1 ПРИЧИНЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ В РОССИИ. СОСТАВ, ЦЕЛИ И ЗАДАЧИ ПРОТИВОБОРСТВУЮЩИХ СИЛ.

История гражданской войны в России получила отраже­ние в более чем 15 тысячах книг, изданных на протяжении истекших лет [1]; несколько тысяч книг вышло за рубежом. Ей посвящена масса документальных публикаций, воспоми­наний.

Очень долго освещение гражданской войны, причин ее обостренности шло односторонне, подчеркивалась фатальная неизбежность конфронтационных процессов в силу контрре­волюционности всех антибольшевистских сил, связанной с тем, что исторический прорыв произошел в одной стране. Граж­данская война рассматривалась как обязательный атрибут за­щиты революции, как панацея от появления политических кризисов в будущем.

В настоящее время произошел отход от сложившихся сте­реотипов и сформировались новые подходы в освещении при­чин, характера и последствий гражданской войны; состава и роли её участников, партийно-политической мозаики тех лет.

Прежде всего, гражданская война стала рассматриваться как общенациональная трагедия, как апофеоз революции, когда революционные процессы были доведены до высшего полити­ческого и социального напряжения, а общество находилось в состоянии глубочайшего кризиса и раскола.

Во-вторых, уточнена периодизация гражданской войны в России, что существенно повлияло на ее концепцию в целом.

Ещё совеем недавно преобладала позиция, согласно которой период гражданской войны датировался с начала лета 1918 г. и до конца 1920 года. Сегодня большинство исследователей (Е.Г. Гимпельсон, В.П. Дмитренко, Ю.И. Игрицкий, Ю.А. По­ляков и др.) связывают ее начало с событиями Октября 1917 г,, которые непосредственно вовлекли Россию в гражданскую войну, стали се началом и важнейшей предпосылкой дальней­шего развертывания.

В-третьих, сегодня гражданская война в России рассмат­ривается как сложное социально-политическое, а не только военное явление, имевшее далеко идущие последствия. В ча­стности, она решающим образом повлияла на политическую культуру большевиков, не только на «верхушку» партии, но и широкую партийную массу, выработав у нее соответствую­щий «синдром бойцов» и дав установки на силовые, военно-коммунистические методы в достижении политических целей.

В-четвертых, более глубокому изучению подверглись при­чины особой обостренности гражданской войны в России за счет обращения к анализу истоков формирования «фронтовой психологии" еще в годы первой мировой войны с одновремен­ным выявлением степени зависимости военного противостоя­ния от политики правящего режима, а также поведенческой линии небольшевистских партий [4].

Обвинять одних большевиков в неудаче с реализацией плю­ралистической модели российского общества нельзя, но имен­но большевики доктринерски, психологически и эмпирически были готовы к масштабному использованию насилия даже тогда, когда его можно было избежать (переговоры с Викже­лем, разгон Учредительного собрания и т. д.).

Гражданская война разгоралась. По существу начавшись с октябрьских событий 1917 г., она явилась, но признанию боль­шевистского лидера, «продолжением политики революции, политики свержения эксплуататоров, капиталистов и поме­щиков. Лениным же был определен и начальный период граж­данской войны, охвативший первые три послеоктябрьских месяца и наполненный активными боевыми действиями про­тив Керенского, юнкеров, «контрреволюционного» казачества в Москве, Иркутске, Оренбурге, на Дону. Но до весны 1918 г. военные действия на территории собственно России носили в основном локальный характер.

Сегодня вполне очевидно, что гражданская война в России стала общенациональной трагедией.

Главным противником Советской власти стало так называ­емое «белое движение». Возникнув в середине 1917 г. как блок монархистов и русских националистов для борьбы с рас­тущей анархией и безвластием внутри страны и с немцами — на фронтах, оно стало в годы гражданской войны самостоя­тельным политическим течением. Его идеологами являлись бывший прогрессист П.Н. Львов, бывший кадет П.Б. Струве, русский националист В.В.Шульгин. Лидеры «белого дела» исходили из примата национальной идеи, согласно которой все «государственно мыслящие элементы» должны были объе­диниться для спасения «единой и неделимой России» от «заси­лья Интернационала». На тот момент они полагали, что не следовало спешить с «предрешением» государственного строя до завершения борьбы с Советской властью. Все проблемы бывшей империи: формирование государственной власти, аг­рарный, рабочий, национальный вопросы, — должно было, по их мнению, решить Учредительное собрание в духе «истин­ной русской демократии». Её главными носителями, по мне­нию А.И. Деникина, были средняя интеллигенция и «служи­лый элемент» [6]; утверждался примат православной церкви.

