§1. Исследования политической культуры и культурологическая теория политики как основание аксиологического поворота
Постановка вопроса о соотношении сциентистского и политико-аксиологического подходов в диссертационном исследовании не означает жесткого противопоставление «научного» и «культурного» при исследовании политических процессов. Как известно, «сциентизм» как социально-культурная концепция конца XIX в., абсолютизировавшая роль науки в системе культуры и идейной жизни общества и получившая от своих критиков соответствующее наименование, базировалась на идеях позитивизма. Представители этого направления утверждали, что методы естественных наук применимы при решении любых интеллектуальных проблем16 17 и, тем самым, возводили естественнонаучное виденье в ранг всеобщего мировоззрения. Сегодня проблема «сциентизма», как мировоззренческой позиции, основанной на признании научного знания наивысшей культурной ценностью и достаточным условием ориентации человека в мире, с идеализацией результатов и методов естественно-научного познания, а также спор «сциентистов» с «антисциентистами», настаивавшими, на ограниченности научного познания мира, вплоть до отрицания науки как таковой, уже не столь актуальны. Тем не менее, проекция механистического воззрения, перенесенная из области естествознания на социальные процессы, на человеческую жизнь и деятельность, на сферу нравственного грозила устранению смысла из этой сферы и привела к тому, что понятия разума было сужено до так называемой «научной рациональности», означающей объяснение всех явлений с помощью установления между ними причинно-следственной связи — в смысле действующей, механической. По мысли П. П. Гайденко, «...идея развития была усвоена западным обществоведением в весьма упрощенном виде. Эволюция понималась чаще всего как ортогенез, т.е. движение к некоторой, изначально поставленной цели». Что же касается современного употребления понятия «научный подход», то негативный оттенок, приобретенный им в период активной критики позитивизма, закрепленный термином «сциентистский», подразумевавший ранее невнимание к ценностям, может быть сохранен в связи с такими проблемами как: предел «техногенной цивилизации», кризис политической науки, соотношение понятий «наука» и «культура». Несмотря на отказ от механицизма («механической парадигмы»), произошедший в начале ХХ в., в связи с критикой «лапласовского механического детерминизма», спустя столетие, сохраняется господство механистического, целерационального типа мышления. Этому типу мышления соответствует восприятие науки через способность к точному, законченному знанию, к установлению не столько вероятностных связей между отдельными явлениями, сколько строгих, точных законов. Но приоритет невариантного типа мышления, признание единственности и объективности законов науки не могут не вызывать сомнений когда речь идет об анализе социально- политических процессов. Так возникла потребность учитывать нелинейный характер связей в процессе общественного развития, что оказалось напрямую связано с общей научной тенденцией к отказу от идеи прогресса, отказом от поиска абсолютных целей общественного развития. В этом смысле к «сциентистскому» подходу, как к особому, «рациональнонаучному» стилю познания общественного развития могут быть отнесены институционализм, структурный функционализм, бихевиорализм. Но «...попытка создать на основе бихевиорализма и структурного функционализма политическую науку, лишенную ценностной нагрузки, фактически привела к господству лишь одной теоретической парадигмы, связанной с идеологией «буржуазного либерализма»; бихевиоральная и структурно-функциональная методология сравнительного анализа, ориентирующаяся на поиск закономерных связей и подобий, фактически вели к созданию такой картины политического мира, который лишался значительной доли уникальности и многообразия...».18 19 Д. Золо, анализируя «трагедию политической науки», опираясь на труды Д. Истона, Д.