ГГлава 3 КРИТИКА НЕОФРЕЙДИСТСКОГО ТОЛКОВАНИЯ ПРИРОДЫ «ТЕОРИИ ЗАГОВОРА»

Будучи важным элементом политической и культурной жизни, «теория заговора» не могла не вызывать интереса у серьезных исследователей. Тем интересней, что такое непростое явление трактовалось и трактуется поныне, как правило, в рамках одного методологического подхода.

Данный подход, сформировавшийся в 1960-1970-е гг., мы определяем как мифогенетический или неофрейдистский. Мифогенетический (неофрейдистский) подход базируется на понимании возникновения «теории заговора» как сублимации социальных неврозов и ставит ее в один ряд с такими социально-психическими явлениями, как чувство страха, ксенофобские настроения, беспокойство за будущее и т. д. Следствием этого выступает антирациональный характер, апокрифичность большинства вариантов «теории заговора». Исходя из названных особенностей, конспирологическое мышление определяется как параноидальное по своему содержанию. Так, Ф. Нойманн в работе «Тревога в политике» рассматривает крушение сословного общества как фактор, увеличивающий уровень социальной тревоги, беспокойства. Сама «подвижность» и в известной мере относительность общественной иерархии капитализма неизбежно гиперболизирует значение субъекта, его роли в историческом процессе. Одной из первых работ на данную тему является сочинение В. Райха «Психология масс и фашизм», написанная в 1930-е годы. Анализируя причины влияния нацистской пропаганды на массовое сознание, Райх указывает на их иррациональные аспекты, что, по его мнению, во многом и объясняет столь быстрый успех фашистской идеологии. Иррационализм проявляет себя в постоянном повторении некоторых образов и ассоциативных рядов: «борьба крови», «отравление крови», «всемирная еврейская зараза», «расцвет и упадок народов», в большинстве своем не поддающихся рациональной дешифровке. Сущность этих образов раскрывается через акты агрессивного тотального неприятия: «Расовая чистота, то есть чистота крови, представляет собой нечто такое, к чему надо стремиться и за что необходимо бороться всеми доступными средствами»164.

В русле фрейдистского учения фашизм интерпретируется не как продукт идеологического конструирования, но как отражение практически вечного процесса сублимации, протекающего на уровне индивида. Страх перед сексуальным влечением создает табуированные области, наделяемые тотально отрицательной характеристикой, не имеющей какой-либо прочной связи с действительностью. Следствием этого является абсолютистское толкование политической и социальной жизни, имеющее манихейское, апокалипсическое выражение. «Фашизм характеризуется метафизическим мышлением, неортодоксальными взглядами, одержимостью абстрактными этическими идеалами»165. Социально-психологические аспекты возникновения «теории заговора» находят свое толкование и в ряде работ отечественных авторов. Так, Н. Н. Вольский, говоря об источниках и механизмах функционирования конспирологического сознания, предлагает перенести центр исследования с непосредственно «теории заговора» на ее носителя, то есть субъекта, считая, что без изучения особенностей последнего любой анализ будет заведомо неполным. «Без них [субъектов «теории заговора»] все рассуждения о «еврейском заговоре» и о необходимости ему противодействовать приобретают, можно сказать, академический характер. На них можно было бы обращать столько же внимания, сколько и на «теории» Фоменко или Мулдашева»166. По мнению Вольского, субъект конспирологического сознания относится к особому социально-психологическому типу, для которого поиск внешних и внутренних врагов с последующей манифестацией ненависти к таковым служит формой снятия страха. Причиной страха служит подсознательное отождествление сторонника «теории заговора» с объектом разоблачения. Вольский обращает особое внимание на то, что по национальным, социальным, образовательным признакам адепты конспирологии зачастую представляют собой полное зеркальное отражение «образа врага». «Фактически они страшатся самих себя, превращая свой страх в ненависть, направленную вовне. Можно сказать, что мы готовы возненавидеть любого, кого предполагается бить, лишь бы самим не оказаться в числе битых»167.

