Глава 5 ПРОБЛЕМА БЫТОВАНИЯ «ТЕОРИИ ЗАГОВОРА» В РОССИЙСКОМ СОЦИОКУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ В XVIII-XIX вв.
Как известно, вопрос о социокультурной идентификации российского общества имеет давнюю традицию постановки, широчайший спектр предлагаемых подходов и решений, во многом благодаря чему и не находит своего окончательного ответа и поныне. К моментам, качественно осложняющим обозначенную идентификацию, мы относим следующий ряд трудностей и внутренних противоречий. Во-первых, вызывает сомнение сам предмет исследования, на роль которого предлагается целый набор понятий, комплексных определений, имеющих не только различную природу возникновения и бытования, но и нередко вступающих между собой в антагонистические отношения. Не претендуя на полноту анализа, попробуем все же выделить наиболее принципиально значимые из предлагаемых вариантов решения. Это и различные модификации идей религиозного мессианизма: от «православного мышления» (И. В. Киреевский) до причудливого религиозного технократизма Н. Ф. Федорова. Это и различные варианты, объединенные тезисом о решающем значении естественно-природных факторов и аналогий (Н. Я. Данилевский, К. Н. Леонтьев, евразийцы, неоевразийцы). Не следует упускать из вида и достаточно представительное течение, участники которого указывают на государство как на движущую силу развития российского общества. Заметим, что в рамках данного подхода находится место и классическому этатизму (В. О. Ключевской, Б. Н. Чичерин) и мыслителям, негативно относящихся к государству как силе, тормозящей прогрессивное движение общества (М. А. Бакунин, И. Мечников, П. А. Кропоткин). Во-вторых, все это дополняется неизбежным имманентным «диалектизмом», который, впрочем, можно назвать эклектизмом, когда в одном концептуальном пространстве достаточно мирно уживаются теоретические аргументы, плохо сводимые к единому знаменателю различных школ, направлений и даже мировоззренческой ориентации. Более или менее свежим и известным примером тому служит отечественный вариант традиционализма, представленный А. Г. Дугиным, пытающимся «органично» соединить классический мессианский эсхатологизм с супернатуралисти- ческим вариантом толкования истории — геополитикой. При этом не учитывается тот «немаловажный» момент, что общая «красивость» теории оборачивается ее фатальной нежизнеспособностью. Определение начала российского конспирологического дискурса является по сей день дискуссионным вопросом. «Точку отсчета» можно попытаться найти в событиях достаточно далекого от нас прошлого. Обратимся к двум событиям средневековой истории в качестве начальной ступени нашего анализа. Мы обращаемся к событиям, связанным с деятельностью ордена тамплиеров в Европе и ересью новгородско-московских антитринитариев («жидовствующих»). Это тем более важно, что во многих конспирологических концепциях именно деятельность тамплиеров рассматривается как центральное звено всей истории тайных обществ в Европе. Внешне эти события разделяют всего лишь 150 лет, что, учитывая специфику средневековой темпоральной динамики, является совсем небольшим сроком, они обладают чертами несомненного сходства. Кратко перечислим основные моменты совпадения. В обоих случаях события происходят на фоне социально-политического движения к централизации государств. Тайные общества относятся к религиозным движениям, имеющим в своих рядах представителей высших социальных слоев. Как тамплиеры, так и жидовствующие подвергались репрессиям с широким использованием административных ресурсов, включая светские и церковные. Теперь же попытаемся осмыслить оба движения, используя обозначенные нами методологические установки и принципы. Уже на первом этапе следует отметить тот факт, что движение антитринитариев имеет ярко выраженный религиозный характер. По словам современных исследователей, «Учение «жидовствующих» впитало в себя элементы разнообразных ересей, переосмысленных, однако, на основе ветхозаветной доктрины»303. Ветхозаветная традиция выражалась в радикальном отказе от идеи тринитаризма, за которым следовали такие же радикальные попытки обрядового реформирования (отрицание святости икон и крестов, монашеских институтов и т. д.). Для нашего анализа интересен следующий момент. Инициатором борьбы с орденом тамплиеров выступила светская власть. Под давлением Филиппа Красивого римский папа Климент V легитимизирует преследования ордена. И хотя обвинения носили традиционный для Средневековья религиозный характер (поклонение дьяволу, культ Бафомета, ритуальное осквернение христианских таинств), первопричиной всех событий являются политико-экономические факторы. Как известно, орден сумел к тому времени сосредоточить в своих руках значительные экономические ресурсы, выступая в роли реального и почти легального субъекта политической и экономической жизни средневековой Европы. Совсем другая картина вырисовывается при обращении к отечественной истории. Как мы уже отмечали выше, деятельность антитринитариев в основном носила религиозный характер, практически не затрагивая социальных, экономических, политических сторон жизни русского общества. Хотя объективные предпосылки тому были. Среди сторонников ереси выделялась такая фигура, как Федор Курицын — влиятельнейший посольский дьяк при Иване III. Значение и роль этой фигуры становится определеннее, если вспомнить слова Иосифа Волоцкого, как раз касающиеся отношения московского государя к своему дипломату: «Державный во всем послушаше». Непосредственным итогом деятельности Курицына в качестве одного из лидеров ереси следует признать лишь написанное им «Лаодикийское послание», основная часть которого, «Литорея в квадратах», представляет собой некие грамматические таблицы, адекватное толкование которых до сих пор вызывает бурные дискуссии среди ученых-филологов. Второе наше замечание касается непосредственного влияния «жидовствующих» на социокультурный фон своей эпохи. Хотя современные исследователи утверждают, что «Вольнодумство распространилось повсеместно. Торжество «жидовствующих» было безусловным»304, реальное положение представляется нам несколько иным. Несопоставимым с масштабом деятельности ордена являлось число «торжествующих повсеместно»: по разным оценкам, их количество колебалось от 22 до 35 человек, и тот факт, что репрессии против вольнодумцев остались в рамках достаточно локального для средневековой Руси события, не нашел своего социокультурного «эха» в отличие от событий европейской истории. Следующий период возможного возникновения отечественной конспирологии относится уже к XVIII в. — эпохе исторических социально-политических событий, масштаб которых несоизмерим с рассмотренным выше эпизодом «религиозного диссидентства». Внешне история России XVIII в. располагает к возникновению конспирологического дискурса. Череда дворцовых переворотов, загадочные смерти царствующих особ, резкие зигзаги во внешней политике служат явным основанием для расцвета «теории заговора». Но большинство сторонников именно этого подхода представляют нам аргументы, весьма далекие от убедительности. Рассмотрим, к примеру, версию А. Зорина, представленную в его работе «Образ врага. Ода В. П. Петрова «На заключение с Оттоманскою Портою мира» и возникновение мифологии всемирного заговора против России». В центре внимания автора анализ названной оды В. П. Петрова в контексте исторических и политических реалий XVIII в. Работа, безусловно, демонстрирует и широчайшую эрудицию исследователя, выражающуюся в анализе произведения, времени написании оды, вплоть до ценнейшего указания на то, что она — «одна из самых больших петровских од. В ней четыреста семьдесят строк»305. Далее нам обещается анализ ее «средней части» (термин А. Зорина), что довольно странно выглядит с литературоведческих позиций. К сожалению, академическое литературоведение до сих пор использовало иную терминологию, где нет таких понятий. Впрочем, обратимся к конспирологической интерпретации оды Петрова, которая полнее и интереснее филологических штудий автора. Обращаясь собственно к идеологической составляющей оды, Зорин указывает на антифранцузскую интенцию произведения. Объяснение сему вытекает из особенностей мировой политики середины XVIII в., когда несколько европейских держав, включая Францию, пытались противодействовать чрезмерному, на их взгляд, усилению Российской империи. В арсенал подобного противостояния входили различные приемы: от легитимных дипломатических методов до попыток организации волнений, поиска, активной рекламы и помощи различного рода самозванцам и авантюристам. Заключение мира с Турцией, известное как Кучук-Кайнарджийский договор (1774 г.) было в этом контексте значимым, но не экстраординарным событием. Внимание же Зорина привлекает упоминание Петровым некой «тайной пружины», что становится исходным моментом конспирологической интерпретации оды. Согласно Зорину, «тайная пружина» есть не что иное, как «Королевский секрет [Secret de Roi]», созданный Людовиком XV. Как отмечается: «Суть секрета состояла в том, что некоторые посвященные в него сотрудники посольств Франции в разных странах получали тайные инструкции, нередко противоречащие официальным указаниям, поступающим от министра»306. Затем следует подробный рассказ о деятельности тайной организации, включая антирусские и антианглий- ские замыслы правящих кругов Франции. Заметим, что в реальности эти проекты или не были реализованы или полностью провалились по причине их умозрительности замысла и авантюрности исполнения. Совсем неожиданно центр повествования смещается к фигуре небезызвестного шевалье д’Эона, более чем колоритного персонажа эпохи, в целом не бедной яркими типажами. Как известно, шевалье, продолжительное время состоявший на дипломатической службе, выполнял самые деликатные поручения Версаля, в том числе и в России, в конечном счете, сугубо из материальных соображений. Будучи в Англии, он вступает в конфликт со своим прямым начальством и становится своего рода «невозвращенцем» XVIII в. Шантажируя французское правительство реальными и мнимыми разоблачениями, в том числе и касающимися деятельности «Королевского секрета», шевалье д’Эон пытался выторговать ряд уступок преимущественно денежного характера. Все это происходило в весьма мелодраматической обстановке со всем сопутствующим антуражем: секретной передачей документов, готовящимися похищениями и побегами. Естественно, что в подобной ситуации внимание «публики» в немалой степени было обращено и на секретные операции французской дипломатии, утратившие в какой-то степени свою конспиративность. В этот момент Зорин в своих рассуждениях вступает в область предположений