2.1. Структурные трансформации институтов социума и этническая идентичность.
Обращение к институциональным характеристикам структурных особенностей современного состояния социума мы рассматриваем как наиболее глубокий и методологически корректный способ анализа и выявления объективной обусловленности и закономерностей множащихся этнополитических конфликтов. На наш взгляд, одной из заметных методологических слабостей господствующего в этноконфликтологии, этнополитологии, этносоциологии и этнологии инструментализма, как раз, является игнорирование объективных факторов детерминации этнополитических конфликтов. В своем крайнем выражении, данная позиция, действительно, может быть понята как принципиальная деонтологизация этничности и наций, как таковых, что вызывает обоснованные возражения целого ряда авторов110. С другой стороны, альтернативная точка зрения, представленная при- мордиализмом, ограничивается выявлением культурных различий, усматривая в культурной и социальной «дистанции» между этническими идентичностями, объективные основания конфликтогенности межэтнических отношений. Критика примордиализма в этой части, который, по замечанию Б.Кроуфорда, не учитывает различий между культурной идентичностью и политически значимой культурной идентичностью, а также роли государства в развязывании «культурных конфликтов», - вполне справедлива111. В этой связи, одна из теоретически и методологически значимых и актуальных проблем современного познания сущности и природы этнополитических конфликтов, очевидно, состоит в том, чтобы, с одной стороны,- выявить наличие и природу объективных факторов, обуславливающих актуализацию и когнитивную значимость этнической идентичности, а с другой,- специфику и содержание проявления субъективных детерминант этнополитических конфликтов в лице, так называемого, «этнического предпринимательства». Рассматривая в предыдущих разделах работы этимологическую и субстанциональную характеристики основных компонентов, образующих элементную структуру этнополитических конфликтов, мы не обращались, собственно, к понятию этнополитического конфликта. Отстраняясь от дискуссионной части данной проблемы, позволим себе максимально лаконично ограничиться констатирующими аспектами данного вопроса. Само понятие содержит в себе два базисных основания: «этническое» и «политическое», для вычленения которых используются различные критерии. Содержание понятия «этнического» мы рассмотрели достаточно тщательно в предыдущих разделах работы. Что касается «политического», то согласно позиции одного из ведущих исследователей политических конфликтов А.В.Глуховой, «среди социальных конфликтов политические выделяются на основании своеобразия сферы, к которой относится противоречие между конфликтующими сторонами»112. Особый акцент ставится на особенностях предмета спора, к которому относятся специфические ресурсы власти. Сюда могут входить как, собственно, сама власть в ее институциональных формах и структурах, так и отношения между политическими субъектами, по поводу этой власти и способов ее осуществления, по поводу позиций и статусов различных субъектов в системе политических отношений и т.д. А.Р. Аклаев относит к ним: «государственную власть, приоритеты государственной политики, политический статус социальных групп, принципы и механизмы перераспределения и осуществления власти, ценности и символы, являющиеся основой политической общности»113. При всей внешней прозаичности вопроса, понятие политического конфликта предстает достаточно сложным и многозначным, что и отражается во множестве подходов и авторских позиций. Мы будем исходить из самого обобщенного его понимания, как столкновения субъектов политики в их взаимном стремлении реализовать свои интересы и цели, которые связаны, прежде всего, с достижением власти или ее перераспределением, а также способами и формами ее осуществления, влекущими за собой изменение и перераспределение доступных властных ресурсов, политического статуса и ролей индивидов и социальных групп в обществе. В связи с вышесказанным представление об этнополитическом конфликте становится более понятным. В самом общем виде этнополитический конфликт можно рассмотреть и как особый тип этнического конфликта (возникающего и протекающего в сфере политики), и как разновидность политического конфликта (в котором один из субъектов представлен этнической группой). Один из приемлемых вариантов дефиниции этнополитического конфликта предлагает А.Р.