§ 1. Роль идеологии в политических системах модернизируемых обществ

Термин «идеология» был введён в оборот французским философом Антуаном Дестюттом де Траси в эпоху Великой французской революции для обозначения нау­ки об идеях. Довольно скоро изучение идеологии превратилось в развитую субдис­циплину социального знания, в рамках которой конкурируют между собой десятки научных школ и исследовательских традиций^[9].

Традиция критики идеологии как средства, стабилизирующего и легитими­рующего систему классового господства, была заложена в середине XIX столетия К. Марксом и Ф. Энгельсом. С тех пор марксистские и постмарксистские концеп­ции идеологии преобладают в рамках социально-философского анализа этого фе­номена. Само название «теория идеологии» изначально закрепилось именно за «политической философией идеологии»^[10].

В рамках сравнительной политологии сформировалась особое направление исследования идеологии, как инструмента электорального выбора и партийной по­литики в условиях конкурентной демократии. Методологический фундамент этого направления был разработан в рамках теории рационального выбора^[11], а эмпириче­ские исследования базировались на интерпретации опросов общественного мнения и результатов выборов, преимущественно в рамках одномерного лево-правого иде­ологического пространства^[12].

В конце XX — начале XXI вв. приобрели популярность исследования идеоло­гии с помощью методологии дискурсивного анализа, которые составляют отрасль знания, опирающуюся, кроме политологии и философии также на лингвистику^[13]. В это же время в рамках политической психологии сложилось автономное направле­ние по изучению когнитивных аспектов идеологических ориентаций^[14].

После того, как идейный и организационный плюрализм в Европе Нового времени стал общепризнанным элементом политического процесса, роль идеоло­гий в качестве своеобразных «эрзац-религий», цементирующих систему массовых политических ориентаций, не могла подвергаться сомнению, несмотря на распро­странённые негативные коннотации самого термина^[15].

Несмотря на то, что эти идеи, большей частью, основаны на чрезмерно рас­ширительной интерпретации краткосрочных политических тенденций, всё же не­обходимо признать вполне оправданным указание на то, что значимость идеологии в политическом процессе в различные исторические периоды не одинакова.

При этом необходимо отметить, что это теоретическое богатство пока лишь в весьма незначительной степени применяется при анализе эволюции различных идейных доктрин, и, в особенности, в исследованиях воздействия идеологических дискурсов на политический процесс в те исторические периоды, когда институты конкурентной электоральной политики ещё не сформировались. Речь идёт о по­литике в странах, переживающих процесс модернизации, но ещё не вступивших в фазу полноценной демократизации политического процесса. Настоящая работа призвана, до некоторой степени восполнить этот пробел.

В рамках нашей работы мы будем понимать под идеологией систему ар­гументации, используемую для обоснования определённого политического курса в условиях институциализированного политического конфликта. Очевидно, что самые разнообразные идеологические системы беспрерывно создаются и раз­рушаются, зачастую не оказывая заметного влияния на реальный политический процесс. Однако некоторые идеологии превращаются в эффективное орудие для приобретения и удержания власти. Это происходит в том случае, когда многочис­ленные организованные группы людей вовлекаются в социальные, культурные, экономические и политические конфликты, воспроизводящиеся в течение долго­го времени.

Под влиянием обозначенных выше факторов в идеологических конструк­циях происходит определённое смещение акцентов, поскольку идеологи, говоря марксистским языком, стремятся выдать корыстные интересы своей группы за об- щезначимые^[20]. Это можно сделать, переводя конфликт из области интересов в сфе­ру ценностей. На базе приверженности к общей ценности может сформироваться намного более широкая политическая коалиция, чем на основе сугубо корыстных интересов.

Ценности мы будем определять как наиболее общие и стабильные установки, которые использует человек для того, чтобы выбирать и оправдывать свои действия и оценивать людей и события^[21]. Политических ценностей относительно немного, поэтому и количество устойчивых идеологических традиций тоже ограничено.

В то же время в каждой стране и в каждый исторический период складывается собственный вариант идеологической палитры. Так в России второй половины XIX столетия, как будет показано далее, только три идеологических концепции приоб­рели высокую популярность: либерализм, консерватизм и социализм. Национализм и анархизм, несмотря на наличие собственных теоретиков и апелляции к особым ценностям не смогли найти достаточно мощные автономные социальные группы, заинтересованные в объединении на основе этих доктрин, хотя в начале XX века национализм превратился в один из главных элементов политического дискурса.