и гипотез. Согласно его интерпретации, находясь в Лондоне во время скандала с бумагами «Королевского секрета», В. П. Петров переносит в контекст оды обозначенные политические реалии. Затем, желая под крепить конспирологический аспект творения Петрова, Зорин обращается к возможной масонской подоплеке оды. Процитируем соответствующий отрывок: «И в малых заключенных сферах Творят велики чудеса; Огней искусством Прометеи, Пременой лиц и дум Протеи; Сердец и счастия ловцы; Предосторожны, терпеливы, Неутомимы, прозорливы, Как куплю деющи пловцы». «Пловцы» оказываются связанными с Британской Ост- Индийской компанией, в руководстве которой большое влияние имели масоны. «Ловцы счастия» возвращают нас вновь к авантюристу д’Эону, вступившему в Лондоне в масонскую ложу. Тем самым схема, замкнувшись, обретает единство. Осознавая, несмотря на ряд интересных и глубоких замечаний, что его концепция страдает ярко выраженной искусственностью, Зорин делает вывод с известной осторожностью: «Похоже, что Петров был первым российским литератором, усмотревшим в распространении масонства угрозу государственным интересам России»307. Первые проявления конспирологических настроений в русском обществе мы можем соотнести с последними годами правления Екатерины II, совпавшими с событиями Французской революции. Сама атмосфера русской истории второй половины XVIII в. внешне почти идеальна для определения ее в качестве исходного момента отечественного конспирологического дискурса. Многочисленные дворцовые перевороты, заговоры, удавшиеся и малоудачные, оказали колоссальное воздействие на развитие России. К этому следует добавить, что многие исследователи к тому же указывают на причастность к возникновению конспирологического дискурса масонского движения и реакцию на него со стороны традиционного массового сознания: «В российской интерпретации масонская мифология почти сразу же слива- 7 Теория заговора ется с традиционными представлениями о тайном заговоре против России, который плетется за ее пределами»308. Но на наш взгляд, подобная интерпретация страдает некоторой однобокостью, заданностыо. Действительно, в ряде дошедших до нас источников масонство характеризуется крайне негативно («Псальма на обличение франкмасонов», вошедшая в «Письмовник» Курганова и т. д.). Следует также отметить антимасонский настрой публицистических и драматических произведений самой Екатерины II. Но при этом необходимо обратиться к содержанию и особенностям названных источников, выявив специфику их антимасонства. «Изъяснение некоторых известных дел проклятого сборища франкмасонского» — наиболее обширный, содержащий более 200 строк, антимасонский стихотворный текст середины XVIII в. Масонство предстает в данном тексте как явление абсолютно инфернального характера. Изображается картина демонологического шабаша: Тут молодцы до девиц устрояют хоры, Взыграют в скрыпицы, ударят в волторы, Там пляшут и танцуют быстрыми ногами, И друг друга целуют, объемля руками; Садятся их общества все за стол едины, Проводят торжество, пия разны вина309. Достойный зачин находит свое продолжение в последующих описаниях. Кроме предосудительных плясок «быстрыми ногами» масоны обвиняются в чревоугодии, сексуальных перверсиях (гомосексуализм, инцест, групповой секс). За подобными красочными описаниями антихристианская сущность масонства практически полностью поглощает возможный конспирологический подтекст их написания. В итоге антимасонская конспирология сводится к хорошо знакомому нам отечественному культурному антизападничеству XVIII в. Следует напомнить, что социокультурный вектор данной эпохи был определен реформами Петра I, движением к культурной и политической вестернизации. Поэтому анти- масонские настроения следует рассматривать, скорее, как реакцию на еще одно «вторжение» европейской культуры, чем как проявление «теории заговора». Антиевропейское, протославянофильское движение самоидентифицировало себя в двух направлениях. С одной стороны, утверждалась концепция самобытного пути развития России (полемические выступления М. В. Ломоносова против диссертации Г.-Ф. Миллера «О происхождении имени и народа российского», трактат В. К. Тредиаковского «Три раосуждения о трех главнейших древностях российских», труды И. Н. Болтина). С другой стороны, противодействие экспансии западной культуры во многом формировалось как борьба с галломанией, в контексте которой франкмасонству отводилась немалая роль, но не конспирологического, а по большей части социокультурного характера. Сатирико-иронические выпады царствующей писательницы в адрес масонства имеют несколько иной источник, но тоже не конспирологического характера, и верифицируются, скорее, с общей просвещенческой установкой екатерининской эпохи. Масоны здесь предстают в знакомой роли шарлатанов и обманщиков, дурачащих простодушных обывателей, дополняя хорошо нам знакомый ряд фонвизинских типов. Ситуация изменилась коренным образом после июля 1789 г. Поначалу восприняв революционные события в Париже достаточно спокойно, так как в политическом аспекте ослабление Франции, мягко говоря, не противоречило российским интересам, спустя короткое время Екатерина начинает проявлять беспокойство. Объясняется это опасением того, революционные настроения, не ограничиваясь территорией Франции, начинали с опасной скоростью распространяться по всей Европе. Тогда и появляется конспирологическая трактовка Французской революции. В работе Я. И. Булгакова «Записки о возмущении Польши», видного дипломата екатерининской эпохи, посла в Варшаве, уже утверждается следующее: «В Европе, по-видимому, учини ли уже заговор всех обществ и возмущения всенародного спокойствия»310. Еще более острой реакция была на известие о казни Людовика. Вот как об этом говорит статс-секретарь Екатерины II А. В. Храповицкий: «С получения известия о злодейском умерщвлении Короля Французского, Ее Величество слегла в постель, и больна и печальна»311. Совокупность всех этих факторов привела к ужесточению политики в отношении масонства и масонских организаций в Российской империи. Возникает своего рода масонский психоз, выразившийся в частности в том, что к известным обвинениям в адрес А. Н. Радищева («бунтовщик хуже Пугачева») было своевременно добавлено обвинение в том, что автор «Путешествия из Петербурга в Москву» принадлежит к ложе мартинистов312. «Теоретическим» основанием и одновременно подтверждением подобных тревог послужили весьма оперативные переводы живых классиков антимасонской литературы: Баррюэля и Робайсона. Первому из них выпала честь быть переведенным сразу в двух вариантах313, что свидетельствует по крайней мере о живом интересе и актуальности обозначенной темы для русского, весьма немногочисленного в то время культурного сообщества. Репрессии затронули такую известную фигуру, как Н. И. Новикова, ставшего в глазах своих современников, да и потомков жертвой излишней подозрительности Екатерины. Теперь необходимо определиться с выводом: являются ли антимасонские настроения и политические репрессии в отношении к деятелям русского Просвещения условиями, позволяющими нам говорить о возникновении конспирологического дискурса в отечественном социокультурном пространстве на переломе XVIII—XIX вв.? Выскажем предположение, что подобное утверждение будет не совсем верным. Это основывается на следующих аргументах. При всех внешних признаках конспирологического дискурса мы имеем дело с несколько иным явлением. Объяснение этому находится в раскрытии характера быто вания масонства на отечественной почве. Первые масонские организации возникают в России еще в 1731 г., но состоят целиком из англичан, живших в России. Вплоть до начала 1760-х гг. масонство не получает широкого распространения, являясь более чем экзотическим продуктом для русского общества. Так, достоверно известно, что за 1741-1750 гг. подтверждается существование только одной ложи, носящей символическое название «Скромность», основанной в 1750 г. в Санкт-Петербурге. В последующее десятилетие, также в столице, возникает еще одна ложа — «Три звезды». Если учитывать, что с 1741 по 1792 г. в России было открыто 66 лож, то естественным будет говорить о всплеске масонской активности во второй половине XVIII в. Ситуация коренным образом изменяется как раз с восшествием на престол Екатерины II. При ней процесс создания новых масонских лож значительно активизировался. Приведем, опять-таки, некоторые цифры. Только в 1771-1776 гг. было основано 16 лож различных систем. Особенностью русских масонских организаций было присутствие в них большого числа иностранцев. По подсчетам Т. А. Бакуниной-Осор- гиной, на 1731 русского приходилось 1536 иностранцев, что свидетельствует о высокой степени интегрированности русского масонства в международную масонскую систему. Хотя с другой стороны, эти же данные могут указывать, что масонство представляло собой некоторый вариант «клуба» для иностранцев, находившихся в России. Для конспирологии же необходим элемент двойственности, о котором мы уже говорили: субъект заговора не должен обладать внешней конспирологической природой. Напротив, он должен приспособляться к социальному окружению, представляя собой его усредненный элемент. Несомненно, что политика Екатерины, ее терпимое отношение к масонству объяснялись несколькими причинами практического характера. Во-первых, они соответствовали желанию императрицы играть большую роль в жизни Европы, налаживать тем самым неформальные связи, без которых невозможна любая долговременная политика. Во-вторых, масонство в те десятилетия, как мы показали это на примере Франции, становится модным в европейских державах. Екатерина, заботившаяся о своем реноме просвещенной императрицы, не могла не учитывать данный фактор. Возникает вопрос: насколько масонство глубоко укоренилось на русской почве, затронуло различные социальные, политические, культурные основы? По данным той же Бакуниной-Осоргиной, социальный состав русского масонства конца XVIII — начала XIX вв. представлял собой следующую картину. Всего количество русских масонов определяется в 3267 человека. Данные отсутствуют о 435 из них. Самую большую социальную группу — 1078 человек — составляли военные. Вторыми по численности следуют чиновники различных ведомств — 513 человек. Социальная группа, которую мы сегодня называем интеллигенцией (ученые, литераторы, преподаватели, музыканты, художники) включала в себя 501 человека. Высшими государственными чиновниками были 110 масонов. Наконец, 34 персоны являлись придворными того или иного царствующего лица314. О том, что масонство не представлялось для наших соотечественников XVIII в. абсолютной социокультурной ценностью, свидетельствует