§ 2. Уроки европейской революции. Единство разнообразного
Поправки и уточнения вносились в теорию уже непосредственно в ходе горячих боев революции. Поначалу не очень заметные и не очень значительные, они накапливались, обозначая «узкие» места в теории и, следовательно, точки ее роста, и постепенно подготовили ясно различимый теорети ческий сдвиг, наиболее полно зафиксированный в работе К. Маркса, подводящей итоги европейской революции, — «Классовая борьба во Франции». ...В феврале 1848 г. в Париже началась революция. И как часто бывало в прошлом, мощный революционный поток сразу вышел из берегов, из русел, заранее заготовленных для него теоретиками всех цветов и оттенков. Плоды кабинетной учености, теории и программы, казавшиеся прежде такими стройными, такими глубокими и мудрыми, вмиг обесценились. Революция шла столь не по «правилам», что даже самые проницательные ученые, гениально раскрывавшие тайные пружины многих революций прошлого, растерялись. «Я ничего не понимал в той яростной оппозиции, которую очень умные и патриотически настроенные люди противопоставляли самому разумному и наиболее патриотическому из всех королей, которых когда-либо имела Франция», — откровенно признавался Огюстен Тьерри. Потрепала революция и самоуверенного Гизо. Верящий в движение истории по строгому, высчитанному им расписанию, Гизо любил повторять: «Приятно находиться на корабле в бурю, когда знаешь, что не погибнешь», «в истории человечества есть для меня проблемы, огромные проблемы, но тайн для меня нет». Известно, что революция 1848 г. пустила корабль Гизо ко дну; оказалось, что и от Гизо у истории есть тайны. 1848 год породил и «духовную драму Герцена», увидевшего в ней лишь «путаницу» событий. «Революционеры сделались консерваторами, консерваторы—анархистами; республика убила последние свободные учреждения, уцелевшие при королях; родина Вольтера бросилась в ханжество. Все побеждены, все побеждено, а победителя нет... Я первый бледнею, трушу перед темной ночью, которая наступает... Прощай, отходящий мир, прощай, Европа!»43. «Проклятие тебе, год крови и безумия, год торжествующей пошлости, зверства, тупо- умья. — Проклятье тебе!». Да, многие проклинали революцию 1848—1851 гг. Но почему революцию, а не свои иллюзии? На этом фоне особенно заметен оптимизм К. Маркса и Ф. Энгельса. Единственной теорией, с помощью которой был выяснен смысл революционного движения 1848—1851 гг., единственной теорией, выдержавшей испытание революцией, была теория марксизма. Но не только революция проверяла теорию, но и теория — революцию, теория вершила над ней свой теоретический суд. Черпая из самого хода истории человечества, из хода данной революции, из самой борьбы классов и партий свои критерии и оценки, теория прилагала за тем их к этой борьбе, проверяла, насколько верно, точно и полно осознаны людьми и классами их интересы, сколь умело движутся классы к реализации этих интересов, наконец, насколько интерес данного класса совпадает с общим интересом развития общества и т. д. и т. п. В этом двуедином процессе «проверки» совершалось (и только в таком двуедином процессе и возможно было) дальнейшее развитие революционной теории Маркса — Энгельса. I а) Первые коррективы В целом революции 1848 г. блестяще подтвердили важнейшие положения «Манифеста» — о сущности исторического процесса, о главных противоречиях буржуазного общества, об исторической миссии рабочего класса и др. Революция показала также — если обратиться к интересующему нас аспекту, — что капитализм, действительно, захватывает все большее и большее число стран, порождая в них сходные социальные конфликты, и что борьба пролетариата против буржуазии в одной стране быстро воспламеняет подобные конфликты в других странах. Но практика революции показала, что переделка капитализмом мира «по образу своему и подобию» — процесс длительный и сложный и что в его течении появляются свои специфические проблемы, требующие и теоретического и практического решения. Выяснилось, что на пути к классическим капиталистическим отношениям в различных странах возникают специфические экономические и политические проблемы, что реально существуют не «подобные» страны, а страны, хотя п связанные единым механизмом мирового рынка, но весьма разнообразные и что именно это различие их (а не возможное подобие в будущем) накладывает существенный отпечаток на современный революционный процесс. Особенно значащим для теории было развитие событий в трех странах — в Англии, Германии и Польше. Англия. «Англия больше, чем какая-либо другая страна развивается своим собственным, самостоятельным путем»44,— отмечал К. Маркс в ноябре 1848 г. Своеобразие ее проистекает из того, что она господствует и над европейским континентом и над азиатскими, американскими и австралийскими рынками. И вот, особенно внимательно анализируя этот факт господства Англии над мировым рынком, К. Маркс делает крайне важный для теории вывод: Англия — это «страна, которая превращает целые нации в своих наемных рабочих...»45. Это очень важный росток новых идей, это открытие нового пласта проблем. Оказывается, что капитализм» распространяясь по миру, не просто превращает страны в некое подобие Англии, а, напротив, он (уже на мировой арене) создает отношения господства и порабощения уже не просто между частями одной нации, по между нациями в целом. Возникают новые проблемы, связанные с выяснением отношений между нациями угнетенными и угнетающими. И внутренние конфликты этих разных наций далеко не «подобны», главным внутренним конфликтом угнетенных наций становится их «внешний» конфликт с нацией угнетающей. Здесь пока еще не раскрыта вся проблематика таких отношений — это еще впереди, но путь к ней намечен, начало положено. Германия. В ней движение к капитализму, к этому «английскому образцу», приняло весьма специфический характер; конфликты на этом пути оказались столь необычными и оказали на ход германской и европейской революции такое своеобразное влияние, что такие чуткие ко всякому изменению хода истории мыслители, как К. Маркс и Ф. Энгельс, не могли не включить их в систему своего общетеоретического анализа, не могли не зафиксировать, что своеобразие германского пути движения к капитализму обусловило создание нового специфического образца — германского. «Не следует смешивать, — подчеркивает К. Маркс в одной из серии статей «Буржуазия и контрреволюция», — мартовскую революцию в Пруссии ни с английской революцией 1648 года, ни с французской 1789 года»46. На это стоит обратить внимание, ибо именно в германской революции наметилось то своеобразие исторического движения (развития капитализма), которое затем резко возрастало по мере движения на Восток (Россия, Китай и т. д.), своеобразие, определяющееся более поздним выходом этих стран на мировую арену и вследствие этого возможностью ассимилировать опыт и плоды развития ушедших вперед народов. Эта же проблема во всей своей утысячеренной сложности стоит перед современными развивающимися странами третьего мира. Утысячеренной — потому, что разрыв в экономическом, политическом и культурном развитии между Англией и Германией был несравненно, неизмеримо меньше, чем нынешний разрыв между странами развитого капитализма и третьим миром. Потому-то немецкая почва той поры имела