Глава 6 ОСОБЕННОСТИ БЫТОВАНИЯ «ТЕОРИИ ЗАГОВОРА» В ОТЕЧЕСТВЕННОМ СОЦИОКУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ НАЧАЛА XX в.
Обратимся вновь к подъему конспирологических настроений в России начала XX в. Означает ли этот подъем формирование собственно «конспирологического мышления»? На наш взгляд, это не совсем верно. Природа реактивности подразумевает достаточно локальное поле взаимодействия в жестких границах причинно-следственных связей. В качестве примера приведем отрывок из дневника М. Кузмина, отражающий не только эстетические искания значительного русского поэта, но и дающего представление о социальных реалиях тех лет. «Я говорю сам для себя и называю все своими именами; жиды и жидовствующие нахалы, изменники и подлецы губят Россию; они ее не погубят, но до полнейшей нищеты и позора могут довести... Что им Россия, русская культура, богатство? Власть, возможность изблевывать свое лакейство, поганое краснобайство, дикая пляска осатанелых жидов»374. При всей экспрессивности цитируемого отрывка, оценка поэтом ситуации лишена апокалипсической окраски, свойственной конспирологическому мышлению. Энтропийные процессы в социальной действительности первой русской революции, при всей их мощи, имеют естественное ограничение: «они ее не погубят, но до полной нищеты и позора довести могут». Также заметим, что характеристика агентов «теории заговора» даже учитывая отсылку к их «осатанелости» сопровождается уни чижительными инвективами: «лакейство», «краснобайство» и т. д. При этом иерархия социально закрепленных ценностей хотя и подвергается весьма существенной деформации, но все же сохраняется в качестве единственно возможной для социального большинства. Поэтому в центре внимания первых конспирологов становится попытка объяснения непосредственных причин революционного кризиса 1905 г. А. И. Генц в следующих словах определяет уровень масонской опасности: «В России масонства, давшего нам в свое время мартиниста Новикова и декабристов, официально давно не существует: с указом 1822 года масонские ложи были закрыты у нас навсегда; но ужасная русская действительность показывает нам, что свою разрушающую работу масонство у нас тем не менее ведет, и сопровождается она, увы, блестящим успехом»375. Но примеры «блестящих успехов» за практически полное столетие отсутствуют. Доказательная часть авторских рассуждений основывается лишь на непосредственном описании событий Русско-японской войны и последовавших за ней революционных выступлений. «А что касается других видов масонской измены, то какие возмутительные примеры ее видели мы хотя бы в японскую войну, когда интеллигенция и здесь, и на театре военных действий возбуждала солдат к нарушению долга перед родиной; когда открыто устраивались фестивали по случаю наших поражений!»376 Отметим, что сущность предъявляемых обвинений имеет опосредованное отношение к «теории заговора». Действительно, упрек тайного общества в организации «фестивалей», то есть праздников, приводит к лишению его конспиративного начала. Это по существу означает аннигиляцию самого содержания тайного общества. Реальным объектом авторских претензий становятся не масоны, но радикальная часть русской интеллигенции, для которой, действительно, были характерны подобные настроения. Действительно, широкое распространение радикальных настроений в русской интеллигенции заставляло властные органы с подозрением относиться к возникновению тех или иных общественных организаций. Зачастую пристальное внимание привлекали организации, внешне вполне безобидные, но обладающие «конспирологическим потенциалом». Так, серьезные опасения вызывало стремление учредителей Автомобильного клуба «исследовать состояние дорог, способствовать их улучшению (ставить на них вывески, устраивать повсеместно гаражи, стоянки, питательные пункты, и магазины и т. д.)»377. Предполагалось, что за подобными инициативами скрывается попытка узурпации функций правительственных органов. Не меньшее волнение вызывали организации эсперантистов. В докладе Департамента полиции обер-прокурору Св. Синода В. К. Саблеру раскрывались далеко идущие планы поборников создания нового общечеловеческого языка, объединенных в общество с «подозрительным» названием «Звезда свободы»: «эсперантистский союз «Звезда (иначе Мир) свободы»... имеет своим основанием... бороться при помощи печати с религиями, догматами и предрассудками, стремиться к уничтожению милитаризма, распространению путем организации курсов или иными способами языка эсперанто между интернационалистами, социалистами и даже между анархистами, вести пропаганду освободительных идей среди эсперантистов и, наконец, оказывать услуги по эсперантским переводам рабочим синдикатам всех стран»378. Несомненно, что главная опасность скрывалась в «иных способах» действий последователей Л. Заменгофа. Впрочем, одна из задач вырисовывалась достаточно ясно — конспирологической «специализацией» эсперантистов является коммуникационная сфера. Сам язык эсперанто подавался как средство, обеспечивающее информационную безопасность тайным обществам в невидимой войне против государства и религии. Объективно положение усугублялось тем, что сами эсперантисты не чуждались «конспирологических» приемов: активно использовались псевдонимы, проводилась своего рода «вербовка» среди влиятельных общественных фигур в различных странах с намерением обеспечить защиту и поддержку поборников нового языка. Автомобилистами и эсперантистами не исчерпывался список потенциально подозрительных организаций, преследующих скрытые подрывные цели. К ревнителям технического прогресса и создателям общемирового языка были присоединены спортсмены. Речь идет о таком постепенно обретавшем популярность виде спорта, как футбол. Оказалось, что тренировки и футбольные матчи могут быть идеальным прикрытием для заговорщиков, которые разрабатывали тактические планы восстания во время тренировок и в перерывах между периодами. Подобная «широта интересов», совмещение спортивных занятий с разработкой планов грядущего восстания отмечались у членов Рышков- ского общества футболистов Курской железной дороги379. Заметим, что, как и в случае с обществом эсперантистов, данный пример имеет некоторое рациональное основание. Действительно, в событиях революции 1905-1907 гг. активное участие принимали именно работники железной дороги, чем и объясняется повышенное внимание не к футбольному клубу как «спортивно-конспирологическому» обществу, но к настроению среди спортсменов-любителей. Для реактивной фазы развития конспирологии, как уже отмечалось, свойственна временная ограниченность «теории заговора», которая на этой стадии служит орудием интерпретации современных событий. При этом события генетически изолированы, не «встроены» в общую конспирологическую вселенную. В центре конспирологической модели реактивного периода находится ключевое событие (политический, экономический кризис, военный конфликт), выводящее общественное сознание из состояния равновесия и сопровождающееся ценностным кризисом. Как правило, кризисный процесс заканчивается внешне благополучно, прилагаются значительные усилия в «профилактической работе». «Теория заговора» воспринимается в значительной степени инструменталистски, как средство предотвращения подобных кризисов. Возвращаясь к конспирологическому содержанию работы Генца, также зафиксируем ее реактивную природу. Целью автора становится не историческая реконструкция длительного процесса функционирования тайного общества и результатов его имманентного воздействия на социальные процессы, но объяснение конкретных, наглядно-эмпирических фактов. Сосредоточенность на настоящем лишает «теорию заговора» важного методологического преимущества: возможности проекции в исторической перспективе. Актуальность текущих событий, не обосновываемая их связанностью с конспирологическим измерением истории, очень быстро теряет глубину воздействия на общественное сознание. То, что сегодня понимается как злободневное, через некоторое время легко утрачивает этот статус, приобретая черты нейтральности. Поэтому тревожная преамбула в начале работы Генца в ее конце сменятся весьма оптимистическим взглядом на будущее: «С верой в конечную победу Бога над сатаной; в духовную мощь нашей великой России; в освободительную ее миссию будем бороться с масонством»380. Даже Западная Европа, оказывается, не обречена фатально на роль жалкой марионетки в руках масонских заправил. У нее есть возможность сопротивления, а сопротивление означает разоблачение масонства, то есть деятельность конспирологов подкрепляется дополнительным фактором. Он открывается благодаря внутренней слабости «вольных каменщиков». «Масонство обладает лишь могуществом соединенных мошенников. У него нет даже смелости злодейства; оно состоит из трусов, храбрых лишь в минуту торжества, но которые от одного жеста спрячутся в землю. Ни один француз, достойный своей расы, не должен бояться масонов: все это люди, которые втайне могут заниматься доносами, клеветой, диффамированием, но которые никогда, повторяю, лицом к лицу не вступят в бой с врагом, открыто их атакующим»381. Итак, грозное и могущественное тайное общество внезапно трансформируется в сборище карикатурных «злодеев». И хотя Генц приводит в данном случае слова французского конспиролога, они очень точно отражают восприятие конспирологической опасности в отечественной практике. В этом аспекте обращение к уже практически сформировавшимся канонам и традициям западной конспирологии отечественных авторов носит не просто компаративный характер, но и строится на противопоставлении европейскому опыту. Подобный вывод мы можем подтвердить достаточно широким, помимо работы Генца, рядом примеров. Показателен анализ отношения к конспирологической проблеме в начале работы А. Селянинова «Тайная сила масонства». «Безусловно, следует признать одно, — что сведения собственно о масонстве у нас в России очень скудны. Зато вопрос о масонах по многим причинам сильно волнует современную Францию, и там создалась целая масонская литература, уже во многих отношениях способствовавшая освещению этого вопроса. В самом деле, Франция явилась в конце XVIII в. и остается до сих пор как бы очагом масонства, а поэтому, волей-неволей, для изучения его сущности приходится обращаться к ней»382. Из приведенного отрывка следует достаточно ясный вывод: масонская, то есть конспирологическая литература недостаточно распространена в России, так что русское общество, в отличие от французского, не является «очагом масонства». Поэтому неудивительно, что большая часть работы посвящена истории европейского масонства, что объясняется как раз наличием обширного материала. Но подобный вариант изложения страдает отсутствием важного элемента — актуальности для русского читателя, без которой масонская опасность представляется абстрактной и умозрительной. Именно эта проблема становится наиболее важной для русской конспирологии и отечественных конспирологических авторов. Подробно описывая влияние масонства на политическую и культурную жизнь западноевропейских стран и США, Селянинов делает вывод о неизбежном столкновении социально-политических устремлений тайных обществ с российским миром: «А теперь предстоит нам совершить величайшее усилие, дабы приготовиться к великой борьбе. Опасность грозит более страшная, чем татарское иго, и более стремительная, чем нашествие Наполеона»383. Следует обратить внимание на то, что, несмотря на высокую степень угрозы и опасности со стороны тайных обществ, отечественные конспирологи дооктябрьского периода говорят лишь о неизбежности конфликта, но не о его реальном протекании,. В обозначенном плане проявляется еще одна особенность реактивной версии «теории заговора» — обращенность к будущему, которое понимается как область реализации той или иной формы возможного. В компенсаторном варианте «теории заговора» проблемы потенциального развития общества существовать не может — в силу объективного превосходства тайных обществ над всеми иными формами социальной организации. В этом контексте, как мы помним, история есть процесс реализации тайными обществами своих программ и установок. Даже наиболее консервативно настроенные авторы, к числу которых, безусловно, относится М. О. Меньшиков, рассуждая о социально-исторических перспективах, всякий раз также обращаются к будущему развитию конфликта. «Мы еще не знаем всех последствий смешения отдельных племен и классов, мы еще в начале падения народной веры и политического миросозерцания»384. Первые русские конспирологи в силу их оторванности от западной модели «теории заговора» зачастую пытались увязать грандиозные схемы мировых заговоров с артикуляцией какого-либо отдельного факта или события, тем самым существенно сужая границы конспирологической вселенной. Объектами применения конспирологических схем становятся личности и события, явно не укладывающиеся в масштабы «теории заговора». Весьма интересно и симптоматично в данном ключе предисловие В. Правдина к работе Е. Дюринга «Еврейский вопрос», вышедшей на русском языке в 1906 г. Автор предисловия констатирует агрессивную социальную природу евреев, рассуждая о деле Дрейфуса следующим образом: «Если Франция виновата перед еврейством в насилии над одной личностью, которую она потом так или сяк оправдала, т. е. сняла с себя упрек в насилии, то не виноваты ли евреи в целых тысячах насилий над личностями других народов?»385 Неутешительный ответ следует из признания криминальной сущности еврейского этноса, социальное благополучие которого является не следствием его особых коммерческих способностей или склонностью