следующие, несколько курьезные, но показательные факты. П. И. Меллисино, один из старейших и уважаемых масонов, лично от императрицы получает указание о запрете масонской ложи. Не впадая в отчаяние, заслуженный артиллерийский генерал «учредил под своим председательством «Филадельфийское общество», которое составилось из молодых столичных развратников и имело целью предаваться всевозможным беспутствам»315, мало чем отличающееся от уже существовавшего в то время скандально известного «Евиного клуба». Последний представлял собой откровенную пародию на тайные общества. Оргиастическое бытование общества подкреплялось пародийным же «теоретическим» обоснова нием: дворянам необходимо поддерживать чистоту крови, поэтому сексуальные излишества в хорошем обществе способствуют лишь сохранению благородного сословия316. Другие примеры не менее показательно демонстрируют степень «трепетного» отношения русских масонов к масонским обрядам и традициям. Сенатский канцелярист Ильин так описывает один из эпизодов кутежа — кстати, что характерно — с участием полицейского офицера: «Были все пьяны от пунша и шалили много, из комнаты Осипова, тут же на дворе в стоящие пустые покои шли церемонией, иной в кафтане, а иной без кафтана. Передний с чашей, наполненной пуншем, а за ним идущий — с лимонами, с ложкой и с сахаром, потом третий с чашками»317. Та легкость, и даже легкомысленность, с которой даже авторитетные русские масоны отказывались от своих «убеждений», пародийно обыгрывали высокие масонские ритуалы, убедительно доказывает тот факт, что для подавляющего числа участие в масонском движении было не более чем кратковременной модой или средством ускорения профессиональной карьеры. На это указывает в отдельном положении своей докторской диссертации Г. В. Вернадский: «Масонские ложи, представляя организацию взаимопомощи братьев, были, до известной степени организацией чиновничества, обеспечивая братьям быстрое восхождение по служебной лестнице»318. Таким образом находит объяснение факт большого присутствия среди масонов чиновничьего сословия, скорее всего игнорирующего потенциальную конспирологическую природу деятельности масонства. Исходя из сказанного, мы можем не согласиться со словами современного западного исследователя: «Наверное, нигде в Европе масонство не сыграло такой большой роли в развитии культурной жизни на протяжении целых трех, а то и четырех поколений, как в России»319. Ссылки на бедность и невыразительность отечественной культуры или «отсутствие православных богословских и пиетистских сочинений, написанных доступным мирянину языком и стилем, которые бы обладали достаточной научной строгостью или эмоциональной глубиной»320, также рождают ряд вопросов... В качестве возражения можно спросить: насколько масонство обогатило «бедную и невыразительную» отечественную культуру? Насколько вообще была актуальна потребность в «научных» и одновременно «эмоциональных» пиетистских сочинениях? На наш взгляд, в этом случае мы сталкиваемся с типичной социокультурной аберрацией. Объяснение формально схожих, соположенных явлений базируется на единственном положении универсального характера, реально обладающем локальной истинностью. Перечисленные английским исследователем социокультурные приметы являются абсолютно правильными при их применении к условиям западноевропейских социумов. Действительно, пиетистские богословские искания свойственны Европе того времени, особенно для ее протестантской части, что и способствовало развитию масонства. Участие интеллигенции XVIII в. в масонстве, а здесь фигура Новикова является достаточно типической и символической, имеет двоякое объяснение. С одной стороны, «разночинное» сословие стремилось выйти за границы своей социальной страты, приобрести полезные знакомства, потенциальных покровителей и меценатов. В то же время не следует забывать о том, что, употребляя понятие «интеллигенция» в контексте социокультурной ситуации екатерининской эпохи, мы совершаем сознательное упрощение, ибо интеллигенция как таковая еще не возникла. То есть в отличие от Западной Европы в России в тот период не существовало мощных интеллектуальных объединений, с их коммуникационными сетями, сформировавшимся социально-политическим дискурсом. Поэтому и тайные общества и, главное, реакция на их существование в отечественном культурном, политическом климате коренным образом отличались от европейских социокультурных процессов. Обратимся теперь более подробно к причинам ареста и последующего заключения Н. И. Новикова и попытаемся понять, насколько они сопряжены и отражают конспирологические настроения тех дней. Напомним, что Новиков сыграл важнейшую роль в культурном развитии России и как издатель сатирических журналов, и как книгоиздатель, благодаря усилиям которого книги стали доступны более широкому кругу читателей. Но кроме просветительской и книгоиздательской деятельности Новикова интересовали проблемы духовно-нравственного плана. Духовные искания приводят Новикова к И. Г. Шварцу, видному масону и деятелю русского Просвещения. Уже вместе они составляют нечто вроде плана культурно-религиозной деятельности. План включал в себя следующие моменты: «1) делать общеизвестными правила хорошего воспитания; 2) издавать полезные книги, поддерживая тем и типографское предприятие Новикова; 3) выписывать из-за границы способных учителей или, что еще лучше, — воспитывать русских преподавателей»321. Внешне обвинения были построены на том, что нови- ковская типография выпустила «Историю о страдальцах соловецких», анонимное сочинение, посвященное движению раскольников, которые описывались в сочувственных тонах. Именно данное издание послужило причиной Указа Екатерины II князю А. А. Прозоровскому о проведении обыска в домах, принадлежащих Новикову, на предмет выявления там подпольной типографии322. Симптоматично, что вопрос об издании «Истории...» даже не поднимался во время следствия; исполнив свою роль, он оказался неактуальным ни для следствия, ни для императрицы. Репрессии против масонов и, в частности, московского кружка Новикова находят свое объяснение в том, что часть русских масонов, включая Новикова и сподвижников, были втянуты в сложную дворцовую интригу, включающую «закулисную» борьбу Екатерины II со своим сыном, будущим Павлом I. В этой борьбе масоны играли принципиально подчиненную роль, выполняя чаще всего второстепенные задания, о сущности которых сами не имели ясного пред ставления. Так, в своих сношениях с двором Фридриха- Вильгельма Павел активно использует в качестве курьеров видных масонов М. И. Багрянского и А. М. Кутузова. Поэтому не можем не согласиться со словами Г. В. Вернадского: «Сношения с цесаревичем и его берлинскими друзьями, конечно, и погубили Новикова, подвергнув разгрому весь кружок»323. Центральное место в допросах Новикова (мы можем судить о них по сохранившимся протоколам) занимают темы, связанные с его контактами с опальным цесаревичем. В контексте выявления связей с Павлом I всплывают вопросы, как сейчас говорят, о легитимности источников доходов Новикова и его компаньонов. Естественно, затрагиваемые масонские темы не привлекают внимания следователей, для которых куда более важными остаются темы дворцовых и околодворцовых интриг. Обратим внимание также на особенности мировоззренческой позиции русского масонства. Выше мы уже отмечали, что для значительного количества лиц участие в масонстве объяснялось соображениями карьерного или даже развлекательного характера. Но как выглядела ситуация с теми, кто руководствовался в масонской деятельности идейными принципами и устремлениями? Любопытные факты открываются при рассмотрении тех источников, которые формировали мировоззренческие позиции русских масонов. Так, состав библиотеки известного русского масона И. П. Тургенева открывает совсем неожиданную сторону его интересов. Тематика и содержание работ, представленных в библиотеке, весьма существенно изменяют наши представления о русских розенкрейцерах как о типических представителях отечественного Просвещения, с присущими им антиклерикальными тенденциями. Значительная часть библиотеки содержит сочинения католических иезуитских авторов. При этом тематика работ достаточно разнообразна: от католической апологетики, мистических сочинений до книг дидактического и морально-нравственного характера. Среди авторов явно выделяются такие фигуры, как оппонент Вольтера — аббат Ноннот, а также Ж. Н. Гру, Б. Бод ран, Ж. Рейра. Неслучайность или субъективизм подобного подбора литературы снимается тем, что часть книг была подарками, сделанными лицами одного с И. П. Тургеневым идейного крута. Например, сочинение Жана Николя Гру «Черты истинного благочестия» было подарено Тургеневу известным масоном И. П. Лопухиным. В совокупности подобные факты свидетельствуют о мировоззренческой открытости русских розенкрейцеров к различного рода духовно-религиозным объединениям, отказе от узкой партийной закрытости. Нельзя не согласиться в данном контексте со словами современного отечественного исследователя по поводу идейных особенностей русских мистиков Нови- ковского кружка: «Основа духовного облика подобного типа — настойчивый и неуклонный поиск «крупиц истины», разбросанных в многообразных явлениях действительности, открывающихся сознанию. Многогранность религиозных интересов московских масонов, обращенных практически ко всем направлениям современной им религиозной мысли, средневековью, тайным учениям, — весьма интересное явление, заслуживающее интерпретации и изучения»324. Синтез изложенных доводов дает нам возможность говорить об отсутствии конспирологического дискурса в конце XIX в. Антимасонские репрессии находят свое объяснение в конкретных политических событиях того времени. Конечно, историческое, хронологическое сопряжение личной борьбы Екатерины II с Павлом I с европейской реакцией на Французскую революцию было оперативно использовано первой. Но в данный период общественное сознание масонские организации не связывает с тайными обществами как таковыми. Само отечественное масонство весьма остро, негативно восприняло не только эксцессы в ходе революции, но и, в конечном счете, идеологическую составляющую французских событий. Один из лидеров русского масонства, уже упомянутый И. В. Лопухин, в 1794 г. издает работу, название которой точно отражает ее содержание — «Излияния сердца, чтущаго благодать единоначалия и ужасающегося, взирая на пагубные плоды мечтания равенства и буйной свободы». Равнодушие к прелестям «буйной свободы» в среде русского масонства заставляет даже авторов, подчеркивающих ее социально-политическую активность, признать следующее: «Исследователи