Глава 9 «ТЕОРИЯ ЗАГОВОРА» И ПРОБЛЕМЫ ЕЕ РАЗВИТИЯ В СОВЕТСКИЙ ПЕРИОД: ОТ «ЭМПИРИКИ» К «ТЕОРИИ»
Необходимым элементом нашей работы является обращение к периоду 1940-х гг.; его социокультурный опыт дает нам представление об особенностях формирования (или его отсутствии) конспирологического мышления в СССР. В первую очередь следует дать ответ на вопрос: может ли кампания по борьбе с космополитизмом считаться выражением и следствием конспирологического сознания? Большинство исследователей данной проблемы, как отечественные, так и зарубежные577, дешифруя весьма неопределенное и расплывчатое определение «космополитизм», указывают на его выраженную этническую составляющую. Речь идет об антисемитских репрессиях, незначительно закамуфлированных марксистской риторикой и поданных через малопонятные большинству населения СССР обвинения в космополитизме. В этой связи возникает даже эффект «теории заговора» с двойным дном: борьба с космополитизмом (легализованная форма «теории заговора») скрывает в себе акции антисемитского характера (скрытая форма «теории заговора»). Но существует также версия, одним из сторонников которой является М. Джилас, что в результате Великой Отечественной войны миллионы советских граждан реально соприкоснувшись с жизнью в Западной Европе, могли сравнить свои впечатления с утверждениями официальной пропаганды. Поэтому с целью предотвращения нежела тельного эффекта была организована кампания тотальной критики европейской жизни во всех ее проявлениях. Здесь к прежде активно использовавшимся классовым мотивам прибавляются культурные, этические и даже бытовые аспекты. Еще одно объяснение, третья версия, основывается на стремлении «Сталина, Жданова и Маленкова уничтожить интеллигенцию как внутреннего врага коммунистического режима и поставить духовную жизнь общества под партийно-государственный контроль»578. Но все же к настоящему времени наибольшее распространение, с теми или иными оговорками, получила первая версия — этноцентрическая трактовка проблемы. Как отмечают современные исследователи событий сороковых годов: «Здесь прослеживаются скорее антиинтеллекту алистские, чем антисемитские мотивы»579. Объектом жесткой критики становились представители различных этносов и национальностей. Но в силу того, что евреи в ряде интеллектуальных профессий занимали непропорционально доминирующее положение, вектор репрессий приобрел неявную этническую форму. Еще одним важным возражением, касающимся возможности трактовать борьбу с космополитизмом как выражение конспирологического сознания, служит анализ источника космополитической кампании, ее инициирующей стороны. В событиях сороковых годов определяющее значение как в организации борьбы с космополитизмом, так и в регулировании хода собственно кампании играют высшие партийные органы. В классических конспирологических схемах, рассмотренных нами выше, конспирологические настроения, не являясь продуктом направленного, «лабораторного» творчества, зарождаются и активизируются внутри социальной системы, нередко вступая в конфликт с официальной трактовкой того или иного явления. В нашей же ситуации мы сталкиваемся с иными мотивами, формами реализации. Инспирируя кампанию по борьбе с космополитизмом, партийные органы не просто дали толчок процессу, но отслеживали, форми ровали все его этапы и стадии. Само проведение кампании, как в центре, так и особенно на периферии, реализовалось в русле, достаточно привычном для советского общества. Его ключевые моменты заключались в следующем: «Единодушное требование применения к изменникам Родины высшей меры наказания и взятие коллективами области повышенных производственных обязательств»580. Стереотипность, «отработанность» данных моментов дает возможность согласиться со следующим мнением исследователя: «Они присущи и всем основным идеологическим кампаниям сталинской эпохи»581. Кроме того, сама кампания, прекратившись директивно, так же как она и начиналась, практически не оставляет после себя социокультурного следа, что еще раз говорит об ее искусственном характере. Подтверждением приведенному тезису служит работа Г. В. Костырченко «Тайная политика Сталина: власть и антисемитизм» — наиболее полное и объективное исследование на данную тему. Вывод автора: «Развернувшаяся в послевоенное время в Советском Союзе аппаратная чистка была обусловлена прежде всего социально-политической природой сталинского режима, обеспечивавшего собственную дееспособность и единовластие диктатора посредством периодической кровавой прополки номенклатурно-бюрократического слоя общества»582, на наш взгляд, «аиболее адекватен и отвечает историческим реалиям. В этом отношении процессы конца сороковых годов мало отличаются, помимо размеров и охвата, от репрессий конца 1930-х гг. Не вдаваясь в коллизии сложнейших, запутанных внутрипартийных отношений, укажем на то, что обозначенный период истории проходил в негласной, подспудной борьбе за партийное лидерство. В ходе этого противостояния различные партийные группировки и их лидеры использовали методы дискредитации оппонентов самого широкого спектра. Известно, что Л. П. Берия по роду деятельности занимался кругом вопросов, имеющих выходы к еврейской проблематике или напрямую, или в опосредованном виде. Так, создание Еврейского антифашистского комитета проходило под негласным патронажем Берии. Последующий разгром комитета, несомненно, повлиял на положение Берии внутри политической элиты того времени. С другой стороны, так называемая «ждановская группа», также претендующая на власть, стремилась проводить политику, направленную на «умеренный» ренессанс русского национального сознания. К этой группе был близок ряд литераторов, выступивших в качестве застрельщиков в борьбе с космополитами. Приведем несколько высказываний, которые, несмотря на весь псевдомарксистский антураж, отражают не социальные, но национальные претензии авторов. Н. Грибачев, поэт и влиятельный литературный чиновник, следующим образом, достаточно художественно, рисует «образ врага»: «Еще ютятся в темных и затхлых уголках эстеты и снобы, молитвенно преклоняющие колени перед упаднической мистикой буржуазного декаданса и безыдейным формалистическим трюкачеством. Еще не разоблачены до конца гнилые остатки разгромленных буржуазных школок и группок, не изжиты пессимистическое нытье, космополитический маразм, эстетское самолюбование»585. Обратим внимание на то, что наряду с обвинениями, которые могут быть конспирологически интерпретированы («группки», «школки»), хотя и в сниженном виде, ряд обвинений носит мировоззренческий, идеологический характер. Подтверждением сказанному служит и следующий откровенно карикатурный «конспирологический пассаж»: «Драматург А. Суров сообщил партийному собранию о том, что антипатриотическая группа театральных критиков в своей борьбе против советской культуры скатилась на путь тайного сговора, проводя специальные сборища в ресторане «Арагви» и на квартире космополита Оттена»584. «Теория заговора» же, как мы это показали выше, в первую очередь апеллирует к тем фактам, которые не могут быть опровергнуты, находят свое подтверждение в эмпирической действительности, в знаниях, доступных практически каждому. Схожее объяснение возникает при знакомстве с докладом А. Софронова «За советский патриотизм в литературе и критике!», ставшего установочным в антикосмополитической кампании в литературе. Объектом критики становятся ряд театральных и литературных критиков. «За