1. ОБЩЕСТВЕННО-ПОЛИТИЧЕСКИЙ КРИЗИС В СТРАНЕ НА РУБЕЖЕ 1920-1921 г. И ПОИСК ВЫХОДА ИЗ НЕГО. БОЛЬШЕВИКИ И НЭП.

Характерно, что вопрос о переходе к нэпу, уровне его целесообразности с точки зрения объективной обусловленнос­ти и в то же время — доктринальной заданности программ различных политических течений в России и за ее пределами начал дискутироваться сразу же.

Первое, представленное широким разбросом мнений (от «Новой России» и «Экономиста» — журналов, издававшихся в России и объединявших беспартийную научную интеллиген­цию, до меньшевистского «Социалистического Вестника» и «Сме­ны вех», а также западных политиков — Ллойд Джорджа и др.), состояло в признании эволюции большевизма, начавшей­ся с введением нэпа и означавшей «самотермидоризацию», объек­тивно обусловленную наличием общедемократической тенден­ции развития и не исключенную даже Октябрьской револю­цией, двойственный характер которой (пролетарской — в го­роде, буржуазно-демократической в деревне) признавали на первых порах даже большевики. Сегодня очевидно, что на­дежды на эволюцию большевизма в условиях нэпа и возмож­ность на его основе вывести страну из «послереволюционной лихорадки» не оправдались. В советской же историографии, вплоть до конца 80-х гг., вывод о нэпе как попытке «самотер­мидоризации» режима воспринимался негативно и инкрими­нировался в качестве «антинаучного» западным «советологам».

Второй уровень оценок, разделяемых в 20-е гг. подавляю­щим числом большевистских авторов, в том числе и членами ЦК РКП (б) — ВКП (б), был связан с пониманием нэпа как самого большого отступательного движения ленинизма с це­лью маневрирования; согласно данной точке зрения, нэп — это временное явление, обусловленное особыми внутренними условиями и международной обстановкой, это тактический ход, временная передышка, зигзаг истории. Именно этот оценоч­ный уровень стал со временем основой сталинских интерпре­таций нэпа и причин отказа от нет.

И, наконец, начинал в изучаемые годы формироваться подход, согласно которому новая экономическая политика, воспринимаясь в первую очередь как система антикризисных мер, стала соотноситься с перспективами общественною раз­вития тогдашней России, приобретая на определенном этапе конкретные черты его стратегического направления. Любо­пытно., что данный подход хотя и с весьма существенными оговорками разделяли представители разных политических направлений, порой — прямо противоположных: в больше­вистском руководстве в последний период своей жизни к по­добной мысля стал склоняться В.И. Ленин, выводя при этом картины социалистического будущего России; в научных, бес­партийных изданиях тех лет — носители идеи либеральной модернизации России с постепенным включением ее в общеци­вилизационный мировой процесс {П.Сорокин, Н.Д. Кондрать­ев, А.В. Чаянов, Б.Д. Бруцкус и др.), Промежуточное положе­ние между ними занимали российские социал-демократы и со­циалисты-революционеры, лидеры которых к данному момен­ту оказались в эмиграции и которые развили концепцию демократического социализма, исключавшую возможность демократизации экономики России без трансформации ее по­литического режима.

В советской историографии, начиная с 60-х гг., главным образом разрабатывались авторские версии, связанные с ана­лизом ленинских взглядов и оценок нэпа (А. Берхин, В.П. Дани­лов, Э.Б. Генкина, В.П. Наумов, Э.Д. Осколкова, Г.Л. Смир­нов и др.). В последнее время предпринимаются попытки к изучению всех имевшихся вариантов реализации нэповской альтернативы как в самой правящей партии (Е. Плимак, М.М. Горинов, Е.Г. Гимпельсон, B.C. Лельчук, В.П. Дмитрен­ко, В.П. Сироткин и др.), так и за ее пределами (Влад. Ники­тин, В. Костиков, Н.С. Симонов, М. Назаров и т. д.). Как пра­вило, пока исследуются теоретические возможности, заложенные в программах, изданиях и других документах различных политических групп и течений, связанных с оценкой уровня реальности создания в 20-е гг.

К началу 1921 г. гражданская война в основном закончилась, однако положение советской власти не упрочилось. В стране назревала катастрофа, в первую очередь связанная с состоянием экономики. Война принесла народам России огромные бедствия. Ущерб, нанесенный народному хозяйству, составил 39 млрд. золотых рублей, промышленное производство сократилось в 5 раз. Особенно тяжелы были людские потери. С 1917 г. по 1920 г. они составляли не менее 15 млн. человек, 2 млн. чело­век покинули родину, стали эмигрантами.

Эксперимент «военного коммунизма» усугубил ситуацию. Разрыв экономическим связей между городом и деревней, урав­ниловка в городе, продразверстка в деревне, разрушение ком­муникаций и резкое сокращение объема сельскохозяйствен­ных продуктов, шедших на продажу, привело к полной нату­рализации крестьянских хозяйств, к сокращению не только товарного, но и валового сбора зерна, до двух третей довоен­ного уровня. С громадными сбоями работала промышленность. Принявшая к 1920 г. на партийно-правительственном уровне четкие концептуальные очертания, социально-экономическая практика «военного коммунизма» в значительной степени обус­ловила глубокий политический и экономический кризис в на­чале 1921 г.

События в России на рубеже 1920—1921 гг. были столь же грозны, сколь во многом и неожиданны: «...самый боль­шой... внутренний политический кризис» [1], — так опреде­лил В.И. Ленин ситуацию тех дней спустя некоторое время. Но в начале 1921 г. неожиданным для партии, лидером кото­рой он был, оказалось многое. Прежде всего, кризис возник и развивался не на фоне поражений, а на фоне побед в граж­данской воине, которую преодолели «победоносно». Однако, пожалуй, самым неожиданным явилось то, что недовольство политикой правящей партии проявила значительная часть не только крестьянства, но и рабочих.

О том, что крестьянство недовольно продразверсткой, боль­шевистские лидеры знали и вполне определенно реагировали. «Мы признаем себя перед крестьянином должником», — кон­статировал В.И.