В соответствии с этим, наибольшего успеха достигают идеологии, предлага­ющие интерпретации самых распространённых в обществе социальных расколов. Социальная и политическая идентичность в эпоху Нового времени формируется с помощью идеологий, которые учат отличать «своих» и противопоставлять их «чу­жим»^[22]. На базе стабильных социальных расколов формируются идеологические направления, включающие в себя комбинацию из определённых базовых ценно­стей, интересов социальных групп и системы политической аргументации, разра­батываемой специалистами особого рода, то есть идеологами.

За последние полвека наиболее интенсивные дискуссии среди специалистов в области исследования идеологического процесса идут по вопросу о структуре цен­ностно-идеологического спектра^[23]. Дело в том, что два факта, подтверждаемые мно­гочисленными эмпирическими исследованиями, не могут найти убедительной и од­нозначной теоретической интерпретации. Во-первых, элементарный здравый смысл говорит нам, что количество разнообразных социальных проблем в современном обществе исключительно велико. Соответственно, резонно было бы предположить, что политические и идеологические предпочтения граждан будут располагаться в сложном многомерном пространстве, состоящим из множества конфликтных изме­рений, не связанных друг с другом.

Во-вторых, те же самые граждане, которые легко примеряют на себя извест­ные идеологические ярлыки, в массе своей не владеют идеологическим языком и просто слишком слабо информированы, для того, чтобы разбираться в существе идеологических дебатов^[25]. В результате неясным остаётся, что именно предопреде­ляет содержание тех самых двух полюсов одномерного идеологического простран­ства. По каким причинам одни идеологические проекты оказываются более вос­требованными, чем другие? Являются ли базовые идеологические расколы универ­сальными или их структура определяется и культурными особенностями каждой страны? Если предположить, что идеология представляет собой язык элиты, то до какой степени элита способна навязывать свою идеологию различным социальным группам? Все эти вопросы пока остаются без научно обоснованных ответов, хотя разнообразные гипотезы выдвигаются в изобилии.

Представляется, что идеологические концепции наиболее востребованы не элитой, принимающей повседневные управленческие решения в масштабах госу­дарства, и поэтому вынужденной придерживаться фактов и мыслить прагматиче­ски. Тем более, они не обращены непосредственно к широкой публике, не распо­лагающей временем и желанием для их изучения и критической оценки. Их наи­более взыскательные потребители (а, нередко, и производители) — политические активисты среднего уровня. Политика для них — скорее призвание, чем профессия в терминологии Макса Вебера^[26]. Активистам жизненно важны высокие идеалы, оправдывающие их деятельность, которая обычно не приносит непосредственных материальных выгод.

Но активисты обычно не представляют в равной мере все социальные слои общества. В некоторых ситуациях они даже могут сформировать особую социаль­ную группу с собственными интересами, как это случилось с русской интеллиген­цией в XIX в. В подобной ситуации и широкой публике и политической элите при­ходится пользоваться теми идеями, которые прошли через «активистский фильтр».

Очевидно, что понимаемая таким образом идеология представляет собой сложный, многосоставной феномен. Комбинированные дефиниции политической идеологии широко распространены в литературе, ввиду того, что этот популярный термин привычно применяется для указания на целую совокупность разнородных, хотя и связанных между собой аспектов политического процесса. В результате ис­следователи вынуждены либо произвольно ограничить предмет своих изысканий, отмежевавшись тем самым от «профанного» дискурса, либо объединить несколько явлений в рамках собственной интегральной концепции. Второй путь представля­ется нам более оправданным в контексте изучения проблематики, предполагающей интерпретацию роли идеологии в реальном политическом процессе.

Так Роберт Лэйн определял идеологию как корпус концептов, включающих:

1) Ответы на вопросы «Кто должен управлять»? «Каким способом должны отбираться лидеры»? «В соответствии с какими принципами они будут управлять»?

2) Аргументы, направленные на убеждение публики и противодействие про­тивоположным взглядам.

3) Апелляцию к важнейшим жизненным ценностям.

4) Программу действий, нацеленных на защиту, реформирование или ликви­дацию определённых социальных институтов.