Несмотря на определенные результаты при его использовании, неофрейдистский подход демонстрирует свою явную ограниченность как методологического, так и содержательного свойства. Методологическая недостаточность вытекает из уже отмеченной односторонности в трактовке соотношения субъекта, носителя конспирологического сознания и объекта — собственно «теории заговора». Зачастую «теория заговора» трактуется как следствие патологических изменений в сознании, деструктивных процессов в личностной сфере. Так, Ж.-П. Сартр в повести «Портрет антисемита» попытался реконструировать ход причинно-следственных связей, приведших главного героя в лагерь антисемитов — сторонников «теории заговора». Источником данного процесса в итоге объявляются типичные фрейдистские конструкции. Почетное место среди них занимают такие традиционные, если не сказать шаблонные, психоаналитические посылы, как исследование психосексуальных переживаний в детские годы героя с неизбежным акцентом на Эдиповом комплексе. Созревание персонажа сопровождается актуализацией гомосексуальных импульсов, находящих выражение как в латентной, так и в открытой форме. По мнению Сартра, совокупность подобных факторов практически неизбежно приводит субъекта к принятию «теории заговора», агрессивному поиску врагов. Философ приходит к выводу, что «теория заговора» выступает как сублимация внутренней агрессии, чувство собственной неполноценности, «ненормальности» смещается с самого субъекта и перенаправляется на внешний мир. Благодаря этому снимается «чувство вины» и возникает комплекс сверхполноценности. Нетрудно заметить, что концептуальность декларируемых положений имеет ярко выраженный субъективный характер, более того, они могут быть «завязаны» на психологических особенностях личности самого автора. Достаточно осторожно, но в то же время определенно об этом высказывается К. Альсберг. Анализируя воззрения Сартра на «еврейский вопрос», он отмечает их укорененность в психосексульной природе автора: «Ответственность за собственное существование превращается у Сартра в садомазохистскую зависимость.

Гегелевская диалектика Господина и Раба остается движущей силой его мысли, но обретает новое лицо после недавних разоблачений, связанных с Холокостом»168. Сартра привлекают сами страдания евреев, которые он воспринимает как максимальное проявление субъективности, увязывая их тем самым с общими положениями экзистенциализма. Онтологическая «неприкаянность» евреев, выразившаяся в потере территориальности, отчужденность от народов, среди которых они проживают, делают их «стихийными экзистенциалистами»: «Еврей определяется исключительно через свою «ситуацию», то есть через способ его восприятия другим. Добавим сюда христианскую традицию, исиокон веков считающую его ответственным за смерть Бога: обвинение с тяжкими последствиями, препятствующими ассимиляции евреев. Подобная дьяволи- зация еврея изобличает его негативную сущность»169. Как мы видим, французский философ соединяет весьма разнородные положения и концепции, что лишает его подход к толкованию «теории заговора» внутреннего единства. Но тем не менее психоаналитическое основание его построений не вызывает никакого сомнения. Сходную систему аргументации мы находим и в научной литературе, авторы которой полностью или частично разделяют неофрейдистский подход. Л. Поляков, исследующий причины прихода Г. Форда в лагерь сторонников конспирологии, отмечает целый ряд рациональных, нефрейдистских факторов, способствующих этому: активное участие в политической жизни, вплоть до выдвижения на пост президента США. Использование конспирологической риторики являлось частью популистской кампании с целью повышения популярности и привлечения голосов избирателей. Но все приведенные объяснения «перекрываются» другими мотивами, замыкающимися на личностных характеристиках самого автомобильного короля: «Тем не менее имеются и другие особенности, прежде всего вегетарианство и другие абстиненции и фобии (отказ от употребления крепких напитков, чая, кофе и табака), сближающие его с Рихардом Вагнером, Хьюстоном Чемберленом и Гитлером»170. Хотя автор и оговаривает невозможность абсолютизации подобного подхода, но в то же время наглядно демонстрирует читателю его плодотворность, что следует из приведенного списка лиц, известных своей приверженностью «теории заговора».