к практической деятельности, но оборотной стороной его подрывной деятельности. За неутешительной констатацией реальности скрывается признание относительности самого конспирологического процесса, который оказывается инициированным событием ограниченного масштаба. Поэтому и последствия представляются весьма вариативными, далекими от однозначного эсхатологического финала. Показательны в этой связи рассуждения В. П. Эгерта в работе «Надо защищаться». Автор в начале работы пишет о неизбежности конфликта между международным еврейством и Россией, естественно, акцентируя внимание на изначальной враждебности «религиозно-племенного братства» по отношению к «северному славянскому братству». Как мы видим, предпринимается попытка соотнести конспирологический конфликт с западной натуралистической моделью «теории заговора». Но очень скоро Эгерт отказывается от подобной трактовки и начинает рассуждать о социальных истоках возможного конфликта, в центре которого будет находиться вопрос о гражданском равноправии евреев в Российской империи. Гражданское равноправие — это лишь промежуточный шаг к главной цели — экономической свободе. Это снимет остроту конфликта, но приведет к необратимым, катастрофическим последствиям: «Евреи тогда дадут остальному населению России возможность жить мирно, на таких же основаниях, как это устроилось в странах с еврейским равноправием и наиболее полным образом в Америке, то есть, чтобы коренное население работало на евреев, чтобы капиталы сосредотачивались в их ведении»386. Конспиролог приводит многочисленные примеры враждебной деятельности международного еврейства по осуществлению этого плана. И особое место в этой подрывной деятельности занимает еврейская община США. Именно там, по мнению автора, евреям удалось добиться максимального социально-экономического эффекта, в результате чего они фактически получают статус самостоятельной политической силы. Способность влиять на принятие внешнеполитических решений особенно ярко выразилось в период Русско-японской войны и всплеска революционного движения. Эгерт говорит о прямом финансировании террористической деятельности «убийц и бомбистов» еврейским капиталом. Здесь следует еще раз указать на реактивный характер русской «теории заговора» начала прошлого века. Пространство конспирологического конфликта сужается до событий непосредственной социально-исторической данности, нивелируется вся историческая глубина «тайной войны». Но как мы также указывали, благодаря реактивной форме «теории заговора» она приобретает черты актуальности, а значит, и общественной значимости. Классические разоблачения сатанистов-тамллиеров вызывают классический же умеренный интерес, конспирологические посылы приобретают очертания схематичной самодостаточности. Возвращаясь к тексту Эгерта, отметим другой знакомый нам парадокс русской конспирологии той эпохи. Постулируя неизбежность столкновения русского общества с мировым еврейским заговором и признавая всю мощь противника, автор приходит к весьма неожиданному выводу: «В заключение остается еще заметить, что в войне, объявленной еврейством России, последняя будет иметь за границей естественного союзника. Это антисемитизм, все более теперь растущий в государствах с еврейским равноправием. Та же Америка в независимой части своего насе ления начинает заметным образом проявлять себя в этом направлении, и при свойственной американцам страсти к преувеличенным размерам во всем, может еще, пожалуй, когда-нибудь удивить в этом отношении весь мир»387. Пусть не «весь мир», но читателя своего сочинения Эгерт, действительно, удивляет. Алармистские прогнозы оборачиваются оптимистическим выводом: враг будет разгромлен в собственной цитадели. Рост могущества противника в перспективе диалектически ведет к его вероятному крушению. Эгерт, конечно, не ограничивается констатацией возможного оптимистичного финала, необходима целая серия подстраховок. В качестве одной из превентивных мер защиты конспиролог предлагает следующее: «Россия должна воевать, и простая логика указывает на выселение евреев из страны как на совершенно необходимое средство обороны»388. Указанный вариант «ассиметричного ответа» призван лишить противника онтологического преимущества — законспирированной и разветвленной сети агентов внутри России. Вытеснение внутреннего врага за пределы российского общества и представляется единственным путем к победе в конспирологическом противостоянии. Но вытеснение носит характер не только прикладной, социально-политический, оно может восходить к концепциям, более изощренным с точки зрения содержания, социокультурного, религиозного масштаба. Вызывает большой интерес конспирологическая позиция В. В. Розанова, который, как известно, проявлял повышенное внимание к различным «темным сторонам» жизни: от сексуальных вопросов до деятельности различного рода эзотерических, религиозных тайных обществ. В развернутом виде эти проблемы рассматривались в контексте волновавшего философа «еврейского вопроса»: о роли евреев в жизни русского общества, их влиянии на культуру и политику. На протяжении долгого времени в мировоззрении Розанова равно присутствуют диаметрально противоположные подходы к еврейской проблематике: от жесткой критики еврейского этноса до заявлений, которые можно отнести к юдофильским. Подобная неоднозначность является общей характерной чертой для его стиля мышления, что можно проследить в ряде иных вопросов (отношение к христианству, монархии, системе образования). Сведение вопроса к большей содержательной определенности становится возможным в контекстуальном анализе «еврейского вопроса» и «теории заговора». «Конспирологизация» «еврейского вопроса» у Розанова становится следствием «дела Бейлиса» — судебного процесса по обвинению иудея М. Бейлиса в ритуальном убийстве киевского подростка А. Ющинского. Философ отстаивает версию о существовании в иудаизме тайной секты, практикующей использование крови христианских детей в своих ритуалах. В сборнике статей «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови» развивается мысль об изначальной конспирологической природе еврейского этноса, проявляющейся даже в особенностях еврейской письменности: «Тайнопись иудейская имеет под собой иудейское тайномыслие. Вот разгадка алфавита, письменности, всего: с самого начала, с самого появления на земле, иудеи пришли уже с тайной мыслью. Ничего подобного ни с одним народом!»389 Не случайным представляется характер ранений, нанесенных А. Ющинскому, расположение которых соответствует каббалическим «магическим буквенным формулам», имеющих следующее содержание: « человек был убит ударами в голову и грудь, как жертвенный телец Иеговы»390. Розанов приходит к заключению, что закрытость евреев как этноса, стремление к сохранению максимальной дистанции с другими народами является следствием бытования кровавого, изуверского обряда. Это подтверждается и герметичностью иудаизма, созданием искусственных трудностей для исследователей иудейских сакральных текстов. В ходе судебного процесса конспирологические настроения Розанова получают дополнительные обоснования, под крепляемые широкой компанией, развернутой либеральными кругами в защиту Бейлиса. У философа складывается убеждение, что сама кампания с ее хорошо продуманной стратегией, значительными финансовыми вливаниями, широким использованием средств массовой информации и есть непосредственное доказательство «еврейского заговора». Активность либеральной прессы и «прогрессивных общественных деятелей», внешне не связанных с еврейской диаспорой, подтверждает реальность не только «кровавого навета», но и неформальной власти евреев: «Они пощупали русских на тельце Ющинского, как стекло испытывается на алмаз. Святые страдания Андрюши — что-то единственное в истории и в мире по глубине ужаса и мрака. И вот евреи «попробовали» на этих страданиях сердце Кондрушкина и Пешехонова. Сердце не задрожало»391. Именно эта неот- зывчивость на страдания ребенка, которые должны были объединить этнос, свидетельствует о степени разложения, в первую очередь, русской интеллигенции, потерявшей всякое ощущение национальной идентичности и ставшей слепой игрушкой в руках чуждой этнической и религиозной общности. Но стремление к разоблачению преступной сущности иудаизма получает у философа достаточно неожиданное продолжение. Эффективным средством освобождения от «еврейского ига» в конечном счете становится игнорирование «еврейского вопроса», вынесение его за рамки русского национального сознания: «Борьба с еврейством для успеха не должна быть концентрируема. Все «густое» — не успешно, п. ч. некрасиво, в литературе, в жизни, обществе... Вы можете успеть против еврея только тогда, когда еврей не замечает, что вы с ним боретесь. Но боретесь с ним внутренне непрестанно и неустанно. Лучше же: выкиньте его из мысли, не думайте о нем»392. Исходя из этого, «теория заговора» представляется громоздким и бесполезным инструментарием, который в большей степени не решает проблему, но лишь внешне ее обозначает. Как известно, подъем монархистского движения после событий 1905 г. привел к возникновению нескольких крупных и авторитетных организаций, отстаивающих и пропагандирующих консервативно-монархические взгляды. Вызывает большой интерес степень представленности конспирологической проблематики в идеологических и политических установках правых объединений. Среди монархистских организаций особое место занимает Русское собрание, которое хотя и возникло в 1900-1901 гг., то есть до событий русской революции 1905-1907 гг., но идеологически и фактически оформляется именно как реакция на всплеск либеральных и революционных идей. Несмотря на свою относительную малочисленность, Русское собрание Неофициально занимало центральное положение в монархическом, консервативном движении. Это объясняется наличием среди ее членов представителей первого ряда русской науки и культуры того времени. Присутствие имен К, Я. Грота, Н. П. Лихачева, Н. П. Кондакова, Ю. А. Кула- ковского, А. И. Соболевского позволяло Русскому собранию позиционировать себя в качестве «мозгового центра» отечественного националистического движения. 4 Осознавая элитарный характер своего объединения, члены Русского собрания ставили своей задачей разработку концептуальных установок для монархистски ориентированных политический партий. С этой целью устраивались публичные лекции и дискуссии по наиболее важным вопросам как актуального социально-политического характера, так и более широкого культурно-просветительского спектра. К примеру, темами обсуждений в 1904 г. становятся следующие доклады: «Ф. И. Тютчев и его поэзия», «Взгляды А, С. Хомякова на призвание России», «О литературной деятельности К. П. Победоносцева», «О событиях на Дальнем Востоке», «О военно-морских планах Японии»393. Показательно, что участниками мероприятий становились не только действующие члены Русского собрания, но и представители близких по духу иных политических и культурных организаций. Это в свою очередь еще раз под- тверждает эвристическое значение Русского собрания как некого экспериментального объединения. Не избегает Русское собрание и обсуждения конспирологической проблематики. Так, в 1909 г. депутат Государственной думы Г. А. Шечков представил доклад «Масонство в Государственной думе». Содержание доклада было определено возможным наличием среди депутатов тайных масонов. В этой связи назывались имена В. А. Маклакова, А. И. Шингарева, Н. В. Некрасова, А. М. Колюбакина и ряда других лиц. Высказывались опасения, что Государственная дума может со временем превратиться в масонскую ложу. Сам Шечков, занимавший высокое положение в другой известной монархической организации — Русском народном союзе им. Михаила Архангела, отрицательно оценивал само масонство, его цели и личностей, состоявших в ложе. Но отрицательная оценка диктовалась не столько признанием опасности, исходившей от масонства как тайного общества, сколько неприятием идеологическим, восходящим к оценке масонства сложившемся еще в XVIII в. Может ли примириться «совесть и разум большинства искренних слуг правды и порядка с тем, что масоны, воспрещенные высочайшим указом, оказываются в силе вводить свои идеи и символы в учреждении, призванном стоять «а страже законности?»394 — спрашивает Шечков. Отметим, что для докладчика угроза масонства заключается не в потенциальном существовании «масонского заговора», но в подрывной деятельности, разлагающей самодержавную монархию. Таким образом, масонство теряет свою конкретно-истори- ческую наполненность, обращение к которой и формирует конспирологическую парадигму, становясь фактором идеологическим. Вследствие этого дефиниция масонства теряет свою специфическую конспирологическую коннотацию и становится одной из составляющих либерального лагеря. Активное распространение получает идея о синтезе двух врагов православия и российской государственности: масонства и евреев. Присутствие последних в определенной степени объясняется социокультурным откликом на события первой русской революции, активное участие в которой принимали представители еврейского этноса, не утратившие своих национальных, легко идентифицируемых черт и поэтому выделявшиеся в революционной массе. В итоге возникает такое широко распространившееся понятие, как «жидомасонство». Но следует отметить, что данное понятие возникает не стихийно, а является продуктом авторского конструирования, с прослеживаемой исследовательской рефлексией. Так, предпринимались попытки исторического обоснования подобного сближения: «Создатели современного масонства, как видно из изложенного, Англия и