6. Круг

Ансильону отвечал Круг, философ, так же как Фрис, принадлежащий к полукантианцам и вместе с тем один из ревностных поборников либерализма. После изгнания французов и падения Наполеона в Германии обозначилось двоякое течение мысли: реакционное и либеральное.

Ibid. S. 63-67.

Andllon J. Р. F Ueber den Geist der Slaatsverfassungen. S. 28, 40. Ibid. S. 29, 32-33.

ложность реакционной политике, центром которой была Австрия, в германском обществе, особенно в мелких государствах, появилось сильное стремление к представительным учреждениям. Сочинение Ансильона было знамением времени. Со своей стороны Круг издал брошюру под заглавием «Князья и народы в их взаимных требованиях» («Die F?rsten und die V?lker in ihren gegenseitigen Forderungen»). К этой брошюре, вышедшей в 1816 г., он приложил разбор книги Ансильона.

Признавая вполне достоинства автора и сходясь с ним во многих существенных пунктах, Круг находит, однако, что он слишком ярко освещает требования князей, оставляя в тени требования народов. Он не согласен с самыми основаниями теории Ансильона. Последний начинает с того, что отвергает состояние природы, утверждая, что человек никогда не может стоять на степени животного. Но никто и не говорит, что человек в первоначальном своем состоянии совершенно уподоблялся животному, так что в нем не было даже зачатков разума и высшего развития. Говорят только, что человек первоначально находился в состоянии, подобном животному, в каком мы и поныне видим дикие народы, и это мнение имеет за себя сильные доводы. Оно опирается на господствующий во всей органической природе закон развития. Везде высшие формы вырабатываются из незаметных зачатков. По аналогии мы можем думать, что тот же закон управляет и человеком, что и последний вышел из грубого и несовершенного состояния и постепенно, действием разума, выработал в себе высшие начала жизни.

Отвергнув состояние природы, Ансильон отрицает и связанное с ним естественное право, заменяя его правом, вытекающим из понятий, и правом, вытекающим из фактов. Если под именем естества разуметь материальную природу, то нет сомнения, что она не может быть источником права; но если под этим словом разуметь, как и следует, природу разумную, составляющую принадлежность человека, то мы должны сказать, что из нее именно и вытекает идея права и неправды. Это и есть то, что Ансильон называет правом, вытекающим из понятий, и самое право, исходящее из фактов, не имеет другого основания, ибо что же дает правомерность фактическим постановлениям, как не согласие их сидеею права?209

В силу той же односторонности воззрения Ансильон отвергает происхождение государства из договора как не имеющее исторического основания и противоречащее человеческой природе. Ансильон смешивает тут две разные вещи, именно историческое и рациональное происхождение государств. Как возникли первоначальные государства, мы не знаем; вероятно, различными способами. Но вопрос не в том, каково их фактическое происхождение, а в том, что этому факту дает правомерность? Голая, слепая сила не может быть основанием права. Следовательно, фактическая власть может сделаться правомерною только в силу согласия подчиняющихся ей лиц. Это — единственное основание, почему какой бы то ни было человек может приобрести право над другими людьми, которые от него не родились. ЛТо добровольное подчинение власти совершается в том предположении, что эта власть будет полезна тому, кто ей подчиняется. Тут является взаимность прав и обязанностей. Следовательно, рациональное основание государства, то, что дает ему правомерность, есть договор, тайный или явный. Не только такой договор не противоречит человеческой природе, но это единственное, что соответствует разумной природе человека.

Эти возражения Круга очевидно не что иное, как старая, подогретая теория договора, смягченная в своих последствиях, но в сущности страдающая теми же недостатками. Несправедливо, что человек может приобрести власть над другими людьми, которые от него не родились, не иначе как в силу свободного договора. Если государство, по верному замечанию Ансильона, составляет необходимое требование человеческого духа, то подчинение государственной власти есть не только право, но и обязанность.

Человек рождается членом государства, следовательно, подчиненным власти, так же, как он рождается членом семьи. В теории договора верно то, что по идее государства власть должна покоиться не на одной только фактической силе, но и на добровольном признании, по крайней мере, большинства граждан.

Дальнейшие возражения Круга касаются главным образом способов введения конституций. С учением Ансильона о смешанных правлениях он вполне согласен. Только взгляд на значение дворянства кажется ему преувеличенным. Он отвергает неотчуждаемость дворянских имений и находит полезным рядом с наследственным дворянством поставить и дворянство, приобретаемое заслугами*. Что же касается до теории постепенного развития учреждений, то об этом, говорит Круг, можно многое сказать. Ансильон дает слишком обширное место охранительным началам и привязанности к старине, когда он утверждает в виде общего правила, что •

в старом доме, даже неправильном, лучше жить, нежели в новом. Если старый дом совсем обветшал и грозит падением, неужели мы станем ожидать, чтобы он обрушился на голову жителей? Не лучше ли заранее приготовить себе новое жилище? При этом, конечно, придется составить план; придется прибегнуть к тому, что в насмешку называют бумажными конституциями, хотя нередко эти бумажные конституции могут быть гораздо лучше небумажных. Придется руководствоваться и теориею, что опять гораздо лучше, нежели следовать слепой практике. Правильная теория сама не что иное, как возведенная в сознание практика. Такая теория говорит нам, что в государственной жизни иногда бывают необходимы глубокие преобразования, равносильные переворотам, ибо они установляют новый порядок вещей.

Круг соглашается и с суждениями Ансильона о Французской революции, но делает при этом ту существенную оговорку, что за всеми ужасами революции не следует забывать одушевлявшую ее идею, около которой все вертелось, именно идею свободного политического устройства, обеспечивающего права народа. Осуществление этой идеи не удалось главным образом вследствие испорченности французского общества, развращенного материалистическою философиею XVIII века; но из этого не следует еще, чтобы вообще введение новой конституции было невозможно. Нет причины, почему бы народ, достигший до такой степени зрелости, что ему становится тесно и душно под неограниченным правлением, не мог бы получить представительного устройства, наравне с соседями, стоящими на одинаковой с ним степени развития, с теми притом видоизменениями, которые требуются его положением. И когда сами князья признают эту потребность народа и сами вводят новые учреждения, то это лучшее, чего можно желать. Юридические требования совпадают тут с общественными **.

Все эти возражения Круга нельзя не признать вполне основательными. Они делают честь как его уму, так и его таланту.

В брошюре, к которой была приложена эта критика, Круг излагает те требования, которые современные образованные европейские народы, в особенности немецкого племени, вправе предъявлять своим князьям. Первое требование состоит в водворении правомерных учреждений (rechtliche Verfassungen). В настоящее время, говорит Круг, все образованные люди согласны в том, что человек по природе своей — разумное и свободное существо; что ему как таковому принадлежат известные права, которые в общественном союзе могут быть ограничены, но не уничтожены; что в особенности государство призвано к тому, чтобы определить их законом и крепко их охранять, вследствие чего оно должно покоиться на твердом основании правомерного устройства. Но правомерного устройства нет там, где верховная власть может неограниченно распоряжаться жизнью, свободою и собственностью подданных. Здесь граждане нисходят на степень бесправных существ, как стадо животных. Правомерное государственное устройство существует только там, где верховная власть ограничена в своих действиях, где народные представители совокупно с князем решают все, что касается прав и благосостояния народа, где суд отправляется во имя и под надзором князя, но на основании признанных народом законов и через независимые органы, где, наконец, первые слуги короля ответственны за данные ему советы. Низвергнув, совокупно с законными князьями, того человека, который с неограниченною властью господствовал над Европою, народы вправе требовать политического устройства, которое открывало бы свободное поприще всем человеческим силам и давало гражданам деятельное участие в общественных делах. И сами князья признали это требование законным, обещав введение повсюду земских чинов (ЬапйзГапйе) как истинных представителей народа*.