Первым актом, содержавшим платформу для объединения сил, боровшихся против советской власти, стала «Политическая декларация», выработанная в декабре 1917 г. членами «Донского гражданского совета», находившегося в Новочер­касске и, по словам генерала А.И. Деникина, предполагавше­го стать «первым общерусским противобольшевистским пра­вительством» [8]. Предполагалось создание в стране «времен­ной сильной верховной власти из государственно мыслящих людей», обязанных подготовить со временем созыв Учреди­тельного собрания с целью формирования правительства и решения аграрного и национального вопросов. Во главе его встали три генерала: М.В. Алексеев. Л.Г. Корнилов, A.M. Ка­ледин. Сюда же стали прибывать члены запрещенной больше­виками партии кадетов, «Союза общественных деятелей, орга­низации, возникшей еще летом 1917 г. как представитель­ство различных профессиональных объединений интеллиген­ции, стремившейся противостоять социалистическим тенденциям в области хозяйственной жизни и отстоять верховенство Учре­дительного собрания. В нее входили профессора П.И. Новго­родцев, С.А. Котляревский, В.М. Устинов, Н.А. Бердяев, В.Н. Лоскутов и др. [9]. Позднее визит делегации «Донского гражданского совета» в Сибирь (март 1918, январь 1919) стал попыткой консолидации сил, боровшихся за «белую идею». Здесь же, на Дону, из антибольшевистски настроенных офи­церов, пробиравшихся сюда из разных концов России, гене­рал М.В. Алексеев начал формировать Добровольческую ар­мию. 2 ноября 1917 г. Алексеев прибыл в Новочеркасск, и этот день впоследствии отмечался сторонниками идеи как день рождения Добровольческой армии. Вообще идея создать эту армию для борьбы с немцами появилась в военных верхах еще в конце сентября 1917 г. [10J. 25 декабря во главе армии фактически стал генерал Л.Г.

Важный фронт гражданской войны проходил в Восточной Сибири. Десятки тысяч чешских и словацких солдат, отказав­шись защищать Австро-Венгерскую империю, объявили себя военнопленными и получили разрешение добраться до Влади­востока. Согласно договору, заключенному 26 марта 1918 г. с советским правительством, эти 45 тыс. солдат должны были продвигаться не как боевое подразделение, а как группа граж­дан, располагавшая оружием для отражения нападения кон­трреволюционеров. Однако во время продвижения участились их конфликты с местными властями. В ответ на попытку вла­стей конфисковать накопившееся у них оружие, в конце мая чехословацкие войска взяли г. Челябинск, а затем установили контроль за рядом пунктов вдоль Транссибирской магистра­ли. В известном смысле эти выступления стали катализатором гражданской войны на востоке страны. 18 ноября 1918 г., адмирал Колчак объявил себя Верховным правителем России, в чем его поддержал командующий Добровольческой армий генерал А.И.Деникин. Уже летом 1918 г. советская власть от Волги до Тихого океана была свергнута.

Консолидации антибольшевистской коалиции способство­вали и действия, предпринятые бывшими союзниками России в войне против Германии. Большевистский режим однозначно был воспринят ими враждебно. Союзники были уверены, что «переворот 25 октября» осуществился при содействии Герма­нии. Тем не менее, страны Антанты, несмотря на непризна­ние Советского правительства, не отозвали своих представи­телей из России. Сначала интервенция против большевистс­кого режима преследовала в основном антигерманские цели. Так считал и советский нарком иностранных дел Г.В. Чиче­рин. В марте 1918 г. в Мурманске высадились 2 тыс. англий­ских солдат с целью сорвать предполагаемое немецкое на­ступление на Петроград. Летом 1918 г. характер интервенции изменился. Войска получили указание поддерживать антиболь­шевистские движения. В августе 1918 г. англичане высади­лись в Закавказье, заняли Баку. В мае немцы вступили в Грузию «по просьбе грузинских меньшевиков», которые про­возгласили независимость своей республики. О своей суверен­ности в мае 1918 г. объявили также республики Азербайджан и Армения. Англо-французские войска, высадившиеся в авгу­сте в Архангельске, свергли там советскую власть, а затем поддержали правительство адмирала Колчака. Именно тогда бывшие союзники уточнили цели интервенции: «изолировать большевизм — новое и чудовищное явление империализма — с помощью санитарного кордона...» [12]. Позже, после окон­чания первой мировой войны между Англией и Францией были заключены новые соглашения в отношении России. И хотя эскалации военных действий с их стороны не произошло, но и на обращения Советского правительства с мирными предло­жениями ответа не последовало. Однако поражение Деники­на и Юденича осенью 1919 г. побудили Англию пересмотреть свою политику. В марте 1920 г. английское правительство установило торговые отношения с Советской Россией.

