Глава 10 «ТЕОРИЯ ЗАГОВОРА» И СОВРЕМЕННОЕ РОССИЙСКОЕ СОЦИОКУЛЬТУРНОЕ ПРОСТРАНСТВО
Конспирологические настроения российского общества усиливаются с начала 1990-х гг. Этому можно дать несколько объяснений политического и социокультурного плана. С одной стороны, внезапный для большей части общества распад СССР вполне соответствовал рамочным определениям «теории заговора». Последующие социальные, исторические, политические процессы: резкое падение уровня жизни, вытеснение России с международной политической арены — являлись дополнительным стимулом для роста конспирологических настроений. Неослабевающее и даже усиливающееся ощущение целенаправленной деятельности, направленной на «окончательную» деконструкцию российского социума, заставляет даже самые умеренные социально-политические слои нашего общества обращаться к конспирологическим инструментариям и схемам. С другой стороны, господствовавшее до недавнего времени марксистское учение перестало соответствовать идеологическим запросам общества. Формационный подход к социальноисторической процессуальности явно не «вписывался» как в изменившуюся реальность, так и не мог, с учетом возросшего количества исторической информации, дать цельную, непротиворечивую картину исторического прошлого. Образовавшийся идеологический «вакуум», несмотря на все усилия, так и не удалось полноценно компенсировать. Поиски устойчивых национальных идеологем, приемлемых для достаточно широкого общественного спектра («формулирование национальной идеи» и т. д.) не дали ощутимого результата. В этих условиях «теория заговора» не могла не получить устойчивую базу для своего существования и развития. Бытование «теории заговора» в постсоветском социокультурном пространстве не ограничилось лишь политической сферой, но сопровождается, как мы увидим, формированием мощного социокультурного пласта, напрямую связанного с конспирологическим дискурсом. В первую очередь нам следует выделить случаи концептуального осмысления некоторых важных идеологических элементов советской действительности, получивших новое конспирологическое осмысление уже в настоящий период. Как мы уже заметили в начале нашей работы, активизируется стремление к переосмыслению истоков и причин драматических событий конца 1930-х гг. Масштабные репрессии, многочисленные политические судебные процессы в отношении высшего партийного и военного руководства СССР, ставшие в период демократизации наиболее ярким доказательством «преступности сталинского режима», сегодня рассматриваются уже с несколько иных позиций. Постепенно восприятие участников указанных процессов смещается с определения «невинные жертвы сталинских репрессий» на попытку объективистского анализа. Наибольший интерес для нас представляет эволюция взглядов на репрессии в отношении высшего командного состава Красной армии. Это объясняется доминированием обвинений ряда известных советских генералов и маршалов не просто в идейных заблуждениях, связях с внутрипартийной оппозицией, но именно в военном заговоре. В обозначенном явлении можно выделить два наиболее авторитетных подхода. Представители первого подхода категорически отвергают фактографические и идеологические стороны инкриминируемых подсудимым действий. Указываются очевидно абсурдные, логически несостоятельные пункты обвинений, применение к подсудимым внесудебных мер воздействий. «Террор привел к дезорганизации партийной системы управления страной. НКВД господствовал над партийно-государственной структурой. Из арестованных партийных и военных деятелей выбивались показания, которые можно было огласить на новом процессе», — пишет современный российский исследователь639. В то же время объектом исследования становится реконструкция реальной, объективной, многофакторной картины весьма непростого состояния страны, свободной от любых идеологических рамок. В ходе анализа выявляются предпосылки и последствия как экономико-социальных изменений, происходивших в СССР, так и противостояния между определенными политическими группировками внутри советского руководства и армии, сложное взаимодействие которых во многом и объясняет размах и направленность репрессий. К примеру, получившая широкое распространение кампания по борьбе с «вредителями», их массовые поиски и «обнаружения», находит свое объяснение в ряде моментов. К ним относятся и чрезмерные темпы индустриализации, гонка за показателями, при которых страдает в первую очередь качество изготовляемой продукции. Кроме этого не следует забывать о последствиях коллективизации, когда городское население стремительно пополняется непрофессиональной рабочей силой, в основном направляемой в промышленную сферу. В свою очередь это приводит к быстрому износу или порче оборудования, росту числа производственных аварий и т. д. Видный советский дипломат А. Бармин приводит пример, когда производство шарикоподшипников в масштабах всей страны оказалось под угрозой из-за несоблюдения технологии: пыль от цементных полов в цехах стала причиной порчи дорогих станков. «Кругом шла героическая борьба за качество продукции. Большая часть продукции шла в брак, как не отвечающая стандартам. На заводе непрерывно проводились расследования, искали саботажников»640. Таким образом, помимо «злой воли» партийного руководства в раз вязывании кампании по борьбе с вредительством, налицо и ситуация внешне объективного соответствия характера кампании ее причинам. Касаясь непосредственно проблемы «военного заговора» исследователи особо подчеркивают неоднородность военной элиты Красной армии, разнонаправленность ее интересов в преддверии неизбежной войны. Радикальное усиление технической составляющей будущего конфликта диктовало одновременно и необходимость технической модернизации армии, и выдвижение новой генерации высшего командного состава, свободного от стереотипов, выработанных в ходе гражданской войны. Освобождение от подобного рода стереотипов не могло не сопровождаться еще большим размежеванием и противоборством внутри военной элиты. Поэтому, хотя и в достаточно осторожных формулировках, но все же признается наличие той или иной формы военного заговора, сложившегося к середине 1930-х гг. «Возникновение «генеральских группировок», в которых неофициально, скрыто от политического и военного руководства СССР обсуждались проекты нового этапа модернизации оборонной системы, обусловливая его настоятельной необходимостью смены высшего военного руководства и фактического включения «генералов» в высшее властное звено, вполне, особенно в ментальнополитическом контексте тех лет, можно квалифицировать как «военный заговор»641. Таким образом, происходит реабилитация самой идеи «заговора» с последующим снятием негативной коннотации. Это приводит к возникновению второго подхода к обозначенной теме. Его представители, следуя в основном логике обвинительных заключений 1930-х гг., в то же время используют материалы, приведенные исследователями первого направления. Участие того или иного лица в заговоре подкрепляется, как правило, не только аргументацией, следующей из современного прочтения проблемы (введение ранее неизвестных архивных данных, использование ино странных источников), но и актуализацией, своего рода «реанимацией» материалов самих политических процессов, с которых снимается тем самым обвинение в фальсификации. Так, предваряя публикацию протоколов допросов комдива Д. А. Шмидта, авторы работы «Двойной заговор. Тайны сталинских репрессий» отмечают следующее: «Перед вами — подлинные протоколы из реального следственного дела одного из фигурантов «заговора военных». Так это выглядело на самом деле — это бесконечные допросы, очные ставки, постоянно меняющиеся доказательства... При этом говорить о «недозволенных» методах особо не приходится — поскольку нет доказательств того, что они в это время в органах применялись»642. И уже в качестве окончательного вердикта по отношению всего «процесса военных» говорится: «У нас нет никаких причин сомневаться в материалах следствия — по крайней мере в основных материалах»643. При этом сторонники этого подхода используют факты массовых репрессий, которые затрагивали людей, явно непричастных к «военному заговору», в качестве дополнительного аргумента в пользу существования разветвленного заговора: «Противники Сталина намеренно фабриковали массу фальшивых дел, старались выиграть время, затормозить следствие, увести из-под удара своих и подставить «чужих», создать, путем чудовищной лавины массовых арестов обстановку дикого страха и паники в стране, чтобы их влиятельные сторонники, находившиеся на свободе, могли ею воспользоваться для военного переворота»644. Если учесть, что в качестве обоснования наличия заговора используются положения, выдвинутые первой группой исследователей, то позиция «чистых» конспирологов приобретает черты научности и объективности в глазах читателей. Возникает вопрос: насколько «теория заговора» в современном российском социокультурном пространстве соотносима с теми или иными формами псевдонаучных, паранаучных концепций, направлений и т. д.? Обратимся к такому варианту современной конспирологии, как «новая хронология», которая получила в последнее десятилетие широкую известность в российском обществе. О весомой роли «новой хронологии» свидетельствуют следующие слова С. О. Шмидта: «Таким образом «феномен Фоменко» в плане развития общественного сознания можно признать фактурой, т. е. своеобразием техники выражения отечественного менталитета. Причем именно постсоветского периода и показательной для определенной социокультурной среды»645. Среди своих предшественников