Из чего с неизбежностью следует, что отказ от кофе, чая и спиртных напитков и другие «странностей» отражает, прежде всего, индивидуальные психологические деформации, в свою очередь, детерминирующие склонность к конспирологии. В качестве еще одного примера обозначенного подхода следует указать на работу Дж. Энтина «Теории заговоров и конспиративистский менталитет». Рассуждая об особенностях политической системы, выстроенной Сталиным, исследователь делает акцент, как и Поляков, на психических свойствах советского вождя: «Я исхожу из предположения, что во взглядах Сталина присутствовал элемент патологии, и что необходимо учитывать факты его биографии и психологические особенности личности. Трудно понять взгляды и поведение Сталина, если считать их результатом только большевистской культуры»171. Приверженность Сталина «теории заговора» иллюстрируется и подкрепляется, как и в случае с Фордом, ссылкой на нестандартные формы его поведения: «К концу его жизни его коспиративизм явно превратился в душевное помешательство. Его боязнь врачей доходила до такого состояния, что он предпочитал ставить себе пиявки»172. Как мы видим, нам практически предлагается отождествить конспирологию с той или иной формой душевного недуга. «Авторитетность», а также масштаб распространения неофрейдистского подхода не могли не повлиять на формирование исследовательских подходов и в отечественной науке. В этой связи наиболее показательной является работа М. Н. Золотоносова «Братья Мережковские». Ей первая часть посвящена анализу жизни К. С. Мережковского — старшего брата известного русского писателя и мыслителя Серебряного века. Будучи по профессии биологом, сумевшим оставить существенный след в этой достойной науке, Мережковский-старший получил шумную известность несколько иного характера. В самый канун начала Первой мировой войны он оказывается в центре скандала сексуального характера по обвинению в педофилии, закономерному завершению которого в форме судебного процесса помешал поспешный отъезд профессора казанского университета за границу и начавшаяся вскоре мировая война.

Анализируя изнаночную сторону личности, исследователь неразрывно связывает ее с социально-политическими взглядами субъекта своей работы. Развитие педофильских наклонностей К. С. Мережковского становится проявлением так называемого «анального характера», понятия, которое введено в научный оборот 3. Фрейдом в начале прошлого века. По мнению венского доктора, «анальный характер» обнаруживает в себе несколько доминирующих черт, к которым причисляются бережливость, аккуратность и упрямство. В свою очередь названные особенности могут трансформироваться в крайности: бережливость — в скупость, аккуратность — в патологический педантизм, упрямство — в мстительность. Естественно, что на обозначенные психологические компоненты личности с неизбежностью наслаиваются различного рода сексуальные перверсии и фобии (в конкретном случае — это педофилия). Подобному сложному психосексуальному комплексу в авторской интерпретации соответствует «центрированность К. С. Мережковского на масонском заговоре»173. Но дотошный исследователь не ограничивается использованием классического фрейдистского инструментария, добавляя еще одну свежую краску в психологический портрет героя. Речь идет уже о психастенических корнях склонности к конспирологии. Согласно этому подходу, человек испытывает постоянное чувство страха, связанное с отсутствием интроектов заботы о себе. Как особая психопатия психастения выражается в таких личностных состояниях, как постоянная тревожность, неуверенность в себе, мнительность. Внешне это выражается в наличии взаимоисключающих стремлений. С одной стороны, субъект испытывает желание находиться в центре внимания, с другой — максимально дистанцироваться ог окружающего мира, стремление к скрытности, потаенности. Последние свойства, по мнению Золотоносова, с неизбежностью провоцируют тягу Мережковского к «теории заговора»: «Идеалом для него поэтому стали «сионские мудрецы», правящие миром, но миру не явленные. Этот идеал явился закономерным порождением ментальности, суть которой заключена именно в смеси «соборной» истероидности (порождающей все виды публичной активности, включая садические) со