Аклаев: «Этнополитический конфликт представляет собой столкновение субъектов политики в их стремлении реализовать свои интересы и ценности, связанные с достижением или перераспределением политической власти, определением ее символов, а также группового политического статуса и приоритетов государственной политики, в которых этнические различия становятся принципом политической мобилизации, и, по крайней мере, одним из субъектов является этническая группа»114. Единственную оговорку, которую, как представляется, здесь следует сделать, связана с тем, что, на наш взгляд, цели и интересы конфликтующих сторон могут и не иметь непосредственной связи с достижением или перераспределением политической власти и ресурсов, статусов и позиций в системе политических отношений. Но конфликт, связанный с реализацией любых прочих интересов, в том числе, этнических, могут порождать в виде объективного своего следствия подобные изменения, ведущие к изменению распределения власти, политических ресурсов, реконструкции сложившейся системы политических отношений с перераспределением статусов и позиций основных субъектов, нередко, и в пользу третьих лиц. Соответственно, этнополитическим будет всякий социальный конфликт, непосредственно связанный или опосредованно ведущий к политическим последствиям, если «хотя бы одна из сторон мобилизуется, организуется и действует по этническому принципу или от имени этнической общности»115. Это общее представление о сути этнополитического конфликта для целей и задач нашего исследования, мы считаем, можно бы считать вполне достаточным. В последние десятилетия в социально-философском познании сформировался целый ряд методологических подходов, открывающих относительно новые познавательные возможности для более предметного и углубленного объяснения различных значимых срезов социального опыта. К ним можно отнести и конфликтную парадигму анализа социальных процессов, проявляющихся как закономерное следствие специфических форм социального взаимодействия, обнаруживающих атрибутивный характер. Ее теоретикометодологическое содержание, как эффективного познавательного принципа, актуализировавшегося в социальном познании ХХ века, предполагает возможность выявления некоторой совокупности свойств и признаков социума, в частности, социальных конфликтов, которые остаются в тени при оперировании прочими объяснительными моделями. Между тем, значение и место конфликтов, «...как естественных, всеобщих и неустранимых форм общественной жизни и деятельности, способных при определенных условиях выполнять роль позитивного средства интеграции и стабилизации социальных групп, институтов и социальной системы в целом, как стимуляторов прогресса, факторов совершенствования социальных структур, общественных отношений и институтов»116, общепризнанны, как в отечественной, так и зарубежной литературе. Еще определенней о месте и роли конфликтов и, соответственно, конфликтологической парадигмы в современном познании высказывается и Дж.Тернер, справедливо подчеркивая, что она превратилась «в одну из господствующих парадигм социологического теоретизирования»117 и инструмент регулирования социальных взаимодействий. Существенность этих признаков и свойств в обеспечении устойчивости социальной системы, в формировании и совершенствовании ее интегративных ресурсов, подчеркивает теоретическую и практическую актуальность обращения к анализу этих возможностей. Не касаясь всего спектра гносеологических аспектов конфликтологической парадигмы анализа логики и закономерностей социальных процессов, мы рассмотрим лишь некоторые методологические конструкции конфликтной парадигмы, позволяющие с достаточной определенностью тестировать социальную систему на ее внутренние интегративные или дезинтегративные ресурсы, актуализирующие различные грани социальной идентичности. Центральным пунктом предпринимаемого анализа для нас является, как мы помним, этническая идентичность как фактор мотивации социальной деятельности и конфликтогенности. В качестве объекта исследования нас интересует, прежде всего, российский социум, а в качестве предмета - основные детерминанты конфликтного потенциала этничности в современной России. Как известно, в принципиальном и самом обобщенном своем содержании конструкция обсуждаемой парадигмы была сформулирована еще в середине XIX века К.Марксом и Ф.Энгельсом , а в начале ХХ века реконструирована Г. Зиммелем118 119 с позиций системно-целостных и организмических позиций. Разные акценты конфликтологической парадигмы, содержавшиеся в позициях Маркса и Зиммеля, получили отражение и развитие в работах Р.