Усилившиеся с августа 1920 г. массовые крестьянские вы­ступления в Тамбовской, Воронежской губерниях, возглавля­емые А.С. Антоновым и насчитывавшие до 50 тыс. участни­ков, рассматривались как кулацкий мятеж. В аналогичном духе оценивались действия крестьянских повстанческих фор­мирований на Украине, Среднем Поволжье, Дону, Кубани, Сибири. По-прежнему над характером данных оценок довлел тезис о том, что «мелкобуржуазные собственники раздробле­ны; те среди них, которые имеют большую собственность, являются врагами тех, кто имеет меньшую...» [3].

Гимном государственному принуждению не только как ос­новы выхода из кризиса, но и как главному методу хозяй­ственного возрождения страны стала книга Н.И. Бухарина «Экономика переходного периода», написанная в мае 1920 г. В десятой главе «Внеэкономическое принуждение в переход­ный период», высоко оцененной В.И. Лениным, речь шла не только о необходимости давать «более или менее внушитель­ный отпор кулацкой Вандее» (кстати, В.И. Ленин отчеркнул в рамку слова «более или менее», провел к ним стрелку с полей книги и написал «самый» [4], но и вообще об использо­вании всяческих форм государственного обуздания хозяйствен­ной анархии, к которой, в первую очередь, была отнесена свободная торговля, отождествленная со спекуляцией [5].

Исследователи попытались непредвзято разобраться с по­зицией и другого лидера большевистской партии, Л.Д. Троц­кого, который в феврале 1920 г. внес в ЦК свои предложения по продовольственной и земельной политике, о чем он гово­рил позднее на X съезде РКП (б), обратив внимание на то, что вопрос о замене разверстки продовольственным налогом он ставил год тому назад, но был в этой связи «обвинен во фритредерстве, в стремлении к свободе торговли» [6].

Работники Наркомпрода так же решительно высказыва­лись против любой попытки перехода на продналог в 1920—1921 гг., Н. Осинский писал, что такое предложение неприем­лемо, так как означает восстановление хотя бы частью «сво­бодной» торговли [9] и, следовательно, крушение государствен­ных заготовок. Подобная позиция объяснялась не только ве­домственным стремлением сохранить Наркомпрод и систему принудительных заготовок. Она была связана с марксистской ортодоксальностью большевиков, что подтверждают статьи и выступления других работников Наркомпрода и Наркомзема (Б. Книповича, П. Месяцева, В. Кураева и др.). Развитие производительных сил сельского хозяйства, заметил Б.Книпо­вич, мыслилось «тесно связанным иди с коллективизацией крестьянского хозяйства или с огосударствлением тех или дру­гих отраслей его» [10].

Своеобразные итоги официальных версий подвел на VIII съезде Советов (декабрь 1920 г,) В Л. Ленин, подчеркнув, что «...политика советской прямолинейности верна... желез­ное руководство пролетариата есть единственное средство, которое спасает крестьянин от эксплуатации и насилия» [11].

Неожиданным в начале 1921 г, явилось то, что забастовал призванный обеспечить «железное руководство» пролетариат. Это было связано с происшедшим в январе 1921 г. в Петрогра­де, Москве сокращением норм выдачи хлеба, хотя несколькими днями ранее на VIII съезде Советов речь шла о наличии на 15 декабря 1920 г. продовольственного фонда в размере 155 мил­лионов пудов с перспективой его роста до 300 млн пудов в ближайшем будущем.

11 февраля из-за прекращения подачи электроэнергии Пет­роградский Совет принял решение о закрытии 93 предприя­тий. 24 февраля на улицу вышли рабочие Трубочного, Бал­тийского и других заводов; в городе был введен комендант­ский час, запрещены митинги и сборища, а затем введено военное положение. Днем раньше, 23 февраля в Москве тоже забастовало несколько тысяч рабочих. Направившись к воин­ским казармам, они призвали красноармейцев в связи с ухуд­шением экономического положения присоединиться к демон­страции. Охранявшие казармы часовые открыли предупреди­тельный огонь поверх толпы.

Развеивался миф о высочайшей революционной сознатель­ности масс. «Построенная в шеренгу экономика расстроила ряды и замитинговала» [13], — так оценил сложившуюся си­туацию замнаркома просвещения, историк М.Н. Покровский. А потом громыхнул Кронштадт. 2 марта 1921 г. в Кронш­тадте — главной военно-морской базе Балтфлота без единого выстрела власть перешла к Военно-революционному комите­ту— органу руководства восставшими против советской вла­сти. Главный политический лозунг восставших звучал при­вычно: «Власть Советам!» Но было и продолжение: «Власть Советам, а не партиям?». Любопытен документ, напечатан­ный в один из мартовских дней в газете «Известия Военно-революционного комитета Кронштадта «На горьком опыте трехлетнего властвования коммунистов мы убедились, к чему приводит партийная диктатура. Немедленно на сцену выпол­зает ряд партийных генералов, уверенных в своей непогреши­мости и не брезгующих никакими средствами для проведения в жизнь своей программы, как бы она ни расходилась с инте­ресами трудовых масс... Создается класс паразитов, живущих за счет масс, озабоченный своим собственным благополучи­ем... Поэтому ни одна партия не имеет ни юридического, ни морального, никакого иного права управлять народом... Дело идет еще хуже, когда у власти стоит не одна, а несколько партий. Тогда в межпартийной сваре за преобладание у руля правления некогда думать и заботиться о народе... Вот поче­му на знамени восставшего Кронштадта написан лозунг «Власть Советам, а не партиям?». В другом документе кронштадтцев — редакционной статье, опубликованной в тех же «Известиях» 6 марта, давался анализ причин восстания. Одной из основ­ных называлось трагическое положение деревни. «Предпри­имчивые коммунисты, — говорилось в документе, — присту­пили к разорению крестьянства и насаждению советских хо­зяйств — усадеб нового помещика — государства». Восстав­шие призвали к «третьей революции», которая «выгнала бы узурпаторов и покончила бы с режимом комиссаров» [15]. Па общем собрании 1-й и 2-й бригад линейных кораблей, состо­явшемся в один из первых дней марта, в присутствии 16 тыс. кронштадтцев была принята резолюция, в которой содержа­лось свыше 20 пунктов с требованиями к правящему режиму. Главными из них были: свобода слова и печати для рабочих и крестьян, анархистов и левых социалистических партий; сво­бода собраний, профсоюзов и крестьянских объединений; ос­вободить всех политических заключенных социалистических партий, а также всех трудящихся, заключенных в связи с рабочими и крестьянскими движениями; создать комиссию для пересмотра дел заключенных в тюрьмах и концентрационных лагерях и т. д. (16).