-М. Рича, Р. Даля и других американских исследователей, полагает, что основы кризиса, угрожающего сегодня существованию политической науки как дисциплины, были заложены в целях, избранных много десятилетий назад, и в частности, — в ориентации на «достижение полного и объективного знания о политических фактах, с опорой, в отличие от марксизма, идеализма и историзма, на эмпирический анализ социальных феноменов».20 В качестве основных причин современного кризиса науки он выделил: 1. Ненадежность познания бытия на основе научного знания, особенно в связи с особым статусом социальных наук; 2. Быстрота изменений и продолжающееся усложнение комплекса социальных феноменов, которые предполагалось исследовать эмпирическим путем; 3. Нарастающий «эволюционный риск», которому оказались подвергнуты постиндустриальные общества, включая США, где процесс демократизации претерпевает трудности вплоть до развития «фасадных» демократий. На протяжении последнего столетия западная политическая наука, совершавшая попытки объяснить катастрофические события его истории (опыт Германской демократии, советский эксперимент, проблемы модернизации в странах третьего мира), столкнулась с трудностями, заставившими задуматься о поиске альтернативных подходов, отсюда — критика таких основных принципов господствующего сциентистского подхода как: установление линейных причинно-следственных связей, наличие целей развития и жесткий детерминизм. Одним из возможных направлений поиска новых оснований методологической трансформации, преодоления недостатков, ограниченности «рационалистического» типа познания, стало обращение к изучению культуры, ценностей. Интерес к политической культуре в начале 1960-х был вполне закономерен: эта концепция возникла в процессе развития западной науки, на определенном ее этапе, была подготовлена предыдущим ходом истории и отвечала запросам периода 1960-х годов, существовала и существует в соответствии с некоторыми реалиями западного социума. Она объединила «теоретико-методологические направления political science, глобальные амбиции Нового Рима (США) и необходимость найти ответ на «проклятые вопросы современности»».21 Эта форма общенациональной культуры в наибольшей степени обуславливает специфику процессов в политической сфере каждого конкретного государства. Алмонд и С. Верба характеризовали политическую культуру как совокупность индивидуальных позиций и ориентаций участников системы, субъективную сферу, лежащую в основе политических действий и придающую им значение. Типология, предложенная в 1963 г. Г. Алмондом и С.Вербой,22 предполагала наличие трех чистых типов политических культур. Она была основана на трактовке культуры как системы ценностных ориентаций и не затрагивала факторы порождения таких ориентаций, т.е. носила отчетливо оценочный характер, определяя степень близости к поведению, свойственному гражданам развитых демократий.23 24 25 Позже, продолжая свои исследования, Г. Алмонд предложил другую типологию, включающую два типа: поляризованный и консенсусный, но этот подход также оставлял политической культуре статус сугубо психологического феномена. Только возникнув, концепция политической культуры подверглась критике, и сегодня данное словосочетание буквально провоцирует попытки по-своему интерпретировать его сущность. В современной научной литературе, существуют и интерпретации более ранних использований этого термина, и стремление к 24 критическому осмыслению концепта. В. Розенбаум, дополнил ее видами ориентации на политические объекты (относительно институтов государства и режима, относительно «других», относительно собственной политической активности). Существенный вклад в операционализацию традиционного понимания политической культуры внесли Ф. Хеункс и Ф. Хикспурс,26 27 усовершенствовав типологию Г. Алмонда и С. Вербы за счет использования таких переменных как: интерес к политике, легитимность и участие. Это позволило им выделить пассивные и активные политические культуры. Несмотря на критику субъектно-психологического понимания политической культуры, несмотря на его пристрастность и внутреннюю противоречивость, именно оно было в наибольшей степени воспринято как западноевропейским политологическим сообществом, так и в России. И такая традиция сохранилась на долгие годы, несмотря на попытки преодолеть сугубо психологическое понимание политической культуры как ориентации политического поведения индивидов. Прежде всего, интерес вызывают работы, построенные на различение микро - и макро-уровней анализа с попытками говорить об их соотношении. Пожалуй, наиболее продуктивным в этом плане оказывается подход Г. Хофстеде28 и Р. Льюиса,29 30 предложивших типологии национальных деловых культур, которые широко используются в практике международных и кросс-культурных коммуникаций. С другой стороны — развитие исследований, делающих акцент на различение общей политической культуры и субкультур, которые являются совокупностью ориентаций и моделей поведения в политической сфере. Основная (национальная) политическая культура характеризует политическое поведение и сознание основной массы населения, а субкультуры — совокупность политических