единодушны в том, что идеи эмансипации крепостных и введения демократических учреждений были чужды русскому масонству екатерининского времени»325. Все приведенные примеры служат убедительным доказательством об отсутствии в отечественной социокультурном пространстве XVIII в. конспирологического сознания. Даже такой потенциально продуктивный объект «теории заговора», как масонство, не стал детонатором для развития отечественной конспирологии. Поэтому следует обратиться к анализу следующего за этим веком периода и попытаться обнаружить истоки отечественной конспирологии в XIX в. Больший интерес вызывают события в начале 1831 г., имевшие место на самом верху российского общества. Именно тогда князь А. Б. Голицын подает на имя Николая I доклад о тайных обществах, действующих в Российской империи. Нельзя сказать, что данный факт не вызывал интереса со стороны исследователей как прошлого, так и настоящего времени. Н. Шильдером еще в конце XIX в. были опубликованы важные материалы, касающиеся причин и последствий доклада Голицына. Среди современных работ на эту тему отметим публикации того же А. Зорина и фундаментальный труд Я. А. Гордина «Мистики и охранители». Предваряя непосредственный анализ концептуальных построений одного из первых отечественных «конспирологов», следует обратиться к особенностям эпохи начала XIX в., без учета которых наше исследование не может считаться полным. Князь Александр Борисович Голицын принадлежал к одному из знатнейших родов страны, давшему истории многих выдающихся деятелей (фельдмаршал М. М. Го лицын, гГлава верховного тайного совета Д. М. Голицын). Сам А. Б. Голицын также входил в элиту того времени. Участник Отечественной войны, генерал-майор и, наконец, флигель-адъютант, он был весьма заметной фигурой александровской, а затем и николаевской эпохи. Как отмечают современники, князь отличался религиозностью и склонностью к мистицизму326. Мистицизм, сыгравший не последнюю роль в событиях 1831 г., в первой трети XIX в. не был явлением исключительным для социокультурного климата российского общества. Сама фигура Александра I, особенности его личности способствовали подъему интереса к различного рода мистическим и оккультным учениям и концепциям. Будучи человеком, получившим космополитическое образование и не стремившимся поддерживать национальную форму религии, Александр I объективно способствовал неофициальной или полуофициальной реабилитации масонства в России, находившегося под запретом после Французской революции. С другой стороны, сам государь испытывал живейший интерес к мистико-ок- культным учениям той поры. Среди писателей-мистиков, произведения которых находят распространение и адептов в России, мы можем встретить как имена знакомые и в наше время: Я. Беме, Сен- Мартена, Эккартсгаузена, так и фигуры, не пережившие своей эпохи: Гийон, Мамбрини, Юнг-Штиллинг. Подобные настроения получили естественное свое усиление после Отечественной войны. Как пишет исследователь данной проблематики XIX в. И. А. Чистович: «В девизе, принятом им после этих событий и изображенном на победной медали в память 12 года (не нам, не нам, а имени Твоему), он прямо выражал, что считает себя только орудием, посредством которого действовала высшая божественная сила»327. Обратимся к персональному ряду русского мистицизма начала XIX в., чтобы наиболее ясно представить его основные тенденции, которые отличались вполне объяснимой раз- нонаправленностью. Наиболее известными мистиками александровской эпохи являются А. Ф. Лабзин и А. Н. Голицын. Первый из них занимался распространением книг (Эккартсгаузен, Шиллинг, Бэме) и журналов мистического характера, в частности недолгое время выпускал журнал «Сионский вестник», имевший, несмотря на то что вышло всего девять номеров, шумный успех в «мистических кругах». Лабзин представлял собой тип чистого мистика, основной задачей которого было «нравственное совершенствование человечества» посредством достаточно вольной трактовки христианства. Совсем с иным примером мы сталкиваемся при обращении к фигуре А. Н. Голицына. В отличие от Лабзина, игнорировавшего государственную службу (деятельность на посту вице-президента Академии художеств являлась, безусловно, синекурой), обер-прокурор Синода и главноуправляющий духовными делами иностранных исповеданий князь Голицын обладал ярко выраженными административными способностями. Сочетание религиозной экзальтированности с практической деятельностью достаточно быстро принесло свои плоды. В 1812 г., знаковом для русской истории, в Россию по поручению Английского библейского общества прибывает пастор Паттерсон. Результатом его работы в том же году стало учреждение Библейского общества в России. Членами комитета для управления делами общества избираются, помимо его президента Голицына, влиятельнейшие лица Российской империи. Это В. П. Кочубей, министр народного просвещения А. К. Разумовский, министр внутренних дел О. П. Козодавлев, С. С. Уваров и др. Членом общества становится и Александр I, оказавший ему серьезную материальную поддержку. О размерах поддержки Библейского общества со стороны монарха красноречиво свидетельствует одна только сумма помощи, оказанной в 1816 г.: 30 тысяч рублей. Основной задачей общества, кроме экуменического направления, декларировалась необходимость «при издании книг священного писания на разных языках держаться текстов, употребляемых по правилам того или иного вероисповедания, без всяких пояснений или комментариев, которые неизбежно носили бы вероисповедный отпечаток»328. Неизбежно, что столь активная просветительская деятельность рождала желание не только ознакомиться с текстами Библии, лишенными конфессиональных комментариев, но и более чем осторожное отношение со стороны весомой части русского общества. Одними из первых проявлений конспирологических настроений в эпоху царствования Александра I, его либерального периода, становятся два рапорта полковника В. И. Дибича. Оба написаны в 1816 г. в Мейсене, первый отправлен фельдмаршалу Барклаю де Толли, второй — начальнику генерального штаба русской императорской армии И. И. Дибичу, родному брату автора. Оба рапорта свидетельствуют об острой социокультурной реакции со стороны умеренно консервативно настроенных кругов российского общества на либеральные веяния той эпохи, после войны 1812г. сопряженной с усилением контактов между Россией и Европой. Подобные контакты имели прежде всего место в армейской среде, которую Дибич считает наиболее восприимчивой к различного рода подрывным влияниям. Ситуация же, сложившаяся в европейских армиях, внушает самые серьезные опасения. Дибич приводит следующий пример: «Офицеры королевской прусской гвардии будто бы также открыто утверждали, что государи не нужны и что состояние мировой культуры настоятельно требует учреждения республики»329. Неизбежным последствием данной ситуации является возникновение тайных обществ в армейской среде по образцу европейского масонства. Именно масонство Дибич помещает в центре своей конспирологической теории. Масонство обвиняется в том, что его цели и задачи намеренно скрыты от непосвященных, за нарочито изощренной символикой масонства открываются не филантропия и безобидное увлечение мистицизмом, но социально-политическая доктрина революционного толка. Предлагается Дибича собственная трактовка масонской риторики. «Он освобождает элементарное тело человечества (государство) от нечистых побуждений (система верховной власти). Душу человечества (дух времени) он просвещает (отдает под влияние союзников)».330 Рисуется апокалипсическая картина мирового заговора, берущего свое начало в добиблейские времена, что косвенно указывает на инфернальный источник мирового неблагополучия. Участниками мирового заговора становятся: «майосы, жрецы, софосы, брамины, левиты, платоники, иоанниты, франкомасоны, иезуиты, цинцендорфы, об- серванты, сведенборгиане, розенкрейцеры, иллюминаты, азиатские братья, африканские братья, кармелиты, шотландские каменщики и тугенбунд»331. Нетрудно заметить, что автор соединяет несоединимое, объявляя заговорщиками непримиримых соперников, таких, например, как иезуиты и масоны, или причисляя к ним браминов с платониками. Впрочем, в данном контексте оговаривается некоторое «диалектическое противоречие», выявленное им в генезисе тайных обществ. Оказывается, что в начале существования некоторые из тайных обществ ставили перед собой достаточно позитивные, даже «нравственные цели». Дибич пишет: «Мир обязан тайным обществам главным образом сохранением чистой нравственной философии, основанной на всепрощающей любви к человечеству в такие времена, когда фанатизм, нетерпимость, суеверие... увлекали человечество со стези всеобщего благополучия»332. В этом моменте своих рассуждений Дибич «предугадывает» логику объяснения генезиса тайных обществ в более поздний период исследования конспирологии. К сожалению, увлечение конспирологической составляющей приводит к постепенному вымыванию нравственного начала, цели и задачи трактуются все более туманно и неопределенно, что дает возможность свободно манипулиро вать умонастроением и действиями членов тайных обществ. К тому же, после пришествия Христа тайные общества, пусть с благими намерениями, пытаются не только дублировать, но и противопоставлять себя истинному спасению. Стремясь изменить данную негативную тенденцию, но одновременно учитывая богатый опыт деятельности тайных обществ, Дибич предлагает использовать их для пропаганды вне Европы, там, где христианство еще слабо или где оное встречает сопротивление. Ситуация некоторым образом претерпела изменения в начале двадцатых годов XIX в., что связано с изменившимися политическими реалиями тех дней. Влияние Меттерниха способствовало определенному «поправению» взглядов Александра I, что выразилось в более пристальном внимании к различным полулегальным обществам (масонским, литературным). Большой интерес в этом контексте вызывают документы, относящиеся к деятельности маркиза Ф. О. Пауллучи — генерал-губернатора Лифляндского и Курляндского. Отвечая на письменный запрос князя П. М. Волконского по поводу учреждения в Риге масонской ложи, Паулуччи фактически предлагает собственную интерпретацию «теории заговора». В своих докладных записках он выделяет две разновидности существовавших на тот день тайных обществ. К первым он относит легальное масонство, характеризующееся как объединение, ставящее перед собой цели исключительно морально-нравственного порядка. Отношения с государственной властью у подобных масонских лож строятся на принципах открытости и подчинения. Примером тому служит реакция руководителей остзейской ложи на ее запрет. Маркиз пишет: «Я счел