Ситуация, действительно, была очень серьезной. Централь­ный Комитет РКП (б) оценил восстание как контрреволюци­онный заговор, подстрекаемый с Запада белогвардейцами, поддерживаемый кадетами, меньшевиками и эсерами. Воен­ные действия против восставших начались в ночь с 7 на 8 марта. Руководил ими Тухачевский. На 8 марта после нескольких переносов даты было назначено и открытие X съезда РКП (б). Руководители хотели уже в первый день работы съезда доло­жить делегатам о взятии крепости. Открытия съезда ждали и в Кронштадте. Даже когда начался обстрел крепости, часть кронштадтцев еще надеялась, что их требования услышат и съезд примет соответствующее решение. Под Кронштадт было мобилизовано около 1000 коммунистов, а также четвертая часть делегатов X съезда партии. К утру 18 марта крепость была взята. Власти не обнародовали точное количество погиб­ших ни с одной, ни с другой стороны. Но известно, что в отдельных частях, наступавших на Кронштадт, потери соста­вили 50% личного состава. Кронштадтцев судили чрезвычай­ные «тройки» и «двойки». К расстрелу было приговорено 2,1 тыс. человек, к различным срокам наказания — до 6,5 тыс. человек. По льду Финского залива в Финляндию смогло уйти около 8 тыс. человек.

По всей стране прошли аресты среди социал-демократов (меньшевиков) и эсеров. Данные партии на тот момент еще существовали полулегально, не переставая считать себя пос­ледовательными борцами за идеалы демократии и оставляя за собой право, критики правящей партии. Последние их пред­ставители пытались это реализовать на VIII Всероссийском съезде Советов, где, например, Ф.И. Дан назвал путь усиле­ния государственного вмешательства в сельскохозяйственное производство пагубным, создававшим в крестьянстве опору для контрреволюционных выступлений и ставившим под уг­розу дальнейшее развитие революции [17]. В таком же духе выступили и другие делегаты: социал-демократ Д. Далин и представитель меньшинства социалистов-революционеров В.К.Вольский [18].

Кронштадтские события были восприняты российской и заграничной секциями РСДРП как сигнал тревоги. В частно­сти, меньшевистский «Социалистический вестник» в связи с событиями в Кронштадте подчеркнул, что вооруженное свер­жение существующей власти было бы гибельным для судеб русской революции [19] и потребовал от местных организа­ций занять по отношению к нему отрицательную позицию.

Но, тем не менее, одним из уроков Кронштадта В.И. Ле­нин назвал необходимость усиления борьбы с меньшевиками и социалистами-революционерами [20]. Характерна судьба многих социал-демократов. Член ЦК РСДРП Д. Далин, со­стоявший в то время в штате преподавателей истории на Во­енно-технических курсах, был уволен и снят со всех видов довольствия [21], Ф.И. Дан не получил обещанного места работы в Москве [22], оба они в 1921 году были вынуждены выехать из страны. Еще осенью 1920 г. из страны выехал Ю.О. Мартов.

Кронштадтский мятеж был подавлен, но вопрос «что де­лать?» не был снят с повестки дня. Сегодня многие исследова­тели пишут о том, что нэп явился в известном смысле пере­ломной точкой в развитии большевизма, точкой, в которой ими многое было усвоено из программ своих оппонентов [23], и прежде всего — меньшевиков и эсеров, которые первыми предложили экономическую программу, воспроизведенную отдельными идеями нэпа.

Организация же этого перелома в политике большевиков, по крайней мере — попытка дать «задний ход" принадлежала В.И. Ленину с его поистине «выходящей из ряда вон» волею и способностью, но свидетельству оппонентов, брать «на себя ответственность... за смелые тактические движения» [24].

24 февраля 1921 г. комиссия Политбюро ЦК РКП(б) предста­вила Пленуму ЦК «Проект постановления о замене разверстки натуральным налогом», в основу которого был положен ленин­ский «Предварительный, черновой набросок тезисов насчет кре­стьян», написанный 8 февраля. Данный проект после обсужде­ния и доработки был предложен X съезду РКП (б) (8—16 марта 1921 г.) и принят, по существу, при полном единодушии.

Согласно принятому решению продразверстка заменялась продналогом, величина которого была почти в два раза мень­ше и определялась для крестьянина заранее, до начала посев­ной. Беднейшие крестьяне от налога освобождались, в то вре­мя как остальные, сдав налог, имели право распоряжаться излишками своей продукции в рамках местного хозяйствен­ного оборота [25].

Интересна в этой связи ленинская мотивация уровня ре­формационного поворота, совершаемого весной 1921 г., и структуры механизма овладения им. Их разработка и обеспе­чила поддержку предложенных мер. Большевикам удалось, — отмечал в сентябре Ю.О. Мартов, — сделать то, чего не смог­ли сделать Робеспьер и Сен-Жюст в ходе Великой французс­кой революции, осуществить «поворот к экономическому реа­лизму» [26].

Пришло, хотя бы частичное, осознание того, что кризис результат не просто определенных второстепенных противоречий системы, а между советской властью и ее социальной базой в целом. «Советская власть... колеблется» [27], - вот смысл понятой) на момент 8 марта 1921 г. с одновременным уяснением причин происходившего: разорительные последствия мировой и гражданской войн, демобилизация армий.

Заметна динамика в понимании поворота самой политики. На X съезде речь шла главным образом о пересмотре полити­ки в связи с необходимостью разработки антикризисных ме­роприятий, исходя из того, что, чем глубже, многослойнее кризис, тем более неординарными, радикальными в сравне­нии с предыдущей политикой должны быть меры выхода из него — полумеры не помогут. Поэтому съезд принял любо­пытную резолюцию «Советская республика в капиталистичес­ком окружении», в которой речь шла о необходимости увязы­вания существования Советской России с мировыми связями. В частности предлагалось установить нормальные торговые отношения с капиталистическими странами, предоставить им концессии на разработку естественных богатств страны с це­лью подъема производительных сил и улучшения положения рабочих.