Второе требование состоит в полной свободе вероисповеданий. Из всех несправедливостей, которые совершались на земле, стеснение совести — величайшее и самое гнетущее, ибо оно поражает человека в его внутреннем существе, в том чувстве, которое из всех самое благородное и возвышенное, ибо оно относится к самому высшему и святому, что может постигнуть человеческий дух. Эта свобода требуется не только для христианских сект, но и для всех, в особенности для угнетенных ныне евреев. Она должна состоять не только в свободном отправлении богослужения, но и в полноте гражданских прав, ибо умаление какого-либо гражданского права единственно за исповедание или неисповедание известной религии — не что иное, как наказание, наложенное на гражданина за то, что он поклоняется Божеству не так, как хочет владычествующая религиозная партия. Ограничение этого правила можно допустить единственно для тех сект, которые имеют какой-либо интерес, прямо противоположный общественному благу, или уклоняются от исполнения каких-либо гражданских обязанностей**.

Со свободою вероисповедания тесно связана, в-третьих, свобода мыслей, или, лучше сказать, свобода речи и печати. Не требуется свобода неограниченная. Возмутительные воззвания и клеветы должны подлежать ответственности и наказанию. Но затем, всякий гражданин должен иметь право свободно высказывать свои мысли обо всех предметах науки, искусства, государства и церкви. При столкновении мнений, все, что здесь может быть вредного, исчезнет само собою. Гораздо опаснее подчинение человеческого духа личному произволу. Только страх, возбуждаемый в правительствах общественным мнением, заставлял доселе подавлять свободное движение мысли. Такой порядок приличен деспотизму. В правомерном же государственном устройстве свобода печати и общественное мнение составляют необходимые элементы. Они нужны не только для поддержания учреждений, но и для того, чтобы раскрывать князьядо истинные нужды народа, устранять всякие вредные меры и вообще возвышать могущество и процветание государства. Это доказывается примером Англии*.

Свобода мысли принесет, однако, мало пользы, если правительство не будет, в-четвертых, заботиться об улучшении и расширении существующих учебных заведений. В них необходимо вдохнуть новую жизнь, соединив классическое образование с общечеловеческим и гражданским. Кроме развития души, надобно иметь в виду и развитие тела, так чтобы юноши могли сделаться полезными гражданами и мужественными защитниками отечества. Последнее достигается также, в-пятых, преобразованием военного устройства. Основанием государственной безопасности должно быть не постоянное войско, а совокупность лежащих в народе военных сил. Для этого необходима система защиты, основанная на всеобщей участи народа. Всякий гражданин должен быть воином, приготовляясь к этому с малолетства и по достижении известного возраста вступая в ополчение. Это одно, что может обеспечить самостоятельность государства**.

Затем, в-шестых, народы могут требовать от князей содействия искреннему примирению различных общественных классов или состояний. Главные из них два: дворянство и горожане. Естественное основание различия состояний заключается в том, что хотя природа и создала людей с равными зачатками развития, но некоторые из них возвышаются над другими способностями, имуществом, делами. Через это они приобретают высшее общественное положение, которое передается потомкам. Уничтожить этот класс, как сделала Французская революция,— значит отрезать существенный член от органического тела. Это столь же нелепо, как и попытка создать новое дворянство по примеру Наполеона21, ибо легче залечить рану, нежели на место отнятого члена приставить новый. Где дворянство есть, оно должно быть сохранено; но необходимо вместе с тем, чтобы оно изменялось сообразно с движением народной жизни. Нынешнее дворянство не то, что средневековое; оно подчинилось князьям наравне с остальными подданными. С своей стороны мещанство сделалось богаче, образованнее и получило больший вес в государстве. Для того чтобы дворянство сохранило свое высокое положение, оно должно к заслугам предков прибавить и свои. Кроме того, необходимо уничтожить те семена раздора, которые с течением времени закрались между этими двумя сословиями. Для этого представляются два средства: ограничение наследственного достоинства одними старшими сыновьями знатных родов и признание личного дворянского достоинства во всяком, кто оказывает отличные услуги государству. Через это уменьшится расстояние между сословиями и между ними образуется крепкая связь. Разумеется, необходимое для этого условие состоит в том, чтобы поприще государственной службы было равно открыто для всех *.

Наконец, ко всем предыдущим требованиям немецкий народ может прибавить то, которое ему всего нужнее, именно требование единства в разнообразии. Немецкий народ издавна распался на множество отдельных племен и государств, представляющих удивительное разнообразие нравов, законов и учреждений. Внести сюда некоторое единство составляет, может быть, одну из самых трудных задач политического искусства. Многие поэтому, отчаиваясь в ее разрешении, думают устранить зло подчинением всех единой власти. Но такая насильственная мера лишила бы Германию своего характера, своих особенностей, своего многостороннего образования и могла бы держаться только мечом. Не государственное единство потребно немецкому народу, а союзное единство, которое одно ему свойственно. Союзное же единство невозможно без главы союза. Поэтому необходимо восстановление императорской власти. Круг предлагает вручить ее Австрийскому Дому22, которому она издавна принадлежала; прусского же короля сделать эрцканцлером23, а возможные между ними столкновения разрушать союзным судом24. К этому надобно прибавить введение однородных учреждений в союзных государствах, одинаковых мер, весов и монеты, уничтожение всяких застав и преград, наконец, содействие правительств к устранению всего чужеземного, вкравшегося в язык, в нравы, в одежду, в воспитание. Тогда, говорит Круг, самое пламенное желание немецкого народа, желание достигнуть истинного национального единства, сохранив свое разнообразие, перестанет принадлежать к области филантропических мечтаний и станет живою действительностью. Осуществление этой мысли, которая в темные времена нужды являлась зарею лучшего будущего и которая, внезапно прорвавшись, поборола общего врага, составляет священнейшее призвание всех князей и государственных людей Германии, искренно желающих добра своему отечеству**.

Таковы требования народов. С своей стороны князья могут требовать прежде всего доверия к их доброй воле и мудрости, затем терпения, так как нельзя всего сделать разом, наконец, привязанности к их лицу и семейству. Последнее требование может с полным правом быть предъявлено там, где княжеский дом сросся со всею историею народа, так что народная жизнь в своей совокупности составляет одно живое целое с жизнью этого дома. Народ, который самого себя честит в своем прирожденном князе, не откажет и его семейству в той привязанности, без которой общественная связь может легко разорваться, уступая место полному состоянию бесправия — величайшему злу для государства 210.

В этих начертанных Кругом началах можно видеть программу либеральной партии в Германии, программу, которой полное осуществление предоставлено было нашему времени, разумеется, с теми видоизменениями, которые оказались необходимыми в силу обстоятельств. В эпоху, следовавшую за изгнанием французов, не могло еще быть речи о великонемецкой и малонемецкой партиях. Вместо междоусобной войны в виду имелось только дружное действие держав во имя блага единого отечества. Это был период идеализма, в котором писались программы; практические затруднения наступили впоследствии. Но источник движения лежал все-таки в идеальных требованиях того времени. Один идеализм может указывать цель; реализм дает только средства.

В другой брошюре, изданной в том же 1816 г. под заглавием «Представительная система» («Das Repr?sentativsystem»), Круг излагает существенный характер и устройство представительных учреждений. Он разделяет образы правления на автократические, или самодержавные, и синкретические, или смешанные, а с другой стороны — на монархию и полиархию. Последняя, в свою очередь, разделяется на аристократию и демократию. Как монархии, так и полиархии могут быть автократические и синкретические. Древние знали только первую форму. Самые их республики представляли неограниченное господство одного элемента, а там, где власть делилась между аристократиею и демократией), мы видим только бесконечную борьбу211.

Истинно синкретические формы возникли из феодализма. Королевская власть была ограничена прежде всего дворянством, которое, подчиняясь королю, сохраняло, однако, свою самостоятельность и участвовало в важнейших правительственных решениях. Скоро к нему присоединилось духовенство и, наконец, города. Таким образом, значительная часть народа получила участие в верховной власти через право содейсг вия в различных делах управления. Земские чины сделались представителями народа. Этому развитию синкретизма способствовало, с одной стороны, христианство, которое, проповедуя братство всех людей, возбудило в своих последователях сознание высшего человеческого достоинства, с другой стороны — просветленная христианством философия, которая разумными доводами доказала, что у граждан есть не только обязанности, но и неотчуждаемые права, данные им как бы самим Богом и столь же священные, как и права князей в отношении к народу. Вследствие этого автократическое начало потеряло свой вес в общественном мнении. Как скоро народы становятся совершеннолетними, ими нельзя уже управлять, как малолетними. Они не хотят подчиняться произволу лиц, которые, как бы они ни были высоко поставлены, все же остаются слабыми людьми. Горький опыт научил их, что не только злая, но и добрая воля при дурной обстановке может заблуждаться и наносить страшный вред. Поэтому они для охранения своих прав требуют гарантий, не временных только, а постоянных. Таковые могут дать лишь представительные учреждения, которые сделались ныне насущною потребностью всех народов, проникнутых новоевропейским, христианско-философским образованием. Этих учреждений не следует смешивать с демократией), которая не что иное, как замаскированный автократизм, и притом самый страшный из всех. Французы впали в эту ошибку; потому-то революция и привела их к господству демагогов и, наконец, к деспотизму. Немцы же не предаются такого рода увлечениям, но спокойно ожидают от своих князей исполнения данного им обещания *.

