впрочем, это частности и не в них суть дела, а в обеспеченности личной свободы и свободы мысли. Неужели великое благо свободы, доступное японцам, должно для России заменяться ссылкой и Шлиссельбургом?17

III. Если политическое положение России может частью служить объяснением прискорбного уклонения нашей молодежи от своей задачи — подготовления к деятельности в возмужалом возрасте, то благодарное поле для своей социалистической пропаганды она находит в промышленных центрах вследствие доступности фабричного населения таким учениям, в основе которых лежит контраст между прибылью капиталиста и рабочего; в земледельческих же областях вследствие неудачного решения аграрного вопроса население обречено на постоянно возрастающую нищету. Голодовки — неизбежное следствие истощения почвы, дурной ее обработки и нерационального хозяйства — повторяются столь часто, что самое терпеливое население может быть доведено до отчаяния и поддаваться агитации против имущих, пользующихся всеми благами земного существования, тогда как культурная их деятельность (если она имеется) не видна местному населению вследствие все возрастающего абсентеизма; замена помещиков-дворян владельцами новейшей формации также подрывает уважение к принципу наследственной земельной собственности; к тому же общинное владение, помимо того, что служит почти непреодолимым препятствием для сельскохозяйственного прогресса, в основном своем принципе противоречит понятию наследственной собственности, и чем дальше, тем труднее будет поддерживать эти два противоречивых принципа одновременно.

Рядом с уменьшением сельскохозяйственного производства на крестьянских землях идет возрастание населенности и увеличение налогов, вызываемое громадными военными расходами в виде сухопутных и морских вооружений, непроизводительных железных дорог (к которым надо даже причислить и Сибирскую дорогу), миллиардные платежи по заграничным займам на те же предметы.

Необходимо привести в некоторое соотношение принимаемые на себя государством обязательства и задачи с платежными силами страны.

Есть ли какая-нибудь надежда достигнуть этого при полновластии министров, с одной стороны прикрываемых Высочайшими повелениями и полной разрозненностью отдельных управлений — с другой? По византийской фразеологии, у нас все министры исполняют лишь предначертания монарха, но ведь это на деле невозможно, если случайно наследственный государь не обладает исключительными качествами Петра или Фридриха18. Он может наметить общее направление политики выбором своих советников, но обеспечить единство их деятельности он не может, а потому они и идут кто в лес, кто по дрова, если случайно в среде их не явится человек, который силою своего ума или характера, или благодаря личным связям не займет временно руководящее положение. Но ввиду того, что против положения влиятельного министра подкапываются со всех сторон, девять десятых умственной энергии такого государственного человека уходит на отвращение интриг, против него направленных.

Согласование политики внешней, внутренней, промышленной с экономическими средствами страны и соразмерность средств, отпускаемых на цели военные и культурные, есть одно из основных условий, дабы находящийся в критическом положении государственный корабль был выведен на чистую воду.

Для этого нужно, чтобы владелец этого корабля избрал энергичного, дальновидного кормчего, пользующегося его доверием, и предоставил бы ему власть брать себе помощников, идущих с ним рука об руку, и намечать курс, которого следует держаться для достижения указанной государем цели.