Для подавляющего большинства делегатов X съезд РКП(б), в том числе и членов ЦК, диалектичность новых подходов была во многом непривычной. Так, содержание выступлений Л.Д. Троцкого на съезде в качестве содокладчика при обсуж­дении доклада П.Е. Зиновьева о профессиональных союзах свидетельствует о том, что он вел речь главным образом о программе выхода из кризиса как о системе «исключительных мер» и только! При этом он поддержал с целью восстановле­ния крестьянского хозяйства замену разверстки продоволь­ственным налогом, но для подъема промышленности и воз­рождения транспорта настаивал на использовании более «же­стких мер», с помощью которых Главполитпуть уже одержал «крупнейшую победу», проведя во втором полугодии 1920 г. шесть тысяч штук ремонта паровозов. Троцкий требовал, что­бы профсоюзы, объединяя на тот момент восемь миллионов человек и имея достаточно слаженный, хорошо работающий аппарат, были объединены с государственными органами и в частности — с хозяйственными, для решения ближайших эко­номических задач [28].

Представители так называемой «рабочей оппозиции» в лице их лидера А.Г. Шляпникова — второго содокладчика по воп­росу о профсоюзах, критикуя положение Троцкого о сращи­вании профсоюзов с хозяйственными органами как бюрокра­тический метод управления народным хозяйством, в то же время возражали против «китайской постепенности» в постановке хозяйственных вопросов В.И. Лениным. В выступлени­ях А.Г. Шляпникова, A.M. Коллонтай [29] речь шла, как и раньше, о «развернутых», т.е. социалистических (коммунис­тических) формах организации хозяйства как о ближайшем будущем. Положительным моментом в их программе была лишь попытка рассматривать широкую демократизацию общества как основу и метод социального прогресса и строительства нового общества.

Для В.И. Ленина же главным в той ситуации было найти выход из кризиса, и продналог рассматривался как одна из самых скромных мер в этом отношении; но одновременно зву­чала и прежняя нота: ни от чего основного в этапах движения к стратегическим целям нельзя отказываться, тем более — подрывать корни «политической власти пролетариата»; «план построения России на основах современной крупной промыш­ленности. .. имеем, — это план электрификации...», а без «уси­ления нашей промышленности... мы не можем двинуться даль­ше по пути к коммунистическому строю» [30].

Но очевидно стало и другое: ликвидация продразверстки означала отказ, хотя бы частичный, на время, от одного из важнейших начал концепции непосредственного перехода к социализму, которой до этого следовали большевики, — госу­дарственной монополии по отношению к сельскохозяйствен­ному производству и распределению продуктов. Пришлось признать, «что мелкий земледелец» должен иметь стимул, со­ответствующий его экономической базе, т. е. мелкому инди­видуальному хозяйству, а также, что «мы слишком далеко зашли по пути национализации торговли и промышленности, по пути закрытия местного оборота» [31].

Был извлечен еще один урок из опыта проведения преды­дущей политики, состоявший в признании того факта, что революционный энтузиазм масс может быть только вспомога­тельным элементом в процессе возрождения страны, что урав­нительность как один из главных идеологических постулатов революции не может выполнять положительную социальную функцию в условиях «основного строительства» и снятия на­пряженности в стране.

На этом этапе разработки новой экономической политики Ленин, оставаясь в рамках прежней концептуальной заданно­сти и классовых схем, предложил все-таки несколько иной методологический подход в формировании ее социального со­держания. Суть этого подхода состояла в признании ряда по­ложений, которые еще вчера показались бы более уместными в устах лидеров российских социал-демократов, а не больше­виков: «классы удовлетворяются не бумажками, а материальными вещами; «интересы... двух классов различны, мелкий земледелец не хочет того, что хочет рабочий» [33]. Были най­дены определенные переходные меры.

Таким образом, первоначальные представления о новой экономической политике были связаны с рассмотрением нэпа как способа снятия социальной напряженности в обществе, устранения угрозы свержения советской власти ее собствен­ной социальной основой с помощью экономических мер и «обходных» маневров. До сих пор основным постулатом ре­волюционеров было «ломать» капитализм. Теперь была по­ставлена совершенно иная задача — «оживить» торговлю, мелкое предпринимательство, капитализм, — получая возмож­ность подвергать их государственному регулированию лишь в меру их оживления. Объективно новая экономическая поли­тика отражала реально существующую и в послереволюцион­ный период тенденцию общедемократического развития Рос­сии; субъективно она была рассчитана первоначально на вы­ход из кризиса, ибо административно-командные методы уже не срабатывали.

После принятия нэпа важнейшим вопросом для многих в Коммунистической партии стал вопрос: каков же характер смены курса: тактический или стратегический? Безраздельно господствовавшая в умах коммунистов в годы гражданской войны бестоварная схема социализма объясняет, почему В.И. Лени­ну, раньше других в своей партии понявшему необходимость изменения путей движения к доктринальной цели, пришлось приложить массу усилий, чтобы в начале 1921 г. подвигнуть свое окружение и широкие массы коммунистов на отказ от политики «военного коммунизма».

В начале 1921 г. были приняты очень скромные, по мер­кам более позднего нэпа, меры — натуральный налог, мест­ный оборот, товарообмен.

Первые наметки были сделаны весьма осторожно, на осно­ве достижений предыдущего года. Декретом Совнаркома от 28 марта 1921 г. был установлен хлебный налог в размере 240 млн пудов (при среднем урожае) вместо 423 млн пудов по разверстке 1920 г. За счет торговли и обмена предполага­лось дополнительно получить еще 160 млн пудов, доведя тем самым планируемый минимум, необходимый для потребле­ния, до 400 млн пудов. Но все расчеты были развеяны в прах катастрофической засухой, наиболее сильно поразившей про­изводящие губернии Поволжья. По данным Всероссийского общественного комитета помощи голодающим, созданного спе­циальным декретом в июле 1921 г., число нуждающихся со­ставляло 10 млн человек. Пять месяцев спустя, на IX Всероссписком съезде Советов (декабрь 1921 г.) называлась цифра в 22 млн человек. В июле были приняты решения об эвакуации в Сибирь 100 тыс. жителей наиболее пораженных засухой рай­онов, а также об освобождении от натурального налога кресть­ян голодающих губерний. Было заключено правительственное соглашение с гуверовской Американской администрацией по­мощи (АРА) для получения хлеба из-за границы. Согласно дан­ным, приведенным председателем ВЦИК М.И, Калининым на III сессии ВЦИК в декабре 1921 г., через АРА на тот момент было получено где-то около 1600 тыс. пудов зерна [34].