5) Выражение интересов некоторых социальных групп, хотя и не обязательно всех групп, разделяющих данную идеологию.

6) Нормативные, этические и моральные элементы.

7) Отсылы к более широким системам убеждений, включая структурные и стилистические элементы этих систем^[27].

Представляется, что определение Р. Лэйна чересчур широко, именно вслед­ствие того обстоятельства, что он включил в него ряд аспектов политического про­цесса, которые к концу прошлого века стали интерпретироваться в качестве элемен­тов не собственно идеологий, а связанных с ними идеологических дискурсов. Но при этом в определении Р. Лэйна, как и в большинстве аналогичных «комбинирован­ных дефиниций» подчёркивается принципиально важная особенность идеологии, имеющая непосредственное отношение к сути рассматриваемого здесь вопроса.

Речь идёт о совмещении в рамках идеологической концепции двух содержа­тельных блоков, в которых рассматриваются, соответственно, вопросы, связанные с борьбой за власть, и проекты тех или иных действий, реализуемых после овладения государственной властью (в англоязычной терминологии обозначающихся как pol­itics и policy). Характеристики и приоритетность этих элементов в идеологических доктринах стран, находящихся на различных этапах модернизационного процесса, как мы покажем далее, заметно различаются.

В данном контексте для нас представляет особый интерес популярная концепция мирового исторического процесса, известная как «теория модерни­зации».

Ключевые положения теории социальной модернизации были разработаны ещё на рубеже XIX и XX столетий, но собственно политическая модель модерниза- ционного перехода сформулирована в середине XX века для того, чтобы системати­зировать опыт социально-политических трансформаций, произошедших с различ­ными обществами в течение нескольких последних столетий^[28]. Ряд исследователей используют для описания характеристик исходного состояния социально-поли­тической системы перед началом масштабных изменений термин «традиционное общество», хотя, как это свойственно многим «идеальным типам» применимость этого термина к конкретным странам и конкретным историческим эпохам вызы­вает продолжающуюся полемику в научной литературе^[29]. Традиционное общество способно в течение многих веков пребывать в относительно стабильном состоянии, при котором, конечно, происходят смены правителей, войны, государственные пе­ревороты и прочие потрясения, которые, тем не менее, не меняют основных соци­альных и политических характеристик общественной системы.

С началом процессов модернизации ситуация меняется коренным образом. К числу таких процессов относятся индустриализация, урбанизация, рост уровня об­разования и социальной мобильности, появление систем массовой коммуникации. Происходит трансформация массовых ценностных предпочтений и расширение политического участия. Всё это представляет собой очевидную и очень серьёзную угрозу политической элите, которую в традиционном обществе классического типа обычно возглавляет абсолютный монарх. В странах Западной Европы, где модер­низация проходила в течение нескольких столетий, она принимала многообразные формы, учитывавшие как потребности в инновациях, так и необходимость сохра­нения стабильного культурного и институционального ядра социальной организа- ции^[30]. В этом процессе были рывки и остановки, успехи и поражения, но в целом можно говорить об «органическом» характере западноевропейской модернизации, где новые социально-политические институты вырастали из потребностей мощ­ных общественных групп, постепенно отвоёвывая себе достойное место в дли­тельной борьбе с традиционными институтами, характерными для эпохи «старого порядка». Собственно говоря, именно специфика западных обществ, развитие ко­торых носило комплексный и всесторонний характер, обусловила популярность концепции модернизации, несмотря её очевидные методологические ограничения. В самом деле, очень сложно выделить и последовательно теоретически обосновать идеальный тип «модернизированного» общества, в отрыве от самобытных истори­ческих и культурных характеристик конкретных социумов. Поэтому иногда бывает довольно сложно ответить на простой вопрос: можно ли отнести ту или иную стра­ну к числу современных обществ, и в какой момент считать процесс модернизации завершённым.

Относительно простое решение этой теоретической проблемы предложил Ш. Эйзенштадт, который по существу поставил знак равенства между модерни­зацией и вестернизацией. Согласно его определению: «Исторически модерниза­ция — это процесс изменения в направлении тех типов социальной, экономиче­ской и политической систем, которые развивались в Западной Европе и Северной Америке с семнадцатого по девятнадцатый век и затем распространились на другие европейские страны, а в девятнадцатом и двадцатом веках — на южноамерикан­ский, азиатский и африканский континенты»^[31].