моделей и ориентаций политического поведения, характерных для определенных социальных групп и регионов, которые отличаются от доминирующей в обществе культуры. Традиционно рассматриваются социально-классовые, национально-этнические, религиозные субкультуры. Распространение максимально широких трактовок политической культуры привело, фактически, к ее отождествлению с политической системой, что не могло не стать предметом критики. Подключившись к дискуссии о политической культуре, советские и российские исследователи внесли свой вклад в расширение числа ее трактовок. В работах отечественных исследователей прослеживается стремление интерпретировать западные концепции, исходя из опыта анализа российской практики, анализировать причины возникновения противоречий между моделями и конкретными проявлениями тех или иных явлений политической жизни. Разброс мнений при интерпретации политической культуры связан со спецификой понимания российскими исследователями термина «культура», а так же с особой трактовкой политической сферы: если среди отечественных ученых в 1990-х особое распространение получило понимание политики как макроявления,31 32 то исследования начала нового века содержат уже и значительную критическую рефлексию, связанную, в том числе, с фактором естественного интеллектуального запаздывания по сравнению с методологическими приоритетами эволюции западной политической науки, что часто приводит к различным 32 «концептуальным натяжкам». Одной из наиболее сложных и, одновременно, существенных проблем понимания политической культуры оказалась проблема духовного и деятельностного аспектов.33 34 35 Другая проблема касается возможности расхождения между общим понятием культуры и политической культурой с точки зрения роли морали и ценностей. Ленинская трактовка политической культуры предопределила такую характерную черту советских работ, посвященных анализу политической культуры, как инструментальный подход к предмету. Ее понимали как орудие построения социализма и коммунизма, а отсюда и прогрессистская трактовка всех изменений.36 Утверждению именно этого подхода способствовала устойчивая традиция трактовки культуры, сложившейся в России: для российской интеллигенции всегда было характерно представление о культуре как о чем-то безусловно положительном, священном, ее отождествляют с общественно значимым умозрительным идеалом. Эта тенденция оказывает влияние и на современном этапе. И здесь следует согласиться с Э. Я. Баталовым, что «культура не может не включать в себя идеал как эталон, цель деятельности. Но она не может быть сведена к идеалу — даже если он носит реалистический характер, т.е. выводится из реальных тенденций развития объекта».37 Интерес к политической культуре связан с пониманием политики как столкновения и борьбы интересов, неразрывно связанных с понятиями «цель» и «ценность»: «Ценности, разделяемые обществом, представляют собой убеждения людей относительно целей, к которым они должны стремиться, и основных средств их достижения».38 Общекультурные ценности и ценности политические находятся в сложном взаимодействии: мы часто можем наблюдать расхождения между провозглашаемыми целями и ценностями и теми, которые составляют реальную основу деятельности. «Парадокс Ла Пьера» возник именно потому, что эмпирическому анализу подвергались лишь «декларируемые», официальные ценности, выявленные в ходе анкетирований различного уровня сложности.39 Политическая культура, представляющая собою взаимодействие «человек- культура- политика»40 есть, в то же время, и своего рода «преломление» основ общей культуры под влиянием политики как сферы столкновения интересов, борьбы. Вместе с тем, политической культуре нельзя приписывать все происходящее в сфере политики, поскольку «политика — это конкретная, реально осуществляемая в сфере политических отношений деятельность, в то время как политическая культура качественная сторона, характеристика этой деятельности, степени компетентности и сознательности совершаемых поступков, содержания возникающих при этом политических отношений».41 На наш взгляд нельзя согласиться с Д. П. Зеркиным, полагающим, что политический процесс обусловлен действием неких «объективных законов политики», под которыми он предложил понимать «исторически складывающие всеобщие, существенные и необходимые формы связей, реализуемые в функционировании и развитии данной системы политических институтов и замене их другой системой».42 Если отталкиваться от фундаментальных отношений культуры и политики, то политическая культура предстает продуктом этих