Глава 4 ТРАНСФОРМАЦИЯ «ТЕОРИИ ЗАГОВОРА»: ОТ РАСОВОЙ КОНСПИРОЛОГИИ К СОЦИОЦЕНТРИЧЕСКОЙ МОДЕЛИ
Необходимо четко различать такие понятия, как «теория заговора» и «ксенофобия». В отличие от «теории заговора», ксенофобия представляет собой интуитивноэмоциональное отторжение, неприятие представителей иного этноса, расы. Как правило, ксенофобская реакция индифферентна к рассмотрению социально-политических форм организаций отторгаемого объекта. Данный вид реакции ситуативен, последующая апелляция к религиозным, этическим, историческим различиям уже выходит за рамки ксенофобии и принимает форму национализма. Именно национализм рационализирует, придает дискурсивность и культурную легитимность архаико-эмоциональным проявлениям ксенофобии, поднимая ее на более высокий уровень. «Национализм как идеология или как социальное движение — явление исключительно нового, «модерного» времени; он не известен в странах, не затронутых процессом модернизации. Национализм возникает как специфическая идеология массовизации, то есть как формирование представлений о коллективной общности и целостности, охватывающих все прочие социальные образования, которые существовали прежде: сословия, конфессии, территориальные или этноязыковые общности и группы»261, — отмечают современные исследователи. Поэтому необходимо четко различать национализм от внешне похожих на него образований: этноконфессиональные общности, этнопле- менные формы солидарности и в нашем случае проявления ксенофобии. Ксенофобия и национализм различаются не только содержательно, но и по месту бытования. Ксенофобия может существовать, естественно, с различными степенями проявления, как в традиционном, переходном, так и в модернизированном обществе. «Теории заговора» же, как и национализм, свойственны исключительно модернизированным обществам. Традиционным обществам «теория заговора» не нужна, все практические задачи находят свое решение при актуализации архетипов, устойчивых к самым сильным социально-политическим потрясениям. Практическое объяснение этому находится при обращении к социологической теории Ф. Тенниса. Согласно его точке зрения, все богатство социальных форм, общественных институтов сводится к двум его основным видам: общности (Gemeinschaft) и обществу (Gesellschaft). Общность берет свое начало в семье, в которой органически сочетаются функции собственно социальные (иерархия) и горизонтальные связи. Именно родовые связи внутри общины позволяют ей сохранять или восстанавливать устойчивость при самых неблагоприятных условиях. «Основанное на кровных узах сосуществование делает общность особенно сильной и стабильной формой социальной системы. Даже будучи разлученными, например территориально разделенными, члены общности по существу остаются связанными между собой»262. Исходя из этой позиции, общинное единство ощущается как единственная возможность сохранения индивида обрести некоторую ментальную и социальную устойчивость в зыбком и зачастую неопределенном внешнем мире. С другой стороны, устойчивость оборачивается инстинктивным желанием оградить подобный вид связей, отношений от любого внешнего воздействия. Воздействия могут принимать совершенно различные формы: культурные, политические, экономические и т. д. «Попав 6 Теория заговора в иноэтническую среду, человек мгновенно обнаруживает различия в языке. Определенный дискомфорт и неловкость создают и менее значимые этнические определители, или маркеры, например одежда, пища, манера общения»263. Но первой формой данного влияния становятся непосредственные, личностные контакты с представителями иных обществ, этносов, рас. Поэтому ксенофобия и выступает как отражение коллективного неприятия потенциальной возможности изменения (деформации) общинного бытия. Приведем высказывание по этому поводу известного американского писателя Г. Ф. Лавкрафта: «Китайцы считают наши манеры плохими, наши голоса — хриплыми, наш запах — тошнотворным, а нашу белую кожу и длинные носы — омерзительными? словно проказа. Испанцы считают нас пошлыми, грубыми и неуклюжими. Евреи... искренне полагают, что мы дикие, садистские и по-детски лицемерны. Так каков же ответ? Просто держитесь как можно дальше от массы всех этих почти равных и высоко развитыхраа>г(Л. Говоря об относительности национальных и расовых стереотипов, писатель делает парадоксальный вывод об их внутренней, внеэмпирической истинности. Размышляя о специфике возникновения особого типа англосаксонского протестанта, сформировавшегося в Новой Англии, Лавкрафт подчеркивает, что это стало возможным лишь при условии сохранения социокультурной и этнической замкнутости. Причем этническая изолированность имеет куда большее значение по сравнению с социокультурной. Для Лавкрафта, родившегося и проведшего молодые годы в Новой Англии, недолгие годы жизни в Нью-Йорке были особенно неприятны из-за постоянных контактов с «новыми американцами» самого разного этнического и расового происхождения. Приведем здесь высказывание Ж.-П. Сартра, исследовавшего истоки юдофобии на материале французского общества: «Антисемитизм — это примитивная манихеист- ская концепция мира, в которой ненависть к еврею заняла место главного объяснительного мифа. Речь тут идет не об изолированном мнении, а о глобальном выборе ситуационным человеком самого себя и своего взгляда на мир»265. Уровень рефлексивности ксенофобии всегда невысок, но впоследствии ксенофобские настроения могут включаться в более высокие интеллектуальные формы. Но все же неприятие на инстинктивно-эмоциональном уровне и здесь является исходной формой. Показательны и важны в данном контексте слова П. Дрие ла Рошеля, размышляющего по поводу истоков своего неприятия евреев. Говоря о себе как об «умном антисемите», то есть стараясь нивелировать эмоциональный фактор рациональными доводами, французский писатель все же вынужден признать следующее: «Прежде всего я испытываю к ним физическое отвращение. Конечно. Потом я нахожу их не очень умными, не очень глубокими. И совсем неартистичными. Лишенными вкуса, чувства меры. Эта их манера никогда не чувствовать того, что они заставляют чувствовать нас самих»266. Заметим, что отторжение Дрие евреев начинается с важной оговорки: неприятия на