Дарендорфа , идущего от Марксовой концепции диалектики классового конфликта, и Л. Коузера, попытавшегося соединить оба эти подхода посредством структурно-функционального понимания сущности и природы социального конфликта120. В последующие десятилетия данная система взглядов получила существенное развитие и обогащение, как в зарубежных, так и в отечественных конфликтологических исследованиях, что и позволяет оперировать ею как содержательной моделью современного социального познания. Прежде всего, конфликтологическая парадигма анализа общества исходит из того, что конфликт есть имманентное свойство любой сложноорганизованной социальной системы: семья, производственный коллектив, иное сообщество людей или социум в целом. Как атрибутивное свойство социума, конфликт имеет своим конечным основанием и источником не те или иные чувства и эмоции, деформирующие отношения, а сами отношения (а в понятиях системного подхода - социальную структуру общества), в институциональных основаниях которых более или менее содержательно позиционированы его субъекты. Наиболее предметное свое выражение позиционированность субъектов в тот или иной строй связей и отношений (социальную структуру общества) находит в интересах и потребностях, более или менее содержательно укорененных в данной системе отношений, и удовлетворяемых субъектами в рамках и посредством этих отношений. Следуя своим интересам и потребностям, индивиды и социальные группы вступают во взаимодействие, формируют некоторое, конкретно-историческое пространство своего бытия, цементирующим основанием которого и выступает упорядоченно структурированная система общественных отношений. Именно социальные структуры, по Р. Мертону, и «...порождают конфликт, будучи до определенной, исторически сложившейся степени, лабиринтами социальных статусов, страт, организаций и сообществ, которые имеют общие, хотя и потенциально конфликтные, интересы и ценности»121. То есть, конфликт представляет собой способ, посредством которого индивиды и социальные группы преобразуют отношения своей жизнедеятельности, создавая и последовательно совершенствуя нормы, правила и процедуры, по которым отправляются эти отношения. Разумеется, можно анализировать уровень, характер, содержание и т.д. каждой из позиций социального субъекта, упорядоченно встроенной в ту или иную систему отношений, имея в виду различия, противоречия и столкновения интересов, ценностей, статусов и ролей, ведущих к конфликту. Но де тальный анализ всех аспектов конфликтного взаимодействия выходит за рамки наших задач, поскольку эти особенности относятся к сложной и специфической для каждого конкретного конфликта феноменологии и, соответственно, предполагают другой срез обсуждения. Конструкция же общего каркаса конфликтологической парадигмы, через призму которой мы имеем в виду раскрыть специфику конфликтогенности этнического фактор, вполне может быть очерчена без этих деталей, которые бы только усложнили понимание методологического контекста теории социального конфликта. В этой связи, существенным для решения поставленных нами задач является выявление специфичности, в целом, общей природы социальной структуры общества, поскольку именно на основе ее характеристик должна обнаружиться особая социометрия этничности и этнической идентичности, как основы этнополитических конфликтов. Чем существеннее для субъектов укорененные в данной системе отношений интересы и потребности, тем выше мотивация их деятельности, выражающаяся и в повышенной степени активности, и в большей личностной вовлеченности в воспроизводство этих связей и отношений, как условия самореализации. То есть, «структура всегда как ограничивает, так и создает возможности для действия, и это происходит в силу объективных отношений между структурой и деятельностью»122, и происходит это дихотомичное взаимодополнение в силу того, что структура выступает, одновременно, и как совокупность правил, по которым осуществляется деятельность, и как ресурсы, в отношении которых мотивирована эта деятельность. Отсюда можно заключить, что степень мобилизованности социальных субъектов именно в рамках и посредством данных структурных отношений искать удовлетворения своих интересов, будет находиться в прямой корреляции со степенью укорененности значимых для субъектов интересов в данной системе отношений. Соответственно, в зависимости от степени и характера укорененности значимых интересов социальных субъектов в данной системе отношений, степени их мотивированности посредством именно данных отношений добиваться реализации своих интересов, социальная структура будет обнаруживать эффективность своих интегративных функций по отношению к самим субъектам. А степень существенности или не существенности для социальных субъектов тех или иных отношений, их формальность или не формальность, будет зависеть от значимости для субъектов интересов и потребностей, содержательно укорененных в данных отношениях и удовлетворяемых ими посредством этих отношений. В этом смысле тезис Л.