сторонники данного направления называют множество имен, как практически неизвестных широкому кругу читателей, так и достаточно весомых. Это и иезуитский археолог XVIII в. Гардуин, и немецкий филолог начала прошлого века Балдауф, и английский историк Джонсон. Безусловным украшением, придающим блеск респектабельности всему генеалогическому древу «новой хронологии», все же следует считать И. Ньютона646. Но генетически «новая хронология» восходит к работам видного народовольца Н. А. Морозова, просидевшего в одиночной камере Петербургской крепости и Шлиссельбурге 25 лет. За время своего заключения Морозовым создается концепция истории, пересматривающая все основные события древней и средневековой истории в сторону сокращения ее хронологических рамок. Суть концепции состояла в том, что древняя и средневековая история была создана, «сфальсифицирована» в XII-XIV вв. В реальности на каждую эпоху «доисторической культуры» отводится примерно по веку. Поэтому I в. н. э. есть в действительности каменный век, II в. н. э. — бронзовый, а III в. н. э. — железный, являющийся одновременно началом латино-эллино-сирийско-египетской империи. Опубликованные после выхода из заключения работы «Откровения в грозе и буре» (1907), «Пророки» (1914) не стали сенсацией, вызвав лишь умеренно-оживленную дискуссию среди профессиональных астрономов и математиков. Также малозаметным событием, но уже в первое десятилетие советской власти явился выход многотомной работы «Христос» (т. I—VII, 1924—1932). Сама личность Морозова — легендарного народовольца в известной мере объясняла и извиняла в глазах современников определенную эпатажность его концепции. С одной стороны признавалось значение борьбы с традиционной историографией. Психологически теория Морозова была «созвучна» умонастроениям новой эпохи, когда вся предшествующая история и культура трактовалась как не более чем «прелюдия», этап протоистории, не имеющий высокой ценности. С другой стороны, явный экстремизм морозовского подхода объясняли теми же 25 годами одиночного заключения, что служило еще одним свидетельством кровавости самодержавного режима. «Второе рождение» «новой хронологии» происходит на рубеже 1970-1980 гг. Тогда группа авторитетных математиков во главе с А. Т. Фоменко и М. М. Постниковым, опираясь на метод статистического анализа, попыталась одновременно как реанимировать концепцию Морозова, так и существенно раздвинуть ее границы, проводя ревизию истории человечества уже с III тыс. до н. э. Помимо собственно математических методов исследователи активно использовали данные философии, филологии, геологии, археологии, архитектуры, эпиграфики, нумизматики, палеографии. Авторам удалось опубликовать ряд статей, в которых они формулировали и популяризировали свою теорию647. Главными доказательствами верности «новой хронологии» выступают следующие положения. Основа их метода есть данные астрономии, служащие для объективной датировки того или иного исторического события. Объективная астрономическая историческая идентификация состоит в том, что из того или иного древнего текста извлекаются упоминания о затмениях Луны и Солнца. Затем «на основе астрономических таблиц чисто механически выписываются даты всех затмений с этими характеристиками», что позволяет выделить «астрономический субстрат проблемы и препятствует прикрытию авторитетом астрономии шатких построений историков»648. Для нас интересно, как в то время объясняли причины столь существенного хронологического сдвига сами творцы теории. Насколько в контексте «новой хронологии» присутствовали, пусть и в имманентном виде, конспирологические подтексты? Авторы «новой хронологии» определяют причины хронологического казуса объективными факторами. Прежде всего указывается на источниковедческий фактор. Подавляющее большинство исторических сведений о древних эпохах дошло до нас в передаче или, по крайней мере, в интерпретации средневековых хронистов, бывших монахами. Это в свою очередь приводит к ряду следствий. Монашество средневековой Европы отличалось тотальной безграмотностью, незнанием классической латыни, игнорировались или «перетолковывались» сочинения атеистически настроенных авторов. По мнению основателей «новой хронологии», античная история оказалась недоступной адекватному пониманию, что, к сожалению, стало традицией и для нашего времени. Из сказанного становится ясно, что «новая хронология» в те годы представляла собой не конспирологический дискурс, а один из вариантов лженауки со всеми сопутствующими признаками. Это в первую очередь касается стремления опровергнуть устоявшиеся «догмы», пренебрежения к тем фактам, которые противоречат, «не стыкуются» с авторской моделью и т. д. Советская официальная историческая наука, кроме упреков собственно научного плана, инкриминировала сторонникам «новой хронологии» отсутствие классового подхода в понимании истории: «М. М. Постников, рассуждая об исключительности античного общества, абсолютно игнорирует его экономику, социальные отношения, классовую борьбу, без чего невозможно понимание процессов, проходивших в недрах этого общества. Он, видимо, незнаком с работами советских историков, много сделавших для исследования рабовладельческих отношений в античном мире, археологов, открытия которых способствуют пониманию производственных отношений того времени»649. Третье и последнее на сегодняшний момент возрождение «новой хронологии» происходит уже в реалиях современной России. Книги Фоменко и его последователей издаются крупными для наших дней тиражами, общая библиография содержит несколько десятков названий. Из явления околонаучного андеграунда «новая хронология» переходит в разряд феноменов уже массового сознания. Почитателями и пропагандистами ее стали такие несхожие личности, как Г. Каспаров и А. Бушков, публично выступающие в защиту «подлинной истории». Но самая интересная трансформация в контексте исследуемой проблематики связана с действительно «новым» объяснением причин хронологического смещения. Обратимся к явно конспирологической интерпретации отечественной истории с позиций «новой хронологии». Ее основные события, даты, представители становятся объектом грандиозного заговора. Первым смелым шагом становится аннигиляция периода татаро-монгольского ига. Авторы заявляют, что «Орда была не иностранным образованием, захватившим Русь извне, а просто восточнорусским регулярным войском, входившим неотъемлемой составной частью в древнерусское государство»650. Теперь столицей Орды объявляется кубанская станица Ханская, Батый оборачивается Батькой, что, естественно, упраздняет Куликовскую битву, и т. д. Заложив краеугольный камень своей концепции, авторы уже тотально пересматривают, деконструируют традиционную, «романовскую», как они ее называют, версию истории России. Согласно их версии, романовская династия осознанно фальсифицирует исторические данные, уничтожая, переписывая или подделывая документы: «Придя к власти, Романовы постарались максимально «заштукатурить» древнюю русскую историю. Поэтому историки эпохи Романовых (имея на то явные или неявные указания) старались «глубоко не копать» — это было опасно»651. Все древнерусские летописи, начиная с «Повести временных лет», являясь, как мы уже отметили, продуктом фальсификации, создавая заведомо ложный исторический образ, преследуют единственную цель — доказать легитимность притязаний романовской династии на престол. Подлинная же история есть борьба, гражданская война между Московским царством и Ордой, куда входила Южная Русь и Средняя Волга. Ордынская династия, представленная князьями Черкесскими, в жестокой, братоубийственной войне, включающей в себя восстание Разина, терпит поражение, обрекая себя тем самым на историческое небытие. Уже на данном этапе можно сделать вывод, что «новая хронология» из лженауки превращается в научно закамуфлированный идеологический продукт. Совершенно не трудно заметить, что все частные открытия «новой хронологии» (трансформация Батыя в Батьку), «исправления» генеалогического древа княжеских и царских династий, базируются на идеологическом посыле евразийства. Напомним, что рождение евразийства является интеллектуальной реакций на революционные и послереволюционные катаклизмы российского общества. Представители данного течения, осознавая полную бесперспективность Белого движения, попытались найти объективные (незаретушированные личными симпатиями, обидами) причины победы большевизма, которые бы одновременно давали возможность сохранения, а самое главное, развития исторической России. Как известно, евразийцы в своем поиске приходят к бинарной схеме: Россия — Европа, противопоставляя эти два мира. Так, Н. Трубецкой, используя понятийный аппарат Данилевского, декларирует неизбежность противостояния романо-германскому (европейскому) миру в достаточно воинственном духе: «Европеизация является безусловным злом для всякого неромано-германского народа... С этим злом можно, а следовательно, нужно бороться всеми силами»652. Тот факт, что евразийцы активно используют положения тех или иных естественных наук для обоснования своей концепции, отнюдь не делает их выкладки научными, ибо в них господствует прежде всего идеологическая установка, под которую авторы «подбирают» те или иные эмпирические данные. Здесь необходимо заметить, что и «новая хронология» всячески подчеркивает научность своих построений, оперируя научной терминологией, различного рода схемами, диаграммами, обильно оснащая свои тексты справками, ссылками и т. д. Необходимо и правомочно также обоснование параллели между социокультурными и политическими