евреи — две нации, которые будто бы даже находятся в кровном родстве между собой (англичане будто бы потомки израильтян, уведенных в плен Сарданапалом)»395. Эвристич- ность понятия «жидомасонство» заключается в заложенных в нем методологических возможностях и вариациях, следующих как из объективного развития «теории заговора», так и относящихся к конкретным условиям российской действительности. Для большинства крайне правых авторов и изданий обозначенные два элемента образуют некоторое «диалектическое единство»: если роль масонства заключается в основном в идеологической борьбе с существующим порядком, то евреи олицетворяют активное начало Подтверждается наше предположение о реактивном характере «теории заговора» в русском общественном сознании того времени и при обращении к такому интереснейшему конспирологическому тексту, как роман Е. А. Шабельской-Борк «Сатанисты XX века». Роман первоначально был публикован как приложение к газете «Колокол» в 1911 г., а затем в следующем, 1912 г. вышел отдельным изданием, что свидетельствует о его определенной популярности. Сама Е. А. Шабельская-Борк занимала достаточно своеобразное положение среди отечественных конспирологических авторов. Неудавшаяся актриса, она продолжительное время прожила за границей, в основном в Германии, где сумела завязать отношения в высоких политических сферах. Известно о ее контактах с М. Гарденом, редактором популярной газеты Die Zukunft, на страницах которой конспирологическая тематика занимала значительное место. Ценя ее связи, А. С. Суворин делает Шабельскую-Борк собственным корреспондентом «Нового времени» в Германии. После возвращения в Россию в 1896 г. писательница принимает активное участие в монархическом движении, вступив в «Союз русского народа». Героиня романа Ольга Вельская предстает как alter ego автора, впрочем, с известными поправками. В отличие от самой Шабельской-Борк, ее героиня является состоявшейся оперной актрисой, которую восторженно принимает европейская публика. Будучи человеком далеким от политики, Вельская сталкивается с «подводными камнями» европейской политики. На помощь ей приходит «молодой немецкий ученый» Р. Гросс, специалист в тайных обществах, автор работы «Опыт истории храмовников». Собственно, значительную часть романа занимают продолжительные монологи немецкого профессора, раскрывающие его русской ученице зловещие планы мирового заговора. По мнению Гросса, европейское общество фактически перешло под контроль масонов, которые безо всякой боязни осуществляют свои самые страшные и бесчеловечные планы. «То тут, то там совершаются таинственные убийства христианских детей и юношей, но в 1883 г. в Австрии, в 1891 г. в Пруссии масоны добиваются смещения высших судебных чинов, насилуя правительство, нуждавшееся в деньгах, и убийцы остаются безнаказанными»396, — рисует мрачную картину Гросс. Подтверждением этому служит красочная картина заседания «великого международного синедриона», соединившего «гГлаварей масонства» со «всемирным кагалом». Одной из целей собрания этой мрачной организации становится обзор степени влияния синедриона на внутреннюю и внешнюю политику крупнейших европейский стран. Заговорщики с удовлетворением констатируют, что такие ведущие европейские страны, как Франция, Германия и Австрия практически полностью утратили политическую, культурную, религиозную независимость. Барон Джевид Моор, гГлава «Алит» (Alians Internationale Israelite) следующим образом характеризует степень влияния синедриона: «Нами достигнуто многое... Не говорю даже о порабощении всемирной печати, находящейся почти полностью в наших руках, так что мы можем в каждую минуту не только «руководить» так называемым общественным мнением любого государства, но даже заставлять целые народы смотреть нашими мыслями»397. Среди агентов влияния синедриона оказывается даже Ги де Мопассан, «порнографическое творчество» которого способствовало росту абортов и соответственно снижению рождаемости во французском обществе, что в общем привело к моральному упадку, деградации французской нации. Совсем иная ситуация складывается в отношении России. ГГлавари синедриона высказывают известную осторожность, касающуюся перспектив ближайшего покорения России. «Не забудьте, что Россия оставлена Александром III в таком состоянии, в котором она легко может сломить нас, если заметит наши стремления... Россия от нас не уйдет. Но не забудьте, что эта величина так громадна и обладает такой исполинской мощью, что разрушать ее надо осторожно и постепенно»398, — делится со своими сообщниками граф Вреде. Схожую мысль высказывает и знаток масонства Р. Гросс: «Россию предохранила от масонства мудрость Екатерины Великой. Женская чуткость проникла в то, чего не понял мужской ум австрийского императора Иосифа И, заплатившего жизнью за свое увлечение масонами. Ибо масоны убивают каждого монарха, неосторожно допускающего страшное тайное общество в свое государство»399. Особенностью российского общества, в отличие от западных социумов, являлось и, скорее всего, является по ныне отсутствие политического пространства как такового. Сословность русского общества имеет иную природу, чем западноевропейское общество, пережившее, а может быть, переживающее и до сих пор, переход от классовой организации социума к посткапиталистическому. Для отечественного социокультурного пространства более актуальной представляется фаза выбора той или иной социально-политической модели, которая должна завершиться этапом самоорганизации общества. В ходе подобного процесса, как мы видим на примере социокультурного опыта западноевропейских стран, «теория заговора» перерастает рамки маргинальности, становясь важным элементом общественного сознания. Таким образом, мы утверждаем, что генезис конспирологического сознания должен быть соотнесен не с этапом деформации и окончательного разрушения традиционного общества, а с окончательным утверждением социокультурной модели либерализма, которое, как известно так и не произошло в начале XX в. Поэтому более корректным представляется нам тезис не о формировании конспирологического менталитета в России начала XX в., а о наличии элементов «теории заговора» в концепциях отечественных деятелей консервативного направления, с известной и вполне оправданной тревогой наблюдавших за процессом деформации традиционного российского уклада. Сама же природа мышления консерваторов, как это ни странно на первый взгляд, антиидеоло- гична по своей сути. Подтверждением этому служат слова Г. Рормозера: «консерватизм означал, как правило, не отказ, а осуществление изменений, но без идеологии, прагматично и компетентно»400. Культ «прагматизма» и «компетентности» достаточно четко зафиксирован в позиции того же М. О. Меншикова: «[органическая структура] не была сгнившей, никогда не была выдумана, везде выступала естественно, как требование природы, везде составляла живую организацию общества, трудовое расслоение на клетки, ткани, органы, без чего невозможна жизнь»401. Подобные же настроения присущи и П. Б. Струве, определявшему свою социально-философскую позицию как «либеральный консерватизм»: «Отвлеченные идеи всегда повторяются. Но для общественной функции идей их отвлеченное происхождение, их абстрактная филиация не имеет значения. Как общественная сила, идеи и внушаются, и перерабатываются жизнью»402. Возникает вопрос: насколько в отечественных конспирологических моделях начала XX в. присутствует и реализуется натуралистическая версия «теории заговора»? Проблема эта важна в первую очередь в контексте соотносительного анализа становления «теории заговора» в западноевропейском и российском социокультурных пространствах. Как мы уже видели, генезис европейской конспирологической мысли связан с переходом от биологизаторского толкования конспирологии к социоцентрическим моделям. В связи с этим необходимо обратиться к теме наличия собственно натуралистических моделей социального развития в отечественной научной, общественной мысли обозначенного периода. Начиная со второй половины XIX в. проблемы соотношения биологических и социальных факторов вызывают большой интерес как в научной среде, так и у образованной части русского общества. Конечно, на протяжении последующего столетия для исследователей на первый план выдвигались вопросы преимущественно социального плана, что объясняется известной идеологической ангажированностью. Но тем не менее существует большой массив материалов, свидетельствующих о разработках в данной области. Объяснения исторических, социальных процессов с точки зрения определяющего влияния биологической причинности мы можем найти как в работах профессиональных ученых, так и у авторов, имеющих опосредованное отношение к науке. С одной стороны, в работах Н. Д. Анучина, А. А. Ивановского, И. А. Сикорского формируются методологические, терминологические аспекты изучения антропологических процессов. «Антропология может дать психологии ряд весьма существенных справок, при посредстве которых ответы на некоторые основные ее вопросы могут быть доведены до степени точности и определенности; вместе с тем антропология может, подобно биологии, содействовать выяснению некоторых чисто научных, теоретических проблем, которые сближают психологию с естествознанием»403, — заявляет выдающийся русский психиатр И. А. Сикорский. Практический вклад в изучение расовой проблематики вносят такие ученые, известные за пределами России, как Г. Е. Грумм-Гржимайло, С. Ф. Ольденбург, М. И. Ростовцев. Первый из них, по словам современного исследователя, «ставил своей целью найти исторические, антропологические и этнографические доказательства существования в прошлом белокурой расы, господствующей над народами других рас»404. В частности, арийские корни обнаруживались у динлинов — племени, составляющего основу гвардии при дворе китайский императоров. Такие антропологические характеристики, как высокий рост, могучее телосложение, выраженный кавказский тип лица в совокупности свидетельствует о протоарийском истоке динлинов. С другой стороны, появляются авторы, не являющиеся профессиональными учеными естественнонаучной направленности, что свидетельствует об определенной социальной актуальности данной проблемы. Так, Н. А. Бердяев, мыслитель достаточно далекий от социобиологической проблематики, все же признает важность и необходимость изучения данного вопроса: «Раса сама по себе есть фактор природно-биологический, зоологический, а не исторический. Но фактор этот не только действует в исторических образованиях, он играет определяющую и таинственную роль в этих образованиях. Поистине в расе есть таинственная глубина, есть своя метафизика и онтология»405. Согласимся, что для борца за субъективно-личностное начало в его противостоянии природно-объективному подобные слова звучат достаточно парадоксально. Среди авторов, не являющихся профессиональными учеными, определенный интерес для нас представляет B. А. Мошков, артиллерийский генерал императорской армии, издавший в начале XX в. две своеобразно трактующие антропологические вопросы работы. В первой из них, которая называется «Новая теория происхождения человека и его вырождения», используя инструментарий дарвинизма, автор предлагает нам свою версию антропогенеза, совмещающую в себе как эволюционистские, так и регрессивные подходы. Мошков выдвигает полигенистическую теорию гибридного происхохсдения человека, сочетающую в своей основе две изолированные ветви биологического процесса: белого, дилювиального европеоида и питекантропа. «Человечество составляет один вид, но вид особенный, какого нет во всем остальном животном царстве. Особенность его заключается в том, что он распадается на множество групп, которые при общем сходстве обладают отличиями, принимаемыми в остальном животном царстве за видовые»406. Отличия между двумя обозначенными ветвями человечества при всех оговорках носят видовой характер. Таким образом, как мы видим, Мошков идет дальше самых смелых соци- ал-дарвинистских авторов, формулируя, по сути, особое понимание эволюционного антропологического процесса: не как внутривидовую борьбу, но как перекрестное взаи- моналожение различных биологических типов. Как мы видим, к началу XX в. в отечественной социальной и научной мысли возникает весьма представительное и разнообразное по тематике натуралистическое направление. Поэтому следует признать справедливым следующее мнение C. А. Гурулева: «В России первой четверти XX в., таким образом, имелись убежденные расисты, исповедующие идеи о белокурой расе, управлявшей в прошлом народами других рас и идентичной во многом европейцам»407. Нельзя сказать, что русская конспирология начала прошлого века пренебрегала натуралистическими аспектами «теории заговора». Более того, предпринимались осознанные по пытки трансляции натуралистических установок западной конспирологии на отечественную почву. Адекватным подтверждением тому выступает фигура И. Лютостанского. Будучи поляком по рождению, он связывает свою жизнь с религией и богословием. Лишенный в 1867 г. сана, Люто- станский переходит в православие и уже в качестве неофита публикует книгу «Об употреблении евреями талмудиста- ми-сектаторами христианской крови». С этого времени еврейская тема становится центральной в его творчестве. В своем главном труде «Талмуд и евреи» конспиролог рисует впечатляющую картину наступления тайных обществ на христианскую цивилизацию. Примечательно, что, говоря о тайных обществах, Лютостанский целиком связывает их генезис, бытование, цели и задачи с мировым иудаизмом. К подобного рода организациям он относит Всемирный еврейский союз, Еврейский