возможность довольно органически усвоить достижения ушедших несколько вперед соседей. Прозорливость К- Маркса и Ф. Энгельса состояла в TQM, что они нащупали проблему там, где, казалось, никаких неясностей и проблем нет, увидели не просто количественные отличия Германии от Англии и Франции, но указали, что эта количество отсталости начинает переходить в качество — в особый тип развития. К моменту своего выступления на поле битвы за власть немецкая буржуазия имела уже двух противников: аристократов — справа и развивающийся пролетариат — слева. Имея двух противников, решительно выступать, конечно, опасно. Кроме того, не прошел бесследно и опыт Великой французской революции, тщательно изученный европейскими (в том числе и немецкими) мыслителями. Были ясно раскрыты иллюзии французской революции, ясно установлена кратковременность совпадения интересов буржуазии и народа, была установлено, что народ — не очень надежный (даже опасный) союзник буржуазии (потому, впрочем, что, как показало время, буржуазия — не очень надежный защитник его интересов). По всему этому по сравнению с французской немецкая буржуазия выглядит практичнее, осмотрительнее, реалистичнее, мудрее (или, лучше сказать, умудреннее). И все же в утопиях и романтизме французских буржуазных революционеров было то, что Энгельс называл истиной во всемирно-историческом смысле. Они не осознавали до конца свою собственную буржуазность, хотя и были буржуа. На они считали себя лидерами Просвещения, лидерами прогрессивного человечества, вестниками прогресса и были таковыми на самом деле. Они на самом деле открывали новую эпоху. Они, отмечал К. Маркс, «выражали... потребности всего тогдашнего мира...»47. И с точки зрения интересов человечества, перспектив его развития в их романтике, в их иллюзиях было гораздо больше реализма, чем в узком реализме, заземленном практицизме осознавшей свои классово-эгоистические интересы немецкой буржуазии. Французские революционеры XVIII в. вели за собой большинство нации, «прусская буржуазия... погрязла в своих самых узких, ближайших интересах...» 48. Буржуазия «цивилизованных стран» в середине XIX в. уже не могла выполнить задачу открытия дверей исторического прогресса. Лидерство и историческая инициатива начали переходить к другому классу — классу рабочих. Немецкая буржуазия приступила к активной политической деятельности, когда в Европе уже ясно обозначились*непримиримость интересов буржуа и пролетариев, когда на арену борьбы поднялся новый класс — пролетариат, наследник Великой французской революции и ее критик. И вот здссь-то и возникла ситуация, характеризуемая К. Марксом: «...в Германии невозможна чисто буржуазная революция и установление буржуазной власти в форме конституционной монархии», а «возможна либо феодально-абсолютистская контрреволюция, либо социально-республиканская (т. е. буржуазно-демократическая, народная, при массовом участии крестьянства. — Г. В.) революция» 49. И хотя заключительный вывод слишком категоричен (история показала, что возможны не только эти два «либо», а еще «прусский путь» развития капитализма, путь «реакции, выполняющей программу революции» и т. п.), значительное теоретическое продвижение вперед несомненно, ибо здесь — существенное уточнение того положения из «Манифеста Коммунистической партии», которое гласило: Германия «находится накануне буржуазной революции». Правда, и в «Манифесте» уже намечено своеобразие этой грядущей буржуазной революции, которая «может быть лишь непосредственным прологом пролетарской революции»50. Но теперь, после первых опытов революции, можно было охарактеризовать своеобразие развития революционного процесса в Германии гораздо более конкретно. Эти идеи, высказанные К. Марксом в работе «Буржуазия и контрреволюция», получат затем дальнейшее развитие в трудах основоположников марксизма, они будут подняты на новую ступень В. И. Лениным. Польша. И еще одно своеобразное звено механизма европейской революции, далеко не «подобное» другим звеньям, — Польша. Наиболее подробно об этом сказано Ф. Энгельсом в его комментариях в связи с дебатами по польскому вопросу во франкфуртском Национальном собрании. Там Ф. Энгельс разбирает две оценки перспектив польского революционно-освободительного движения, данные с точки зрения «всемирно-исторических» задач. Первая оценка принадлежала депутату франкфуртского собрания г-ну Вильгельму Иордану. Г-н Иордан считал, что покорение Польши и ее раздел соседними странами есть всемирно-историческая необходимость, которая «безжалостно растаптывает железной пятой народность, уже не являющуюся настолько сильной, чтобы удержаться среди равных наций...»51. И хотя гибель Польши, как и всякая гибель, вызывает у г-на Иордана «справедливую скорбь», но, по его мнению, «желать восстановления Польши потому только, что гибель ее вызывает справедливую скорбь, — это я называю малодушной сентиментальностью!» 52. Энгельс издевается над беспощадным г-ном Йорданом, для которого всякий совершившийся в истории факт есть проявление «железной необходимости». Он решительно выступает против такого фатализма на гегельянский манер и выясняет действительные возможности и потребности Польши, которая может попытаться помешать угнетателям наступить ей на шею «железной пятой истории». Для этого необходимо понять се своеобразие. Сила, которая сможет «наложить свою руку иа «катящееся колесо истории»... есть Польша крестьянской демократии» 53. Аграрная революция с одновременным завоеванием самостоятельного национального существования — вот задачи революционной Польши (как видим, отнюдь не подобные задачам Англии, Франции или даже Германии). Этот вопрос Энгельс освещает и с другой стороны. Автором второй оценки был выступавший во Франкфуртском парламенте бывший друг Маркса Арнольд Руге. Он по^ пытался представить польское движение как сколок с движения французского или немецкого, ибо, по его мнению, польские революционеры «перенесли в Польшу и в Россию» «великую идею политической свободы, созревшей во Франции, и даже (!) философию, которая явилась на свет в Германии...» 54. Здесь Руге могло казаться, что он стоит довольно близко к точке зрения «Манифеста Коммунистической партии», так как исходит в своем анализе из взаимозависимости материальной и духовной жизни современных стран, из их подобия. И вот ответ Ф. Энгельса: нет, «полякам не надо было искать понимания потребностей своей страны ни у французских политических мечтателей, которые после февраля потерпели крушение из-за своих собственных фраз, ни у глубокомысленных немецких идеологов, которым еще не представлялся случай потерпеть крушение...». И знаменательные слова: «...