реалиями эпохи рождения евразийства и временем ренессанса «теории заговора» в России. И двадцатые, и девяностые годы XX в. объединяет опять-таки кризис идеологии, последствия которого традиционно тяжело переживаются российским обществом. Но если кризис двадцатых годов был в какой-то степени, пусть и не полностью, преодолен, то современная тревожная ситуация не только далека от разрешения, но и проявляет тенденцию к дальнейшему усугублению. Поэтому трансформация «новой хронологии» в одну из разновидностей «теории заговора» представляется закономерной и неизбежной. Уже в ответ на критические отзывы в адрес «новой хронологии» со стороны академических кругов выходит сборник статей с говорящим названием «Заговор против русской истории (факты, загадки, версии)», авторы которого открыто декларируют следующие положения: «Мы не претендуем на то, чтобы наши заметки расценивались как научный труд. Поэтому вы не обнаружите здесь строгих научных формулировок, ссылок на конкретные страницы цитируемых книг и так далее. Наша цель скромнее: рассказать читателям о том, как, когда и кем мог быть организован заговор против русской истории. Заговор, ставивший своей целью принизить великое прошлое нашего Отечества, извратить роль наших предков в мировой истории»653. Концептуальное ядро сборника практически полностью отражает тезис Носовского и Фоменко о фальсифицировании отечественной истории династией Романовых. Действительно, не утруждая себя обращением к научным источникам, авторы на основе «новой хронологии» создают один из вариантов «теории заговора». Если у Фоменко и Носовского Романовы лишь инстру- менталистски используют хронологические смещения для утверждения своего господства в России, то авторы книги делают упор на изначально конспирологический характер самой династии российских царей. Объяснение этому находится в нерусском происхождении рода Романовых, основатель которого Андрей Иванович Кобыла являлся выходцем из Пруссии. Из данного посыла следует неизбежный вывод: «Не случайно поэтому, что, волею судьбы оказавшись сначала около, а затем и на российском троне, первые Романовы стали активными проводниками пронемецкой, прозападной политики»654. Размах фальсификаций в русской истории можно оценить лишь по одному из многих приведенных примеров. Авторы обращают внимание на реконструкцию Успенского и Архангельского соборов во времена правления Алексея Михайловича, в ходе которой оказались утраченными фрески, выполненные Дионисием в 1513-1515 гг. Причиной сего выступает содержание фресок, о которых мы узнаем из частично сохранившихся росписей Благовещенского собора. На этих фрагментах присутствует изображение родословного древа Христа, включающего: Дмитрия Донского, Василия Дмитриевича, Ивана III, Василия III, Платона, Плутарха, Аристотеля, Вергилия, Зенона, Фукидида. Интересным примером конспирологической трактовки «новой хронологии» служит работа И. В. Давиденко «Ложные маяки истории», в которой предлагается глобальный пересмотр уже мировой истории. Ревизия истории проводится с позиции анализа технического прогресса человечества, который является полноценным, зримым и объективным источником знаний о прошлом в отличие от традиционных письменных источников. «Бумага оказывается ненадежным носителем исторической информации. А на какой бумаге, какого времени изготовления написано было «Слово о полку Игореве»? Эти бумаги уж явно хранились не в шкатулке из нержавеющей стали»655. Среди многочисленных доводов в пользу «новой хронологии» автор особо выделяет тезис о невозможности использования железа и других металлов на ранних стадиях развития человечества. «Железным инструментам не более 600 лет. Для их изготовления необходимо полосовое железо, которое кузнец или слесарь-инструментальщик нагревает в горне, кует, обрубает, пробивает, насекает, склепывает, затачивает, если нужно — закаливает»656. Подобные со вкусом перечисленные операции немыслимы вне рамок высокоразвитой цивилизации, обладающей комплексными практическими и теоретическими знаниями. Таким образом «век железа» смещается к эпохе Средневековья, когда и был изобретен полноценный горн, автоматически корректируя мировую хронологическую шкалу. Проблема возникает при обращении к данным археологии, демонстрирующим несколько иные результаты. Чем можно объяснить наличие большего числа металлических орудий, найденных на большой территории учеными разными эпох и народов? Автор отказывается признавать это результатом добровольного заблуждения, ссылаясь на самоочевидность и доступность его построений широкому кругу профессионалов и просто образованных людей. История теперь рассматривается как процесс перманентной целенаправленной фальсификации. С подобных позиций исторические события приобретают особое «конспирологическое» измерение. Так, египетская экспедиция Наполеона 1798-1799 гг. имела под собой иную, отличную от общепринятой, подоплеку. «Пятнадцать месяцев для энергичного генерала в Египте — срок немалый, территория под контролем французов не так уж велика, развлечений особых нет. Тем более что 175 ученых для чего-то прикомандированы к экспедиции. Не для забавы привезены десятки ящиков самых современных инструментов»657. Итак, с помощью 175 ученых возникла гробница Тутанхамона, наполненная артефактами, не имеющими никакого отношения к древнеегипетской цивилизации. Как известно, при Российской академии наук работает комиссия по борьбе с лженаукой; инициирование, создание подобной структуры не в последнюю очередь объясняется широкой популярностью работ Фоменко, Носовского и их сторонников. Но в силу обрисованных нами причин социального, политического, культурного порядка «новая хронология» перерастает узкие рамки лженауки, становясь частью общественного сознания, в борьбе с которым комиссия, даже созданная РАН, вряд ли добьется эффективных результатов. Наряду с «новой хронологией» в последнее время получают распространение концепции «праславянской цивилизации», удлиняющие историю славянского этноса на несколько тысячелетий. Славяне (русы) вследствие этого объявляются самым древним народом Земли. Как и пропагандисты «новой хронологии», сторонники «праславянской цивилизации» в своих построениях опираются на систему рациональных доводов. Например, Г. С. Гриневич в работе «Праславянская письменность: результаты дешифровки» подтверждает тезис о древности славянского этноса ссылкой на данные лингвистического анализа. Результатом анализа становится утверждение, что праславянский язык является первым письменным языком человечества. Его следы отыскиваются в самых известных древних письменных источниках: от Фестского диска, критских текстов до этрусских, протоиндийских памятников. Профессиональные историки, критикуя подобные открытия, указывают на ненаучный характер построений, их заданность, приводящую к подтасовкам и передергиваниям. «Придумывание «праславянских» переводов требует коверкания смысла, и в результате вместо ясно читаемых на этрусском зеркале имен изображенных на нем мифологических персонажей Атланта и Мелеагра возникает надуманная абракадабра: «Теперь, надежда вчерашняя. Давит воздухом все немилосерднее. Аура приносит себя в жертву»658. Действительно, если рассматривать методику исследования фактических данных, то невозможно не заметить, что исходным пунктом рассуждений становится формулирование некоторого установочного положения, не подкрепляемое эмпирическими данными, резко контрастирующего с точкой зрения официальной науки. Но в дальнейшем цепь рассуждений приобретает логически безупречный вид, внешне соответствуя всем канонам научных текстов. Продемонстрируем это на примере работы А. А. Абрашкина «Предки русских в древнем мире», логическая структура которой отражает особенности подобного рода сочинений. Автор, в частности, пытается выявить генезис такого известного сказочного и мифологического персонажа, как Баба-яга. Согласно взгляду А. А. Абрашкина, научный анализ должен строиться на следующих началах: «выделении схожих черт в образах богинь и доказательстве этимологической близости их имен»659. Слово «Яга» объявляется соотносимым с понятиями «шума», «гама», метко подмечается, что звукоподражание «га» ассоциируется с гусиным криком, смехом «ха-ха-ха» мы поминаем Великую Богиню Бабу- ягу. Наконец, призывное междометие «гей», безусловно, приводит нас к имени древнегреческой богини Геи. Уже из последнего следует тот факт, что весь пантеон древнегреческих богов обязан своему существованию ариям, родиной которых объявляется Русская равнина, являющаяся в V—VI тыс. до н. э. очагом возникновения трипольской археологической культуры. Подобные заявления сопровождаются сведениями и ссылками, истинность которых не вызывает ни малейшего сомнения: «Вавилон — город на Евфрате, был столицей Древнего и Нового Вавилонского царств»660 и т. д. На первый взгляд, концептуальное ядро «праславян- ской цивилизации» является модификацией паранауки и напрямую не соотносится с «теорией заговора». Но отсут ствие конспирологического аспекта в содержании теории компенсируется конспирологической формой бытования самой теории «праславянской цивилизации». Ярким подтверждением тому служит развернувшаяся дискуссия вокруг «Велесовой книги», которая была объявлена уникальным, единственным памятником истории русичей одними и фальшивкой другими. Конспирологический характер носит уже само обнаружение «Книги...», произошедшее в 1920-е гг. Эмигрантский историк-любитель Ю. П. Миро- любов, живший в Бельгии, знакомится с Ф. А. Изенбеком, бывшим полковником Белой армии. В студии Изенбека, занимавшегося