§ 2. Теоретико-философские основания и понятийно-категориальный аппарат российского либерального дискурса

Определяющим началом в постижении трансцендентного является разум: «Ни смысла, ни связи явлений опыт нам не раскрывает: связующее начало, не под­лежащее внешним чувствам, постигается только разумом»^[213], который квалифи­цируется как «отвлеченно-общее начало Вселенной, сознание чистого закона»^[214] и определяется как «есть закон всякого бытия»^[215].

В философии Б. Н. Чичерина Абсолютное — это символ вечности с прису­щими ему трансцендентными свойствами: «Идя от частного к частному, от услов­ного к условному, мы в силу логической необходимости приходим к лежащим в их основании безусловному или абсолютному, которые есть причина всех причин»^[216].

Идея безусловного проецируется как на трансцендентную, так и реальную сферы бытия, ему присуще активное действие. В этом аспекте Чичерин воспроиз­водит ряд телеологических идей аристотелевской философии, дополняя их «чело­веческим компонентом». Абсолютное трактуется одновременно как высшее мета­физическое и этическое начало, которым должны руководствоваться все мыслящие существа, объединенные рациональным принципом. Каждое существо, принад­лежа всемирной общности и ощущая свою личностную ограниченность и свою зависимость от всеобщего, стремится к выявлению и утверждению свое принад­лежности к Абсолюту.

Свои исходные онтологические принципы Б. Н. Чичерин применяет для анали­за человеческой свободы, которая в его учении трактуется как сущностное выражение человеческой природы. Человек неотделим от мира природы, но последний подвер­жен влиянию объективных законов; в нем господствуют причинно-следственные за­кономерности. В социальном мире эти законы присутствуют, но проявляются в жизне­деятельности человека весьма своеобразно. Своеобразие проявляется в присутствии свойства, характерного только для человеческих существ: «Человек сам себе дает закон и меняет этот закон по своему произволу»^[218]. Сознание, разум и воля наделяют человека свойствами активного, деятельного существо: «Существование субъекта как реального единичного существа, лежащего в основании всех явлений внутреннего мира, не подлежит ни малейшему сомнению»^[219]. Наличие субъекта, обладающего сознанием своего «Я», является императивом и определяет разнообразные грани че­ловеческой свободы, прежде всего, соотношение внутренней и внешней свободы.

Развивая идеи Гегеля и Канта, Чичерин подробно раскрывает содержание внешней и внутренней, правовой и нравственной свободы. В основе нравствен­ной свободы лежит Абсолютное. Но ограниченность абсолютной свободы опре­деляется тем, что свободное творчество человека всегда является ограниченным. «Нравственная свобода перестает быть свободою, как скоро у нее отнимается произ­вол, то есть возможность противоположного. Для ограниченного существа, заключа­ющего в себе обе противоположности и свободно переходящего от одной к другой, свобода добра неизбежно сопряжена со свободою зла; одна без другой не существует.

Для Чичерина право — это узаконенная форма внешней свободы челове­ка. Необходимость права и закона определяется тем, что закона по-разному про­является в природе и обществе: в животном мире господствует жесткие причин­но-следственные связи, в мире социальном — социальные нормы. Человек вправе решать — принимать или отвергать порядки, установленные в социуме. «От раз­личного решения этого вопроса зависит двоякое отношение закона к свободе: при­нудительное и добровольное. Первое касается внешних действий, составляющих область внешней свободы, которая одна подлежит принуждению; второе обраща­ется к внутренним побуждениям, истекающим из свободы внутренней. Из первого рождается право; второе составляет источник нравственности»^[222].

Жизнь человека в обществе, где другие также стремятся реализовать сво­боду, неизбежно порождает антагонизмы и «войну всех против всех» (Т. Гоббс). Следовательно, только право как взаимное ограничение свободы в рамках общего закона, определяет как подлинный статус человека и общества, так и взаимосвязь свободы с нравственностью, законом и политикой.

В полном соответствии с либеральными принципами, свобода рассматривается Чичериным и в рамках юридических понятий путем введения им в оборот понятий субъ­ективного и объективного права. «Субъективное право, — указывал Б. Н. Чичерин, — есть законная свобода что-либо делать или требовать; объективное право есть самый закон, определяющий свободу и устанавливающий права и обязанности людей.