уровне бессознательного, дополненного затем отрицанием интеллектуального характера: «неумные», «неглубокие». Завершается эскапада же обвинением в изначальной чуждости евреев французскому этносу: невозможностью соединения евреев и французов в иррацио- нально-эмоциональной сфере. Другим примером сочетания рационального и инстинктивного в толковании «образа чужого» может служить фигура Т. С. Элиота. Тонкий поэт и рафинированный интеллектуал, Элиот на протяжении всей своей жизни отстаивал тезис о самобытной «европейской культуре», фундаментом которой выступает христианство. Поэт неоднократно высказывал беспокойство по поводу явных признаков ее упадка, связывая их с деформацией внутри самого общества. Причина же тому — наличие «агентов разрушения», субъектов, изначально чуждых «духу и плоти» европейского мира. Так, в прочитанной в США в 1933 г. лекции «Поклоняясь чужим богам» Элиот заявляет о «нежелательности присутствия в однородном по национальным и религиозным признакам обществе большого числа евреев-вольнодумцев, нарушающих социальную гармонию общины»267. Обратим внимание на то, что поэт делает упор на морально-религиозной стороне своего неприятия «евреев-вольнодумцев». Это должно свидетельствовать о более высоком рефлексивном уровне его «антисемитизма», перерастающем «обычную ксенофобию». Но в недавно опубликованной работе «Т. С. Элиот: Антисемитизм и литературная форма» Э. Джулиуса приводятся более широкий ряд примеров, демонстрирующих, что к объектам отторжения у Элиота относились не только исключительно евреи: «Джилиус вписывает антисемитизм Элиота в характерную политкорректную схему «расизм, шовинизм, антисемитизм» и теорию «инаковости» (Other). В разделе «Антисемитизм, женоненавистничество, расизм» исследователь замечает: «Вот «негры» Элиота. В его творчестве «женщины», «евреи» и «негры» являются чужаками, хотя и не вполне взаимозаменимы»268. Как мы видим, пусть и с известными оговорками, основанием неприятия «евреев-вольнодумцев» выступает все-таки инстинктивное отторжение, связанное с целостным переживанием мира, для которого всякий инородный элемент (евреи, негры, гомосексуалисты) есть вызов подобной целостности. Об этом рассуждал Элиот в своей известной работе «Идея христианского общества». Образцом христианского общества выступают община или приход, функционирование которых во многом определяется их замкнутостью или даже самоизоляцией: «Религиозная жизнь людей была бы во многом делом поведения и следования традициям; социальные обычаи приобретали бы религиозные санкции; без сомнения, появилось бы много лишнего, не связанного с верой, в местных обычаях и обрядах, которые, в случае привнесения в них слишком большой доли эксцентричности или суеверия, были бы корректируемы Церковью, но которые, с другой стороны, способствовали социальной крепости и согласию»269. Для Элиота «социальная крепость и согласие» мыслятся как следование определенному социокультурному кодексу, исполнение которого фактически невозможно без этнической и религиозной унификации. Данные интеллектуальные формы отражают, как уже отмечалось выше, процесс социокультурной самоидентификации. Аргументация к биологическим сторонам часто используется конспирологическими авторами. Без сомнения, здесь наблюдаются как натуралистической версии «теории заговора», так и индивидуальные ксенофобские убеждения. В качестве весомого примера сошлемся на случай А. Гитлера. В так называемой «библии нацизма» — «Моя борьба» он достаточно подробно рассказывает об истоках своего антисемитизма. Живя в Линце, будущий фюрер фактически не сталкивался с еврейской диаспорой. Те же немногие евреи, с которыми ему приходилось общаться, представляли собой ассимилированный вариант европейского еврейства, то есть внешне не отличались от прочих «добропорядочных» немцев. Только переехав в Вену, Гитлер смог увидеть евреев «настоящих»: «Проходя однажды по оживленным улицам центральной части города, я внезапно наткнулся на фигуру в длиннополом кафтане с черными локонами. Первой моей мыслью было: и это тоже еврей!»2™ Идентификация евреев становится возможной только при наличии ярко выраженных внешних черт, служащих границей, отделяющих один этнос от другого. Наиболее сильным, биологически заданным маркером подобного разделения служит обращение к обонянию. Продолжим цитирование «нацистской библии»: «Что касается нравственной чистоты, да и чистоты вообще, то в применении к евреям об этом можно говорить лишь с большим трудом. Что люди эти не особенно любят мыться, это можно было видеть уже по их внешности и ощущать, к сожалению, даже с закрытыми глазами. Меня по крайней мере часто начинало тошнить от одного запаха этих господ в длинных кафтанах»271. То, что указанная ссылка на обоняние (присутствующая также и в высказывании Лавкрафта) — наиболее архаичный и поэтому весьма сильный способ различения свой/чужой, свидетельствует и текст отечественного конспиролога: «О какой культуре евреев можно говорить, если, по выражению одного сиониста, «израильским Евам отведена роль вьючных животных и родильных машин». Или еще: где появляется и начинает проживать еврей, то оттуда хоть беги, поскольку обнаруживается исчезновение гигиены и появление грязи и вони. Может быть, в Израиле чисто? Отнюдь. Туристов всегда поражает, что город Вифлеем, где родился Христос, содержится в невероятной грязи»272. Отметим, что аргументация автора, направленная против евреев, носит двойственный характер. Слова «безымянного сиониста» о печальной судьбе женщин в еврейском мире у автора не вызывают бурной реакции, не становятся поводом к дальнейшим размышлениям. Они выполняют роль иллюстративного материала, достаточно отвлеченным подтверждением общего тезиса о порочности евреев. Вторая часть высказывания, усиленная экспрессивной лексикой («грязь», «вонь»), отмечена ярко выраженной субъективностью, не оставляющей сомнений в авторской позиции. Заметим, что в некоторых случаях ксенофобские проявления могут содержать в себе элементы, соотносимые с «теорией заговора». Обратится для подтверждения этого положения к деятельности Британского союза фашистов (БСФ), возникшего в Великобритании в тридцатые годы прошлого века. В агитационной работе