В рамках данного подхода за пределами небольшой группы стран, в которых изначально стартовал процесс модернизационных преобразований, органическая модернизация и не могла произойти. В других странах складывалась модель вы­нужденной, догоняющей или оборонительной модернизации. Любая длительная задержка в процессе оборонительной модернизации могла быть чревата угрозой утраты национальной независимости. Хрестоматийный пример такого рода пред­ставляет собой история России XIX — начала XX вв. В условиях догоняющей мо­дернизации многие процессы происходят быстрее. Это в полной мере относится и процессам формирования и трансформации идеологических течений. На ранней стадии модернизации происходят изменения в ценностной сфере. Р. Инглхарт и К. Вельцель, в частности, подчеркивают: «Основополагающие ценности и убежде­ния, характерные для членов передовых обществ, радикальным образом отлича­ются от ценностей и убеждений жителей менее развитых стран...; эти ценности в процессе социально-экономического развития эволюционируют в предсказуемом направлении. Изменение ценностей, в свою очередь, ведет к важным социаль­но-политическим последствиям, способствуя утверждению гендерного равенства и демократических свобод и совершенствованию государственного управления»^[32].

Устои традиционного общества оказываются под угрозой. Теоретики поли­тической модернизации обращали внимание на то, что и успехи и неудачи модерни- зационного процесса одинаково опасны для политической стабильности общества. Как отмечает С. Хантингтон: «Социальные и экономические изменения — урба­низация, распространение грамотности и образования, индустриализация, распро­странение средств массовой коммуникации — расширяют горизонты политическо­го сознания, умножают политические требования, расширяют число участников политической жизни. Эти изменения подрывают традиционные источники поли­тического авторитета и традиционные политические институты; они чудовищно усложняют проблемы создания новых оснований политического единства и новых политических институтов, соединяющих в себе легитимность и эффективность... Результатом оказываются политическая нестабильность и беспорядок»^[33].

На политическую арену выходят новые социальные слои, требующие обе­спечения возможности принять участие в управлении государством. Поэтому в пе­риод ранних этапов политической модернизации вопрос о власти оказывается цен­тральным элементом идеологических дискурсов. Как формулирует эту проблему Ш. Эйзенштадт, источником изменений в модернизируемых обществах является «напряжённость между организационным и легитимизационным аспектами соци­ального порядка»^[34]. Вместе с тем, политика этого периода лишь в очень незначи­тельной степени связана с нуждами и запросами большинства рядовых граждан. Поэтому в политическом процессе большую роль играют радикалы всех мастей. В стабильных демократических странах радикалам существенно реже удаётся сни­скать поддержку значительного числа избирателей и они, естественным образом, оттесняются на периферию политического процесса.

Если же оппозиционная политическая деятельность не легальна, и связана с риском репрессий со стороны государства, то заниматься ей отваживаются, преиму­щественно, люди вполне определённого психологического типа. В их мировоззрении доминируют этические и религиозные мотивации, сводящиеся к представлению о политике как сфере борьбы между силами добра и силами зла, где не допустимы компромиссы и колебания. К примеру, одна из лидеров российской партии социа- листов-революционеров Е. К. Брешко-Брешковская, известная также как «бабушка русской революции», вспоминала о своих соратницах по эпохе народовольческого движения как о «святых женщинах, озаривших самую славную эпоху борьбы рус­ской интеллигенции с силами зла»^[35].

С другой стороны, представители политической элиты тоже в большинстве случаев склонны воспринимать вопрос о власти как сакральную сферу, примени­тельно к которой любые отступления от вековой традиции чреваты катастрофой. Не удивительно, что на ранних этапах модернизации традиционных обществ иде­ологический процесс приобретает особые характеристики, заметно отличающиеся от его свойств в условиях политики зрелого модерна (устойчивых конкурентных демократий конца XX — начала XXI вв.). Здесь идеология приобретает большую степень автономии, независимо от стратегий отдельных фракций политической элиты. Дело в том, что в этот период элита всё ещё опирается на традиционную легитимность абсолютного монарха, который не обязан отчитываться перед кем бы то ни было, а, следовательно, может обходиться без развёрнутой публичной аргу­ментации в поддержку принимаемых им решений.