своим долгом пригласить директоров помянутых лож, для дачи обязательств в прекращении работ оных, впредь до нового приказания. С их стороны получено мною формальное заявление, что они поспешили исполнить это приказание, и постараются, чтобы оное сделалось известным только тем, кого касается»333. Это объясняется, прежде всего, социаль ным составом прибалтийских масонских лож, включающий остзейское дворянство и местную буржуазию. Куда больше беспокойств Пауллучи выражает по поводу другой социальной группы — научного сообщества. Здесь он особо выделяет такой крупный научный центр как Дерпт, аттестуя его как «ученую республику», пропитанную духом либерализма. Особо подчеркивается, что воздействие «ученой республики» сконцентрировано на учащейся молодежи. «Эта ученая республика, находясь, по организации своей, в полной независимости от губернских властей, образует особое государство, которое, однако, не в состоянии прямо нарушать существующий порядок, но по примеру многих германских университетов, ограничивается подготовкою обучающегося там юношества к восприятию утопических идей»334. Затем автор отходит от непосредственного первоначального предмета своего доклада и пытается создать некоторую схему понимания действий и целей тайных обществ. Прежде всего, обращается внимание на широчайшее распространение «тайных обществ» а Европе, из которой они и проникают в Россию. Это напрямую является следствием деформации религиозных институтов современной Пауллучи Европы, детерминировавшей возникновение различного рода религиозных и псевдорелигиозных объединений. Первые из них, реагируя непосредственно на религиозный кризис и руководствуясь живым религиозным чувством, пытаются найти выход из сложившегося положения, инициируя создание новых или обновление старых культов. К этому направлению относится традиционное масонство. Второй тип обществ за внешне религиозной деятельностью скрывает свои подлинные цели: это и разрушение самих религиозных оснований общества, и последующая политическая хаотизация (революция). Ситуация усугубляется и усложняется тем, что различия между двумя типами тайных обществ становятся все более условными. Объяснение заключается в том, что в религиозные объеди нения проникают эмиссары политических тайных обществ. Поэтому масонство и другие мистические объединения (к ним Пауллучи причисляет даже ланкастерские школы взаимного обучения335) в действительности представляют собой реальную угрозу. «Хотя видимая цель этих обществ состоит в поднятии религиозного культа, что само достойно уважения, но при этом не без основания следует опасаться, чтобы под личиной усердия и благочестия туда не проскользнули эмиссары новых обществ»336. Среди псевдоре- лигиозных обществ Пауллучи особо выделяет Библейское общество, что было достаточно рискованно, учитывая, как мы показали, более чем положительное отношение к Библейскому обществу со стороны Александра I. Экуменическая составляющая данной организации трактуется сугубо с конспирологических позиций. Делается вывод, что следствием подобных действий будет не примирение различных христианских течений, но напротив, обострение конфронтации, в результате которой усилятся позиции тех тайных сил, что стоят за внешне безобидными «религиозными филантропами». Для борьбы с тайными/псевдорелигиозными обществами маркиз предлагает следующее: «1) Воспретить по всей империи все тайные общества и сборища, потому что они представляют орудие, которым плуты также легко могут воспользоваться, как и честные люди. Ваше величество, как в сердце своем, так и в мудрости своей найдете средство отнять у этой меры всякий характер гонения. 2) Ваше императорское величество благоволите повелеть, чтобы приняты были самые действительные меры к строжайшему наблюдению за всеми сборищами, соединяющими для молитв, — на тот конец, чтобы они не стремились к нововведениям в религии и чтобы не могли в них проникнуть виды политические337». В своем третьем и последнем конспирологическом отчете Пауллучи вновь настойчиво рекомендует обратить самое пристальное внимание на характер деятельности Библейского общества: «Я глубоко убежден в том, что мистицизм, библейские общества, взаимное обучение, видоизмененный католицизм и пр. и пр. не менее вредны для государственного благосостояния, как всякие другие тайные общества, и что они представляют готовый материал для революции»338. Призрак Французской революции, начавшейся борьбой за просвещение и религиозную терпимость, заставляет, по мнению Пауллучи, более осторожно относиться ко всем религиозным и культурным новациям. Реакция маркиза Пауллучи для нас является еще более показательной и значимой в том плане, что жесткая позиция маркиза по масонской проблеме, отражает прежде всего европейский социокультурный опыт, перенесенный на русскую почву. Хотя письма генерал-губернатора Лифляндского и Курляндского остались без последствий, несколько позже, в 1823 г., последовал указ Александра I о закрытии литовских масонских лож, что стало результатом доноса С. Миц- каневского. Сам Мицканевский состоял более трех лет в одной из литовских лож, кстати, прозрение сопровождалось требованием вернуть 75 рублей серебром, выплаченных в качестве членских сборов. Обвинения, сформулированные раскаявшимся масоном, носили абстрактно-отвлеченный характер, повторяя избитые ходы европейской конспирологической мысли. «Главная тайна масонства состоит в том, чтобы распространить между всеми состояниями людей вольность и равенство, истребить деспотизм или самодержавное правление; все сие очевидно угрожает народам потрясением или революциею, подобно тем, какие были во Франции, Испании, Португалии, Неаполе и Турине»339. Отсутствие оригинальной концепции, четкого структурирования текста доноса находят свое объяснение в следующем факте: момент внезапного раскаяния Мицка- невского сопровождается другим значительным событием в его жизни. По отзыву литовского военного губернатора, «шляхтич Мицканевский был прежде членом виленской квартирной комиссии и за разные злоупотребления вместе с другими членами находится под судом»340. Неизвестно в чем раскаивались прочие члены репрессированной квартирной комиссии, но совершенно ясно, что для шляхтича Мицканевского написание бумаги на высочайшее имя было актом скорее не конспирологического толка, обусловленного идеологическими, политическими трансформациями, но попыткой хотя отчасти смягчить неизбежный удар судьбы. Тот факт, что закрытие масонских лож все же произошло, следует рассматривать в большей степени не как обостренную реакцию на конспирологическую схему, предложенную Мицканевским, но как попытку пресечения нелегитимных контактов между Польшей и прибалтийскими губерниями. Структурно записка Голицына «О иллюминатстве в 1831 году» делится на две большие части. В первой формулируются целевые установки и механизмы деятельности ордена, формулируемые следующим образом: «Цель иллю- минатства ведет к мечтательному водворению всеобщей морали, долженствующей все заменить у человека, и приводит чрез постепенные революции все государства в разрушение и обещает человеку какое-то патриархальное состояние, для достижения коего должны исчезнуть все цари земные и народы»341. Во второй части излагается история деятельности иллюминатства в России, социально-философский анализ текущего положения дел в государстве. Интерес для нас также представляют обширные приложения, по замыслу автора концептуально подкрепляющие основные тезисы и выводы доклада. Приложения включают в себя следующие девять пунктов: 1) Выписку из книг некоторых правил Вейсгауптова учения. 2) Выписку из уроков профессора Арсеньева. 3) Выписку из уроков профессора Германа. 4) О праве естественном — Куницына. 5) Проповедь Филарета. 6) О философии Шеллингова. 7) Выписки из учения профессора Германа с опровержением. 8) Копию с оригинальных донесений попечителя Рунича. 9) Устав об иллюминатах в выписках342. Как мы видим, большая часть документов имеет не политический характер, это материалы, так или иначе связанные с образовательной сферой, что составляет, как мы покажем далее, системную основу конспирологической работы Голицына. Персональный ряд работы достаточно многообразен (Кочубей, Тургенев, Злобин и др.), но парадигмально «завязан» на фигуре М. М. Сперанского, являющегося центром заговора иллюминатов, согласно версии Голицына. Началом деятельности иллюминатов в России служит следующее событие: «В 1808 году, во время Эрфуртского конгресса, он, Сперанский, был принят в высокую степень иллюминатства, сделан провинциальным начальником и дан ему был в помогу от главы ордена Вейс- гаупта иллюминат Фесслер»343. Дальнейшие «доказательства» вины Сперанского строятся в основном на личных разговорах автора с теми или иными лицами, апелляции к сведениям, которые могут подтвердить лица, известные императору344. Разрушительные замыслы иллюминатства воплощались в реальности различными методами: от намеренного уничтожения финансовой системы Российской империи до расстановки участников заговора на ключевые государственные посты. Большая роль в построениях Голицына отводится именно Фесслеру. Симптоматично, что фамилия Фесслера присутствует и в рапорте Дибича, который его называет «известным иезуитом-якобинцем» и утверждает о наличии несомненной связи Фесслера с тугенбундом. Формально И.