БСФ значительное место занимала антисемитская пропаганда, с помощью которой руководители партии стремились привлечь в ряды союза представителей среднего класса. На страницах изданий БСФ, в публичных выступлениях его лидера О. Мосли звучали многочисленные обвинения в адрес проживающих в Англии евреев. Отечественный исследователь БСФ пишет о характере обвинений следующее: «Идеологи Союза фашистов стремились доказать всевластие и антибритан- ский характер деятельности евреев, обвиняли еврейских финансистов в том, что они вкладывают деньги за пределы страны и тем самым не способствуют развитию английской промышленности, переживавшей в первой половине 30-х годов трудные времена. Кроме того, лидеры Союза фашистов утверждали, что евреи используют потогонную систему на принадлежащих им предприятиях и применяют нечестные методы конкуренции»273. Как мы видим, конспирологические настроения являются логическим развитием реальных социальных конфликтов, затрагивающих интересы конкретных субъектов. Поэтому не случайно, что рост сторонников партии Мосли имел всегда ситуационную природу, соотносясь, допустим, с увеличением безработицы в конкретном графстве. При этом для новоиспеченных членов БСФ идеологические и конспирологические проблемы носили заведомо вторичный характер. Вступление в БСФ для большинства из них было средством решения личных проблем. Для убежденного же конспиролога его личные трудности и неурядицы — это всего лишь побочный продукт деятельности тайных обществ. Приоритетом выступает решение глобальных вопросов, нивелирующее индивидуальные моменты. Для общественного функционирования необходимо наличие внутри социума связей, являющихся следствием добровольно-нормативных отношений. Вследствие этого индивид теперь вправе выбирать или самоопределяться в качестве основного элемента социальной системы. Безусловно, что коллективные действия и в этом случае присутствуют, но реализуются с совершенно другими целевыми установками. Для подобного взаимодействия свойственно договорное отношение к тем или иным социально-политическим операциям. Их продолжительность и интенсивность зависят лишь от того, насколько субъект считает для себя выгодным и перспективным продолжение данных отношений. Обратимся к мнению В. А. Тишкова, одного из известных современных социальных антропологов: «Когда индивид сталкивается с риторикой национализма... эти призывы могут не влиять на идеально рациональный субъект. Однако рефлексия на внешние призывы зависит от того, как они оформлены и в какой ситуации транслируются, а также есть ли возможность и способность у личности оценить последствия предлагаемого выбора и соотнести с другими возможными стратегиями»274. В любом случае, как мы видим, происходит ли присоединение или оно отсутствует, индивид отныне является главным элементом социальных процессов. Как это ни парадоксально, конспирология идеально вписывается в контекст социокультурной модернизации. То, что считалось элементом архаичного сознания, прекрасно адаптировалось в новых условиях информационного общества и даже обрело «второе дыхание». С чем это связано? Во-первых, напомним о сделанном нами выводе, касающемся «интеллектуальной природы» «теории заговора». Складывающееся на наших глазах мировое информационное пространство, невероятная, по меркам совсем недавних дней, скорость нахождения и передачи информации, стали идеальной средой для конспирологического творчества. Более того, именно по этой причине, как считают сами конспирологи, возможным становится полноценное разоблачение подрывной деятельности субъектов конспирологии. Достаточно ясно об этом говорит известный русский конспирологический автор Д. Е. Галковский. Развивая тезис о Великобритании как тайного инициатора важнейших событий как российской, так и мировой истории, он отдает должное профессионализму английских спецслужб, сумевших провести ряд блестящих тайных операций (от инспирации Первой мировой войны до развала СССР). Но в условиях развития информационного общества устаревшими и абсолютно неэффективными оказываются методы, применяемые всего несколько десятилетий тому назад: «Это хорошо продуманная и оплачиваемая система лжи, у которой есть только один недостаток. Она совершенно не рассчитана на существование в условиях гиперинфор- мационного общества с Интернетом и мультикультурным менталитетом нового поколения. Это архаика»275. «Теория заговора», как мы уже отмечали, доказала свою современность, и статус архаического артефакта ей явно не угрожает. Во-вторых, «теория заговора», как это ни странно звучит, только сегодня приобретает глобальное измерение, приобретя адекватный инструментарий. Произошедший отказ от натуралистического варианта «теории заговора», с одной стороны, оказался созвучен «духу эпохи», а с другой — отражает процесс, идущий внутри самой «теории заговора». Как мы уже говорили, конспирология достаточно динамична: это одно из объяснений ее устойчивости. Частные, авторские конспирологические теории практически всегда служат объектом жесткой, пристрастной критики со стороны самих же конспирологов. Исключение составляет свод работ «классиков», но и этот высокий статус не является гарантией абсолютного и постоянного признания. Произошедшее смещение из области расовой конспирологии на уровень социальный не подорвало внутреннего единства самой «теории заговора», ее имманентной истории. На этом процессе перехода мы остановимся более подробно, ибо он наглядно демонстрирует потенциал конспирологии, способность «вживляться» в общество на фоне самых динамических процессов. Что собственно означает подобный переход? На первом этапе развития конспирологии наличие тайного мирового заговора объяснялось наличием определенного этноса, ставящего перед собой цель достижения тотального господства. Названный тип по времени возникновения соотносился с эпохой Просвещения, совпадая с ней не только хронологически, но и используя методологические наработки XVIII в. Содержательно «теория заговора» замыкается на двух взаимосвязанных схемах. В первой субъектом заговора выступают масоны, во второй — евреи. Нередко эти субъекты объединялись, что прослеживается в работах многих конспирологов позапрошлого и начала