Неурожай и голод сконцентрировали главное внимание на будущем урожае и положении крестьянства, что неоднознач­но было воспринято в партии. Некоторые («рабочая оппози­ция») заявили о «реформистском», даже «буржуазном» уклоне руководства. Ситуация усугубилась международной обстанов­кой. Капиталистический мир сумел в значительной степени справиться с кризисом, вызванным мировой войной, и дос­тичь определенной стабилизации. Следовательно, надежды на победу мировой революции стали призрачными: в Европе сло­жилось некое подобие социального мира [35].

Эти обстоятельства усилили полемику в партии. Большин­ство согласилось с необходимостью замены разверстки нало­гом, признав, что это необходимая антикризисная мера в кре­стьянской стране. Н.И. Бухарин образно назвал данный шаг «крестьянским Брестом» [36]. Другие напрямую связывали нэповский поворот с задержкой мировой революции. Напри­мер, Л. Б. Каменев, выступая на X съезде РКП (б), заявил: «Вопрос стоит так: как при данных отношениях удержать Советскую власть и удержать до того момента, когда пролета­риат в той или иной стране придет нам на помощь» [37].

Большинство коммунистов было уверено, что нэп — это передышка между двумя революционными волнами. Они рас­сматривали нэп как уникальное российское явление и были уверены, что в развитых странах подобная политика исполь­зоваться не будет; товарно-денежные отношения оценивались как капиталистические, их ликвидация опять-таки связыва­лась с победой во всемирном масштабе.

Эту позицию отстаивали известные партийные руководи­тели— В.П. Милютин, Е.А. Преображенский, Л.Д.Троцкий и другие. На XI съезде РКП (б) (март 1922 г.) Е.А. Преобра­женский — один из крупнейших партийных теоретиков-эко­номистов, пытаясь примирить традиционные представления о бестоварном социализме с нэповской реальностью, предложил рассматривать советский экономический строй как строй го­сударственного капитализма, т.к. власть и промышленность находились в руках у пролетариата, а экономические отноше­ния регулировались рынком [38].

Вплоть до XIV съезда ВКП(б) такая оценка нэпа и совет­ского экономического строя была распространена в Коммуни­стической партии, ее высказывали неоднократно и практичес­ки почти не оспаривали.

Таким, образом, поворот состоялся. Детали же проведения новой политики должна была уточнить практика, логика про­текавших процессов. 9, 16,29 августа, 5 и 6 сентября 1921 г. Совнарком рассматривал вопрос о товарообменных операци­ях. Кооперация получила определенные права. В случае сла­бости местных органов кооперации Наркомпрод мог привлечь к товарообмену и частных лиц. А 29 октября 1921 г., в докла­де на VII Московской губпартконференции был сделан вывод о том, что отступить пришлось дальше к государственному регулированию купли-продажи и денежного обращения, к «коммерческим отношениям» в целом.

Новым в разрабатываемой осенью 1921 г. программе было то, что относительно короткая в теоретических представлени-ях фаза переходного периода превращалась в длительный многоступенчатый процесс; и центральное место в этом про­цессе отводилось подтягиванию и преобразованию докапита­листических форм хозяйствования, к которым, в первую оче­редь, относили крестьянские хозяйства, с помощью мер и спо­собов, доступных и понятных крестьянину, например, рыноч­ной торговли, кооперации и т. н.

С провозглашением нэпа был отменен декрет о национали­зации мелкой и кустарной промышленности. Новым декретом от 7 июля 1921 г. предусматривалось право любого граждани­на открыть кустарное или промышленное производство. Про­веденная в марте 1923 г. выборочная перепись ЦСУ зарегис­трировала в европейской России 165781 промышленно-кус­тарное предприятие, из которых 88% принадлежало частни­кам, 3% — кооператорам и 7% — государству; остальные относились к иностранным концессиям.

Одновременно были сняты запреты на торговлю. Большин­ство крупных оптовых сделок частники заключали на бир­жах, которых уже к 1923 г. в стране насчитывалось 54, из них самая крупная — московская.

В декабре 1921 г. был принят декрет о денационализации мелких и части средних предприятий промышленности. Они были возвращены прежним владельцам или их наследникам. Была разрешена и аренда средств производства, причем сдано в аренду более трети всей массы промышленных заведений (преимущественно мелких и средних). Из них более полови­ны получили частные лица (обычно прежние владельцы). Часть предприятий, в основном пищевой промышленности, взяли в аренду кооперативы [39].

Определенный толчок был дан к привлечению иностранно-то капитала. Возникли концессии, т.е. аренда советских пред­приятий зарубежными предпринимателями. Первая концес­сия была учреждена в 1921 г., а в 1922 г. их было 15 (40], Но в отличие от отечественного частного капитала концессии были крупными предприятиями и действовали в основном в капиталоемких отраслях тяжелой промышленности РСФСР и Грузии: в горной, горнозаводской, деревообрабатывающей и др. Хотя концессии и смешанные предприятия тогда не полу-чили существенного развития, но оставили поучительный опыт, применимый сегодня при создании и функционировании пред­приятий, совместных с зарубежными партнерами.

С переходом к нэпу стала возрождаться кооперация как разветвленная система самодеятельных хозяйственных орга­низаций, оживилось крестьянское производство; крестьяне-единоличники производили 98,5% сельскохозяйственной про­дукции. Новая экономическая политика в этом варианте от­крывала дорогу экономике смешанного типа.

Необходимо было считаться с тем, что развитие такой эко­номики предполагало свою внутреннюю логику, имело свой собственный механизм саморазвития, далеко не во всем под­властный политической направленности имевшейся надстрой­ки и тем более доктринальной заданности большевистской программы. Пытались ли лидеры коммунистов разобраться в этих противоречиях? И как глубоко при этом зашел процесс пересмотра прежних представлений о путях достижения стра­тегических целей?

Представляется, что В.И. Ленин на последнем этапе своей жизни предпринял такую попытку, в основе своей не воспри­нятую и не понятую большинством даже из его ближайшего окружения. Как вспоминал Н. Валентинов, бывший в 20-е годы фактическим редактором «Торгово-промышленной газе­ты» (органа ВСНХ), позднее эмигрировавший из Советской России, о своем разговоре в марте 1928 года в Париже с членом ЦК ВКП(б) Г.Л. Пятаковым, именно в эти годы в партийной среде упорно насаждалась точка зрения, согласно которой последние ленинские статьи считались «очень неудач­ными». Об этом ему и заявил Пятаков, сославшись на мнение «многих других, в том числе и членов Политбюро», и подчер­кнув, что идеи, изложенные в них и особенно с обоснованием нэпа, лишь с «грехом пополам» можно назвать ленинским мировоззрением; скорее мировоззрение следовало бы признать «затхлым» и «реформистским» [41].