Польша сама была наилучшей школой для изучения того, что нужно Польше» 55. Заслуга поляков состоит в том, что они первые признали и провозгласили аграрную демократию 56 как единственно возможную форму освобождения всех славянских наций 57. Таким образом, европейская революция, соединяющая воедино столь разнообразные звенья, европейская революция, соединяющая в единый поток текущие на разных уровнях и в разных направлениях ручьи и реки национальных движений,— такая революция, как показал опыт 1848 г., есть чрезвычайно сложная система взаимодействия. И первыми, кто увидел эту сложность, выяснил эту проблематику, были К. Маркс и Ф. Энгельс. Причина тому — высокий уровень их теоретической мысли предреволюционной поры. Только с теоретической высоты «Манифеста» можно было увидеть новые дали, открываемые революцией. Вызревало важное теоретическое открытие: Европа не есть совокупность подобных друг другу (и капиталистической Англии в первую очередь) государств, Европа не есть единство одинакового, Европа есть единство разнообразного. Конечно, само существо этого разнообразия, схемы его взаимодействия в пределах единства еще предстояло познать во всей их глубине. Конечно, предстояло развиться самому этому единству в действительности и его теоретическому эквиваленту, но исходная позиция для анализа была завоевана: единство разнообразного. Поэтому на конец 1848 г. механизм революции представлялся К. Марксу уже более сложным, нежели одновременное шествие к победе пролетариата во всех цивилизованных странах. Вот как в этот момент он прогнозирует ее ступени и возможную последовательность: 1. Революцию начнет рабочий класс Франции. 2. Капиталистическая Англия попытается сокрушить «победоносное восстание французского рабочего класса», используя ие только свою «мировую промышленную и торговую гегемонию», но и свои вооруженные силы. 3. В результате начнется европейская война. «Европейская война будет первым следствием победоносной рабочей революции во Франции». На стороне Франции будут все угнетенные народы и прогрессивные классы Европы, на стороне Англии — «контрреволюционные армии». «Но всякая европейская война, в которой замешана Англия, есть мировая война. Она будет вестись в Канаде и Италии, в Ост-Индии и Пруссии, в Африке и на Дунае». И К. Маркс предсказывает наиболее вероятный исход такой войны: «...старая Англия будет сокрушена лишь мировой войной, которая одна только может предоставить чартистской партии, организованной английской рабочей партии, условия для победоносного восстания против своих могущественных угнетателей» 57. Это уже не просто— «одновременно» и «сразу». Как видим, революционный процесс предстает в виде чрезвычайно сложной системы взаи модействия весьма различных по своему содержанию элементов. В этих условиях взаимодействия разнообразного вырастает значение угнетенных наций, которые благодаря глубине и остроте своих противоречий могут сыграть роль искры во всеевропейском пожаре. Возрастает поэтому и внимание основоположников марксизма к внутренним противоречиям этих стран. Искра европейской революции может быть высечена и в Польше (ибо «освобождение Польши неразрывно связано с революцией...»), и в Италии («Явится ли это второе воскресенье... на протяжении трех лет, подобно предшествовавшему, зарей нового подъема европейской демократии? Очень похоже на это»), и в Венгрии («Итак, еще несколько дней — и венгры будут в Вене, венгерская революция будет завершена, и откроется величественная страница второй германской революции»58). А в связи с этой борьбой за освобождение, в связи с участием этих стран в европейской революции становится необходимым более тщательно взвесить и позицию крепостнической России в предстоящей битве. Во всяком случае становится ясно, что у капиталистической Англии в войне против европейской революции будет могучий союзник в лице феодальной России. Поэтому вполне реальны перспективы и кровавой революционной войны всего Запада против реакционного Востока 59. б) с Классовая борьба во Франции» (общетеоретическое обобщение революционного опыта) Выходящие за пределы прежних теоретических представлений отдельные замечания, отдельные оценки исторических фактов, рассыпанные по различным и многочисленным статьям К. Маркса и Ф. Энгельса, написанным в горячие революционные дни, получили затем стройное общетеоретическое выражение в произведениях К. Маркса «Классовая борьба во Франции» (ноябрь 1850 г.) и далее в «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта» и в работе Ф. Энгельса «Революция И контрреволюция в Германии» (но о последних двух работах — ниже). Установив, что механизм европейского общественного развития сложен, что многоразличны его противоречия и противоречия отдельных стран, и отсюда установив сложность механизма революции с его сложным взаимодействием и переплетением проблем стран, стоящих на разных уровнях соци ально-экономического и политического развития, Маркс обращается к конкретному изучению этого взаимодействия, изучению тех конкретных, посредствующих звеньев, через которые в конечном счете реализуется всеобщий закон противоречия производительных сил и производственных отношений. Вот итог такого теоретического рассмотрения. Целиком подтверждается выработанное еще до революции исходное теоретическое положение: «...революция возможна только в те периоды, когда оба эти фактора, современные производительные силы и буржуазные формы производства, вступают между собой в противоречие» 60. Подтверждается и то, что это противоречие перейдет в социальную революцию лишь в результате экономического кризиса: «Новая революция возможна только вслед за новым кризисом». Но вот механизм возникновения и движения этого кризиса, механизм перехода его в европейскую революцию, на основании опыта 1848—1850 гг. уточняется и обогащается. Напомним, каким этот механизм представлялся до революции. «...Крупная промышленность так уравняла общественное развитие во всех цивилизованных странах, что всюду буржуазия и пролетариат стали двумя решающими классами общества и борьба между ними — главной борьбой нашего времени», революция «осуществится медленнее и труднее всего в Германии, быстрее и легче всего в Англии»61. И еще: «Каков будет ход этой революции? Ответ: Прежде всего, она создаст демократический строй и тем самым, прямо или косвенно, политическое господство пролетариата. Прямо — в Англии, где пролетарии уже теперь составляют большинство народа, косвенно — во Франции и в Германии, где большинство народа состоит не только из пролетариев, но также из мелких крестьян и городских -мелких буржуа, которые находятся еще только в стадии перехода в пролетариат». И еще один прогноз, сделанный Энгельсом накануне революции, в конце 1847 г.: «Я тоже (т. е. подобно К. Марксу. — Г. В.) придерживаюсь того мнения, что первый решающий удар, который приведет к победе демократии, к освобождению всех европейских стран, будет нанесен английскими чартистами. Английские чартисты поднимутся первыми, потому что именно в Англии борьба между буржуазией и пролетариатом достигла наибольшей силы» 62. И вот как описывается этот механизм после осмысления опыта революции. Во-первых, революция показала, что хотя тенденция к уравнению, нивелировке действует, но до действительного 60 К. Маркси Ф. Энгельс. Соч., т. 7, стр. 100. в| К. М а р к с и Ф. Э н г е л ь с. Соч., т. 4, стр. 334. •2 Там же, стр. 332, 372. «уравнения общественного развития во всех цивилизованных странах» пока еще далеко. Поэтому острые кризисные точки отдельных стран не вполне совпадают по времени, не вполне совпадает п само содержание этих кризисов и их острота — и это обстоятельство для европейской революции немаловажно. Становится необходимым установить механизм этого неравномерного движения. И опыт революции позволяет К. Марксу дать более конкретное описание этого механизма: «Как период кризиса, так и период процветания, — пишет он, — наступает на континенте позже, чем в Англии. Первоначальный процесс всегда происходит в Англии; она является демиургом буржуазного космоса. На континенте различные фазы цикла, постоянно вновь проходимого буржуазным обществом, выступают во вторичной и третичной форме. Во- первых, континент вывозит в Англию несравненно больше, чем в какую бы то ни было другую страну. Но этот вывоз в Англию, в свою очередь, зависит от положения Англии, в особенности па заокеанских рынках (отметим, что в теоретический анализ системы европейских связей начинают органически включаться связи с «заокеанскими странами»; анализируемая система еще более расширяется, еще более усложняется.