страхом, внушаемым Чужим»174. Необходимо отметить, что в представленной авторской концепции без труда обнаруживаются внутренние противоречия. Так, «анальный характер» практически не сочетается с психастеническим типом личности. Если в первом случае предполагается наличие у субъекта ощущения сверхполноценности, ярко проявляется стремление к доминированию, то во втором случае мы сталкиваемся с набором диаметрально противоположных психологических черт: обостренная рефлексия, неуверенность в правильности совершаемых или планируемых действий. Исследователь пытается искусственно «вычленить» из названных психологических типов те качества, которые можно было рассматривать как базовые в формировании конспирологического типа личности, мало заботясь о том, чтобы они могли быть сочетаемы в одной конкретной личности. Кроме этого, обратим внимание на необходимость учитывать культурный фон эпохи, который, несомненно, оказал влияние на формирование и личности, и мировоззрения Мережковского. Популярная идея «жизнетвор- чества», сознательная эстетизация поведенческих норм, зачастую за счет этической стороны, объединяли многих, весьма несхожих представителей ренессанса русской культуры. Стремление покончить с диктатом обветшалой, как тогда представлялось, общественной «мещанской» морали толкало многих деятелей культуры и искусства к весьма радикальным экспериментам в личной жизни175. В их ряду Мережковский занимает вполне законное место, следуя, отметим, от «теории» к «практике», планомерно осуществляя им же заданный эстетический и сексуальный идеал. Собственно, это и признает сам автор исследования, отмечая рациональную природу «сексуального сумасшествия» Мережковского, что уже не просто приводит к противоречиям внутри концепции, но просто разрушает само концептуальное пространство. Абстрагируясь от конкретного содержания работы Золотоносова, отметим, что указанная проблема является «ахиллесовой пятой» всего неофрейдистского подхода к толкованию генезиса «теории заговора». Акцент неофрейдизма на особенностях субъекта конспирологии практически полностью нивелирует сущностное содержание «теории заговора», которое подается лишь в качестве иллюстративного материала. Предельно широкое толкование социально-психологических причин распространения «теории заговора» превращает последнее в некое подобие общественного недуга, своего рода «социальную болезнь», диагноз которой ставится достаточно легко, в отличие от определения источника недуга: «Конспирацизм обрушивается на невиновных как чума, делая их подсудимыми и лишая человеческого облика... Никакая другая система идей не способна с такой легкостью превратить соседей во врагов, достойных только уничтожения»176, — с неприкрытым пафосом говорит Д. Пайпс. Схожую точку зрения высказывает И. Рогалла фон Бибергитайн: «Мифы о заговоре, ставшие разновидностями политической религии (верующие которой не слышат никаких рациональных возражений), безудержно демонизируют политических противников и провоцируют смертельно опасные измышления»177. При этом упускается из вида, что «теория заговора» и ее элементы не всегда являются «орудием уничтожения соседей» или «провоцированием смертельно опасных измышлений». Другой иллюстрацией неофрейдистского подхода выступает трактовка Р. Хофштадтером природы антимасонской кампании в США в первой трети XIX в., о которой мы уже говорили выше. Американский автор полностью исключает из сферы своего внимания факторы, не укладывающиеся в «прокрустово ложе» неофрейдизма. Игнорируются социально-политические, экономические, культурологические аспекты «конспирологического безумия». Отечественный исследователь В. В. Прилуцкий, говоря об антимасонском движении, совершенно справедливо отмечает сложный характер причин всплеска конспирологических настроений: «В нем отразились не только борьба и обиженных против богатых и влиятельных, неприятие средним классом крупных финансистов, но также и традиционное противостояние сельской глубинки и больших городов»178. Американский автор рассматривает исключительно иррациональные аспекты антимасонского движения, делая акцент на вспыш ке бессознательного страха перед масонами. Сведение всей сложности предмета «теории заговора» лишь к биологическому, иррациональному