Аналогичное свидетельство привел в своем письме нарком финансов Г.Я. Сокольников советскому полпреду в Берлине Н.Н. Крестинскому, характеризуя впечатления от рассмотре­ния нэповских проблем на XI съезде РКП (б) (март-апрель 1922): «Кажется, самыми оппозиционными речами... были речи Ленина. Но и они как-то скользили но аудитории, не проникая в сознание слушающих, не трогая их, не интересуя совершенно...» [42].

В чем была суть тех подходов, с которыми пытался подой­ти В.И. Ленин в своих последних статьях и выступлениях к обоснованию социальной формулы прогресса для России и что вызвало негативную реакцию тогдашних «борцов за принци­пы» с одновременным признанием его оппонентами (в частно­сти П.Н. Милюковым в 1924 г.), что «отступление могло бы пойти дальше, чем идет теперь», если бы Ленин был жив [43].

Ленин попытался на последнем этапе своей жизни разоб­раться в этих проблемах, поставив вопрос о месте и роли госкапитализма как достаточно целостной системы хозяйствен­ной жизни, в социально-экономическом плане более соответ­ствовавший формационному уровню России, чем социализм. И не случайно на XI съезде РКП (б) (март 1922 г.) он упрек­нул коммунистов в мудрствовании насчет понимания его сути, подчеркнув, что нельзя решать созидательные задачи, загля­дывая «в старые книги», тем более, что «...нет ни одной кни­ги, в которой было бы написано про государственный капита­лизм, который бывает при коммунизме. Даже Маркс не дога­дался написать ни одного слова по этому поводу и умер, не оставив ни одной точной цитаты и неопровержимых доказа­тельств» [44].

И, безусловно, необычной для многих коммунистов была постановка вопроса о переносе центра тяжести на «мирную» организационную, «культурную работу», как главное условие «постепеновского» движения. И при этом громадная роль от­водилась кооперации в связи с изменением представлений о сущности и роли товарно-денежных отношений в переходный период. Она стала рассматриваться в духе некоторых тради­ций либеральной экономической мысли России (с работой известного экономиста М.И. Туган-Барановского «Социальные основы кооперации» Ленин знакомился специально) как главнейшая форма сохранения и развития социально-прогрес­сивной тенденции достижения обществом другого цивилизаци­онного уровня. Отсюда: «... у нас, действительно, задачей оста­лось только кооперирование населения...». Эти выводы рожда­лись на пересечении теоретических представлений о социа­лизме, имевшихся у большинства коммунистов в тот период и, действительно, глубокого анализа ситуации, сложившейся но «по Марксу». Ленин дополнил идею социализма как госу­дарственной монополии идеей строя цивилизованных, куль­турных кооператоров, но в этой модели жестко оговорил при­оритеты общественной собственности и государства.

Именно их наличие обусловило то обстоятельство, что в проходивших позже партийных баталиях на него ссылались, как правило, обе спорившие и противостоявшие друг другу стороны, демонстрируя монополию на право прочтения. Как заметил в полемическом задоре Г.Е. Зиновьев, выступая на XIV съезде ВКП (б) (декабрь 1925 г.) и касаясь содержания ленинского «завещания»: «У Ильича, как у дядюшки Якова — есть в корзине про всякого!». Сегодня очевидно, что Ленин как теоретик встал на путь пересмотра формационных харак­теристик будущего общества и главное — форм (способов) движения к нему, кое-что ревизовал в собственной позиции предыдущего периода, но как политик продолжал быть адеп­том тех идеологических постулатов, которые довлели над всей партией и воспринимались ее же членами как несомненное достоинство.

Сразу же выявилось противоречие между пониманием сущ­ности экономической действительности как системы взаимо­действия различных укладов и форм собственности и призна­нием их социальной и политической неравноправности: был поставлен вопрос о пресловутой «мере» допуска капитализма, за что преемники хватались всякий раз, когда возникала «уг­роза» для «чистого» социализма.

Не был исключен полностью тезис о мировой революции и в этой связи — о перспективе «окончательной» и «полной» побе­ды социализма. И хотя более трезвая оценка сложившейся международной обстановки была произведена в 1921—1922 гг., но ссылки на революцию, идущую с Востока за счет втягива­ния его населения «с необычной быстротой... в борьбу за свое освобождение», создавали определенный идеологический сте­реотип, в середине 20-х гг. трансформировавшийся в теорию общего кризиса капитализма, в разработке которой приняли активное участие Л.Д. Троцкий, А.И. Рыков, E.С. Варга.

И, наконец, не было преодолено главное противоречие концептуального порядка, а именно: между пониманием дви­жения на рельсах нэпа как своего рода экономической либе­рализации и требованием усиления роли политической над­стройки в силу ее якобы особой, классовой («пролетарской») сущности в условиях многоукладности экономики, опасности перерождения и известной усталости революционного аван­гарда. Отсюда — утопичность мер в связи с признанной необходимостью «ряда перемен» в политическом строе, негатив­ные моменты функционирования которого Ленина явно пуга­ли: рост бюрократизации советского и партийного аппаратов; угроза раскола в партии из-за амбициозности, «конфликтнос­ти», самоуверенности её вождей; «вырывается машина из рук», аппарат «из рук вон плох» [45], — сетовал на XI съезде РКП(б) большевистский лидер. Но преодоление этих негативных яв­лений связывалось им не с реформированием, однопартийного режима или хотя бы легализацией политической оппозиции, а, как правило, с подбором — особенно в верхних эшелонах партийной и государственной власти — «особо и безусловно надежных», «особо проверенных», «сверхкомпетентных» кон­тролеров.

А ведь тревожные тенденции в развитии партийно-госу­дарственных структур, курс на политическую монополию, зак­репленный резолюцией X съезда РКП (б) о единстве партии, не прошли незамеченными в ее среде и вызвали появление разрозненных, немногочисленных по составу, зачастую даже конспиративных групп, которые в форме листовок, устной агитации выступали с критикой военно-коммунистического наследия в политическом курсе.