прошлого века. Причем эта связь не была результатом случайного, произвольного выбора, но достаточно жестко соотносилась с натуралистическим вариантом конспирологии. Если в еврействе подчеркивалась расовая чуждость европейскому миру, что с неизбежностью вело к «тайной войне еврейской расы» против европейских народов276, то масонство становилось носителем космополитического начала. Космополитизм в трактовке натуралистической конспирологии лишался любых расовых, а тем более национальных черт, что и служило маркером его социальной опасности. Отказ от расовой самоидентификации при наличии разветвленной системы лож, то есть тайных обществ, с фатальностью обрекает масонство на противостояние социальному большинству. В этом противостоянии масонство и еврейство, несмотря на свое внешнее несовпадение и даже противоположность, оказываются естественными союзниками. Первая проверка подобного союза — Великая французская революция — демонстрирует эффективность подобной связки. Приведем слова, наверное, самого известного французского конспиролога XIX в. Э. Дрюмона, сказанные по поводу возможности несовпадения деятельности масонов и евреев: «Герцог Орлеанский, гГлава французского масонства, открыто вступивший в заговор против своего двоюродного брата, не мог отговориться незнанием; он был в близких сношениях с евреями и знал, что они были руководителями масонства. Граф Глейхер в своей книге «Достопримечательные события» рассказывает, что во время путешествия герцога Орлеанского в Англию он получил от раввина Фальк-Шека перстень-талисман, кайнаот, который должен был доставить ему престол»277. Контроль евреев над масонством служит еще одним доказательством весомости расового фактора; братство «вольных каменщиков», отказавшись от расовой самоидентификации, ничего не смогло противопоставить еврейской экспансии. Обратим далее внимание на многочисленные обвинения масонов в антихристианстве, ставшие почти традиционными в «теории заговора». На наш взгляд, подобные обвинения демонстрируют не столько приверженность конспирологов натуралистического направления к религии, сколько служат средством акцентирования выхода масонства за пределы устоявшейся социальной общности, в которой расовые, культурные и религиозные маркеры образуют детерминанту. Христианство с неизбежностью «привязывается» к тому, что Шпенглер в «Закате Европы» называет гештальтом европейского мира, лишаясь значительной степени изначальной метафизичности и интернациональности. Почему же связка «евреи — масонство» теряет актуальность для «теории заговора»? Здесь есть несколько причин. Первая из них заложена в зримом противоречии внутри расовой версии «теории заговора». Стремясь к максимальному этническому дистанцированию, подчеркивающему взаимную чуждость евреев и европейцев-арийцев, конспирологи игнорируют ассимиляционные процессы, строя «чистую модель» конспирологической вселенной. Парадоксально, но многие представители расового направления при попытке эмпирического анализа фактически подрывают собственную концепцию. Тот же Дрюмон, утверждая о наличии «еврейского заговора» против Франции, приходит к выводу о неоднородности современной «еврейской расы». Он делит ее на две ветви: «северную» и «южную». Принцип разделения носит ярко выраженный социокультурный характер: «южная ветвь» испытывает мощное воздействие романской, преимущественно французской культуры, «северная ветвь» формируется под влиянием немецкой культуры. Оказывается, что, несмотря на изначальную порочность, «южные евреи» сумели воспринять элементы французской культуры и ментальности: «Южный еврей примешивает к своим финансовым предприятиям хоть каплю поэзии; он отнимает у вас кошелек — того требует племя, но в силу соображений, не лишенных известной возвышенности. Подобно Миресу, Мильо и Перейре он водит знакомство с учеными, издает газету, в которой иногда пишут по-французски, ищет общества литераторов и считает за честь видеть их за своим столом»278. «Северные евреи» добавляют к своим отрицательным расовым чертам влияние немецкой культуры, которое усугубляет общую негативную картину. Автор рисует весьма отталкивающий портрет «северного еврея»: «В нравственном отношении тщеславен, невежествен, стяжателен, неблагодарен, подл, низкопоклонен и нагл; по наружности он грязен, оборван и покрыт чесоткою»279. Получается, что южный тип евреев при всех оговорках демонстрирует позитивные трансформируемые характеристики именно как следствие влияния французской культуры, что, по существу, противоречит расовой доктрине, доказывающей статичность, фатальную заданность расовых свойств. Еще раз подчеркнем это, сославшись на слова русского конспиролога начала прошлого века: «Расы отличаются друг от друга столь коренными, безусловными и неустранимыми признаками, что игнорировать их существование немыслимо. Устойчивость расовых типов, в свою очередь, настолько сильна и непоколебима, что перемена среды решительно бессильна нивелировать их, наглядным тому доказательством служит в особенности w 7ЯП еврейство» . Желая подчеркнуть различие между двумя ветвями европейского еврейства, Дрюмон связывает «тайную войну» против французской нации с происками «северных евреев»: «Еврейская пресса и банк взяли Гамбетту под свое покровительство и прославили маленького секретаря Кре- мье великим человеком только потому, что, несмотря на свое итальянское имя, он был еврей немецкого происхождения»281. Следует отметить, что «непоследовательность» позиции Дрюмона не следует понимать как некоторое исключение в расовой конспирологической мысли конца XIX в. Конспирологическая мысль на первом этапе своего существования носила ярко выраженный натуроцентрический характер. Хронологически мы можем заключить данный период в рамки столетия: от середины XIX в. до середины прошлого, XX в. Расовые, этнические особенности определяли, по мнению авторов «теории заговора», схему тотально неизбежного исторического противостояния тех или иных народов. Аргументация биологического толка активно присутствует в работах весьма широкого спектра. Расовые аргументы используются в ряде работ, внешне посвященных религиозной проблематике. Обращение конспирологических авторов к этому вопросу