последние годы группа театральных критиков, выросшая на гнилых дрожжах космополитизма, декаданса и формализма, систематически подвергала охаиванию и дискредитации все то новое и передовое, что появлялось, росло и утверждалось в советской литературе и в советском театре»585. Уже здесь проявляются признаки «теории заговора»: происходит перечисление имен, представляется список действий, имеющих конспирологическое толкование. Но проблема в том, что разоблачители «космополитизма» очень четко соблюдают демаркационное разделение, целиком сосредотачиваясь на «точечной критике», оставляя вне зоны своего внимания обвинения социально-политического характера. Читатель убеждается в неблагополучном состоянии дел в театральной критике, за констатацией которого следовал идеологический катарсис — клятва в несокрушимой верности вождю и партии. Потенциальный конспирологический эффект «космополитической кампании» достаточно жестко купировался и заменялся банальными призывами к «бдительности» и лозунгами о «коварном враге». К конспирологии это уже не имело никакого отношения. Таким образом, перед нами образец не конспирологического, но идеологического противостояния, являющегося следствием обострения внутрипартийной борьбы в партии на рубеже 1940-1950-х гг. Также следует заметить, что в ходе антикосмополитической кампании происходят попытки решения конфликтов, споров, не имеющих прямого отношения к идеологической установке объявленной кампании. Так, под лозунгом борьбы с космополитизмом происходило перераспределение финансовых потоков в издательской сфере. Получали усиления определенные писательские группировки, отношения внутри которых всегда строились на личностной основе, что изначально не могло не привести к конфликтным ситуациям. В качестве подтверждения нашему тезису сошлемся на мнение известного поэта Н. Коржавина, который уделяет значительное место в своих мемуарах осмыслению причин и хода борьбы с космополитами: «Даже в качестве повода для возбуждения массового антисемитизма эта кампания провалилась — обстоятельства литературной жизни мало кого волновали»586. Фактически кампания, несмотря на освещение в центральной прессе, оставалось локальным социокультурным явлением, замкнутым на относительно небольшой группе лиц. Кроме этого, обратим внимание на следующий социально-психологический фактор. Признание актуальности «теории заговора» означает признание неэффективности или, по крайней мере, ослабления властной государственной системы управления. В результате чего ставился под угрозу тезис о незыблемости советского строя. Не случайным представляется издание в тот период книги американских публицистов М. Сейерса и А. Кана «Тайная война против Америки». Авторы говорят в ней о фактической беззащитности США перед лицом тайной войны, развернутой против них гитлеровской Германией и ее союзниками: «Эта книга о диверсионной деятельности держав оси. Она показывает страшное политическое подполье шпионов и диверсантов. Она описывает агентуру и тайные замыслы организации, которая проникла и в Соединенные Штаты, используя вредительство, террор и вероломство как важнейшее оружие в войне за порабощение мира»587. Несомненно, что, говоря о «политическом подполье», авторы имели в виду не классических диверсантов и саботажников. Об этом пишет в предисловии к книге Б. Изаков: «Шпионаж и саботаж, диверсионные и террористические акты — это только часть «тайной войны», которую вела фашистская агентура»588. Успех этой «тайной войны» напрямую вытекает из принципов американского политического устройства, позволяющего использовать демократические институты для внедрения и функционирования тайных обществ. Американскими авторами подчеркивается, что конспирологическая составляющая деятельности нацистов была куда более эффективной по сравнению с банальными взрывами и поджогами. «Подрывная пропаганда, злостные слухи, ложь, искусственное создание оппозиционных движений, рассчитанное использование подлинных оппозиционных движений, подкуп, запугивание — таково оружие психологического диверсанта»589. На страницах книги приводится внушительный список «искусственных и подлинных оппозиционных движений», выступающих в качестве ширмы, за которой находились их подлинные инициаторы. Издание «Тайной войны против Америки» должно было продемонстрировать отсутствие проблемы тайных обществ в советском обществе, в частности в период войны с нацистской Германией. Враг не сумел организовать эффективное, разветвленное «политическое подполье», что лишний раз доказывало монолитность советского общества. Здесь мы постепенно выходим к проблеме более широкого уровня: общего соотношения «теории заговора» с идеологическими и политическими установками советской системы. Насколько марксистское учение в его советском варианте могло способствовать развитию «теории заговора»? Насколько вообще возможно бытование «теории заговора» в рамках советского авторитарного общества? Естественно, что возникновение такого явления, как «теория заговора» в отечественном социокультурном пространстве должно было иметь некоторую базу: концептуальную, понятийную, содержательную. Возникновение такой базы не может быть одномоментным, оно предполагает определенный подготовительный период, достаточно протяженный по времени. Обращение к опыту советского периода дает нам возможность определить специфику современного бытования «теории заговора». Согласно мнению ряда исследователей, конспирология непосредственно связана с марксисткой идеологией, так как предполагает наличие тотального заго- вора-борьбы между пролетариатом и капиталистами590. На наш взгляд, подобное утверждение отражает упрощенный взгляд на взаимоотношение названных явлений. Более адекватной действительности представляется точка зрения А. Г. Дугина, который в типологизации «теорий заговора» выделяет «заговор банкиров», «властителей финансовой паутины». Делается вывод о широкой вариативности «заговора банкиров»: «Здесь конспирология соприкасается с политологией, экономизмом и социологией. Некоторые аспекты такого конспирологического варианта фактически совпадают с политическими доктринами марксизма»591. Но совпадение отдельных аспектов еще, конечно, как мы знаем, не означает абсолютного тождества. В качестве дополнительного обоснования нашей позиции сошлемся на мнение уже неоднократно цитированного нами К. Поппера. Будучи последовательным и даже зачастую пристрастным оппонентом марксизма, не упускающим возможность указать на те или иные просчеты, внутренние противоречия концепции Маркса, Поппер особо оговаривает невозможность отождествления исторического материализма с «теорией заговора». «Правильно это или нет, но Маркс видел в таких явлениях, как война, депрессия, безработица и голод для одних при изобилии для других не результат хитрого заговора со стороны «большого бизнеса» или «империалистических поджигателей войны», а нежелательные общественные последствия действий, преследующих совсем иные цели и совершаемых субъектами, пойманными в сети социальной системы. Маркс смотрел на людей — актеров на сцене истории, включая «больших актеров», как на простых марионеток, неумолимо подталкиваемых экономическими пружинами — историческими силами, над которыми у них нет никакой власти»592. В научно-популярной литературе советского периода мы можем найти примеры внешнего сосуществования конспирологических моделей с марксистской идеологией. Ярким примером тому служат работы Н. Н. Яковлева, наиболее