1 ФЕВРАЛЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ 1917 ГОДА: ПРОБЛЕМЫ ПОЛИТИЧЕСКОГО ВЫБОРА ДЛЯ РОССИЙСКИХ ПАРТИЙ.

Как считают многие историки, Февральской революции в нашей истории не повезло изначально. И, может быть, одной из причин этого «невезения» явилась ее неожиданность: прак­тически всего за несколько дней рухнула существовавшая ве­ками монархия.

Некоторые (Г.З, Иоффе) склонны считать, что ничего за­кономерного в Феврале 1917 г. не существовало, и вообще прошлое России не несло в себе неотвратимости той социаль­ной катастрофы, которая началась в Феврале 1917 г, и про­должалась не одно десятилетие [1].

Значительная часть исследователей полагает, что это, преж­де всего, был социальный взрыв, вызванный тяготами войны и непопулярностью правительства, усугубившими трагедию недореформированной России. Характерно, что подобную точку зрения одним из первых высказал лидер кадетской партии, историк П.Н. Милюков, считавший, что в данной революции помимо последствий неумелого ведения войны слились вместе «слабость русской государственности», «примитивность русской социальной структуры», а также «максимализм» русской ин­теллигенции (2],

И, наконец, ряд историков (В.П. Булдаков, В.В. Шелоха­ев и др.) сформулировали идею, согласно которой в период 1917 — начала 1918 гг. в России произошла серия револю­ций: общенациональная, солдатская, крестьянская, в чем-то пролетарская, объединенных главной смысловой доминантой происходившего — крушением империи [3].

Действительно, в начале 1917 г. в стране сложилась обще­национальная оппозиция правительству, аналогичная той, которая имела место в 1905 году.

Однако были и особенности. Формирование антиправи­тельственной оппозиции на рубеже 1916 — 1917 гг. проходи­ло в русле неуклонно развивающегося антидинастическо­го движения, охватившего «верхние», «думские» слои обще­ства.

связи и более дальновидная стратегия, рассчитанная на по­лучение после войны уже новым правительством высоких займов от союзников для восстановления разрушенного.

Таким образом, российские либералы, мобилизуя, по сло­вам П.Н. Милюкова, «русскую общественность» и свои соб­ственные силы в рамках Прогрессивного блока IV Государ­ственной Думы, общеземского и городского союзов и даже путем созыва Всероссийского рабочего съезда, в известном смысле готовились к «бескровной» политической революции, приурочивая её к моменту окончания войны, пока же стре­мясь ослабить вспышки «острого раздражения» и действия «крайне левых».

Следовательно, определенная программа действий у либе­ралов, составлявших ядро политической оппозиции верхов­ной власти, была, и какие-то попытки её реализации их лиде­ры предпринимали. Но существенным её изъяном было недо­понимание опасности надвигавшегося социального взрыва, обусловленного тяготами третьего года войны, а в какой-то степени и спровоцированного их антиправительственными речами и выступлениями в Думе, а также агитацией «левых». Партийные лидеры не только проглядели начало революции, но и первоначально отстали от стихийно разворачивавшегося движения масс.

Во второй половине февраля из-за плохой работы транс­порта в Петрограде ухудшилось продовольственное снабже­ние, прежде всего, хлебом. Появились хлебные «хвосты», уси­ливая общее недовольство и раздражение. 22 февраля 1917 г. в ответ на локаут администрации тридцатитысячный Пути­ловский завод образовал стачечный комитет. Пострадавшие от локаута были поддержаны рабочими других предприятий.

23 февраля ст. стиля (8 марта нового стиля) на предпри­ятиях столицы проводились митинги и собрания, посвящен­ные Международному женскому дню. И хотя на этот день забастовки и демонстрации заранее не планировались, они развернулись весьма стремительно.

25 февраля, на третий день событий, рабочих начали под­держивать другие слои городского населения, и движение пе­реросло во всеобщую стачку, фактически парализовавшую жизнь города.

Понедельник 27 февраля оказался решающим днем в ходе событий. В этот день в Петрограде солдаты запасных гвардей­ских полков (Волынского, а затем Преображенского и Литов­ского) стали переходить на сторону революционных рабочих. К вечеру 27 февраля число восставших солдат достигло чет­верти от общего их числа в Петрограде, к вечеру 28-го — половины (127 тыс.). 27 февраля восставшие овладели важ­нейшими пунктами города: арсеналом, вокзалами, мостами, многими правительственными зданиями, 28-го — Зимним двор­цом, Петропавловской крепостью, Адмиралтейством. Прави­тельство во главе с князем Голицыным разбежалось.

27 февраля по инициативе Рабочей группы Центрального Военно-Промышленного Комитета во главе с меньшевиками К.А. Гвоздевым и Б.О. Богдановым, освобожденными из «Кре­стов» (они были арестованы в конце января), а также дум­ской социал-демократической фракции во главе с Н.Чхеидзе был создан Временный исполнительный комитет Петроград­ского Совета рабочих депутатов. К вечеру того же дня по при­зыву комитета был избран и сам Совет: по одному делегату от тысячи рабочих и по одному от роты солдат.

27 февраля, почти одновременно с созданием Петроград­ского Совета, лидеры либеральных партий в Государственной Думе образовали «Временный комитет для восстановления по­рядка и для сношения с лицами и учреждениями» во главе с М.В. Родзянко, в который вошло практически все бюро Про­грессивного блока, а также А.Ф. Керенский и П.С. Чхеидзе. Временный комитет отправил царю в Ставку для согласования текст Манифеста, содержавший пункт о создании «ответствен­ного министерства». Как отмечал позднее П.Н. Милюков, по­пытка сохранения монархии за счет превращения её в кон­ституционную имела место в позиции либералов в эти дни, ибо многим казалось, что правительство без монарха, как при­вычного для масс символа власти, будет «утлой ладьей», кото­рая сможет потонуть «в океане народных волнений» [7]. Но как уже не раз случалось в российской истории, не был ис­пользован, может быть, последний шанс, дарованный перво­му лицу государства. Николай II после долгих колебаний лишь в ночь на 2 марта решился подписать документ, но на тот момент это был акт «запоздалой мудрости», династический вопрос, по существу, уже решился. «Свершилось то, — писал М.В. Родзянко, — о чем предупреждали, грозное и гибель­ное, чему во дворце не хотели верить» [8]. Последнее слово сказала армия. Опрос главнокомандующих фронтами и фло­тами, произведенный в ту же ночь начальником штаба Ставки генералом М.Алексеевым о возможности отречения царя от престола, выявил однозначную реакцию: это единственно вер­ное решение, способное прекратить революцию и снасти Рос­сию от ужасов анархии.

В ту же ночь в солдатской секции Петросовета был состав­лен и на следующий день опубликован «Приказ № 1», факти­чески выведший всю армию из-под начала командиров — офи­церов и подчинивший Петроградский гарнизон Петросовету. С крушением монархии рушилась и старая кадровая армия (к концу войны в русскую армию было отмобилизовано око­ло 15 млн. человек), обусловив тем самым изначально бесси­лие формирующейся власти либералов.

В ночь с 1 на 2 марта думский Временный комитет присту­пил к формированию Временного правительства. Последнее не могло было быть сделано без санкции Исполкома Петро­градского Совета, руководство которого в соглашении с думца­ми видело некую легитимистскую основу их последующей дея­тельности и санкционировало предложенный состав правитель­ства. В него вошли 12 человек, в том числе — 6 кадетов, трудовик А.Ф. Керенский, остальные — октябристы и близ­кие к ним. Главой правительства и министром внутренних дел стал бывший руководитель Земгора кн. Г.Е. Львов, членами кабинета — П.Н. Милюков (МИД), А.И. Гучков (военный министр), А.И. Коновалов (торговли и промышленности), А.И. Шин гарев (земледелия), А.Ф. Керенский (юстиции) и т. д. Управляющим делами был назначен кадет В.Д. Набоков. Кадеты определили и состав юридического совещания, создан­ного из семи человек в марте 1917 г. для экспертизы законо­проектов Временного правительства; возглавил его кадет Ф.Ф. Кокошкин, известный юрист-государствовед.

Таким образом, российские либералы не сумели предупре­дить социальный взрыв. И когда он произошел, либералы по­пытались ввести его в «спокойное» политическое русло, воспол­нив вакуум легитимной власти, образовавшийся в связи с лик­видацией самодержавия. Но при этом, как заметил П.Н. Ми­люков, возникло одно из самых главных «противоречий» Февраля: дореволюционным либеральным партиям, стремив­шимся в основном к реформам и более успешному ведению войны, пришлось сначала «низлагать монархию», а потом, сформировав либеральное правительство, «все более подчиняться целям социализма» [11] в лице другого института публичной власти — Петроградского Совета, без санкции которого новое правительство мало что могло предпринять. И П.Н. Милюков сделал вывод, предвосхитивший многие современные оценки: оба учреждения парализовали друг друга и вряд ли их сосуще­ствование можно была назвать «двоевластием», скорее «без­властием», чреватым негативными последствиями и для рево­люции, и доя страны в целом.