Коузера, что «социальные структуры отличаются не наличием или отсутствием конфликта, а степенью конфликта, который они могут выдержать» , требует определенного уточнения. Социальные структуры могут отличаться также указанной степенью существенности или не существенности для субъектов укорененных в них интересов, что определенным образом будет влиять на характер и степень конфликтогенности данной структуры. Этот признак «тесных» и «не тесных», «формальных» и «не формальных» отношений, рассматриваемый Л.Коузером применительно к межличностным отношениям, совершенно очевидно, может быть отнесен и к социальной структуре общества в целом. То есть, содержательная укорененность интересов субъектов в структуре социальной системы предполагает, вместе с максимальной личностной вовлеченностью субъектов в воспроизводство данной структуры, их готовность отстаивать нормы, правила, процедуры отправления данной системы отношений, обеспечивающие для них максимально комфортные условия реализации искомых интересов. Эта готовность отстаивать комфортное для субъектов «качество» социальной структуры реализуется в конфликтном поведении, направленном на обновление указанных норм, правил и процедур взаимодействия. Именно благодаря этому, «общество с гибкой структурой получает выгоду от конфликтного поведения, потому что оно, помогая создавать и модифицировать нормы, га- 123 рантирует продолжение существования этого общества в изменившихся 123 условиях» . Эта функция конфликта, обеспечивая инновационную реконструкцию социальной системы, выступает и способом укрепления ее интегративных ресурсов и устойчивости, способом ее расширенного воспроизводства и развития. Лишенная конфликтности, любая социальная система оказывается обреченной на стагнацию и, в конечном счете, прекращает свое существование как данная, качественно определенная система. Известный принцип функционирования сложных систем устанавливает взаимозависимость устойчивости и изменчивости подобных систем, где степень устойчивости обуславливается степенью ее изменчивости. Лишенная ресурсов изменчивости, система утрачивает свою устойчивость и ведет себя по «принципу велосипеда», когда агрегат не способен сохранять устойчивость вне движения. Причем, чем сложнее система, тем большей динамикой изменчивости обеспечивается ее устойчивость. Соответственно, на каждом из новых витков своего исторического развития, система, стремящаяся сохранить себя, должна обнаружить в себе необходимые ресурсы для адекватных темпов изменений и обновлений. В конечности таких ресурсов, вероятно, можно усмотреть и одно из объяснений принципиальной конечности существования любой сложной системы. С этой точки зрения, в отечественной литературе все еще не осмыслен опыт распада СССР, который вполне интерпретируем с позиций конфликтной парадигмы, как, впрочем, и опыт деформации современного развития российского общества. Осуществленное советским правительством обобществление средств производства в новой экономической структуре общества, превращая «.. .всех граждан в работников и служащих одного крупного 124 «синдиката», а именно: государства» , могло реализовать искомое социальное равенство лишь посредством отчуждения и «автономизации» новых экономических отношений от самих граждан. Подобная экономическая структу- 124 125 ра общества перестает быть живой тканью бытия индивидов, плодом их творчества и деятельностного борения,- конфликта. Интересы и потребности деятельностно активных субъектов оказываются максимально выхолощенными из данных отношений, что превращает эти отношения в «не тесные», «формальные», бесконфликтные отношения, в социальные «лабиринты» (Р.Мертон), в которых статусы и роли социальных субъектов формализованы и нивелированы с точки зрения их интересов и потребностей. По образному замечанию К.