уровню — провоцированию агрессии, существенно обедняет его. Страх перед образом чужого перманентен, он может раствориться лишь в новом объекте отторжения. Хофштадтер отмечает, что падение интереса к масонской проблематике объясняется не рациональным разочарованием в конспирологии, а появлением следующей формы социальной фобии: «Страх перед масонским заговором был приглушен с появлением слухов о католическом заговоре против американских ценностей»179. В реальности присутствие конспирологии в обществе может носить формы, далекие от насилия, даже в потенциальной форме. В качестве примера обратимся к отечественному тайному обществу с экзотическим именем «Кабуки», которое стало известным широкой публике после судебного процесса в 1929 г. Несмотря на восточный колорит названия, «Кабуки» объединял номенклатурных работников московского губернского Союза строителей. Целью их объединения выступала не борьба с советской властью или участие в оппозиционных партийных группировках. Общей платформой для членов тайного общества служила любовь к алкоголю и чувственным радостям жизни, материальной подпиткой которых была профсоюзная касса указанного Союза строителей. Несмотря на явную легкомысленность, «Кабуки» обладало всеми признаками тайного общества, включая устав. В составлении последнего принимал активное участие Каспирович — служащий Союза, в прошлом коммунист-подпольщик, работавший за границей. В уставе тайного общества значилось: «Общество существует на основе строгой дисциплины и конспирации... Общество создается на платформе общего пьянства и свободной любви... Члены общества оказывают содействие друг другу в передаче из рук в руки женщин. Членами являются только лица, имеющие в этом отношении боевой стаж»180. Как мы видим, перед нами игровое использование «теории заговора», сознательно сниженное воспроизведение тогда уже практически сложившейся революционной мифологии. Понятно, что приведенный пример достаточно экстравагантен, но тем не менее он демонстрирует важную особенность конспирологического мышления. Оно достаточно вариативно, чтобы его можно было свести лишь к аккумуляции агрессивности и поиска непосредственного врага для его последующего уничтожения. Результатом описываемого процесса является понимание истории как манихейского конфликта между абсолютным добром и абсолютным злом, которые чаще всего выступают в персонифицированном виде. Р. Хофштадтер следующим образом характеризует обозначенный признак конспирологического мышления. «Отличительная черта параноидального стиля заключается не в том, что его приверженцы видят заговоры повсюду в истории, а в том, что они рассуждают об «огромном» или «глобальном» заговоре как движущей силе исторических событий. Сама история является заговором, составленным демоническими силами почти трансцендентной мощи, и чтобы нанести им поражение, нужны не обычные политические компромиссы, а всеобщий крестовый поход»181. Значительная часть современных ученых также выводит конспирологический менталитет из мифа как способа интерпретации бытия. Так, Д. Энтин заявляет: «Немецкое слово Verschworungsmythos (мифы о заговорах) указывает на теорию заговоров как на миф. И действительно, это более подходящий термин, нежели «теория», которая подразумевает рациональную, научную базу»182. Подобное же утверждение мы встречаем у Д. Пайпса, который выделяет в «теории заговора» целый набор элементов и конструкций: «Эта склонность к апеллированию к малоизвестным страницам истории, доверие и приятие различного рода апокрифических сочинений, отсутствие фактических оснований в конспирологических построениях, но одновременно и упор на «псевдо-факты в избыточно-уче- ном антураже и педантичные ссылки. Конспирологи словно хотят утопить скептиков в потоке имен, дат, фактов»183. У другого западного автора мы находим схожее определение содержательной стороны «теории заговора»: «В основе каждой конспирологической теории лежит аксиома о существовании злокозненных невидимых сил. Легенды о них, как правило, представляют собой составленное в разных пропорциях сочетание полуправды, чистого вымысла и абсурдной смеси исторических и придуманных событий»184. Обозначенные взгляды западных ученых в итоге создали мощную традицию, оказавшую