тайный союз, масонство. Даже еврейские организации просветительского, культурного характера имеют имманентно политическую направленность, скрытую зачастую от самих его участников: «Для единоверца, как известно, еврейские учреждения всегда остаются темными, недоступными. Судить о деятельности этих учрехсдений по их уставам, особенно если эти уставы учреждены единоверческой властью, или по официальным отчетам, которые обнародуются или доставляются в местные учреждения, было бы ошибочно. Тут под законным ярлыком почти всегда скрывается контрабанда»408. Причина такой конспирологической ориентации иудаизма, берущей свое начало после возвращения евреев из вавилонского пленения, заключается в доктрине расового обособлении. Именно она заставляла евреев на протяжении тысячелетий сохранять свою расовую идентичность, что привело к возникновению непреодолимой границы между евреями и другими народами. Лютостанский объясняет феномен антисемитизма, которому нет примера в истории человечества, расовой отчужденностью, постоянным подчеркиваем в иудаизме превосходства евреев над другими народами, пренебрежительным отношением к иным культурам и религиям. Этому посвящены обширные разделы в книге, именуемые «догматическими» и «теоретическими». Автор, ссылаясь на аутентичное прочтение Талмуда, приводит множество примеров такого отношения: «Мы приказываем, чтобы каждый еврей проклинал три раза в день весь христианский мир и молил Бога посрамить и истребить его со всеми царями и князьями»409. Именно по причине постоянной проповеди расового и религиозного превосходства евреев христианам практически закрыт доступ к основным религиозным текстам иудаизма. Отдельные переводы случаются лишь благодаря обращению того или иного конкретного еврея в христианскую веру. Приход к христианству открывает перед ними всечеловечность и подлинную религию любви, невозможные в узких рамках талмудизма. Невыносимость гнета иудаизма такова, что протест против него у самих евреев принимают самые экзотические, уродливые формы: «Проституция для еврейской женщины, находящейся под невыносимым давлением Талмуда, обезличенной им донельзя, низведенной до степени рабы, предназначение которой не идет далее доставления мужчиной возможности исполнять заповедь, повелевающую продолжать род свой, проституция, повторяем, представляет единственный возможный исход из темного склепа, в который заживо зарывает ее изуверская талмудическая казуистика»410. Все тайные общества имеют иудейскую генеалогию, при всем внешнем разнообразии и пестроте заявленных целей и задач. При внимательном прочтении оказывается, что они отстаивают доктрину о расовом превосходстве евреев и служат средством национального обособления. Автор особо обращает внимание, что постоянная пропаганда либерализма, ведущая к размыванию национального чувства, практически не затрагивает еврейский этнос, учитывая весомую долю евреев в либеральном движении. Это свидетельствует об инспирируемом характере либерализма: лишал другие нации этнического «иммунитета», евреи еще более усиливаются на фоне подобной деградации. Поэтому расовое превосходство неизбежно сопровождается преобладанием в социальной области, в которой евреи достигли впечатляющих результатов, что в дальнейшем неизбежно ведет к социальной катастрофе: «Так как наша социально- политическая зависимость настолько велика, что боязнь евреев и недостаток инициативы стали несомненным фактом в так называемых «лучших классах» общества, то история с беспощадной логикой идет своим путем вперед к погибели общества»411. И причина тому, как уже было сказано, — утрата национальной и расовой идентичности. Показательно, что Лютостанский использует по преимуществу материал западных конспирологов, «русская» часть его работы насыщена ссылками на события в западных областях Российской империи. Таким образом, русскому читателю была продемонстрирована в адаптированном виде «передовая» конспирологическая мысль того времени. Был предложен определенный вектор развития уже для отечественной «теории заговора», которая могла воспользоваться не только фактологическим материалом, но и принятыми, разработанными в западной конспирологии методологическими приемами. Примером тому служит такая неординарная фигура, как В. Л. Величко. Величко не был профессиональным конспирологом или политиком, хотя и являлся одним из основателей Русского собрания, занимая далеко не ординарное место в культуре Серебряного века. Личный друг В. С. Соловьева, автор замеченных широким кругом читателей поэтических сборников, он занимал далеко не маргинальное положение в литературной жизни того времени412. С 1896 г. Величко становится редактором издававшейся в Тифлисе газеты «Кавказ». Будучи деятельной натурой, он пытается на практике разобраться в непростых взаимоотношениях кавказских народов. Величко при этом исходил из прагматической цели: определение приоритетов внутренней политики в кавказском регионе, прогнозирование источников возможных социальных, этнических конфликтов. Итогом его деятельности на этом посту является издание ряда работ, среди которых особо выделяется концептуальной завершенностью «Кавказ: Русское дело и междуплеменные вопросы». На страницах своей работы Величко пытается представить собственную версию непростых межнациональных отношений кавказских народов, создав, по сути, один вариантов «теории заговора» натуралистического толка. Субъектом «теории заговора» у Величко становится армянский этнос. Автор всячески подчеркивает научный характер своей концепции, опирающейся помимо личного опыта на авторитет видных антропологов того времени: Пантюхова, Эркерта, Шантра. Делается предположение о расово-этнической близости между армянским и еврейскими этносами, имеющее свое начало еще в событиях VIII в. до н. э. «История свидетельствует о слиянии с ними [армянами] сперва во время вавилонского пленения, а затем после разрушения Иерусалима, огромной массы евреев»4'3, — утверждает автор. Сходство между двумя народами обосновывается рядом факторов экономического, социального, религиозного свойства. Но для Величко на первый план выступают доказательства конспирологического толка. «Характерных семитских черт в армянском народе сколько угодно: тут и историческая неспособность к мало-мальски устойчивой государственности, и постепенное исчезновение сколько-нибудь авторитетной родовой аристократии, и давнишний переход к подпольной политике теократического строя»414. Таким образом, перед нами предстает внешне адекватный образец натуралистической конспирологической модели. ^ Но в итоге позиция Величко оказывается далекой от однозначных оценок. Во-первых, на первый план у него выдвигаются факторы социального характера, постепенно нивелирующие биологические аспекты. Во-вторых, и это является следствием развития первого момента, исследо- 9 Теория заговора ватель приходит к необходимости дифференцированного понимания процессов, идущих уже внутри армянского этноса. «Необходимо отделить армянскую народную массу от хищной плутократии, невежественного политиканствующего духовенства и мнимо-интеллигентных пиджачников»415, — констатирует Величко. Как мы видим, значение натуралистических факторов, для которого свойственно холистическое восприятие и интерпретация этнических общностей, оказывается недостаточным для адекватного толкования социально-политических процессов. Обратимся в этой связи к такому понятийному изобретению отечественной конспирологии начала прошлого века, как жидомасонство. Негативная, вполне оправданная, коннотация данного термина со стороны образованной, культурной части русского общества на протяжении всего столетия заслоняет от нас достаточно сложную и неоднозначную его природу. Итак, мы можем сделать ряд выводов, касающихся влияния натуралистического компонента на развитие отечественной «теории заговора». Во-первых, в русской социально-философской и естественнонаучной сферах проблема осмысления расовых, антропологических вопросов представляется достаточно артикулированной. То, что западноевропейская конспирология уже перешла на этап социоцентрический, предопределяет отставание от «ведущих тенденций» «теории заговора». Во-вторых, проблемой являлось определение субъекта «теории заговора». Вопрос о том, какая «темная сила» должна подрывать устои российского общества в условиях отсутствия даже потенциального пространства для бытования подрывных сил, был весьма актуален для отечественной конспирологической мысли. Выбор реально существующих тайных обществ был очень невелик. Следует отметить, что некоторые из современных исследователей говорят о росте конспирологических настроений в связи с появлением в России в начале XX в. собственно тайных обществ, носивших по преимуществу парамасон- ский характер. Либерализация общественной и культурной жизни после событий первой русской революции приводит к возникновению множества объединений более или менее эзотерического толка. Особенностью подобных организаций было то, что среди их участников практически отсутствовали представители властных структур, политических партий, то есть те лица, которые обычно в классической конспирологической модели выступают в качестве основного контингента тайных обществ. Состав же подобных отечественных объединений, как и их деятельность, формировались известными персонами русской литературы и искусства того времени. На эту особенность русских тайных обществ указывают и отечественные конспирологи. «Самые выдающиеся деятели Серебряного века русской культуры А. Блок, А. Белый, Вяч. Иванов, Д. Мережковский, 3. Гиппиус, Ф. Сологуб, В. Брюсов, М. Волошин, А. Скрябин и многие другие были вовлечены в грязный поток разного рода оккультных учений, уходивших своими истоками к «новаторской деятельности» розенкрейцеров»416, — пишет Б. Башилов. В идейном плане большинство обозначенных объединений развивали в том или ином варианте софиологические концепции В. С. Соловьева. Центром подобных исканий выступает мистическое прозрение Святой Софии как связующего звена двух миров: земного и божественного. Как известно, концепция Соловьева органично связана с его идеей слияния внеконфессиональной религиозности, науки и искусства. В перманентной критике современной ему позитивистской науки и атеизма российский философ постоянно обращался за «союзнической помощью» к различного рода мистическим учениям. Поэтому если говорить о собственно истоках софиологии, то следует заметить, что в ее основании Соловьевым заложено несколько социокультурных кодов. Помимо христианских традиций, как католических, так и православных, можно говорить и об отчетливо различимых гностическо-герметических и розенкрейцерско-масонских влияниях. Г. В. Нефедьев замечает по этому поводу: «Гностико-каббалические истоки и свободный теософский гнозис философии Соловьева, безусловно, сближают его с розенкрейцерством или по крайней мере с его мифологией. Поэтому соловьевское наследие, бесспорно, сыграло роль промежуточного звена и интерпретационного кода в актуализации розенкрейцерства русским символизмом»417. В то же время необходимо подчеркнуть, что, несмотря на несомненную эзотерическую составляющую, учение Соловьева не является формообразующим, программным для создания какого-либо реально функционирующего тайного общества. В достаточно эклектической философии Соловьева розенкрейцеровские, гностические мотивы не носят самодостаточный характер. Их ценность выводится из объективной оппозиционности материалистическим учениям. Заметим в данном контексте, что в «священной войне с атеистическим мракобесием» философ наряду с конспирологическими гностицизмом и розенкрейцерством использует «открытия» спиритизма и теософии. Но тем не менее наследие Соловьева, как мы уже сказали, послужило толчком для возникновения ряда оккультных объединений. Так, в деятельности «Братства Аргонавтов» принимали участие такие видные философы и поэты начала прошлого века, как А. Белый, Л. Л. Кобылинский (Эллис), С. М. Соловьев, М. А. Эртель. «Говоря об «Аргонавтах», следует иметь в виду, что это была свободная ассоциация людей искусства, литературы и науки, не связанная каким-либо уставом и не имеющая четко обозначенных контуров. А отсюда и непрочность, недолговременность этого объединения»418. Кроме этого следует указать на наличие конспирологических настроений у самих участников «Аргонавтов». В своих воспоминаниях А. Белый достаточно ясно, несмотря на свойственную ему экспрессивность изложения, определяет собственное отношение к «теории заговора». «Есть еще, стало быть, что-то, присевшее за капитализмом, что ему придает такой демонский лик; мысль о тайных организациях во мне оживала; об организациях каких-то капиталистов (тех, а не этих), вооруженных особой мощью, неведомой прочим»419. Здесь, естественно, необходимо редуцировать неловкую попытку автора «революционизировать» свои конспирологические настроения, придав им «правильный» классовый характер. Время публикации мемуаров — 1930-е гг. — ясно объясняет исток соответствующей риторики. Впрочем, далее поэт все же возвращается к классической конспирологической схеме. «Заработала мысль о масонстве, которое ненавидел я; будучи в целом не прав, кое в чем был я прав; но попробуй в те годы заговорить о масонстве, как темной силе, с кадетами? В лучшем случае получил бы я «дурака»: какие такие масоны? Их нет. В худшем случае меня заподозрили б в бреде Шмакова. Теперь, из 1933 г., все знают: Милюков, Ковалевский, Кокошкин, Терещенко, Керенский, Карташев, братья Асторовы, Баженов, мрачивший Москву арлекинадой «Кружка», т. е. люди, с которыми мне приходилось встречаться тогда иль