Каково же должно быть устройство представительства? В нем можно различить две формы: математическую и динамическую. Первая основана на статистическом начале чистого количества: представительство определяется по числу душ. Невыгода этой системы состоит в том, что все голоса имеют здесь равный вес; ничтожный и недостойный человек пользуется точно таким же влиянием, как разумный и достойный. Здесь масса подавляет интеллигенцию. Вторая система, напротив, основана на политическом начале вескости: представительство распределяется между различными классами сообразно с их политическим значением и весом. Невыгода этой системы состоит в том, что разряды избирателей могут быть установлены произвольно; целые классы граждан могут быть исключены из представительства. Даже при самом рациональном устройстве общие схемы не могут вмещать в себе всего разнообразия жизни. Всегда встретятся лица, которые не найдут себе надлежащего места. Но эти недостатки далеко перевешиваются тем, что при сколько-нибудь разумной классификации интеллигенция получает решительный перевес над массою. Притом такое устройство всего ближе подходит к существующей в Германии организации земских чинов, а здравая политика всегда должна стремиться к тому, чтоб сохранить по возможности существующее, преобразуя его только там, где нужно, без всякого революционного насилия*.

Средневековое представительство не может, однако, остаться в прежнем виде. С тех пор в судьбе сословий произошли существенные перемены. Необходимо, прежде всего, дать некоторое участие в представительстве и крестьянскому сословию, которое вышло из крепостной зависимости и заключает в среде своей многих людей, способных обсуждать общественные вопросы. Затем значительная часть дворянских земель перешла в другие руки. Право представлять дворянское сословие должно быть распространено на всех владельцев рыцарских имений, ибо иначе дворянство, как по имуществу, так и по количеству членов, будет иметь значение, далеко не соответствующее его положению. Наконец, духовенство, которое в Средние века обладало обширными поместьями и было исключительным представителем образования, в обоих отношениях потеряло свое прежнее значение. К нему необходимо присоединить ученых. Из всех сословий только горожане остались без существенных изменений **.

Какого же рода устройство следует дать представительству земских чинов? Должно ли оно образовать одну палату или две? За две палаты говорит пример английской конституции. Но не все, что пригодно одному народу, может пригодиться и другому. В самой Англии польза, проистекающая от двух палат, не слишком велика. Опыт показывает, что почти все вопросы решаются нижнею палатою, которая имеет значительный перевес над верхнею. В Германии же нет аристократии с таким устройством, как в Англии, а потому и не видать, каким образом учреждение двух палат может быть здесь приложимо. Соединение же всех представителей в одной палате доставляет ту выгоду, что сословия не разрозниваются, как касты, но привыкают смотреть на себя как на членов единой семьи. При всестороннем обсуждении вопросов исчезают исключительно сословные точки зрения и общий интерес естественно получает перевес над частными***.

Наконец, самый существенный вопрос состоит в том, какими правами должны пользоваться представители? Если ограничить их одним совещанием, то представительство превращается в призрак. Правительство может делать все, что ему угодно, и государство, в сущности, остается автократическим. Но призрачные учреждения в политике всегда вредны. Кроме общего неудовольствия и разочарования, из этого ничего не может выйти. Если народные представители не должны оставаться простыми фигурантами, они должны быть облечены правами. Какие же это права? В исполнении и суде они, конечно, не могут принимать участия. Тут им

1Ы<1. в. 296-298. 1Ы<1. в. 298-303. 1Ы<1. 8. 305-306. принадлежит только право жалобы и прошения. Существенным их правом должно быть участие в законодательстве. Закон должен быть плодом свободного соглашения монарха и представителей, причем инициативу следует предоставить обеим сторонам. К законодательству относится и финансовая система. Народ нельзя облагать податьми без его согласия. А с правом согласия на подати связано и право контроля над приходами и расходами государства. Что касается до войны и мира, то здесь участие представительства может быть только косвенное. Решение этих вопросов должно быть предоставлено правительству *.

Таковы учреждения, которые Круг считал насущною потребностью своего отечества. Здесь общие либеральные начала более или менее удачно применяются к условиям времени и места.

Ратуя, таким образом, во имя либерализма, Круг естественно должен был вступить в борьбу с реакционным направлением. Учение Галлера в особенности сделалось предметом его нападений. В статье, вышедшей в 1817 г. под заглавием «Политическая наука, рассмотренная в процессе реставрации господ Галлера, Адама Мюллера и товарищи» **, он подверг это учение обстоятельному разбору.

Революция, конституция, реставрация, говорит Круг: таковы три главные направления нашего времени. Одни хотят низвергнуть все старое, чтобы на развалинах его воздвигнуть новое; другие, наоборот, пытаются совершившееся сделать как бы не совершившимся и возвратить мир на ту точку, на которой он стоял Бог знает сколько времени тому назад. Между теми и другими стоят конституционалисты, которые для властителей, равно как и для подвластных, требуют законных границ, внутри которых могли бы свободно двигаться силы, так чтобы права всех были обеспечены***.

Ко второму разряду принадлежит Галлер, один из главных корифеев реакции. Корень всего зла он видит в ложных учениях, распространившихся в последние двести лет в политической науке и приведших, наконец, к Французской революции. Как будто революции производятся теоретическими учениями; как будто несколько ложных выводов способны выбросить мир из колеи, в которой он движется! Наука сама — произведение жизни. Теория возводит в сознание то, что совершается на практике, и если она, в свою очередь, воздействует на жизнь, то она не может ее создать, так же как зеркало не создает света, который оно отражает. Прежде, нежели существовала политическая наука, были государства, была политическая жизнь. Не учения произвели Французскую революцию, а известное состояние общества. Первоначальная ее

Ibid. S. 307-317.

Krug W. T Die Staatswissenschaft im Restaurationsprozesse der Herren Haller, Adam Miiller und Konsorten betrachten // Krug’s gesammelt Schriften. Bd III. Ibid. S. 324. причина лежала в полной испорченности французского общества и в нестерпимом чувстве этой порчи. От этого она получила такой страшный оборот. Нужна была гроза, чтобы очистить воздух от испарений. И гроза действительно очистила воздух. Несмотря на все ужасы революции, нельзя не сознаться, что вышедший из нее порядок лучше прежнего, ибо высшая Мудрость умеет извлекать добро из самого зла, которое творится человеком. Французская революция была, следовательно, плодом жизни, а не новейших учений. Самые же учения, против которых ополчается Галлер, были плодом прежних революций. Если мы проследим их корни, то мы дойдем до Реформации, как справедливо замечает Адам Мюллер. Реформация потрясла слепую веру в религиозный авторитет, а вместе с тем и в авторитет гражданский. Испытывая основания церковной власти, человеческий разум естественно обратился и к испытанию основ государства. И тут он, отвергнув слепое подчинение, пришел к более либеральным началам. Но откуда произошла сама Реформация? История отвечает: от совершенной испорченности католической церкви и духовенства. Всеобщее сознание этой испорченности именно и дало Реформации неотразимую силу. Начало, следовательно, и здесь лежит в самой жизни. И это произошло не случайно. Слепая вера пригодна детскому возрасту, а потому должна исчезнуть с наступлением совершеннолетия. Давши человеку разум, Бог предназначил его к зрелости. Как скоро человек с развитием сознания задает себе вопрос «почему?», так он должен дать на него ответ, и нет власти в мире, которая была бы вправе ему это воспретить, ибо такова воля Божия*.