известного своей книгой «ЦРУ против СССР». Но наше внимание в первую очередь привлекает его работа «1 августа 1914». Содержанием книги становится анализ причин Первой мировой войны, приведшей к тектоническим сдвигам в российском обществе. Свое исследование автор сопрягает с общими методологическими установками советской историографической школы. «В советской историографии рассмотрены и решены коренные вопросы кануна 1917 г. Опираясь на труды В. И. Ленина, советские историки всесторонне раскрыли роль героического рабочего класса, партии большевиков в подготовке социалистической революции», — не без пафоса утверждает Н. Н. Яковлев593. Но заявленное единство подходов оказывается внешним приемом, скрывающим далеко не ортодоксальный марксистский взгляд на российскую историю того периода. По сути, автор отказывается от классового понимания исторического процесса, вследствие чего «героическая роль рабочего класса» становится лишь риторической фигурой прикрытия. Используя недоступный массовому советскому читателю свод материалов, представляющий собой дореволюционные и эмигрантские издания594, исследователь предлагает раскрыть те аспекты, которые, по его мнению, не получили должного освещения и соответствующей интерпретации событий начала XX в. Анализируя ход Первой мировой войны и участие в ней русской армии, историк делает ряд выводов, не совпадающих с устоявшимися, стереотипными взглядами на тот период. Русская армия предстает не как отражение «прогрессирующей гангрены самодержавия», орудие неизбежной метаморфозы империалистической войны в войну гражданскую, классовую. Используя обширный фактический материал, Яковлев указывает, что по ряду параметров русская армия не только не уступала, но превосходила вооруженные силы стран Антанты и Тройственного союза. «Без всякого преувеличения можно сказать, что по стрелково-техниче ской подготовке русская артиллерия занимала, бесспорно, первое место в мире»595. Эти же утверждения относятся и к определению уровня стратегического планирования: «К началу Первой мировой войны русская военная мысль во многих отношениях превосходила известное на Западе»596. Совокупность данных факторов и позволила Российской империи вести в целом достаточно успешную военную кампанию, переведя боевые действия в фазу затяжной окопной войны. Учитывая фатальную острую нехватку стратегических ресурсов в странах Тройственного союза, победа Антанты представлялась неизбежной. Яковлев особо подчеркивает тот факт, что к 1917 г. снабжение русских войск не только не ухудшилось, но наоборот, количественно и качественно улучшилось по сравнению с первым периодом войны. В этой ситуации возникает вопрос об объективных причинах кризиса февраля 1917 г. Что же стало причиной крушения императорской России? В попытке найти адекватной ответ автор обращается к роли и значению масонства в дореволюционной жизни России и его участию в свержении монархии. Говоря о феномене масонства в русской политической жизни тех лет, Яковлев призывает отказаться от взгляда на масонские ложи как на собрания «чудаков», целиком сосредоточившихся на обрядово-символической стороне учения «вольных каменщиков». Им всячески подчеркивается реальность воздействия «братьев» на политические, экономические процессы той поры, результатом которой становится «превентивная революция» февраля 1917 г. В данном контексте российское самодержавие, государственный аппарат представляется малосимпатичной, но все же объективной жертвой деятельности заговорщиков. Естественно, что масонство характеризуется прежде всего по степени его связи с крупной буржуазией, что позволяет аттестовать его в качестве объективного противника рабочего класса. Но в то же время автор представляет материалы, свидетельствующие о надпартийной природе русского масонства, включающего в себя силы не только либерального лагеря, но и видных фигур левых партий. «Верность масонской ложе в глазах посвященных была неизмеримо выше партийной дисциплины любой партии. И когда пришло время создавать Временное правительство, его формирование нельзя объяснить иначе, как возможным предначертанием этой организации»597. Целенаправленная деятельность по свержению монархии сопровождалась не только политической борьбой в ее чистом виде, но и актами саботажа в тылу воюющей армии, срывом продовольственных поставок в крупные города, спланированными провокационными акциями в прессе, направленными на подрыв доверия к власти. Яковлев рисует настолько впечатляющую картину подрывной работы, «концентрированного наступления буржуазии» на самодержавие, что в ее рамках фактически не остается места для партии российского пролетариата, которая в официальной идеологической интерпретации и стала «могильщиком» самодержавия. Естественно, что подобное конспирологическое толкование событий начала прошлого века не могло не вызвать острой негативной реакции как со стороны представителей официальной идеологии, так и с позиций общественных наук, которые нередко нельзя было разделить. Среди критических откликов «объективистского свойства» наиболее типическим мы можем назвать работу А. Я. Авреха «Масоны и революция». Структурно и содержательно данное исследование целиком строится как полемический отклик на работу Яковлева, которую Аврех совершенно справедливо охарактеризовал как «решительный разрыв со всей советской историографией»598. Центральным тезисом текста становится утверждение о quantite neglige- able — ничтожной величине реального влияния масонства на действительные политические процессы того времени. Несмотря на несомненно научный характер работы Авреха, необходимо заметить, что и она явно несвободна от идеологического влияния. Говоря совершенно неоправ данно об «истеричной и иррациональной масонофобии правящих верхов, начиная от носителя верховной власти и кончая департаментом полиции» автор также абсолютно тенденциозно, но идеологически «правильно» объясняет это противостоянием народу, «который уже сделал одну великую революцию и горит желанием совершить вторую»599. Основываясь на изложенном материале, мы можем сделать ряд выводов, касающихся природы генезиса «теории заговора» в советскую и постсоветскую эпоху. Следует признать что конспирология, обладая внешне схожими чертами с марксистской идеологией, вовсе не является ее зеркальным отражением. Причинами тому является ряд факторов как объективно-научного характера, так и социально-политического свойства. Во-первых, обратим внимание, что с методологических позиций конспирологические схемы вступают в прямое противоречие с марксистской интерпретацией исторической процессуальности. Формационный подход, парадигмально «завязанный» на концепции жесткого социально-экономического детерминизма, не имеет реальных выходов к иным, альтернативным вариантам прочтения исторического процесса600. Поэтому для еще совсем недавней господствующей идеологии любые отклонения были крайне нежелательны. К тому же, не лишним будет отметить, что большинство конспирологических схем носит явно критический характер по отношению к марксизму, часто рассматриваемому в качестве яркого примера деструктивной конспирологической деятельности. С. Семанов, один из тех, кто в советскую эпоху пытался адаптировать «теорию заговора» в качестве некой альтернативы марксистскому учению, следующим образом определяет состояние отечественной науки: «Исчезли из русской науки истории XIX и XX столетий живая мысль и любые споры по мало-мальски серьезным