Сегодня очевидно, что не только, и не главным образом вмешательство других стран интенсировало масштабность граж­данской войны. Тем более, что к концу 1919 г. почти все иностранные войска (за исключением японских) были выве­дены с территории России. Однако страну продолжали потря­сать социальные катаклизмы в виде многочисленных «мяте­жей» и восстаний, сегодня классифицируемых в историогра­фии как «малая гражданская война» [13].

Безусловно, что главную роль в особой обостренности и продолжительности гражданской войны в России сыграли внут­ренние противоречия, лишь отягощенные вышеуказанными обстоятельствами. Из этих противоречий наиболее труднопре­одолимым оказалось противоречие между доктринальной за­ данностью большевистских программ с их ориентацией на мировую революцию и социалистический идеал и общедемок­ратическим потенциалом массовых движений в тот период, в первую очередь — крестьянских.

Октябрь 1917 г. подвел итог тому циклу в развитии страны и в проведении аграрных реформ начала XX века, в результа­те которого крестьянство отказалось ждать от кого бы то ни было решения земельного вопроса в своих интересах. К этой же критической точке подошли и переплелись с крестьянским другие массовые движения, в частности национальные. Не­случайно глава советского военного ведомства Л.Д. Троцкий обращал внимание на то, что в гражданской войне, особенно на юге страны, классовые моменты переплетались с нацио­нально-историческими. В значительной степени они опять-таки были связаны с решением аграрного вопроса. Новая власть, утвердившись на гребне народной стихии, отождествлявшей демократию с собственным «суверенитетом», обязана была решить перечисленные проблемы, считаясь с массовыми вожделениями, а не только с собственными представлениями о социалистической перспективе.

Общность действий пролетариата и крестьянства в октябрь­ские дни 1917 г. на основе требования ликвидации помещичь­его землевладения не успела закрепиться, в ходе дележа поме­щичьей земли и оказалась поэтому историческим эпизодом, за которым последовал период размежевания и конфронтации. Тем более, что вопреки ожиданиям крестьян, земельный го­лод в деревне не был утолен. Сегодня называют мифом совет­ской историографии цифру в 150 млн. дес. земли, которую якобы получили крестьяне. По новым оценкам, в результате конфискации помещичьих и иных земель в руки крестьян к 1919 г. перешло всего лишь 17,2 млн. дес. земли [14].

Характерна смена акцентов в земельном законодательстве правящей партии после Октября. Принятый II съездом Сове­тов Декрет о земле был целиком заимствован у эсеров. Чтобы получить поддержку крестьянства, большевики временно от­казались от лозунга национализации (огосударствления) зе­мельной собственности. Они включили в декрет положение о равенстве всех форм землепользования: подворной, хутор­ской, общинной, артельной. Казалось бы, создавались объек­тивные условия для реализации «американского» (фермер­ского) пути развития российской деревни, выявившегося еще в начале XX века. Но уже через три месяца появился развер­нутый закон «О социализации земли», в котором говорилось, что государство в целях скорейшего достижения социализма оказывает всяческое содействие общей обработке земли, да­вая преимущество коммунистическому, артельному и коопе­ративному хозяйствам перед единоличным. Так были опреде­лены правовые приоритеты, о чем В.И. Ленин несколько поз­же 5 июля 1918 г. на V Всероссийском съезде Советов сказал следующее: «Когда мы обещали крестьянству социализацию земли, мы сделали этим уступку, ибо мы понимали, что сразу национализацию ввести нельзя» [15].

Летом 1918 г. большевиками был сделан вывод о том, что задачи буржуазно-демократических преобразований в дерев­не решены и крестьянство, уже разочаровавшись в уравни­тельном землепользовании, в основной своей массе готово к восприятию задач социалистического порядка. Последовало решение концептуального политического характера о дове­дении до конца социалистической революции в деревне в интересах крестьянской бедноты. Была и прагматическая подоплека этого решения: усилившаяся хозяйственная разру­ха, недовольство рабочих в связи с бедственным продоволь­ственным положением, конфликты с чехословацкими легионерами. Но поставленная цель борьбы с голодом стала отож­дествляться с борьбой за социализм. Наркомпроду были предоставлены чрезвычайные полномочия по борьбе с дере­венской «буржуазией», укрывающей хлебные запасы и спеку­лирующей ими. Декреты ВЦИК и СНК, принятые уже в мае 1918 г., обязывали крестьян (и не только зажиточных) сдать все излишки хлеба сверх количества, необходимого для обсе­менения нолей и иного потребления по установленным нор­мам. Тех, кто обнаруживал неповиновение, предписывалось объявлять «врагами народа», предавать революционному суду и подвергать заключению в тюрьмы на срок не менее 10 лет с конфискацией имущества.