Заметим, что Круг идет слишком далеко, когда он отвергает значение теорий как одной из причин Французской революции. Без сомнения, жизнь накопила материалы для переворота, но 1) самая испорченность французского общества, как признает и Круг, была в значительной степени плодом господствовавшего в философии материализма. 2) Никогда преобразование государства не могло бы принять такой оборот, если бы этот оборот не был дан ему именно теориями XVIII века. Таким образом, не жизнь произвела учения, а учения двинули жизнь. Состояние общества дало только повод и материал для приложения революционных идей. То же можно сказать и о Реформации. Конечно, не разврат католического духовенства был причиною того, что человек, как говорит Круг, вступил в совершеннолетие и начал испытывать основания своей веры. И в этом испытании, так же как и в политических теориях, он, конечно, руководствовался не фактами, которые он подвергал критике, а требованиями разума. Поэтому Галлер был совершенно прав, когда он в революционных теориях видел источник переворотов. Опровержение этих теорий составляет существенную его заслугу в науке, и сам Круг, возражая ему, отнюдь не выступает их защитником, а напротив, значительно смягчает их выводы.

Так, Галлер отвергал состояние природы в том виде, как оно понималось философами XVII и XVIII столетий. Круг возражает, что это вовсе не состояние полного разобщения людей, а только состояние внегражданское. Он соглашается с Галлером, что гражданское состояние может быть тоже названо естественным, ибо оно вытекает из природы человека; но вопрос заключается в том, как возникло гражданское состояние из негражданского? Галлер прав, когда он говорит, что мы не имеем об этом никаких фактических данных; но за недостатком исторических сведений остается прибегнуть к рациональному объяснению. Когда Галлер отвергает все такого рода гипотезы как вымыслы, он противоречит сам себе, ибо он сам прибегает к подобному же предположению, выводя государство из отдельных договоров, заключаемых частными лицами *.

Точно так же, продолжает Круг, несостоятельны возражения Галлера против свободы и равенства. Он признает эти начала опасными, потому что они подают повод к злоупотреблениям; но на этом основании можно считать все опасным. Свобода составляет необходимую принадлежность человека как разумно-нравственного существа. Без свободы воли нет нравственности, а без внешней свободы внутренняя ни к чему не служит. Никто, однако, не считает внешнюю свободу неограниченною и безусловною, ибо в таком случае она сама себя бы уничтожила. Необходимо взаимное ограничение свободы отдельных лиц, определение области, предоставленной каждому; в этом состоят права, присвоенные человеку. Как велики эти права? Отвлеченно все эти области равны, но в действительности они по необходимости становятся неравными, ибо природа, внося разнообразие в единство, одарила людей различными способностями и поставила их в разные положения. Однако это эмпирическое неравенство опять уравнивается в государстве, которое всем дает равную защиту и не допускает сильного уничтожить слабого. Неравные в действительности становятся равными перед законом. Когда учители государственного права говорят о свободе и равенстве, они имеют в виду именно эту свободу, подлежащую взаимным ограничениям, и это равенство перед законом, без которого слабый лишается всякого права. Что же есть опасного в подобном учении? Отнимает ли оно у отца власть над детьми, у хозяина — над слугою, у правительства — над подданными? Берет ли оно имущество у богатого, чтобы раздать его бедным? Сам Галлер в конце концов принужден сознаться, что у человека есть прирожденные права и что в этом отношении все равны, а потому все свободны. Но он хочет хранить это учение в тайне от толпы, чтобы предупредить злоупотребления! ** Наконец, последнее и опаснейшее заблуждение, которое старается опровергнуть Галлер, это — учение о полновластии народа и связанная с ним теория происхождения государства из договора. Галлер утверждает, что князья существуют прежде народа, а потому властвуют не по перенесенному, а по собственному праву. Вместо общего гражданского договора он выводит государства из множества отдельных договоров между князьями и подданными. Но подобный взгляд противоречит существу государства. Сам Мюллер, усматривая в государстве живой организм, сравнивает его с человеческим телом, сравнение во всяком случае гораздо более верное, нежели сравнение с машиною. Что же бы мы сказали, если бы какой-нибудь физик стал утверждать, что сначала существовали отдельные члены, а затем Бог знает откуда пришла голова, собрала эти члены и сама села на них? Подобная политическая теория нисколько не ограждает самого княжеского права, ибо кто нам ручается, что не придет другая голова и точно так же собственною властью не прогонит первую? А наконец, и сам народ, который сильнее князя, может, опираясь на собственную власть, сменить его и посадить другого. Теория договора, напротив, нисколько не умаляет прав князей, ибо договоры должны соблюдаться, а не нарушаться волею одной стороны. Если власть князя перенесена на него народом, то из этого еще не следует, что она может быть произвольно у него отнята. Частные люди заключают договоры и дают полномочия на время; государство же имеет цель постоянную, а потому и данное князю полномочие никогда не должно прекращаться. Конечно, в этой теории народу приписывается известное полновластие, но совсем не то, которое принадлежит главе государства. Первое — не что иное, как первоначальное полновластие, принадлежащее той сумме сил, которые соединены в государстве как целом; второе же происходит от первого и принадлежит известному физическому или нравственному лицу. Первое есть идея, второе — выражение этой идеи в действительности. Через это князь не становится слугою народа, разве в том смысле, что он действует на пользу народа; но в этом смысле и отец служит детям. Все в мире князья видят в этом священнейшую свою обязанность и единственное свое призвание, отнюдь не разделяя мнения Галлера, который утверждает, что они властвуют по собственному праву, а потому могут распоряжаться государством, как своею частною собственностью *.

Итак, Круг теории Галлера противополагает учение о первоначальном полновластии народа. Как уже сказано выше, мы не можем назвать эту критику основательною. Если бы она ограничивалась доказательством, что князья властвуют не по собственному праву, а как представители государства, а потому должны иметь в виду общее благо, а не частное, то против этого ничего нельзя было бы возразить. Но когда на место частной власти князя ставится первоначальное полновластие народа, то здесь опять смешиваются два различных значения слова народ. Как собрание единиц народ не составляет единого целого, а потому в нем не может быть и полновластия; как же скоро он образует одно целое, он становится государством и имеет уже правительство. По идее, власть принадлежит не народу как собранию единиц, а государству как целому над частями. Вопрос состоит только в том, каким образом происходит это целое? Центральное ли ядро собирает вокруг себя рассеянные частицы, или, наоборот, частицы, собираясь, образуют из себя центральное ядро? Сравнение, которым Круг думает опровергнуть Галлера, может быть обращено и против него самого. Немыслимо, чтобы организм произошел из собрания рассеянных рук и ног, которые, сплотившись, наконец поставили бы над собою голову. В действительности процесс может начаться с того или другого конца, а потому считать правомерным исключительно тот или другой способ будет равно односторонне.

Круг восстает далее против положения Галлера, что сильнейший всегда есть вместе и благороднейший. Он указывает, с одной стороны, на римских императоров, которых власть не знала границ, с другой стороны — на Христа и апостолов, вышедших из самых низких общественных слоев 212. В заключение он признает достоинство отдельных замечаний Галлера, например того, что он говорит о страсти правительств всем управлять и вмешиваться во все частные дела, о преувеличениях и непоследовательности многих из новейших писателей, о пагубном стремлении уничтожить все старое и заменять его новым, о недостаточности чисто юридических начал в общественных отношениях и о необходимости повсюду вводить нравственные и религиозные мотивы и т.д. Но все это, говорит Круг, перлы, затерянные в грязи. В основании книги лежит ложная мысль и вредное направление 213.

Сам Круг, несмотря на то, что он признавал иногда необходимость введения нравственных и религиозных начал в политическую жизнь, отнюдь не выходил из пределов чисто юридической теории государства. Лучшим доказательством служит его «Дикеополитика», т. е. политика, основанная на праве. Это сочинение в популярной форме содержит в себе полное изложение его учения. Издавая его, Круг именно имел в виду противопоставить свое воззрение теории Галлера, почему и озаглавил его: «Новое восстановление политической науки посредством юридического закона» 214. Оно вышло в 1824 г. Круг прямо начинает здесь с отношения политики к нравственности. Одни говорят, что первая должна быть основана на последней; другие, напротив, утверждают, что между ними нет ничего общего. Политику первого рода можно бы назвать ангельскою, вторую диавольскою. Но между обеими есть нечто среднее, именно политика правомерная, которая закон права считает высшим мерилом государственной деятельности. Наименьшее, чего можно требовать от разумно-нравственного существа, это то, чтобы оно соблюдало этот закон в отношении к другим. То же требование можно предъявить и государству. Оно должно быть правомерно в своей цели и в средствах, в своем устройстве и в управлении, в своих внутренних и внешних отношениях. Политика настолько связана с нравственностью, насколько нравственность в обширном смысле заключает в себе учение о праве. Учение же о добродетели, или нравственность в тесном смысле, прилагается только к отдельному человеку. Оно не может составлять задачи политической науки, ибо иначе пришлось бы в политику включить педагогику, аскетику, казуистику, катехетику и т. д. *

Что же такое юридический закон? Откуда он вытекает и чем он отличается от закона нравственного?