В первой половине 1921 г. ВЧК и особые отделы армий зафиксировали письмо, распространявшееся от имени «Орга­низации низов РКП(б)». В нем как раз говорилось об огосу­дарствлении партии, как «первом зле, которое нужно в корне пресечь», а также о «страшном бюрократизме, доходящем до старорежимного жандармского покроя», о желании «всех на­ших верхов быть высшими верхами», вследствие чего «пошли личные счеты, подлизывание, сплетни, злоупотребление и за­искивание...». Обращалось внимание на то, что каждого ря­дового члена партии, поднимавшего вопрос «о верхах», тут же «считают врагом Советской власти...» [46].

Особенно заметным стало выступление Г. Мясникова, чле­на партии с 1906 г., занимавшего ответственные посты в партийном и советском аппарате Пермской губернии. В мае 1921 г. он направил в ЦК РКП (б) докладную записку, в ко­торой с целью борьбы с бюрократизмом и повышения автори­тета компартии среди рабочих и крестьян предложил «отме­нить смертную казнь, провозгласить свободу слова, которую в мире не видел еще никто — от монархистов до анархистов включительно» [47]. 23 июля Оргбюро поручило специально созданной комиссии разобраться с делом Мясникова. 1 авгус­та член комиссии Бухарин передал документы Ленину и тот составил подробный ответ, в котором прозвучала крылатая фраза: «Мы самоубийством кончать не желаем и потому этого не сделаем». Ленин признал необходимость «гражданского мира», но категорически отверг тезис Мясникова о свободе печати, назвав его «сентиментально-обывательским» и подчер­кнув, что свобода печати есть свобода политической организа­ции и дать такое оружие буржуазии, «значит облегчать дело врагу, помогать классовому врагу» [48]. После ответного пись­ма Мясникова и публикации его статьи «Больные вопросы» Оргбюро решением от 22 августа признало его тезисы не со­вместимыми с интересами партии и обязало не выступать с ними на партсобраниях; в марте 1922 г. он был исключен из партии. Одним из требований, которое выдвигал Мясников, было требование разрешения крестьянской самоорганизации. Еще в марте 1921 г. ЦК РКП (б) выступил против легализа­ции крестьянских союзов. В связи же с предложением Мясни­кова Зиновьев заявил ему: «Вы или эсер или больной чело­век». Этим было сказано многое. В декабре 1921 г. ЦК РКП (б) принял решение о запрещении легализации части эсеров и об «искоренении» политического влияния меньшевиков.

Позиция Ленина по этому вопросу была исключительно жесткой, уверенность в том, что Чернов и Мартов «частью по глупости, частью по фракционной злобе на нас, а главным образом по объективной логике их мелкобуржуазно-демокра­тической позиции» служат в лице Милюкова «буржуазии» [49], была непоколебимой. «Мы не разрешим продавать политичес­кой литературы, которая называется меньшевистской и эсе­ровской и которая вея содержится на деньги капиталистов всего мира», — это из доклада на XI съезде РКП (б) (март 1922 г.). В письме Сталину от 17 мая 1922 г. В.И. Ленин дал еще более конкретные указания: «К вопросу о высылке из России меньшевиков, народных социалистов, кадетов и т. п... По-моему, всех выслать... Делать это надо сразу. К концу процесса эсеров, не позже. Арестовать несколько сот и без объявления мотивов — выезжайте господа! Всех авторов «Дома литераторов», питерской «Мысли»; Харьков обшарить... Чис­тить надо быстро, не позже конца процесса эсеров».

И не менее резко по отношению к беспартийной интелли­генции, преподавателям высших учебных заведений, пытав­шимся в печати (например, журнал «Экономист») выступать с критическими замечаниями в связи с проводимой полити­кой: «Журнал является... органом современных крепостни­ков, прикрывающихся, конечно, мантией научности, демок­ратизма и т. п.». И здесь же последовало предложение, реали­зованное спустя несколько месяцев» — препроводить подоб­ных преподавателей и членов учёных обществ... в страны буржуазной демократии» [50].

В августе 1922 г. (по докладу Зиновьева) было принято решение XII конференции РКП (б) «Об антисоветских парти­ях и течениях», почти слово в слово повторившее данную оцен­ку. «Инакомыслие» указанного плана согласно большевист­скому пониманию сущности системы диктатуры пролетариата и руководящей роли их партии и в условиях нэпа не воспри­нималось как конструктивный элемент строительства.

В этом же году была совершена жестокая расправа над православным духовенством, поводом для которой послужил отказ верующих г. Шуи отдать властям церковные ценности. Последние изымались согласно решению (март 1922 г.) боль­шевистского руководства об их повсеместном изъятии. Кста­ти, в своей беседе с корреспондентом газеты «Известия ВЦИК» в марте 1922 г. после данного решения патриарх Тихон обра­тил внимание на то, что «в церквах нет такого количества драгоценных камней и золота, чтобы при ликвидации их можно было получить какие-то чудовищные суммы денег...», и выра­зил сомнение в том, что на практике намеченная мера даст «ожидаемый результат...» [51]. Это подтвердил и фактичес­кий руководитель всей акции Троцкий, в письме к П.А. Кра­сикову заметивший, что в основном в церквях осталось лишь «громоздкое серебро», главные же церковные ценности «уп­лыли за годы революции». Реакция В.И. Ленина была иной. В «строго секретном» письме Молотову от 19 марта 1922 г. он предложил «проучить эту публику», расстреляв «по этому пово­ду» как можно «большее число представителей реакционного духовенства», чтобы «на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать». Ленин посчитал, что настал исключительно благоприятный и даже «единственно воз­можный» момент для проведения акции, связанный в первую очередь с «отчаянным голодом», а также с кануном Генуэзской конференции, после которой эти меры могли стать «политичес­ки нерациональными, может быть, даже чересчур опасными» [52]. В последующие месяцы примерно 20 тысяч священников и верующих были арестованы. За патриархом Тихоном, со­гласно этому же ленинскому письму, была установлена жесто­чайшая «слежка», о результатах которой Дзержинский и Унш­лихт еженедельно докладывали на заседаниях Политбюро [53].

Но особенно жесткую позицию Ленин занял в отношении меньшевиков, эсеров и представителей других социалистичес­ких партий, за «все виды деятельности» которых предлагалось «расширить применение расстрела (с заменой высылкой за границу)», для чего настойчиво рекомендовалось «найти фор­мулировку, ставящую эти деяния в связь с международной буржуазией и ее борьбой с нами...» [54].