Решение различных вопросов, связанных с соотношением идеального и ре­ального аспектов человеческой свободы, было связано и с анализом проблемы реа­лизации свободы в обществе. Для этого было необходимо четко определить что такое «общество»? Как полагал С. А. Муромцев, обществу изначально присуще системное качество, проявляющееся в существовании самого феномена общественных отноше­ний и возможности «известного рода событий, которые обусловлены воздействием предметов и людей на человека и человека на них»^[224]. В свою очередь, атрибутивны­ми элементами отношений являются субъект, объект и среда. Субъектом становится человек, под объектом подразумевается другой человек или иной предмет, играю­щий пассивную роль в действиях субъекта. В соответствии с этим выделяются ак­тивный и пассивный элементы отношения. Непосредственное же воздействие среды проявляется в конкретных отношений субъекта и объекта к отдельным элементам последней. Среда постоянно демонстрирует тенденцию к усложнению, одним из проявлений которого является общественный союз. В борьбе с природой и чужими союзами люди создают многообразные типы взаимных отношений и формируют общественные группы, которые Муромцев делит на два типа: а) кратковременные и специальные соединения и б) постоянные и генетические объединения, к каковым относится и государство. Защита от нарушений общественных связей от покушений внешних и внутренних врагов реализуется двумя способами: организованно и неор­ганизованно. Государство и право как формы организованной защиты формируются с помощью особых органов, неотъемлемым атрибутом которых является власть.

Проблема власти также весьма рельефно представлена в работах идео­логов либерализма. Особенно примечательными являются в этом плане работы Б. А. Кистяковского «Государственное право (общее и русское)» и «Социальные на­уки и право.

В социально-психологическом плане власть появляется тогда и там, где «одно лицо благодаря своему духовному, а иногда телесному превосходству, благодаря каче­ствам своего характера и своей энергии занимает руководящее и господствующее поло­жение, а другое лицо, становясь в зависимое положение, следует за ним»^[226]. Социально­психологический аспект власти являлся существенным, но не единственным. Ее дина­мика определяется основополагающими факторами общественного развития. К ним принадлежат материальная мощь и военная сила, материальное богатство, расовые конфликты и классовое противоборство. Исторический подход к анализу власти под­нимает концепцию Кистяковского на общесоциологический уровень: он рассматри­вает власть как изначальное свойство социальной организации и способ самооргани­зации социума, порождаемое потребностью в разделении управленческих функций.

Структурно-функциональный анализ власти у Кистяковского связан с идеей конкуренции групповых интересов. Участие человеческих групп в борьбе за власть не­мыслимо вне их институционального представительства и создания различных форм общественного контроля. Государственная власть является приоритетной среди всех других ее политических конфигураций, прежде всего, с легитимной, формально-ю­ридической стороны^[227]. Легитимность власти обусловлена общепринятыми форма­лизованными правилами, так и потребностью в ее нравственном оправдании.

В отличие от Чичерина и Кистяковского П. И. Новгородцев анализирует государ­ство и власть, опираясь на базовые идеи школы неокантианства. Разработанный этим вы­дающимся мыслителем либерального направления принцип морально-этического им­ператива позволяет установить как расхождение между политикой, правом и моралью, но и показать их взаимосвязь в рамках обновленной концепции естественного права.

Предложенная Новгородцевым концепция морали как принципа внутренней человеческой свободы развивала традицию немецкого этического рационализма, в рамках которого была сформулирована сама идея взаимосвязи морально-нрав­ственных и правовых принципов, составлявшая в дальнейшем исходный пункт социально-политической теории нового либерализма. Противников либеральных идей Новгородцев нередко именовал сторонниками философии «легального деспо­тизма»^[229]. Основной недостаток этой политической философии он усматривал в от­рыве правовых норм от требований морального долга. В свете моральных предпи­саний и нормам государство предстает только лишь как часть, а не целое, т. е. как органом, а не творец. «Оно так же мало создает субстанциальные основы права, как мало создает оно драгоценные металлы, из которых чеканит монету»^[230].

Возвышающаяся над государством этическая норма не может декретироваться властью: она выступает как выражение приоритета естественного права, сдержи­вающего государственный произвол, и обозначение предела государственного вме­шательства. Таким образом, российские либералы и в области юриспруденции, и в области политической философии исходили из принципа разграничения права и нрав­ственности, одновременно обосновывая принцип их взаимной дополнительности^[231].

Российские мыслители либеральной ориентации заложили не только фило­софско-теоретический фундамент соответствующей модели политических изме­нений, но и разработали ряд системообразующих принципов, благодаря которым сама модель обрела форму целостности и завершенности. Эти принципы можно представить как систему понятий, целевая установка которых сориентирована на ограничение произвола государства, а также на утверждение господства права. Идеальный архетип модели политических изменений, анализируемый в настоящей работе, являл собой теоретическое учение о правовом государстве. Содержание его составляли следующие концепты (т. е. принципиально значимые, системообразую­щие понятия): гражданское общество; правовая связанность государства; верховен­ство закона; принцип разделения властей; правовая защита личности.