и оказывающую воздействие на современных отечественных исследователей «теории заговора». Это приводит к некритическому повторению известных наработок, не принимающему во внимание специфику российского социокультурного опыта. Типичным и показательным примером служат следующие слова А. Цуладзе: «Теория заговора» является продуктом мифологического сознания, поскольку в ней всегда присутствуют обязательные персонажи любого мифа: «злодеи-вредители», «жертвы» заговора («жертвой» может быть не только отдельная личность, но и целый народ), а также положительный герой, который раскрывает «заговор» и борется с «врагами». Такие «теории» позволяют упрощать действительность, создавая при этом видимость ее «научного» объяснения»185. Другой не менее авторитетный отечественный исследователь, исходя из совершенно иных познавательных задач, формулирует достаточно похожее определение «теории заговора»: «Форма проявления мирового зла как механизм космического злодейства, например заговор большевиков, масонов, мирового империализма, всемирный еврейский заговор и т. д. Концепция заговора является модернизированным, комфортным псевдомифом, результатом интерпретации древней веры во власть злых сил, демонов, обладающих скрытым, рационально не объяснимым коварством и могуществом»186. Как нам представляется, мифогенетическое толкование «теории заговора» требует особого внимания, ибо оно в известной мере детермини рует собой все пространство современных интерпретаций данного понятия и рождает необходимость подробного критического анализа. Во-первых, зафиксируем то, что «лежит» на поверхности. Апелляция к этимологии в данной ситуации не совсем корректна. Авторы не замечает противоречия хотя бы в том, что наряду с немецкоязычным «мифом о заговоре» существуют и имеют широкое применение как калькированное англоязычное «теория заговора», так и наукообразная «конспирология», что свидетельствует по крайней мере о несводимости предмета исследования к однозначным определениям. Во-вторых, отождествление науки и рациональности, как и их противопоставление «конспирологическому сознанию», также не совсем правильно. Это связано, в свою очередь, с целым рядом проблем. Упускается из вида, что «научность» возникает и развивается на основе уже принятых и усвоенных типов мышления, вне которых собственно «научности» и не существует. Сами критерии и признаки научности: объективность, рациональность, системность являются таковыми лишь при их реализации в социокультурной плоскости, пространство которой отнюдь не исчерпывается обозначенными критериями и признаками. Более того, известнейший методолог науки П. Фейерабенд аттестует науку как одну из форм идеологии: «Наука есть одна из форм идеологии, и она должна быть отделена от государства, как это сделано в отношении религии»187. Всякая референция релятивна той или иной системе координат, что «размывает» и «растворяет» саму субстанциональность «научности», порождая неизбежный кризис оснований. Сепарабельный подход в данном случае не представляется адекватным: «наука» и «миф» должны пониматься как части системы, но не как изолированные, автономные образования, связи между которыми априорно невозможны. Далее заметим, что, несмотря на кажущуюся близость, миф и «теория заговора» принадлежат к явлениям разного порядка. Как отмечает современный российский исследователь, «Принципиальным является установление того факта, что в основе идеологических систем лежит характерный для мифа принцип упрощения, схематизации сложных духовных, социальных или естественнонаучных явлений»188. Для конспирологического же сознания свойственны противоположные процессы: социальное явление, рассматриваемое в контексте «теории заговора», приобретает характерную многомерность, поэтому оно может трактоваться как с экзотерических, так и с эзотерических сторон. Таким образом, оценивая сложившийся методологический уровень исследования как конспирологии, так и конспирологического мышления, мы можем констатировать следующее. Большинство подходов не располагает как адекватным понятийным, так и методологическим инструментарием. Это приводит к тому, что «теория заговора» из объекта исследования превращается, в лучшем случае, в один из элементов того или иного