Тем более, что одновременно происходили процессы, во­обще характерные для революционных изломов: резко усили­лась роль партий и общественных, инициативных организа­ций (различных самочинных комитетов), расширилось поли­тическое пространство их деятельности, а также широких масс с ориентацией на непарламентские, силовые методы борьбы и, наоборот, сужалась легитимная основа их действий. Разно­го рода «резолюции», как заметил позже один из эсеровских идеологов А.А. Минин, заменили «павший закон» [12].

Безусловно, Временное правительство пыталось влиять на ход событий. Были провозглашены широкие демократические реформы: политические права и свободы, политическая амнис­тия, отмена сословий, национальных и религиозных ограниче­ний, смертной казни, упразднялись цензура, полиция, катор­га. В мае-июне 1917 года была проведена земская реформа и первые в России всеобщие (бессословные) выборы в город­ские думы, приступившие к разработке новой муниципальной политики и демократических методов её реализации (напри­мер, работа разноплановых представительных комиссий по профилю, совместные заседания с представителями местных Советов и т. д.). И вообще деятельность избранных демокра­тическим путем местных самоуправлений в течение почти всего 1917 года являла собой попытку, во многом спонтанную, реа­лизовать в своих регионах модель социального государства, которое, отказываясь от жесткой идеологически-администра­тивной опеки граждан, начинало вырабатывать но отноше­нию к ним определенные социальные обязательства: равные гражданские права, гарантии от безработицы, государствен­ная опека образования, здравоохранения, культуры и т. д.

В марте 1917 г. в собственность государства перешли ка­бинетские и удельные земли, в апреле были созданы для под­готовки реформы земельные и продовольственные комитеты, фабзавкомы («для классового мира»). Затем были сформи­рованы Экономический совет и Главный экономический коми­тет для государственного регулирования и стабилизации эконо­мики, а также целый ряд министерств: труда, продовольствия, призрения и т. д. Но основные реформы откладывались до Учредительного собрания, созыв которого во многом увязы­вался с моментом окончания войны и которое должно было законодательно закрепить новый политический строй России.

Его конституционная неоформленность, а также неустой­чивый, переходный тин социальной структуры общества, ещё более дестабилизированной февральскими событиями, резко осложнили проблему политического выбора для российских партий. Одно очевидно: после Февраля все партии полевели, а монархические партии и организации, по существу, прекра­тили политическую деятельность. Правый фланг демократи­ческого лагеря заняли кадеты, превратившиеся в «правитель­ственную» [13] партию. Партия октябристов распалась ещё в 1915 году. Попытки возродить ее в 1917 г. в виде республи­канско-демократической (И.И. Дмитрюков, П.И. Путилов, Ю.П. Гессен, С.И. Соколовский и др.) и либерально-респуб­ликанской (А.И Гучков, М.В. Родзянко, Н.В. Савич и др.) дальше разработки проектов программ не пошли. Видные октябристы (А.И. Гучков, М.В. Родзянко, И.В. Годнев) входи­ли в первые составы Временного правительства, в основном поддерживая кадетскую платформу.

Кадетам удалось подойти к февральским событиям в каче­стве достаточно крупной общероссийской партии. Хотя офи­циальных данных о своей численности в 1917 г. кадеты не публиковали, исследователи считают, что их было около 100 тысяч, а число организаций достигло 350 по стране. Они пер­выми из всех партий созвали после Февраля свой седьмой съезд (25—28 марта); а всего за восемь месяцев революции провели четыре съезда: восьмой (9—12 мая), девятый (23— 28 июля), десятый (14—16 октября).

Удалось кадетам, особенно в первые месяцы после револю­ции, играть в известном смысле интегрирующую роль в сплоче­нии «образованного меньшинства» России под эгидой демок­ратизации её политического строя. Значительную долю в со­ставе кадетской партии в 1917 г. составляла именно интелли­генция. Так, из 66 членов Центрального комитета, избранного на VIII съезде Конституционно-демократической партии, при­мерно одну треть составляли профессора, а вместе с другими представителями интеллигенции — не менее двух третей. Дан­ные о 122 председателях различных комитетов кадетской партии в 1917 г. свидетельствуют, что 101 из них принадлежали опять же к либеральной интеллигенции. И именно её политическим идеалом являлось доведение России до Учредительного собра­ния «после великого государственного переворота», как начала обеспечения «полного господства народной воли» [14].

На VII съезде кадетской партии (25—28 марта 1917 г.), открытом старейшим сё членом кн. П.Д. Долгоруковым, был заслушан специальный доклад «О пересмотре политического отдела нашей программы», сделанный Ф.Ф. Кокошкиным. В нем не только содержалась новая редакция пункта 13-го про­граммы, согласно которому Россия должна была быть демок­ратической и парламентарной республикой, но и достаточно четко были сформулированы ближайшие партийные задачи. Это, прежде всего, обеспечение неприкосновенности начал гражданской свободы и гражданского равенства; реализация во всех сферах общественной жизни демократического прин­ципа; наконец, «осуществление начал социальной справедли­вости», т.е. широких реформ, направленных на удовлетворе­ние справедливых требований «трудящихся классов». Отверг­нув обвинения партии «в социализме» в связи с последним требованием, докладчик, тем не менее, не отрицал определен­ных подвижек у ее членов в сторону «социалистического ми­ровоззрения», но «не того», которое считало возможным изменить экономический строй «путем насильственным, путем зах­вата политической диктатуры», а иного, предполагавшего по­степенное врастание общества «в новый социальный строй», путем более безболезненным [15 ].

Все это означало, что кадеты вовсе не хотели, как это долго утверждалось, торпедировать реформы и чуть ли не ос­тавить все по-старому. Они собирались провести и аграрную, и рабочую и другие социальные реформы, но хотели это сде­лать постепенно и на законном основании, т. е. через Учреди­тельное собрание. Именно такой была их доктринальная уста­новка как партии «правового порядка». Но была и прагмати­ческая подоплека такой схемы действий: кадеты, безусловно, опасались, что глубокие социальные реформы, в том числе — и аграрная, могли ослабить и без того уже разлагавшийся фронт. Они не были, по существу, ни против отчуждения в пользу крестьян помещичьей земли [16], ни против вообще вмешательства государства в «отношения экономически силь­ных» с целью «защиты экономически слабых» [17], но боя­лись усиления революционной стихии и анархии. Проекты реформ залеживались в «земельных комитетах» и «Особых совещаниях», где нередко опытнейшие юристы спорили о букве закона, упуская существенное, а главное — теряя время, ко­торого им историей было отпущено весьма немного. Извест­ный кадет В. Набоков впоследствии вспоминал, что в каче­стве управляющего делами Временного правительства он, на­пример, не раз напоминал о необходимости ускорить работу Совещания, готовившего избирательный закон для выборов в Учредительное собрание, однако оно начало фактически рабо­тать лишь три месяца спустя после Февраля [18].

Но поистине роковым для кадетов стало отношение их партии к войне и понимание роли её исхода для судеб страны и революции. Несомненно, были серьезные причины привер­женности кадетов лозунгу продолжения войны до победного конца. Они прежде всего исходили из того, что победа в вой­не поднимет престиж новой России на международной арене, а внутри страны усилит волну патриотизма, который можно будет обратить затем на ее возрождение. К тому же расчеты кадетских экономистов показывали, что Россия после трех­летней войны будет нуждаться в иностранных займах и инве­стициях, получить которые у стран Антанты можно было бы только в случае участия в войне до конца. Кадеты по-прежне­му отстаивали идею «вестернизации» России как в смысле её политического устройства, так и экономической модернизации. Но при этом кадетские лидеры, в том числе и такая «крупная величина — умственная и политическая», как П.Н. Милюков, не учли всего размаха антивоенных настроений в стране, что народ вел войну «нехотя, из-под палки» и что в том востор­женном сочувствии, с которым была встречена революция, сказалась надежда, что она приведет к скорому окончанию войны [19]. Просчет был тем более опасным, что на фронте и в тылу большевиками велась соответствующая пропаганда, обещавшая немедленный мир в случае прихода их партии к власти. И в целом кадеты, как вспоминал В. Набоков, питали глубокие иллюзии в отношении данной партии, наивно пола­гая, уже сам по себе факт «импорта» Ленина и К° германца­ми» должен был абсолютно дискредитировать их в глазах об­щественного мнения и воспрепятствовать какому бы то ни было успеху их «проповеди».