вопросам. Разумеется, иные авторы хитрили и, прикрываясь соответствующими цитатами, высказывали даже нечто противоположное, но это общей картины не меняло»601. Второй вывод также непосредственно связан с методологической особенностью «теории заговора». Конспирологическое исследование во многом строится как противопоставление идеологическому и псевдоисторическому знанию большинства. Природа ее альтернативности по необходимости требует постоянной жесткой оппозиционности, в рамках которой «теневая действительность», то есть история в ее конспирологической подлинности, выступает антиподом идеологии, демонтируя ее ложные основания. Схема, принятая в официальной советской общественной науке, демонстрировала или должна была демонстрировать синтез идеологических установок с историческим процессом. По мере социально-экономического развития массы не только овладевали идеологическим инструментарием, но и становились творцами истории, которая становится абсолютно прозрачной для рационального прочтения. Все остальные возможности влияния на исторический процесс представляются относительными, лишенными связи с действительностью. Исходя из этого, официальная идеология всячески подчеркивала и относительность влияния тайных обществ, имеющих внеклассовый характер. В некоторых случаях даже делались выводы о полной включенности, например, масонства в социальную систему западного общества: «Когда масоны собираются за столом (а делают они это довольно часто, их не зря издавна называли людьми, которые «умеют хорошо поесть и попить»), они традиционно поднимают тост за главу государства. Правилами запрещено говорить в ложе о политике и религии. Главными темами бесед должны служить история, философия, наука, мораль»602. Подобные утверждения, безусловно, противоречат установкам «теории заговора», разрушая ее базовое основание — обоснование заговора в качестве движущей силы истории. Даже признаваемые негативные качества масонства служат средством подтверждения тезиса о его периферийности по отношению к глобальным социально- политическим процессам: «Единственно, что оставалось неизменным и дожило до наших дней, так это замкнутый характер масонских лож и узкоэгоистические цели, которые они преследуют»603. Политически «теория заговора» вступает в противоречие с концепцией поляризации мира, с характерным для нее перманентным противопоставлением двух лагерей: социалистического и капиталистического. Если в последнем и возможны отдельные реальные проявления деятельности тайных обществ, то они находят объяснения в деструктивных процессах, определяющих саму сущность западного общества, систему эксплуатации человека человеком: «В конечном счете масонство — продукт истории, наиболее совершенное воплощение идеи господства над людьми. Одиночка может обобрать слабого, шайка возьмет банк, разветвленная мафиозная организация зарится на ресурсы целых стран и народов»604. Поэтому тайные общества становятся лишь одним из симптомов деградации западного мира, но не ее источником. Конспирологический фактор при этом выступает лишь как признак имманентного дефекта капиталистической системы, падение которой «запрограммировано» объективным течением классовой борьбы и не зависит от усилий каких-либо тайных сил. В социалистическом же обществе невозможно появление конспирологической проблематики, так как это противоречит тезису о единстве советского общества, сумевшему в ходе своего развития изжить те противоречия, наличием которых и объясняется бытование тайных обществ в западном мире. Своеобразное подтверждение высказанных нами положений содержится в гораздо более известной работе того же Н. Н. Яковлева «ЦРУ против СССР». Рассказывая о подрывной деятельности американских спецслужб против Советского Союза, автор особое внимание уделяет внутреннему состоянию советского общества. Говоря о перспективах диссидентского движения, даже учитывая оказываемую западными спецслужбами помощь, автор всячески подчеркивает невозможность его перерастания в более или менее влиятельную силу: «Каждый из них и все они вместе были ничто в многомиллионной толще советского народа, если бы не западные спецслужбы и массовые средства пропаганды, в первую очередь США»605. При этом характеристика диссидентов идентична определению меньшинства в рамках «теории заговора», приведенному нами выше: тайное или полуявное противопоставление себя социальному большинству, стремление к аннигиляции общественных норм и правил, постепенное врастание в систему власти, что в целом подрывает жизнеспособность большинства согласно классическому конспирологическому подходу. Но Яковлев всячески подчеркивает бесперспективность, невозможность перерастания диссидентского подполья в широкое общественное движение. Это еще раз доказывает принципиальную невозможность разработки конспирологической проблематики в рамках советской историографии. Третий момент, эмпирически дополняющий наше второе положение, касается содержательных аспектов конспирологических схем советского периода. Как уже отмечалось, работа Н. Н. Яковлева, целиком построенная на использовании дореволюционных и эмигрантских источников, хотя идеологически явно входит в противоречие с содержательной стороной, но в то же время играет роль некоторой демаркационной линии. Смысл подобной демаркации заключается в признании актуальности конспирологической тематики лишь в рамках исследования дореволюционной России. Всё, что выходило за данные границы, могло быть актуализировано и использовано лишь с позиций жесткой идеологической схемы, в которой деятельность тайных обществ могла рассматриваться лишь как антитеза коммунистическому движению. Подтверждением тому служит работа Э. Генри «Профессиональный антикоммунизм», доказывающая, что конспирологические приемы и методы политической борьбы возможны лишь со стороны «тайных и полусекретных контрреволюционных организаций». Ин тересно, что при этом Генри косвенно признает некоторую эвристичность «теории заговора», но лишь по отношению к коммунистическому движению, которое с самого своего рождения выступает как объект постоянных атак тех или иных «реакционных сил». К создателям подобных антикоммунистических организаций автор относит руководителя прусской полиции В. Штибера: «Именно этим заклятым врагом Маркса была создана первая школа, в которой учили, как преследовать социалистов, следить за ними, внедряться в их организации, совершать подлоги»606. Но Штибер и его последователи, функционеры политической полиции разных стран, еще не являются создателями полноценных тайных обществ: «Операции Штибера, Вермута, и Карлье были всего лишь пробными шагами, предпринятыми в ограниченных масштабах. Специальных разветвленных организаций, всецело посвящавших себя борьбе с рабочими движением, еще не было»607. «Специальные разветвленные организации» появляются лишь после Октябрьской революции. Показательно, что к подобных организациям Генри причисляет собственно конспирологов, как отечественных, так и зарубежных, характеризуя их как профессиональных антикоммунистов, контрразведчиков, аферистов и вчерашних жандармов608. Автор всячески подчеркивает практическую сторону их деятельности, которая находит свое выражение в политическом сыске, провокациях и даже в террористических актах. Подробно освещая различного рода политические мероприятия, создание достаточно иллюзорных, с позиций эффективности, антикоммунистических конспирологических объединений, исследователь всячески