поздней, оказались реальными деятелями моих бредень, хотя, вероятно, играли в них жалкую, пассивную роль; теперь обнаружено документами: мировая война и секретные планы готовились в масонской кухне; припахи кухни и чувствовал, переживая их как «оккультный» феномен»420. Негативное упоминание кадетов следует расценивать не как приверженность «правильному» классовому подходу, но как перманентную позицию Белого и его круга. Под кадетами здесь понимается не столько конкретная политическая партия, сколько представители либерального лагеря. Именно либерально-прогрессивная часть русского общества становится объектом критики как со стороны представителей Серебряного века, так из лагеря отечественных конспирологов. Понятно, что для создателей нового искусства и литературы эстетические аспекты являются основными в их неприятии либеральных ценностей, приобретших к тому времени оттенок догматичности. Но, объявив войну «позитивистской схоластике» в сфере прекрасного, символисты на этом не останавливаются, под прицел их критики попадает либеральная концепция социального прогресса. Из стремления найти альтернативу одномерности позитивистских ступеней восхождения, прямолинейному техноцентризму, неизбежному прогрессу, рождается интерес к различным «экзотическим» социальным учениям и концептам: от марксизма до «теории заговора». Неслучайной в данном контексте представляется ссылка мемуариста на А. С. Шмакова — известного отечественного конспиролога начала прошлого века. Ему принадлежит целый ряд работ, разрабатывавших тему еврейского заговора: «Евреи в истории» (1907), «Еврейский вопрос на сцене всемирной истории» (1912), «Международное тайное правительство» (1912). Как показывают последние исследования, роман Белого «Петербург» содержит ряд сюжетных линий и образов, которые можно трактовать как реминисценции конспирологических исследований Шмакова. В частности, И. Светликова выдвигает предположение о семантической близости фамилии Липпанченко-Липенский — одного из центральных героев романа — к топониму «Липецкий». Последний же приобретает ярко выраженное конспирологическое звучание в контексте работ Шмакова., Именно на Липецком съезде в 1879 г. «Народная воля» закрепила террор как основную форму политической борьбы, что привело в итоге к убийству Александра II. Причем за фигурами народовольцев достаточно зримо просматриваются очертания истинных инициаторов и руководителей формально не объявленной войны. Как ни парадоксально на первый взгляд, сами народовольцы и последующие поколения революционеров в какой-то степени являются жертвами этой скрытой войны. «В настоящее время фанатизированные подпольными силами, которые питаются их же горькой долей, рабочие идут на приступ социального строя. Они проливают свою кровь ради целей иудео-масонской клики, самого существования которой, однако, не подозревают в свою очередь, с достаточной определенностью»421. Поэтому для Шмакова Липецкий съезд приобретает символическое значение как переход иудео-масонской клики к непосредственной борьбе за власть посредством использования «революционной» тактики и, как мы уже говорили, самих революционеров. Конспирологический концепт Шмакова находит свое персонифицированное воплощение в Липпанченко-Ли- пенском, который одновременно является и революционером, и полицейским агентом, и, наконец, представителем скрытой силы, незримо управляющей и в итоге губящей как первых, так и вторых. «Настойчивое подчеркивание «неведомого и мистического», что управляет каждым евреем так, что тот обязательно служит не просто некому международному правительству, представляющему собой Pouvoir occulte или «Темную силу», должно было особенно привлекать Белого в писаниях Шмакова. В то, что подобная Pouvoir occulte существует, верил и Белый»422. Поэтому вполне возможно рассматривать возникновение «Братства Аргонавтов», как и других парамасонский объединений творческой элиты той эпохи, в качестве знака имманентного принятия конспирологической установки, как противовес либерального отрицания «теории заговора». Стремление увидеть в истории «трехмерные» измерения закономерно приводят к поиску «изнаночной» стороны бытия, важным элементом которой и выступают тайные общества. Указанная нами особенность находит свое подтверждение и при рассмотрении позиции такой видной общественно-политической фигуры, как А. С. Суворин. Издатель «Нового времени» не скрывал своих консервативно-охранительных взглядов, активно использовал элементы «теории заговора» для их обоснования и защиты. Известна, в частности, его позиция по «делу Дрейфуса», когда Суворин на страницах своей газеты популяризировал версию о причастности А. Дрейфуса к похищению секретных сведений из французского генерального штаба. В то же время Суворин не разделяет этнонатуралистических воззрений европейских конспирологов того времени. «Я не сочувствую позывам консерватизма, направленным против инородцев. Никогда я против них ничего не писал и ни к одной народности не питал вражды. Можно поддерживать русское чувство, относясь к инородцам сочувственно и мило»423, — пишет в дневнике Суворин. Именно в первое десятилетие XX в. параллельно расовому направлению начинает формироваться социально- экономическое направление русской конспирологии. Для данного направления свойственна абсолютизация экономических аспектов «теории заговора». Особый интерес для нас в этом плане представляют такие работы, как сборник Г. В. Бутми «Золотая валюта» и сочинение А. Д. Нечволодо- ва «От разорения к достатку». В центре внимания авторов находится финансовая система Российской империи, проблемы государственного кредитования, золотовалютных операций. Бутми, как и Нечволодов, выступает в качестве противника монометаллизма (золотого стандарта), при котором золото становится эквивалентом и непосредственной основой денежного обращения. Из констатации того, что «в настоящее время во всех цивилизованных государствах, кроме Мексики и Китая, деньгами признают только небольшие золотые кружки, имеющие международное обращение, определенного веса»424, следуют положения, перерастающие рамки политэкономической работы. Утверждается, что золотой стандарт не только служит препятствием для развития отечественной экономики, для нормального роста которой необходимы гигантские финансовые вливания, невозможные при наличии монометаллической денежной системы, но и в первую очередь является фактором социально-политической дестабилизации. Наличие «дорогих» денег тормозит рост экономики, что неизбежно приводит к росту социальной напряженности, провоцируя радикальные революционные выступления. Вопрос о золотом стандарте в авторской интерпретации становится отражением социально-политического противостояния, масштаб которого перерастает границы Российской империи: «В этой картине мы видим две партии: с одной стороны, небольшую группу международных торговцев деньгами, людей, обладающих 'только золотому т. е. предметом, не имеющим никакого практического применения, кроме выделки из него мелких украшений и пломбирования зубов, а с другой стороны — огромные государства, обладающие землею и сотнями миллионов населения, представляющего из себя гигантскую рабочую силу, т. е. обладающие обоими источниками, которые только и служат для производства всего земного богатства, могущества и прогресса»425. Возникает необходимость в более четкой идентификации «небольшой группы международных торговцев деньгами», что приводит нас к еврейскому этносу. Задается вопрос: «Каким образом жалкая раса, не давшая человечеству ни одной гениальной идеи, ни одного научного открытия, не приписавшая себе, даже в самоописании, ни одного великодушного подвига, каким образом эта презренная раса стала владычицею мира?»426. Используется этническо-религиозная дефиниция для характеристики «первой партии»: еврейство, иудаизм остается лишь на уровне определения, не получая дополнительного развития в контексте работы. Этнические, религиозные аспекты «теории заговора» аннигилируются социально-экономическими факторами, в связи с чем определения «еврей», «иудей» приобретают отчетливо социоцентрический характер. Мессианские настроения внутри иудаизма, ранее трактуемые с религиозных, экзотерических позиций, оборачиваются вполне земными, рациональными действиями. «Пока государства Европы соперничали в военной доблести, избранный народ, исполняя заповедь Моисея, ссужал их деньгами, необходимыми на вооружения, достигая таким образом обещанного экономического господства, с одной стороны, с другой — давая людям средство взаимною резнею очистить землю для терпеливых наследников человечества» , — раскрывает смысл эсхатологического аспекта иудаизма Бутми. Даже политические процессы — субстанция классических конспирологических концепций — оказываются производными экономической стороны жизни общества. «Силою денег иудеи, чтобы отвлечь внимание общества от главной причины бедствия, выдвигают в подкупленной печати на первый план второстепенные вопросы внутренней политики, создают политические процессы и министерские кризисы»428. В роли субъекта конспирологических теорий выступает русская интеллигенция, которая мыслится как особый продукт отечественного социально-исторического развития. Дискуссии о роли интеллигенции в нашей стране ведутся уже достаточно давно; диапазон ее оценок невероятно и оправданно широк: от полного признания до полного же отрицания. Либерально-демократическая мысль всячески подчеркивает уникальность и позитивность самого бытия интеллигенции как силы, выступающей поверх сословных, классовых барьеров, выполняющей духовную миссию в русском обществе. Банальным, «общим местом» стали ссылки на то, что феномен интеллигенции присущ только России, ее специфическому историческому облику. Отечественные конспирологические мыслители на всем протяжении XX в. в данном случае полностью срлидарны с подобной трактовкой, охотно признавая за интеллигенцией и «специфичность» и «феноменальность», правда, особого толка. Согласно их теоретическим построениям, интеллигенция обладает двойственной социально-онтологической природой. Во-первых, она является силой денационализированной и денационализирующей. Вот как об этом говорит В. Ф. Иванов: «Интеллигенция наши исконные идеи начала отвергает, разрывает свою связь с народом и бежит «вон из Москвы» в Европу за чужими и чуждыми нашей жизни идеями»429. Во-вторых, будучи денационализированным субъектом социокультурной жизни России, она автоматически становится транслятором, посредством которого практически реализуется деятельность тайных обществ. Заметим, что таким образом в интерпретации российских конспирологов в бытовании интеллигенции совмещается несколько аспектов. При этом, как правило, в качестве тайного общества, эзотерически определяющего внутреннюю природу деятельности интеллигенции, выступает масонство. В отечественных конспирологических моделях происходит фактическое отождествление масонства и интеллигенции. Достаточно известная работа Б. Башилова «История русского масонства» концептуально предваряется следующей трехчастной формулой: «Россию и народ привела к гибели воспитанная масонством либерально-радикальная социалистическая интеллигенция. История русской революции есть история передовой, либерально-радикальносоциалистической интеллигенции. История либерально-радикально-социалистической интеллигенции есть по существу история масонства»430. Достаточно важным представляется то, что все дальнейшие страницы работы, кроме небольших исторических экскурсов, в основном в эпоху XVIII в., посвящены анализу специфики отечественной религиозно-культурной жизни. Центром внимания автора становятся имена Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, противостоящие, согласно авторской логике, «Ордену русской интеллигенции». Для нас представляет особый интерес то, как позиционировала себя интеллигенция в начале прошлого столетия, то, как она в явной или неявной форме относилась к вы- двигаемым отечественными конспирологами обвинениям в свой адрес. Для этого мы обратимся к фигуре Иванова- Разумника — влиятельного публициста и критика того времени. В своей работе «История русской общественной мысли» Иванов-Разумник пытается проследить эволюцию интеллигенции с конца XVIII по начало XX вв. Прежде всего автор оговаривает необходимость пересмотра сложившегося взгляда на природу самого феномена интеллигенции. Нравственному определению «интеллигенция как совесть русского народа» противопоставляется иной набор отличительных свойств интеллигенции. «Первым и главным из этих признаков является следующий: интеллигенция есть прежде всего общественная группа»431. Поэтому, если отдельных интеллигентов мы можем найти в различных эпохах, начиная от Нила Сорского, то интеллигенция как социальная группа складывается к началу XVIII в. Главным ее признаком становится оппозиционность по отношению к сложившимся социально-культурным институтам. Ива- нов-Разумник предлагает нам следующую дефиницию: «Интеллигенция есть этически — антимещанская, социологически — внесословная, внеклассовая, преемственная группа, характеризуемая творчеством новых форм и идеалов и активным проведением их в жизнь»432. Отметим, что современная наука в своих оценках интеллигенции все чаще обращается к такому ее признаку, как «оппозиционность», рассматривая его в качестве доминантного для данного понятия. «Одним из фундаментальных признаков русской интеллигенции является ее принципиальная оппозиционность к доминирующим в социуме институтам. Эта оппозиционность прежде всего проявляется в отношению к политическому режиму, к религиозным и идеологическим