— Г. В.). Затем Англия вывозит в заокеанские страны несравненно больше, чем весь континент, так что размеры континентального экспорта в эти страны всегда зависят от заокеанского вывоза Англии» 60. И важный вывод, в котором с особенной очевидностью констатируется сложность европейского механизма: «Если поэтому кризисы порождают революции прежде всего на континенте, то причина их все же всегда находится в Англии»61. Далее эта мысль становится еще более конкретной, еще более наполненной богатым теоретическим содержанием. Уже не говорится просто, как прежде, что революция осуществится «быстрее и легче всего в Англии». (Не надо, впрочем, думать, что теперь говорится нечто прямо противоположное; не так развивается научная теория. Нет, на смену очень общему и очень абстрактному положению приходит положение гораздо более конкретное, в котором первое не зачеркивается, а растворяется во втором, оно, так сказать, тает — так тает соль в воде.) Итак, теперь уже не «быстрее и легче всего в Англии...» и т. д., а: «В конечностях буржуазного организма (т. е. на периферии Европы. — Г. В.) насильственные потрясения естественно должны происходить раньше, чем в его сердце, где возможностей компенсирования больше. С другой стороны, степень воздействия континентальных революций на Англию вместе с тем является барометром, показывающим, в какой мере эти революции действительно ставят под вопрос условия существования буржуазного строя и в какой мере они касаются только его политических образований»62. Система, таким образом, предстает перед нами как конкретное единство, конкретное взаимодействие противоположностей* И это взаимодействие показывает, что хотя конфликты в «конечностях буржуазного организма» и в «его сердце» в большей или меньшей степени различны, но разрешение этих конфликтов тем не менее взаимообусловлено. Оказывается, отныне, как отмечает К. Маркс, судьба национальных революций в Польше, Италии, Венгрии «поставлена в зависимость от судьбы пролетарской революции (в развитых странах.— Г. В.), исчезла их кажущаяся самостоятельность и независимость от великого социального переворота». И далее: «Ни венгр, ни поляк, ни итальянец не будут свободны, пока рабочий (развитых стран Европы. — Г. В.) остается рабом!»63. Здесь — завязь одного из важнейших направлений в марксистской теории революции. Исчезли кажущаяся самостоятельность и независимость национальных революций от международной пролетарской революции. Сделано теоретическое открытие, согласно которому отныне быть просто национальным революционером нельзя. Можно быть революционером только интернациональным, действенная программа национальной революции может быть составлена только с учетом противоречий интернациональных, только с учетом места и значения, занимаемого данной страной в системе международных связей, противоречий и конфликтов. Но здесь-то и возникает одна нелегкая проблема, о которую спотыкался (и по сию пору спотыкается) не один революционер. Поэтому о ней стоит сказать подробнее, поэтому особенно внимательно надо посмотреть, в каком направлении предлагали решать ее К. Маркс и Ф. Энгельс. в) Национальное и интернациональное в революции. Что делать итальянцам? Как быть полякам? Разговор об этой проблеме начнем со следующего высказывания Ф. Энгельса: «Заблуждение итальянцев в настоящее время, — пишет он в статье от 31 августа 1848 г., — состоит в том, что они ждут спасения от нынешнего французского правительства. Спасти их могло бы только падение этого правительства. Итальянцы заблуждаются, далее, в том отношении, что считают возможным освобождение своей страны, в то время как во Франции, Германии и других странах демократия все более теряет почву под ногами. Реакция, под ударами которой теперь пала Италия, является не итальянским, а европейским фактором. Италия не может одна освободиться из когтей этой реакции, и меньше всего это возможно при помощи французской буржуазии, которая, собственно, и является настоящей опорой реакции во всей Европе». И главное: «Сначала должна быть побеждена реакция в самой Франции, только тогда она может быть уничтожена в Италии и Германии...», «сначала французский пролетариат должен наступить на горло своей буржуазии, — только тогда станет возможной прочная победа демократии в Италии, Германии, Польше, Венгрии и других странах»64. «Сначала» должен победить французский пролетариат! А что делать итальянцам? Терпеливо ждать этой победы или принять непосредственное участие в борьбе французского пролетариата в целях ускорения победы, но в обоих случаях — отказаться от решения собственно итальянских проблем, поскольку их решение находится во Франции? Еще более остро сформулировал эту проблему (только относительно Польши) К. Маркс в одной из своих речей конца 1847 г.: «...победа английских пролетариев над английской буржуазией имеет решающее значение для победы всех угнетенных над их угнетателями. Вот почему Польшу надо освобождать не в Польше, а в Англии»65. Итак, Польшу надо освобождать в Англии! Но что же делать полякам? Ситуация вроде той сказочной ситуации, когда смерть персонажа (чаще всего — Кащея-бессмертного) заключена в яйце, спрятанном далеко от жилища Кащея, и потому — если хочешь уничтожить злодея — иди не в покои к нему, а совсем в противоположном направлении: к тому месту, где спрятано это смертоносное яйцо. Однако жизнь посложнее даже самых сложных сказок. И многие революционеры пасовали перед этой сложностью. В самом деле, что же делать итальянцам и как быть полякам, венграм, ирландцам и т. д.? Что делать народам тех стран, где разрешение внутренних противоречий зависит от разрешения противоречий в соседних развитых, господствующих на международной арене государствах? Принципиальное решение этих коллизий было дано К. Марксом и Ф. Энгельсом, оно — в уже цитированном положении, которое надо только понять, как следует: освобождение Италии — во Франции, Польши — в Англии. То есть подлинная, действительная, устойчивая победа итальянских (польских) демократических сил возможна лишь при условии изменения французского (английского) социального климата. Это — общий принцип, общее положение, которое должно быть осознано, которое должно служить исходным для конкретного анализа. Марксов принцип «освобождение Польши — в Англии» отнюдь не обрекает малую, зависимую нацию, «слабые звенья» на пассивность. Как же от этого общего положения перейти к постановке и разрешению конкретной задачи — что делать? И в общем виде здесь есть ответ на вопрос, что делать итальянцам (полякам), если они хотят всерьез преобразовать свою внутреннюю жизнь: максимально