Механизмом проведения такой политики служили воору­женные продотряды, направляемые из городов, а также ком­беды, созданные на основе Декрета от 11 июня 1918 г. и оттеснившие сельские Советы. Хотя срок их действия был недолгим — в ноябре 1918 г. решением VI Всероссийского съезда Советов они были слиты с советами, но политический опыт использования военно-административных мер по отно­шению к деревне и их идеологического оправдания был усво­ен правящей партией. Эти политические акты не только по­служили одной из причин разрыва блока левых эсеров с боль­шевиками (лидер левых эсеров Мария Спиридонова, высту­пая на V Всероссийском съезде Советов 4 июля 1918 г. с докладом о деятельности крестьянской секции ВЦИК, назва­ла эту политику «гибельной» для Советской власти), но и за­ложили глубокие противоречия в развитии событий, что не могло не сказаться на степени обостренности гражданской войны, особенно в земледельческих районах.

На ее ход повлияло и форсирование процесса создания непосредственно социалистических форм в деревне. Такие настроения особенно усиливались к концу 1918 г., когда сфор­мировалась идея осуществить коллективизацию крестьянских хозяйств за три года. Было принято «Положение о социалис­тическом землеустройстве и о мерах перехода к социалисти­ческому земледелию», которое предусматривало, что вся зем­ля, в чьем бы пользовании она ни состояла, «считается еди­ным государственным фондом»; преимущества имели в пер­вую очередь коллективные формы. «Положение» было воспринято на местах как указание насаждать социализм в деревне. Причем, насаждали бестолково. Как позднее заме­тил один из делегатов VIII съезда РКП (б), назвавший данное «Положение» декретом об организации коммун, политика, проводимая в этой области, не отличалась достаточной яснос­тью: разговор шел то о коммунах, то о «хлебных фабриках» — совхозах без обеспечения и тех, и других инвентарем и удоб­рениями.

Нежелание считаться с социальной природой крестьянства было свойственно большевикам и марксистам вообще. Мно­гие из них считали, что они лучше крестьян знают, что надо делать с землей, и настойчиво убеждали их переходить к ее общественной обработке [16]. A.M. Коллонтай, например, писала в то время: «... сейчас, после закрепления власти за рабочими и крестьянами, начинает постепенно выявляться неизбежная рознь между этими несливающимися социальны­ми элементами... мелкобуржуазное крестьянство целиком враж­дебно новым принципам народного хозяйства, вытекающим из коммунистического учения». Отсюда жесткость политики по отношению к крестьянам — тенденция называть «кулацки­ми» все их выступления против «социализма», В ответ же принимались соответствующие резолюции «самочинных» кре­стьянских съездов, содержание которых свидетельствовало о попытке найти свой, крестьянский курс в бурях гражданской войны. Поэтому начинались данные документы, как правило, с отказа подчиняться как порядкам, насаждаемым деникин­цами, так и «тем распоряжениям коммунистической власти, которые шли вразрез с интересами крестьян и рабочих» [17], в первую очередь, связанным с созданием совхозов и коммун. Именно их непродуманное насаждение не только не способ­ствовало стабилизации обстановки, но нередко, как это было на Дону, Кубани и в других регионах, являлось одной из при­чин падения Советской власти.

Данные меры в ряде мест спровоцировали выступления крестьян, которые с лета 1918 г. довольно часто потрясали Советскую республику. Все это потребовало колоссального напряжения сил в борьбе против множества возникавших «внутренних врагов», в числе которых оказывались и вчераш­ние попутчики.

Трагизм таких движений гражданской войны, как махнов­щина, антоновщина, казачьих восстаний на Дону весной 1919 г. и других состоял в том, что, возникнув как результат кризиса крестьянского хозяйства в условиях проведения экстремаль­ных мер и усиления жестко классового подхода, т. е. «проле­тарской» линии в деревне, они несли на себе печать неразре­шимости одного из главных противоречий революции: между ее мощным общедемократическим потенциалом и коммунис­тической заданностью правительственных программ. Недоста­точность формационных предпосылок компенсировалась мак­симальной мобилизацией ресурсов, сверхконцентрацией сил и власти, использованием репрессивных методов.

Как известно, VIII съезд РКП (б) принял специальное ре­шение «Об отношении к среднему крестьянству», предпола­гавшее устранение произвола местных властей и обеспечение соглашения со средним крестьянством, но сам факт принятия еще не означал, что оно способно было в корне изменить от­ношение к среднему крестьянству и проводимую большевика­ми политику в деревне в целом. Наиболее откровенно по это­му поводу высказался Н.И. Бухарин, заметивший, что «это сознательный политический маневр, сознательная цель, кото­рая вызывается данным конкретным сочетанием сил, той об­становкой, в которую рабочий класс попадает» [18]. Ленин высказал аналогичную мысль: «Теоретически мы сошлись на том, что средний крестьянин не враг наш... здесь дело будет меняться в зависимости от многочисленных привходящих мо­ментов революции...» [ 19].