Источник его — разумно-свободная природа человека. Разум стремится к полному согласию всех жизненных проявлений человеческой души, с одной стороны — представлений и знаний, с другой стороны — стремлений и действий. Первое составляет область разума теоретического, второе — разума практического. Последний, в свою очередь, дает законы двоякого рода: для внутренней и для внешней деятельности человека. И тот и другой закон имеет предметом человеческую свободу, которая, так же как и деятельность, разделяется на внутреннюю и внешнюю. Первая состоит в свободе воли, то есть в самоопределении, независимом от влечений, вторая — в независимости внешних действий от чужой воли. Обе составляют необходимую принадлежность разумнонравственного существа, ибо без них оно не могло бы следовать нравственному закону. Если бы человек не был внутренне свободен, он, как животное, необходимо подчинялся бы господству чувственных влечений. Если бы он не имел внешней свободы, он не мог бы ни к чему прилагать своей внутренней свободы, ибо как цели, так и средства были бы ему навязаны извне. Закон внутренней свободы есть закон нравственный. Он относится к помыслам, а потому не сопровождается принуждением. Закон внешней свободы, напротив, требует согласия внешних действий различных разумных существ, а так как эти действия сталкиваются в физическом мире, то приложение его влечет за собою физическое принуждение. Если бы внешняя свобода каждого была неограниченна, она становилась бы в противоречие с внешнею свободою других. Из этого произошла бы взаимная борьба и уничтожение людей друг другом. Для установления согласия разум требует взаимного ограничения свободы. Каждый волен выбирать цели и средства своей деятельности, но с тем чтобы он уважал личное достоинство всех других, то есть чтобы он ограничивал свою свободу условием совместного существования с другими. В популярной форме этот закон выражается известными изречениями: не обиж ай никого (neminem laede) и воздавай каж дому свое (suum cuique tribue), изречениями, выражающими в сущности тождественную мысль, одно в отрицательной, другое в положительной форме, ибо обида состоит именно в посягательстве На чужое. Таким образом, каждому лицу присвояется известная область свободы, в пределах которой ему дозволяется действовать, как ему угодно. Эта область есть область права, и определяющий ее закон есть закон юридический *.

Отсюда ясно, что права неразрывно связаны с обязанностями. Когда я приписываю себе право, я тем самым налагаю на других обязанность его уважать, и наоборот, приписывая права другим, я признаю за собою обязанность уважать эти права. Следовательно, юридический закон не только дозволяет, но и воспрещает. Но право есть условие, а обязанность — обусловленное; право составляет основание, а обязанность — последствие. Чтобы юридически доказать чужую обязанность, я должен прежде доказать свое право. Те, которые выводят права из обязанностей, извращают истинное отношение этих двух начал. Есть обязанности независимые от права, но это — обязанности нравственные. Только последние имеют положительный характер; юридические же обязанности — первоначально отрицательные, и только впоследствии, при известных условиях, они могут перейти в положительные **.

Из всего этого следует, 1) что тот, кто в отношении к другим хочет иметь права, должен признать за собою и обязанности, и наоборот, кто хочет на других наложить обязанности, тот должен признать за ними и права. 2) Отсюда следует, что между людьми нет таких общественных отношений, в силу которых один член общества имел бы только права, а другой только обязанности, ибо человек, который не имел бы прав или обязанностей, не был бы разумно-нравственным существом. Поэтому муж имеет как права, так и обязанности в отношении к жене, родители — к детям, господа — к слугам, правители — к подданным и наоборот. Из этого ясно, 3) что между людьми, по юридическому закону, не может существовать неограниченной власти: деспотия и рабство одинаково противоречат праву. Поэтому 4) не может быть и безусловного повиновения, а есть только повиновение законное, обусловленное взаимными правами и обязанностями. Человек может требовать повиновения от другого только во имя закона, а закон как проявление разума не может предписывать ничего, что бы противоречило праву и нравственности *.

Заметим, что в этом последнем заключении Круг делает логический скачок. Все выведенные им начала права, в существе своем непоколебимые, относятся единственно к отношениям отдельных лиц между собою. Какого рода видоизменения они могут потерпеть в приложении к отношениям отдельного лица к обществу как целому, остается пока неизвестным. А что те и другие отношения не одинаковы, в этом нельзя сомневаться. Право сопровождается принуждением; но возможно ли принуждение в отношении к высшему судье, которому в обществе вверено решение юридических вопросов? Очевидно, нет. В обществе непременно должна существовать какая-нибудь верховная класть, которой решения не подлежат дальнейшему спору, которая по этому самому юридически неограниченна. Чтобы показать свое положение, Круг вынужден снова смешать разделенные им области права и нравственности. «Хотя в теории,— говорит он,— эти два рода обязательств справедливо различаются, однако человек в жизни постоянно должен иметь в виду все свои обязанности, когда вопрос идет о том, должен ли он оказать повиновение данному извне повелению. Если предписывается что-нибудь недоброе, то это явное доказательство, что повеление дано не во имя закона, а потому оно не вправе требовать себе повиновения» **. Спрашивается, какого закона: юридического, нравственного, естественного, положительного? и которому из них следует дать перевес в случае столкновения? Ясно, что тут происходит полное смешение понятий. Как скоро вопрос переносится на нравственную почву, так о правомерном повиновении не может уже быть речи. Личная совесть должна решать, насколько нравственные обязанности должны быть поставлены выше юридических; правительство же с своей стороны не может не требовать безусловного повиновения, ибо в общественном деле личная совесть не может быть решающим началом.

Этот вопрос приводит Круга к исследованию оснований общежития. И здесь, как и в прежних своих сочинениях, он отвергает состояние природы в смысле состояния внеобщественного. Такое состояние не может быть названо естественным, ибо оно противоречит природе человека. Но можно и должно признать естественное состояние в противоположность гражданскому. Последнее есть сложное явление; оно предполагает уже существование языка, семейства, домашних учреждений, племенного сродства, общих нравов и обычаев. Следовательно, фактически так же, как и умозрительно, мы должны предполагать гражданское состояние вышедшим из другого ***.

С этим можно было бы согласиться, если бы Круг остановился на том, что гражданскому состоянию предшествует семейный или родовой быт. Но вместо того, придерживаясь старой фикции, он признаком естественного состояния считает господство частной воли и частной силы, тогда как в гражданском водворяются общая воля и общая сила. Отсюда он выводит, что в естественном состоянии охранение права предоставляется доброй воле каждого, а потому если это состояние не может быть названо неправомерным, то оно во всяком случае бесправно. Мир составляет здесь случайность, и в каждую минуту есть возможность нарушения права и возникновения войны. В таком положении человек оставаться не может. Охранение права требует от него вступления в гражданское состояние. Как разумное существо он не может хотеть жить иначе как в государстве. Какого рода эта обязанность — нравственная или юридическая, это, в сущности, все равно, ибо гражданское состояние возникает не вдруг, а постепенно и почти бессознательно; как же скоро оно утвердилось, оно не может не считать преступником всякого, кто захотел бы его уничтожить и возвратиться к естественному состоянию *.