Неуклонная линия Милюкова — министра иностранных дел Временного правительства на продолжение войны стала причиной апрельского правительственного кризиса, в резуль­тате которого он вынужден был уйти в отставку. Но в целом партия на VIII съезде в мае 1917 г. зафиксировала свое согла­сие на правительственное сотрудничество с социалистами, про­возгласив тактику «левого блока», воплотившегося в создании коалиционного кабинета 6 мая 1917 г. Однако данное пра­вительство не стало «твердой властью» в связи с нерешительно­стью министров-социалистов и их зависимостью от Петроград­ского Совета. И даже создание второго коалиционного прави­тельства в июле 1917 г., главной особенностью которого, как считали сами кадеты, было то, что создавалось оно независимо от Советов, а его председателем стал социалист А.Ф. Керенс­кий, не способствовало стабилизации обстановки, так отчаян­но желаемой Партией народной свободы. Самое крупное рас­хождение кадетов с социалистами в правительстве, как под­черкнул на IX съезде кадетской партии член ЦК, проф. Нов­городцев, состояло в том, что кадеты хотели «национального правительства, социалисты... партийного правительства». Бо­лее того, считая приемлемой работу с социалистами типа Пле­ханова, т. е. с теми, «кто по-настоящему» понимал, что «такое социализм», лидеры кадетов не могли принять компромисса с теми, для которых «дороже интернационал и класс, чем родина и нация» [20]. В специальном докладе об экономическом поло­жении, сделанном членом ЦК А.А. Мануйловым на IX съезде (23—28 июля 1917 г.), обращалось внимание на необходи­мость развития народного хозяйства на основе свободы лич­ного почина и личной собственности, но при условии его государственного регулирования. При этом подчеркивалась невозможность перехода к социалистической организации на­родного хозяйства ввиду отсутствия на данный момент мощного экономического фундамента и всеобщей организован­ности. Основным призывом, с которым предложил обратить­ся к народу другой докладчик Н.М. Кишкин, был призыв, «к жертве, к труду и порядку» [21]. Все основные социальные реформы с целью исключения каких-либо шагов, «грозящих вспышками гражданской войны», предлагалось отложить до Учредительного собрания, выборы в которое намечались пер­воначально на 17 сентября, а созыв его на 30 сентября. Опять-таки звучали призывы «уничтожить многовластие», а Времен­ному правительству не допускать вмешательства в государ­ственное управление «каких бы то ни было организаций или комитетов» [22].

Однако если в первые месяцы после революции подобные лозунги воспринимались как серьезная заявка на выработку продуманной политической стратегии, то в июле — августе их повторение скорее свидетельствовало не просто о догматизме, а об известном практическом бессилии либерального, а затем и либерально-социалистического состава Временного прави­тельства. Реальная власть все более передвигалась от кадетов влево, одновременно ускользая и от ее легитимного носите­ля — Временного правительства.

В условиях политического отчуждения «верхов» и «низов», усиленного охватившим общество революционным возбужде­нием, все более возрастала роль социалистических партий и их доминирование в политическом спектре.

Стечение многих обстоятельств поставило в эти дни во главе революционных процессов блок, состоявший в значительной степени из социал-демократов (меньшевиков) и социалистов-революционеров. В рамках этого блока ведущее положение заняли не представители наиболее многочисленной эсеровской партии, а меньшевики, ставшие в постфевральские дни, по мнению многих исследователей, «партией ведущей идеологии» [23]. Именно у меньшевиков была разработана концепция такой революции задолго до того, как она произошла, а их лидеры теоретически и политически пытались обосновать смысл происходившего, решая при этом главный вопрос — о конфи­гурации власти в центре и на местах с точки зрения ее демок­ратического содержания и в духе своих партийных идеологем.

Меньшевики обладали, по крайней мере так казалось в первые месяцы революции, достаточно убедительной идеоло­гией; социалисты-революционеры были самой многочислен­ной на протяжении всего 1917 г. и наиболее «коренной», «по­чвенной» партией по своим программным постулатам. Чис­ленность ПСР определялась, по разным оценкам, от 400 тыс. до 1200 тыс. человек. Партия привлекала радикальной и понятной крестьянам аграрной программой, теорией «трудовиз­ма», предусматривавшей особый, постепенный путь России к социальной модернизации после свершения революции, тре­бованием федеративной республики. Принципиальное значе­ние для выработки поведенческой линии ПСР в послефев­ральские дни имело определение характера происшедшей ре­волюции. По мнению эсеровских теоретиков, февральская ре­волюция не являлась ни социалистической, ни буржуазной. На III съезде ПСР (25 мая — 4 июня 1917 г.) она была названа народно-трудовой. Как отмечалось в выступлениях многих делегатов, февральская революция была совершена революционно-демократическими, либерально-демократически­ми и либерально-буржуазными кругами, т.е. она произошла под знаменем сплочения большинства российского общества против скомпрометировавшего себя царского режима (24], В.М. Чернов, несколько позднее возвращаясь к оценке такти­ки партии в тс дни, в речи на IV съезде ПСР (ноябрь 1917 г.) обратил внимание на тот факт, что партия эсеров в отличие от социал-демократии (и большевиков, и меньшевиков), счи­тавшей февральскую революцию буржуазно-демократической, не разделяла данной точки зрения, По мнению В.М. Чернова, русская революция начиналась как политическая, а затем превратилась в социально-трудовую, что было предопределе­но «всей логикой развития России» [25]. Русская буржуазия в революции, как считали эсеровские идеологи, заняла пози­цию «кукушки, положившей своё яйцо в чужое гнездо» [26]. Строй, формировавшийся в подобной ситуации, должен был быть больше демократически-трудовым, чем демократически-буржуазным. С его формированием начинался переходный период между буржуазным укладом и будущим социалисти­ческим устройством. После происшедшей революции эта транс­формация должна была совершиться эволюционно, а не стать «эпохой максималистской социальной революции». Такая пози­ция, как отмечал В.М. Чернов, ставила эсеров в противоречие с социал-демократами: и большевиками, и меньшевиками. Од­новременно она в значительной степени объясняла, с одной стороны, их нежелание брать власть целиком в свои руки, с другой — вхождение во Временное правительство. В течение марта-апреля 1917 г, эсеры дважды меняли свою позицию по вопросу об отношении к Временному правительству, сначала заявив о его поддержке и одобрив вхождение А,Ф. Керенско­го в кабинет, а затем оценив отрицательно возможность коа­лиции с ним. Однако под влиянием первого (апрельского) правительственного кризиса было признано необходимым под­держать правительство вступлением в него социалистов.

Лидеры ПСР признавали лишь «предварительный» харак­тер политической системы России после свержения самодер­жавия. По их мнению, срок ее существования исчерпывался созывом Учредительного собрания, которое и должно было законодательно закрепить новое демократическое устройство. «Наша точка зрения была такова, — писал в своих мемуарах В.М. Чернов, — пока основой государственного строя в Рос­сии не стало народовластие на базе всеобщего избирательного права, преступно разобщать, преступно оставлять в стороне хотя бы одну из тех политических сил, для которых народов­ластие — необходимое предварительное условие их нормаль­ной жизнедеятельности. Чтобы осуществить это условие, все они должны встать в единый фронт» [27]. Его наличие долж­но было также предотвратить сползание страны в граждан­скую войну и обеспечить успешность борьбы с грозной опас­ностью «всероссийской разрухи» — борьбы, необходимой для укрепления новой революционной России, «этой первой цита­дели «третьей силы» в современной Европе» [28].

III съезд ПСР высказался за коалиционное Временное пра­вительство и определил главные политические задачи пережи­ваемого момента: создание демократического местного само­управления и подготовка выборов в Учредительное собрание. Причем реорганизация местной власти на началах «органи­ческого народовластия» рассматривалась как начато демокра­тизации страны в целом и должна была получить логическое завершение в созыве Учредительного собрания. Эсеры не были склонны увлекаться парламентаризмом. Большинство их иде­ологов противопоставляло свою позицию «марксистской дог­ме» автоматического водворения социализма и организации новых форм общественной жизни «сверху», разделяемой, по их мнению, российскими социал-демократами, и предлагало проводить планомерную организацию их «снизу». В области социально-экономической предлагалось преодоление хозяй­ственной разрухи и поиск выхода из войны.