Каутского, советский социум превращается в общество «всеобщей лености». Регулирование и контроль меры труда и меры потребления становятся уже функцией государства, «... которое бы, охраняя общую собственность на средства производства, охраняло равенство труда и равенство дележа продукта»126, при которых социальные субъекты очень быстро утрачивают восприятие социальных структур их жизнедеятельности в качестве «ресурсов». Ресурсное нивелирование экономических структур общества практически полностью подменяет их функцию «принуждения» к деятельности исключительно «ограничением». Подобное качество структуры социальной системы делает ее не способной к самовоспроизводству без того, чтобы функция «принуждения» не была замещена средствами администрирования, что и нашло свою правовую легитимацию уже ко второй половине 20-х годов ХХ века во введение в УК РСФСР известной статьи «О тунеядстве». Надо понимать, также, что воспроизводство таких отношений перестает иметь какое-либо значение для «преследующего свои интересы» (Ф.Энгельс) человека. Принципиальная анонимность таких структур превращает их в искусственно заданное и отчужденное пространство жизнедеятельности социальных субъектов, а значит и воспроизводство его возможно лишь в исходно заданных отчужденных формах. Эта функция воспроизводства структуры общества, отчужденная от реальных социальных субъектов, становится прерогативой власти, институтов государства. Весьма удачно подобное состояние структуры социальной системы выражено известной фольклорной формулой, родившейся в конце 80-х годов прошлого века: «Государство делает вид, что платит нам зарплату, мы делаем вид, что работаем». Структура системы, отчужденная от элементов, переставшая быть доступной им как реальная сфера и основа мотивации их деятельности и, соответственно, объектом воздействия и трансформации ее в новое качество, сообразно меняющимся интересам и потребностям, может воспроизводиться лишь посредством все более жесткой институционализации нормативных правил и процедур ее функционирования, т.е. посредством «укрепления вертикали власти». Вся система политико-идеологических институтов, совокупность правовых норм, оказываются призванными своими специфическими средствами и способами институционально упорядочить экономические отношения, восполняя их внутренние слабости как мотивационного поля жизнедеятельности социальных субъектов, поскольку само деятельностное начало социальной жизни уже не обеспечивает их устойчивого самовоспроизводства. Решение такой задачи предполагает расширение места и роли политического насилия. Вызревая как объективная тенденция, эта логика развития, эти принципы организации и функционирования общества, объективируются в закономерность функционирования подобного рода социальных систем. Практически все страны социалистической ориентации проходят через этот механизм внеэкономического принуждения, авторитарной компенсации слабости внутренней «мотивированности к труду» системой экономических отношений, административного восполнения их «бесконфликтности». В этом смысле, глубинной причиной формирования авторитарных политических режимов в любой социальной системе является не запрет на конфликтное поведение и ограничение свобод, а, прежде всего, конструирование «бесконфликтных» базисных структур общества. Поскольку «бесконфликтность» структуры общества имеет своим условием недостаточно содержательную локализованность интересов социальных субъектов в данных структурных связях и отношениях, последние утрачивают ресурсы своего автономного воспроизводства, угрожая, тем самым, устойчивости самой социальной системы. При этом, понятие «бесконфликтности» мы связываем не с обществом, как таковым, где множественные коллизии неизбежно сохраняются. Речь идет о бесконфликтности структуры социальной системы, которая есть базисное основание ее устойчивости. «Чем больше структуральные принуждения связаны с естественно-научной моделью, - говорит Э.