В русской политико-правовой мысли второй половины XIX — начала XX века сложились два основных подхода к анализу идеи гражданского общества — политико-правовой и социально-философский. Первый основывался на концепции естественного права. Ее толкование представляли две школы — классического есте­ственного права и «возрожденного» естественного права. Сторонники классицизма рассматривали естественное право как совокупность вечных и неизменных прин­ципов и законов, вытекающих из природы человеческого разума и обязательных для всех времен и народов, предписывающих образцы поведения людей и запре­щающих их нежелательные действия. Сущность права, с их точки зрения, состояла в упорядочивании и гармонизации отношений между людьми. Каждому разделу права соответствовала определенная сфера общественной жизни и человеческих отношений.

Позитивное право и гражданское право, основанные на принципах естествен­ного права, относились к двум важнейшим сферам правового регулирования — го­сударству и гражданскому обществу. Гражданское право как одна из самых древних форм права регулировало отношения между людьми как членами гражданского об­щества. Понятие «гражданское общество» впервые возникло как обозначение сферы приложения гражданского права. Гражданское право зафиксировало существенные признаки и конкретный состав гражданского общества. Поскольку право относится, прежде всего, к сфере внешней свободы людей, то последняя выступает в качестве необходимого атрибута гражданского общества. Таким образом, сторонники клас­сического естественного права рассматривали свободу как смысл существования общества.

Представители «возрожденного» естественного права расходились с мысли­телями традиционной школы естественного права как раз в понимании гражданско­го общества. В частности, для П. И. Новгородцева гражданское общество являлось не только идеалом, который выражал свободу и разнообразие частной жизни, но и исторической формой сотрудничества, основанной на совместной деятельности и взаимных интересах людей, формой, утверждающей возможность достойного че­ловеческого существования^[232]. В этом его позицию разделяли другие сторонники «новой» школы^[233]. Историческое развитие гражданского общества и его институтов сопровождается, с их точки зрения, сменой принципов естественного права.

С. Л. Франк рассматривал гражданское общество в качестве самостоятельного объекта социально-философского анализа. Характеризуя организацию общественной жизни, он приходил к принципиальному выводу о ее расчлененности на два взаи­мосвязанных и противоположных начала (дуальности). С одной стороны, общество образуется под воздействием планомерности, выраженной в принудительной орга­низации осуществления идеи; с другой стороны, оно выражает себя в спонтанности, означающей стихийное, непроизвольное взаимодействие отдельных индивидов и ча­стей общества. Следовательно, общество создается как сознательно — планомерно и организованно, так и складывается стихийно, вырастает «само собой» из реального процесса жизни. Соответственно «эти два необходимых и относительных начала об­щественного бытия»—сознательность и стихийность—«получают конкретное выра­жение в двух формах общественной жизни: в государстве и гражданском обществе»^[234].

В своей концепции гражданского общества С. Л. Франк пытался преодолеть как методологический индивидуализм, свойственный индивидуалистическим кон­цепциям, так и телеологизм, характерный для социалистических учений. Он опре­делял сущность гражданского общества с позиций своеобразного функционального подхода, рассматривая «индивидуалистический момент в структуре общества, со­гласно которому общество должно являться расчлененным на ряд отдельных, не за­висимых друг от друга, частных центров активных сил» не как «цель общественной жизни», а исключительно как необходимую функцию единства как «сверхиндивиду­альной цели общества»^[235]. Существенными чертами гражданского общества явля­лись, с точки зрения философа, свобода личности и сотрудничество между людьми.

Свободу личности С. Л. Франк понимал не как прирожденное первичное пра­во, вытекающее из естественных состояний общества, но как общественную обя­занность, имеющую функциональную ценность. Не субъективное право личности вообще, а интересы служения обществу составляли для него содержание личной свободы и предопределяли ее функциональное назначение. В свою очередь незави­симость членов общества, их самостоятельность представляла собой необходимую форму взаимной связи, общественного единства. Индивиды связывались между со­бой посредством свободного соглашения частных воль. Гражданское общество как сфера реализации личной свободы являлась одновременно «системой свободного взаимодействия и соглашения частных воль». Соответственно свобода личности предполагала столь же свободное взаимодействие между членами гражданского об­щества. Многое в этом взаимодействии зависело от отношений между гражданами и властью.