-А. Фесслер не занимал высоких государственных постов. Бывший член ордена капуцинов, перешедший в протестантизм и написавший историю масонства, он в 1809 г. (время расцвета александровского либерализма) получает кафедру восточных языков и философии в Александро- Невской духовной академии. В академии выясняется, что переход в протестантизм не был конечным пунктом в духовной эволюции Фесслера. Уже в качестве атеиста бывшего профессора высылают в Саратовскую губернию, где он пребывает до конца дней своих. Возникает вопрос: чем объяснить такое исключительное внимание к фигуре, обладающей довольно яркой, но все же не невероятной для того времени биографией? Ответом на этот вопрос служит как раз деятельность Фесслера в качестве педагога в духовной академии, то есть роль не политическая, но педагогическая. Именно как педагог бывший католический монах оказывает не политическое, но идеологическое воздействие, о чем позже, весьма прочувственно, скажет В. В. Зеньковский. «В русском масонстве формировались все основные черты будущей «передовой» интеллигенции — и на первом месте здесь стоял примат морали и сознание долга служить обществу, вообще практический идеализм»345. Первые русские конспирологи довольно точно, хотя, возможно, и на интуитивном уровне определили значение образования как мощного фактора формирования той социальной силы, которая неизбежно вступит в конфликт с существующим общественным порядком. Поэтому Пауллучи, говоря о масонстве, по необходимости должен обращаться к университетским проблемам. Голицын практически целиком посвящает приложение к записке «О иллюминатстве в 1831 году» конспектам лекций университетских профессоров. С этой точки зрения первые русские конспирологи начала XIX в. сумели парадигмально точно обозначить среду возникновения не только тайных обществ, но «теории заговора». Какова же была реакция Николая I на доклад Голицына? Исходя из субъективных и объективных предпосылок царствования Николая I и сложившейся на тот день международной ситуации, реакция императора должна была быть предельна жесткой. Напомним, что все годы царствования Николая омрачались событиями декабря 1825 г. Воспоми нания о драматически подавленном путче не сулили заговорщикам (реальным или мнимым) легкого осуществления планов. Даже «вербальная» неблагонадежность могла привести и приводила в ряде случаев к весьма печальным последствиям. Наиболее адекватным и известным примером может служить «дело петрашевцев», реальная вина которых не шла далее неблагонамеренных разговоров и смутных прожектов. С другой стороны, события 1831 г. на европейской арене отвечали самым тревожным опасениям. Французская революция и польский мятеж стали серьезной угрозой как внешнему политическому положению, так и внутренней стабильности империи. Ситуация усугублялась прямой под держкой польских мятежников со стороны ряда европейских держав (Франция, Англия). Таким образом, и психологически, и объективно доклад был «созвучен» положению дел. Но реакция Николая I оказалась далеко не той, на которую рассчитывал автор. В своем исследовании Н. Шильдер особо обращает внимание на пометки императора на докладе. «В разных местах доноса часто встречаются такого рода пометы: «Требую доказательств», «Где доказательство?», «Совершенно наглая ложь: я требую доказательств»346. Несмотря на то, что этот труд несомненно принадлежит перу Голицына, отражает его взгляды, личный опыт, следует указать на важный источник его доклада, не попавший в поле внимания большинства исследователей. Речь идет о другой, не менее важной и колоритной фигуре того времени — М. Л. Магницком, чье имя постоянно звучало в контексте доклада Голицына. К сожалению, до сих пор личность Магницкого или становится объектом умолчания, или наделяется такими монструозными чертами, что лишает возможности его адекватной оценки не только в общественном сознании, но и в науке. Даже такой объективный и корректный автор, как А. Я. Гордин, совершенно необоснованно, безапелляционно заявляет: «Очевидно, в Магницком и в самом деле ощущалось что-то инфер нальное... Магницкий был воплощением предательства, ренегатства»347. Находившийся в то время в ссылке в Ревеле Магницкий получает указание разъяснить те или иные положения, касающиеся деятельности иллюминатов. Работа была выполнена менее чем за три недели и носила впечатляющее название «Обличение всемирного заговора против алтарей и тронов публичными событиями и юридическими актами — о водворении иллюминатства в России». Работа Магницкого, как это уже видно из названия, делится на две части. В первой дается экскурс в историю иллюминатов, где автором особо подчеркивается совпадение пафоса Просвещения с идеологией иллюминатского движения, когда «из европейских университетов составили они [иллюминаты] себе настоящие твердыни»348. Помимо «Обличения всемирного заговора...» особый интерес для нас представляет более раннее письмо М. А. Магницкого А. А. Аракчееву, отправленное в начале 1826 г. Эта было время очередной «черной полосы» в весьма деятельной жизни сановника. После должности симбирского губернатора в 1819 г. он назначается попечителем Казанского учебного округа. Должность эта принесла ему достаточно двусмысленную известность. Прежде всего Магницкий занялся реформированием Казанского университета, усмотрев в относительно либеральной университетской среде благодатную почву для распространения крамольных идей, что по его мнению неизбежно приведет к общегосударственному краху. Альтернативу подобной перспективе Магницкий видел в усилении религиозно-нравственного аспекта в воспитании питомцев университета. Уже в этом устремлении, идущем вразрез с официальной установкой эпохи александровского либерализма, видна принципиальность, которую можно, конечно, оценивать по-разному, но вряд ли стоит упоминать предательство и ренегатство, имеющие своими причинами банально меркантильные соображения. Последствия радикальных шагов или, лучше сказать, радикальных планов Магницкого (запрещение или ограничение преподавания философии, усиление надзора за студентами и т. д.) вызвали резко негативную реакцию со стороны даже далеко не либеральных общественных деятелей. Так, членом Главного правления училищ состоял известнейший русский морепГлаватель И. X. Крузенштерн. Процитируем его высказывание по поводу намерения Магницкого запретить преподавание философии: «Я полагаю, что учение философии, в надлежащем, истинном смысле, есть не что иное, как благотворное руководство к должному употреблению дарованного нам от Бога разума»349. На отождествление философии и иллюминатства, к чему мы еще обратимся, адмирал возражал следующим образом: «Общество иллюминатов хотя и существовало до французской революции, было, однако, уничтожено уже в 1785 году, а следовательно, непонятно, почему бы ныне, по прошествии 40 лет, надлежало бы нам опасаться какого-то влияния сего давно забытого общества... это приведено только для того, чтобы основать на чем-нибудь мнение г. Магницкого, что иллюминатизм и философия суть одно и то же и что надлежит исключить сию последнюю из числа учебных предметов России»350. Обратим внимание на фактическое совпадение аргументации Крузенштерна с возражениями Николая I, приведенными выше. Далее, после ревизии в 1826 г. Казанского университета генерал-майором П. Ф. Желту- хиным и разразившегося следом финансового скандала (обвинение в денежных растратах, махинациях с подрядчиками), М. Л. Магницким был предпринят ряд мер по нейтрализации своих противников и объяснению собственной позиции. Эта цель и реализуется в письме Аракчееву Магницким дается конспирологическая интерпретация произошедших с ним «злоключений». «Я понимаю сие происшествие так: шайка, бунт сей готовившаяся, завладела полициею и некоторыми придворными лицами, которых и побуждала непрестанно клеветать на меня, дабы удалить давно несносного ей обличителя от всякой возможности пробудить правительство»351. Далее, абстрагируясь от собственной судьбы, автор переходит к общей конспирологической схеме, выведенной им на основе опыта, почерпнутого из деятельности на педагогическом поприще: «После внимательных розысканий и труда нескольких лет поражен он был [Магницкий говорит о себе в третьем лице] следующими истинами: 1) Всем возмутительным переворотам государств везде и всегда предшествовало возмутительное воспитание. 2) Все тайные общества, на возмущение государств действовавшие, начинали всегда с потайного действия на воспитание. 3) Дух нашего времени либералов, карбонариев и суеверов все один и тот же дух иллюминатства, в новом только плаще, равно действуют на воспитание. 4) С времен Иосифа II прокрался он к нам и в нашем воспитании делает большие успехи, ибо повсеместно в науках богословских, философских, политических и исторических распространяет неприметным образом самые противные правила православию и самодержавию»352. Эти положения Магницкого, при всей их краткости, достаточно адекватны для понимания социокультурного кода того времени. Как показывает исследование Гордина, между сочинениями Магницкого и Голицына существует явная связь. Но Гордин в своем анализе делает упор на межличностном контакте между двумя конспирологами: «Оказавшись на краю пропасти, Магницкий стал форсированно готовить плацдарм для контрнаступления. В это время он, очевидно, возобновил старые свои связи с князем Андреем Борисовичем, искавшим возможности вернуться к активной государственной деятельности»353. Безусловно, двух государственных деятелей — опального, находившегося под официальным расследованием, и полуопального, подвергшегося неофициальному остракизму, — объединяло общее желание вернуть себе утраченные позиции. Для нас более важным представляется проследить концептуальное единство версий заговора Голицына и Магницкого. В чем их близость и в чем они отличаются от предыдущих «разоблачителей»? Самый главной чертой следует считать переход от непосредственного разоблачения заговора к «теории заговора». Как мы видели, неудовольствие Николая I, повлиявшее на то, что голицынский труд не был должным образом оценен, при всей объяснимой мнительности и подозрительности императора, имело корень как раз в теоретичности, абстрактности построений Голицына. Придерживаясь традиционного взгляда на природу, механизм и движущие силы заговора, Николай I нуждался в эмпирически подтверждаемом материале (конкретных фамилиях командиров полков, а не фамилиях университетских профессоров). Также обратим внимание на то, что у Н. Шильдера доклады Голицына и Магницкого вызывают негативную непосредственную личную реакцию, схожую с отношением к ним российского императора. Таким образом, можно сделать вывод о том, что «теория заговора» на протяжении царствований как Александра I, так и Николая I проявляла себя в локальных рамках, будучи невостребованной как общественным сознанием, так и политической элитой страны. Даже присутствие в роли «заговорщика» Сперанского, отношение к которому с определенного времени было более чем критическим, не принесло ощутимых результатов. Российское общество, оставаясь традиционным по своему характеру, не воспринимает саму модель «теории заговора». Примечательно свидетельство по этому поводу А. В. Никитенко, в дневнике которого находит свое непосредственное отражение общественное сознание той эпохи. Лишенный сословных и классовых стереотипов, автор откликается на все важнейшие события своего времени. В записях конца 1848 г. Никитенко фиксирует историю некоего Аристова. Разорившийся рязанский помещик с целью поправить свое финансовое положение, заявляет в III отделение о наличии заговора против правительства. На полученные деньги авантюрист ведет разгульный образ жизни, регулярно сдавая своих собутыльников жандармам в качестве участников мифического заговора. Афера была обнаружена благодаря полученному из Рязани письму, в котором была раскрыта подлинная сущность разоблачителя и содержалась просьба наказать «плута, воришку, картежника, который наполнил всю губернию