разрисовыванием ткани, Миролюбову демонстрируют доски, покрытые загадочными письменами. По словам полковника, доски попали ему в руки во время гражданской войны в России, они были случайно найдены в одном разоренном дворянском имении князей Задонских в Великом Бурлуке Харьковской губернии. Более пятнадцати лет уходит у Миролюбова на переписывание и дешифровку текста, так как Изенбек запретил выносить доски за пределы ателье. После смерти Изенбека в 1941 г. следы таинственных дощечек теряются. Публикации фрагментов «Велесовой книги» предпринимаются только после Второй мировой войны, в 1957 г., в выходящем в Сан-Франциско ротапринтном журнале «Жар-птица». Полностью текст издается уже после смерти Миролюбова другим непрофессиональным историком, С. Лесным (Парамоновым) в 1966 г. Таким образом, по-своему справедливы слова А. И. Асова, ведущего российского велесоведа: «История спасения «Книги Велеса» необычна, и многое в ней приходится объяснять редким и счастливым стечением обстоятельств»661. Современный исследователь И. Н. Данилевский выдвигает весьма остроумную версию происхождения истории открытия «Велесовой книги». Он обращает внимание на схожее описание в повести Д. Лондона «Сердца трех» ситуации, когда главным героям старый индеец передает «клубок бечевок, завязанных в узлы», оказавшийся узел ковым письмом древних майя. Указывая на очевидные совпадения, Данилевский делает вывод: «Судя по всему, это не случайно. Ю. П. Миролюбов просто хорошо знал творчество Джека Лондона. И когда фантазия ему отказала, использовал готовые образы»662. Предположение Данилевского, при всей его отмеченной оригинальности, не представляется нам абсолютно верным. Указанный эпизод из повести Д. Лондона является типическим, можно даже сказать, шаблонным, для приключенческой литературы. Сошлемся хотя бы на романы Р. Хаггарда, Л. Буссенара или рассмотренного нами в главе о конспирологической литературе Л. Жаколио и многих других авторов. Кроме того, предложенное объяснение предполагает наличие некоторого элемента литературной игры, свойственной или ушедшей эпохе Серебряного века, или наступающему веку постмодернизма. Но, как нам известно, Миролюбов, несмотря на то что был непрофессиональным историком, крайне серьезно относился к своим разысканиям. Показательно, что интерес к русской праистории у Миролюбова был обусловлен его поэтическими опытами. По просьбе брата Николая, погибшего в годы гражданской войны, Миролюбов собирал материалы для исторической поэмы «Песнь о Святославе Хоробре, князе Киевском», которая представляла собой поэтическую метафору с достаточно прозрачными иносказательными образами. Поэтому, если он и сознательно совершает подлог, создав «Велесову книгу», то опирается на иной образец, чем тривиальные ходы развлекательной литературы. На наш взгляд, более адекватным вариантом идентификации истории происхождения «Велесовой книги» служит конспирологическая модель, наиболее ярко проявившаяся на отечественной социокультурной почве. Мы имеем в виду прежде всего историю появления одного из самых знаковых текстов «теории заговора» — «Протоколов сионских мудрецов». Следует заметить, что существует несколько основных моделей происхождения «Протоколов...», изложенных с теми или иными отклонениями как отечественными, так и зарубежными конспирологическими авторами. Следует подчеркнуть, что в нашем анализе мы обращаемся не к научным источникам, посвященным возникновению «Протоколов сионских мудрецов», а именно к представлениям об этом в отечественной конспирологической мысли. Итак, в первую очередь нас интересует история знакомства широкой публики с текстами «Протоколов...». Согласно большинству версий, «Протоколы..», получившие известность после публикации их С. Нилусом в приложении к своей работе «Великое в малом» в 1905 г., имели хождение и до этого момента в рукописных и гектографических вариантах. «Первый публикатор «Сионских протоколов» — Ф. П. Степанов — в 1895-1897 гг. не сделал никакого предисловия к изданию, и только спустя 30 лет оставил письменное свидетельство, что получил их от чернского уездного предводителя дворянства А. Н. Сухотина. Последний же взял их у одной знакомой дамы (фамилию он не назвал), проживавшей в Париже, которая в свою очередь нашла их у своего приятеля, кажется из евреев, тайно перевела и привезла в Россию»663. Уже здесь явственна параллель: оба источника до своего официального обнародования были знакомы узкому кругу избранных664, что придает работам некоторую таинственность и указывает на необычный источник их возникновения. Если говорить о текстологической проблеме, обратим внимание на наличие такого момента, как описание репродукции текста. Как говорилось выше, Миролюбов особо подчеркивал тот факт, что «Велесова книга» копировалась им в течение пятнадцати лет. В истории появления «Протоколов...» присутствует аналогичная деталь. «В Югославии, в Баня Лука, знакомая графа И. С. Ланского Маньковская сообщила ему, что ее кузина Лотина рассказывала ей в Футоге (Югославия)... что в 1896-м (или 1897-м) она видела в имении Алексея Николаевича Сухотина «Медведки» Тульской губ., как сестра Сухотина, Варвара Николаевна, в беседке в саду переписывала рукопись «Сионских протоко- лов», написанную зелеными чернилами» . В дальнейшем следы рукописи теряются на долгое время и всплывают уже в советское время в связи с бернским процессом середины 1930-х гг. В 1933 г. еврейская община Берна подает в суд на швейцарских распространителей «Протоколов», обвиняя их в торговле «непристойной литературой». Целью иска было не просто доказательство «непристойности» текста, но и куда более масштабная задача— признание «Протоколов...» фальшивыми, продуктом провокации «царской охранки». В качестве организатора «написания» исходного текста был назван П. И. Рачков- ский — руководитель заграничной агентуры Департамента полиции. Эксперты со стороны истцов сделали запрос в Ленинскую публичную библиотеку, откуда пришло подтверждение о наличии в отделе редких изданий рукописи под названием «Древние и современные протоколы собрания сионских мудрецов». Подтверждением тому служили пересланные пять фотокопий, представляющие снимок титульного листа рукописи и его первых страниц. Через Австрийскую национальную библиотеку с аналогичной просьбой предоставить фотокопию рукописи обратился Ионак фон Фрейенвальд — эксперт стороны ответчиков. «В письме от 16 марта 1937 года Библиотека им., Ленина сообщила национальной библиотеке, что названное издание в ее фондах отсутствует, и в связи с этим никакая иная информация по этому вопросу не может быть представлена»666. Эта деталь дала возможность впоследствии адвокату ответчиков Руфу поставить под сомнение подлинность предоставленных стороной обвинения документов. Таким образом, мы можем зафиксировать еще одну параллель между бытованиями двух текстов. Как в случае с «Велесовой книгой», так и при обращении к «Протоколам сионских мудрецов» утраченными оказываются источники текста. Так, от «Велесовой книги» сохранился лишь «фотостат» одной из дощечек, присланный С. Лесным в 1960 г. в Советский славянский комитет АН СССР. Исследование «фотостата» оказалось затруднено тем, что сфотографирована была не сама дощечка, а ее рисунок. Таким образом, ученые столкнулись с отсутствием даже аутентичной копии материала. В отношении «Протоколов...» наблюдается схожая ситуация. Недоступным оказывается первое гектографическое издание, анализ которого, безусловно, прояснил бы происхождение самой рукописи. Причем и в том и в другом случае находятся объяснения, вполне укладывающиеся в конспирологическую схему. «Версию Степанова, в частности, подтверждает существование гектографированного издания 1895 года, хранившегося еще в начале 30-х годов в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина. В 60-х годах при проверке фондов библиотеки этого экземпляра не оказалось, он таинственно исчез»667. Закономерным представляется, что факт отсутствия первоначального варианта текста для конспирологического сознания служит доказательством его истинности. Даже исследователи, критически настроенные по отношению к «теории заговора», вынуждены признать объективную сопо- ложенность между историей текста и его конспирологической интерпретацией. М. Хагермейстер в следующих словах подводит итог всем попыткам отыскать первоначальный вариант «Протоколов...», а следовательно, и возможности определения его автора: «Мы можем быть уверены лишь в том, что это издание существовало, по крайней мере, до процесса в Берне, и что оно не является мистификацией. Но главный вопрос — кем, когда и с какой целью был создан этот текст — остается открытым»668. Наконец, важны приемы полемики сторонников подлинности документов. Даже самые отрицательные, неблагоприятные, но научно обоснованные мнения тех или иных экспертов по поводу подлинности «Велесовой книги» или «Протоколов...», с их точки зрения, свидетельствуют о противоположном, становясь положительными доказательствами. Так, после получения материалов С. Лесного 14 Теория заговора была проведена тщательная палеографическая экспертиза. Мнение одного из авторитетнейших специалистов в данной области — Л. П. Жуковской было однозначным: «Велесова книга» является не древнейшим письменным памятником, но фальсификацией, хотя и интересно выполненной669. В частности отмечалось, что начертание письменных знаков отдаленно напоминает систему письма деванагари, используемую в санскритских текстах. Но несмотря на эту оговорку вывод о фальсификации, опиравшийся на языковедческий анализ и показавший, что