избегает анализа их конспирологической составляющей. Как правило, вместо рассмотрения положений «теории заговора» нам предлагаются крайне субъективные оценки того или иного лица вне всякой связи с их работами. Так, об уже знакомом нам авторе «Скрытой руки» и активном участнике монархического движения, Генри пишет следующее: «Полупомешанный граф Череп-Спи- ридович, бывший председатель «Славянского общества» в Москве и автор книги о «тайном мировом правительстве» евреев»609. Этой довольно уничижительной характеристикой исчерпывается вся информация о достаточно известном русском конспирологе и его вкладе в развитие «теории заговора». В ранней «идеологически выдержанной» работе «Историография против истории» Е. Б. Черняка, одного из первых отечественных конспирологов, любая попытка недогматического, порой с использованием «теории заговора», анализа политических процессов XX в., объясняется как «враждебная», «реакционная», в лучшем случае как «ревизионистская». Так, говоря о конспирологическом объяснении возникновения Коминтерна как орудия экспансии коммунизма, исследователь называет это «беззастенчивым вымыслом»: «Некоторые из этих историков доказывают, что создание Коминтерна якобы свидетельствовало, что Ленин и большевики не стремились искренне к мирному сосуществованию»610. Другие, еще более «кощунственные» с официальной позиции реакционные проявления «теории заговора» помещаются в сноски, видимо, чтобы подчеркнуть их содержательную ничтожность, и сопровождаются весьма экспрессивными эпитетами: «В некоторых сочинениях «желтых» историков повторяется даже глупая клевета о «немецких деньгах», на которые будто бы и была совершена революция (например, в книге, написанной Мурхедом при участии группы «ученых»-провокаторов)»6п. В этом плане между двумя работами есть несомненное сходство: «полупомешанный», «провокаторы», «глупая клевета» — хлесткие и безапелляционные характеристики конспирологических авторов и их сочинений. Стремление к максимальному дистанцированию от каких-либо конспирологических элементов заметно и в анализе партийной стратегии большевиков: «Особые усилия прилагают буржуазные и реформистские историки в тщетной попытке дискредитировать ленинские принципы построения партии. Буржуазная историография уверяет, что большевистские принципы якобы являлись «наследием заговорщической идеологии» в русском революционном движении»612. Подобному клеветническому обвинению в «бланкизме» противопоставляется тезис «о большевистской партийной тактике», основанной не на борьбе «элиты заговорщиков» с самодержавием, но на широком вовлечении угнетаемых классов в революционную работу. В итоге, «теория заговора» предстает как одно из идеологических обоснований крайней реакционности, лишенное внятного содержания и традиционно сводимое к «профессиональному антикоммунизму». Поэтому любой диалог или в крайнем случае объективное описание невозможны по отношению к «теории заговора», поставленной вне рамок официальной советской идеологии. Подтверждением тому служит возникновение конспирологического самиздата, пытавшегося восполнить данную лакуну. Следует заметить, что конспирологические мотивы мы можем выявить даже в том спектре «неофициальной литературы», которая внешне не имела отношения к социально-историческим исследованиям или политической публицистике, а носит художественный характер. Так, весьма интересно коррелирует с конспирологической проблематикой творчество Е. Харитонова. Известность его художественных текстов обусловливается во многом шокирующим характером их содержания: откровенным описанием гомосексуальных переживаний автора. Естественно, что в реалиях советской морали и искусства подобное творчество могло реализоваться только за их пределами: «Непечатность» у Харитонова становится внутренним, сквозным качеством текста: сама пронизанная гомосексуальными переживаниями поэзия и проза осмыслена и оправдана в своем существовании здесь именно как особая, «запрещенная речь»613. Показательно, что параллельно гомоэротической тематике в его творчестве представлена конспирологическая линия. Например, автор рассуждает о причинах трагического разделения в советской эпохе искусства и церкви: «Русская природа без монастыря в душе тоже жидовское учреждение. И таинственно учреждена общим жидомасонским тайным умом, чтобы русских официально представить в посконном 614 положении, которое есть дьявольская подтасовка жидов» . В продолжение указанной проблемы развивается тезис о борьбе Сталина с еврейским засильем как в культуре, так и в политике: «Мудрое сталинское решение о раскрытии псевдонимов; но он сам, бедный, работал в устройстве, заведенном евреями. Он принял руль из чужих рук, и это не дало ему истребить зло до конца»615. Можно сделать вывод о парадоксальной взаимообусловленности гомосексуальной интенции с конспирологическими элементами в прозе Харитонова. Парадоксальность, внешняя несопряженность оборачивается явной закономерностью: объединяющим началом гомоэротического творчества и «теории заговора» выступает их «табуированность», выключенность из легитимного пространства советской эпохи, что подтверждает наши выводы об особенностях бытования конспирологии в указанный период. Поэтому неудивительно, что только в идеологическом «подполье» советского общества могли быть написаны тексты, имеющие четкую конспирологическую идентификацию, которые потом нашли своего читателя. Ярким образцом подобной литературы служит работа В. Н. Емельянова «Десионизация», получившая широкую известность в середине 1980-х гг. Парадоксальной, но внутренне закономерной является попытка соединения автором «теории заговора» с расхожими идеологическими клише советской эпохи: «В условиях нашей страны агентура Солженицына также пытается создать обстановку некой ностальгии по царской монархии»616. Позитивное отношение демонстрируется и к тогдашнему политическому руководству Советского Союза и провозглашаемым им социально-политическим ориентирам: «В докладе на торжественном заседании в Кремле Л. И. Брежнев подчеркнул, что самая важная, самая неотложная задача сейчас — это прекратить захлестнувшую мир гонку вооружения. Раз рядка дает возможность избрать путь мира. Упустить эту возможность было бы преступлением»617. Автор активно оперирует в контексте своей работы такими понятиями, как «формация», «класс», «классовые отношения» в соответствии с их марксистской трактовкой. Все приведенные примеры свидетельствуют о несомненной внутренней связи зарождающегося конспирологического дискурса с конкретным политическим, идеологическим положением в советском обществе. Но, несмотря на это, концептуально работа Емельянова призвана сформулировать альтернативу экономикоцентрическому марксистскому пониманию истории. Ее основой является представление об истории не как о последовательной, стадиальной смене социально-экономических формаций, но как о культурологическом принципе. Символика названия работы — «Десионизация» в определенной степени противоречит содержанию. Безусловно, еврейский этнос выступает в качестве деструктивного элемента в развитии истории, что предопределяет человечеству самые мрачные перспективы: «Краеугольный камень иудаизма — ожидаемый приход мессии. Он даст иудеям всемирную царскую власть, две трети гоев будет физически уничтожено, а остальные будут служить иудеям в качестве рабов, причем каждый иудей будет иметь тогда 2800 гой- ских рабов»618. Но, будучи важным элементом конспирологических