Формирование новых политических институтов сопряжено с огромными ри­сками для политической элиты традиционного общества. Абсолютный монарх, на­чинающий процесс демократизации государственного управления, ставит на кон не только власть, но зачастую и собственную жизнь. Судьба Людовика XVI не только послужила уроком для прочих монархов, но и превратилась в распространённый аргумент сторонников жёсткого курса среди представителей традиционной полити­ческой элиты. С их точки зрения, социально-экономическую модернизацию страны вполне можно было проводить, не допуская никаких политических послаблений, а на все требования демократизации лучше всего отвечать репрессиями.

На практике, однако, эта стратегия далеко не всегда приносила желаемый «охранителям» эффект. Корреспондент английской газеты «Daily Telegraph» Диллон вспоминал о разговоре, который произошел у него в Санкт-Петербурге 9 января 1905 г. с одним из придворных. Англичанин спросил его, почему войска убивают безоружных рабочих и студентов? Придворный ответил: «Потому что гражданские законы отменены и действуют законы военные... Прошлой ночью его величество решил отстранить гражданскую власть и вручить заботу о поддержании обще­ственного порядка великому князю Владимиру, который очень начитан в истории Французской революции и не допустит никаких безумных послаблений. Он не впа­дет в те ошибки, в которых были повинны многие приближенные Людовика XVI; он не обнаружит слабости. Он считает, что верным средством для излечения народа от конституционных затей является повешение сотни недовольных в присутствии их товарищей... Чтобы ни случилось, он будет укрощать мятежный дух толпы, даже если бы ему пришлось для этого послать против населения все войска, которыми он располагает»^[36].

Как выяснилось в 1905 г., сугубо силовые решения тоже не являются уни­версальным рецептом разрешения политических кризисов. Расстрел рабочей де­монстрации 9 января только запустил процесс революции. Кроме того, последо­вательная политика проведения репрессий требует наличия в политической элите руководителей с рядом довольно дефицитных качеств. Когда эсеровские террори­сты два раза подряд (в 1902 и 1904 годах) «освобождали» вакансию министра вну­тренних дел Российской империи от сторонников жёсткого курса Д. С. Сипягина и В. К. Плеве, новых желающих продолжить политику репрессий не нашлось.

Тем самым, была продемонстрирована возможность силового влияния на политику правительства «снизу», с целью содействия модернизации политической системы. Впервые эта стратегия без особого успеха была опробована народоволь­цами, которые смогли убить императора Александра II, но оказались не в силах по­влиять в желаемом направлении на политику его наследника. Как отмечает иссле­дователь российского терроризма О. В. Будницкий: «То, что не сработало в 1881­м, получилось в 1904-м. Путь, указанный народовольцами, не оказался дорогой в тупик. Террористическая тактика доказала свою эффективность при определенных исторических условиях и обстоятельствах»^[37].

Этот пример показывает, что отношения между властью и оппозицией на на­чальной фазе модернизации, зачастую воспринимались обеими сторонами как игра с нулевой суммой, в которой увеличение возможностей и ресурсов одного игрока происходит исключительно за счёт ослабления другого. Обе стороны в данной ситу­ации используют очень ограниченное число стратегий, связанных с отношениями политической власти. Традиционная элита колеблется между применением репрес­сий против оппозиции и установлением контакта с наиболее «благонамеренной» её частью (выбор между «закручиванием гаек» и «ослаблением вожжей»). Решения подобного рода могут опираться на риторику либерального и консервативного тол­ка, но, по существу дела, они носят тактический характер.

Таким образом, на уровне борьбы за власть в модернизируемом обществе квази-религиозная мотивация радикальной оппозиции сталкивается с тактически­ми мотивами традиционной элиты. Для обеих этих групп идеологические системы служат не более чем готовым инструментарием, пригодным для обоснования из­бранной в данный момент политической стратегии.

Но и обычные граждане в модернизируемых странах также более склонны к радикализму, чем рядовые избиратели стабильных демократических обществ. Этот феномен постоянно обнаруживается в сравнительных политических исследовани­ях. Так, по данным Р. Далтона, в развитых демократических странах не более 5 % респондентов оценивают свои идеологические предпочтения как крайние или экс­тремистские (соответствующие баллам 1-2 и 9-10 по десятибалльной лево-правой идеологической шкале). В странах, ещё не завершивших процесс политической модернизации, крайние взгляды обнаруживает до 20 % электората. «Иными слова­ми, — подводит итог Р. Далтон, — в менее благополучных и менее демократиче­ских странах электорат жёстко поляризован по наиболее важным идеологическим вопросам»^[38].