С большим энтузиазмом эсеры встретили реформу местно­го самоуправления: демократические выборы в городские думы, волостные, уездные и губернские земства. Их лидеры счита­ли, что постановлениями Временного правительства от 15 ап­реля и 21 мая был открыт доступ к участию в органах местно­го самоуправления для всего населения России, расширены пределы компетенции местных учреждений; в интересах глас­ных из рабочих и крестьян устанавливалась оплата заседаний [29]. На выборах в городские думы, проходивших в августе 1917 г., эсеры в 14 из 37 наиболее крупных городов, в том числе Москве, Иркутске, Омске, Оренбурге, Екатеринограде, Тамбове, получили абсолютное большинство, а в 29 городах обеспечили себе самые многочисленные думские фракции. В деятельности этих органов эсеры видели реальную возможность организации фактического народоправства на местном уровне и тем самым предполагали добиваться постепенной демократизации общественного устройства «снизу вверх», при­вивая массам определенную политическую культуру. Более того, как заметил несколько позднее В.М. Чернов, в случае более раннего и повсеместного проведения данной реформы даже опоздание с Учредительным собранием «не было бы для страны столь роковым» [31].

Своеобразным было отношение лидеров ПСР к Советам. Они признавали их роль как органов, представлявших инте­ресы значительной части населения, как специфического ору­дия революционной борьбы народных масс, т. е. учреждений «частноправовых» с пропагандистскими и организационными функциями по политическому и гражданскому воспитанию масс, а не органов власти. Период пребывания эсеро-меньшевистс­кого большинства в Советах В.М. Чернов назвал «эпохой за­ботливого самоограничения» Советов, утраченного в связи с Корниловским мятежом, когда они почти повсюду были влас­тью» [32], что, кстати, обусловило в ноябре 1917 г. на IV съезде ПСР корректировку эсеровской модели общественно-полити­ческого устройства России.

Менее дальновидной и разработанной была тактическая линия эсеровской партии в вопросе о войне и мире, хотя её лидеры понимали, что если революция не покончит с войной, то война покончит с революцией и не случайно её называли задачей квадратуры круга. На III съезде ПСР была принята специальная резолюция «Об отношении к войне», в которой развитие эсеровского лозунга «демократический мир всему миру» предлагалось реализовать в виде следующих мер: со­действие скорейшему восстановлению революционного Интер­национала и созыву международного социалистического съез­да для выработки условий справедливого мира; требование к Временному правительству о пересмотре и ликвидации всех тайных договоров; сепаратный мир с Германией категоричес­ки отвергался. Пока же война продолжалась, необходимо было, как считал лидер эсеров В.М. Чернов, поддерживать оборо­носпособность страны, ибо в противном случае вместе с Рос­сией «будут растоптаны все зародыши чисто демократической культуры» и ее роль «в концерте мировых держав» будет све­дена к нулю [33]. Такую позицию занимали в тс бурные дни почти все видные деятели эсеровской партии: В. Чернов, А. Гоц, Е. Брешко-Брешковская, Н. Авксентьев и др. Последний защищал ее от имени партии и на Демократическом совещании в сентябре 1917 г., призвав к объединению всех «живых сил страны» с целью, с одной стороны, активной защиты родины, с другой — внутреннего «охранения завоеваний революции» [34]. Одновременно выступая в Совете республики — органе, созданном на данном совещании для контроля над Времен­ным правительством, эсеры неоднократно критиковали его за отказ от пересмотра договоров, заключенных царским прави­тельством с союзниками. Миссия России, как родины револю­ции, по словам В.М. Чернова, призванной сказать новое сло­во в деле решения «мировой социальной проблемы грядуще­го», висела на тоненькой ниточке и во многом зависела от «остатков обороноспособности армии» [35].

В известном смысле от этого зависело и решение аграрно­го вопроса, заложенное в эсеровской программе и составляв­шее её стержень. Ещё в марте эсеры внесли закон о прекра­щении земельных сделок, который был принят правительством в июле. На III съезде вновь было подчеркнуто, что основным требованием партии по-прежнему оставалось требование пе­рехода земли в общенародное достояние и уравнительное тру­довое владение ею; соответствующий закон должно было при­нять Учредительное собрание. Однако ещё до его созыва пред­лагалось передать все земли в ведение земельных комитетов, которые впредь до формирования демократических органов местного самоуправления обязывались к проведению соответ­ствующей аграрной политики. С целью реализации данного решения дважды, 29 июня и 19 октября 1917 г., представите­лями эсеровской партии, министрами земледелия В.М. Чер­новым, а затем С.Л. Масловым ставился в правительстве воп­рос о принятии законопроекта о передаче земель в ведение земельных комитетов, но окончательно он так и не был при­нят. Не рассматривался правительством и законопроект о пол­номочиях земельных комитетов, предложенный опять-таки эсе­рами с целью скорейшей подготовки и проведения аграрной реформы. Безусловно, главную роль в отсрочке вполне реаль­ных мер играла боязнь несоциалистической части коалицион­ного правительства возможности поощрения их проведением «явочных действий» масс и усиления анархии. И неслучайно кадетские лидеры на IX партийном съезде заявили о нежела­нии совместной работы в правительстве с Черновым и вырази­ли неудовлетворение по поводу стремления премьера А.Ф. Ке­ренского сохранить его в составе министров [36]. Оказавшись «не ко двору», В.М. Чернов, как и ранее в аналогичной ситу­ации меньшевик И.Г. Церетели, оставил пост министра зем­леделия, не добившись от Временного правительства приня­тия предлагаемых аграрных законопроектов.

С другой стороны, эсеровское руководство, как, впрочем, и вся социалистическая умеренная демократия в данной ситу­ации, когда жизнь кипела, «как в котле», страдало «психоло­гией властебоязни. На 7-м Совете партии, проходившем в начале августа, один из лидеров левого крыла эсеровской партии М. А. Спиридонова предлагала установить в стране еди­новластие своей партии, как наиболее многочисленной, но данное предложение не было поддержано [37]. В. Чернов объяснял эту боязнь власти, прежде всего, «молодостью» рос­сийской демократии, которая «из прошлого» вынесла больше умения бороться, свергать и разрушать, чем созидать и стро­ить, и отличалась слабой ответственностью, опасаясь упрека в узурпаторстве; демократия показала себя способной взять власть, но неспособной пользоваться ею [38].

Таким образом, позиция партии эсеров во многом расхо­дилась с политикой Временного правительства, даже после вхождения в него социалистов; более того: под влиянием ре­альной обстановки она претерпевала определенные измене­ния, как было, например, в вопросе о роли Советов осенью 1917 г., когда последние стали рассматриваться значительной частью партии как обязательный элемент демократической системы власти.

Вместе с эсерами под лозунгами «объединенного фронта де­мократии» и «защиты завоеваний революции» в февральско-мартовские и последующие дни выступали социал-демократы — меньшевики. Политическое кредо, которое они разрабатывали на протяжении всего периода своего существования, полити­ческая культура и психологический настрой, присущие их ли­дерам, позволяли им играть весьма важную роль в происхо­дивших событиях. Именно деятели меньшевистской партии (Н.С. Чхеидзе, М.И. Скобелев) — умеренного крыла россий­ской социал-демократии возглавили Петроградский Совет с момента его образования в феврале, как и системы Советов но всей стране, имели солидные фракции в городских думах и осуществляли руководство ими совместно с эсерами до осени 1917 г., а в некоторых регионах — и после Падения Времен­ного правительства. И это не было случайным, ибо одним из элементов меньшевистской концепции в отличие от либераль­ной было отстаивание положения о том, что динамика револю­ционных процессов обязательно предполагала появление но­вых политических институтов «явочным путем», и одной из за­дач своей партии они считали их поддержку, хотя и солидари­зировались, особенно в первые месяцы революции, с эсерами в признании факта советизации страны скорее как политическо­го, нежели административного и государственно-правового акта.

Российские меньшевики, как, впрочем, и большевики, были единодушны во мнении, что в февральские дни Россия всту­пила в стадию буржуазной революции, Идейные расхождения не только между одними и другими, но и в самой среде мень­шевиков вызывались, как правило, идеологическими причи­нами, т. е. различным пониманием марксистских идеологем: о длительности и характере движения к социализму; о глубине и размахе социальных преобразований в переходный период; о степени участия (и мере политической ответственности) ра­бочего класса и буржуазии, а также их партий в этих услови­ях. Именно такие идеологические категории, определяемые классовым подходом к анализу социальных отношений, ис­пользовали российские социал-демократы при характеристи­ке политических ситуаций 1917 г.