процессов, еврейский этнос не определяет собой всего пространства тайного противостояния. Особое место Емельяновым отводится христианству, понимаемому как экзотерический вариант иудаизма. При подобной трактовке христианство, хотя и генетически связанное с иудаизмом, выступает как вполне самостоятельная сила. Обладая наравне с иудаизмом разрушительной силой, оно все же, в отличие от последнего, лишено определенной национальной идентичности. Это приводит к тому, что трактовка христианства теряет конспирологическую окраску и приобретает культурологическое измерение: «Русский народ, лишенный своей национальной идеологии, старался вложить всю душу 13 Теория заговора в создание христианских храмов. Но на протяжении веков его заставляли в нем слушать и петь «Славься Боже наш в Сионе» и целовать иконы гениального Андрея Рублева, большинство персонажей которого не кто иные, как пышущие ненавистью ко всему гойскому иудейские пророки»619. Таким образом, христианство рассматривается как начало в большей степени культурологическое, негативность которого имеет широкий, не только конспирологический, спектр проявлений. Культуроцентричность, заявленная В. Н. Емельяновым в «Десионизации», имеет свое теоретическое обоснование в других менее известных работах данного автора. Будучи экономистом, Емельянов изучает особенности сельского хозяйства в странах Ближнего Востока. Напомним, что в отечественной экономической науке того времени непререкаемым авторитетом являлась марксистская концепция пятиступенчатого поступательного развития. Все движение экономики, начиная от макрокосмического уровня и заканчивая локальным, должно было соответствовать признакам одной из ступеней хозяйствования: первобытнообщинной, рабовладельческой, феодальной, капиталистической, социалистической (в перспективе коммунистической). Опираясь на высказанную Марксом гипотезу об «азиатском способе» производства, Емельянов в итоге развивает ее до уровня альтернативы марксистскому учению. «Азиатский способ» перерастает собственно экономические рамки, становясь выражением традиционного социокультурного уклада, делающего избыточными многие марксистские положения: от принципа классовой борьбы до детерминированной, фатальной смены социально-экономической формации: «Комплексность укладов азиатского способа производства объясняет и тот, казалось бы, странный факт, что этот самый древний из способов производства продолжает успешно существовать в странах третьего мира относительно безболезненно, пережив своих «детей», «внуков», «правнуков» в лице рабовладельчества, феодализма и капитализма»620. Бытование традиционного уклада позволяет странам так называемого третьего мира преодолеть ситуацию неизбежного выбора между двумя сформировавшимися к тому времени социально-политическими системами: капиталистической и социалистической. Ориентация на сложившиеся традиции общественного и политического порядка, то есть сохранение и постоянная артикуляция социокультурной самоидентичности, приводит к парадоксальному эффекту: принадлежа по внешним признакам к «отсталым», «непрогрессивным» типам общества, страны с азиатским типом производства достаточно адекватно отвечают на глобальные вызовы современности. Закономерен авторский вывод о перспективности обществ обозначенного типа, когда культивирование социокультурной идентичности позволяет «не только сохранить почти полностью прежний набор укладов, но и впитывать в ходе исторического развития новые социально-экономические уклады, подстраивая их под себя, а иногда и в какой-то мере подстраиваясь под них»621. Анализ конспирологических сочинений советского периода будет неполон без обращения к такому своеобразному тексту, как работа Е. С. Евсеева «Сионизм в системе антикоммунизма». Его своеобразие заключается в «пограничном» характере авторской концепции. С одной стороны, достаточно активно используются политические шаблоны и стереотипы. Как уже следует из названия работы, автор пытается представить сионизм не только как абстрактную антитезу коммунистической идеологии, но и в качестве реального политического противника, использующего богатый арсенал практических агрессивных действий. «На современном этапе резко активизировалась антисоветская и антисоциалистическая подрывная деятельность международного сионизма. Львиная доля средств сионистов стала уходить на финансирование долговременных и краткосрочных идеологических диверсий и пропагандистских кампаний против стран социализма»622. Достаточно большая часть книги отводится доказательству изначальной антагонистичности сионизма и социалистического учения. Евсеев определяет сионизм следующим образом: «Комплекс реакционно-нравственных установлений, которые воинственно и открыто противостоят поступательному прогрессивному развитию духовной жизни социалистического и коммунистического общества, острие идеологии сионизма как орудия антикоммунизма обращено против ленинского интернационального учения»623. Подтверждая и подкрепляя свое определение, автор старательно фиксирует все критические замечания классиков марксизма (в советской, весьма суженной трактовке) по отношению к представителям сионизма, социалистических национальных объединений. Причем абсолютизируются даже самые частные, относящиеся скорее к тактической, чем к стратегической сфере, критические замечания, трактуемые как доказательство изначальной несовместимости сионизма и социалистической теории и практики. Апеллирование лишь к противопоставлению сионизм/ коммунизм подрывает саму концептуальную основу работы, которую все же представляет «теория заговора». Локализация пространства конфликта рамками одного XX в. лишает его той остроты и глубины, которые напрямую зависят от исторической длительности конспирологического противостояния. Но обращение к конспирологическим традициям лишает конфликт признаков исключительно классовой борьбы. Так, говоря об экономическом развитии России в конце XIX — начале XX вв., Евсеев, хотя и произносит традиционные фразы о подъеме классовой борьбы, росте самосознания пролетариата, объективно акцентирует внимание на иных факторах. С явной симпатией автор пишет о стремлении русской национальной буржуазии не допустить закрепления на российском рынке иностранного капитала. «Захват влиятельных позиций в области финансового кредита и быстрая концентрация банковского капитала в руках небольшого числа крупнейших банков России стали сильно беспокоить русскую христианскую буржуазию, все настойчивее требовавшую у царского правительства ограничения влияния иноверцев на финансы и промышленность Российской империи»624. Схожие с работами Н. Н. Яковлева и Е. С. Евсеева концептуальные построения мы находим в монографии А. 3. Романенко «О классовой сущности сионизма». Само название книги отражает рассмотренное нами противоречие в соотношении классовых и конспирологических подходов. Помимо традиционной для советского периода критики сионизма с псевдомарксистской позиции, автор обращается к масонской проблематике. Подчеркивается, что в отличие от «научных исследований сионизма» изучение масонства в советской науке было практически закрытой темой. «Этот очень важный для историографии феномен необходимо обстоятельно рассмотреть. Почему в течение десятилетий после Октября в нашей стране не было опубликовано ни одной специальной научной работы о масонстве вообще и о российском масонстве в частности?»625 — задает вопрос автор. Собственно, в самой постановке вопроса