НОВЫЕ ФАКТЫ И «СТАРАЯ» ТЕОРИЯ. ВОЗНИКНОВЕНИЕ РЕВИЗИОНИЗМА, ЕГО МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ И ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ КОРНИ
К концу XIX в. марксизм, как известно, стал общепризнанной, господствующей революционной теорией в рабочем движении. Сошли на нет когда-то очень шумные лассальянство, прудонизм, бакунизм — течения, претендовавшие в свое' время на лидирующую роль в мировой освободительной борьбе. Отдельные же попытки — русских народников например — оспорить правоту научного социализма разбивались молодыми марксистами с удивительной легкостью и не допускающей никаких сомнений убедительностью. В развитых капиталистических странах сложились боевые марксистские партии, ведущие планомерную и согласованную осаду мировой капиталистической крепости под знаменем «Манифеста Коммунистической партии». «О, если бы Маркс был теперь рядом со мной, чтобы видеть это собственными глазами!»159 — писал Ф. Энгельс. И вот в этот-то час торжества научного социализма раздался голос, призывавший не больше не меньше, как сокрушить марксизм. На это можно было бы не обратить внимания, если бы голос не принадлежал одному из видных марксистов, редактировавшему в течение многих лет важнейшие печатные органы социал-демократии, — Эдуарду Бернштейну. Ситуация — новая в истории марксизма. На учение К. Маркса нападали много и часто — открытые реакционеры и буржуазные апологеты, мелкобуржуазные демократы и прекраснодушные филантропы. Но взорвать марксизм, так сказать, изнутри — такое пытались осуществить впервые. Впервые война марксистскому учению объявлялась человеком, формально принадлежавшим к руководящему ядру марксистского пролетарского движения. Эту новизну и своеобразие ситуации прекрасно понимал сам Бернштейн, вполне осознавая те дополнительные возможности для борьбы с марксизмом, которые давало его положение. «Заблуждения учения лишь тогда могут считаться опровергнутыми, — писал он, — когда они будут признаны таковыми приверженцами учения». «Возлюбленная Мора может погибнуть лишь- от руки Мора»160, — так характеризовал он ситуацию и свои цели. Конечно, можно было бы посмеяться над опереточными угрозами и юмористически отнестись к попыткам Бернштейна примерять на себя костюм знаменитого кенигсбергского ниспровергателя философских систем — Иммануила Канта. («Социал-демократии нужен новый Кант...»7 — торжественно провозгласил он.) И без сомнения, прав был Плеханов, видевший в Бернштейне не трагического Мора и не могучего Канта, а трагикомического «философствующего Санчо Пан- са». У Бернштейна, действительно, не было никаких данных, чтобы выступать в роли разрушителя великих творений чело- веческого духа: читать его рассуждения, например, о Канте, Гегеле, диалектике просто нет никакой возможности — так дремуче невежествен он здесь, и в силу этого ему, по справедливому замечанию того же Плехалова, не удается доказать ничего, «кроме своего собственного непонимания»161. Прав Георгий Валентинович и в том, что Бернштейн «плохо освоился с тем самым научным социализмом», который вздумал критиковать, и в том, что бернштейновские оценки исторических взглядов К. Маркса и Ф. Энгельса представляют собой «геркулесовы столбы невежества и непонимания», и при знакомстве с ними, в самом деле, «волосы становятся дыбом»162. Все это так. И все-таки появление работ Бернштейна стало своего рода событием, а борьба с бернштейнианством — одним из узловых пунктов в развитии марксистской теории. Ибо это был момент зарождения нового своеобразного течения общественной мысли XX в. — ревизионизма, это был исток идеологии современного социал-демократизма — враждебных марксизму течений, имеющих свои достаточно глубокие классовые и гносеологические корни, выполняющих серьезную социальную функцию. Именно эти обстоятельства, а не личные достоинства Бернштейна сделали указанный момент столь важным для понимания особенностей революционного движения XX в. Эта-то сторона дела и заслуживает, по нашему мнению, особенного внимания. Правда, было бы неуместным печалиться в связи с тем, что история (и это лишний раз доказывает ее «хитрость») отрядила именно Бернштейна первым протаптывать дорожку, убегающую в сторону от марксизма. Недалекий Бернштейн простодушно выболтал все тайны и пороки (которые другие предпочли бы скрыть) нового направления, наиболее полно обнажил всю корневую систему ревизионистских идей. За это мы и в самом деле могли бы его «поблагодарить». Отнюдь не абстрагируясь от личности Бернштейна (как выразился однажды Мих. Лифшиц, критика, лишенная всякой личной стороны и потому похожая на сатиру XVIII в. с ее Злотворами и Безрассудами, абстрактными воплощениями зла, бессильна и скучна163), мы видим двуединую задачу в том, чтобы, с одной стороны, отделить хо, что обусловлено специфическими особенностями личности Бернштейна, от того, что характерно для порожденного им течения в целом, и в то же время, с другой стороны, именно через специфически