Будучи сторонниками, как им казалось, ортодоксального марксизма, меньшевики были единодушны в одном: социа­лизм в России мыслим лишь «на фоне социалистической Ев­ропы и при её помощи» (39], страна «в марксистском смысле «ещё «не созрела» для социалистической революции [40], Та­кие заявления были сделаны в первые мартовские дни Н.Н. Су­хановым и О.А. Ерманским, внефракционными социал-демок­ратами, избранными в Петроградский Совет и со временем примкнувшими к левому крылу российских меньшевиков-ин­тернационалистов, возглавляемым Ю.О. Мартовым. Им были тождественны оценки, данные плехановской группой «Един­ство», занимавшей, по общему признанию, крайне правую позицию и в лице своего лидера Г.В. Плеханова считавшей, что в России на тот момент не было «объективных условий, нужных для углубления революции в смысле замены капита­листического строя социалистическим» [41]. На решении об­щенациональных, а не социалистических в силу их нереаль­ности задач также настаивали более центристски настроен­ные меньшевистские деятели: Н.С. Чхеидзе, А.Н. Потресов и даже вернувшиеся в марте из Сибири в Петроград Ф.И. Дан, И.Г. Церетели и др. [42].

Ориентируясь на определенные идеологические установ­ки, нередко мешавшие принятию неординарных решений, меньшевики, тем не менее, пытались обосновать тактическую линию своей партии после Февраля на основе учета социаль­но-политических реальностей, главными из которых они счи­тали слияние войны и революции, явившееся трагическим грузом для формирующейся новой государственности, а так­же наличие традиционной конфронтационности у российских партий, особенно у радикально настроенных и не склонных к компромиссам.

Сегодня имеет место точка зрения, согласно которой мень­шевистские лидеры в первые «мирные» месяцы революции пытались выступать в роли социальных посредников [43] с целью сплочения демократического лагеря, проявляя при этом известный практицизм и маневренность и стремясь удержать развитие событий в очерченных ими рамках. Очевидно следу­ющее: их уверенность в том, что сотрудничество с более про­грессивными элементами из среды цензовых и образованных слоев российского общества возможно, осталась центральным звеном их концепции развития революции, как, впрочем, и признание необходимости достижения соглашений с другими социалистическими партиями.

Выйдя из подполья сразу же после Февральской револю­ции, меньшевики первоначально поддержали идею объедине­ния всех социал-демократов, включая большевиков, лидеры которых из Русского бюро ЦК (Л.Б. Каменев, И.В. Сталин, А.Г. Шляпников и др.) одобрительно отнеслись к этой иници­ативе. В 54 из 68 губернских центров России были созданы в то время объединенные организации РСДРП; однако приезд из эмиграции В.И. Ленина нейтрализовал подобные настрое­ния в среде большевиков [44].

В начале марта в Петрограде была создана единая органи­зация меньшевиков, приступившая к выработке политичес­кой тактики партии. Важнейшими были вопросы о власти и войне. Еще 28 февраля воззвание меньшевистского ОК, объя­вив революцию не полной, призвало к сплочению «всех клас­сов и элементов народа, не продавшихся старому строю...», а Советам предлагалось «вносить в движение планомерность и сознательность» с целью доведения революции до победного конца [45]. Речь шла об упрочении и развитии демократичес­кого строя на основе широкой коалиции всех прогрессивных сил, включая буржуазию. Первоначально меньшевики огра­ничивались формулой «максимального давления» на Времен­ное правительство в целях проведения реформ, провозгласив тактику его «условной поддержки», «не позволяя ему остано­виться на полдороге, толкая его вперед и вперед...» [46]. При этом никто из меньшевистских лидеров, согласно партийной доктрине, вначале не допускал возможности участия в «буржу­азном» правительстве. Лишь один старый меньшевик в составе Исполнительного комитета Петросовета, оборонец Б.О. Бог­данов выдвинул 1 марта предложение о создании подобного гибрида, но его тогда не поддержали [47]. Были сформулиро­ваны требования в духе программы-минимум, реализация ко­торых Временным правительством рассматривалась меньше­вистскими лидерами как условие его поддержки «постольку-поскольку»: провозглашение полных политических свобод, амнистия и подготовка к созыву Учредительного собрания. Предполагалось, что другие требования, в том числе — не­медленное объявление республики, новое рабочее законода­тельство, передача земли, «должная военная политика» и т. д., будут осуществляться по мере благополучного завершения пе­реворота и победы революции, в силу чего уже «в недалеком будущем» Временное правительство должно было оказаться действительно «временным» [48], а победа демократии пол­новесной.

Важнейшей и неотложной задачей демократии была на­звана борьба за мир, без аннексий и контрибуций. Решить её предполагалось в духе революционного оборончества. В обра­щении Петроградского Совета от 14 марта 1917 г. «К народам всего мира» война называлась «чудовищной», но одновремен­но признавалось, что советская демократия будет поддержи­вать «революционную оборонительную войну». Лидеры мень­шевиков слишком оптимистически делали главную ставку на совместные усилия демократических сил, в первую очередь — пролетариата всех воюющих стран, согласованное давление их на «свои» правительства с целью побудить последние к от­казу от «завоевательных стремлений» и к началу мирных пе­реговоров [49]. Как и эсеры, меньшевики особенно выделяли задачу координации действий социалистов воюющих стран, чему должен был способствовать созыв международной анти­военной конференции. 8 мая исполком Петросовета образо­вал специальную комиссию по ее непосредственной подготов­ке, и вскоре официальное приглашение на конференцию было передано по телеграфу во все страны [50]. Данная позиция была закреплена в решениях Всероссийской конференции меньшевистских организаций РСДРП, проходившей в Пет­рограде с 7 по 12 мая 1917 г. Была одобрена инициатива Исполкома Петросовета. Конференция, представлявшая ин­тересы около 100 тысяч меньшевиков, еще раз подтвердила тезис о буржуазном характере происшедшей революции. Од­новременно подчеркивалось, что содержание и результаты ее не могут быть сведены лишь к установлению «формальной политической свободы»; признавалась объективная обуслов­ленность перехода власти в руки цензовых элементов, но на­ряду с этим отмечалась «активная роль народных масс» [51] во всем происходившем. Однако в ходе апрельского кризиса Временного правительства стало очевидным, что в кадетско-либеральном составе оно не справлялось с поставленными за­дачами, в первую очередь, с проблемой заключения мира и проведением реформ. 1 мая организационный комитет меньшевиков принял решение о вступлении представителей своей партии в правительство: 5 мая в него вошли И.Г. Церетели, получивший пост министра почты, телеграфа, и М.И. Скобе­лев, ставший министром труда, а также эсер В.М. Чернов. Так было образовано первое коалиционное правительство. Позднее, выступая на Всероссийском Демократическом сове­щании (сентябрь 1917 г.) и оценивая этот опыт, М.И. Скобе­лев подчеркнул, что идея коалиционной власти мыслилась как идея, которая могла и должна была предотвратить опасность гражданской войны до Учредительного собрания: «настал мо­мент, когда мы, социалисты-утописты, должны показать стра­не, что мы можем быть хорошими, реальными политиками» [52]. Однако данное решение давалось меньшевистским лиде­рам весьма нелегко. Н.Н. Суханов, например, признал, что Н.С. Чхеидзе в этой ситуации «как огня боялся всякой прича­стности к власти...»; сам же Суханов, по его словам, коалици­онное правительство рассматривал «как временный... весьма кратковременный выход из положения», «неустойчивую и ми­молетную комбинацию...» [53]. Иного мнения придерживал­ся И.Г. Церетели: «Ни один из сторонников коалиции не от­стаивал ее с большим жаром, чем Суханов, этот упорный об­личитель «империалистических стремлений буржуазии...» [54]. И.Г. Церетели, как признанный лидер меньшевиков на том этапе, лично был также обеспокоен возможной дискредитаци­ей партии участием в работе коалиционного правительства, но считал «опыт раздела власти» своего рода политическим экспериментом, первым даже в категории мирового опыта [55]. Всероссийская конференция меньшевистских организаций РСДРП в первый же день своей работы 7 мая заслушала док­лад «О Временном Правительстве и коалиционном министер­стве», сделанный Б. Горевым, вызвавший бурное обсуждение. Смысл большинства выступлений сводился к признанию, что данным решением «оттянулось наступление неизбежного кри­зиса,... другого выхода не было» [56]. С обширной речью выступил И.Г. Церетели, осторожно и настойчиво разъясняв­ший, что коалиционное правительство единственная альтер­натива принятию на себя всей полноты власти Советом и круп­ная тактическая победа меньшевиков [57]. В резолюции, со­ставленной Ф.И. Даном, Б. Горевым и др. и принятой 8 мая большинством в 51 человек при 13 воздержавшихся и 11 про­тив, подчеркивалось, что главная цель коалиции — создание сильной революционной власти на основе решительной де­мократической платформы в области внешней и внутренней политики; отмечалось, что социал-демократы, вошедшие в правительство, были ответственны не только перед Советом, но и перед партией. Правда, прибывшая 9 мая из-за границы группа меньшевиков-интернационалистов, куда входили Ю.O. Мартов, А.С. Мартынов, П.Б. Аксельрод, Р.А. Абрамович и др., обру­шилась с резкой критикой на революционных оборонцев за их «отход» от социал-демократической концепции и попытку представить партию «правящей». В свою очередь, критикуе­мые посоветовали «высокочтимым лидерам» изучить «реаль­ное положение» [58]. Разногласия проявились и на после­днем заседании, когда вновь прибывших, за исключением Аксельрода, отказались ввести в состав оргкомитета, избран­ного в количестве 17 человек. Однако партия все-таки не рас­кололась, главным образом благодаря усилиям ветеранов-мень­шевиков. Таким образом, результаты конференции были одно­значными. Партия в целом поддержала решение Исполкома Петросовета войти в коалиционное правительство. Меньше­вики — руководители Совета, преодолев свое нежелание фор­мально участвовать в осуществлении новой государственной власти, в известном смысле отказались от собственных идео­логических установок, расширив рамки «ответственности» в решении общественно-государственных задач. Позднее, ана­лизируя неудачу и со вторым коалиционным правительством (июль 1917 г.). И.Г. Церетели не считал ошибкой сам выбор принципа коалиции; ошибка, по его мнению, состояла в том, «что демократия не удержала своей руководящей роли в этой коалиции,... не усилила руководящей роли в ней, своего пря­мого действия...» [59].