определено важной внутренней проблемой «теории заговора» того периода. Говоря о противостоянии «белой расы», конспирологи среди определяющих качеств европеоидов особое внимание уделяют христианству, понимаемому как предикат «белой расы». Сложность возникает при обращении к историческим корням христианства, которое объективно возникает внут ри мессианского движения иудаизма и первоначальной средой которого выступает еврейское население Палестины. Краткое обоснование этой проблемы отражено в словах Д. Рида: «Утверждение, что «Иисус был евреем», постоянно употребляется в наш век с политическими целями. Им часто пользуются для заглушения возражений против влияния сионистов в международной политике и захвата Палестины, ибо раз Иисус был евреем, то нельзя христианам протестовать против того, что делается во имя евреев»282. Данные факты являются неприемлемыми для натуралистического варианта «теории заговора», действительно затрудняя «возражения» и «протесты», и вынуждают ее авторов заняться пересмотром истоков и истории христианства для создания их «адекватной», «первозданной» версии. Обратимся к сочинению Д. Коннера «Христос не был евреем», которое является своеобразной квинтэссенцией данного подхода как с методологической, так и с содержательной стороны. Ставя перед собой задачу открыть истинную историю возникновения христианства, автор определяет ее важность помимо необходимости собственно исследовательской, с конспирологической позиции: «Ак туальность темы возрастает в связи со все усиливающимся наступлением еврейской расы на весь христианский мир»283. Это наступление сопровождается, по мнению автора, спекулятивными ссылками на иудаистские истоки христианства, что в корне неверно. Качественное различие между иудаизмом и христианством заключается в характере культов, если первый представляет собой «тайный и закрытый расовый культ», то есть собственно тайное общество в конспирологической интерпретации, то христианство ориентировано на создание открытого этического культа. Система доказательств Коннера строится на допущении биологически нееврейского происхождения Христа, что тем самым решает натуралистический подход его внутреннего противоречия, так как принимая во внимание культурологические, собственно религиозные аспекты христианства, нельзя не признать их внутреннюю связь с иудаизмом. , «К счастью, помимо генеалогического, есть еще историкорасовый подход, который расширяет и облагораживает тему, придавая ей достойную значимость, и устраняет ошибочные генеалогические обоснования»284, — объясняет свой выбор Коннор. Авторские аргументы базируются на признании Галилеи в качестве неиудейской территории, населенной представителями арийской расы. Используя данные антропологии и археологии, автор рисует картину тотального противостояния Христа еврейскому окружению: «В течение всего служения Христа он находил множество случаев отозваться похвально о галилеянах в отличие от их еврейских соседей и иногда в ущерб последним»285. Для Д. Рида возражения против еврейского происхождения Христа концентрируются в трех положениях: религиозном, политико-географическом и расовом, причем два последних положения, несомненно, внутренне связаны и взаимодополняемы. Галилея — родина Христа— не являлась частью Иудеи, была политически изолирована, имела собственного римского наместника. Рождение же Иисуса в иудейском Вифле еме имеет лишь политическую причину, заключающуюся в путешествии беременной Марии для участия в объявленной переписи. Для ортодоксальных иудеев Галилея не была территорией с идентичной религиозной составляющей, что отражено даже в ее названии — древнееврейское «Галил» означает «область язычников». «Смешанные браки между жителями этих двух стран были запрещены, и еще до рождения Христа Симон Тарсис, один из Маккавейских князей, насильно переселил всех проживающих в Галилее иудеев обратно в Иудею. Другими словами, и по расе, и политически галилеяне и иудеи были различными народами»286. Как мы можем заметить, сам способ мышления сторонников натуралистической версии «теории заговора» восходит непосредственно к вышеупомянутым дискуссиям между полигенистами и моногенистами в XVIII в. Хотя Коннор, как и другие сторонники натуралистической конспирологии, всячески подчеркивают свою личную религиозность, стремление следовать освященным веками христианским канонам, их отношение к религии является не столь однозначным. Во-первых, преобладание аргументов объективно-научного характера свидетельствует о том, что собственно религиозные доказательства утрачивают фундаментальность, вскрывается их недостаточность в контексте рационалистического мышления. В данном случае частое и настойчивое обращение к христианству, его истории и священным текстам служит важной, но все же лишь дополняющей частью по отношению к естественнонаучному базису. Во-вторых, сфера сакрального «перекрывается» следующей из естественнонаучной установки логикой, что делает сами ссылки на библейские источники избыточными, значение последних все более смещается в область функции эстетической, призванной более украшать текст, чем определять его содержание. Эти весьма непростые отношения между сущностью «теории заговора» и теми авторами, которые позиционируют себя в качестве «религиозных конспирологов», нередко приводят к внутренним конфликтам. Схожие противоречия содержатся, например, в работах уже упомянутого выше X. С. Чемберлена. Один из классиков расовой конспирологии, он немалое место уделял обоснованию расовой дифференциации между европейцами и евреями. Принцип примата расового фактора выступает для него как основополагающий при анализе любого социокультурного явления. Приведем его весьма определенное высказывание по данному вопросу: «Человеческий интеллект должен представлять собой богатейшую градацию всевозможных степеней и родов развития, и притом как в форме индивидуальною различия, так и в особенности благодаря расовому подбору. Утверясдение Макса Мюллера, что между китайскими таоистами и индийскими браминами «нет никакого специфического различия» — просто чудовищно»287. Таким образом, «чудовищным» представляется любая попытка сопоставления религиозных и культурных основ этносов вне