Бывший в то время наркомом финансов Н.И. Крестин­ский спустя год так оценил политико-прагматичное значение решения VIII съезда РКП (б): «Эта задача диктовалась жиз­нью, иначе весной 1919 г. могла быть волна крестьянских восстаний» [20]. Волны, как таковой, весной не последовало. Однако 11 марта 1919 г. вспыхнул мятеж донских казаков, охвативший громадный район в пределах верховьев реки Чир, станиц Еланская, Вешенская, Усть-Медведицкая и других и явившийся ответом на репрессивные меры, проводимые мест­ными ревкомами в отношении казаков, которым запрещалось носить лампасы, называться «казаками»; станицы переимено­вывались в села. Политика «расказачивания» проводилась со­гласно секретному циркулярному письму ЦК РКП (б) об от­ношении к казакам от 24 января 1919 г., подписанному сек­ретарем Оргбюро ЦК Я.М. Свердловым. В письме предлага­лось провести «массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно», а также «беспощадный массовый тер­рор» по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Совет­ской властью [21]. Получив такую директиву, партийные и советские работники Дона применили репрессии по отноше­нию вообще к казакам, что и послужило причиной восстания. И хотя 16 марта 1919 г. ЦК РКП (б), вновь обсудив вопрос о казачестве, остановил применение против него мер, указан­ных в циркулярном письме, и призвал проводить среди каза­ков политику расслоения, но мятеж имел печальные послед­ствия и создал условия, благоприятствовавшие наступлению Деникина на юге России.

Принятые несколько позднее ЦК РКП (б) «Тезисы о рабо­те на Дону», не смогли полностью компенсировать тот политический ущерб, который причинила указанная директива делу стабилизации обстановки в данном регионе. Тем более, что и данный документ исходил из признания «политической отста­лости и предрассудков среднего казачества», проявлявшихся, по мнению авторов тезисов, в стремлении видеть причину происходившей борьбы «не в классовом гнете, а в политике Советской власти и Коммунистической партии». Поэтому глав­ной задачей агитационно-организационной кампании пред­лагалось считать задачу проведения глубокого водораздела между двумя боровшимися «лагерями, белым и красным, с полным исключением промежуточных, колеблющихся, шата­ющихся группировок путем их разоблачений и полной комп­рометации» [22].

Характерно, что и после VIII съезда РКП (б) усилия партии не были направлены на нормализацию отношений со средним крестьянством. Более того, директивные письма на места от­личались крайней противоречивостью. Так, 26 июля 1919 г. Оргбюро ЦК РКП (б) утвердило специальное положение в виде инструкции, в предисловии к которому говорилось, что мно­гие местные партийные организации ударились «в крайность середняколюбия» и забыли, что основой партийного влияния и организации в деревне могло быть только прочное сплоче­ние пролетарских и полупролетарских элементов; подчерки­валось главное: масса мелких собственников враждебна соци­ализму [23].

Характерен и такой факт. На VIII съезде РКП (б) почти все выступления В.И. Ленина касались проблемы взаимоот­ношений с крестьянством, в частности с середняком. Но на IX съезде (всего через год) в речи при открытии съезда об этом не говорилось ни слова: а в докладе ЦК имелось лишь не­сколько слов о типизации середняка. Если на VIII съезде РКП (б) хоть в какой-то степени поднимался вопрос о непо­мерно больших тяготах значительной части крестьянства, о безобразиях, нередко творимых по отношению к нему на ме­стах, то на IX съезде РКП (б) В. И. Ленин, ссылаясь на дан­ные «Бюллетеня Центрального Статистического Управления», констатировал, что в 1918 и 1919 годах рабочие потребляю­щих губерний получали 7 пудов хлеба. Крестьяне же произво­дящих губерний потребляли 17 пудов в год (до войны они же потребляли 16 пудов в год). «Вот две цифры, —подчеркнул В.И. Ленин, — показывающие соотношение классов в продо­вольственной борьбе. Пролетариат продолжал приносить жер­твы» [24]. Л.Б. Каменев в своем выступлении прямо назвал крестьянство враждебным элементом, а Троцкий призвал ис­пользовать его исключительно как физическую силу, мобилизуя по типу воинских частей, «Мы не можем дожидаться, пока каждый крестьянин и крестьянка поймет. Мы должны сегод­ня заставить каждого стать на то место, на котором он дол­жен быть» [25].

Следовательно, как только относительно стабилизировалось политическое положение, в правящей партии вновь возникло пренебрежительное, а норой и враждебное отношение к абсо­лютному большинству населения страны — к крестьянству. Один из основателей советской исторической школы М.П. Покров­ский дал этому явлению точную и определенную оценку, на­звав его «характерной особенностью подлинного военного ком­мунизма» [26].