возможно содействовать перевороту во Франции (Англии). Это еще не конкретный ответ, но первый, обязательный, необходимый шаг*к осознанию революционерами всей сложной совокупности стоящих перед ними задач. Это — необходимое звено понимания, ибо если революционерами не осознано, что их главной, ближайшей задачей является решение не узконациональных проблем, а проблем, связанных с функционированием той широкой экономической и политической системы, частью которой является их страна, если они этого не поняли, если они решили замкнуться в своих национальных рамках и, что называется, махнуть рукой на могучего соседа: живите-де, как хотите, дайте только нам жить, как мы хотим, — если они встали на эту узконациональную точку зрения, дело их революции погибло. Им не дадут жить, как они хотят. Освобождение Италии — во Франции. Отсюда должны исходить «итальянцы» всех времен и народов. Этот принцип, указывая на сложность задачи, вместе с тем отнюдь не обрекает народ зависимой страны на пассивное ожидание революционных событий в центральном пункте системы. Народы зависимых стран могут и должны содействовать кризису этого центрального звена. Они должны выработать такую стратегию, такую тактику, которая в максимальной степени может содействовать международной революции, пробуждению революционной инициативы в центральных пунктах системы. Они должны найти свой национальный путь к решению единой интернациональной задачи — так решает эту проблему марксизм. В разные эпохи, в разные периоды истории этот нацио-. нальный путь к решению единой интернациональной задачи, эти тактика и стратегия будут различны: меняются и системы государств и интернациональные задачи. Классики марксизма не дают рецептов на всякий конкретный случай, они дали общие принципы анализа, наконец, они оставили приложение этих принципов к конкретным историческим эпохам. И на примере Италии, Польши, Венгрии они показали,'каким образом ход революционного движения в этих странах может оказать воздействие «не только на Германию, но и на Францию и Англию» 66. Это было важное теоретическое продвижение вперед — от упрощенных схем «уподобления» к сложной картине взаимодействия разнообразного. Однако само конкретное содержание этой картины наряду с удивительно точно и полно подмеченными, разработанными новыми моментами имело и ряд положений, более подробное рассмотрение (и даже пересмотр) которых становилось все более необходимым по мере раскрытия уроков революции 1848 г. В самом деле, вряд ли можно было что-нибудь возразить против утверждения, что если социалистическую революцию начнет пролетариат Франции, то капиталистическая Англия попытается сокрушить его, начнется европейская (и даже мировая) война между силами реакции и прогресса и что в- результате в Англии к власти придет рабочая партия — чартисты и т. д.67. Вполне возможная цепь событий. Впрочем, при условии: если французский пролетариат начнет социалистическую революцию, если английский пролетариат сможет сокрушить английскую буржуазию и т. д. А если не «начнет», если не «сможет»? Ведь тогда механизм взаимодействия примет иной вид. II вот ход событий показал, что ни французские, ни английские пролетарии не были в 1848 г. готовы к тому, чтобы начать социалистическую революцию. На склоне своей жизни Ф. Энгельс напишет о том, что они с К. Марксом в 1848 г. переоценивали экономическую зрелость Европы. История «ясно показала, — напишет он, — что состояние экономического развития европейского континента в то время далеко еще не было настолько зрелым, чтобы устранить капиталистический способ производства; она доказала это той экономической революцией, которая с 1848 г. охватила весь континент и впервые действительно утвердила крупную промышленность во Франции, Австрии, Венгрии, Польше и недавно в России, а Германию превратила прямо-таки в первоклассную промышленную страну, — и все это на капиталистической основе, которая, таким образом, в 1848 г. обладала еще очень большой способностью к расширению»68. Это — важная и точная формула. Но осознание основоположниками научного коммунизма недостаточной экономической зрелости Европы конца 40-х годов для пролетарской революции началось отнюдь не в 1895 и даже не в 1863 г., когда К. Маркс писал Ф. Энгельсу о том, что «наивные иллюзии и тот почти детский энтузиазм, с которым мы приветствовали перед февралем 1848 г. революционную эру, исчезли безвоз вратно» 69. Оно началось в ходе самой революции и в особенности вскоре после того, как несколько рассеялся дым революционных битв. Уже тогда К. Марксу и Ф. Энгельсу удалось уловить и исследовать целый ряд возможностей «расширения», которыми обладал капитализм. Поначалу речь шла, главным образом, о возможностях с точки зрения его, так сказать, внутреннего развития. А выяснение этого подготовило сдвиг и в понимании возможностей капитализма к расширению на всемирной арене, в понимании еще большего усложнения механизма мирового хозяйственного н революционного взаимодействия. В данной работе, посвященной проблеме всемирностн, нас, естественно, интересует этот второй сдвиг. Но его абсолютно невозможно понять без первого. Вот почему следующий параграф и будет посвящен вопросу, который может показаться стоящим в стороне от нашей основной темы, тогда как на деле, по существу, он органически и неразрывно связан с ней: речь пойдет об оценках внутренней экономической зрелости буржуазного общества, сделанных К. Марксом и •Ф. Энгельсом на основе опыта революции 1848 г. г) Проблема зрелости буржуазного общества. Революционные циклы. О понятии «эпоха революции» Приветствуя февральскую революцию во Франции, 4Ф. Энгельс писал: «Буржуазия совершила свою революцию: она свергла Гизо и вместе с тем покончила с безраздельным господством крупных биржевиков. Но теперь, в этом втором акте борьбы, уже не одна часть буржуазии противостоит другой: теперь — буржуазии противостоит пролетариат». И далее: «Пламя, полыхающее в Тюильри и Пале-Рояле, — это утренняя заря пролетариата. Господство буржуазии теперь всюду потерпит крах или будет ниспровергнуто»70. Прогноз этот не подтвердился. И не в силу чьих-либо ошибок или предательских действий, не в силу чьей-либо глупости или недомыслия (хотя, конечно, и того, и другого, и третьего в революции было достаточно). Главная причина — иная, и о ней, анализируя итоги революции, ясно сказал К. Маркс в «Классовой борьбе во Франции»: «Французский рабочий класс... еще не был способен осуществить свою собственную революцию» 71. И К. Маркс показывает причины этой недостаточной зрелости пролетариата: не было достаточных предпосылок для его господства — ни объективных (связанных с местом, занимаемым рабочим классом в системе экономической и полп- тической жизни), ни субъективных (связанных с осознанием им своих собственных классовых интересов). Оба этих аспекта зрелости — объективный и субъективный— стали предметом внимательного изучения К. Маркса. Рассматривая объективные предпосылки зрелости рабочего класса, К. Маркс писал: «Вообще развитие промышленного пролетариата обусловлено развитием промышленной буржуазии. Лишь при ее господстве приобретает он широкое национальное существование, способное поднять его революцию до общенациональной, лишь при се господстве он создает современные средства