в тексте сочетались славянские языки различных эпох, был удручающе однозначен. Сторонники «праславянской цивилизации» уже в наши дни трактуют указанные отдельные положения работы Жуковской как доказательства подлинности древнего памятника, делая акцент на невозможности в условиях коммунистической цензуры существования внеидеологической гуманитарной науки. «Но даже и в этих обстоятельствах Л. П. Жуковская дала понять тем, кто разбирается в вопросе, что на самом-то деле она определила подлинность дощечки и даже привела строгое палеографическое доказательство этому»670. Таким образом, рациональные, логические доводы оппонентов не игнорируются, но переосмысливаются в рациональном же ключе. Схожая ситуация наблюдается и в ходе полемики по поводу подлинности «Протоколов...». Следует оговориться, что либерально настроенная часть российского общества отрицала подлинность «Протоколов...» с самого первого момента их публикации. Но отрицание это носило в основном эмоционально-аффективный характер, не подкрепляемый объективным, научным анализом. Ситуация коренным образом изменилась в 1920-е гг., когда после гражданской войны в России вместе с эмигрантской волной текст «Протоколов...» попадает на Запад. Именно в те годы возникает критическая версия рождения «Протоколов», дошедшая с небольшими изменениями до наших дней. Ее суть сводится к сопоставлению текстов «Протоколов...» с «Диалогом в аду между Монтескье и Макиавелли», принадлежащим перу М. Жоли. М. Жоли — второстепенный политический деятель и литератор республиканского толка во Франции 1860-1870 гг., издает «Диалог...» в 1864 г. в Бельгии. Текст «Диалога...» представляет собой образец незамысловатой сатиры на «деспотический режим» Наполеона III. На основе выявления текстологической и семантической близости двух текстов делается вывод о несамостоятельной природе возникновения «Протоколов...». Вот как об этом говорит известный западный исследователь Н. Кон: «Более 160 отрывков в «Протоколах...» — две пятые всего текста — откровенно взяты из книги Жоли; в девяти гГлавах заимствования достигают более половины текста, в некоторых до трех четвертей, а в одной (протокол VII) — почти целиком весь текст»671. Как это ни парадоксально, сторонники подлинности «Протоколов...» не отрицают того, что между двумя указанными текстами существует прямая связь, но трактуют это с несколько иных позиций. Для них семантическая близость текстов указывает лишь на общий источник их происхождения: «Обвинение в плагиате подрывало доверие к этому серьезному документу и давало основания относиться к нему как к чему-то, не заслуживающему внимания. А о том, что «Диалог» был таким же продуктом иудейско-талмудической мысли, как и «Сионские протоколы», еврейские вожди, конечно, молчали»672. Итак, на основании проведенного анализа мы можем зафиксировать следующие результаты. «Теория заговора» и современные российские паранаучные проекты имеют не просто случайным образом данные общие структурные, содержательные параллели, но представляют собой явления, относящиеся к единому концептуальному ядру. Содержательная же широта его выражения свидетельствует об актуальности и востребованности «теории заговора» не только применительно к социально-политическим процессам, но и к иным сферам жизни общества. Адаптация «теорией заговора» тех или иных концептуальных построений изначально неконспирологического характера свидетельствует о том, что в современных условиях именно придание конспирологического статуса обеспечивает социальную востребованность, интерес со стороны широкой аудитории. Эмпирическим подтверждением тому служит востребованность паранаучных проектов в конспирологии и с содержательных позиций. Отдельные положения паранаучных концепций становятся органическими частями конспирологических работ. Обозначенный процесс берет свое начало еще в советскую эпоху. Так, обратимся к уже упомянутой выше работе В. Н. Емельянова «Десиониза- ция». Конструируя свой вариант отечественной истории, центральным положением которого является отрицание христианства, трактуемого как орудие «сионизма», автор обращается к «Велесовой книге». Именно «Велесова книга» становится одним из первых объектов посягательств со стороны «иудейского безродного христианства». «Нестор, вдохновляемый иудейской безродностью христианства, взял на себя «во славу Христову» миссию генерального цензора всего, что до него было создано. Вся предшествующая проклятому 988 году история Руси была пересмотрена с классовых позиций иудейских хозяев»673. Результатом анализа современной конспирологической парадигмы в России являются следующие моменты. Как уже говорилось выше, этноцентрическая модель «теории заговора» вытесняется на периферию конспирологического дискурса. Ярким примером тому служит эволюция взглядов А. Г. Дугина — представителя оккультной версии конспирологии. Объявляя себя учеником и продолжателем идей Р. Генона, Дугин на первом этапе своего развития придерживался этноцентрической версии «теории заговора», в центре которой находился оккультно толкуемый еврейский этнос. Так, в упомянутой работе «Конспирология (наука о заговорах, тайных обществах и оккультной войне)» утверждалось следующее: «Генон указывал на наличие значитель ного числа иудеев среди активистов наиболее страшных и разрушительных тенденций в современной цивилизации. А также среди «агентов влияния» контр-инициации»674. К подобным деятелям контр-инициации относятся достаточно разноплановые личности. Это и представители мистико-оккультных кругов: С. Л. Мазере, М. Теон, А. Алфасса. Кроме этого, приводится ряд имен, известных более широкому кругу читателей: 3. Фрейд, А. Эйнштейн, А. Бергсон. Таким образом, несмотря на солидный мисги- ко-оккультный антураж, мы имели дело с традиционной версией этноцентрической «теории заговора», генетически восходящей к конспирологической парадигме XIX в. Затем, проделав определенную эволюцию, точнее сказать, совершив очередной мировоззренческий скачок, исследователь приходит к иной, более усложненной конспирологической схеме. Согласно его новому подходу «теорию заговора» следует применять не в рамках дихотомии: еврейский этнос — нееврейский (русский) этнос. Отныне «тайная война» ведется внутри самого еврейского этноса. Дугин отказывается от понимания данного этноса в качестве единого сплоченного социокультурного, религиозного объединения (организация, партия, орден, лобби и т. д.), что соответствует, как было показано выше, классической конспирологической парадигме. Нам предлагается новый персоналистический подход к данной проблеме. Согласно этому подходу, выделяются два вектора развития еврейского этноса: хасидско-традиционалистский и противостоящий ему западно-буржуазный. Что же составляет сущность их различия? Для первого характерны следующие психологические черты и их исторические следствия: «Мистицизм, религиозный фанатизм, крайний идеализм, жертвенность, глубокое презрение к материальной стороне жизни, к стяжательству и рационализму. Но кроме ортодоксально религиозной среды, тот же самый психологический тип давал, секуляризируясь, пламенных революционеров, марксистов, коммунистов, народников»675. Вслед за Я. Бромбергом, известным эмигрантским автором евразийского толка, Дугин говорит о еврейском восточничестве и еврейском западничестве. Для первого характерным оказалось желание «слиться» с «большим» (русским) народом в едином мессианском порыве. Этим самым и объясняется непропорциональное участие евреев в революционном движении. Уже здесь можно заметить «переворачивание» традиционной конспирологической схемы. Гетероэтническая активность отныне трактуется не как знак заговорщической деятельности, направленный на онтологический подрыв «большого» народа со стороны малого этноса. Напротив, участие малого народа в русских революционных партиях понимается как следствие социокультурного притяжения малого этноса к большому русскому социокультурному пространству. Еврейское же западничество имеет иные политические, религиозно-культурные источники: от маймонидского рационалистического талмудизма до просвещенческого гуманизма. Отношения между двумя течениями были и остаются неизбежно враждебными, что определяет общий вывод Дугина: «Еврейство, представляя собой этнорелигиозное единство (что, впрочем, под вопросом), все же является сущностно разделенным на два лагеря, на два ордена, на две общины, на два типа, которые в определенных критических ситуациях демонстрируют не только различие, но и фундаментальную враждебность»676. Итак, ядром заговора является отныне не межэтническое противостояние, но конфликт внутри самого этноса, являющегося в классической натуралистической конспирологической интерпретации субъектом собственно заговора. Образцами подобного противостояния выступают следующие примеры. К первому относятся некоторые из высказываний К. Маркса, в частности, приведенные из его известной статьи «К еврейскому вопросу», из которых по мысли автора следует, что основатель научного коммунизма являлся представителем хасидСко-традиционалистическо- го направления, которому свойственны эсхатологические настроения. Антикапитализм и антибуржуазная интенция учения Маркса теперь объясняются не с классовых позиций, как это было раньше, но как следствие определенной религиозно-культурной интерпретации. Заметим, что подобный подход трудно назвать новаторским или оригинальным. Практически об этом же писал почти сто лет тому назад С. Н. Булгаков в достаточно хрестоматийной работе «Карл Маркс как религиозный тип». Хасиды волюнтаристски сближаются с православием, полем