своими похождениями и долгами»354. За этим последовал вполне ожидаемый финал: «Открылась комедия, которую играл этот негодяй, чтобы на выманенные деньги погулять. В заключение он сам во всем признался. Разумеется, всех невинно забранных отпустили, а молодца, говорят, отправили в арестантские роты»355. Обратим внимание на то, что событие, зафиксированное Никитенко, подано в форме анекдота и содержательно отсылает нас к гоголевскому «Ревизору», что придает действительно комический характер излагаемой истории. Параллель между Аристовым и Хлестаковым снижает саму идею заговора, низводя ее до уровня комедийной завязки. Несомненно, что в этом отражено само отношение к заговору Никитенко, который одновременно являлся и профессором Петербургского университета, и крупным чиновником, занимающимся цензурой печатных изданий. Кроме этого, одна из причин подобной невосприимчивости к конспирологическому моделированию скрывается в самой природе бытования тайных обществ в России той эпохи. Сошлемся на мнение В. М. Боковой, исследовавшей непосредственно тайные общества декабристского и постдекабристского периода. «Приходится признать, что разновидность объединения, пригодного для эффективной тайной политической деятельности, была создана в русских тайных обществах первой трети XIX в. лишь теоретически, как перспективная модель. На практике тайное общество не имело собственных, только ему присущих формальных особенностей, то есть было эклектичным; личные связи в нем преобладали над организационными, и при этом в нем обнаруживалось очевидное тяготение к камерной кружковой деятельности»356. Интересным представляется анализ непосредственных участников событий 1825 г., их взгляд на собственную конспиративную деятельность и на саму природу тайных обществ, в деятельности которых они принимали участие. «Южанин» Н. В. Басаргин размышляет следующим образом: «Во время существования общества благоденствия, хотя цель оного была известна всем, но у большей части членов сия была побочной. Главная же была та, что мы находились весьма тесно связанными друг с другом. Каждый вечер мы собирались вместе без условия, и всякий излагал малейшие подробности, до него касающиеся, и самые маловажные впечатления, получаемые им в течение всего дня»357. Куда более эмоциональным и решительным в своем видении вопроса является А. В. Поджио: «Бывало, соберутся люди-братья! Сколько тут и шуму, и бойкости, и решимости — но нет действия, и люди расходятся, и опять же затишье в тех же умах. Возьмите исторический ход всех тайных обществ, просуществовавших в других государствах! Какое упорство, какую настойчивость вы увидите для достижения хотя бы самой отвлеченной цели- Скажите, мыслимо ли у нас... образование таких обществ?»358 Таким образом, специфика бытования тайных обществ в России говорит об их преимущественно досуговом характере. Учитывая все вышеперечисленные признаки, мы можем говорить о парадоксальном отсутствии конспирологического мышления у непосредственных участников тайных обществ359. О политическом аспекте деятельности российских тайных обществ начала XIX в. достаточно емко и точно сказано Т. Н. Жуковской: «Тайные общества... выступали не только готовой формой почти открытого (поскольку в России никогда не было настоящей разветвленной «конспирации», в духе карбонаризма) приобщения людей к политической деятельности, но и привлекательной формой публичности»360. Интересное и ценное мнение о конспирологическом вопросе мы находим в творческом наследии таких видных революционных демократов как А. И. Герцен и Н. П. Огарев. Будучи идейными наследники декабристов и, естественно, учитывая опыт декабрьского выступления 1825 г., они выстраивают собственную оригинальную концепцию тайного общества. Особый интерес в данной связи вызывает фактор «наложения» на отечественный социокультурный опыт западноевропейского радикально-революционного варианта «теории заговора», с которым, в силу известных причин, русские мыслители были близко знакомы. Напомним, что Герцен и Огарев оказываются в Европе в разгар революции 1848 г., в подготовке и участии которой принимали активное участие различного рода полулегальные и полностью подпольные национально-революционные организации. Именно эти факторы и определяли актуальность конспирологических изысканий русских политических эмигрантов. Н. П. Огарев задается вопросом: «Может ли в наше время тайное общество быть полезно, и если может, какая должна быть его цель и организация?»361 Автор отвечает на собственный вопрос утвердительно, ссылаясь на то, что весь прогрессивный ход мировой истории направлялся деятельностью тайных обществ. К последним Огарев относит христианство, Реформацию в Европе и, естественно, близкие ему революционные события середины позапрошлого столетия. На современном этапе, применительно к российскому обществу, тайное общество становится практически единственным способом проведения «гражданской реформы». Обращаясь к прошлому, осмысливая истоки декабристского движения, Герцен с Огаревым делают вывод о неизбежности возникновения тайных обществ в российских условиях. «Если б была гласность, не было бы тайного общества и не было заговора. В Англии, например, тайное общество невозможно. Но в государстве, где дела идут скверно, где грабительство и притеснения властей невыносимы и где об общественных нуждах нельзя говорить вслух, всегда явится необходимость говорить о них втайне, а это и ведет к тайным обществам»362. Поэтому говорить о подражательном, опирающемся, в частности, на немецкий социокультурный опыт, характере русских тайных обществ не представляется возможным. Признавая необходимость тайных обществ, русские демократы, как это ни странно, лишают их собственно конспирологической составляющей. В их представлении тайное общество — это не строго засекреченная система с жесткой иерархией, ограниченным кругом «посвященных» в планы организации. Напротив, Огарев категорически отвергает все перечисленные признаки тайных обществ. «Порядок подчинения иезуитского общества для нас слишком ненавистен, чтобы мы могли создать нечто подобное. К тому же такой порядок годится только для отстаивания падающего начала. Наш центр должен быть нравственной силой без всяких quasi-правительственных форм. Центробежная сила убеждения и центростремительная сила доверия должны зависеть от искренности понимания и деятельности центральных членов, без всякой формальной иерархии»363. Таким образом, тайное общество приобретает черты широкого объединения людей демократической, «гражданской» ориентации. Хотя идея общественного переворота и не отрицается, но процесс переворота приобретает новое толкование. В первую очередь ставится такая цель, как нравственный переворот, путь к которому лежит через народное просвещение. Во-вторых, тайное общество, помимо реформирования социально-политической, экономической, судебной системы, призвано внести вклад в развитие культуры и даже статистики. Приведем один более чем красноречивый пример из составленного перечня объектов исследования. Будущее тайное общество должно не обходить своим вниманием такой важный фактор, как «геолого-метеорологическое состояние государства и его отношение к растительности»364. Как мы видим, классический конспирологический тезис, озвученный Огаревым в начале работы, «растворяется», превращаясь, по сути, в достаточно стандартный для той эпохи проект радикального переустройства российского общества. Следующим, «ключевым» для генезиса отечественной конспирологии социально-историческим этапом объявляется середина XIX в. По мнению В. Э. Багдасаряна «Импульсом, обусловившим формирование конспирологических теорий в отечественной историографии, явились мировоззренческие потрясения, постигшие русскую общественность. Шоковую реакцию вызвало сообщение о поражении России в Крымской войне»365. Следствием поражения является возникновение отечественного конспирологического дискурса. Персональный ряд отечественных конспирологов составляют деятели так называемого «позднего славянофильства», среди которых особо выделяются имена Н. Я. Данилевского и В. И. Ламанского. Подобную точку зрения разделяет и С. Дудаков: «Понятие «заговор» («владычество», «противостояние», «борьба» и т. д.) с эпитетом «всемирный» в качестве объективной силы, угрожающей России, появилось в геополитике до жупела «жидомасонства». Открытие «всемирного еврейского заговора» было предопределено не его историко-реальным наличием, а его необходимостью для обоснования меняющейся в действительности геополитикой Российской империи»366. Восточная война, согласно приведенным мнениям, формирует сознание глобального противостояния России окружающему миру. Концепция наличия перманентного внешнего, экзотерического врага претерпевает изменение, трансформируясь в идею о внутреннем, конспирологическом противостоянии. Действительно, обращаясь к творчеству автора «России и Европы», можно констатировать, что своеобразным «толчком» для Данилевского послужили события середины XIX в. Крымская война для него явилась началом интенсивного 8 Теория заговора переосмысления традиционных социокультурных схем как в общественном сознании, так и в социально-философских, исторических контекстах — и здесь мы можем, безусловно, согласиться с обозначенной точкой зрения. Внимание Данилевского было сосредоточено на попытке адекватной интерпретации того факта, что противниками России в Крымской войне становятся страны с такими ярко разнонаправленными интересами, как Англия, Турция, Франция, не раз вступавшие в открытый конфликт друг с другом и имеющие давние взаимные претензии. Более того, в коалицию вступают страны с различной конфессиональной принадлежностью: христианские Англия и Франция объединяются с мусульманской Османской империей в борьбе против другого христианского государства. Осмысливая данный феномен, Данилевский приходит к известному открытию культурно-исторических типов, являющихся, по мнению автора, основой всей социальной, культурной, религиозной процессуальности. Отвергая идею единого, общечеловеческого прогрессивного развития, русский мыслитель приходит к выводу о существовании в историческом пространстве замкнутых социокультурных образований. Возможным итогом бытования этнических, социальных общностей выступает рождение культурно-исторического типа — особого синтетического образования, соединяющего в себе религиозные, социальные, бытовые, политические, научные, эстетические аспекты социально-исторического развития этноса. Ситуацию в современной ему исторической науке Данилевский рассматривает с позиций реального бытования лишь культурно-исторических типов, обнаруживая в историографии доминирование