методологического подхода, выполняя, по существу, иллюстративную функцию. Она становится подтверждением концепции «травматизированного общества» с ее фатальной зациклен- ностыо на биологических, иррациональных аспектах. Подобную точку зрения отражает высказывание современного российского исследователя: «В ситуациях, когда большой (любой травмированной) группе угрожает новый этнический, национальный, экономический, политический или религиозный кризис, ее лидеры (интуитивно или осознанно, в общенациональных интересах, как они их понимают, или даже в сугубо корыстных) обращаются именно к этой «избранной травме», обладающей особым потенциалом для достижения эмоциональной консолидации (намного более мощной, чем идейная)»189. Проблема связана с тем, что вышеперечисленные подходы к пониманию феномена тайного общества являются ситуативно, исторически обусловленными. Так, позитивизм, получивший во второй половине XIX в. широкое распространение и признание в гуманитарной области, трактует феномены «теории заговора», тайных обществ с позиций своих априорно сформулированных социологических законов. Аналогичная ситуация складывается и в контексте неофрейдистского подхода. Само использование даже только психоаналитического инструментария, соответствующего понятийного аппарата априори заставляет исследователя ограничивать проблемное поле рамками обозначенной теории. Несомненно, что сказанное нами не означает тотально нигилистического отношения к предшествующим этапам изучения «теории заговора». Рассматривая конспирологию с этих позиций, можно, конечно, зафиксировать ряд верных и важных моментов, но невозможно приблизиться к адекватному толкованию обозначенного феномена. Конспирологическому сознанию свойственно дуалистическое восприятие истории. Она распадается на «историю внешнюю», официальную, ориентированную на массовое восприятие, и историю подлинную, скрытую, познание которой сопряжено с множеством трудностей, причем не только интеллектуальных. Вот как об этом пишет Я. В. Хельзинг, автор работы «Тайные общества и их могущество в XX веке»: «Существует два плана исторической реальности. Один из них является общим, что называется, открытым мнением, которое внедряется в сознание среднего гражданина средствами массовой информации, а впоследствии людьми, которые переписывают эти сведения уже как историю. С другой стороны, этому противостоят события, которые не доводятся до сведения общественности. Это — мир, в котором действуют тайные ложи и секретные сообщества, сплетающие воедино капиталы, политику, религию»190. Именно наличие подлинной, эзотерической истории позволяет трактовать совокупность конкретно-исторической фактуальности с позиций ее внутренней целостности. Таким образом, мы можем уверенно говорить о холистическом начале парадигмы «теории заговора». Любое внешне изолированное событие истории «встраивается» в общую картину, смысл которой, как правило, определяется одним или несколькими тезисами. Природа же самих тезисов не содержит в себе рационального обоснования. Возникает естественный вопрос: в чем же содержится или через что выражаются предельные, онтологические основания «теории заговора»? Более или менее точным ответом будет обращение к понятию «идеологические конструкты», которое восходит к ценностным аспектам человеческого бытия; данные основания относятся к пласту сознания, не знающему о дифференциации мира, но предполагающему его. Критики конспирологических концепций, пытаясь показать и доказать всю их абсурдность и нелогичность, часто апеллируют к рациональной аргументации: историческим фактам, доводам, свидетельствам очевидцев и т. д. Но «разоблачения не получаются» и получиться не могут. Дело в том, что оппоненты не просто расходятся в онтологических предпосылках своего мышления. Мы сталкиваемся в этом аспекте с проблемой двоякого плана. С одной стороны, как это ни странно, гипотетическая дискуссия обречена на провал как раз из-за совпадения, но не различия типов мышления. Кроме того, следует учитывать, что «теория заговора» — это не теория в собственно узкой трактовке данного понятия, она шире, чем классическая научная теория. Поэтому любые критические аргументы, сформулированные на языке цифр и фактов, вскрывают не абсурдность