отношений, обладающим достаточной стабильностью, но при этом постепенно видоизменяющимся во времени и пространстве. Российские исследователи пытались преодолеть субъективно-психологическое понимание политической культуры с помощью институционального подхода с целью проследить влияние на политическую культуры экономических и правовых факторов,43 исследовать ее региональную специфику.44 Исследование, проведенное А. В. Дукой, позволяет прийти к выводу о том, что «понимание концепта «политическая культура» и его использование в современной научной литературе многообразны, и это многообразие связано с различными базовыми представлениями исследователей (включая идеологические), которые не всегда могут быть эксплицированы».45 В контексте развитости в политических науках понятий «политическая система», «политическая структура», «политические организации», идея политической культуры как их аналога оказалась излишней, что на долгие годы предопределило предвзятое отношение специалистов к самому термину «политическая культура» — как малопродуктивному концепту, глубоко вторичному по отношению к политической реальности. По нашему мнению, в этих условиях, новые перспективы открывает предложенная Г. Л. Тульчинским ценностно-нормативная модель социогенеза, которая не противопоставляется традиционному подходу или его альтернативам, а может рассматриваться как их обобщение и систематизация. Политическая культура исследуется им как проявление социогенеза, в контексте его ценностно-нормативного, институционального содержания: она выступает системой порождения, хранения и трансляции социального опыта. Такой подход представляется действительно перспективным, поскольку позволяет обобщить ценностный (культура как система ценностей), нормативный (культура как система норм, правил, традиций), деятельностный (культура как способ жизни и фактор социализации) подходы к пониманию культуры. Политическая культура, являясь системой порождения, хранения и трансляции политического опыта, выступает как совокупность ценностей и норм, обеспечивающих формирование, сохранение и развитие общества.46 Иными словами, действия в рамках политической культуры обусловлены не объективными законами политики, а традициями, которые сложились в конкретном обществе на основе его уникального политического опыта и специфики общей культуры, менталитета. Поскольку «политическая культура формируется как результат практической и духовной (социально-психологической) и идеологической деятельности, и вместе с тем она есть способ организации этой деятельности»,47 представляется вполне оправданным подразделение политической культуры на две группы (подсистемы) элементов, которые существуют в теснейшей связи и взаимодействии. К первой системе элементов можно отнести те элементы, которые фиксируют политический опыт (различного рода ориентации, установки, чувства, идеи, нормы, ценности). Это содержательная часть политической культуры. Вторая — объединяет формы функционирования, проявления реального политического поведения (политические стереотипы, роли, обычаи, традиции). Политическая культура является одновременно процессом и результатом, причиной и следствием событий, в ее основе формы или способы политической деятельности. Каковы же, в этом случае, место и роль традиций в политической культуре? Стереотипы поведения, политические роли, нормы, обычаи могут быть включены в понимание традиции, но с существенной оговоркой. Еще В. Б. Власова отметила, что следует определять традицию «не в качестве реальной нормы самой по себе, а в качестве специфического способа функционирования норм и установок»,48 или как некую форму функционирования элементов содержательной части. «Политическая традиция такая форма политической культуры, основным содержанием которой выступают принципы организации практической и духовной политической деятельности, отражающие наиболее обобщенные, устойчивые и повторяющиеся элементы политического опыта».49 Но в такой формулировке политическая традиция отождествляется с самой политической культурой, что, на наш взгляд, не правомерно по ряду причин. Во-первых, политическая культура гораздо более глобальное понятие, с точки зрения содержательной части. Она «охватывает» весь исторический опыт государственного развития, в том числе единичное, уникальное, в то время как в основе традиции — лишь повторяющиеся явления. Возвращаясь к проблеме детерминизма, отметим, что «...