Большинство либеральных российских мыслителей являлись сторонника­ми концепции равновесия и взаимодополнения в отношениях между граждан­ским обществом и государством, что позволяло сдерживать произвол последне­го. Например, Б. Н. Чичерин полагал, что общество как единое целое проявля­ет себя в деятельности общественных союзов. Государству как одному из этих союзов принадлежала верховная власть в обществе. Однако государственными формами не исчерпывалось всё многообразие общественной жизни; «в пределах единства» всегда имелось необходимое «место для отдельных лиц и для частных союзов; и те, и другие требуют свободы и самостоятельности»^[236]. Нарушение же такой самостоятельности со стороны государства и его органов вело к деспотизму. Следовательно, именно свобода являлась необходимым условием сосуществова­ния гражданского общества и государства. Она предполагала одновременное раз­витие той и другой институциональных парадигм в принадлежащих им сферах деятельности.

Государству, выступающему в качестве субъекта законодательной деятельно­сти, не следовало злоупотреблять своим исключительным положением. Напротив, устанавливая нормы и принимая законы, оно было обязано руководствоваться на­чалами, лежащими в основе частных союзов и институтов гражданского общества. Государству принадлежала охранительная функция, назначение которой состояло в закреплении и защите гражданско-правовых институтов, в том числе институтов частной собственности, семьи, наследственности, обязательств и т. д. Чичерин яв­лялся одним из первых русских мыслителей, искавших обоснование принципа орга­ничности отношений государства и гражданского общества, суть которого сводилась к примирению «начала свободы с началом власти и закона»^[237]. Такое понимание роли государства позволило исследователям общественно-политических, теорети­ческих взглядов Чичерина впоследствии утверждать, что именно этому мыслителю принадлежала определяющая роль в создании концепции т. н. «охранительного», консервативного, либерализма^[238].

Таким образом, потребности личности удовлетворялись как в государстве, так и в гражданском обществе. Последнее, с традиционной для либералов точки зрения, представляло собой союз, репрезентирующий «интересы всей совокупно­сти граждан не только в области защиты внешней и внутренней, составляющей по преимуществу функцию государства, но и в области взаимного пользования услуга­ми граждан». Государство, продуцируя и охраняя права отдельных граждан, делало «это не на основании отвлеченных построений, выводимых из разума», но принима­ло «во внимание потребности и уровень культуры всей совокупности граждан»^[239]. Иными словами, в гражданском общественном союзе закреплялся и утверждался социально-политический и правовой статус личности. Тем самым государству на­вязывались и важные для его эффективного функционирования ограничительные стандарты. К внутренним механизмам ограничения государственного произвола российские либеральные мыслители относили связанность государства правом — конституцией как средством формального ограничения пределов деятельности го­сударства; установленными в конституции и других законах формами деятельности государственной власти; пределами, устанавливаемыми явлениями социально-пси­хологической жизни; ограничениями, налагаемыми правовыми свободами.

Представитель «классической школы» государствоведения А. Д. Градовский видел предел государственной власти в конституции и считал, что именно конститу­цией должна ограничиваться государственная власть^[240]. По его мнению, основным и общим признаком конституционной формы являлось «самоограничение» государ­ственной власти, в силу чего эта власть не могла быть абсолютной, в чьих бы руках она ни находилась: в руках народа или монарха с народным представительством. Юридическим выражением такого самоограничения Градовский считал основные законы, или конституции. В них, по его мнению, содержались те необходимые юри­дические и политические положения, в пределах которых должны были действовать все государственные власти, в том числе и законодательная власть. Сама законо­дательная власть связывалась и ограничивалась конституцией. Законы, исходящие от нее, должны были быть конституционными; в противном случае они не могли иметь обязательной силы. Конституция являлась законом, поставленным над всеми факторами государственной власти, которые должны были сообразовать с высшим законом собственные действия в области законодательства, суда и управления.

С. А. Котляревский уделял особое внимание исследованию правового самоо­граничения государственной власти на основании установленных в конституции и других законах форм деятельности. Термин «самоограничение» рассматривалось им в двух вариантах. Во-первых, как самоограничение в пределах абсолютизма. С этой точки зрения власть самодержца, будучи источником любой другой власти в государстве, не могла не иметь пределов; эти пределы и являлись ее «самоограни­чением». Во-вторых, «самоограничение» связывалось с переходом к конституцион­ному строю: подобное ограничение не могло быть отменено односторонним актом монарха, что само по себе являлось юридическим ограничением его воли. Второй вид самоограничения получил отражение в основных законах от 23 апреля 1906 г., с вве­дением в действие которых Россия, по мнению Котляревского, естественным обра­зом превратилось в конституционное государство^[241]. Он полагал, что любое правовое ограничение должно включать в себя нечто большее, чем властное регулирование.