Гидденс, - тем свободнее субъект деятельности в рамках определенной ограничением сферы индивидуальных действий»127. Ведь целе-следственная определенность деятельности социальных субъектов определена, с одной стороны, содержательной укорененностью их интересов и потребностей в данной структуре, а с другой стороны, сама эта деятельность, способы и формы ее осуществления институционально упорядочены конструкцией данной структуры. Соответственно, мотивация и способы деятельностной активности субъектов по реализации своих интересов не могут иметь иных параметров, кроме как заданных особенными характеристиками этой структуры. Выхолащивая мотивы деятельностной активности субъектов в рамках данных структур, или, другими словами, отчуждая структурные связи и отношения от субъектов, обеспечивается дистанцирование социальных субъектов от непосредственных социальных условий их жизнедеятельности. Тем самым, с одной стороны, в системе накапливается масса безучастных к собственным условиям жизнедеятельности социальных субъектов, чье «неконфликтное» поведение представляется как безусловная удовлетворенность условиями своей жизни, с другой же стороны, подобная безучастность деятельностных субъектов к состоянию собственных условий жизнедеятельности лишает «жизненных ресурсов» самовоспроизводства сами базисные структуры социальной системы. Утраченная «автономность» воспроизводства базисных структур социальной системы с закономерностью обуславливает объективную востребо ванность административно-волевых регулятивов побуждения масс к труду в рамках и по правилам, задаваемых уже извне, а не институциональными характеристиками самих базисных структур социальной системы. Весь «трюк» здесь, как представляется, состоит в объективно заданной безальтернативности поведения социальных субъектов, когда условия их жизнедеятельности принадлежат уже не им, а всецело определяются патернализмом государства. То есть, «бесконфликтность» социальной структуры подобной системы обеспечивается наиболее простым и дешевым способом, - тотальным отчуждением условий жизнедеятельности социальных субъектов. В этом смысле, опыт «социализма» является хорошей иллюстрацией и того, что отсутствие конфликтогенности социума не является свидетельством гармоничности существующих общественных отношений, тем более, - их устойчивости. Всякой осуществляющейся жизни, в том числе и социальной, присуща неизбывная жажда «осуществления» самой жизни, каждую грань и нюанс которой, социальные субъекты, индивиды или группа, любят, как-то, отправлять сами, без вспомоществования извне. Как отмечает Г.Зиммель, «жизнь во всем, что она выражает, стремится выразить только самое себя и разрушает потому всякую форму, навязываемую ей другой (чем она сама - авт.) действительностью во имя этой действительности, или каким-нибудь законом во имя этого закона» . Гармоничность общественных отношений, применительно к действительной жизни реальных субъектов, может быть реализована лишь доступностью разрушения каждого из моментов их состояния. Они ведь и сами есть живая ткань социальной жизни своих субъектов, реальное пространство их бытия, пластика которого синхронизируется и гармонизируется с этим бытием посредством их постоянного «разрушения». Доступность этой «разрушительной» деятельности и есть доступность самого социального бытия. Вне этого конфликтного социального «творчества своей жизни» индивиды и социальные группы, как оказалось, перестают быть творцами социума и обрекают его на стагнацию и омертвление. Зиммель Г. Конфликт современной культуры.//Культурология ХХ в.: Антология.- М., 1995. С. 385. Либерализация экономических структур российского общества в пореформенный период не внесла существенных изменений в называвшуюся выше анонимную природу структурообразующих отношений. Эта анонимность, прежде всего, проявляется в сфере экономических отношений, где субъект собственности остается все еще крайне аморфно институционализированным, как, собственно, системой экономических отношений, так и системой права. Институциональная неупорядоченность отношений собственности, проявляющаяся, прежде всего, в не конкретизированности субъекта собственности, обуславливает то же тотальное отчуждение субъекта деятельности, которое было присуще советской модели экономической системы. Анонимный собственник предполагает и анонимного наемного работника. Ни тот, ни другой не в состоянии локализовать в подобной системе отношений никаких долговременных интересов, а значит и потребности в «разрушении» посредством конфликта каждого из моментов своей жизни, как условия ее перевода в другое качество. Дистанцированность значительной части общества от участия в реальном воспроизводстве базисной системы отношений в силу отсутствия содержательной укорененности в этих отношениях его интересов, формирует целый ряд следствий, выражающийся в растущей дисфункции социальной системы, сужении социального пространства жизнедеятельности российского социума и, в последующем, неизбежной стагнации и саморазрушении. В со- циетальном измерении наиболее явно подобное состояние социальной системы обнаруживает себя в явлении «социального дегруппинга». Речь идет о социальном явлении, возникающем как следствие тотального разрыхления социальных отношений, прежде всего, экономических структурных отношений, в силу отсутствия здесь какой-либо содержательной локализованности позиций, статусов, ролей (интересов и потребностей) социальных субъектов. Утраченные «лабиринты» социального действия, в рамках и посредством которых воспроизводится устойчивость социального бытия, ставят подверженных «дегруппингу» индивидов перед угрозой десоциализации. «Страх одиночества» (Э.