искусственной, неорганической систематизации социально-исторического процесса. Смысл такой систематизации заключается в распределении исторических событий по периодам Древнего мира, Средневековья и Нового времени. При этом условной границей, разделяющей, к примеру, древний и средневековый периоды, служит эпоха падения Западной Римской империи. Безжизненность подобной схемы, подаваемой западноевропейской историографией в качестве основы рассмотрения всемирной истории, выявляется при попытке включения истории Индии, Китая и других стран в рамки обозначенного подхода. Требование естественной системы деления заключается в том, что явления внутри данной группы должны иметь высокую степень близости, выявляющуюся при сопоставлении с элементами в других группах. Кроме того, группы должны быть однородными, то есть степень родства, их объединяющая должна быть одинаковой в одноименных группах. Конечно, при определенном интеллектуальном усилии можно найти некоторые имманентные черты сходства между цивилизационным подходом, разработанным Данилевским и «теорией заговора». Наделение определенного народа жестко прописанным, присущим только ему социокультурным кодом (культурно-историческим типом) объективно может стать источником конфликта. Но пафос работы Данилевского отражает скорее стремление не к конфликтному пониманию истории, когда конкретные социально-культурные образования в силу их антагонистической природы вступают в смертельное противоборство, следствием чего и выступает актуализация «теории заговора» как инструмента решения конфликта, а к иному пониманию этого процесса. История, согласно Данилевскому, есть параллельное развитие множества культур, прогресс внутри одной из которых не никак не соотносится с другой. Тем самым снимается проблема конфликтности культур, отношения между ними следует назвать скорее отчужденными, чем враждебными. Также обратим наше внимание на то, что в методологическом аспекте концепция Данилевского, хотя и является оригинальной, но вполне созвучна своему времени. Влияние позитивистского подхода находит продолжение в возникновении «органической школы», которая более последовательно и открыто, по сравнению с самим позитивизмом, связывало историко-социальные процессы с естественно-природной средой. В качестве агентов влияния рассматривались множество факторов: климатические, географические (Ратцель, Мужон, Маттецци). И поэтому работа Данилевского достаточно четко маркирована как социобиологическое исследование, в котором для «теории заговора» не находится места: ни концептуально, ни содержательно. Надо заметить, что подобная ошибка является достаточно типичной для современных исследователей «теории заговора». Пытаясь как можно шире раздвинуть рамки предмета, они «загоняют» в них весьма далекий от конспирологии материал. Так, И. А. Яблоков, рассматривая содержательные аспекты панафриканизма, делает вывод о наличии в них конспирологических элементов на основании допущения сходства панафриканизма с панславизмом: «У лидеров афроамериканских организаций существовала потребность в формировании образа великой нации с большой историей, достижениями как социального, культурного, так и технологического плана. Общность, объединенная неким национальным опытом, легче способна воспринять националистическую, чрезмерно мифологизированную пропаганду (например, нацистская «арийская нация» или русская панславянская идеология)»367. Таким образом, конспирологическая детерминанта сводится к весьма туманному «некому национальному опыту», что явно недостаточно и, главное, непродуктивно при объяснении феномена «теории заговора». Как мы помним, в 1830-е гг. предпринимались попытки легитимизации «теории заговора»; в максимальной форме предполагалось ее встраивание в политико-правовые процессы, в минимальной — влияние на принятие конкретных решений. Но обращения А. Б. Голицына, М. Л. Магницкого не нашли соответствующего отклика у Николая I, несмотря на определенное созвучие апокалипсических построений первых отечественных конспирологов и конкретных соци ально-политических процессов того времени. Своеобразной наследницей Магницкого и Голицына в начале 1880-х гг. выступает Ю. Д. Глинка. Как и ее предшественники, Глинка принадлежала к высшим кругам русского общества, что обеспечивало ей возможность непосредственного обращения к первым лицам императорской фамилии. Проведя долгое время за границей, где она участвовала в интригах, направленных против русских политических эмигрантов, Глинка начинает воспринимать себя не просто как сыщи- ка-дилетанта, но в качестве политического агента русского правительства. В новой роли Глинка стремится оказывать непосредственное воздействие на молодого императора Александра ГГГ. Учитывая трагические события, после которых Александр ГП и получил престол, он должен был быть особенно восприимчив к конспирологической риторике. Тем более что после убийства Александра ГГ волна террора так и не спала. По сути, Александр 1ГГ, безвыездно живший с семьей в Гатчине, оказался в негласной осаде. Из-за опасений новых покушений постоянно переносилась церемония коронации в Московском Кремле, которая традиционно играла роль неофициального, но авторитетного для страны свидетельства преемственности власти. В данной ситуации любой намек на заговор воспринимался более чем серьезно. Письмо Глинки Александру ГГГ представляет собой попытку донести до царя информацию на крайне актуальную тему. Но центральное место в письме занимают сведения не об активности заговорщиков-революционеров, речь идет о куда более экзотической опасности. По словам Глинки, ультиматум России и ее верховной власти выдвинул Всемирный еврейский союз. «Главный раввин Парижа» потребовал предоставить еврейскому населению России религиозные и граясданские права. По поводу Всемирного еврейского союза корреспондент говорит коротко, но эффектно: «Этот союз — гигантская сила, располагающая огромными деньгами и пользующаяся широкой сетью тайных связей»368. Реактивность «теории заговора» наиболее ярко демонстрируется при обращении к отечественной истории начала XX в. Целый ряд исследователей внешне вполне логично указывает на всплеск конспирологических настроений после первой русской революции 1905 г. как на явное свидетельство присутствия и активности «теории заговора» в социокультурном пространстве России. У некоторых из этих авторов соположенность конспирологического мышления российской ментальности не вызывает сомнения: «Особая подверженность России конспиративизму имеет несколько объяснений. В самодержавном государстве не было легитимного политического пространства для политических дискуссий и процессов... Другое объяснение — это несколько двусмысленное положение России по отношению к Европе. Вызвать у русских страхи перед заговорами иностранных правительств против России оказалось совсем не трудно»369. Не возражая против признания явного роста конспирологических настроений в указанный период отечественный истории (о чем еще пойдет речь ниже), обратим наше внимание на степень манипуляционного воздействия «теории заговора». В отношении содержания западноевропейского менталитета можно определенно сказать, что «теория заговора» выступает в качестве детонатора социально-политических процессов. Наиболее ярким и известным примером тому служит так называемое «Завещание Петра I», впервые опубликованное французским историком Лезюром в 1812 г. в книге «О возрастании русского могущества с самого начала его до XIX столетия». Степень влияния этого апокрифического документа, раскрывавшего «долгосрочные коварные планы русских монархов», была настолько велика, что стала одним из идеологических факторов, способствующих началу Крымской войны. Говоря о начале Крымской войны, заметим, что апелляция к «Завещанию Петра I» не исчерпывала конспирологического антуража назревавшего конфликта. Достаточно известный и популярный английский публицист и политический деятель Д. Уркуорт в своей газете Morning Advertiser, начиная с осени 1853 г. подробно развивал тему глобального заговора русской монархии против цивилизованного, демократического мира. Масштабность подрывной деятельности царизма отражается хотя бы в факте подкупа Николаем I Мадзини. Будучи членом английского парламента с 1837 г., Уркуорт зачастую использует возможность публично разоблачать коварные планы русской монархии. Особую пикантность конспирологическим построениям английского борца с русским империализмом придавал, к примеру, следующий пассаж: «Он резко критиковал английское правительство за недостаточно решительную борьбу против «русской опасности» и даже самого Пальмерстона именовал русским агентом»370. Но Уркуорт не ограничивался современностью в разоблачении «русского заговора», историческим подтверждением которого служит уже теперь такой серьезный источник, как Библия. Обращаясь к «Ветхому завету», английский публицист проводит параллели между Нововавилонским царством и Российской империей. Но эта связь, по его мнению, носит не отвлеченно-символический характер, но конкретно-исторический. Оказывается, что один из вариантов имени Навуходоносора — Небукаднецар — расшифровывается вполне узнаваемо: «Нет бога, кроме царя»371. Далее, уже в 1860 г. «Завещание Петра I» вновь привлекает к себе внимание в свете польских событий. Для определенных печатных средств псевдодокумент становится основанием для обсуждения действий европейских стран против России. 1870-е гг. добавляют новый штрих к «исследованию» «Завещания...». Аббат М. Гома в книге «Завещания Петра Великого, или Ключ к будущему» разоблачает коварные замыслы русского императора, но уже в отношении, как это ни странно, Японии, призывая католиков всего мира в свете столь удручающих перспектив к крестовому походу против России372. Особо следует подчеркнуть, что как само качество изготовления «Завещания...» и его содержание, так и период его актуализации указывают на явные признаки подделки. Несмотря на это, как мы видим, подобный идеологический продукт находит свою достаточно широкую и многообразную аудиторию. Поэтому нельзя не согласиться со словами В. П. Козлова о роли и значении данного «документа»: «Оно [завещание] формировало в общественном мнении «образ врага» — России. Монархическая Европа должна была поразиться коварству русской монархии, которая во имя достижения мирового господства разрабатывала далеко идущие планы. Для прогрессивной общественности Европы «Завещание...» представлялось очередным доказательством имперских устремлений России»373. Уже исходя из этого, объяснение конспирологического мышления отсутствием «легитимного политического пространства» представляется нам не совсем верным.