расовой парадигмы. Доминированием расового начала объясняется и особенное положение евреев, сохранивших в неприкосновенности чистоту собственной крови: «Посмотрите, с каким неподражаемым мастерством они сумели использовать закон «чистокровности» в видах распространения своего господства: родовой ствол остается неприкосновенным, ни одна капля чужой крови в него не проникает»288. В этом отношении, по мнению, конспиролога, необходимо перенимать опыт евреев, использование которого поможет европейским народам сохранить свою идентичность. Именно утрата расовой идентичности под влиянием множества факторов — от многовекового господства католицизма в Европе с его равнодушием к расовой проблеме до распространения либеральной идеологии, — делает европейские народы особенно уязвимыми в «тайной войне», объявленной Европе евреями. Исходя из сказанного, можно было бы считать Чемберлена представителем расовой «теории заговора» в ее наиболее чистом виде. Но некоторые особенности его концепции заставляют не торопиться с поспешными выводами. «Непоследовательность» позиций как Дрюмона, так и Чемберлена являлась следствием историко-политических процессов, которые были гораздо шире связки «евреи — европейцы». Западный мир вступал в «золотую эру» колониализма, подчиняя себе не только отдельные страны, но и целые материки. В этой ситуации тотального торжества западного мира, осуществленного с минимальными людскими и финансовыми потерями, расовая конспирология оказывается попросту избыточной. Ассимиляционные процессы внутри европейского еврейства, его социокультурное сегментирование с последующим возникновением «французских евреев», «немецких евреев», «российских евреев» требовали нового субъекта «теории заговора». Но это оказалось практически невозможным, учитывая зримую абсурдность возможной угрозы, допустим, со стороны африканских народов. Налицо было расовое различие, но которое не имело конспирологического потенциала. Вторая причина изменения концептуального вектора конспирологии заложена в социально-экономической динамике западного общества. Вслед за экономическими трансформациями неизбежно следовали изменения в общественном сознании. Оказалось, что складывающаяся социально-политическая сисгема, называемая капитализмом, достаточно эвристична с позиции «теории заговора». Современный отечественный исследователь А. Неклесса, говоря об особенностях природы капитализма, с ее социальной стратегией, этическими нормами и общей мировоззренческой ориентацией, подчеркивает генетическую связь между бытованием тайных обществ и формированием новоевропейского сознания. «Изгнанные из легального мира, вынужденные обитать в нем в «масках», общаться между собой непрямым образом, сектанты вскоре обнаружили, что именно вследствие данных обстоятельств обладают серьезными конкурентными преимуществами и великолепно подготовлены для «системных операций»; иначе говоря, владеют готовым механизмом для реализа ции сговора и контроля над той или иной ситуацией, для разработки и проведения в жизнь сложных многошаговых проектов»289. Развитие этого положения мы можем найти в работах известного социолога А. А. Зиновьева. Размышляя над «феноменом западнизма», он акцентирует внимание на конспирологическом элементе развития западного общества. Исследователь подчеркивает значения понятий «внутренняя власть» и «сверхвласть», в действительности определяющих функционирование властной системы. Не отрицая элементов открытой, рыночной экономики как «фасада» западного мира, Зиновьев делает упор на изнаночной стороне западной системы власти: «Особое место в системе власти занимает совокупность секретных учреждений официальной власти и вообще всех тех, кто организует и осуществляет скрытый аспект деятельности власти»290. Тайный аспект власти, реализуемый в функционировании «секретных служб», «секретных договоров» и тайных обществ приводит к возникновению «сверхвласти» — использованию скрытых от общественного контроля рычагов власти, субъектами которой не всегда являются лица, наделенные легитимной властью. К ним относятся не только профессиональные политики, крупные промышленники и банкиры, владельцы газет и телеканалов, но и священники, университетская профессура, деятели искусства. Именно они вступают между собой в неформальные связи, не только принимая наиболее важные для общества решения, но и контролируя более низкие социальные уровни: «Эта элитарная среда существует не только на национальном уровне, но и на наиболее низких — на региональном и локальном. Она образует своего рода неформальные «директораты», контролирующие все ключевые учреждения общества»291. Не используя напрямую понятия «заговор» и «конспирология», ученый тем не менее размышляет вполне в конспирологическом контексте, рисуя впечатляющую картину тайных аспектов социальной жизни. В результате «сверхвласть» становится подлинным имманентным нача лом самого западного общества: «Она не зафиксирована и не признана как явление правовое, конституционное. Но в этом нет никакой надобности, ибо она, в принципе, есть образование качественно иного рода, чем просто политическая власть. Она аккумулирует в себе высший контроль над всеми аспектами общества, включая всю его систему власти»292. Куда более радикальную позицию в отношении генезиса конспирологии занимает известный российский ученый А. И. Фурсов. В ряде своих работ он проводит мысль об онтологической связи между конспирологией и возникновением капитализма в Западной Европе. Одной из главных черт капитализма является преодоление национально-государственных границ, которые выступают как естественные ограничители перемещения как продуктов производства, так и денежной массы, то есть собственно капитала: «Поскольку товарные цепи постоянно нарушают государственные границы, буржуазия испытывает острую необходимость в организациях наднационального, мирового уровня»293. Возникает объективная потребность в создании «тайных обществ», целью деятельностью которых выступает налаживание каналов движения капитала, сохранение его целостности и ограждение амбиций национальных государств на проведение независимой финансовой политики. Прообразом подобных тайных обществ следует считать еврейские