синтеза объявляется уже названный выше эсхатологизм, свойственный и течению внутри иудаизма, и православию. Следующим шагом становится анализ революции 1917 года в России. Классическая расовая конспирологическая схема делала упор на «переизбыток» евреев в структурах советской власти, как весомое доказательство «еврейского заговора», тогда как Дугин, признавая участие большого количества евреев в новой по- стреволюционной социальной реальности, интерпретирует этот факт несколько иначе. Согласно его посылу, этническое маркирование не должно восприниматься в качестве единственно верного подхода. Как уже отмечалось выше, синтез еврейского и русского начал приводит к окончательному размежеванию: западническое еврейство связывает свою судьбу с европейской социокультурной моделью, восточнохасидское — с будущностью евразийского пространства. Среди множества современных российских конспирологических концепций наиболее социально ориентированной является схема, предложенная Д. Е. Галковским. Достаточно известный философ, автор культового «Бесконечного тупика», он в последние годы уделяет пристальное внимание «теории заговора». В его газетно-журнальных и сетевых публикациях, можно сказать на глазах читателей, рождается достаточно сложная, разветвленная конспирологическая вселенная. Исходным посылом выступает тезис о России как криптоколонии Англии. В отличие от классических колоний империалистического «образца», криптоколония носит принципиально иной характер. Во-первых, население криптоколонии не подозревает о своем колониальном статусе, считая себя жителями независимого, свободного государства. Данное обстоятельство служит мощным препятствием для антиколониального освобождения или хотя бы осознания положения вещей. Во-вторых, управление криптоколонией осуществляется не прямым административным путем, но лабораторным, экспериментальным созданием «туземной элиты». Даже элита обладает лишь относительным пониманием природы своего происхождения и предназначения. Поэтому нередкими являются ситуации выхода элиты криптоколонии из-под контроля, включая даже прямой конфликт с метрополией. Следовательно, с некоторой периодичностью жизненной необходимостью становится «перепрограммирование» и «перезагрузка» колониальной элиты. Этими процессами и объясняются ключевые события российской истории последних столетий. Обратимся к частным моментам «теории заговора» Галковского, иллюстрирующим его основной тезис — криптоколониальность российского общества. Одним из доказательств этого служит анализ такого вроде бы внутреннего российского феномена, как старообрядчество. Исследователь особо подчеркивает социально-политический аспект раскольничества: «С точки зрения раскольников, русский царь — это антихрист, а русские, исповедующие официальное православие, — зловредные еретики. Еретики номер один гораздо опаснее, чем католики, протестанты или даже мусульмане. То есть старообрядчество — это антирусская космополитическая секта»677. Обращается внимание на неожиданный успех старообрядцев в финансовых и промышленных сферах, несмотря на косность мышления и фискальные ограничения со стороны государства. Причина тому, согласно авторской концепции, не в бережливости, трудолюбии или особой корпоративной организованности старообрядческих предпринимателей, а в факторах внешнего свойства, непосредственно указывающих на роль Англии. Важная роль в этом отводится коммерческому агенту в России фирмы «Ди Джерси и Ко» Людвигу Кнопу. В 1840-х гг. он фактически создает «старообрядческое экономическое чудо»: «Открыл кредитную линию малограмотным сектантам, укомплектовал их мануфактуры самым современным оборудованием, предоставил в распоряжение английских техников и управленцев»678. Естественно, что это делалось не из-за особой приязни к религиозным диссидентам или из тонких коммерческих расчетов. Целей было несколько. С одной стороны, присутствовало стремление подорвать * основы зарождающейся независимой российской промыш- \ ленности. Так, в 1845 г. закрылась крупная «Нарвская мануфактурная компания», основанная отечественным капиталом. В целом эта часть операции была успешной: Англия получила гарантированное превосходство в финансовой и технологической областях, контролируя посредством старообрядцев темпы развития российской промышленности. Куда более крупной задачей было создание «пятой колоны» внутри российского общества. В отличие от «опереточного», х «таинственного» масонства, выполнявшего функцию отвлечения, «обыденные» старообрядцы обладали реальными денежными и организационными ресурсами. В этом контексте переосмыслению подвергается такая известная фигура в истории России, как С. Морозов. «Причуды» российского миллионера в духе героев М. Горького получают логическое объяснение, если исходить из положения его подчиненности «английскому центру». Сюда включаются и культурные начинания, финансируемые Морозовым: строительство МХАТа и активное участие в жизни театра: «Станиславского и Чехова перекашивало от рекомендаций Морозова, предлагавшего ставить «Дачников» Горького, пьесы Скитальца, Леонида Андреева и тому подобную «ревмакулатуру». Было ли это личной инициативой Морозова или выполнение чьего-то поручения? Наверное, ближе к истине второе»679. Таким образом, английская империя внимательно следила не только за финансово-промышленной стороной развития своего конкурента, но создавала соответствующую культурную среду, разлагающую противника изнутри. Тотальность контроля, система многоступенчатых «подстраховок» и предопределили, в конечном счете, печальную судьбу не только Морозова, но и Российской империи как таковой. Последовавшая Февральская революция свидетельствует о плодотворности практики использования старообрядцев, продемонстрировавших управляемость и «завязанность» на интересах Англии: «Старообрядец Гучков был военным министром и главой кадровой чистки русской армии. Старообрядец Авксентьев был министром внутренних дел. Да и сам Февральский переворот во многом был успешным из-за отказа казаков-старообрядцев разгонять демонстрации. Связь с казаками поддерживалась через большевика Бонч-Бруевича»680. Не менее показательна концепция Галковского, касающаяся интерпретации в «теории заговора» роли евреев. По мнению автора, бессмысленно говорить о каком-либо даже потенциальном еврейском заговоре, если учитывать конкретное соотношение возможностей еврейского этноса и тех социальных систем, на которые он якобы покушался. Соотношение это не в пользу «Сионских мудрецов». «Голая» этничносгь всегда проигрывает сложным социальным системам (государствам, империям), так как лишена вариативности, «запаса прочности» при решении долговременных, стратегических задач. Реальность же состоит в том, что еврейский этнос нужно понимать не как субъект «теории заговора», но в качестве его объекта. Примеры конспирологического использования евреев весьма многочисленны и не ограничены действиями лишь английской империи. Так, в отечественной практике была проведена операция по «созданию хазар»: «В XIX веке аппарат Российской империи решил в утилитарных целях («разделяй и властвуй») выделить в быстро консолидирующемся еврействе группу крымских евреев-караимов. Тут же инициативные ренегаты из числа польско-литовских евреев записались в выдуманное сословие и стали писать фантастические документы о будто бы трехтысячелетней истории мирового караимства»681. Возникновение концепции «мирового еврейского заговора» совпадает по времени с ожесточенной борьбой европейских государств за мировую гегемонию. В ходе этой борьбы конспирологические схемы, акцентирующие внимание на «еврейском заговоре», служили средством маскировки. Возникает поразительный эффект: сама конспирология конспирологична по своему происхождению. Галковский обращает внимание на фигуры конспирологов, разрабатывавших еврейский вектор «теории заговора»: «Кто же такой Дуглас Рид? Кадровый сотрудник Интел- • лидженс сервис, мастер черного пиара, ведущий сотрудник лондонской «Таймс». Специализировался на антинацисг- ской пропаганде. После Второй мировой войны по приказу начальства сделал оборот на 180 градусов и занялся разоблачением «мирового жидомасонского заговора». В полном соответствии с приемами геббельсовской пропаганды»682. Противодействие английским планам оказали США, что можно проследить по американской борьбе с «антисемитизмом», то есть пропагандисткой формой «еврейской «теории заговора». Возвращаясь к российским реалиям, Галковский говорит о намеренном внедрении в русское сознание именно биологической версии конспирологии. Началом послужила деятельность С. Нилуса, «разоблачившего» заговор «Сионских мудрецов». Характерно, отмечает автор, что сам Нилус благополучно продолжал жить в России и после октября 1917 г., избежав вроде бы неотвратимой мести со стороны победившего еврейства, в то время, когда были приняты жесткие законы, преследующие антисемитизм. ^Подобная лояльность не может объясняться иначе, чем защитой подлинных инспираторов октябрьского переворота. По сути, и Рид, и Нилус выполняли задание одной и той же структуры, работая на обеспечение информационной безопасности Англии: «Сказками о мировом цыганском за говоре отвлекали внимание от реального сверхгосударства, контролирующего четверть мирового шара и одну треть мировых финансовых ресурсов»683. Но операция прикрытия, несмотря на всю изощренность «английских мудрецов», не смогла в полной мере выполнить все поставленные задачи, вследствие нескольких факторов. Во-первых, качественные изменения происходят в информационном пространстве. При одновременном