Многие российские мыслители и ученые также связывали пределы госу­дарственной власти с явлениями социально-психологической жизни людей. Так, Н. И. Палиенко, исходя из того, что государственная власть в основе своей есть явление коллективно-психологического характера, пришел к выводу, что в качестве мотивации поведения подвластных исключительно подавляющей принудительной силы, находящейся в распоряжении властителя, недостаточно. Согласно его взгля­дам, нормы в целом и законы в частности, представляют собой не что иное, как «внешнеимперативные нормы». Поэтому их обязательность для государства долж­на была обуславливаться тем психологическим фактором, который в огромной мере сам обусловливал силу государства и его власть, — признанием со стороны под­властной моральной авторитетности, пользы, рациональной необходимости подчи­нения таким нормам^[242]. Таким образом, воля подвластных оказывалась не менее важной, чем воля властвующих. Именно первая из двух воль должна служить бази­сом для объяснения отношения права к государству.

Используя результаты психологического анализа права, Палиенко дал фор­мально-юридическое объяснение связанности государства правом. Властитель мог быть связан устанавливаемыми им нормами не потому только, что обязательность этих норм основалась на его собственном убеждении и желании. Главной причиной являлось то обстоятельство, что в этой социальной массе, властителем которой он являлся, созревало сознание и признание обязательности и для него норм, декла­рируемых им самим. Тогда эти нормы отрешались в сознании подвластных от воли властителя, объективировались и противопоставлялись властителю как связываю­щее его внешнее определение деятельности независимо от его произвола, субъек­тивных убеждений и воли. Таким образом, нравственные ограничители принимали форму юридических, формальных, ограничителей. В подданных государства и их нормативных убеждениях заключалось не нравственное, свободное самоопределе­ние властителя, но правовое, внешнеимперативное его определение^[243].

В российском либеральном дискурсе второй половины XIX в. можно выделить еще одну важную идею, характеризующую проблему правовой связанности государ­ства, или ограничения государства гражданскими правами и свободами. Например, Н. М. Коркунов полагал, что человек, как правило, с необходимостью противопостав­ляет свои интересы интересам власти. Это возможно только при условии существо­вания юридических норм, разграничивающих эти интересы. Государственная власть должна быть ограничена такими правами как индивидуальная свобода, свобода сло­ва, религиозная свобода и др.^[244] Пределы власти он прямо сопоставляет со степенью сознания индивидом своей зависимости. В отличие от крупнейшего немецкого пра­воведа Р. Иеринга, полагавшего, что «для полного установления порядка необходимо содействие обеих сторон: той, которая руководит им, и той, которая соблюдает его»^[245], Коркунов, развивая теорию, которую он именовал «субъективным реализмом», явно абсолютизировал принцип активности субъекта властных отношений.

Российские либеральные мыслители рассматривали принцип верховенства закона как один из важнейших принципов социального регулирования. Данный принцип трансформируется ими в требование ко всем социальным субъектам под­чиняться закону: ни один из элементов общества, будь то государство и его орга­ны, индивид или группа, не может считаться свободным от этого обязательства. На учение о правопорядке как господстве безличных норм права, безусловно оказала влияние философия Ж.-Ж. Руссо и его идеи гражданского равенств и верховен­ства закона^[246]. Разделяя эти идеи, А. С. Алексеев считал, что они были недостаточ­но оценены российскими интеллектуалами и мало влияли на формирование нау­ки о государственном праве. Переход России к представительному строю немыс­лим без признания авторитета права и прекращения государственного произвола. Государство — это не сумма бесправных подданных, оно должно рассматриваться как союз свободных граждан, подчиняющихся только велениям закона, а не безлич­ным предписаниям тех, кто пытается выступать от его имени^[247]. Задача государства состоит в том, чтобы защищать индивидуальную и политическую свободу посред­ством закона, используя для этого властные механизмы^[248].