Фромм), социальная открытость угрозам, неопределенность предсказуемых статусных позиций и ролей, рождает потребность в компенсации утраченного социального благополучия новыми идентичностями. То есть, идентичность, как базисная основа самоопределения индивидов, которая «поддерживается, видоизменяется или даже переформируется социальными отношениями» , теряет эти детерминанты своего воспроизводства и ее замещает «медиаидентичность», «созданная и сформированная из идей, фантазий и мечтаний, которые воспроизводят средства массовой информации»128 129. В условиях, когда реальные идентичности, производные от содержательно укорененных в базисных структурах интересов социальных субъектов, недоступны для воспроизводства, их замещают, как уже отмечалось, «медиаидентичности», идентичности, питающиеся различными социальными предрассудками. Подобное аморфное состояние структуры социальной системы, ее деформированность как социального пространства, способного обеспечить возможность поиска и удовлетворения насущных интересов социальных субъектов, обуславливает широкое распространение в обществе нереалистичных конфликтов. Нереалистичные социальные конфликты, как известно, возникают в ситуациях отсутствия ясной локализованности его предмета, когда таковым оказывается сам конфликт, как процесс и способ преодоления фрустраций, как способ разрешить тревожащую ситуацию. То есть, мотивацией подобных конфликтов становится поиск способов выразить протестное настроение, выплеснуть накопившееся раздражение, разрешить тревожную ситуацию, порождаемую страхами и тревогами, причина которых может быть определена произвольно, а источник тревог - ситуативно. Именно в таких условиях оказываются востребованными те или иные иллюзорные объекты, на которые может быть направлено растущее напряжение в обществе. В конфликтологической литературе достаточно полно исследованы подобные ситуации, когда создание образа внутреннего или внешнего врага используется как способ сплочения группы, которой угрожают внутренние процессы деструкции. Как отмечает Л.Коузер, одним из распространенных механизмов поиска и использования фактора «козла отпущения» является «институционализация образцов поведения, основанных на предрассудках, создающих образ внутренних врагов»130. При этом «предрассудок не просто разделяется отдельными личностями по отношению к группам, играющим роль «козла отпущения»,- замечает Т.Парсонс,- но он в любой момент может стать выражением группового аттитюда, то есть частично институционализированным отношением. И тогда члены группы, вместо того, чтобы осудить тех из них, кто питает определенные предрассудки, накажут их за отсутствие таковых»131 132. В современном российском обществе подобные предрассудки не просто тщательно культивируются, но их институционализация стала единственной площадкой, на которой осуществляется политическая деятельность наиболее успешных политических субъектов. Опасность названного положения в том, что посредством нереалистичных конфликтов не могут быть модифицированы и обновлены социальные структуры, несущие функцию «сцепов» социума, его устойчивого воспроизводства и развития. «...Они препятствуют изменению взаимоотношений, необходимых для приспособления к новым условиям, и поэтому удовлетворение, которое они приносят, может быть лишь частичным» , неполным, никак не ведущим к умножению качественных свойств и устойчивости социальной системы. Кроме того, по мере накопления протестных настроений, в подмененных конфликтных проявлениях, не достигающих реального разрешения противоречий и преодоления фрустраций, каждый новый конфликт будет протекать острее и все более приближаться к традиционному российскому своему выражению в виде «бунта, бессмысленного и беспощадного». Отсутствие реалистических конфликтов, имеющих в своей основе конкретный предмет, а не объект только, означает также, что социум лишен поля