производства, служащие в то же время средствами его революционного освобождения. Лишь ее господство вырывает материальные корни феодального общества и выравнивает почву, на которой единственно возможна пролетарская революция» 72. Этот уровень глубины и конкретности анализа был невозможен в предреволюционный период. Итак, господство промышленной буржуазии — одна из важнейших предпосылок зрелости рабочего класса. Но когда можно говорить о «господстве промышленной буржуазии», какие признаки характеризуют его? «Господство промышленной буржуазии, — пишет К. Маркс, — возможно лишь там, где современная промышленность преобразовала по-своему все отношения собственности, а этой степени могущества промышленность может достигнуть лишь тогда, когда она завоевала мировой рынок, так как национальные границы недостаточны для ее развития»73. (Здесь, кстати, два аспекта — национальный и международный — переходят друг в друга.) Французская же промышленность не только не играла значительной роли на мировом рынке, но и внутренний-то удерживала за собой в значительной мере благодаря системе запретительных пошлин. И опыт февральской революции особенно ясно «показывал, что промышленная буржуазия не господствовала во Франции»74. Февральская революция и была борьбой промышленной буржуазии с финансовой аристократией за господство. Февральская революция, таким образом, лишь подготавливала почву для созревания пролетариата, для его будущей борьбы с промышленной буржуазией и классом буржуазии в целом. Революция открывала свой сокровенный смысл — переход власти от небольшой части буржуазии (финансовой аристократии) ко всей буржуазии в целом 75. Может показаться, что речь в данной {^лучае идет о корректировке в оценке отдельного конкретного факта, об уточнении лишь квалификации одного из конкретных исторических событий. Между тем этот внешне малозначащий для общей теории социальной революции факт, послужил толчком к серьезному развитию теории. С осмысления именно этого факта начинается новый, крутой подъем в развитии марксистского учения о социальной революции: существенно раздвигаются горизонты прежних представлений о масштабе, этапах, характерных чертах и сущности революции, появляется необходимость в выработке новых понятий и категорий, отражающих всю сущность революционно-преобразовательного процесса. Чем же так важен этот, на первый взгляд, не очень значащий для общей теории факт и в чем его движущая сила? Начнем с того, что он ставит перед теоретиком следующий вопрос: а можно ли переход власти от одной части класса к другой называть революцией? Ведь это, вроде бы, противоречит определению революции (захват власти новым классом, смена производственных отношений и т. д.). Как же тут быть? С одной стороны, вроде бы, это — революция: налицо и острые социальные схватки классов и партий, и смена правительств, замена монархии республикой и т. д.; а с другой стороны, вроде бы, отсутствуют коренные признаки революции. Может быть, сохранить святую верность исходному определению и не называть социальное движение 1848 г. революцией? А может быть, наоборот, отбросить то определение, раз оно не «работает» в отношении «очевидной» революции, и выработать новое? В самом деле, почему обяг зательны «смена производственных отношений», «взятие власти новым классом»? Почему бы не назвать революцией всякое резкое социальное изменение (или как-нибудь в этом роде)? Тогда революция 1848 г. без труда подходила бы под это определение. Обычная для науки коллизия. Она может разрушить теорию, если исследователь будет пытаться, руководствуясь формальной логикой, непосредственно подводить конкретное явление под общее определение. Но может явиться и условием ее развития. Ключом к разрешению этой коллизии служит отыскание посредствующих звеньев между общим и особенным, последовательное логически-историческое выведение «конкретного» из «абстрактного». Не нужно отбрасывать исходное определение революции (ибо в нем зафиксированы ее коренные, необходимые черты), нужно понять, как от него перейти к более конкретным определениям. Иначе говоря, коллизия эта указывает на проблему, требующую решения. Вот почему коллизия эта — условие развития теории.'А развитие этого пласта теории шло по пути все более глубокого осмысления того обстоятельства, что революция, то есть смена производственных отношений, власти и т. д., не разовый акт, а процесс, развертывающийся в пространстве и длящийся во времени, и это обусловливает его сложность, противоречивость, многоступенчатость. Сущность революции проявляется через сложное сцепление п взаимосвязь отдельных исторических явлений, фактов и ситуаций. Причем реальная история революции не есть прямое и строго последовательное развертывание ее сущности, реальная история революции есть движение вперед, сопровождающееся зигзагами и отступлениями, внезапными остановками и резкими толчками. История Франции 1789—1850 гг. давала К. Марксу и Ф. Энгельсу богатый материал для глубокого и всестороннего понимания процесса постепенной смены производственных отношений. Буржуазия не завоевала Францию ни в 1789, ни в 1794 г., она лишь начала это завоевание. 1789—1794 годы — это годы перелома общественной жизни в пользу буржуазии, годы завоевания буржуазией национального лидерства и социальной инициативы. Однако действительное господство буржуазии и, следовательно, завершение революции было еще впереди,^ и путь к нему был несравненно более сложный, нежели простое количественное накопление мощи буржуазией, занятие ею узловых пунктов в хозяйственной и политической жизни страны. Оказалось, что путь к господству всего буржуазного класса лежит через цепь... новых революций (!), через революции 1830—1848 гг. В осмысливании этого происходит зарождение важной категории революционной теории, которая получит право теоретического гражданства семь лет спустя в работе «К критике политической экономии», — категории «эпоха социальной революции». Теоретическому рассмотрению должны были подвергнуться теперь следующие обстоятельства: сущность и последовательность ступеней движения буржуазии к господству, а также почему это движение имело характер революционных циклов. ( О ступенях социального движения и о принципах их выделения Ф. Энгельс писал в декабре 1852 г.: коммунистическая партия в Германии «изучала причины, которые вызвали революционные движения 1848 г., н причины, которые привели к их крушению. Считая, что общественный антагонизм классов лежит в основе всякой политической борьбы, она обратилась к исследованию тех условий, при которых один общественный класс может быть призван к тому, чтобы представлять совокупность интересов нации и, следовательно, политически управлять ею. История показала коммунистической партии, каким образом вслед за земельной аристократией средних веков выросло денежное могущество первых капиталистов, которые и захватили затем бразды правления; как общественное влияние и политическое господство» этой финансовой фракции капиталистов было вытеснено... могуществом промышленных капиталистов и как в настоящее время притязание на господство заявляют, в свою очередь, еще два класса — класс мелких буржуа и класс промышленных рабочих»76. Каждая отдельная революционная волна, каждая «частичная» революция, может быть