По мнению А. С. Алексеева, в современном правовом государстве власть не может быть сосредоточена в руках одного человека или группы. Более того, в таком государстве нет места и для суверенной власти как таковой: единственным системо­образующим элементом, обладающим статусом суверенности, является конститу­ционный закон, разработанный на основе сложных и всеобъемлющих юридических процедур. Закон рассматривается либерально ориентированными правоведами как в материальном, так и формальном смыслах. Как отмечал В. М. Гессен, полицей­скому государству доступно только материальное толкование закона. Это означает, что закон рассматривается только как общая норму, источником которой является высшая власть^[249]. Так, Ф. В. Тарановский отмечал, что сам вопрос о правомерности государственной власти предполагает два существенных требования в отношении законодательства: формальное и материальное. Первое заключается в требовании, чтобы все законы создавались специальными государственными органами в поряд­ке, установленном законодательством. Второе состоит в требовании к закону не выходить за пределы права, препятствующего вмешательству государства в жизнь граждан^[250].

Российские либеральные правоведы стремились увязывать вопрос о матери­альном и формальном аспектах закона с вопросом о природе и соотношении зако­нодательных и правительственных актов. Например, Н. М. Коркунов полагал, что между законодательством и правительством в конституционном государстве суще­ствует различие не материального характера, а формального и что законодатель­ные и правительственные акты различаются не по содержанию, а по форме. По его мнению, формальные различия законов и указов имеют практический смысл толь­ко в том случае, когда им сопутствуют различия в силе^[251]. Законодательным актом мог быть отменен любой иной акт государственной власти, а законодательные акты могли быть отменены и изменены только законодательным путем. Указ, представ­ляющий собой «общее правило, установляемое в порядке управления» имел обяза­тельную силу лишь при условии, если он не противоречит закону^[252].

В свою очередь, законом с формальной точки зрения часто считались любые решения, которые, существенно различаясь по своему реальному содержанию, при­нимались при участии органов народного представительства. Отсюда — требование о разграничении законов в содержательном и функциональном плане. Большинство либералов-правоведов придавали решающее значение конституции, или «основно­му закону». Так, Ф. В. Тарановский полагал, что конституционными законами опре­деляются, с одной стороны, устройство высших государственных органов, с дру­гой — субъективные публичные права граждан. В компетенцию государственных органов входят как порядок издания законов, так и законодательная деятельность в целом. Следовательно, конституция устанавливает как правовые формы, так и пра­вовые пределы законодательства. Основной закон наделяется наибольшей силой в государстве и отличается в этом плане от законом, именуемых как «обыкновенных». Разумеется, обыкновенные законы не должны были нарушать основных законов.

Отличительный формальный признак основных законов — особый порядок их издания. С целью разграничения основные и обыкновенных, применялись те же принцип, что и для разграничения законов и указов. При этом Ф. В. Тарановский подчеркивал, порядок изменения основных законов направлен на придание этим законам неизменности и наибольшей устойчивости^[253] .

Не следовало также пренебрегать заботой о моральной дисциплине тех лиц, которые участвуют в принятии основных решений от имени верховной власти. Без такой внутренней дисциплины обыкновенный произвол занимает место деятельно­сти государственных органов^[254].

Составной частью концепции правового государства российские либеральные мыслители считали принцип разделения властей. Это объясняется тем, что данный принцип рассматривался не только как содержательное понятие, обладающее немалым эвристическим зарядом для решения различных теоретических проблем, но и как важ­нейший политико-правовой механизм функционирования политической системы. Речь в первую очередь шла об адаптивных свойствах принципа разделения властей, что яв­лялось актуальным для политической действительности российского общества и госу­дарства, вставших на путь реформирования и модернизации. Российские либеральные мыслители считали, что теоретическая разработка этого принципа будет во многом спо­собствовать «снятию» разрушительных, деструктивных элементов в развернувшихся со второй половины XIX века процессах преобразования политической системы России.

Либералы дореволюционной России исходили из понимания принципа раз­деления властей как принципа политико-правовой власти. При разработке этой темы они сталкивались с проблемой формирования представления о государствен­ной власти как единой и неделимой. Утверждалось, в частности, что суверенная го­сударственная власть представляет собой не какой-то механический агрегат опре­деленных полномочий в территориальных пределах государства, но органическое единство всех правомочий единой воли государственной личности, властвующей в пределах всей территории государства. Единая личность государства и его единая властвующая воля не могут быть делимы.

Н. И. Палиенко считал, что на территории одного государства может суще­ствовать одна суверенная государственная власть. В своей территориальной сфере суверенная государственная власть исключает иную суверенную власть и не может дробиться на несколько суверенных властей. В этом случае она не являлась бы выс­шей территориальной властью, не говоря о том, что подобное дробление суверен­ной власти противоречит ее природе, которая представляет собой не механическую сумму прав властвования, но потенциальную полноту всех. Судя по целям, которые осуществляются, и по формам, которые реализуются, государственная власть про­являет себя в самых различных функциях, из которых основными выступают: зако­нодательство, суд и правление в материальном и формальном смыслах. Эти функ­ции и могут распределяться различным образом между разными органами одного государства. Каждый орган имеет свою юридически определенную сферу действия, компетенцию. Но так как это органы одного и того же государства, осуществляю­щие одну и ту же государственную власть, то никакого деления этой власти нет^[255].