Таким образом, по целому ряду объективных и субъектив­ных причин страна оказалась перед необходимостью практи­ческой реализации некапиталистической альтернативы в ус­ловиях недостаточной зрелости формационных предпосылок.

На протяжении многих лет советская историография рас­сматривала политику «военного коммунизма» через призму ее вынужденности, как систему главным образом экономических мер, обусловленных интервенцией и гражданской войной, введенных плавно и последовательно.

Лишь в последнее время историки заговорили о «военном коммунизме» не как о кратком и в некотором смысле «случай­ном» эпизоде в политической истории советского общества, а как о периоде или даже состоянии внутринационального об­щественного развития, в традициях которого лежит разгадка ряда ключевых проблем всех последующих событий и кото­рый по временным рамкам тождественен всей социально-по­литической истории гражданской войны, являясь в значитель­ной степени прагматической реакцией на ее процессы и прой­дя определенные этапы или «критические точки» формирова­ния «чрезвычайщины» [27].

Ненормальность этой системы, по мнению крупнейшего социолога тех лет П. Сорокина, заключалась в том, что преоб­разование форм общественной жизни диктовалось не произ­водством, не ростом производительных сил, а, наоборот, шло из области потребления. Началось это еще во время мировой войны, когда по инициативе министра земледелия А.А. Рит­тиха в 1916 г, была введена своеобразная «продразверстка» с целью обеспечения армии и рабочих оборонных предприятий необходимым потребительским минимумом. Затем Октябрь­ский переворот и новая власть «окончательно повернули руль продовольственной политики в сторону полной монополиза­ции»; зёрна «военно-коммунистической» тенденции оказались «живучими» [28].

Сама обстановка выхода из жесточайшего кризиса, порож­денного мировой, а затем и гражданской войной, создавала питательную среду для роста этих зерен. Другое дело, что эти процессы облекались в иллюзорную идеологическую оболоч­ку. Многие вынужденные войной меры и методы ведения хо­зяйства (продуктообмен, трудовая повинность, нормирование потребления) рассматривались большевиками как материаль­ная подготовка социализма, а иногда и непосредственный со­циализм.

В конкретно-историческом плане «военный коммунизм» стал той организационной формой, в которой осуществлялось не­избежное почти для всякой революции забегание вперед, а в конкретных условиях России — политикой, целью которой стало с помощью соответствующей идеологии к эскалации чрезвычайных мер утвердить «диктатуру пролетариата» в стране с гигантским преобладанием «мелкобуржуазного» населения и многоукладностью.

В теоретическом плане «военный коммунизм» почти на всем протяжении 1918—1920 гг. был следствием утопичес­ких представлений о путях развития мировой революции, ее победы в ближайшем будущем, которое тогда порой исчис­лялось днями.

Именно надежда на помощь мирового пролетариата, а также представления об относительной простоте подавляющего боль­шинства функций управления, якобы ставших в результате развития крупного капиталистического производства «вполне доступными веем грамотным людям», о высочайшей револю­ционной сознательности масс, не требовавшей, но мнению большевистских руководителей, материального стимулирова­ния, предопределили так называемую «красногвардейскую атаку на капитал», т.е. использование чрезвычайных мер и в политической, и в экономической областях.

Всемерное культивирование «классовой» ненависти неиз­бежно порождало господство «чрезвычайщины» и массовые репрессии. Этому способствовал и тот факт, что весной-летом 1918 г. обстановка была отчаянной и развертывание террора стало для большевиков единственной возможностью удержаться у власти. Как записала 1 сентября 1918 г. в своем дневнике русская писательница З.Н. Гиппиус, «большевики физически сидят на физическом насилии... этим держалось и самодержа­вие, но... большевики... должны увеличивать насилие до го­мерических размеров» [29). II съезд Советов отменил смерт­ную казнь, но уже в феврале 1918 г. она была введена вновь. Даже по неполным данным, динамика репрессий летом 1918 г. резко нарастала: в июне было расстреляно 56 человек, в июле-августе — 937, в сентябре — 2600 человек [30]. С 1918 г, начали создаваться концлагеря. 5 сентября 1918 г. декретом СНК в ответ на убийство руководителя Петроградского ЧК М.С. Урицкого и покушение 30 августа на Ленина была объяв­лена политика красного террора, предусматривавшая взятие заложников и расстрел всех, сопричастных к «заговорам», «мятежам» и т. д. Террор стал системой. Как писал один из свидетелей происходившего в те дни в России эсер С.П. Мель-гунов, террор превратился в «систематическое официальное убийство». Безусловно, имел место и «белый» террор, но, по словам того же автора, это было явление иного порядка, как правило, эксцессы на почве разнузданности власти и мести, но в этом случае он не возводился в ранг правительственной политики ни генералом Деникиным, ни адмиралом Колчаком, ни бароном Врангелем, и тем более он не получал «теорети­ческого обоснования.. как системы власти» [31]. И хотя в начале ноября 1918 г. на VI съезде Советов были приняты решения о необходимости соблюдения «революционной закон­ности» и даже о частичной амнистии, но в целом мало что изменилось, особенно на местах: засилье «чрезвычаек» оста­лось непоколебленным. С.П. Мельгунов привел ряд фактов в подтверждение, в том числе — приказ ЧК г. Пятигорска, опубликованный 2 ноября в № 157 местных «Известий», в котором говорилось, что «вследствие покушения на жизнь вождей пролетариата... в ответ на дьявольское убийство луч­ших товарищей, членов ЦИК и других...» по постановлению ЧК расстреляны заложники и «лица, принадлежащие к кон­трреволюционным организациям»; далее шел список в 59 че­ловек, который начинался генералом Рузским, тут же был напечатан и другой список в 47 человек, где вперемежку на­зывались: сенатор, фальшивомонетчик, священник. Причем, как сообщает автор, они были не расстреляны, а зарублены шашками; вещи убитых были объявлены «народным достоя­нием» [32].