Согласно данным Биохроники, 21 января 1922 г. Ленин получил письмо от Троцкого с сообщением о выступлении на молодежной конференции одного из меньшевиков, который, ссылаясь на высказывания Ленина о государственном капита­лизме, утверждал, что новая экономическая политика являет­ся возвратом к капитализму; в ответ Ленин продиктовал письмо Троцкому о необходимости пресечения контрреволюционной деятельности меньшевиков, дал указание поговорить по этому вопросу с заместителем председателя ВЧК И.С. Уншлихтом, выразил желание написать статью на данную тему, предло­жил разоблачить в печати «злостный характер выступления данного меньшевика» [55].

И все же некоторые меньшевистские лидеры надеялись на «благоразумие» большевиков и, прежде всего, В.И. Ленина. Еще 11 мая 1921 года, будучи подвергнутым предварительному зак­лючению, известный меньшевистский публицист Н.А. Рожков обратился к Ленину с письмом. В нем автор пытался доказать, что «без юридических гарантий, без правового порядка» част­ная инициатива невозможна», а правовой порядок в свою оче­редь несовместим с диктатурой [56]. В воззвании ЦК РСДРП, написанном в это же время и адресованном всем трудящимся, подчеркивалось: «Признавая свое полное бессилие в идейной борьбе с «ничтожной», но ее словам, «группой меньшевиков», правящая партия решила покончить с «легальностью» социа­листических партий и вернуться к системе террора» [57].

В течение 1921—1922 гг. всеми правдами и неправдами большевики с помощью ОГПУ добивались дискредитации сво­их политических оппонентов и «самороспуска» их партий. Летом 1922 г. в Москве состоялся сфальсифицированный про­цесс над 34 видными членами партии эсеров, обвиненными в контрреволюционной террористической деятельности. Слухи о подготовке процесса начали распространяться в среде соци­алистической эмиграции еще зимой 1921—1922 гг. Затем в Берлине на средства автора была опубликована брошюра не­коего Г.Семенова (Васильева) «Военная и боевая работа партии социалистов-революционеров за 1917—1918 гг.» с одновремен­ным переизданием ее в Москве. Лидер меньшевиков Ю.О. Мар­тов выступил в одном из апрельских номеров «Социалистичес­кого Вестника», издававшегося в Берлине, со специальной статьей, назвав эту публикацию не чем иным, как провокаци­ей и обратив внимание на то, что сразу после ее появления было состряпано «дело» против социалистов-революционеров. «То, что обычно творилось под спудом, — писал он в заключе­ние, — впервые открыто выявилось во всем своем безобра­зии» [58]. В защиту социалистов-революционеров выступила даже немецкая коммунистка Клара Цеткин. «Заграничная делегация партии социалистов-революционеров» — их пред­ставительный орган за рубежом опубликовал в Берлине спе­циальную подборку материалов о подсудимых, прокомменти­рованную К. Каутским и другими социалистами [59]. Это был своего рода ответ на историческую часть государственного обвинения, представленного на московском процессе государ­ственным обвинителем Н.В. Крыленко [60]. Согласно данным берлинского издания, на 12 эсеров [А. Гоц, Дм. Донской, Е. Рат­нер, Н. Иванов, Е. Иванова, Н. Артемьев, Е. Тимофеев и др.] приходилось в общей сложности 240 лет революционной рабо­ты, 70 лет тюремного заключения, 5 человек в свое время побывали на царской каторге, двое (Гоц и Иванов) стояли под виселицей. В январе 1924 года смертный приговор был заменен пятилетним тюремным заключением с последующей ссылкой. На созванном в марте 1923 г. «съезде» ПСР 50 эсе­ров заявили о роспуске этой партии и призвали ее членов вступать в РКП(б). В 1923—24 гг. аналогичная судьба по­стигла и ряд меньшевистских организаций, хотя добиться официального заявления о роспуске всей партии правящему режиму так и не удалось.

Таким образом, к середине 20-х годов в СССР были насиль­ственно ликвидированы остатки многопартийности и оконча­тельно утвердилась политическая и государственная монополия РКП (б), в том числе — и в идейно-духовной сфере жизни общества. Этот процесс сопровождался целым рядом кампа­ний, связанных с разоблачением «идейной, идеологической (в науке и искусстве) контрреволюции» [61]. Как посетовал один из большевистских авторов, историк В.И. Невский, различить се было «в миллион раз труднее» чем обычную, особенно в связи с экономическими трудностями. При этом он подверг критике «за идеализм» академика Вернадского, физика Эйнш­тейна и т. д., подчеркнув, что наступление на пролетариат пошло «по всему фронту» [62]. В 1922 г. по решению Полит­бюро ЦК РКП (б) был усилен контроль за интеллигенцией. Руководителям ГПУ было поручено проверить благонадеж­ность всех печатных изданий, творческих союзов, а также создать специальную комиссию по высылке из страны.

19 мая 1922 г. В.И. Ленин в письме Ф.Э. Дзержинскому в связи с подготовкой вопроса о высылке за границу представи­телей интеллигенции предложил ряд конкретных мер: обязать членов Политбюро уделять 2—3 часа в неделю на просмотр изданий и книг, проверяя исполнение, требуя письменных от­зывов и добиваясь присылки в Москву без проволочки всех некоммунистических изданий; предлагалось собирать систематические сведения о политическом стаже, работе и литератур­ной деятельности профессоров и писателей [63]. Данная рабо­та завершилась арестом и высылкой за границу в 1922 году 160 выдающихся представителей отечественной культуры и науки. Среди них было немало таких, которые подобно высланному литератору А.С. Изгоеву, лично знакомому с A.M. Горьким, были готовы на «все, что угодно — ...концентрационный ла­герь, снега Сибири и Архангельска, глухие кочевья Оренбур­гской губернии или Киркрая», но только не на «прекрасные мостовые Берлина...» [64], не на расставание с Родиной.

Таким образом, введя нэп и сделав определенные таги по пути экономического плюрализма, большевики оказались не в состоянии перенести новации нэпа на политическую область. Не решившись на легализацию политической оппозиции, РКП (б) взвалила на себя непосильный для одной партии груз политической ответственности за все, что происходило в разо­ренной, многоукладной стране. Этим она обрекла себя на пре­вращение в государственную структуру репрессивно-диктатор­ского характера.