бернштейновское увидеть общее. Первые критики Бернштейна — Каутский и Плеханов — главное внимание уделили доказательству теоретической ма лости родоначальника ревизионизма, разбору «казуса», случившегося с Бернштейном. И не вполне выяснили, что «казус Бернштейна» отнюдь не просто «казус», а симптом серьезного исторического сдвига, грозящего большими теоретическими и практическими опасностями для пролетарского революционного движения. А не выяснив глубинные истоки, питающие бернштейнианство, не оценив в достаточной степени всю опасность микроба, получившего жизнь в сочинениях Бернштейна, и, следовательно, не разобравшись глубоко в особенностях социально-классового конфликта своей эпохи, они вскоре (поначалу незаметно для себя) сами вступили на ту дорожку, по которой уже протопал Бернштейн. Снова в полной мере проявила себя ирония истории: Каутский и Плеханов получили себе в предшественники Бернштейна, над которым они так ядовито и свысока посмеивались. Понять «казус Бернштейна» (вкупе, впрочем, с «казусом» Каутского и Плеханова) как закономерное явление, порожденное социальными условиями конца XIX—начала XX в., особенностями теоретической жизни II Интернационала — важно не только в историческом аспекте, но в большей степени для понимания характера современной идеологической борьбы. Понимание сущности всех этих «казусов», через которые отразилась гигантская трудность социальной проблематики, — это путь к уяснению всей глубины и непреходящей значимости ленинской критики позиции Бернштейна и взглядов Каутского с Плехановым, это путь к уяснению ленинских принципов развития марксистской революционной теории. Итак, Мор заносит нож над своей бывшей возлюбленной. Бернштейн заявляет, что он «покинул» взгляды, исповедовавшиеся им прежде, что теперь он считает марксизм уста-, ревшим, его важнейшую идею пролетарской революции —» глубоко ошибочной164. Необходимо, пишет он, чтобы «социал- демократия имела бы мужество освободиться от теперь уже устаревшей фразеологии и захотеть быть тем, что она есть теперь на самом деле — демократически-социалистической партией реформ»165. Выработку «новой фразеологии» Бернштейн начинает с искоренения самого слова «революция». Он предупреждает читателя, что отныне не будет применять термина «революция» «для обозначения понятия коренного изменения общественного режима», вместо него «будет упо* требляться выражение «социальное преобразование» 166. Мы не будем спорить, если нам скажут, что в этих фразах проявилась зловредность и злонамеренность Бернштейна, не трудности движения к истине, а корыстный расчет ренегата. Пусть так. Но это не объясняет нам, почему ревизионистские настроения получили довольно широкое распространение среди определенных слоев рабочего класса, почему критическое отношение к марксизму захватило и часть социал-демократической молодежи, среди которой были и люди высокой нравственности, самоотверженности, бескорыстия. Почему же они, эти самоотверженные искатели истины, потенциальные друзья рабочего класса, субъективно желающие служить делу Добра, Истины и Красоты, или в более конкретных категориях — делу социальной справедливости и освобождения трудящихся, почему они встают подчас в оппозицию марксизму? Если брать теоретический, гносеологический аспект этого вопроса, то дело здесь вот в какой отнюдь не выдуманной и отнюдь не шуточной трудности. Происходит в определенном смысле смена исторических вех. Многочисленные новые факты не укладываются легко и просто в рамки прежних концепций. Монополии, акционерные общества, появление в рабочем классе привилегированных нереволюционных слоев, некоторое изменение характера кризисов в связи с усилением всемирности процесса производства и т. д. — об этом и многом другом прочитать у К. Маркса невозможно; кроме того, новые закономерности в чем-то противоречат прежним. (Монополия, например, в определенном отношении — прямая противоположность свободной конкуренции.) Вот тут-то и начинается «благородное» негодование: что же, прикажете в этих новых условиях повторять прежние формулы К. Маркса? Во имя сохранения непогрешимости учителей трусливо закрывать глаза на новые факты — так, как это делает Каутский? Нет, «мы свободные люди, а не рабы Ксанфа». Прочь религиозный раж, да здравствует солнце новых фактов и свободной критической мысли! Что и говорить, в такой позиции немало подкупающего (в особенности молодые души) задора, искренности, готовности идти в определенном смысле и «против течения» — против завоевавшего всемирную славу и тысячи сторонников марксистского учения — во всем этом также есть своя привлекательность для части молодых людей, только-только вступающих на арену общественной борьбы. Но непосредственность, непредубежденный «здравый смысл», столь симпатичные в частной жизни, могут быть источником драм и трагедий, когда только ими руководствуются в общественной жизни и политической борьбе. Непосредственность тут может легко обратиться в недомыслие, искренность — в