установкам, но она может распространяться также на этические нормы и правила поведения и т. п. При изменении этих стандартов меняется характер и направленность, но не качество этой оппозиционности»433, — утверждает авторитетный отечественный исследователь. Постоянное противостояние лишает интеллигенцию возможности в перспективе хотя бы выработки позитивной программы, нацеленность на перманентную борьбу приводит к серьезным смещениям в социально-этической картине мира, созданной деятелями русской интеллигенции. Возвращаясь к анализу позиций Иванова-Разумника, обратим внимание на то, что понятие «мещанство» хотя и первоначально соотносится с этической сферой, в итоге при обретает выраженное политическое звучание. Мещанство, с одной стороны, отражает настроения наиболее «реакционной» части русского общества, отвергающей прогрессивные устремления интеллигенции. С другой стороны, мещанство трактуется расширительно, как российское государство, с присущими ему традициями и социально-культурными институтами. «Передовой отряд» русского общества включает в себя различные фигуры и сообщества, в той или иной форме вступавшие в конфликт с социальной системой: от масонов, декабристов, демократов сороковых годов до народовольцев и эсеров. «Начиная с Новикова и Радищева, беспрерывно шла борьба русской интеллигенции с Левиафаном государственности, а несколько позднее — и с Молохом общественности»434, — пишет Иванов-Разумник. Нетрудно заметить, что тем самым интеллигенция именно как социальная группа приобретает черты маргинальности, выносящие ее за рамки русского социокультурного пространства. Без особых натяжек можно говорить об имманентном присутствии в обозначенной критиком позиции некоторых черт конспирологического мышления. «Левиафаном», как мы знаем, в социально-философской мысли, начиная с Т. Гоббса, называют государство со всеми его сложившимися институтами. Именно сила государства, включая его репрессивный аппарат, противопоставляется ситуации «войне всех против всех», что позволяет преодолеть хаос разнонаправленных частных интересов — источник постоянных конфликтов. Вводя обозначенную параллель, Иванов-Разумник фактически рассматривает интеллигенцию как группу, перманентно противопоставляющую себя обществу-государству, ставящую своей целью его уничтожение. В этом контексте «прогрессивный» русский критик фактически солидаризируется с «реакционной» позицией русских конспирологов. Естественно, что перед нами не частная позиция Иванова-Разумника, но обобщающее отражение мировоззрения интеллигенции, в целом принимающей и разделяющей подобную установку. Кроме этого, отметим еще один момент, связывающий социально-онтологическое пространство русской интеллигенции с конспирологическим мышлением. Речь идет о своеобразном «культе жертвенности» как некотором маркере, выполняющем функцию инициации. Субъект приобретает статус «интеллигента», приобщаясь к реальному индивидуальному страданию или открывая для себя ущербность, несправедливость, «неправильность» социального мира и его законов его бытия. Близкую картину мы наблюдаем и в конспирологии. Обнаружение скрытых механизмов социальных процессов является для сторонника «теории заговора» не просто гносеологическим актом, но причиной кардинального изменения его жизненного пути, приводит к своего рода «выпадению» из системы устоявшихся социальных связей, личных отношений. Характерно в этой связи то, что именно А. С. Пушкин трактуется многими конспирологами как фигура, определяющая контекстуальность и сущностную сторону русской «теории заговора». Лаконично сформулированную названную точку зрения отражают слова того же В. Ф. Иванова: «Масонство долгие годы гнало поэта, оно оклеветало его, заставило перенести нечеловеческие муки, оно же организовало предательское убийство и рукой подосланного из своей среды убийцы отняло у русского народа его вождя»435. Последние слова весьма важны для нас: отечественные конспирологи понимают Пушкина не только как гениального поэта, но придают его личности социально-историческое измерение. Его трагическая гибель — не только катастрофа для русской литературы, под ударом оказывается само русское общество. Подобная трактовка не утрачивает актуальности и поныне, причем находит распространение не толвко среди сторонников «теории заговора». Обратимся в качестве примера к мнению известного современного философа Ф. Гиренка, который формально не является конспирологическим автором. Размышляя о путях развития русской литературы, он делает следующее, не имеющее внешнего отношения к литературным проблемам, замечание: «В России не всегда были партии. Раньше их заменяли масонские ложи. Их знаки и сегодня можно встретить везде, даже в Кремле и Донском монастыре. Кругом циркули, мастерки и глаза, вписанные в треугольник»436. Далее масонская тема соединяется с биографией поэта: «В окружении Пушкина, пожалуй, только Арина Родионовна не была членом тайного сообщества. Отец — масон. Дядя — масон. Друзья-дека- бристы — масоны. Хромой Тургенев, как и его брат, — тоже масоны»437. Философ не просто констатирует большое количество масонов непосредственно вокруг поэта. «Масонское окружение» Пушкина детерминирует конфликт, начавшийся как мировоззренческий, а впоследствии развившийся в политическое столкновение. Поэту противопоставляется друг его юности — П. Я. Чаадаев. Особо отмечается, что автор «Философических писем» состоял в близком родстве с М. М. Щербатовым — известным русским историком и писателем. Принадлежа к масонству екатерининской эпохи, Щербатов в своем романе «Путешествие в землю Офирскую» описывает некое идеальное государство, принципы устройства которого явно соотносятся с масонскими идеалами. Сам Чаадаев, будучи, таким образом, «потомственным масоном», обрушивается с критикой на православие, считая его причиной отторжения Россией европейского пути развития, связанного с католицизмом. Для Пушкина подобный взгляд на русскую культуру и историю оказывается неприемлемым. Его мировоззрение, а вслед за этим и политические установки все более смещаются к пониманию империи как единственной возможной формы бытования русского общества. Из внутренней, личностной убежденности складывается внешне проговоренная политическая позиция: «Пушкин написал «Клеветникам России» на взятие Варшавы русскими войсками. Масоны всполошились, заерзали как пауки в банке, проведя заседания своих лож, подготовив реакцию общественного мнения»438. Тем самым конфликт поэта со своим окружением перерастает рамки субъективности и, по сути, становится определяющим в столкновении России с западным миром. Итак, в качестве предварительного итога мы можем говорить о значимом отличии отечественных конспирологических построений от западных образцов. Сущность подобного отличия содержится в культуроцентричности русской «теории заговора». Здесь куда больше внимания уделяется не социально-политической стороне деятельности тайных обществ, а их влиянию на этическую, культурную сферы русского общества. Обратим внимание, что, например, во французской конспирологической традиции отсутствует интерес к тому же А. Шенье. Отсутствует, хотя его судьба более чем соответствует парадигме «теории заговора» с ее культом «невинной жертвы», гибель которой может быть адекватно воспринята и интерпретирована лишь в контексте «скрытой истории». Пушкин, как известно, «ответственный за все в России», интересен нам в несколько ином контексте. Гениально выразивший и прочувствовавший русский национальный тип мышления, поэт не раз обращался в своем творчестве к осознанию возможности взаимопостижения России и Запада. Для нас особенно интересно в этом контексте его наиболее зрелое итоговое стихотворение «Не дорого ценю я громкие права», в котором дано поэтическое очень точное выражение этого осмысления. Процитируем первую половину стихотворения: Не дорого ценю я громкие права, От коих не одна кружится голова. Я не ропщу о том, что отказали боги Мне в сладкой участи оспоривать налоги Или мешать царям друг с другом воевать; И мало горя мне, свободно ли печать Морочит олухов, иль чуткая цензура В журнальных замыслах стесняет балагура, Все это, видите ль, слова, слова, слова. Иные, лучшие, мне дороги права... Пушкинскому осознанию проблемы, как мы видим, чужда одномерность толкования. Он далек от плоского антилиберализма. Его привлекают более глубокие пласты, в каком-то смысле архетипы, различающие Россию и Европу. Различие это, как подчеркивает поэт, имеет отношение к вербально-бессознательному уровню, тому уровню, что формирует аксиологическую сферу. Мы видим не неприятие либеральных норм и ценностей (свобода слова, печати и т. д.), а отказ воспринимать их в качестве ценностей как таковых. Последующая история России подтвердила правоту пушкинских слов, рождая очередной российский феномен. Общественные силы, позиционирующие себя в роли либеральных и провозглашая примат соответствующих либеральных ценностей, реально демонстрируют не только пренебрежение к самим либеральным институтам, но откровенный тоталитаризм мышления. С этой точки зрения нам представляются крайне любопытными мемуарно-исторические очерки «Охрана и антисемитизм в дореволюционной России» А. И. Спи- ридовича439 — жандармского генерала, непосредственно связанного с окружением Николая II в период между двумя русскими революциями. Говоря о непростой политической ситуации, сложившейся в то время, автор особо подчеркивает достаточно спокойное отношение последнего русского царя к конспирологическим схемам как таковым. Признавая возможность и реальность практического объяснения при помощи элементов политического заговора конкретных социально-исторических событий, Николай II, как и его двор, все же не принимали «теорию заговора» в качестве парадигмы социально-исторического мышления и не пытались его использовать для манипуляции общественным сознанием. Здесь следует обратить внимание и на то, что «Протоколы сионских мудрецов», хотя и были изданы в канун первой русской революции, остались практически невостребованными даже в идеологических построениях крайне правых. Подлинная известность к ним пришла уже после революционных событий 1917 г. Парадоксальна, но в тоже время закономерна и объяснима с позиций нашего подхода, география распространения «Протоколов сионских мудрецов»: Германия, Франция, Великобритания, США. Все эти страны, кроме Германии, являясь победителями в Первой мировой войне, не должны были испытывать чувство социального дискомфорта, выраженное в поиске и декларации внешних и внутренних врагов, о чем нам говорят представители неофрейдистского подхода. Здесь уже вступает в силу закон компенсаторности, центральным содержанием которого выступает уже не объяснение отдельных, хотя и ярких, эпизодов исторического потока, но формирование целостного представления о социокультурной динамике, заданной «теорией заговора». За несколько лет до начала Первой мировой войны вопросами, связанными с «теорией заговора», помимо любителей-конспирологов начинают заниматься профессионалы. Генерал-лейтенантом П. Г. Курловым — командиром Отдельного корпуса жандармов было организовано комплексное изучение масонства. Непосредственно сбором материала занимался подполковник Г. Г. Мец. Изучение масонского вопроса вдохновило Меца на написание «Краткого исторического очерка происхождения масонства». В объемном сочинении «жандармского знатока масонства» (определение П. Е. Щеголева), несмотря на его название, большая часть посвящена подробному пересказу масонских ритуалов, символики, степеней посвящения, различий между теми или иными ложами. Дается подробное, с примерами посвящения, описание 33 степеней «старошотландского» посвящения. Что касается собственно генезиса масонства, то здесь Мец, повторяя сформировавшиеся к тому времени основные тезисы «теории заговора», возводит его к дохристианской и христианской эпохе: «Масонству в настоящем его виде предшествовали первоначально противохристианские секты и тайные общества, принципы которых и были главным образом заимствованы современными масонами»440. Основными этапами формирования масонства являются: гностические секты, средневековые еретические движения (альбигойцы, богомилы), орден тамплиеров, социанисты. Деятельность масонов имеет, безусловно, негативные последствия для любых типов государств, как либеральных, так и традиционных. Другой формой практической деятельности Департамента полиции становятся попытки установить контакты с зарубежными конспирологическими центрами. Именно с этой целью в 1910 г. за границу был отправлен в «научную командировку» Б. К. Алексеев. Среди главных задач поездки значилось налаживание связи с Антимасонской ассоциацией аббата Турмантена, издававшего конспирологический журнал с грозным названием «Франкмасоны без масок». Доклады Алексеева Курлову дают нам адекватное представление как о характере деятельности европейских конспирологов начала XX в., так и, что намного важнее, о восприятии этой деятельности в России. Желая произвести на посланца Департамента полиции сильное впечатление, Г. Сулакруа, один из соратников аббата, следующим образом описывает уровень осведомленности Турмантена: «Ему служит громадная сеть надежных агентов, надежность которых он успел проверить за 20-летнюю свою деятельность... В настоящее время состояние агентуры Турмантэна блестяще: нет ни одного масонского установления, где у него не было заручки; у него существуют ходы даже к ультрасекретным постановлениям верховного масонства»441. Обладая подобной сетью информаторов, Антимасонская ассоциация, хотя специально и не занимавшаяся проблемой масонства