стремительном росте объема самой информации возникают ее альтернативные каналы передачи. В этой ситуации практически невозможно контролировать поток информации, создавать «правильные» образы действительности. То, что осуществлялось по технологиям XIX-XX столетий, бессмысленно копировать в XXI в. по причине явного абсурда. Во-вторых, сама Англия испытала и испытывает мощное давление со стороны своей бывшей колонии — США. Используя «родительский опыт» в информационной войне, американцы сумели добиться разрушения колониальной системы — одного из столпов могущества британской империи. Сделано это было во многом благодаря мощной информационной атаке, создавшей негативные образы «империализма» и «колониальной эксплуатации». В-третьих, создание государства Израиль наглядно продемонстрировало относительность тезиса о «еврейском мировом заговоре». Само существование еврейского государства невозможно без американского протектората, прагматическая природа которого не исключает и закрытие «израильского проекта». В этом отношении судьба ближневосточного образования по аналогии близка к его африканскому варианту в виде Родезии, прекратившей свое существование скорее по причинам внешним, чем внутренним: «Не нужно обладать особыми познаниями в политологии, чтобы понять, что история независимого Израиля может прерваться так же быстро и так же трагично, как история парадоксального расистского антиколониального государства на юге Африки»684. Израиль как этническое государство обладает «ахиллесовой пятой» всех этнических общностей — нацеленностью на решение тактических задач и, как следствие, отсутствием стратегического видения проблем. К этому добавляется высокая вероятность стать объектом международной политики со стороны высокоорганизованных обществ, для которых этнические общности служат материалом в опосредованной борьбе с иными социальными гегемонами. Итак, перед нами конспирологическая модель, наглядно демонстрирующая переход от натуралистического варианта «теории заговора» к социально ориентированной. Если в случае Дугина наблюдается эволюционный процесс, осложненный натуралистическим источником его развития, то во втором случае мы становимся свидетелями осознанного отказа от биологических вариантов «теории заговора», которые сами приобретают черты конспирологии. Заключение В завершение нашего исследования хотелось бы сделать ряд предварительных выводов, касающихся как предмета представленной работы, так и вопросов более широкого спектра. На сегодняшний момент наблюдается ситуация явного дефицита теоретико-методологического комплекса идей, исследовательских направлений, то есть онтологической составляющей всякого научного знания. Причиной тому выступают не только социально-политические изменения в российском обществе и отказ от понимания марксизма в качестве абсолютного критерия истины. В этих условиях востребованными могут стать и становятся теории и методологии, которые стремятся к преодолению междисциплинарной изолированности, построению или восстановлению метатеоретического мировоззрения. Под метатеоретическим мировоззрением мы понимаем систему идей, подходов, которая способна была бы соединить уровни теоретические и практические. Нужно помнить, что привлекательность марксизма объясняется не только его социально-политическим содержанием. Известное разочарование в марксизме как в социальном проекте, наступившее для многих западных интеллектуалов в 1960-е гг., не сопровождалось отказом от марксистской методологии. Для наступавшей эпохи постмодернизма идея многофакторности реальности, отрицание возможности познания социальной процессуальности выступает доминантой. «Именно субъект-объектная корреляция заставляет новые поколения историков заново всматриваться в прошлое и по-новому переписывать историю в соответствии со своим индивидуальным ее видением. В рамках постмодернизма субъективизм исторического знания субъективируется. Неизбежный субъективизм превращается в волюнтаризм, отказ от аргументации при эвристическом выборе идей и методик»683. В обозначенном контексте следует отметить причину того, что корпус современных гуманитарных концепций все-таки не смог прижиться на отечественной почве как раз в силу его установочной дискретности. Приведем весьма характерное суждение М. Л. Гаспарова, которого трудно упрекнуть в научном обскурантизме: «Французских структуралистов я просто не мог читать, настолько переусложненными казались мне их абстракции и настолько непрактичными — приемы разбора»686. Российская гуманитарная мысль, как мы говорили выше, отказавшаяся от тотального доминирования концепции исторического материализма, а точнее, от его содержательной составляющей, так и не сумела к настоящему времени выработать конвенционное соглашение. Марксистская методология, что ясно стало уже в середине прошлого века, оказывается неприменимой к решению целого класса задач. Но адекватной альтернативы на сегодняшний день социально-гуманитарная наука так и не сумела найти. Не претендуя на роль создателя некого «третьего пути», все же заметим, что представленная работа, помимо своей содержательной составляющей, в определенной мере еще и служит попыткой нахождения тех методологических принципов, которые могут быть использованы в социальном, гуманитарном познании. Конкретность изучения конспирологической проблематики, нацеленность на анализ конкретных, то есть историчных, форм социального сознания, не замыкает исследователя в чисто эмпирическом кругу познания, но позволяет нам выйти на решения широкого , комплекса вопросов. «Теория заговора» обладает не спорадической хаотической природой, она обладает внутренней закономерностью и логикой. Являясь продуктом интеллектуального построения, она поддается рациональному истолкованию, в то же время не утрачивая связи с социальной действительностью. Уже отмечалось, что исследователи, или вернее сказать, критики «теории заговора» упрекают конспирологов и конспирологию в популизме и даже экстремизме: «Как правило, чем больше «теорий заговора» существует в обществе, тем меньше в нем остается здоровой политики. Будучи одновременно и причиной, и следствием политического экстремизма, конспирацизм ослабляет позиции умеренных и усиливает экстремизм»687. При более пристальном взгляде «экстремизм» оборачивается возвращением смысла и содержания как истории вообще, так и конкретным политическим событиям и процессам. Известная «тупиковость» современной политической системы выражается в выключении субъекта из сферы политики, номинализации личностной активности и возможности влияния на принятие решений. Эта проблема частично признается некоторыми критическими исследователями «теории заговора»: «Эти дикие утверждения пользуются широкой популярностью. Так, население, особенно в промышленно развитых странах с высоким уровнем образования, весьма обеспокоено потенциальной перспективой утраты своего влияния на управление и личной индивидуальности»688. Размывание социальной иерархии западного общества, исторического и культурного канона требует своей компенсации. В этом контексте «теория заговора» есть возвращение истории через негативацию самой истории. Из области бессодержательных, стерильных знаков (демократия — диктатура, свобода — тоталитаризм и т. п.) история перемещается в сферу бытия. «Экстремизм» «теории заговора» следует толковать как ощущение разрыва между знанием об истинном содержании истории и тем, что понимается как его фальсификация. Нам предлагается, по сути, новый проект социальной эпистемологии и социальной аксиологии, в котором в известной мере совпадают способ познания и цель познания. Опять-таки в либеральной публицистике мы находим весьма примечательное рассуждение. Известный киновед Ю. Гладильщиков в статье «Масонский Голливуд» размышляет по поводу популярности «теории заговора» в современном западном кинематографе. Указывается на популярные и уже разобранные нами объяснительные схемы (склонность к коллективной истерии, падение доверия к традиционным социальным институтам). Но в итоге автор приходит к необходимости онтологического толкования конспирологии: «Если тебя дурачат, если ты пешка в разменной игре (пусть просто пешка!), значит, ты кому-то нужен, а жизнь имеет смысл и вовсе не является серой и ординарной. Раз меня дурят, значит, все-таки уважают»689. Пешка требует ясных правил и расчерченного игрового пространства, что и означает историю. Внешне хаотические, беспорядочные движения оборачиваются скрытым смыслом, пусть ужасающим, приводящим к гибели «пешки», но смыслом. Мы можем говорить о «тоске по сложности» как реакции современного сознания на тотальное обессмысливание нашей жизни. Внешний избыток информации оборачивается крайней скудностью ее содержания. Крупный авторитет в области рекламных технологий Д. Траут отмечает важную особенность современной жизни, ставшую основой успеха не только рекламных кампаний: «Адольф Гитлер практиковал позиционирование. Практикует его и корпорация Procter&Gamble, равно как и все популярные политики»690. Объектом для позиционирования может стать практический любое социально-политическое явление: люди, партии, целые социальные институты. В условиях информационной избыточности единственным эффективным, по мнению автора, средством воздействия на сознание выступает намеренное упрощение содержательной стороны: «В нашем сверхкоммуникативном обществе наилучшим способом донесения желаемой информации до получателей являются сверхпростые сообщения... Отбросить все неясности, упростить, а потом, если вы хотите, чтобы его впечатление надолго