и содержится ответ. Из всего вышесказанного нами можно сделать несколько выводов, касающихся бытования «теории заговора» в советском социокультурном пространстве. Широкому распространению конспирологических взглядов препятствовал ряд объективных факторов. Во-первых, идеологически «теория заговора» воспринималась по меньшей мере как альтернатива марксистскому историческому методу, с его достаточно жестко прописанными концептуальными установками. Попытки соединения марксистской теории с «теорией заговора», предпринятые Е. С. Евсеевым, А. 3. Романенко, Н. Н. Яковлевым продемонстрировали явную невозможность подобного синтеза. По преимуществу, ссылки на марксистскую идеологию выполняют функцию маскировки, призванную продемонстрировать политическую благонадежность авторов. «К. Маркс и Ф. Энгельс критике масонства и сопутствующих ему реакционных по- литических сил уделили пристальное внимание, и этот факт сам по себе обязывает историографа так же обстоятельно заниматься столь важной и большой темой»626. В реальности же оказывалось, что «пристальное внимание» имело под собой не слишком фундаментальное основание. Его теоретическая часть базировалась на нескольких второстепенных газетных публикациях классиков марксизма, в которых содержались негативные высказывания в адрес масонства. В практической плоскости борьба с масонством оборачивается межфракционными интригами внутри Первого интернационала. Наряду с анархистами, сторонниками Бакунина, Прудона, бланкистами, масоны участвуют во множестве тактических союзов, которые служили причиной постоянных конфликтов внутри Интернационала. Становится понятным, что спорадическая, обусловленная частными обстоятельствами, критика вряд ли может рассматриваться как принципиальное, стратегическое противостояние между марксизмом и масонством. Во-вторых, попытки использовать сложившиеся конспирологические понятия и схемы наталкиваются на неизбежные обвинения в возрождении «черносотенных взглядов», «крайне реакционных буржуазных концепций», с которыми традиционно отождествлялась «теория заговора». Действительно, принадлежность классических творцов «теории заговора» к крайне правому политическому флангу практически невозможно опровергнуть. Большая проблема возникает вследствие особенностей трактовки марксизма в контексте конспирологии. Нередко следствием подобного анализа становится отождествление марксизма с собственно объектом «теории заговора». «В 1850 году темная сила основала в Европе международный союз рабочих, получивший название Интернационала. Главным учредителем этого орудия иудаизма явился еврей-масон Карл Маркс, основатель марксизма и современного социализма»627, — утверждает один из известных русских дореволюционных конспиро логов. Еще более резкие отзывы характерны для послереволюционных русских конспирологов, оказавшихся в эмиграции, концептуальные выкладки которых подкреплялись их личным опытом. «После раскола Интернационала в 1873 г., когда он разделился на «социал-коллективистов» и «социал-анархистов», руководимых Марксом и Бакуниным, оба эти сообщества, подобно Первому интернационалу, от которого они ведут свое происхождение и свой дух, получали (и продолжают получать) внушения от масонских лож. Тайные общества управляли анархистским движением, как и всеми прочими отраслями коллективизма»628. Невозможно представить, чтобы данные тезисы в каком-либо даже завуалированном виде могли быть воспроизведены в официальной советской печати. В этой ситуации отечественные авторы «теории заговора» с неизбежностью должны были смягчать формулировки, находить опосредованные формы для легитимизации конспирологического знания. Средствами подобной легитимизации служили несколько приемов, выработанных советскими конспирологами. Активно практиковался метод синтеза конспирологического исследования с художественным произведением. Это давало возможность достижения нескольких целей, в некоторой степени снимающих указанные выше трудности адаптации «теории заговора» к установкам советской идеологии. Так, специфика художественного текста позволяла опускать, не указывать источники конспирологической информации, цитировать те работы, авторы которых находились в черном списке советской цензуры. Особо скандальные пассажи можно было озвучить посредством прямой речи отрицательных персонажей, что отчасти снимало с автора долю ответственности за возможную крамолу. В первую очередь следует назвать роман-хронику Е. Иванова «Негромкий выстрел», вышедший в свет в 1977 г. Как мы можем заметить уже по подзаголовку произведения, его автор претендует на документально-объективный характер излагаемых им событий. Сюжетная канва произведения строится на событиях, непосредственно пред- шествующих началу Первой мировой войны. Подробно описываются сложные политические интриги, большинство действующих лиц романа являются реальными историческими личностями, что также в совокупности усиливает правдоподобие повествования. Масонство в романе получает двойственную трактовку. С одной стороны, оно является орудием международной борьбы. Так, Вильгельм II пытается использовать влияние масонства на политические процессы в странах, являющихся потенциальными соперниками Германии. «Я полагаю, — властно обратился Вильгельм к своему брату, — что ты должен направить деятельность своих масонов таким образом, дабы они принесли пользу германской идее, подрывая изнутри славянские и галльские государства. Прежде всего Россию!»629 Продолжением этой линии является сюжетная ветвь о «шпионской» роли масонства в России, которое оказывается тесно связанным с германской и австро-вен- герской разведкой. Именно предательством масонов автор объясняет как разоблачение полковника Редля — одного из самых ценных агентов русской разведки, так и ряд неудач русской армии в Первой мировой войне. В романе большое место занимает описание масонских атрибутов и символики, что отражает, безусловно, высокий интерес к подобной стороне деятельности тайных обществ. Таинственность ритуалов «вольных каменщиков» вполне верифицируется с их подрывной сутью и еще раз убеждает читателя, уже на образном уровне, что масонство следует понимать и воспринимать как абсолютно негативную силу. С другой стороны, нам предлагается версия о политическом заговоре в самом масонском ордене, заговоре, направленном на свержение династии Романовых. Данный аспект романа практически полностью совпадает с конспирологическими моделями как дореволюционных, так и эмигрантских авторов. Дается информация об организации масонством Французской революции, уже в XX в. «вольные каменщики» объявляются причастными к свержению монархии в Португалии, младотурецкой революции. Масонство трактуется как интернациональное, сверхполитическое объединение, ставящее своей целью уничтожение национальных государств. «Мы должны соединить усилия независимо от партий, к которым принадлежим, независимо от государств, в которых держим наше имущество, и от языков, на которых мы говорим. В полной тайне и вооружась именем бога, не жалея средств и сил, мы должны свергать монархии»630, — наставляет в романе своих братьев известный масон Кедрин. Стремясь в какой-то степени отразить и идеологические установки — иначе читательские симпатии объективно окажутся на стороне «прогнившего самодержавия», жертвы масонского вероломства, Е. Иванов с большой диалектической изобретательностью пытается противопоставить масонов большевикам. Прежде всего, заявляется о патологическом