Идея коалиции и приоритета «общенациональных задач» оставалась доминирующей в политической модели революци­онного действия большинства меньшевиков н в последующие месяцы. На Первом Всероссийском съезде. Советов рабочих и солдатских депутатов, проходившем в Петрограде 3-24 июня 1917 г. и представленным почти 1090 делегатами, эта линия получила поддержку революционно-оборонческого блока, со­стоявшего из меньшевиков и эсеров и образовавшего боль­шинство съезда. Идея коалиции получила одобрение в призы­ве к единению «всех жизненных сил нации» и необходимости «сильного правительства» в выступлениях Церетели, Скобеле­ва, Чернова, Керенского и др., в резолюции съезда [60]. Попытка оппозиции, представленной в основном большевист­ской фракцией во главе с В.И. Лениным, перенести дискус­сию на улицы Петрограда и организовать 10 июня массовую демонстрацию против коалиционного правительства, успеха не достигла. Большая часть рабочих и солдат не поддержала их инициативу. Центральный комитет большевиков отменил запланированную демонстрацию.

Приверженность идее коалиции меньшевистские лидеры демонстрировали еще не раз: в частности после кризисных июльских (3—4 июля) дней, дав согласие на формирование 23 июля второго коалиционного правительства во главе с А.Ф. Керенским и предварив этому акту разработку програм­мы «радикальных демократических реформ». Программа была составлена Ф.И. Даном и принята 8 июля оргкомитетом мень­шевистской партии [61]. Однозначно обвинив в вооруженном выступлении масс в Петрограде 3—4 июля против Временного правительства «большевиков, анархистов н действовавших иод их флагами темных сил» [62], Оргкомитет к целях поддержа­ния «революционного порядка» предложил ряд мер но устра­нению «остатков старого режима»: провозглашение России демократической республикой, проведение неотложных мероп­риятий в области аграрных и трудовых отношений, развития местного самоуправления, урегулирования хозяйственной жизни и особенно продовольственного вопроса, и, наконец, созыва Учредительного собрания без дальнейшей отсрочки. И.Г. Церетели назвал ее «общенациональной программой». На нее неоднократно ссылались меньшевистские лидеры, а также глава нового правительства А.Ф. Керенский, хотя это и ус­ложнило его отношения с представителями кадетской партии, настаивавшими на более умеренном курсе и опасавшимися попыток социалистических «дилетантов» придать коалиции более демократический характер.

Июльские дни увеличили тревогу меньшевистских лидеров из-за усилившейся социально-политической поляризации в обществе и прямой угрозы гражданской войны. Озабоченность по поводу складывавшейся ситуации выразили все умеренно-социалистические, центристские партии в ходе работы Госу­дарственного совещания, проходившего 12—14 августа в Мос­кве. На совещании присутствовало около 2500 делегатов от всех социальных, профессиональных, политических и нацио­нальных организаций. Его проведение имело целью проде­монстрировать общественную поддержку коалиционного пра­вительства Керенского [63]. Развивая программу от 8 июля, меньшевистские лидеры (Н.С. Чхеидзе, И.Г. Церетели и др.) обратили внимание на то, что «революционный режим в лице правительства должен принимать меры и социальной помо­щи, и экономического восстановления; Совет же готов был удовлетворить требование цензовых кругов об упрочении за­конности и порядка в армии и стране [64]. В декларации, принятой 14 августа и оглашенной от имени «объединенной демократии» председателем ЦИК Советов Н,С. Чхеидзе, про­звучал призыв к национально-ответственному подходу в фор­мировании «демократического фронта».

Еще раз защита коалиционного курса была предпринята на Объединительном съезде российской социал-демократии (меньшевиков), проходившем 19—25 августа 1917 г. в Пет­рограде и представлявшем примерно 200 тыс. человек от 146 партийных организаций. Центральным вопросом в повестке дня съезда стал вопрос «О политическом положении и задачах партии». Характер его постановки и обсуждения — а были выделены докладчики от четырех наметившихся фракций: ре­волюционных оборонцев (докладчик — И.Г. Церетели), мень­шевиков-интернационалистов (Ю.О.Мартов), левых интер­националистов, объединившихся вокруг газеты «Новая жизнь» (Б.В.Авилов), правого фланга (А.Н.Потресов), — свиде­тельствовал об отсутствии единства мнений по столь важной проблеме. Центр составили революционные оборонцы, лиде­ры которых много месяцев несли на себе ответственность пе­реговоров внутри коалиции и бремя работы в правительстве. От их имени И.Г. Церетели убеждал съезд, что существовав­шая коалиция была «единственной комбинацией», способной сохранить единство сил и осуществить общенациональную программу, и что она может быть отвергнута в случае невы­полнения выработанной платформы. Указав на две опасности для революции: продолжавшуюся войну и рост анархии, пред­ставители которой перешли «от критики словами к критике оружием», — он выразил надежду, что сторонникам его курса удастся вести и впредь «демократию от победы к победе» [65]. Менее оптимистично прозвучало выступление А.Н. Потресова, еще раз подчеркнувшего важность объединения для осуществ­ления «национальной задачи» спасения России от «обществен­ного распада», от «грозящего ей со всех сторон и во всех смыс­лах краха...» [66]. В иной концептуальной тональности выс­тупил лидер меньшевиков-интернационалистов Ю.О. Мартов, призвавший к разрыву коалиции с кадетами и заявивший о том, что русская буржуазия уже довела революцию до того «национального предела», за которым исчерпана ее революци­онная роль [67]. Назвав «мелкобуржуазной дискуссией» идею объединения во имя спасения страны [68], Ю.О. Мартов внес предложение о формировании однородной демократической власти. Его поддержали и другие меньшевики-интернационалис­ты (И.С. Астров, А.С. Мартынов. Р.А. Абрамович, Н.А. Рож­ков и др.). В частности, последний предложил даже ввести «диктатуру революционной демократии», вменив в ее обязан­ности проведение ряда нетрадиционных мер, вплоть до раз­рыва с союзниками и провозглашения «сепаратной войны».

Съезд большинством в 115 голосов при 79 в пользу Мартова и 9 — в пользу Потресова выразил одобрение политике коалиции. Подобная позиция прозвучала на съезде и в докладе М. Ли­бера о войне и мире, который он заключил словами: «говоря за мир, мы должны говорить об обороне...» [69]. Такая очевидная подвижка во взглядах представителей меньшевистского центра в значительной степени явилась реакцией социалистов на по­пытку большевистского путча 3—4 июля, толкнувшего их ещё более к либералам. Выборы в ЦК РСДРП подтвердили это. В em состав вошли 16 сторонников курса Церетели—Дана и 8 меньшевиков-интернационалистов (Ю.О. Мартов, А.С. Мар­тынов, Р.А. Абрамович, Н.А. Рожков и др.). Председателем партии был избран П.Б. Аксельрод.