общины, с их особым традиционным интересом к финансовым операциям и этнической сплоченностью. Постепенно выявляется высокая эффективность конспирологической модели, которая распространяется на многие сферы социального бытия. Исследователем вводится новое понятие, обозначающее данный феномен: «Каждый новый этап в развитии капсистемы модифицировал старые или создавал новые конспироструктуры (далее К-структуры), соответствовавшие усложняющимся задачам управления мировыми процессами, массами, с определенного этапа — информацией, культурой (психоисторией)»294. Высо кая эффективность К-структур объясняется тем, что они игнорируют традиционные механизмы принятия решений с их громоздкими процедурами и зачастую этической «на- груженностью». В настоящее время капиталистическая система представляет собой сложную систему ТНК, каждая из которых одновременно является и К-структурой с характерной для нее изолированностью, не поддающейся внешнему (государственному или общественному) контролю. Заметим, что в данном пункте картина, нарисованная Фурсовым, во многом совпадает с мнением, высказанным Зиновьевым. Причем и в первом, и во втором случае авторы уклоняются от именно конспирологического анализа, опускают эмпирические данные в пользу создания более объемного объекта исследования, в котором, в отличие от ортодоксальных представителей «теории заговора», тайные общества и их деятельность не трактуются в качестве образований, первичных по отношению к социальной структуре, но выступают в виде естественного дедуктивного продукта социального развития. Иными словами, и Фурсов, и Зиновьев не ставят перед собой цель конспирологических разоблачений. Смысл их позиции в признании объективности проблемы «теории заговора» в контексте генезиса западной цивилизации, в необходимости четкого проговаривания, социальной онто- логизации «теории заговора», выведение ее из общественной тени, если не сказать «подполья». Признавая несомненную, как бы совсем недавно сказали, прогрессивность подобного взгляда на проблему «теории заговора», необходимо указать на явно односторонний подход к толкованию самой природы вопроса. Оба автора исходят из марксистского посыла, в основе которого лежит хорошо знакомый экономический детерминизм. Тем самым из пространства «теории заговора» исключается его этническая составляющая, без учета которой наш анализ будет заведомо неполон. Сразу следует оговориться, что мы вовсе не склонны отождествлять субстанциональность капитализма с дея тельностью или восприятием в качестве таковой тайных обществ. Это бы в известной мере упрощало, примитивно детерминировало такое сложное, противоречивое явление культуры и истории, как капитализм. Но несомненно и то, что на глубинном, онтологическом уровне «теория заговора», выступая в роли уникального социокультурного феномена, обязана своим существованием качественным изменениям в общественной, религиозной, экономической жизни стран Западной Европы. Мы не утверждаем, что этнический аспект отныне полностью исключается из «теории заговора». Речь идет о произошедшем синтезе социального и этнического, когда расовая характеристика перестает восприниматься в качестве единственного источника конспирологического конфликта. Итак, субъектом на следующем этапе развития «теории заговора» выступает мировая финансовая система, толкуемая в качества инспиратора всех значимых социально-политических трансформаций. Среди конспирологических авторов нового поколения мы можем найти примеры осознанного отрицания натуралистических установок расовой конспирологии. Так, современный российский конспиролог размышляет об этническом составе так называемого Комитета 300, о существовании которого становится известно из одноименной работы Д. Коле- мана. Данный комитет понимается как тайное мировое правительство, стоящее за всеми важнейшими социально- политическими, культурными и экономическими трансформациями. Размах его деятельности можно представить даже по весьма неполному перечню тех явлений, которым он причастен: возникновение «Битлз» и неофрейдизма, торговля наркотиками, отставка Никсона... Итак, насколько функционирование Комитета 300 определяется этнической принадлежностью его членов? Автор отвечает на поставленный вопрос: «Да, евреи там присутствуют, но не составляют большинства в Комитете 300 и к тому же выступают не с этнических позиций, а только как представители одного из отрядов высшего эшелона финансовой олигархии Запада. На таком уровне не принято руководствоваться этническими соображениями»295. Более того, интернациональная финансовая система очень рационально использует этнические особенности своих агентов: «А вот когда дело доходит до реализации их задумок, то вот тут-то привлекаемые силы и средства могут быть совершенно разные, в том числе и евреи, и еврейский капитал»296. Новый политико-экономический вектор развития «теории заговора» позволил переосмыслить традиционные представления и схемы. Э. Саттон, один из виднейших современных конспирологов, в работе «Уолл-Стритт и боль- шевицкая революция» пытается опровергнуть представление о революции в России как результате осуществления «еврейского заговора». Последнее утверждение является во многом базовым для расовой конспирологии. Согласно выводам исследователя, успех большевистского переворота объясняется вовсе не активностью евреев, но прямой заинтересованностью крупного бизнеса, преследовавшего весьма прагматичные цели: «Чтобы сохранить Россию как рынок для послевоенного американского предпринимательства»297. Поэтому крупнейшие банкирские дома Америки (Томпсон, Морган, Рокфеллер) сознательно «подпитывали» советский режим, рассчитывая на последующие крупные экономические преференции. Расовая конспирология («еврейский заговор») служит средством дезинформации общественного мнения, отвлекая его от истинных участников и их мотивов: «Настойчивость, с которой проталкивается миф о еврейском заговоре, наводит на мысль, что он вполне может быть намеренным средством для отвлечения внимания от действительных вопросов и действительных причин»298. Парадокс ситуации заключается в том, что, поддерживая большевиков, американские финансисты тем самым закладывали «мину» под государственное