Одним из условий воплощения в жизнь идеи подчинения государства праву рос­сийские либералы считали разделение функций государственной власти. Разделяя зако­нодательные, управленческие и судебные функции государственной власти, российские либеральные мыслители исходили из того, что органы, осуществляющие эти функции, неравнозначны. Традиционным было признание верховенства законодательной власти. Считалось, что верховная власть не изменит началу законности, если отменит своим новым законом любой из ранее изданных ею законов. Верная началу законности, власть подчиняется закону и в своих судебных решениях, и в своих актах управления.

В. М. Гессен, в частности, считал, что, законодательствуя, государство сво­бодно, поскольку оно не связано положительным правом. Законодательная власть по своему существу не может быть ограничена законом. Однако пребывая в лице правительственной власти (то есть, осуществляя такую власть), государство огра­ничено действующим правом. Издавая законы, государство связывает и обязывает им не только подчиненных ему индивидов, но вместе, непосредственно или опо­средованно, и самое себя. Закон накладывает известные обязанности на граждан, предоставляя соответствующие права правительству; но в то же время закон на­кладывает известные обязанности на правительство, предоставляя гражданам со­ответствующие права. Государство в лице своей правительственной власти так же подчиняется закону, как и каждый гражданин в отдельности^[256].

Российские государствоведы, в основном представлявшие университетскую юридическую школу, исходили из того, что принцип разделения властей имеет иерархический характер. В отношениях законодательной, исполнительной и су­дебной властей верховенство принадлежит первой. Такое построение правовой государственности вело не только к разграничению, но и обособлению функци­ональной деятельности. Сторонник этой позиции В. М. Гессен настаивал на том, чтобы власти были не разделены, а обособлены. Такое обособление предполагало отделение правительственной и судебной властей от законодательной власти — но не для того, чтобы они находились в равном положении, а для того, чтобы зако­нодательная власть подчиняла себе подзаконные правительственную и судебную власти. Уравновешивание властей в теории Монтескье, по его мнению, находилось в прямом противоречии с принципом единства государственной власти. Другими словами, для В. М. Гессена соподчинение действий правительства и суда контро­лю законодателя являлось фактическим подтверждением принципа разделения властей.

Либеральная политико-правовая парадигма исходила из того, что админи­стративные власти в своих требованиях должны были постоянно основываться на законе. Своими действиями и распоряжениями административные власти никогда не должны были нарушать личных и общественных прав, основанных на законе. Законы устанавливали пределы административной деятельности, однако при этом не определяли ее содержания. Правительство часто не столько исполняло закон, сколько пользовалось государственными средствами в законных пределах. Не имея значительной доли свободы, возможности самоопределения, административные власти не могли бы выполнить своего предназначения. Но при значительной сво­боде действий административный орган мог легче нарушать формальные требо­вания закона, чем судья. Законодатель не мог предусмотреть всех обязанностей, входящих в состав административной деятельности. В этом состояло основное начало административной организации. Если основным началом судебной ор­ганизации являлся принцип независимости судей, которая гарантировалась их несменяемостью, то основным началом административной организации являлась ответственность^[257].

Что касается судебной власти, то назначение ее усматривалось в восстанов­лении или защите права, когда оно нарушалось, или в определении, кому принад­лежит право, когда оно являлось спорным. Общим мнением было утверждение, согласно которому судебное решение обязательно является применением общего закона к каждому конкретному случаю. Однако если судебное решение по идее есть только применение закона к частному случаю, то судья должен был превратиться в пассивного проводника закона, и его деятельность в таком случае исчерпывалась бы механическим его приложением. Судебное решение должно было основывать­ся исключительно на законе, потому что суд призван был руководствоваться волей законодателя, выраженной в той или иной форме. Но из этого не следовало, что деятельность судьи должна была быть пассивной. Каждый практический случай представлял собой сочетание типичного и своеобразного, и такая диалектическая позиция требовала от судьи немалых теоретических и практических знаний для определения того, какой закон применим в каждом отдельном случае. Судебное решение требовало ряда особых приемов, совокупность которых носило имя тол­кования законов; изъяснение смысла законов, содержащееся в судебном решении, представляло собой особый и самостоятельный элемент права. Если постановлен­ное решение влияло на способ применения закона к другим однородным случа­ям, то оно служило образцом истолкования закона. Судебная интерпретация в тех случаях, когда судебное дело восполняло пробел в законодательстве (решение по подобию), превращалось в самостоятельный источник права, конкурирующий с за­конодательством.