По оценкам некоторых современных историков, общее число жертв террора и бандитизма в 1918—1920 гг. состави­ло 1,3 млн человек. По оценкам специальной комиссии Де­никина, число жертв большевистского террора доходило до 1,7 млн [33].

Постепенно государственное принуждение и террор пре­вратились в важнейшие рычаги управления, в том числе и в экономической области. Частичное совпадение прагматичес­ких задач, диктовавшихся чрезвычайной обстановкой (разру­хой, гражданской войной) с представлениями о социализме как бестоварном, централизованном обществе, «единой фабрике»; а также европейские революции 1918—1919 гг., при­нятые большевиками за начало мировой революции — все это утвердило их в необходимости революционного штурма и в экономике. 28 июня 1918 года последовал декрет СНК о на­ционализации промышленности, с которым всегда связывали утверждение «военно-коммунистических» порядков. Он, дей­ствительно, был логическим продолжением «красногвардей­ской атаки на капитал», приобретенного в ходе ее проведения опыта, хотя одновременно был и реакцией на требование гер­манского правительства уплатить компенсацию за предприя­тия, функционировавшие с участием немецкого капитала и не национализированные до 30 июня 1918 года. Понятно, что национализировали все быстро и решительно. В преамбуле декрета целями этого акта назывались «решительная борьба с хозяйственной и продовольственной разрухой» и одновремен­но — «упрочение диктатуры рабочего класса и деревенской бедноты».

Национализированными предприятиями необходимо было управлять, чтобы получить какую-то отдачу. Поэтому все бо­лее усиливается мотивация необходимости управления сверху, поскольку было подмечено, что уставшие, пауперизирован­ные массы, включая питерский пролетариат, не готовы к ре­шению этой задачи [34], отсюда — необходимо отдельным руководителям «встать во главе истомленной и устало ищу­щей выхода массы» [35]. Восторжествовала идея отождеств­ления общенародного управления с государственным.

Развивая настроения самого отчаянного штурма, Я.М. Свер­длов призвал к расколу деревни. Новая фаза «военно-комму­нистического» наступления, на сей раз на деревню, связана с декретами ВЦИК и СНК по продовольственному вопросу, от­носящимися к маю 1918. Эти акты устанавливали продоволь­ственную диктатуру государства.

Наиболее тяжелой для крестьян стала натуральная хлеб­ная повинность. 11 января 1919 г. декретом Совнаркома была введена продразверстка, фактически же она стала осуществ­ляться раньше, ибо еще 30 октября 1918 года был принят Декрет об единовременном десятимиллиардном революцион­ном налоге, взимание которого шло в уже сложившихся воен­но-коммунистических традициях.

Еще сложнее проследить экономическую целесообразность другого мероприятия, проводимого с нарастающей интенсив­ностью в 1919—1920 гг. и заключавшегося в попытке отказа от рыночных отношений и в непосредственно ближайшем бу­дущем — вообще от денег. С реализацией этой меры про­изошло то же, что несколько ранее с введением продовольственной диктатуры: естественная борьба с голодом и разру­хой стала отождествляться с борьбой за социализм. Когда была проведена национализация банков и промышленных предпри­ятий, а инфляция не только не уменьшилась, но и приняла угрожающие размеры, тогда усиленно зазвучал довод о бесто­варном и безденежном социализме. В программе РКП (б), принятый на VIII съезде (март 1919 г.), признавалась невоз­можность уничтожения денег «в первое время перехода от капитализма к коммунизму», но одновременно предлагалось принять меры, подготавливавшие их уничтожение и расши­рявшие область «безденежного расчета» с одновременной за­меной торговли планомерным, организованным в общегосу­дарственном масштабе распределением продуктов [36]. На уровне же государственной политики продолжали надеяться, как заявил на первом Всероссийском съезде заведующих фи­нотделами (май 1919 г.) нарком финансов Н.Н. Крестинский, на «социалистический переворот на Западе» и искали меры, которые бы помогли продержаться до этого момента и избе­жать окончательного краха денежной системы. Тогда же был поставлен вопрос о «безденежных расчетах» между советски­ми учреждениями и национализированными промышленными предприятиями. В июле 1920 г. декретом Совнаркома РСФСР была закреплена практика безналичных расчетов между все­ми государственными структурами; она просуществовала де­сятки лет.