к прошлому мы должны относиться точно также как и к будущему. Если из будущего только лишь то сегодня действительно, что причинно предопределено в настоящий момент, а начинающиеся в будущем причинные цепи принадлежат сегодня сфере возможного, то и из прошлого реально сегодня лишь то, что еще сегодня действует в своих следствиях. События, которые в своих следствиях полностью исчерпались так, что даже всевидящий разум не мог бы их вывести из событий, происходящих сегодня, принадлежат сфере возможного.».50 Во-вторых, поскольку содержательная часть является своеобразным хранилищем, обновление опыта сказывается на сути содержательной части. Опыт современности, даже единичный, уникальный, фиксируется, а значит, может явиться причиной трансформации традиции. В-третьих, как было отмечено В. А. Ачкасовым, традиционализм (подсознательное следование традиции) «возможен только как более или менее сознательный ответ, реакция на изменения, источник которой находится извне социальной группы...Традиционализм не возможен до тех пор, пока общество не знает своих отличий от других».51 Таким образом, развиваясь и познавая мир, мы может быть, в будущем откроем в своей политической культуре традиции, самоочевидные сегодня, и потому не выделенные в качестве традиций. В рамках данного исследования для нас важно обоснование феномена политического поведения не глобальными интересами и структурами, а ценностями, символами, традициями, обычаями конкретного социума. «.Рассмотрение политики как естественной среды человеческого бытия и одновременно области индивидуального самовыражения, личной презентации, основанной на свободном культурно обусловленном выборе человека» заставляет обратиться к исследованию коммуникативного контекста формирования политической культуры. Признавая приоритет коммуникативного подхода,52 53 К. Ф. Завершинский призывает «артикулировать специфику и возможности новых научных подходов к исследованию феномена, номинируемого политической культурой»54 с целью развития методологического аппарата как современной теории политической культуры, так и политической науки в целом. Отчасти можно согласиться с современными зарубежными и российскими политологами, представляющими политическую культуру как специфическую коммуникативную структуру, пишущими о необходимости смены приоритетов в исследовательских стратегиях, о переходе «от поиска объективных или субъективных оснований культурного процесса к пониманию коммуникативной природы политикокультурных феноменов, снимающей дихотомию объективного и субъективного в политико-культурных исследованиях». Так вслед за Н. Луманом, мы исследуем «соединение идентичностей прошлого с идентичностями настоящего для предвосхищения будущих коммуникаций»55 56. На основе анализа изложенных подходов, можно предложить следующее определение политической культуры — это система исторически сложившихся относительно устойчивых убеждений, знаний, установок и стереотипов поведения и деятельности в политической сфере, моделей функционирования системы политических институтов, в формах, обусловленных спецификой общей культуры, социальным опытом, опытом политического общения, закрепленных при передаче от поколения к поколению через традиции.5 Политическая культура рассматривается в диссертации с позиций когнитивного подхода. На наш взгляд, история разработки и использования концепта политической культуры позволяет раскрыть важное методологическое значение этой категории, состоящее в применении ценностного подхода к анализу социально-политических явлений, а также — конструктивные перспективы междисциплинарных исследований. Ценности входят в состав политической культуры, наряду с политическими знаниями, традициями, опытом, навыками, умениями, но среди других элементов ценности являются ее ведущей категорией, они придают смысл развитию и имеют социально обусловленный характер. Именно в этом состоит, на наш взгляд, концептуальная связь между исследованиями политической культуры и культурологической теорией политики (cultural theory of politics), с развитием которой в конце 1980-х годов аксиологический поворот проявился в полной мере. Безусловно, значимым импульсом и формальной санкцией к признанию ценности культурологического подхода в современной политической науке стало обращение Президента Американской ассоциации политической науки в 1987 г.,57 58 Это рассматривается нами как официальный старт аксиологического поворота — сложного и многообразного явления в современном обществознании. Культурологическая теория политики, предложенная А. Вильдавски на основе концепции четырех культурных стилей антрополога М. Дуглас, была поддержана рядом американских и европейских исследователей как