в России, в состоянии, по мнению ее главы, собрать необходимые сведения. В обмен аббат просил немногое: 500-550 тысяч франков и «был бы крайне счастлив получить от правительства какой-либо русский орден»442. Подобная крупная сумма необходима на подкуп помощника секретаря Великой ложи Франции, что даст доступ антимасонам, видимо, к куда более чем «ультрасекретным материалам». Турмантен составляет обращение к Николаю II, характер и содержание которого легко определить по его мелодраматическому началу: «Государь, франкмасонство сделало французскую революцию и погубило династию. Франция — жертва этой темной секты, которая испортила духовное состояние нашей несчастной страны. Кажется, что сейчас франкмасонство направило свои усилия против России»443. Аббат подчеркивает, что масонство переходит в решающее наступление на последний оплот монархии в Европе, санкционировав открытие множества лож внутри России. Несмотря на весь пафос, обращение не производит на адресата должного впечатления, контакты с Турмантеном замораживаются, естественно, что вопрос о полумиллионе франков и «каком-либо русском ордене» также решается не в пользу французского борца с масонством. Близкое по умонастроению отношение к тайным обществам мы можем найти, наконец, у лиц, состоявших в рядах подобных обществ. Значительный интерес в этой связи для нас представляет фигура А. В. Амфитеатрова — видного представителя литературной и околополитической жизни в России начала прошлого столетия. Будучи человеком весьма темпераментного склада, отзывчивым на все веяния современности, отраженной в его многочисленных романах и повестях, Амфитеатров с достаточной легкостью менял общественные и политические привязанности, всегда находясь на «переднем краю жизни». Поэтому его свидетельства следует рассматривать как отражение определенного среза общественного сознания, приобретающее объективный характер, несмотря на очевидный и неизбежный субъективизм авторских оценок. В 1905 г. Амфитеатров становится членом французской ложи Великого Востока — одной из наиболее многочисленных и влиятельных во Франции того времени. Вступление в ложу совпадает с «ультракрасным» периодом его политической биографии, когда Амфитеатров, согласно его же свидетельству, «славил террор и террористов, издавал непримиримо бунтарский журнал «Красное знамя», воспевал в прозе Марусю Спиридонову, а в стихах «народолюбца» Стеньку Разина, презирал «куцую конституцию» и «компромиссы Государственной думы»444. Естественно, что для издателя «непримиримо бунтарского журнала» участие в любой потенциально антиправительственной организации представлялось весьма желанным. Кроме этого фактора, сам автор называет ряд причин своего пребывания в масонской ложе. Это и личностное влияние М. М. Ковалевского и близкого ему круга лиц, группировавшихся вокруг Русской высшей школы социальных наук, отражающей умеренно левые взгляды части русского общества. В качестве третьей причины выступает, что достаточно показательно, русская классическая литература: «Третьим магнитом для меня был мой давний глубокий и живой интерес к масонству — интерес, так сказать, романтический, волновавший меня с юных дней: интерес Пьера Безухова»445. Таким образом, можно сделать вывод, что движущей силой Амфитеатрова в его решении примкнуть к масонскому ордену служит совокупность мотивов, главные из которых носят субъективно-индивидуальный характер, имеющий опосредованное отношение к его политическим взглядам. Приподнято-романтические ожидания «борьбы» и «эзотерики» обернулись реальностью, достаточно далекой от сложившихся стереотипов. Политическая борьба не выходила за достаточно ограниченные рамки: «Политическое значение ложа, несомненно, имела, но узкое, местное, чисто французское, даже, пожалуй, теснее — парижское. Это был хорошо организованный и дружно сплоченный кружок умеренных республиканцев, отлично выдрессированный для выборных кампаний, преимущественно муниципальных»446. Надежды на широкую революционную борьбу не оправдались, французское масонство оказалось слишком умерен ным, буржуазным, ориентированным на обогащение, увы, не только нравственное. Печальным подтверждением тому является попытка «затормозить» по масонским каналам получение Россией крупного займа у Франции. И в этом случае пылкие речи о необходимости борьбы с царизмом не смогли перевесить здравый экономический расчет. Разочарование в масонстве у Амфитеатрова усугубилось и по «эзотерической» причине. Сложные обрядовые процедуры, «мистические» ритуалы оказались бессодержательными, «искусством ради искусства», что позволило «певцу Стеньки Разина» достаточно ядовито заметить: «Мне лично, по моей неспособности к балету, эти журавлиные танцы и азбука глухонемых не дались. Я вечно их путал... и до сих пор сомневаюсь, правильно ли я топырю руку пятернею у горла, свидетельствуя тем самым свою готовность пожертвовать жизнью за тайны масонского союза»447. Неизбежным представляется и завершение «масонского» периода Амфитеатрова: «Никакого «разрыва» не было. Я просто заскучал в ложе, не найдя в ней ничего из того, чего искал, и перестал в ней бывать»448. Но как показало будущее, разочарование в масонстве не погасило интерес Амфитеатрова к тайным обществам, вновь пробудившийся уже в послереволюционные годы. Определенный всплеск конспирологических настроений происходит во время Первой мировой войны. Война, начавшаяся для русского общества неожиданно, можно сказать, «случайно», становится стимулом для конспирологического творчества, трактующего в основном, причины и истоки мировой войны. Большой интерес в данном контексте вызывает докладная записка С. П. Белецкого, написанная в 1916 г. Тайный советник, сенатор С. П. Белецкий прошел путь от мелкого канцеляриста Виленского генерал-губернаторства до поста директора департамента полиции, куда был приглашен П. А. Столыпиным. В результате сложных придворных интриг, центром которых являлся заговор против Распутина, Белецкому предлагается «добровольный переход» на должность иркутского генерал-губернатора. После скандального отказа Белецкого отправляют в отставку, в период которой он и написал свою докладную записку. Уже исходя из контекста написания можно судить, что работа бывшего директора департамента не носит чистого конспирологического характера, но выполняет скорее инструменталистскую функцию. Поэтому не лишено логики предположение публикатора записки: «Вероятно, Степан Петрович, учитывая интерес императорской четы к закулисной деятельности «вольных каменщиков», предполагал посредством разоблачения масонского заговора восстановить свое реноме»449. С другой стороны, следует помнить, что, будучи директором департамента, Белецкий уделял повышенное внимание проблеме масонства, собирал и систематизировал материалы по этой теме. Последний факт свидетельствует, что целью записки является не только попытка спасения карьеры, но и демонстрация действительно личного мнения ее автора, сформировавшегося на протяжении достаточно длительного времени. В начале работы автор предлагает пересмотреть один из главных стереотипов правого лагеря о тожестве масонских обществ с этническими (еврейскими) тайными обществами. Подвергнув анализу этнический состав французских лож за последнюю четверть XVIII в., Белецкий приходит к выводу: «Не только иудеи основателями масонства считаться не могут, но даже с уверенностью можно утверждать, что в течение всего XVIII века и даже первой четверти XIX иудеи ни в одной стране в масоны не допускались»450. В дальнейшем присутствие иудеев в ложах больше всего зависело от национальной специфики той страны, где ложи находились. Так, французские ложи Великого Востока, хотя и не отказывали в приеме иудеям, но последние практически не допускались к определению политики лож. Иная ситуация сложилась в Италии или Турции, ставших полем сражения для «арийских» и «семитических» лож. Исследование положения в российском масонстве позволяет предполагать его моноэтнический характер. Белецкий обращает внимание на тот факт, что ведущие роли здесь играют преимущественно русские (П. Д. Долгоруков, М. М. Ковалевский, В. А. Маклаков и др.). Вследствие этого общеупотребительный термин «жидомасонство» неверен с фактических, и как будет показано ниже, с концептуальных позиций. Делается заключение о существовании двух типов масонских лож: конфессиональных и гуманистических. Первые строят свою деятельность, исходя из христианских идеалов, в политике или не участвуют, или придерживаются консервативных позиций. Второй тип лож, гуманистически й, отрицая этнические разделения, принимает в свои ряды без учета национальности, религиозной принадлежности и стремится к активному участию в политической жизни, отстаивая демократические, либеральные принципы. Естественно, что иудеи в первую очередь вступают в гуманистические ложи, которые им ближе с этических и политических точек зрения. Но, будучи по своей природе склонными к скрытым действиям, иудеи уже достаточно давно освоили приемы конспирологического воздействия на социально-политические процессы. Поэтому участие иудеев в масонстве, стремление проникнуть на высшие ступени масонской иерархии отнюдь не является всеобщей аксиомой, но лишь в какой-то степени отражает частную тенденцию. Белецкий проводит своеобразную демифологизацию масонства, свойственную «теории заговора», толкующей масонство как двигатель или инициатор большинства значимых исторических событий. Указывается на то, что масонские организации в тех или иных странах не представляют собой элементов системы как таковой. На абстрактно-отвлеченные цели и задачи братства «вольных каменщиков» неизбежно накладывают отпечаток особенности национальной специфики, ситуативные политико-социальные процессы. Ярким образцом масонского «взаимодействия» служат, по мнению Белецкого, перипетии отношений между французскими и германскими ложами. Попытки выработать единую позицию по внешнеполитическим вопросам наталкивались даже не на противоречия, существующие между гуманистическими (французскими) и конфессиональными (германскими) ложами. Так, франко-русский союз с точки зрения лож Великого Востока был крайне нежелателен: «Союз республиканской и свободомыслящей Франции с самодержавной и православной Россией представлялся масонам чем-то чудовищным и неприемлемым»451. Многочисленные попытки наладить контакты по этой конкретной проблеме не приносят успеха. Дело в том, что примирению препятствовало положение во Франции, сложившееся после франко-прусской войны. Именно жажда реванша толкнула либеральную Францию в сторону самодержавной России, разрушая все масонские кодексы и уставы, которые оказались не более чем пустыми декларациями. Белецкий довольно пренебрежительно отзывается и о самих масонах, из-под его пера выходят такие яркие характеристики: «маниловские грезы», «члены совета ордена струсили», «старые плаксивые бабы». Таким образом, можно сделать вывод, что в своей записке, внешне выдержанной в конспирологической парадигме, Белецкий по существу или нивелирует, или опровергает основные положения «теории заговора»* Амбициозные, «сокрушительные» планы масонства оборачиваются пустой демагогией. «Здесь каждый вынашивает в себе речь и при случае ее помещает, и когда он ее произнес, ему кажется, будто он что-то сделал»452. Другим знаковым свидетельством отношения к «теории заговора» служит позиция Л. А. Тихомирова, мировоззрение которого прошло сложную эволюцию. Будучи активным и видным участником революционного движения в России, членом «Земли и воли», затем исполнительного комитета «Народной воли», он в зрелом возрасте, находясь в эмиграции, испытывает религиозно-идеологический кризис. Последствием кризиса становится переход из революционного лагеря на сторону российской монархии и публичное покаяние в своих прошлых поступках. Вернувшись на родину, Тихомиров выступает с рядом публицистических работ, в которых критически рассматривает демократические ценности и республиканскую форму правления. Наибольшую известность ему приносит книга «Монархическая государственность», изданная в кризисном для русского общества 1905 г. В дальнейшем он сотрудничает с П. А. Столыпиным в качестве эксперта по рабочему движению. Исходя из названных основных этапов жизни Тихомирова, можно сказать, что интерес к конспирологической проблематике «запрограммирован» как особенностью его биографии, так и бурным течением истории России, активным деятелем которой он являлся. И действительно, ряд работ философа поднимает тему, связанную с деятельностью тайных обществ. Наиболее полно она представлена в «Религиозно-философских основах истории», произведении во многом итоговом для Тихомирова, призванном синтезировать взгляды мыслителя на глобальные исторические процессы. Базисом концепции Тихомирова становится тезис о невозможности бесконфликтного развития истории. «Если бы в человечестве не было бы ничего противодействующего сближению с Богом, то весь исторический процесс мог бы представлять картину мирной эволюции, простого созревания духовного зерна»453. Движение к Богу уже на стадии формировании христианства диалектически требует борьбы, которая актуализирует тайные общества, делая их фактором религиозной истории. «Труднейшей борьбой, которую приходилось выдерживать христианству, была борьба против него со стороны тайных эзотерических учений, поддерживаемых тайными обществами»454. Как мы видим, Тихомиров разделяет эзотерические религиозные сообщества, противопоставляющие себя христианству, и собственно тайные общества. Последние, выполняющие вспомогательную функцию, не и^еют еще самостоятельного