реальных адаптационных конфликтов. Структурные и адаптационные конфликты, составляя в обобщенном выражении всю феноменологию социальных конфликтов, находятся в упорядоченно соотнесенном, диалектическом единстве. Именно реальные структурные противоречия, представляющие собой те или иные деформации связей и отношений социальных субъектов, несут в себе сужение пространства их жизнедеятельности. Целый ряд интересов и запросов социальных субъектов оказываются недоступными для реализации посредством уже привычных, казалось бы, способов и средств. Ведь реконструкция «искривленных» пространств социального бытия становится возможной лишь посредством конфликтных действий, направленных на устранение возникших деформаций социальных структур,- тех связей и отношений, посредством и в рамках которых только и доступна социальная пластика бытия. В этом смысле, структурные противоречия существуют как «постоянная переменная» социального бытия, поскольку социальная деятельность изо дня в день, в каждом акте своего осуществления, возвращается в рамки базисных структур социума, и по ее «правилам» и условиям реализует себя, как в своем содержании, в формах и способах своего осуществления, так и в поисках реализации целей и потребностей субъекта. Для понимания природы актуализации в современных условиях этнической идентичности, уместно обратиться к предложенному Э.Гидденсом различению экзистенциальных и структурных противоречий. Первые характерны, по Гидденсу, для трайбалистских обществ доклассового периода человеческой истории. «Экзистенциальное противоречие выражается здесь посредством ключевой роли родства и традиций. Родственные отношения являются основной структурой, вокруг которой возникает сообщество индивидов... Кроме того, они есть средство производства, а точнее воспроизводства жизни». «Децентрализованный характер этих систем исключает возможность возникновения структурных противоречий. Экзистенциальное противоречие намечает контуры естественного мира . Структурное же противоречие возникает в классово дифференцированном обществе и «относится к основополагающим особенностям человеческого общества»133 134 135, охватывая все этапы его цивилизационного развития. При этом, согласно Э.Гидденсу, «возникновение структурного противоречия не ведет к полному исчезновению противоречия экзистенциального, однако ослабляет его» . Между структурным и экзистенциальным противоречиями, вероятно, можно предположить связи сообщающихся сосудов. При достаточно содержательной укорененности в базисных структурах интересов социальных субъектов, «структурные» противоречия воспроизводятся в повседневном социальном опыте индивидов как значимые социальные связи и отношения, что ослабляет «экзистенциальные» противоречия как «средство воспроизводства жизни». И, наоборот, неупорядоченность структурных отношений с точки зрения локализованности в них интересов индивидов, лишает их внутренней противоречивости (конфликтности), актуализируя значимость «экзистенциальных» противоречий, когда «родственные отношения» возвращают себе функцию основной структуры социальной жизнедеятельности. Все сказанное дает нам основание говорить, что современная «политизация этничности» и «этнизация политики», выражающиеся в этнополитических конфликтах, имеют своей объективной основой деформации социальных структур современного российского общества. Эта деформация выражается в недоступности для значительной массы населения страны упорядоченной локализованности их позиций и статусов в существующей системе социальных отношений, прежде всего, в системе экономических отношений. Тем самым, есть все основания говорить, что этнополитические конфликты в современной России не имеют в своем содержании собственно этнических оснований и потребностей, что позволяет определенно относить современные этнополитические конфликты к «эпифеномену» современных социально-политических процессов. Вместе с тем, наряду с объективными предпосылками этнополитических конфликтов, понимаемых нами как ослабление «структурных» противоречий, следует говорить и о субъективных предпосылках этнополитических конфликтов. Этничность и этническая идентичность, представляя собой некоторую мотивационную основу конфликтного поведения, конечно же, имеет свои когнитивные схемы, служащие мобилизационными ресурсами конфликтного поведения. К анализу особенностей когнитивной «этнизации» социальных процессов и социального поведения мы и обратимся в следующем параграфе данного исследования.