серьезный вклад в мировую политическую науку. В своей книге «Природные символы: исследования в космологии»59 М. Дуглас рассматривала индивидов как активных организаторов собственных восприятий и представила двухмерную систему для культурных сравнений. Она ввела два взаимосвязанных понятия: «группа» (group) (четко определенное социальное положение индивида как внутри, так и вне ограниченной социальной группы) и «сетка» (grid) (четко определенная социальная роль индивида в пределах сети социальных привилегий, требований и обязательств). Таким образом, в основе ее концепции лежит представление о четырех отличительных мировоззрениях или «культурных установках» - эгалитаризм, иерархизм, индивидуализм и фатализм - эти первичные значения предопределяют люди, но от них в дальнейшем зависят сложные социальные ориентации людей. Разработанный М. Дуглас шаблон групповой сетки послужил основой для создания основ теории культуры и теории групп, что вызвало интерес со стороны британских и американских политологов. Согласно этой теории, четыре конкурирующие мировоззрения обуславливают институциональные механизмы коллективного выбора в каждом конкретном обществе. Поскольку для А. Вильдавски глубинным механизмом, объясняющим общественное мнение, являлась культура, то он широко использовал составленные антропологическую модель Дуглас. Культурные установки или мировоззрения (bias) необходимо предполагают глубоко укорененные ценности и верования, которые стоят на защите различных моделей общественных отношений. Он исходил из того, что большинство рядовых граждан не обладают способностью квалифицированно размышлять о политике и возможностью идеологически грамотно формулировать свои предпочтения. Ученый сделал вывод, который сегодня подтверждается рядом политологических исследований, о том, что эта «неспособность» идет от культурных установок. Большинство людей полагаются на комплекс эмоций и когнитивные установки при формировании своих политических взглядов, а культура не просто выступает ориентиром, она подсказывает простые решения и предлагает «сети доверия» (т.е. эмоциональное, ценностное знание), что особенно значимо в условиях сложности, неопределенности, в условиях спорной политики. С момента своего возникновения и развития в 1980-х годах культурологическая теория широко используется для объяснения общественных процессов в различных отраслях, начиная от окружающей среды и экономической политики, до вопросов общественного здравоохранения и национальной безопасности. По мнению В. Сведлоу, культурологическая теория в современной политической науке является весьма амбициозным проектом, а полемика по поводу возможностей и перспектив теории, согласно которой культурные мировоззрения определяют массовое политическое сознание, отражена сегодня в целом ряде публикаций по сравнительной политологии, международным отношениям, политической теории и публичной политике.60 61 Представляется небезосновательным стремление сторонников культурологической теории (М. Томпсон, З. Элис, А. Вильдавски, Ч. Локкарт и др.) расширить методологические пределы общей теории политики за счет оригинального, более свежего, на их взгляд, социально-политического подхода. Они сопоставляют ее с теориям Монтескье, О. Конта, Г.Спенсера, Э. Дюркгейма, М. Вебера62 и критически рассматривают в связи с исследованиями по политической культуре Г. Алмонда, Р. Инглхарта, Л. Пая,63 64 трактуя ее в преемственной связи с ними. Интерес представляет использование этой теории для анализа культурных предпочтений в связи с классической либеральной политической теорией с целью разработать усовершенствованную теорию демократии,65 проанализировать недостатки различных современных произведений политической философии,66 67 оценить 67 перспективы развития самой культурологической теории. Теория представляет значительный интерес для исследователей в области государственного управления. Среди прочего, она может помочь описать и изучить организационные типы, которые значительно отличаются от иерархических организаций, а также позволяет идентифицировать иерархическую преемственность между традиционной, феодальной, патронажной организацией и современной веберовской бюрократией. Она также может помочь пониманию специфических управленческих отношений, возникших в рамках нового государственного менеджмента.68 Наиболее успешную попытку сформулировать значение культурологической теории для изучения организации можно найти в работе К. Худа.69 Ряд других ученых, специализирующихся в области государственного управления, способствовали продвижению