по-настоящему понята не сама по себе, а как частица, как момент общего революционного процесса, как момент развития буржуазной революции. В свою очередь, сама буржуазная революция может быть понята как единство этих «отдельных моментов». Понять революцию 1848 г. можно, лишь осознав, что она является продолжением революций 1789 и 1830 гг., что она решает проблемы и задачи, поставленные, но недорешснные ни 1789, ни 1830 гг. Но что эта «недоразрешенность» проблем — простая историческая случайность, результат недостаточной решительности классов и партий, участвовавших в революции? Нет, эта закон развития буржуазных революций, — таково мнение К. Маркса и Ф. Энгельса. Обоснование этого важного положения опирается не только на опыт 1830, 1848 гг., но в особенности — что весьма любопытно подчеркнуть — на опыт революции 1789—1794 гг. Встал вопрос о маршруте буржуазной революции, причинах и своеобразии ее цикличности. Там, где другие идеологи видели «предательство дела революции», «измену», «происки сил черной реакции», там К-Маркс и Ф. Энгельс видели закон: движения. Говоря о модели развития буржуазных революций, Ф. Энгельс в октябре 1851 г. писал: «...такова уж судьба всех революций, что то единение разных классов, которое до известной степени всегда является необходимой предпосылкой всякой революции, не может долго продолжаться. Едва лишь одержана победа над общим врагом, как победители уже расходятся между собой, образуя разные лагери, и обращают оружие друг против друга. Именно это быстрое и бурное развитие классового антагонизма в старых и сложных социальных организмах делает революцию таким могучим двигателем общественного и политического прогресса; именно- это непрерывное возникновение и быстрый рост новых партий, одна за другой сменяющих друг друга у власти, заставляют нацию в период подобных насильственных потрясений за какой-нибудь пятилетний срок проделать путь, который в обычных условиях она не совершила бы и в течение столетия» 77. В этой мысли очень важна подмеченная особенность буржуазных революций — раскол революционного блока после победы и последующая борьба. Причем механизм этой политической борьбы, логика революционного действия обладали инерцией, своей относительной самостоятельностью, относительной независимостью от экономических основ. Поэтому забегание вперед дальше экономически возможного и доступного было обычным уделом классических буржуазных революций. Ход революционной битвы поднимал к власти радикальные партии и фракции, время для господства которых еще не наступило. Это было основой прогресса (ибо в этих условиях осуществлялось максимально возможное для данного момента), но это было и основой трагедии: «...стремление выйти за пределы не только настоящего, но и будущего, — писал о такого рода ситуации Ф. Энгельс, — могло быть лишь фантастическим, лишь насилием над действительностью, и первая же попытка осуществить его на практике должна была отбросить движение назад, в те узкие рамки, которые только допускались тогдашними условиями»81. 1848 год, таким образом, позволял установить основные моменты общесоциологического закона циклического развития буржуазных революций и шире — «революций меньшинства». В дальнейшем, На основе нового исторического опыта, этот закон уточнялся и обогащался. Наиболее полную и развернутую характеристику он получил в работе Ф. Энгельса «Введение к «Классовой борьбе во Франции» (1895 г.): «...общая форма всех этих революций заключалась в том, что это были революции меньшинства. Если большинство и принимало в них участие, оно действовало — сознательно — лишь в интересах меньшинства; но именно это или даже просто пассивное поведение большинства, отсутствие сопротивления с его стороны создавало видимость, будто это меньшинство является представителем всего народа. После первого большого успеха победившее меньшинство, как правило, раскалывалось: одна часть его удовлетворялась достигнутым, другая желала идти дальше, выдвигала новые требования, соответствовавшие, по крайней мере отчасти, подлинным или воображаемым интересам широких народных масс. И в отдельных случаях эти более радикальные требования осуществлялись, но большей частью только на очень короткое время: более умеренная партия одерживала верх и последние завоевания — целиком или отчасти — сводились на нет; тогда побежденные начинали кричать об измене или объясняли поражение случайностью. В действительности же дело большей частью обстояло так: то, что было завоевано в результате первой победы, становилось прочным лишь благодаря второй победе более радикальной партии; как только это бывало достигнуто, а тем самым выполнялось то, что было в данный момент необходимо, радикалы и их достижения снова сходили со сцены» 78. Мы говорили об инерции политической борьбы, ее собственной логике, выводящей эту борьбу за пределы экономически возможного на данный момент и приводящей к кратковременному господству радикальной партии, для подлинного- господства которой еще не настало время. Задумаемся теперь: а чем же объясняется такая «инерция». Ведь не по закону же «инерции» Галлилея движется социальная система; инерция у нас не более, как условный образ, требующий, естественно, не физико-механического, а социологического понимания. Конечно, важную роль в таком инерциальном общественном движении играют лозунги и программы, определенным (и часто довольно жестким) образом детерминирующие деятельность социальных партий и политических групп. Это так, но ведь при этом надо, во-первых, объяснить само происхождение этих лозунгов и программ, а также то обстоятельство, что они обладают определенной жизненной силой, если позволяют той или другой партии побеждать, приходить к власти и так или иначе приступать к их реализации. Значит, они не просто утопическое забегание вперед, не имеющее соприкосновения с реальной действительностью; значит, они не просто результат субъективистских волевых установок отдельных лидеров и политических теоретиков; значит* они не просто «слова, слова, слова...». И это, действительно, не просто слова. «Забегание» вперед событий есть отражение одной из сторон самих событий, отражение сложного и противоречивого развития самой действительности. Ведь в реальной действительности в экономике страны присутствуют и борются между собой элементы: 1) старого* 2) господствующего нового и 3) нарождающегося новейшего; движение этих моментов, борьба их отражается в борьбе политических партий и групп. Лозунги, и программы радикальных партий отражают зарождение будущей действительности в действительности настоящей. Вот почему в борьбе политических партий и группировок в период революции проглядывают будущие коллизии экономического и политического развития страны. Так, история Франции 1794—1851 гг. есть подробное развитие сюжетов и тем, конспективно наме ченных в 1789—1794 гг. Идеологически и политически Франция за пять лет, 1789—1794 гг., уже пережила, уже пробежала тс ступени развития — господство финансовой аристократии в союзе с монархией (до 1791 г.), победа промышленной буржуазии (жирондисты), господство мелкобуржуазной демократии (во главе с якобинцами), пережила и заметно выраженную пролетарскую струю, уже в той или иной степени отделяющую себя от общедемократического течения, — которые