Из этих начал Круг выводит существо и цель государственного союза. Существо всякого общества определяется его целью, а если целей несколько, то главною из них. Какова же цель государства? Публицисты на этот счет приходят к совершенно различным мнениям. Одни ставят целью государства охранение права, другие — общественное благо, третьи — вечное спасение. Опыт с своей стороны не представляет нам никакого исхода из этой путаницы воззрений. Если мы взглянем на действительно существовавшие в истории государства, то увидим такую смесь бесправия, страданий, пороков и безбожия, что мы усомнимся, подходит ли которая-нибудь из означенных целей к действительному государству. Руководящую нить в этом лабиринте могут дать нам только изложенные выше начала. Разум требует осуществления юридического закона. Этот закон должен быть как бы духом, управляющим всяким человеческим обществом. Следовательно, необходимо установление такого порядка, в котором область свободы каждого была бы определена общею волею и охраняема общею силою. Это и есть государство. Главную цель его составляет, следовательно, охранение права или господство юридического закона. Но это не мешает ему преследовать и другие сообразные с разумом цели. Человек естественно стремится к благосостоянию и изыскивает для этого средства. Государство тем более должно этому содействовать, что бедность и страдания ведут к нарушению права. То же следует сказать и о духовных благах. Государство не было бы истинно человеческим учреждением, если бы оно исключало из себя эти высшие задачи разума. Содействуя науке, искусству, религии, по кровительствуя школам и церкви, государство тем вернее достигает и собственной своей цели — охранения права. Но вводя все эти предметы в круг деятельности государства, не следует забывать, что все это — цели побочные и отдаленные. Ставить их, отдельно или в совокупности, непосредственною целью государства не только неправильно, но и опасно. Это побуждает государственных людей преступать юридический закон во имя общественного блага, тогда как юридический закон должен быть первою основою государственной деятельности, а все остальное должно с ним сообразоваться. Еще менее можно согласиться с мнением тех, которые вследствие ложной философии или иерархических притязаний сливают в одно церковь и государство. По существу своему, это — два различных союза, которые могут быть или сопоставлены, или подчинены один другому. А так как сопоставление ведет к постоянной борьбе, то необходимо подчинение. Который же из них должен подчиняться другому? Так как непременное требование разума заключается в господстве юридического закона, а осуществление этого закона предоставляется государству, то очевидно, что церковь должна подчиняться государству, а не наоборот. Хотя бы она идеально стояла выше, в действительности она, как и всякое другое общество, не может быть изъята от господства юридического закона, который составляет первое и необходимое условие всякого общежития *.

Нельзя не заметить, что главная и второстепенная цели государства весьма плохо связаны у Круга. Он вывел необходимость государства как юридического союза; но почему же сюда должны присоединяться другие цели? Видеть в них только средства для охранения права — значило бы низвести самые высокие стремления человеческого духа на степень орудия практических требований. Недостаточно также сказать, что государство как истинно человеческое учреждение не может исключить их из себя. Если оно составляет специальное учреждение для охранения права, то нет для него причины задаваться еще и другими задачами. Почему же церковь, которая тоже истинно человеческое учреждение, не должна ставить себе целью охранение права? Ясно, что только практические требования заставили Круга выйти из пределов выработанной им теории. Очерченная им для государства область оказывалась слишком тесною; жизнь ставила и другие задачи, которые не могли быть устранены. Но так как в пределах теории им не было места, то оставалось прилепить их с боку без всякой внутренней связи с существом политического союза.

Из чисто юридической теории государства следует далее, что если оно основано на охранении права, то нет необходимости, чтобы оно было связано с известною народностью. Действительно, Круг признает это только полезным, но не необходимым. Опыт показывает, что один народ может составлять несколько разных государств, и наоборот, одно государство может заключать в себе несколько народностей. Государство может даже просто возникнуть из всякого сброда. Лишь бы господствовал юридический закон, разуму все равно, из кого составляется союз*. Таким образом, национальные требования немцев, которые сам Круг так горячо защищал, теряют существенное свое значение вследствие одностороннего построения государства.

Но если состав государства безразличен для юридического закона, то не безразличен способ его происхождения. Круг рассматривает различные мнения писателей на этот счет. Одни видят в политическом союзе создание Божие; это — мнение богословов. Но Бог непосредственно не установлял ни одного государства. Если в религиозном смысле все есть создание Божие, то это не исключает ближайших причин, которые и должны исследоваться наукою. Другие, именно натуралистические политики, смотрят на государство как на создание природы. По их мнению, природа вложила в человека общежительный инстинкт, который действует так же, как силы физические или химические, соединяя сродные элементы и образуя из них одно органическое целое. Эта теория, заманчивая с первого взгляда, грешит тем, что она человека и государство низводит на степень орудия слепых сил. Между тем человек есть разумно-нравственное существо, которое не руководствуется одним инстинктом, но полагает себе разумные цели и исполняет их посредством свободной воли. Учение, которое не принимает в расчет этого самого существенного элемента человеческой природы, не может быть одобрено. Третьи ищут оснований государства в превосходстве силы. Но в таком случае атаман разбойников был бы правомерным государем. Если сила дает право, то всякий, у кого сила в руках, имеет право низвергнуть правителя и сесть на его место. Очевидно, что этим способом можно установить только временную власть. Если государство должно быть постоянным учреждением, то к силе необходимо присоединить и право. Вследствие этого четвертое мнение, мнение философствующих политиков, выводит государство из договора. Если эта теория хочет иметь притязание на историческое значение, то она окажется несостоятельною, ибо история не представляет нам примера подобных договоров. Но несостоятельна ли она и сама по себе? Правомерное государство непременно должно представляться основанным на договоре, ибо таково требование юридического закона. Не следует только воображать себе этот договор явным и формальным. Большая часть договоров не имеет этого характера. Когда мы видим союз людей, подчиненных единой власти, мы должны в основании предположить добровольное их согласие. Природа могла их к этому привлечь; превосходная сила могла их понудить, но все-таки их воля должна была изъявить свое согласие.

Ибо воля человека может противостоять природному влечению, и нет человека такого сильного, что он мог бы властвовать, не опираясь на согласие подчиненных.

В результате можно сказать, что все означенные выше четыре мнения заключают в себе долю правды. Справедливо, что Бог создал человека для государственной жизни и руководит его на этом пути; но исполнение божественного закона предоставлено человеческой свободе. Справедливо и то, что природа влечет человека к гражданственности; но эти природные инстинкты прилагаются опять же не иначе как при посредстве свободы. Справедливо и то, что нередко превосходная сила соединяет людей и таким образом подает повод к образованию государства; но без содействия свободы никакая сила не могла бы упрочить политический порядок и распространить его по всей земле. Наконец, понятно, что и свобода одна недостаточна, чтобы дать бытие государству; но она составляет по крайней мере одно из главных условий его существования *.

В этом последнем выводе Круг, по-видимому, отступает от исключительной теории договора, или во всяком случае значительно ее смягчает. Но вслед за тем он все-таки на ней останавливается и доказывает даже, что она может быть оправдана исторически, между тем как за несколько страниц он сам же утверждал, что история не представляет примеров подобных договоров **. Ясно, что у него происходит значительное колебание понятий, которое указывает на недостаточность самого учения.

При таком взгляде на цель и происхождение государства основным элементом последнего является не власть, а личное право. Государство не что иное, как средство для охранения права; поэтому личные права ему предшествуют. Права граждан суть только видоизмененные гражданским порядком права человека. Однако Круг весьма далек от теории неприкосновенных и неотчуждаемых прав человека и гражданина, провозглашенной французским Учредительным собранием. У него это учение является опять-таки в весьма смягченном виде. Права человека, говорит он, заключают в себе право на жизнь и право на свободную деятельность. Первое сохраняется и в государстве, которое берет его только под свою защиту, а потому воспрещает самоуправство, иначе как в случаях необходимой обороны. Круг не упоминает о том, что государство имеет право требовать от граждан, чтобы они рисковали своею жизнью для защиты интересов отечества. Второе право человека, право на свободную деятельность, заключает в себе право на свободное движение тела и духа и на свободное употребление телесных предметов для целей духовного мира. Здесь по необходимости в государстве установляются ограничения; но какие? Они не должны простираться до уничтожения самого права, ибо через это государство уничтожило бы собственную свою сущность; жизнь в нем перестала бы быть человеческою жизнью. Они не должны также представляться делом произвола, ибо это опять ведет к уничтожению свободы. Ограничения, говорит Круг, должны быть такого рода, что всякий человек, если бы он поступал разумно, должен бы был сам себя ограничить таким образом *. Заметим, что вопрос состоит именно в том, какого рода ограничения требуются разумом: можно ли тут поставить ясные и непреложные границы или эти границы должны изменяться, смотря по обстоятельствам? И кто в этом судья? Наконец, во имя чего требуются ограничения: во имя чужого права или также во имя общего блага? Если мы примем последнее, то, по неопределенности этого начала, тут нельзя положить никакой границы. Между тем Круг признает правомерность ограничений этого рода. Разбирая права духовной свободы, он прямо дает государству право запрещать оскорбительные или опасные для него речи и сочинения и подвергать виновных наказанию. Только в приложении к цензуре, говорит он, нельзя утверждать это столь же безусловно, ибо тут дается слишком большой простор произволу, и это легко может повести к подавлению даже истинных и полезных мыслей. Поэтому он допускает цензуру только в виде наказания, когда писатель уже раз провинился **. Ясно, что этим путем можно идти далеко.