Таким образом, придя к власти в обстановке тотальной разрухи и не имея долговременной экономической программы выхода из нее (в этом трудно обвинить только большевиков; как заметил генерал А.И. Деникин, «ни одна руководящая партия не имела программы для «переходного периода...» [37]), большевики строили свою деятельность, в том числе и эконо­мическую, руководствуясь сверхценностными целями, важней­шими из которых были мировая революция и социалистичес­кий идеал.

В экономической области большевики стали усиленно раз­вивать государственно-монополистические тенденции, которые сформировались еще в годы империалистической войны, опи­раясь на репрессивный аппарат. Как это характерно для боль­шевистского стиля мышления, вынужденные, в общем-то, меры стали облекаться в идеологическую оболочку и рассматриваться большевиками, как материальная подготовка социализма, а иногда и как сам социализм. Некоторые из них — продукто­обмен, нормирование потребления, трудовая повинность — по существу были превращены в программные требования, что способствовало их консервации и воспроизводству, порождая все новые иллюзии о непосредственном движении к социализму и меняя социокультурный стереотип последнего.

Правящая партия стала рассматривать советскую государ­ственность в качестве фактора, способного компенсировать недостаточность формационных предпосылок для нового об­щества на путях максимальной мобилизации внутренних ре­сурсов, сил и власти. Объективно огромная роль идеологии и особенно государственных структур, слившихся с партийны­ми, как бы компенсировала социально-экономическую дезор­ганизацию общества. Но одновременно это обусловило пре­вращения насилия и государственного принуждения в важ­ные рычаги управления обществом.

Однако, как показала гражданская война, значительная часть трудящихся поддержала большевиков, хотя и с опреде­ленными колебаниями в критические моменты. В известном смысле коммунистическая идеология, воспринимавшаяся на­селением на уровне прагматических лозунгов, наложилась на традиционализм массового сознания, приверженного общин­но-уравнительному идеалу. Тем более, что выбирать массам приходилось не между демократией и авторитаризмом, а между двумя диктатурами, и диктатура генералов была им социаль­но и идеологически чуждой.

Победе большевиков способствовал и такой фактор, как разнородность белого движения, а также относительная сла­бость его политической поддержки. Монархические партии и организации не сумели стать после Февраля 1917 г. серьезной политической силой. Кадеты сыграли немалую роль в идеоло­гическом обеспечении белого движения. Однако популярность этой партии среди политизированных масс, особенно после Корниловского выступления в конце лета 1917 г., резко упа­ла. Нединамичность белого движения во многом объяснялась тем, что объединялись в нем различные силы негативной це­лью — борьбой с советской властью («совдепами»), которая какой-то частью населения воспринимались как «своя», по­нятная и близкая но своей сути. С громадной долей горечи З.Н. Гиппиус связывала это с национальными «особенностя­ми» русского народа, непонятными для европейца: «чем власть диче, чем она больше себе позволяет — тем ей больше позво­ляют» [38]. Белое же движение, не сумев выработать попу­лярной и четкой программы действий, осознавая в лице своих лучших представителей громадную ответственность за все про­исходившее, в какой-то степени постепенно утратило тс идеа­лы, ради которых оно начиналось. Не случайно В.В. Шульгин оценил эту метаморфозу следующим образом: «начатое «почти святыми», оно попало в руки «почти бандитов».

В определенном смысле исход гражданской войны опреде­лила и грамотная военная политика большевиков, строившаяся не на старых партийных догмах, а на учете реалий и подска­занная опытом первых боевых «крещений» с использованием «военспецов» — бывших царских офицеров, военной науки.

Численность Красной Армии, с начала 1918 г. формиро­вавшейся как кадровая и составлявшей первоначально лишь 300 тыс. человек, уже к октябрю этого же года возросла по­чти в 3 раза; была проведена борьба с партизанской, митинго­вой демократией, наведена дисциплина. Положительную роль сыграли и массовые партийные мобилизации на фронт.

Таким образом, глубокий социально-политический кризис в России, во многом связанный с последствиями мировой вой­ны, способствовал победе большевиков, связанной и со мно­гими другими факторами, в том числе — раздробленностью и неоднородностью антибольшевистских сил.