затем в 1794—1848 гг. будут пройдены страной «повторно», но уже на солидной основе выросших до общенациональных масштабов экономических интересов. Политическая борьба партий между собой в 1789—1794 гг. отражала не столько сложившиеся отношения общественного бытия, сколько его общенациональные потенции и тенденции, не столько глубинные противоречия экономического бытия, сколько противоречия его верхушечного слоя. Логика столкновения в верхушечном слое экономики наиболее непосредственным образом определяла ход и исход борьбы политических группировок. Логика развития «верхушечного слоя» экономики привела к власти новую радикальную партию, но логика экономического и культурного развития страны в целом преодолевала «верхушечную» логику и диктовала возврат движения на уровень «возможного» для данных экономических условий страны. Вот почему, пройдя в 1789—1794 гг. цикл от господства финансистов к господству мелкобуржуазной демократии, революция вернулась к исходному пункту — господству финансовой буржуазии и начала свое восхождение вновь — восхождение не столь быстрое, как в конце XVIII в., зато более основательное, восхождение, занявшее целую историческую эпоху — от конца XVIII в. до 1871 г., года, которым марксизм датирует «завершение» буржуазной революции во Франции. Вот какую цепь теоретических рассуждений вызывает установленный К. Марксом и Ф. Энгельсом, казалось бы, незначительный факт, что в основе французской революции 1848 г. лежала борьба промышленной буржуазии за господство с финансовой фракцией буржуазного класса. Появляется необходимость выработки нового понятия, в котором была бы зафиксирована вся сложность революции как явления неразового, как явления, развертывающегося в пространстве и длящегося во времени, как явления, в само содержание которого входит историческое время в качестве одного из его важнейших параметров. Такое понятие, содержание которого было раскрыто К. Марксом и Ф. Энгельсом в начале 50-х годов, получило в марксистской теории свое имя и право гражданства после написания «К критике политической экономии» К. Марксом. Это понятие — «эпоха социальной революции». История Франции (и в особенности, история движения 1848 г.) давала ключ и к объяснению того, почему циклы развития буржуазной революции имеют характер революционных скачков. Революционная энергия борцов 1848 г. была направлена не просто против финансовой буржуазии (в этом случае революция не была обязательной), но против союза финансовой буржуазии со старыми силами монархии и аристократии. Отдельные фракции буржуазии приходят к власти, стремятся в своих узкофракционных целях остановить нарастание революционного развития, остановить революцию в той фазе, которая подняла их к власти. Отсюда — их союз со старым миром против сил, стремящихся к продолжению революции. Поэтому возникает необходимость новой волны и нового удара по старому основанию — необходимость выбить из-под господствующей фракции старый фундамент. Впоследствии В. И. Ленин даст наиболее строгую и наиболее полную формулу механизма развития буржуазной революции, соотношения революции в целом (революция «в широком смысле») и отдельных ее фаз (революций «в узком смысле»). В. И. Ленин подчеркнет, что если говорить о «завершении» буржуазной революции «в широком смысле», то под ним следует разуметь «решение объективных исторических задач буржуазной революции, «завершение» ее, т. е. устранение самой почвы, способной родить буржуазную революцию, завершение всего цикла буржуазных революций. В этом смысле, например, во Франции буржуазно-демократическая революция завершена была лишь 1871 годом (а начата в 1789 г.). Если же употребляется слово в узком смысле, то имеют в виду революцию отдельную, одну из буржуазных революций, одну из «волн», если хотите, которая бьет старый режим, но не добивает его, не устраняет почвы для следующих буржуазных революций... Революция 1789 года во Франции была «завершена», скажем, в 1794 году, нисколько не устранив этим почвы для революций 1830, 1848 годов» 79. Дата рождения этой формулы — 1910 год, но дата ее зарождения — начало 1850-х годов. В начале 50-х годов К. Маркс и Ф. Энгельс много внимания уделяли анализу этапов буржуазной революции — того требовала теория революции пролетарской, ибо необходимо было осмысление, выработка глубоко научных критериев зрелости — страны и рабочего класса. Таким образом, незачем менять представление о сущности социальной революции буржуазии как смене феодальных производственных отношений, сопровождающейся переходом политической власти к буржуа. Это определение — верное,, только еще абстрактное, в нем скрыта, свернута вся сложность этого процесса «смены». Выработка понятия «эпоха буржуазной революции», описание циклов этой революции позволили более конкретно выя* вить особенности развития и пролетарского движения, усиливавшегося по мере продвижения буржуазной революции и решения сю своих задач. Пролетарское движение, пролетарская революция, фиксирует К. Маркс в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», имеют сложный циклический характер, хотя характер циклов пролетарской революции существенно отличается от циклов революции буржуазной. Это положение важно для теории коммунистической революции: «Буржуазные революции, как, например, революции XVIII века, стремительно несутся от успеха к успеху, ...но они скоропреходящи, быстро достигают своего апогея, и общество охватывает длительное похмелье, прежде чем оно успеет трезво освоить результаты своего периода бури и натиска. Напротив, пролетарские революции, революции XIX века, постоянно критикуют сами себя, то и дело останавливаются в своем движении, возвращаются к тому, что кажется уже выполненным, чтобы еще раз начать это сызнова, с беспощадной основа-, тельностью высмеивают половинчатость, слабые стороны и негодность своих первых попыток, сваливают своего противника с ног как бы только для того, чтобы тот из земли впитал свежие силы и снова встал во весь рост против них еще более могущественный, чем прежде, все снова и снова отступают перед неопределенной громадностью своих собственных целей, пока не создается положение, отрезывающее всякий путь к отступлению, пока сама жизнь не заявит властно: «...Здесь роза, здесь танцуй!»84. Таким образом, опыт революции 1848 г. позволил углу* бить представления о факторах зрелости буржуазного общества, о сложности социально-преобразовательных процессов, о взаимодействии различных экономических укладов, этот опыт позволил более точно охарактеризовать роль и возможности крестьянского движения в пролетарской революции, создать, наконец, теорию непрерывной революции. Это была значительно более богатая революционная программа. Однако и эти новые представления, более полно отражавшие тенденции общественного развития, схватившие едва зарождавшиеся закономерности развития социальной действительности, тоже несли на себе неизбежную печать. исторической ограниченности. Время показало, что буржуазные социальные отношения имеют кроме установленного еще один аспект зрелости, от которого зависит, быть или не быть социальной революции. Обнаруживался и прояснялся он по мере развития действительности и был связан как раз с интересующей нас проблемой — проблемой всемирности. Но обо ?всем по порядку.