страхе масонов перед РСДПР(б). Тот же Кедрин следующим образом оценивает ситуацию после революции 1905 г. : «Большевики, которых Кедрин люто ненавидел и боялся, поскольку они, по его мнению, были главной причиной смуты среди рабочего сословия, сидели по тюрьмам или мерзли по сибирским ссылкам»631. Второй способ адаптации «теории заговора» к условиям советской идеологии заключался в использовании в качестве источника конспирологической информации исследований и работ, не имеющих внешнего, непосредственного выхода к указанной проблематике. В этом ключе активно осваивался жанр биографий, особо популярный в то время. Например, в серии «ЖЗЛ» («Жизнь замечательных людей») издательства «Молодая гвардия» в 1970- 1980-е гг. выходит ряд книг, отражающих данную тенденцию. Одна из них принадлежит В. А. Пигалеву и представляет собой жизнеописание В. И. Баженова — русского архитектора, одного из основоположников отечественного классицизма. Герой исследования — создатель дворцово-паркового ансамбля Царицыно, Дома Пашкова, Михайловского замка, не имеет внешней, прямой связи с конспирологической тематикой. В его биографии имеется лишь один эпизод, позволяющий автору обраться к конспирологическому сюжету. Участвуя в деятельности кружка Н. И. Новикова, Баженов использует свое положение придворного архитектора для налаживания контактов между московскими масонами и наследником престола. Этот факт послужил причиной недовольства со стороны Екатерины II, подозревавшей наличие политического заговора. Увольнение с государственной службы не имело каких-либо серьезных последствий, а после скорого восшествия на престол Павла I, Баженов получает должность вице-президента Академии художеств. В интерпретации автора биографии данный эпизод вырастает до определяющего в судьбе Баженова. Пигалев подробно анализирует технологию вовлечения архитектора в масонскую ложу. Особо подчеркивается в этом процессе роль Новикова, наивно полагавшего, что масонство является лишь благородным, филантропическим учением, не имеющим какой-либо политической подоплеки. Доверчивый Новиков на нескольких страницах книги, в агитационной беседе с Баженовым, всячески превозносит достоинства «вольных каменщиков». «Они никого не преследуют, стремятся изгладить предрассудки, искоренить вражду и войны, стремятся сделать из всего человечества одно семейство братьев, кои были связаны узами любви и свободного труда»632. Но, произнеся вступительные клятвы, Баженов, как и Новиков, оказывается связанным с масонской ложей отнюдь не «узами любви». Автор рисует весьма впечатляющую картину проникновения масонства в жизнь России. Формально независимыми российскими масонами в реальности управляли иностранные координаторы. «Эти люди контролировали деятельность многих российских лож, назначали и смещали их руководителей, вели с помощью шифров секретную переписку с герцогом Зюдерманландским, собирали информацию от русских масонов о различных сторонах жизни общества, в том числе о настроениях и перемещениях в российском царском дворе, в случае необходимости снабжали русских масонов деньгами, чем еще больше привязывали к своему ордену»633. Таким образом, «ревнители просвещения» оказываются тайным обществом, преследующим конкретные политические цели. В этом контексте и следует рассматривать предполагаемые контакты Баженова с наследником. Целью их выступает вовлечение будущего императора в масонские сети, что неизбежно означало бы скорое подчинение российского государства далеко идущим планам «вольных каменщиков». Из всего сказанного следует однозначный вывод автора: «Баженов, сам того не подозревая, оказался участником тайного антиекатерининского международного заговора»634. Логично, что последовавшие репрессии в отношении масонства вызывают у автора полное одобрение. Объективно гонения на Новикова и участников его кружка представляются вполне обоснованной реакцией государства на подрывную деятельность масонских лож. В контексте подобного подхода не находится места привычным идеологическим схемам. Классовые баталии отступают на второй план, затемняемые конспирологической борьбой. Близким по конспирологическому духу к биографии Баженова выступает жизнеописание Г. Р. Державина, созданное известным критиком О. Н. Михайловым. Описывая ту же эпоху, что и Пигалев, автор демонстрирует такое же негативное отношение к масонству, обосновывая его мнением русского поэта. Защищая принцип природного неравенства людей как антитезу уравнительной идеологии масонства, автор не без пафоса заявляет: «Люди созданы во всем не равно. Один удачлив, ему всю-то жизнь хабарит, другой — невезуха... И кто осмелится судить, как надобно выровнять сию несправедливость? Или кликнуть нового Пугачева?»635 Как мы видим, проводится весьма явная и смелая параллель между масонством екатерининской эпохи и грядущими событиями XX в. Репрессии Екатерины II в отношении кружка Новикова автору представляются оправданными, учитывая политическую активность масонов и последующую возможность очередного дворцового переворота, на которые было так щедро XVIII столетие русское истории: «Через архитектора Баженова делались попытки вовлечь в орден великого князя Павла Петровича»636. Несмотря на то, что в рамках обозначенных жанров (исторический роман, биографическое повествование) удавалось воспроизвести некоторые конспирологические построения, ввести в довольно широкий оборот фактический материал, эффект воздействия был локальным. Причиной тому выступают объективные особенности жанра. Хотя биографическое повествование и позволяет контекстуальный выход за рамки жизнеописания, как это произошло с Баженовым, авторское изложение не может произвольно расширяться. Естественной границей любой биографии становится смерть героя. Поэтому заявленная и подробно рассмотренная конспирологическая составляющая биографии русского архитектора, при всей ее неорганичности, неизбежно должна была прерваться в августе 1799 г. Тем самым прерывается важная линия, связанная со сложными отношениями императора Павла I с масонами, обстоятельствами его пребывания в Мальтийской ордене. Без сомнения, что все перечисленные примеры нельзя назвать иначе, как паллиативы — присутствие «теории заговора» в тексте в виде недомолвок, «языка для своих», постоянное цитатное сопровождение из работ классиков марксизма — снижали степень воздействия на сознание читателя. Сами конспирологические авторы, осознавая сложившееся положение, в конечном счете приходили к неизбежному выводу: «В СССР отсутствуют фильмы и спектакли об опасности масонства, а редкие книги, просачивающиеся сквозь почти просионистски настроенную цензуру, хотя бы отдаленно вскрывающую правду о евреях, быстро скупаются и уничтожаются теми же евреями»637. Подобная атмосфера неизбежно приводила к курьезным случаем, когда цитируемый нами автор предлагает в качестве образца «классического масона» адвоката Терразини из популярного в советское время полуразвлекательного итальянского телесериала «Спрут». Иванов обращает внимание на особенно зловещий вид «тотального врага мира»: «Все движения, выражения лица, глаз, жесты, фразы, действия — все служило одной цели»638. Этот пример достаточно красноречиво показывает состояние отечественной конспирологии тех лет — отсутствие адекватной среды, свободного распространения информации способствовали рождению таких казусов. Ситуация кардинальным образом меняется в годы перестройки и в последующие после распада СССР годы.