Точно так же смягчаются и требования равенства. Круг совершенно основательно признает равенство права и неравенство прав. Все равны перед законом, но права лиц различны, ибо они зависят от способностей, деятельности, обстоятельств ***. Спрашивается, совместны ли привилегии с этим началом? На этот вопрос, говорит Круг, нельзя отвечать вообще, но надобно спросить: о каких привилегиях идет речь? Есть привилегии необходимые, полезные или, по крайней мере, безвредные, а другие — чисто случайные или даже противоречащие праву. Так, например, правители и вообще должностные лица по необходимости пользуются некоторыми преимуществами перед другими. Точно так же могут быть установлены некоторые изъятия или освобождения от тяжестей в пользу лиц, находящихся в особенном положении или посвящающих себя известной деятельности, полезной обществу. Но есть привилегии, которые не имеют подобного основания, которые произошли чисто случайно. Сюда относятся, например, преимущества, которые даются лицам, исповедующим известную веру. Господство того или другого вероисповедания составляет нечто случайное, изменяющееся по времени, месту и обстоятельствам. Унижение других в этом отношении есть нарушение права. Точно так же случайны преимущества, которые даются рождению. Законность рождения или знатность породы отнюдь не составляют условия высшего образования. Поэтому наследственные привилегии дворянства, когда они состоят не в простом почете, в котором никто не откажет старинным именам, а в преимущественном праве на известные должности, противоречат требованиям права. Но всего вреднее те привилегии, которые создают государство в государстве, например права, которыми во многих странах пользуется римско-католическое духовенство. Вообще можно сказать, что общественному благу противоречат все те преимущества, которые какую-нибудь часть общества превращают в касту, ибо этим развивается дух обособления, и частный интерес получает перевес над общим. Против всех привилегий подобного рода надобно восставать и требовать их отмены, хотя и тут часто приходится действовать крайне осторожно и идти постепенно, чтобы не усилить зла, вместо того чтобы его устранить. Полезные же преимущества необходимо сохранять. Так, невозможно, чтобы в государстве все равным способом и в равной степени принимали участие в общественных делах. Для этого требуются условия, которые существуют не у всех. Везде исключаются женщины, которые по своей природе предназначены к семейной жизни. Исключаются несовершеннолетние, так как они не в состоянии еще иметь зрелого суждения. Наконец, устраняются и неимущие, которые в государстве только числятся, а не весят; находясь в зависимости от других, они не могут иметь свободного голоса в общественных делах. Конечно, и здесь слишком далеко идут те, которые для участия в общественных делах требуют значительного имущества или поземельной собственности; но благоразумный законодатель вправе требовать от действительного гражданина, чтобы он честно и прилично содержался от своего ремесла *.

В результате вся эта аргументация Круга сводится к требованиям умеренного либерализма. Но поставленный в таком виде вопрос с юридической почвы переносится на политическую, и тут нет причины принимать одно и отвергать другое. Если во имя государственной пользы могут быть установлены привилегии, то почему же не наследственное дворянство и не господствующее вероисповедание? Считать то и другое чистою случайностью — слишком поверхностно. Как скоро эти учреждения истекают из народной жизни, они могут быть точно так же правомерны, как и всякие другие.

Согласно с прежним своим учением, Круг первоначальное полновластие приписывает народу. Но эта покоящаяся в народе сумма сил, говорит он, есть, в сущности, только идея. Отдельные силы, которые совокупляются мысленно, в действительности разобщены и рассеяны по всему пространству государства. Без соединяющего их средоточия, без личности их связывающей, они не составляют живого целого. Это не более как тело без головы. Отсюда необходимость живого представителя власти, главы государства, или правителя, в отношении к которому остальные являются подданными *.

Круг мог бы вывести отсюда, что рассеянным единицам нельзя приписать никакой власти, ибо тело без головы не может иметь притязания на господство. Но, как мы уже видели, тут в его теории оказывается существенный недостаток, недостаток, впрочем, чисто отвлеченный, ибо полновластие народа остается у него идеею без приложения. Как скоро власть перенесена на известное лицо, так народ теряет уже право брать ее назад. Если перенесение наследственно, то власть остается принадлежностью рода, пока он не прекратится. Круг признает, что и фактически установившаяся власть, как показывают бесчисленные примеры, может с течением времени сделаться правомерною. Основание здесь — опять-таки молчаливое согласие народа. Не следует только под именем народа разуметь одну чернь, и не надобно спрашивать, сколько требуется времени, чтобы неправомерная власть превратилась в правомерную. Это совершается постепенно и незаметно, так что никто не может указать тут границы **.

Если же, продолжает Круг, оставив точку зрения права, мы с точки зрения пользы спросим, какого рода перенесение власти лучше для государства, наследственное или выборное, то на этот вопрос нельзя дать безусловного ответа. Защитники выбора ссылаются на то, что при наследственном правлении власть подвержена случайностям и может попасть в дурные руки; но они забывают, что и выбор нередко возводит недостойных и притом сам сопряжен с большими опасностями, ибо он дает простор всем страстям и козням. С другой стороны, друзья наследственности утверждают, что это начало одно в состоянии установить в государстве прочный порядок; но и они забывают, что многие наследственные правительства падали и превращались в выборные. Тут все зависит от условий и отношений. Вообще, нет такого устройства, которое бы обеспечивало государству всегда наилучших правителей. Эта задача неразрешима, ибо способность зависит от личности, и случайность играет в человеческих делах слишком большую роль ***.

Это не значит, однако, что нельзя поставить вопроса: каков наилучший образ правления? Но надобно различать просто лучший и относительно лучший. Не все, что теория признает совершенным, везде приложимо. Тут необходимо принять во внимание бесчисленное множество условий, временных и местных. Это — дело не теории, а практики. Поэтому вопрос об относительно лучшем государственном устройстве выходит из пределов науки. Вопрос же о наилучшем устройстве вообще сводится к тем условиям, которыми всего более обеспечивается господство юридического закона, ибо в этом состоит существенная цель государства. Наилучший образ правления тот, который наиболее правомерен, то есть тот, который всего более содействует охранению права«

С этой точки зрения автократическая монархия не может быть признана идеалом государственного устройства. Ибо если неограниченный властитель не превосходит всех подчиненных способностями и добродетелью, что вообще составляет весьма редкий случай, то злоупотребления власти, по вине ли самого правителя или его окружающих, почти неизбежны. Поэтому опыт показывает, что подобные монархии легко склоняются к деспотии. Они пригодны только для грубых народов, которые нуждаются в строгой дисциплине.

Еще менее соответствует идеальным требованиям автократическая полиархия25, ибо здесь зло только усиливается. Если правители действуют заодно, то увеличивается общий гнет и вместо одного деспота являются многие. Если же они между собою враждуют, то государству грозит распадение.

Таким образом, при определении наилучшего образа правления автократизм вообще должен быть устранен. Остается синкретизм26; но который: монархический или полиархический? Несомненно, первый, ибо полиархия, в какой бы форме она на являлась, непременно влечет за собою двоякое зло: она уменьшает значение власти и погружает государство в раздор. Поэтому всего лучше, когда во главе государства стоит единое лицо. Но так как неограниченная власть опасна для права, то требуются ограничения. Следовательно, синкретическая, или ограниченная, монархия должна быть признана за идеально лучший образ правления для образованных народов *.