Эта тенденция объясняется очень просто. Во-первых, большое количество неудовлетворённых своим статусом граждан, испытывающих ощущение хрони­ческой депривации, совершенно не склонны ценить общественную стабильность и поддерживать сложившийся социальный порядок. Зато они готовы поддержать любого радикального лидера, обещающего реализовать их пожелания. Как гласит популярный марксистский тезис: «Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей, приобретёт же он весь мир». Конечно, повышение уровня благосостояния социаль­ных низов и сокращения уровня социального расслоения до пристойных параме­тров эффективно противодействует политическому радикализму. Но в обществах на начальной фазе модернизации эту стратегию реализовать очень сложно, именно ввиду их общей бедности и необходимости быстрого развития.

Во-вторых, в обществах, не имевших опыта конкурентной демократии, не­откуда взяться представлениям о цене немедленного исполнения заветных вожде­лений. Здесь оппозиционные политики могут без всякого риска для себя давать популистские обещания, поскольку крайне маловероятно, что им когда-либо при­дётся претворять их в жизнь и нести ответственность за сопутствующие издерж­ки. Обычные граждане также не имели возможности «обжечься», поэтому смело экспериментируют с искрами, из которых при случае запросто может разгореться пламя. В этот период общественного политического инфантилизма рациональные аргументы не в силах повлиять на массовое сознание. Так, в период революции 1905-1906 годов в России во всех слоях общества, за исключением помещиков и тесно связанного с ними административного аппарата, сложилась точка зрения, что проблема крестьянской бедности может быть решена за счёт насильственного отчуждения помещичьих земель и передачи их крестьянам. В середине XIX сто­летия, когда осуществлялось перераспределение земли в связи с ликвидацией кре­постного права, эта позиция была в целом верна. Но быстрый рост крестьянского населения и сокращение общего фонда помещичьих земель за полвека преврати­ли её в анахронизм. К началу XX столетия отчуждение помещичьих земель могло бы увеличить средний размер крестьянского надела лишь на 20 %, что не решило бы проблемы крестьянского малоземелья, зато нанесло бы серьёзный урон эконо­мике страны, поскольку на помещичьих землях применялись более совершенные агротехнические технологии, позволявшие собирать более высокие урожаи. Между тем, передел помещичьих земель обещали в своих программах не только социа­листы всех толков, для которых подобная мера была идеологически оправданной и абсолютно естественной, как способ политической мобилизации крестьянства, но даже кадеты, располагавшие вполне компетентными экспертами по земельному вопросу, и не надеявшиеся всерьёз на поддержку крестьян^[39].

Третьей, и возможно наиболее важной причиной идеологического радикализ­ма периода ранней модернизации, можно считать формирование особой социальной группы, доминировавшей в это время на рынке идеологического предложения. Речь идёт об интеллигенции. Быстрый рост группы хорошо образованной по меркам эпо­хи молодёжи, часто не имеющей надёжных источников дохода, и привлекательных карьерных перспектив, оказался страшно опасен для власти, по-прежнему опирав­шей на традиционные источники легитимности. При этом традиционная власть не могла ни остановить рост этого слоя, поскольку образованные специалисты были абсолютно необходимы для решения задач догоняющей технологической модерни­зации, ни обеспечить его лояльность. Дело в том, что важнейшее для интеллигенции требование свободы получения информации и открытого обсуждения социальных проблем (в контексте той эпохи известное как требование «свободы печати») прямо противоречило стратегии сохранения монополии на власть в руках традиционной элиты.

В свою очередь, новые образованные слои, не видя перспектив удовлетворения своих запросов, не просто переходили в оппозицию к власти, но и увлекались созда­нием идеологических концепций, частично заимствованных из опыта более развитых стран, а иногда полностью отрывающихся от условий реальной жизни, и уходящих далеко в сферу «социального воображаемого» в терминологии К. Касториадиса^[40].