Таким образом, меньшевистский съезд попытался придать новую силу реформаторским программам коалиционного Вре­менного правительства. Проведя некоторую корректировку партийных идеологом, строившихся на схемах «классического марксизма», меньшевистские лидеры пытались уточнить пове­денческую линию своей партии, сообразуясь с существовав­шими реалиями и стремясь избежать двух опасностей: изоля­ции от других демократических сил и развязывания граждан­ской войны. Тем более, что социалистическая перспектива не воспринималась ими как задача ближайшего будущего. Иначе оценивали ситуацию большевики — их «братья» по идее н в первую очередь В.И. Ленин.

В начале 900-х годов достаточно распространенным среди европейской и российской социал-демократии было мнение о фатальной обреченности капитализма. Отсюда вытекал вы­вод: любая начавшаяся в Европе революция будет социалис­тической либо перерастет в нее; любая начавшаяся в одной из стран революция неизбежно примет международный харак­тер. В.И. Ленин разделял данные взгляды, создав ещё в 1905 г. «теорию» почти молниеносного перерастания в России буржу­азно-демократической революции в социалистическую. Собы­тия в феврале 1917 г. в Петрограде застали Ленина в Швей­царии, где лишь в начале марта из газет он узнал о револю­ции в России. Вернуться на родину с группой соратников и единомышленников он смог лишь в начале апреля.

В Петрограде функции общероссийского руководства осу­ществляло Русское бюро ЦК большевиков, в которое в начале марта входили А.Г. Шляпников, П.А. Залуцкий, В.М. Моло­тов. После 12 марта в него были кооптированы вернувшиеся из ссылки М.К. Муранов, Л.Б. Каменев, И.В. Сталин, возгла­вившие газету «Правда». По приблизительным подсчетам, в Петрограде действовало около 2 тыс. большевиков, а в целом по стране — 24 тысячи. В появившемся ещё 27 февраля Манифесте ЦК РСДРП (б) «Ко всем гражданам России» революция объявлялась победившей и формулировались задачи но организации власти; Советы как власть не упоминались. До приезда Ленина Русское бюро ЦК проводило весьма умерен­ную политику, а газета «Правда» призывала лишь оказывать давление на Временное правительство и не «форсировать со­бытия». Часть членов Русского бюро ЦК и Петербургского комитета большевиков даже допускала мысль об объединении с меньшевиками. Они же (Л.Б. Каменев, Г.E. Зиновьев, А И, Рыков и др.) желали сохранить место большевиков в едином революционно-демократическом блоке под лозунгом «завершения демократического этапа революции».

Вернувшийся в Петроград в ночь с 3 на 4 апреля 1917 г. В.И. Ленин в ближайшие же дни в своих «Апрельских тези­сах» опрокинул довод о незавершенности революции, сформу­лировав задачу её перерастания в социалистический этан пу­тем перехода власти к Советам с перспективой превращения их в органы чисто большевистской, пролетарской власти. Раз­вивая этот тезис на VII Всероссийской конференции больше­виков (24—29 апреля 1917 г.) в докладе о текущем моменте, Ленин типизировал эту власть как аналогичную Парижской Коммуне и определил ее функциональную сущность: «такая власть является диктатурой, т. е. опирается не на закон, не на формальную волю большинства, а прямо непосредственно на насилие» [70]. Вопрос об окончании войны также связы­вался с актом перехода власти в руки Советов и «свержением капитала»; Временное правительство при этом не должно было пользоваться никакой поддержкой. Как считает ряд исследо­вателей, ленинский лозунг мира весны 1917 г. был рычагом деструкции армии, орудием дискредитации едва народившей­ся власти в глазах народа; подлинного решения проблемы окончания войны он не давал [71). Характерно, что Ленин резко отрицательно в эти дни отнесся к предполагаемому со­зыву Стокгольмской международной конференции социалис­тов но вопросу поиска соглашения о мире, охарактеризовав ее «исторической сделкой», «обманом с обеих сторон» [72]. Другие социалистические партии, в том числе — и России сё поддержали. Не случайно Г. В. Плеханов назвал апрельские тезисы Ленина «бредом», безумной и крайне вредной попыт­кой посеять анархическую смуту на Русской земле [73]. С этой оценкой были согласны все лидеры меньшевиков. Триж­ды с апреля по октябрь В.И. Ленин вовлекал большевиков в острейшие дискуссии, целью которых было убедить их в необ­ходимости борьбы за завоевание власти во имя социалисти­ческого переворота, призванного ознаменовать начало миро­вой революции. И хотя среди большевиков было немало сторонников реформистского пути, особенно на местах, но, тем не менее, Ленину с его громадной политической волей почти каждый раз удавалось подавить «инакомыслие» в собственных рядах, убедить колеблющихся.

Большая часть населения России не была с большевиками ни в первые мирные месяцы революции, ни в июле-августе 1917 г. Большинство народа, судя по составу Советов и орга­нов местного самоуправления, поддерживало блок меньшеви­ков и эсеров, занимавших объективно центристские позиции в политической палитре России тех дней. Массы насторажи­вало пораженчество большевиков во время войны и их, зача­стую, экстремистский курс, предлагаемый в решении насущ­ных вопросов. Однако в переломные моменты, если власть медлит с проведением необходимых преобразований и оттяги­вает, даже руководствуясь самими благими намерениями, ре­шение актуальных проблем, затрагивающих судьбы десятков миллионов людей, нередко происходит быстрая смена массо­вых настроений; и центризм как выражение векового народ­ного опыта начинает уступать место максимализму.

К исходу лета 1917 г. Россия вновь вступила в полосу серьезных потрясений. Временное правительство, предотвра­тив в конце августа с помощью рабочих и солдат Петрограда попытку переворота генерала Л.Г. Корнилова, в очередной раз не пошло на принятие неотложных мер: вопрос о земле не решался, переговоры о мире не были начаты, созыв Учреди­тельного собрания оттягивался. В то же время сам факт по­пытки переворота в значительной степени изменил возможно­сти политического выбора для российских партий, сдвинув его влево, в сторону радикализма. 2 сентября 1917 г. члены ЦИК приняли резолюцию о созыве Демократического сове­щания, которому предстояло принять окончательное решение по вопросу о власти. В этой ситуации, когда логика нарастав­шего кризиса подводила массы к максималистскому восприя­тию действительности, оставалась ли возможность реализа­ции демократической альтернативы или она была полностью утрачена? Безусловно, оставалась, хотя её внутреннее содер­жание трансформировалось: из либерально-демократической весной 1917 г. она превратилась в демократическую летом 1917 г., о чем свидетельствовали выборы в органы местного самоуправления (земства, городские думы и т. д.), в ходе ко­торых повсеместно победил меньшевистско-эсеровский блок. К осени 1917 г. данная альтернатива по-прежнему существо­вала, хотя ее реализация предполагала более радикально-де­мократический вариант и зависела, в первую очередь, от дей­ствий этого блока и в целом от социалистических партий.

Вследствие разгрома «корниловщины» потерпели пораже­ние наиболее активные силы контрреволюции и пострадал престиж кадетов, оказавшихся в глазах масс связанными с нею. Стремясь преодолеть правительственный кризис, Керен­ский после переговоров с ВЦИК создал 1 сентября новый орган власти — Совет пяти или Директорию без участия каде­тов. В этот же день Россия была объявлена республикой. 2 сен­тября 1917 г. члены ЦИК приняли резолюцию о созыве Де­мократического совещания, которому предстояло принять окон­чательное решение по вопросу о власти.

В разосланном на места за подписями Чхеидзе и Авксенть­ева сообщении говорилось, что предстоящее совещание долж­но стать «съездом всей организованной демократии России» [74]; приглашались представители от всех организаций со­ветской и несоветской (думы, земства, кооперативы и т.д.) демократии с целью решения вопроса о формировании нового правительства в период до II съезда Советов, назначенного первоначально на середину сентября, но затем отсроченного.