этих идей и способов анализа.70 71 72 Они сформулировали общую ценность этого культурологического подхода для анализа политики, а также для 11 понимания ценностных конфликтов. Культурологическая теория широко используется для изучения международных отношений: социально-политические отношения четырех образов жизни, указанных с помощью культурологической теории, предопределяют способы принятия решений и осуществления власти. М. Вервей применяет данную теорию для анализа культурологического смысла в реалистической, нео- реалистической, социальной, конструктивистской и других теориях международных отношений, а так же для анализа эффективности международных институтов. В настоящее время В. Вард предлагает интегрированные теории государства и негосударственных субъектов.73 Интерпретационные возможности культурологической теории «группового мировоззрения» позволяют широко применять ее для понимания политики в целом, ее отдельных отраслей74 и особенностей переходных режимов. Кроме того, культурологическая теория широко используется сегодня для исследования и оценки различных рисков, как политических и социальных, так техногенных.75 И. Рипбергер и его коллеги, занимающиеся проблемами национальной безопасности США, отмечают, что и в случае с ядерными угрозами, и в случае с угрозой терроризма, учет ценностей необходим, поскольку оценивание предполагаемых угроз безопасности и определение предпочтительных средств для борьбы с ними, основываются на предпочтениях граждан и их представлениях о том, как социальный порядок должен структурироваться и поддерживаться. Особый интерес состоит в том, какие основания дает культурологическая теория Дуглас-Вильдавски по сравнению с более традиционными политическими переменными, такими как политическая идеология или партийная принадлежность. Проведенный анализ данных общенациональных телефонных опросов (1995, 2008, 2009 гг. - более 6000 анкет) позволил им выявить, что культорологические характеристики (иерархизм, эгалитаризм, индивидуализм...) работают лучше, чем политическая идеология и партийность в плане представления о возможных рисках (и выгодах) и для определения массива политических предпочтений на международной арене. По их мнению, культурологическая теория обеспечивает существенно более детальное изображение коалиций, которые можно ожидать в поддержку и против важных инициатив в области политики безопасности.76 Исследовавший проблему риска К. Дейк использовал идею культурных предпочтений (bials) для исследования современных мировоззрений, подходов к вопросам риска. В частности, он подтвердил, что эти ориентационные диспозиции обуславливают восприятие риска как на коллективном, так и на индивидуальном уровне, а также и то, что культурные предубеждения со ссылкой на общие установки и ценности в рамках современных мировоззрений предопределяют реакцию человека на острые техногенные конфликты. Опираясь на исследования ценностных ориентаций граждан Сан-Франциско, он показал, что культурные предрассудки являются базовыми характеристиками для формирования рейтингов возможных опасностей, а также - условий для принятия риска в обществе. Фактически, проблема сводится им к вопросу доверия институтам и культурному конфликту установок. Так, к примеру, эгалитаристов меньше пугают социальные отклонения, но они сильно опасаются развития техники и технологий, видя в этом путь к неравенству. Для индивидуалистов технологии - благо, а иерархисты, которые не приемлют нарушение статусных различий, больше тревожатся по поводу социальных отклонений и меньше - по поводу технологических опасностей. Выводы, сделанные об отношениях между личностью, политической идеологией и ориентирующими диспозициями, привели К. Дейка к дальнейшей необходимости проработки методологии исследования для конкретизации связей индивидов, социальных структур и культурных предубеждений.77 78 Но для исследователя очевидно, что как не существует общественных отношений без предубеждений, так и не существует культурных предубеждений без поддерживающих их общественных отношений. Одним из замечательных свойств данной теории является ее гибкость и возможность ее применения в широком диапазоне государственной политики. Но это не означает, что культурологическая теория не подвергалась критике. Особый интерес вызвал вопрос о взаимосвязи теории четырех мировоззрений и политической идеологии. Эта дискуссия была инициирована тезисом, что отдельные мировоззрения (индивидуализм и эгалитаризм) являются всего лишь переосмыслением разницы левых и правых идеологических континуумов. Ряд