Термин «интеллигенция» относится к одному из немногих слов российского происхождения, вошедших в большинство мировых языков. В общественной науке он используется, главным образом, в рамках направления исследований, известно­го как «социология интеллектуалов». Чарльз Курзман и Линн Оуэнс выделяют в рамках этой субдисциплины три подхода, в зависимости от которых определяется политическая роль данной группы^[41]. Сторонники первого подхода видят в интеллек­туалах особый социальный класс с чётко выраженными собственными интересами, которые они активно отстаивают, пользуясь своей привилегированной позицией в публичной сфере. Второй подход, генетически связанный с марксистской теорией, привязывает интеллектуалов к той социальной группе, выходцами из которой они являются, и чьи приоритеты формулируют в качестве профессиональных идеоло­гов. Наконец, третий подход предполагает способность интеллектуалов абстраги­роваться от ограничений собственной социальной позиции и принять любую си­стему взглядов, исходя из её логической или эстетической привлекательности для данного конкретного представителя группы.

В этом контексте термин «интеллигенция» зачастую используется именно сторонниками первого подхода, поскольку явно указывает на групповую идентич­ность. Так, например, Раймон Арон в работе с характерным названием «Опиум ин­теллектуалов» отмечал, что «термин „интеллигенция^ впервые был использован в

России в XIX столетии. Выпускники университетов, усвоившие стандарты запад­ной культуры, образовали небольшую группу за пределами традиционной классо­вой структуры. Среди них были младшие сыновья аристократических семей, вы­ходцы из буржуазии и даже верхушки крестьянства. Отчуждённые от старого об­щества, они ощущали себя объединёнными приобщённостью к знаниям и общим отношением к существующему порядку. Всё это вместе, вкупе с научным духом и либеральными идеями, склонило их на сторону революции»^[42].

Трактовка политического поведения российской интеллигенции XIX в., предложенная Р. Ароном, представляется нам несколько упрощённой, и не учи­тывающей конкретно-исторических предпосылок оппозиционности этой группы, таких как борьба с правительством за автономию университетов. Но необходимо признать, что именно опыт политической мобилизации российской интеллигенции превратил её в идеальный тип нового «класса для себя» в марксистской термино­логии. Как отмечают в этой связи современные исследователи: «Интеллигенция, как и ее духовные вожди, часто рассматривалась и рассматривается в русской куль­туре как своего рода интеллектуальное „сектантство“, характеризующееся специ­фической идеологией и моралью, особым типом поведения и бытом, физическим обликом и радикальным умонастроением, неотделимым от идейно-политической нетерпимости»^[43].

Вместе с тем, нехватка у интеллигенции собственных политических ресур­сов вынуждала её энергично искать союзников в борьбе со старым режимом, и даже создавать их самостоятельно. Походы «в народ» в 1870-х гг., а затем длительная работа по внедрению социалистических идей в городскую рабочую среду как раз и представляли собой примеры относительно успешного идеологического констру­ирования социальной реальности. Такое активное идеологическое творчество мо­жет быть успешным именно на ранней стадии политической модернизации, когда возникающие новые субъекты политического процесса ещё не имеют собственного языка и стратегий политической аргументации, а потому вынуждены полагаться на привносимые извне дискурсивные идеологические модели. В этой связи изучение опыта российской модернизации XIX столетия может быть исключительно полез­ным и даже необходимым для выявления общих характеристик идеологического процесса в период модернизации.

Таким образом, на основании изучения роли идеологии в политических си­стемах модернизируемых обществ мы приходим к следующим выводам:

— на ранней стадии процесса социально-политической модернизации идео­логическая сфера приобретает особые характеристики, отличающие её как от тра­диционных способов политической легитимации, так и от идеологической комму­никации, характерной для устоявшихся конкурентных демократий;

— идеологический процесс в странах, идущих по пути догоняющей модер­низации, характеризуется слабыми взаимосвязями между наиболее популярными идеологическими концепциями и интересами основных социальных групп;

— в идеологической проблематике этого периода преобладают проблемы, связанные с созданием новых политических институтов, и, в целом, вопросом о власти, а не проблемы обоснования конкретных управленческих стратегий;

— как среди политиков, так и в среде политизированной публики, повы­шенной популярностью пользуются радикальные идеологические концепции по­пулистского толка;

— в идеологическом процессе доминируют представители недавно возник­шей социальной группы интеллектуалов, активно разрабатывающие и внедряющие в практику идеологические концепции в соответствии со своими групповыми цен­ностями и интересами.