значения, то есть не становятся субъектами социальной действительности. Провиденциально заданная победа христианства превращает тайные общества в статиста истории, лишенного реальной возможности деструктивного влияния. Разрушительный потенциал тайных обществ выявляется лишь при их переходе из области религиозной в сферу социальную. Подобный переход осуществляется иудаизмом, проигравшим сакральную битву христианству. Оно в итоге трансформируется в еврейство, социально- политическую силу, уже способную оказывать воздействие на мировую историю. «Если тайные общества, борющиеся против христианства на почве старых языческих воззрений, создают для христианства жестоких врагов, то эти учения и общества не работает против тех национальностей, которые числятся или остаются христианскими»455. Все последующие тайные общества, даже имеющие внешнюю религиозную окраску и относящиеся к разным культам и конфессиям, неизбежно замыкаются на инспирирующем их еврействе. Тихомиров причисляет к ним исмаилитов, тамплиеров, розенкрейцеров, иллюминатов, масонов. Дальнейшие рассуждения философа строятся на подробном, практически дословном воспроизведении европейской конспирологической мысли того времени, с ее устоявшимися схемами и стереотипами. Так, подчеркивается решающее значение событий французской революции, трактуемой исключительно как продукт усилий тайных обществ, результатом которой становится первое крушение европейской монархии с помощью конспирологических приемов. Внешняя подготовка к революции велась силами просветителей, главной задачей которых являлось целенаправленное расшатывание нравственных, религиозных основ французского общества. Кроме того, энциклопедисты, организуя шумные кампании (издание энциклопедии, кощунственные нападки на церковь), реализуют операцию прикрытия, призванную отвлечь внимание от подрывных действий тайных обществ. Сама революция, ее главнейшие события, внутренние и внешние конфликты обретают адекватное понимание лишь при учете конспирологического фактора. «Активная революционная деятельность в эту эпоху принадлежала мартинистам, иллюминатам и тамплиерским степеням. К ним принадлежала большая часть революционных деятелей. И эти лица также не всегда сходились между собой, и борьба, например, между жирондистами и монтаньярами была борьбой различных слоев в масонстве»456. Для нас наиболее интересны выводы, к которым приходит Тихомиров, говоря о современном для него состоянии тайных обществ, их влиянии на социально-политическую жизнь. С одной стороны, утверждается тезис о высоком уровне воздействия масонства на государственную политику западноевропейских стран, большая часть которых (Франция, Германия, Англия, Италия) фактически подчиняются диктату «вольных каменщиков». С другой стороны, философ высказывает мнение о невозможности полной победы тайных обществ, чья деструктивная активность зачастую направлена не только на разрушение социальных институтов, но и на самих себя. Обосновывая данную мысль, Тихомиров приводит высказывание известного иезуитского антимасонского писателя П. Дешампа: «Вполне допуская существование единого центра управления... мы, однако, склонны думать, что власть этого единого управления не всегда всеми признается, что в армии разных обществ возникают новые силы, иногда входят в конфликт с прежними, ищут возможность самим овладеть высшей властью»457. Солидаризуясь с зарубежным конспирологом, русский философ указывает на религиозный фактор, не позволяющий одержать полную победу тайным обществам, тотальное доминирование которых означало бы окончание человеческой истории. Но подобное завершение возможно лишь в рамках христианской историософии, то есть перехода человечества в иной эон бытия. Важно, что, выстраивая свою конспирологическую вселенную, Тихомиров практически не обращается к российскому опыту. Действительно, перечисляя тайные общества, начиная с ассасинов и заканчивая масонством, приводя примеры грубого вмешательства тайных обществ в политические процессы европейских стран, автор обходит вниманием аналогичные явления в отечественной истории. Возникает знакомая нам уже проблема — насколько актуальна «теория заговора» для российской социокультурной практики? Указанный дефицит восполняется в другом сочинении Тихомирова, имеющим иную жанровую природу, по сравнению с «Религиознофилософскими основами истории». На страницах опубликованного дневника Тихомирова за 1915-1917 гг. мы находим ряд показательных суждений автора, касающихся острых политических проблем. Он замечает объективный рост конспирологических настроений в обществе, связанных с несколькими причинами. Полоса неудач русской армии на театре военных действий становится основанием для возникновения представлений о предательстве в высших эшелонах власти. Возрастание социально-политической напряженности, приведшее в итоге к февральским событиям 1917г., также способствует увеличению сторонников «теории заговора». «В публике ходят слухи, будто бы убийство Распутина не единственное, замышленное каким-то сообществом. Называют, что должны быть убиты также Питирим и Варнава. Рассказывают о заговоре в армии в целях того, что если вздумают заключать сепаратный мир или распускать Государств [енную] думу, то армия, продолжая войну, вышлет отдельные части в Петроград для произведения переворота»458. Информационный вакуум, неопределенность во властной иерархии, громкое политическое убийство; все перечисленные факторы идеально подходят для конспирологического конструирования. Определенно безжизненные, эмпирически ненасыщенные, удаленные от российских реалий, схемы «теории заговора», воспроизведенные в «Религиозно-философских основах истории», должны обрести здесь свой эмпирический базис. Но мы сталкиваемся несколько с другим подходом. Размышляя о судьбе П. А. Столыпина, с которым, как мы уже говорили, автор тесно сотрудничал, Тихомиров делает неожиданный вывод, касающийся убийства председателя Совета министров. «Завелся «раз в жизни» человек, способный объединить и сплотить нацию и создать некоторое подобие творческой политики — и того убили. А кто убил его, Столыпина? Но кто бы ни подстроил этого мерзкого Богрова, & удача выстрела есть все же дело случая покушения. Все против нас, и нет случайностей в нашу пользу. «Мене, Текел, Упарсин» так и сверкает над Россией»459. «Неожиданность» подобного пассажа заключается в отказе от онтологического основания «теории заговора» — признания логического, рационального основания исторического процесса. Любые попытки направленного воздействия разрушаются самим объектом воздействия, действительность содержит в себе настолько широкий спектр возможностей, что управление ими, или даже прогнозирование, становится заведомо невозможным. Фаталистический взгляд на историю делает бессмысленными и нелепыми любые заговоры и тайные общества. Обратим внимание на схожесть, а где-то и совпадение позиций Амфитеатрова, Генца, Селянинова, Белецкого и Тихомирова. Приведя множество примеров могущества и силы тайных обществ, они, в конечном счете, приходят к заключению о мнимости или относительности подобной опасности. Имея несовпадающие мировоззренческие ориентации, принадлежа к различным социальным группам и партиям, они тем не менее дополняя друг друга, позволяют создать нам целостное представление о развитии отечественной «теории заговора» начала XX в. Учитывая, что реальная политическая ситуация в России, начиная с первых лет XX в., внешне способствовала формированию конспирологического менталитета, следует резюмировать: генезис «теории заговора» рассматриваемого периода не выходит за рамки реактивной фазы, не происходит качественного «скачка» в развитии конспирологии. Элементы и схемы «теории заговора» зачастую использовались в решении неконспирологической проблематики, как это показано на примере вопроса об интеллигенции. В этом отношении Россия продолжала находиться, как и в XIX в., на периферии мощного подъема «теории заговора». Возникает вопрос: в чем же основная причина подобного отставания? На наш взгляд, одно из основных препятствий тому следует искать в особенностях формирования отечественных интеллектуалов. Фактически подобная социокультурная группа отсутствует в отечественном пространстве рассмотренной эпохи. Нужно указать на важное отличие интеллигенции от интеллектуалов, ибо здесь может возникнуть определенная путаница вследствие семантической близости данных двух понятий. Главное, на наш взгляд, различие между русской интеллигенцией и западными интеллектуалами заключается в следующих моментах. Западные интеллектуалы являются продуктом закономерного развития европейского общества, они изначально выступали как активные участники создания общества нового типа. Последующее оттеснение интеллектуалов от рычагов машины власти не снимает изначальную укорененность интеллектуалов в западном социуме. Российская интеллигенция выступает как элемент культурной вестернизации, относящийся к модернизационному проекту. Сам же проект модернизации в своем основании не был культурологическим. В этом и заключается важная особенность так называемого «европейского периода» русской истории XVII-XIX вв. Техническая сторона модернизации преобладала над социокультурной. «Университетский вопрос» русского общества сводился зачастую к банальному вопросу: чем может заниматься интеллектуал в России при отсутствии свободной социальной ниши? Очень емко и точно суть ситуации обрисовал В. В. Розанов: «Академия наук — есть. Восемь университетов — есть. Четыре духовных академии — есть. Да. Но это пока тринадцать кирпичных зданий, которые так же нельзя назвать «наукою», как «казармы» нельзя назвать «армиею». Есть «штаты Академии наук»... «штаты университета», «штаты Духовной академии»... Но пока это — бюрократия»460. Говоря о бюрократии, философ имеет в виду невозможность существования интеллектуалов в особом измерении, свойственном именно интеллектуальному сословию. Знакомый нам Ф. Рингер, рассуждая о специфике западного интеллектуального социального сознания, отмечает склонность мандаринов-интеллектуалов к созданию замкнутого пространства, самодостаточного и иерархически выстроенного по внутренним корпоративным законам. В отечественном варианте это оказалось невозможным — предложенная иерархия являлась только лишь слепком государственной системы управления. Во многом рождение русской интеллигенции было спровоцировано невозможностью реализации «интеллектуального проекта». И потому русская интеллигенция с момента своего появления была обречена на маргинальное положение. Она не только не могла реально влиять на социально-политическую жизнь, она должна была постоянно доказывать право на собственное существование в архаичной системе русского общества. Приведем по этому поводу достаточно известные слова В. Кормера: «Русский интеллигент отчужден от своей страны, своего государства, никто, как он, не чувствовал себя настолько чужим — не другому человеку, не обществу, не Богу, но — еврей земле, своему народу, своей государственной власти... именно это сознание коллективной отчужденности и делало его интеллигентом»461. Поэтому закономерно, что в русской «теории заговора» интеллигенция выступает не только как ее субъект, подобно западной модели, но и как объект. Кстати, русские конспирологи того времени уже понимали, пусть и интуитивно, несистемно, связь «интеллектуала» с «теорией заговора». А. П. Пятковский не без зависти писал: «Резкий протест против еврейских «заговорщиков» выразился во Франции в самых различных кружках интеллигентного общества, исходя, — по выражению Франциска Сарсэ, — «от людей убежденных и честных». Здесь сошлись и подали руку друг другу «непримиримый» Рошфор и католик Дрю- мон»462. «Теория заговора», как уже отмечалось, выше, преодолевала внутренние противоречия внутри европейского «интеллектуального сообщества», становясь площадкой для манифестации его значимости и социальной ценности. Последствия этого процесса, конечно, не были однозначно положительными для интеллектуалов, но, по крайней мере, обеспечивали интерес общества к «теории заговора» и ее «пророкам». Русская интеллигенция не могла претендовать на подобное положение в силу онтологической несостоятельности своего социального статуса. Важной задачей представляется демонстрация высокого социального потенциала интеллигенции, возможности, пусть и в перспективе, прямого влияния на само общество. Исходя из этого, конспирологическое толкование интеллигенции не следует понимать исключительно как следствие негативного к ней отношения. За внешним разоблачением подчас скрывалось настойчивое желание обратить внимание на сам факт ее существования. Русская интеллигенция пыталась и практически доказать факт своего бытия: участием в различных радикальных политических движениях. Вследствие этого происходит фиксация конспирологической мысли исключительно на социокультурном пространстве России. Учитывая все вышесказанное, нельзя не признать, что, несмотря на явный интерес к «теории заговора» в русском обществе, отечественная конспирология начала XX в. была явлением отчасти провинциальным. Полем ее деятельности было в основном освоение западноевропейского опыта и попытка его адаптации к российским условиям. Сами же построения русских конспирологов в силу их вторичности были обречены оставаться на окраинах уже сложившейся конспирологической вселенной. Но последовавшие грозные события революции внезапно изменили привычную картину: периферийная звезда русской конспирологии, изменив свой статус, сама становится центром притяжения, формируя свою непростую систему. 10 Теория заговора