Особое внимание либеральными учеными и мыслителями пореформенной России уделялось гарантиям правомерности правительственной власти, которая воспринималась как источник субъективных публичных прав граждан. Считалось, что и публичные, и частные права гражданина гарантируются судебной защитой и охраной. Сообразно особому характеру публичных прав наиболее важной формой их судебной защиты В. М. Гессен видел в институте административной юстиции своеобразную и обособленную организацию судебной власти, призванную защи­щать субъективные публичные права путем отмены незаконных распоряжений ад­министративной власти. Значимой формой контроля деятельности исполнительной власти считалось рассмотрение законодателями неправомерных действий высших должностных лиц с последующим ходатайством перед судом о вынесении меры наказания. В. М. Гессен подчеркивал, что принадлежащее палате народных пред­ставителей право привлечения к уголовной ответственности министров является гарантией не только (и не столько) закономерности, сколько целесообразности пра­вительственных актов. Юридическая ответственность дополнялась институтом по­литической ответственности. Кабинет министров, обязанный отчитываться за свои действия и решения перед парламентом, всегда должен был учитывать, что он мог быть смещен последним за неравномерные действия^[258].

Основу концепции правового государства русские либеральные теоретики усматривали в принципе свободного развития личности и ее защиты со стороны государства^[259]. В связи с обсуждением данного вопроса они развивали двуединый принцип «правовой личности», т. е. «личности, дисциплинированной правом и устойчивым правопорядком, и личности, наделенной всеми правами и свободно пользующейся ими»^[260]. Принцип личности лежит в основании права, которое не только не нарушает ее свободы, но и устанавливает для нее соответствующие нор-

мы правопорядка. В правовом государстве даже принуждение не может нарушать права личности, поскольку цель его деятельности — реализация свободы^[261] .

Переход России к конституционному строю стимулировал теоретическую разработку проблемы правовой защищенности личности. Правовой характер кон­ституционного государства наиболее яркое выражение должен был обрести в прин­ципе защиты неприкосновенности и свободы личности. Например, А. С. Алексеев полагал, что признание человеческого достоинства является безотносительным к месту, занимаемому тем или иным человеком в общественной иерархии. Другой принцип правового государства, по его мнению, состоит в признании за народом его достоинства как самоопределяющегося культурного целого. Таким образом, развитие понятия личности и личной свободы предшествовало развитию понятия нации и национальной свободы^[262].

Анализ теоретико-философских оснований и понятийно-категориального ап­парата российского либерального дискурса позволяет сделать следующие выводы общего характера:

— Русские правоведы и политические мыслители второй половины XIX — начала XX в. внесли немалый вклад и в обоснование концепции гражданского об­щества.

— Понятие «гражданское общество» рассматривалось ими в двух значени­ях: широком и узком. В широком смысле речь может идти о конкретно-историче­ском состоянии общества, в узком — о некоторых сущностных сферах социальной жизни.

— Гражданское общество рассматривалось как естественный субъект граж­данского права и правового регулирования.

— В целом анализ теоретических позиций российских либеральных мысли­телей и ученых по вопросу о верховенстве закона позволяет выделить два аспекта понимания закона — материальный и формальный. Первая трактовка отрицает вер­ховенство законодательных актов, имеющих не столько нормативный, сколько чи­сто прагматический смысл и функцию. Второе понимание ориентировано на нор­мативное восприятие природы закона и его формы.

— В теориях российских либералов в достаточной мере нашла доказатель­ства эффективность разделения властей как способа организации государственной власти. Принцип разделения властей был признан как необходимый компонент со­циальной системы, основанной на автономии личности, ее свободной деятельности в экономике и политике, либерально-демократической организации управления об­щественными делами.

— Таким образом, концепция правового государства легла в основу модели политических изменений, разрабатывавшейся в пореформенной России либераль­ными мыслителями и учеными. Опираясь на нее, они надеялись разрешить мно­гочисленные реальные противоречия между государством и личностью. Однако практически каждый из них понимал, что чисто теоретический анализ отношений государства и личности грешил формализмом. Соответственно возникла идея пере­йти к такому важнейшему пункту как поиск адекватных условий для гармоническо­го развития того и другого.