Всероссийское Демократическое совещание проходило в Петрограде 14—22 сентября; на нем присутствовало 1582 де­легата от Советов, кооперации, профсоюзов, органов местно­го самоуправления, армии и т. д. Среди делегатов, заявивших о своей партийной принадлежности, было 532 эсера (в том числе 71 — левых), 172 меньшевика (в том числе 56 — ин­тернационалистов), 141 — от аналогичных партий нацио­нальных регионов, 136 большевиков; итого около 1000 пред­ставителей революционно-демократических партий. За эти сентябрьские дни лидеры эсеро-меньшевистского блока «обе­жали полный круг»: от отказа участвовать во Временном пра­вительстве и признания необходимости Создания Демократи­ческим совещанием новой власти (однородного демократичес­кого правительства) до возвращения к идее коалиции с каде­тами [75]. На заседании меньшевистской фракции Потресов доказывал, что коалиция необходима, Церетели — что она возможна, хотя он не возражал и против однородной власти. Дан, согласно его воспоминаниям, полагал необходимым об­разование «однородного демократического правительства» [76]. Подобные настроения были и в партии эсеров. Даже А.Ф. Ке­ренский заявил о своей готовности передать власть демокра­тическому правительству, сам ЦИК Советов признает это не­обходимым [77]. Однако из-за сопротивления части лидеров в собственной среде, а также из-за откровенно прокоалицион­ной позиции «несоветской» демократии: представителей земств, городских дум, кооперации, недостаточно четкой позиции боль­шевистской фракции во главе с Л.Б. Каменевым, эта идея на совещании не реализовалась. Главным результатом Демократи­ческого совещания стало образование постоянно действующего органа — Временного Совета Российской республики (Пред­парламента), председателем которого был избран Н.Д. Авксен­тьев. На данный орган возлагались функции окончательного решения вопроса о власти. Меньшевистские лидеры ЦИК Со­ветов рассчитывали, что с помощью Совета Республики и про­изойдет смена коалиционного правительства «правительством чисто демократическим» в ближайшей перспективе также, как и на почве его «органической» работы «несоветская» демокра­тия присоединиться к общей идее (78]. Велись также перего­воры меньшевиков с большевиками в целях создания такого правительства, и большевики даже провели через ЦК своей партии (в отсутствие Ленина) решение об участии в Совете Республики. Однако Ленину удалось доказать лидерам боль­шевистской фракции Л.Б. Каменеву и Л.Д. Троцкому необ­ходимость отказаться от всяких соглашений в предпарламен­те, а затем 7 октября и покинуть его,

23 сентября Совет Республики одобрил создание третьего коалиционного правительства. В него вошли 10 социалистов и 6 либералов, в том числе 4 кадета. Министром-председате­лем и Главковерхом стал Керенский, Участие кадетов в пра­вительстве было одобрено незначительным большинством голо­сов: 776 человек высказались за коалицию, 688 — против [79], Исключив «партии, скомпрометировавшие себя в деле Корни­лова», Совещание согласилось на участие в правительстве каде­тов, в индивидуальном порядке позволив Керенскому в целях поддержки «политической элиты нации» ввести в свой кабинет Коновалова (заместитель), Кишкина и Третьякова {80].

Характерно, что ни один из сколько-нибудь видных лидеров социалистических партий в правительстве не участвовал. Все их усилия в конце сентября и октябре были сосредоточены на работе в Предпарламенте и ЦИК Советов и имели своей целью подтолкнуть правительство к принятию соответствующих мер, а именно: немедленно начать переговоры о мире; немедленно передать все помещичьи земли в руки местных земельных ко­митетов еще до созыва Учредительного собрания. По мнению Ф,И. Дана, А.Р. Гоца и др., только на почве этой программы можно было противостоять усиливающемуся влиянию боль­шевиков, уход которых из Предпарламента был небезоснова­тельно воспринят их партиями как призыв к восстанию (81],

В начале октября меньшевики, а в какой-то степени и эсеры предприняли не одну попытку, но словам Н.Суханова, взять «довольно твердый курс влево» (82], Это проявилось в ряде конкретных тагов, свидетельствовавших о попытке выйти из тени Временного правительства. 3—5 октября 1917 г. на закрытом заседании ЦИК Советов рассматривал вопрос о войне и мире. В принятой резолюции говорилось о созыве в бли­жайшее время межсоюзнической конференции, а в инструк­ции делегату ЦИК для поездки на нее содержались положе­ния о необходимости мира, отмены всех контрибуций, запре­щения тайной дипломатии, предоставления полного самооп­ределения Польше, Латвии и Литве, решения путем плебисцита вопросов государственно-национальной принадлежности мно­гочисленных спорных территорий и т.д. [83]. В известном смысле, это была выработка внешнеполитической позиции, альтернативной по отношению к действиям правительства, которое хотя и подтвердило 25 сентября 1917 г. свое обеща­ние обсудить с союзниками на конференции в Париже в нача­ле ноября вопрос о пересмотре договоров, но деятельность свою в данном направлении активизировало слабо.

А.Ф. Керенский в своих мемуарах сообщил о предполагав­шемся к 15 ноября заключении сепаратного мира России с Турцией и Болгарией, а также о получении им во второй поло­вине октября секретного послания министра иностранных дел Австро-Венгрии — главного союзника Германии с аналогич­ным предложением. И далее автор мемуаров, ретроспективно оценивая ситуацию, выразил твердую уверенность в том, что восстание большевиков 24—25 октября неслучайно совпало по­времени .с кризисом в австро-германских отношениях, как не­случайно «совпало» контрнаступление немецких войск с пред­принятой Лениным попыткой восстания в июле» [84]. Судя по всему, данные события действительно имели место, как воз­можно предположить и определенную взаимосвязь между ними. Но сегодня очевидно и другое: в условиях почти открытых при­готовлений большевиков к захвату власти Керенский делал став­ку исключительно на силу, сохраняя иллюзии относительно возможности легко их «раздавить» с помощью вызванных с фронта «верных» войск и упорно не замечая роста воинствен­ной активности солдатских и рабочих масс, на поддержку хотя бы части которых и рассчитывали лидеры большевиков, опре­деляя общественно-политические задачи момента.

Именно в это время в Совете Республики на совместном заседании его комиссий — военной и по иностранным делам был специально заслушан доклад военного министра генерала А.И. Верховского, который с цифрами и фактами в руках убедительно доказывал полную невозможность для русской армии продолжать войну и требовал крутого перелома внеш­ней политики правительства, отчетливо осознавая, что глав­ным орудием большевиков по привлечению масс на свою сторону был лозунг немедленного мира. Его, но воспоминаниям Ф.И. Дана, поддержала вся «левая» часть Совета, но через несколько дней он был уволен «в отпуск» [85].

Заседание Предпарламента 24 октября оказалось после­дним. Оно стало знаменательным не только потому, что состо­ялось накануне захвата власти большевиками, но и но ряду других обстоятельств: на нем выступили с речью министр-председатель Керенский, вновь сделавший упор на военные меры в борьбе с большевиками и потребовавший от Совета Республики «всей меры доверия» [86]. В ответ Ю.О. Мартов поставил вопрос о реорганизации правительства, и впервые открыто против политики третьего коалиционного правитель­ства выступили «ответственные» деятели ЦИК, в частности Ф.И. Дан, А.Р. Гоц и др. Была принята резолюция (123 за, 102 — против) левых фракций, составленная Даном и Мар­товым. Первоначальным шагом, который мог бы помешать готовившейся акции большевиков, резолюция предусматрива­ла немедленное издание декрета о передаче помещичьей земли в ведение земельных комитетов, о немедленных мирных пере­говорах и созыве Учредительного собрания. Ф.И. Дан сформи­ровал своего рода «делегацию от социалистических групп» в составе себя, А.Р. Гоца и председателя Предпарламента Н.Д. Авксентьева, которая должна была убедить правитель­ство, заседавшее в Зимнем, действовать в соответствии с при­нятой резолюцией, немедленно оповестить об этих решениях население рассылкой телеграмм и расклейкой афиш. Однако предложение не было принято. А.Ф. Керенский, по словам Ф,.И. Дана, производивший впечатление человека, до после­дней степени измотанного и измученного, опять-таки выразил сомнение в способности большевиков к восстанию и возмож­ности опоры их на значительные слои населения, влияние на которые большевиков будет теперь «быстро падать» [87]. Та­кую недальновидность премьера понять трудно, хотя А.Ф. Ке­ренский, уже находясь в эмиграции, попытался объяснить свое восприятие событий тех дней, обратив внимание на то, что тогда, как многим казалось, страна уверенно шла по пути демократии к Учредительному собранию. С другой стороны, привыкнув издавна с первого взгляда опознавать обычную реакцию в «мундире» генерала на «белом коне», все они, тог­дашние вожди революции, не смогли вовремя распознать са­мого «опасного, упорного и безжалостного врага — контрре­волюцию, перерядившуюся в рабочую блузу, в солдатскую шинель, в матросскую куртку» [88]. Аналогично оценил пос­ледующие события и лидер партии эсеров В.М. Чернов, под­черкнув, что как в математике минус, умноженный на минус, дает плюс, так и в социологии «революция в революции» даст контрреволюцию [89].

Но как бы то ни было, с этого момента вопрос о существо­вании Временного правительства и вообще о характере влас­ти решался уже не в его недрах.