осталось в памяти потребителей, еще раз упростить»691. Итогом «еще одного упрощения» 15 Теория заговора выступает фактическое обессмысливание информации, сведение ее к броскому слогану, за которым скрывается пустота. Естественно, что подобное насилие над сознанием вызывает ответную реакцию со стороны самого сознания. «Теория заговора» в этом отношении восстанавливает «естественную сложность» мира, восполняет смысловой провал современной нам эпохи. Поэтому, не претендуя на лавры пророка, предположим, что степень воздействия конспирологии на общественное сознание в обозримом будущем с неизбежностью обречена на возрастание. Рано или поздно в той или иной форме данное воздействие найдет свое выражение и в социальной практике. Следующий вопрос, требующий концептуального осмысления, связан с бытием «теории заговора» в отечественном социокультурном пространстве, степенью близости русской конспирологии с ее западной исходной моделью и различиями меду ними. Одним из ключевых моментов здесь становится определение времени возникновения «теории заговора» в России. Выяснилось, что концепции западных исследователей «теории заговора», привязывающие ее к определенной социально-политической среде, не всегда срабатывают при обращении к практике. Тезис о неизбежной сопряженности развития «теории заговора» с «деспотическими» или тоталитарными режимами опровергается приведенными нами примерами. Напомним о таком ярком свидетельстве подобного, как негативно-индифферентная реакция Николая I на попытку А. Б. Голицына и М. Л. Магницкого сделать конспирологию фактором внешней и внутренней политики, предпринятую в весьма выгодной для этого ситуации. Положение не меняется и в дальнейшем вплоть до крушения Российской империи. Русская монархия и высший слой чиновников, как мы показали, игнорируют «теорию заговора», видя в ней в лучшем случае безобидную эксцентрику, некоторый вариант политического прожектерства. В широких же общественных слоях отношение к конспирологии определялось эмоциями и политической пристрастностью. Не случайно такие политические и культурные клише, как «ретрограды», «мракобесы», на которые так чутко реагировала «передовая часть общества», стали, по существу, приговором для русской конспирологии. Еще раз отметим важный момент — русские конспирологи не являлись охранителями, сервильность была чужда им. Лишь события 1917 г. и последующих лет «реабилитировали» «теорию заговора», подтвердив в глазах общества эмпирическую правоту ее положений. Но парадокс заключался в том, что развитие конспирологии по объективным причинам могло происходить только за пределами России, в которой «теория заговора» лишилась даже того скромного места, что было ей отведенного до революции. Сегодняшний несомненный подъем конспирологии в России имеет свои явные, объективные причины как внешнего, так и внутреннего свойства. С позиций внешних российское общество, несомненно, «вестернизировалось», восприняв и адаптировав западную социокультурную матрицу. Одним из сегментов этой матрицы и является «теория заговора» — изобретение западного мира, имеющее, как мы, надеюсь, показали, сложную и нелинейную историю развития. Зададимся вопросом: возможна ли борьба с «теорией заговора»? Ответ будет очевиден: то, что переросло собственно концептуальные, субъективные рамки и стало имманентным содержанием общественного сознания, нельзя вычеркнуть волевым усилием. Напротив, зачастую «теория заговора» демонстрирует присущее ей активное начало, непосредственно влияющее на масштабные социально-политические процессы. Применительно к российской практике это ярко прослеживается на феномене так называемых «оранжевых революций». Именно они стали идеальной матрицей для создания развернутой конспирологической модели. События в нескольких странах, преимущественно на постсоветском пространстве, приведшие к смене правящих режимов, в результате подобной интерпретации перерастают присущие им в целом локальные рамки. С помощью рассмотренных нами выше приемов конспирологического конструирования действительности смена политических режимов в весьма несхожих странах приобрела внутреннюю связность и логику при наличии посыла о заговоре против политического режима в России: «Югославия, Грузия, Абхазия, Украина... Тенденция, однако. Очевидно, что аналогичная попытка будет в Белоруссии — в 2006-м, когда на третий срок пойдет Лукашенко. А в 2008-м (если не раньше) наступит и очередь России — о чем уже проговорилась в пылу своей предвыборной борьбы Юлия Тимошенко, пообещав устроить такое же и у нас»692. Произошедшие «оранжевые революции» трактуются в качестве «обкатки» технологий и приемов, главным объектом которых выступает суверенный политический статус России. Примечательно, что «раскручивание» темы нависшей опасности со стороны «оранжевой революции» во всех ее вариантах — от «олигархического реванша» до «происков Запада» — было осуществлено именно усилиями интеллектуалов, независимо от их партийной ориентации. Суммарный эффект их деятельности, судя по реакции и действиям властной вертикали, оказался весьма высоким. В первую очередь это отразилось на самом «экспертном сообществе», которое получило ряд существенных бонусов (организационных, медийных, финансовых). Заметим, что приведенный пример еще раз подтверждает правильность выдвинутой нами концепции об интел- лектуально-волюнтаристской природе «теории заговора». При обращении к западному социокультурному опыту мы можем проследить это на примере самого известного на сегодняшний момент тайного общества. Речь идет о таком серьезном конспирологическом бренде, как «Аль-Каида». Отечественный политический журналист М. Зыгарь, анализируя истоки современного политического и религиозного терроризма, обозначает сущность «Аль-Каиды» именно как раскрученный конспирологический бренд. Наделенная средствами массовой информации зловещей силой, грозная организация получает свое название от арабского словосочетания, которое переводится как «база данных» и в реальности обозначала досье, составленное ЦРУ на участников войны в Афганистане, арабов-добровольцев, воевавших против советских войск. Лишенная любого реального наполнения «Аль-Каида» становится «классическим» брендом, занявшим прочное место в сознании современного обывателя. Свою статью Зыгарь заканчивает ироничным, но вполне объективным выводом: «Аль-Каида» избавляет власти от необходимости объяснять происходящее гражданам, а гражданам позволяет почувствовать себя комфортнее в сегодняшнем быстро взрывающемся мире. Автомобили — это «Мерседес» и «Тойота», одежда — это Карден и Гуччи, гамбургеры — это «Макдональдс», а теракты — это «Аль-Каида». Все ясно»693. Подобное «брендирование» оказывается весьма действенным основанием для подготовки общественного мнения перед вторжением сил НАТО под предводительством США в Афганистан. Увязав напрямую террористическую атаку 11 сентября 2001 г. с полумифической «Аль-Каидой», руководство США получает «карт-бланш» в борьбе с «мировым злом». Заметим в этой связи, что негативное восприятие аналогичной военной кампании в Ираке можно объяснить отсутствием должного конспирологического обоснования. Для мирового общественного мнения С. Хусейн был «всего лишь» классическим восточным тираном, что не соответствовало потенциальным конспирологическим ожиданиям. Без сомнения, что грамотное использование «теории заговора» в политической практике является мощным и эффективным орудием современной политики и, соответственно, все чаще используется политическими деятелями, представляющими различные идеологические программы и движения. В то же время нельзя утверждать о некой «злой воле», провоцирующей конспирологические настроения, которые имеют вполне объективное социокультурное основание. Интеллектуалы, выступающие как ретрансляторы «теории заговора», тем самым пытаются восполнить, «отыграть» некоторое социальное, статусное поражение, история которого восходит еще к XVIII столетию. Оперируя различными вариантами «теории заговора», по очереди представляя их широкой публике, они смогли тем самым презентовать себя в качестве той единственной силы Нельзя и несколько прямолинейно и наивно этизиро- вать конспирологию, обвиняя ее в неполиткорректности, реакционности и прочих больших и малых грехах. Но самое главное, конспирологию нельзя игнорировать научному сообществу, если мы претендуем на исследование реальных социальных процессов, а не волюнтаристски сконструированных понятий и схем. Исследование «теории заговора» необходимо продолжать в нескольких направлениях. С позиций культурологических представляется плодотворной разработка такой темы, как влияние конспирологии на художественное кино. Перспективность подобной работы обусловлена богатейшим эмпирическим материалом, накопленным самым массовым видом искусства. Не менее значительным источником для изучения выступает Всемирная паутина, в бескрайних пространствах которой «теория заговора» занимает мощный, постоянно увеличивающийся сегмент. Но все это актуально в рамках перспективы. В самом же конце работы остается выразить надежду на то, что прочитавшие ее обратят исследовательское внимание на проблему «теории заговора», в актуальности которой уж точно не приходится сомневаться. Предлагаемая работа не является, да и не замысливалась изначально, как «окончательное решение» проблемы «теории заговора». Напротив, автору, как никому иному, после ее написания видны определенные недостатки и недочеты, ее естественная неполнота, которые тем не менее могут стать началом следующего витка исследования. Мир конспирологии этого заслуживает.