устройство США. С неизбежностью укрепившийся с помощью американских денег, большевизм повел наступление уже на саму Америку. А. И. Фурсов в контексте рассматриваемой про блемы отмечает «фатальное» существующее противоречие между социумом-государством и финансовым капиталом: «Интересы значительной части буржуазии объективно носят наднациональный, интернациональный характер (это и есть одно из главных внутренних противоречий буржуазии, ее национально-интернациональная нетождественность самой себе)»299. Положение усугубляется тем, что государства Нового времени, сменившие феодальный тип социального устройства, функционируют как общества национальные, в которых нация является одним из главнейших объединяющих начал, нивелирующим разнонаправленность индивидуальных интересов и потребностей. Отметим, что капитализм как система экономических отношений требует благоприятной социально-политической среды, вне которой его развитие затруднено. Подобной средой становятся национально-демократические установки и практики, одной из главнейших которых является механизм выборов. Современный исследователь замечает по этому поводу: «Какими бы иными качествами ни обладала идея нации, элемент гражданственности, всеобщего волеизъявления и массового участия в делах государства присутствовал в ней всегда»300. Использование данных компонентов как мощнейшего агитационного и политического оружия позволило завершить процесс идеологического противостояния со сторонниками «старого порядка», которые вынуждены были капитулировать, оказавшись в явном меньшинстве. Но в дальнейшем демократические практики раскрывают и свою потенциальную уязвимость, которая, постепенно нарастая, в итоге становится уже зримым социальным фактором. Как замечает Ж. Бодрийяр, «Вступив в игру масс-медиа и социологических опросов, то есть в сферу интегральной схемы «вопрос/ответ», все факты политики утрачивают свою специфику. Выборная демократия — безусловно, первый социальный институт, где обмен оказывается сведен к получению ответа»301. Внешне эффективная, воспринимаемая как технически адекватная, демократическая система содержит в себе глубокое внутреннее противоречие, анализ которого дает нам дополняющий аспект конспирологического «бума» на протяжении всего XX в. В своей основе демократическая процедура, помимо иных, несомненно важных значений, была призвана оптимизировать процедуру социальных интенций. Субъект — производитель социального мнения должен был обладать механизмом транслирования своего собственного мнения, без создания которого демократия невозможна как институт. Понимая значимость разработки и «запуска» подобного механизма, классики либерализма еще на заре Нового времени выводят эту проблему на одно из первых мест в своих теоретических разработках. Парадоксально, но абсолютистский тип правления более соответствует индивидуальным потребностям и интересам. В совещательных мероприятиях прежнего времени участвовали люди, которые ясно понимали цели и задачи своей работы. Дифференциация сословная и имущественная давала преимущество именно в дифференцированном подходе к решению той или иной проблемы, которая, утрачивая абстрактность, становилась ясной конкретному субъекту. В теоретическом, номинальном аспекте индивид демократического общества получает куда более широкие и важные для него права. Но реальностью становится тот факт, что принцип массовой компетентности оборачивается реальным отчуждением субъекта от принятия политикосоциальных решений. Феномен профессионального политика, иллюзорно аккумулирующего желания и интенции избирателей, которые зачастую антагонистичны по отношению друг к другу, приводит к утрате «прозрачности» политических процессов для большинства избирателей. Если выразить нашу мысль в несколько «огрубленном» виде, то вышеназванную проблему можно свести к следующей формуле: демократия, требуя участия большинства в демократических процедурах, в конечном счете отсекает большинство от реального управления, так как для управ- ления необходимо квалифицированное меньшинство. Современный французский исследователь замечает по этому поводу: «Действительно, принцип демократического участия в управлении строится на предположении о всеобщей компетенции, которое, как и тезис о спонтанном формировании коллективной воли, является фикцией»302. Другая не менее важная проблема, относящаяся к современной «теории заговора», заключается в следующем. Структурно, несмотря на уже отмеченное отчуждение субъекта от политической практики, решение социально- политических вопросов становится более прозрачным. В наши дни, как ни в какое время, политическое действие приближено к каждому человеку, то есть должно в идеале сопрягаться с массовым сознанием. Политические действия (выборы различных уровней, декларации партий) все более приобретают признаки полуразвлекательных мероприятий. В политических лозунгах, предвыборных кампаниях, в пу^ * бличных выступлениях большинства политиков намеренно используется самая упрощенная лексика, доступная практически любому члену общества. Росту подобных настроений способствует и отношение к избирателям со стороны современных партий. Для них избиратель прежде всего есть отражение определенных социальных групп, интересы которых формируются априорно, в результате некоторой социологической выборки: начиная с семейных традиций, места жительства и даже сексуальной ориентации. Апеллирование к избирателю обходится на сегодняшний день уже без деклараций идеологического или собственно политического характера. Но, несмотря на это, все более растет уверенность современного человека, что важнейшие политические решения принимаются исходя не из интересов конкретного субъекта или социальной группы, но определяются в сфере, имеющей весьма незначительное отношение к публичной политике — сверхкрупных транснациональных компаниях, деятельность которых очень трудно контролировать со стороны общества. Обозначенная дихотомия между внешней открытостью политической практики, оборачивающейся внутренней онтологической пустотой, и закрытостью корпоративно-финансовой сферы, которая становится объектом толкования, и определяет значение конспирологии на современном этапе развития.