глупость, добронамеренность — в злослужитель- ство, а величие «непредубежденного здравого смысла» — в великую подлость. Теоретическое легкомыслие, как правило, не остается без возмездия, идеи имеют свою, довольно жесткую логику развития. И никакие добрые субъективные наме рения не спасут дело: ложная теоретическая позиция там, где кипят страсти социальной борьбы, приводит не просто к заблуждению, она приводит в стан врагов того класса, интересы которого субъективно намереваются защищать. И не успеет такой теоретик оглянуться, как переменится цвет знамени, развевающегося над его головой... Итак, новые факты не укладываются ясно и просто в ложе прежней теории — обычная ситуация в переломные исторические моменты. И вот уже выдаются первые быстрые решения — «простые» и «ясные»: одни во имя новых фактов решительно рвут с прежней теорией; другие, стремясь сохранить в неприкосновенности каждое положение так долго и верно служившей теории, пытаются поставить под сомнение принципиальную новизну фактов, пытаются перетолковать (т. е. попросту говоря — исказить) их таким образом, чтобы они без труда подходили под положение прежней теории. Первые — релятивисты, вторые — догматики. Они ведут между собой долгие, подчас очень горячие, со страстными взаимными обвинениями, войны. Со стороны кажется — сошлись такие непримиримые враги, что дело не может кончиться иначе, чем полным изничтожением одной из сторон. Ан нет, дело это кончается, как правило, довольно странным и удивительным образом: примирением, взаимным прощением грехов и созданием единого фронта против диалектики. Впрочем, если разобраться, в этом нет ничего странного: ведь релятивизм и догматизм только по видимости противоположны, а по существу — глубоко родственные течения. Релятивист, по сути своей, — догматик, а догматик — релятивист. И тот и другой ориентируются на теорию, дающую законченное, абсолютное, неизменное знание. И тот и другой всегда «абсолютны», только догматик «абсолютен» раз и навсегда,, а релятивист «абсолютен» каждый раз на новый лад. Вот почему так легко переходят они из своего лагеря в лагерь своих врагов. Релятивисты становятся догматиками, настаивающими на абсолютной правильности «современной теории»- и абсолютной неправильности «прежней теории», а догматики, стремящиеся к абсолютности, но вынужденные отступать под напором новых фактов, становятся релятивистами. (Такой путь проделали в свое время догматик Каутский и релятивист Бернштейн, в этом русле и к подобному исходу течет борьба маоизма, современной формы догматизма и мирового ревизионизма.) Они переходят так легко из одного лагеря в другой потому, что, по существу, никаких двух лагерей нетг а есть один лагерь, и поэтому, собственно, они никуда и не переходят, они постоянно «у себя дома». В один прекрасный момент они сами вдруг осознают это и дружно, плечом к плечу, поднимаются на борьбу против своего действительного, а не мнимого врага — против диалектики. Диалектик в отличие от первых и вторых знает, что истина есть процесс, движение от неполного знания к более полному, от абстрактного к конкретному, и это определяет его теоретическую позицию в отношении «дилеммы»: новые факты или старая теория. На этот счет диалектик не дает какого- либо общего однозначного решения. Он знает, что возможны случаи, когда новые факты (и даже один новый факт) могут опрокинуть всю прежнюю концепцию; может случиться и то, что «новый факт» неточно зафиксирован, неверно описан и его, действительно, необходимо «исправить». Диалектик отнюдь не отрицает, что такое возможно. Просто он не сводит все случаи противоречия «факта» и «теории» к этим двум простым ситуациям с само собой разумеющимися решения- .ми. Эти две возможности решения в приведенной ситуации самоочевидны, для этого не надо быть диалектиком, достаточно элементарного рассудочного «здравого смысла». Диалектика раскрывает всю свою эвристическую силу в ситуации, гораздо более сложной и вместе с тем более типичной для развития теории, когда «новый факт», с одной стороны, «подходит» под прежнюю теорию, а с другой стороны, противоречит ей. (Например, монополия и ее законы есть прямое продолжение свободной конкуренции с ее законами и в то же время — отрицание их.) Это как раз тот случай, который невозможно ни зафиксировать, ни разрешить с помощью методологического инструментария релятивистов и догматиков. Диалектика дает ясные рекомендации для «умного разрешения» (по словам Гегеля) такого противоречия отнюдь не за счет отбрасывания старой теории и не за счет искажения фактов. Каковы же эти рекомендации? По существу, это вопрос о том, каковы законы, по которым происходит рождение и развитие теории. Методологический вопрос огромной важности! Не имея ответа на него, невозможно понять важнейшие, переломные моменты в развитии революционной теории прошлого, невозможно быть сознательным участником и выразителем революционного движения настоящего, невозможно быть преемником и продолжателем дела и учения К. Маркса.