современных исследователей Сингапурского университета в своей статье «Как проверить теории культуры: предложения для будущих исследований», формулируют основные гипотезы культурологической теории. В их числе: - Есть только четыре жизнеспособные способы организации социальных отношений: иерархизм, эгалитаризм, индивидуализм и фатализм; - Каждый способ организации поддерживается (и, в свою очередь поддерживает) «культурное предпочтение», т. е, согласованную картину восприятия, оправдания, рассуждения и чувства, включая восприятие времени, пространства, природы, человеческой природы, справедливости, риска, вины, лидерства и управления; - Эти образы жизни не могут существовать в чистом виде; - Они проявляются одновременно и — поскольку они воплощают противоположные организационные и нормативные принципы - вступают в противоречие друг другу; - Их сочетания развиваются динамично, постоянно видоизменяются; - Попытки решать социальные проблемы, которые не основаны на тщательном рассмотрении всех четырех способов жизни — контрпродуктивны. Как отмечено авторами исследования, некоторые из этих гипотез были подвергнуты обширной эмпирической проверке и подтверждены в серии тематических исследований (российские и китайские трансформации, послевоенная реконструкция Европы и проч.). Отталкиваясь от тезиса Ф. Китчера о том, что «хорошая теория продуктивна, если она может поднять новые вопросы и предположить, как на эти вопросы можно ответить, не отказываясь от своих стратегий решения проблем»,79 80 они подвели определенные итоги использования культурологической теории в политической науке в начале второго десятилетия XXI века и сделали вывод о том, что данная теория находится в отличной форме. При этом они показали, что гораздо большая работа еще предстоит политологам, чтобы проверить многие ее гипотезы. «Мы не приблизились ... к завершению этой исследовательской программы. Но мы считаем, что мы сделали важный шаг, чтобы оправдать ожидания Вильдавски на счет тех дивидендов, которые эта программа дает в расширение нашего понимания массового политического сознания».81 82 83 84 85 86 87 Культурологическая теория политики идеально подходит для сравнительных политических исследований, потому что рассматриваемые культурные типы генерируют ценности, убеждения и типичные отношения, что создает основу для структурированного, глубокого сравнения. Они достаточно абстрактны для кросстемпоральных страноведческих исследований, и в то же время, достаточно конкретны, чтобы избегать концептуальной неопределенности. Данная методология использовалась для сравнения наднациональных организаций, национальных государств, и субнациональных политических единиц, в том числе, неправительственных организаций и гражданского общества. Она используется, к примеру, для изучения бюджетного 82 83 84 процесса, охраны окружающей среды, политической культуры и идеологии, демократических институтов , проблем внешней и внутренней политики. В дополнение исследованиям американской политики культурологическая теория был применена в многочисленных страноведческих исследованиях в Северной и Южной 87 Америке, Европе, на Ближнем Востоке, в Ази, Африке и в Австралии. В отличие от других культорологических подходов, она хорошо сочетается с теорией рационального выбора, с институционализмом и предполагает объяснение политических изменений. Дополняя и конкретизируя теорию рационального выбора, данная теория одновременно расширяет и ограничивает понятие рациональности. Она расширяет теорию рационального выбора, поскольку предполагает возможность наличия более одной цели, которые культурно обусловленный рациональный индивид может стремиться максимизировать. В тоже время, она ограничивает рациональность, поскольку предполагает ограниченное количество целей (выгод), которые возможны для индивида в рамках того или иного культурного типа, т.е. понимание рациональности является культурно (или ценностно) обусловленным. Прослеживается концептуальная преемственность между исследованиями политической культуры, культурологической теорией политикой, они во многом дополняют друг друга. Важно, что в рамках культурологической теории политики культура и институты не выглядят конкурирующими, взаимоисключающими объяснениями политического поведения. Скорее, институты рассматриваются как проявления социальных и политических отношений, которые являются одним из аспектов политической культуры, а другой ее аспект — культурные предпочтения или политические ценности и представления о человеческой природе, окружающей среде, экономике.