Как же должна быть устроена эта монархия, чтобы она могла соответствовать требованиям права? Круг излагает здесь известное уже нам учение о конституционной монархии, присовокупляя только, что относительно подробностей надобно сообразоваться с особенностями каждого государства. Общая форма для всех народов принадлежит, так же как и панацея от всех болезней, к области химер. Сама природа, установляя разнообразие в единстве, позаботилась о том, чтобы проекты такого рода оставались неприложимыми. Хотя в устройстве государств участвует свобода, но так как они всегда находятся под влиянием естественных условий, то каждое непременно имеет свои особенности**.

Отсюда ясно, что наилучшее государственное устройство составляет только идеал, к которому можно приближаться, но которого никогда нельзя достигнуть. Таков удел человечества. Притом самые совершенные учреждения остаются мертвою формою, если нет оживляющего их духа. Надобно, чтобы устройству соответствовало управление, а оно главным образом зависит от людей. Итак, в конце концов мы вступаем в область свободы, которая лежит вне всяких расчетов.

Предполагая, однако, существование доброй воли в правителях и гражданах, мы должны сказать, что непременное от нее требование состоит в постепенном усовершенствовании учреждений, то есть в приближении к такому порядку вещей, в котором возможно большая свобода граждан сочетается с возможно сильною деятельностью власти. Это и есть то, что следует разуметь под именем реформ. В них выражается не беспокойный дух новизны и еще менее страсть — к разрушению, а разумное убеждение, что при несовершенстве человеческих дел необходимо постепенное движение к лучшему и что в государственных учреждениях с постоянством должен соединяться и прогресс. Сильное и разумное правительство само всегда будет начинателем этого движения. Усматривая недостатки существующих учреждений, оно само позаботится об их устранении и о введении лучшего порядка. Поэтому и говорят, что преобразования должны совершаться сверху. Побуждение может исходить и снизу; проницательные граждане могут обращать внимание правительства на существующие недостатки. Но законный путь всегда предполагает инициативу правительства. Если же правительство не исполняет своей задачи, то обыкновенным результатом бывает движение снизу. Вместо реформ наступает революция.

В этих переворотах невозможно видеть только проявление дурных сторон человеческой природы. Революции бывали во все времена; но история не представляет примера народа, который, имея хорошее правительство, стал бы без всякого повода предаваться духу возмущения. Нельзя приписывать эти перевороты и ложным учениям. Демократические учения существовали опять- таки во все времена, но не везде они находили восприимчивую почву. Истинная причина революций заключается в невыносимом гнете, который производит, наконец, взрыв. Там, где есть справедливое и доброжелательное правительство, нечего опасаться революции.

Нужно ли при этом ставить еще вопрос о праве народа производить революции? Теоретически этот вопрос неразрешим, ибо он заключает в себе противоречие. Без правительства нет правомерного порядка вещей, а потому не может быть и права уничтожить этот порядок. Если рассматривать это как право необходимой обороны, что делает и сам Галлер, то и здесь никогда нельзя решить, действительно ли такая оборона была необходима? Практически же этот вопрос тысячу раз разрешался сам собою. Когда гнет достигал такой степени, что для большинства граждан он становился невыносим, то, доведенные до отчаяния, они хватались за всякое средство, чтобы выйти из этого положения. Но горе народу, которому приходится ставить себе такого рода вопрос! 215

Мы видим, что в результате Круг становится на точку зрения весьма умеренного либерализма. Он начал с опровержения Ансильона, но чем более он жил, тем более он приближался к воззрениям последнего. К концу своего поприща ему пришлось ратовать против ложных либералов, так же как он в начале ратовал против реакционеров. Июльская революция27 дала сильный толчок европейскому либерализму и многих кинула в крайность, не только во Франции, но и в Германии. Круга это возмущало. «Всякая крайность,— говорит он,— противна моей природе, где бы и как бы она ни являлась» 216. В обличение этих стремлений он в 1832 г. написал статью под заглавием «Ложный либерализм нашего времени» («Der falsche Liberalismus unserer Zeit»).

Он противопоставляет здесь начала истинного либерализма ложному. Истинный либерал всегда опирается на право, которое есть свобода в законных пределах. Поэтому он никогда не требует для себя большего, нежели для других. Ложный либерал, напротив, исходит от произвола и, не обинуясь, нарушает чужое право, как скоро оно ему мешает. Для противников он требует всей строгости закона, а для себя и своих единомышленников — полнейшего снисхождения. Держась в пределах права, истинный либерал уважает законный порядок, зная, что он составляет лучшую охрану свободы. Ложный же либерал под именем свободы разумеет необузданность и всегда готов ниспровергнуть законный порядок. Истинный либерал прежде всего — друг мира; он желает, чтобы каждый народ управлялся так, как ему приходится по его нравам и понятиям. Ложный либерал, напротив, хочет навязывать всем свои мнения и всегда готов затеять войну во имя так называемых принципов. Истинный либерал не льстит ни князьям, ни народам, но тем и другим открыто говорит то, что он считает правдою. Ложный либерал бранит князей и льстит народу, доходя до пределов самого низкого раболепства. При этом под именем народа он отнюдь не разумеет все классы общества в совокупности. Аристократы выставляются врагами народа, а потому исключаются из его среды; аристократиею же называется не только наследственное дворянство, но и все, что возвышается над толпою, богатством, правами, образованием. Таким образом, для понятия о народе остается одна чернь, которой и поклоняются в погоне за популярностью. Далее, истинный либерал становится в оппозицию только для защиты истины и права. Ложный же либерал всегда находится в оппозиции; он восстает против всего, что только исходит от правительства. Единственная его цель — ослабить правительство или поставить его в затруднение, а на средства он неразборчив. Истинный либерал хочет законной свободы печати, без предварительной цензуры, но с ответственностью перед судом. Ложный либерал возмущается против всякой ответственности; он требует для себя неограниченной свободы печатать все, что ему угодно, бранить всех сколько угодно, и только сочинения противников он готов уничтожать всеми средствами. Истинный либерал желает реформ, ложный либерал стремится к революции. Все преобразования кажутся ему слишком медленными; он все хочет перевернуть зараз. Наконец, истинный либерал во всем знает меру; ложный же либерализм всегда бросается в крайности. Всего противнее ему середина, между тем как истинная середина, как ни трудно ее держаться, всегда должна составлять цель разумного человека, в особенности государственного. Ложные либералы выдают себя за людей движения; но движение — не все: нужна и устойчивость. Самое движение должно иметь цель и меру. Кто не умеет их соблюдать, кто всегда делает, или слишком много, или слишком мало, тот, по немецкой пословице, всегда останется дураком.

Все эти антитезы Круг подкрепляет многочисленными примерами из современных политических нравов. Нельзя не сказать, что эта меткая характеристика пригодна и для нашего времени.

В том же духе написана и другая брошюра «Об оппозиционных партиях в Германии и вне ее и об их отношениях к правительствам» 217. Но эта последняя обличает весьма слабое развитие политической мысли. Круг восстает здесь против оппозиционных партий вообще и требует, чтобы критика касалась отдельных вопросов, а не смыкалась в систематическую оппозицию. Он в борьбе партий видит главное зло современных обществ. Между тем история конституционных учреждений доказывает, что правильное их действие возможно только с помощью этой борьбы. Партии составляют не только естественное последствие, но и необходимое условие свободной политической жизни.

Круг сам принимал участие в прениях саксонских палат, установленных конституцией) 1831 г.28 Но эта поздняя политическая деятельность в тесной среде не могла развить в нем государственного смысла. Он остался литератором, и на этом поприще играл в Германии значительную роль. С своею живою натурою он принимал участие во всем и писал статьи по разнообразным политическим вопросам, занимавшим умы того времени. В итоге он является одним из талантливых представителей немецкого либерализма десятых и двадцатых годов. Исходя из школы Канта, он внешнюю свободу связывал с внутреннею и в праве видел нравственное начало в обширном смысле. Поэтому крайности либерализма были ему чужды. Тем не менее одностороннее развитие юридической теории невыгодно отозвалось на его политическом учении: государство все-таки остается у него чисто юридическим установлением. Оттого в его воззрениях индивидуалистические начала преобладают, особенно в теоретическом построении первоначальных основ политической жизни. Это самая слабая сторона его учения. И если эти начала смягчаются у него в выводах, то смягчение нередко происходит в ущерб последовательности. Вообще, можно сказать, что Круг более замечателен как талантливый популяризатор либеральных идей, нежели как чистый теоретик. Во всяком случае, ему принадлежит почетное место в немецкой политической литературе.