конспирологических построений, но абсурдность ее критики. Так, попытка христианину доказать ложность библейских преданий с помощью данных археологии, палеонтологии, геологии вроде бы внешне обречена на провал. Но найти общий язык с верующим, создать дискуссионное пространство может только атеист. Их объединяет, конечно, не противоположность мировоззренческих установок, но общность проблематики, стоящей в центре духовно-нравственных поисков. Несомненно, что «теория заговора» должна исследоваться или интерпретироваться с позиций развития обще ственного сознания, то есть в контексте понимания социокультурной динамики как таковой. Таким образом, мы можем зафиксировать на этом этапе соположенность предложенных нами подходов предмету нашего рассмотрения. Обратим внимание на следующий момент. Часть авторов, пишущих на тему «теории заговора», утверждают, что наибольшее распространение данная теория получает в обществах, переживающих социокультурный кризис. Так, например, конспирологические настроения особенно активны в странах, где осуществляется скачкообразный переход от традиционного уклада к капиталистической системе отношений. В этом аспекте современная Россия становится вроде бы почти идеальной моделью подобного подхода. «В пространстве, где существует публичная политика, «теория заговора» заведомо занимает относительно маргинальную нишу. И наоборот, в пространстве, где публичная политика дискредитируется и изничтожается, она становится единственным уважаемым способом интерпретации происходящего»191, — утверждает отечественный либеральный публицист. Но на наш взгляд, реальность бытования «теории заговора» несколько сложнее, ее парадиг- мальное ядро достаточно неоднородно. Подтверждением этому становится ряд парадоксов «теории заговора». Для большинства исследователей наибольшей проблемой представляется объяснение широчайшего распространения конспирологического мышления в экономически более чем благополучных странах, где внешне отсутствуют зримые признаки системного социально-политического или экономического кризиса. Почему в США, которые многими воспринимаются в качестве образца современного политического и экономического устройства, конспирологические настроения не только широко распространены, но и являются реальным фактором, влияющим на жизнь страны?192 .еь*- Согласно нашему взгляду, в «теории заговора» выделяются две определяющие интенции, два процесса, хотя и тесно связанные между собой, но возникающие на определенном этапе развития, что, безусловно, влияет на бытование самой теории. Первая интенция связана с понятием «реактивность», которое характеризует развитие «теории заговора» на начальном этапе ее развития. Ярким примером реактивности, подтверждающим наш концепт, можно считать хронологический отрезок истории США после окончания Гражданской войны 1861-1865 гг. Именно в это время на побежденном Юге возникает классическое тайное общество — ку-клукс-клан. Деятельность тайного общества получает, как это ни парадоксально, широкое признание на территории бывших конфедеративных штатов. Не претендуя на пересмотр, ревизию итогов гражданской войны, то есть ее политического результата, ку-клукс-клан весьма успешно пытался сохранить систему традиционных «южных» ценностей, жизнеспособность которых оказалась принципиально важной для адаптации, а в конечном счете, и для реанимации традиционного уклада. Примечательны слова по этому поводу У. Д. Симмонса, руководителя «второй волны» ку-клукс-клана: «Когда умолкла канонада на полях сражений между штатами, началась новая война — война за само существование свободных людей, за существование там цивилизации»193. Симптоматично также, что два из трех центральных положений, принятых на съезде движения в ] 868 г. в Нешвилле, звучат следующим образом: «защита Конституции и законов США, защита территории страны от любых враждебных вторжений, помощь в реализации всех конституционных прав и защита от незаконных посягательств на жизнь и имущество граждан»194. Таким образом, неявно противопоставляя себя триумфатору Северу, полностью признавая сложившийся порядок вещей, движение переориентируется на консервацию на бытовом уровне общественного сознания. Поэтому вполне логично, что выигранная военным путем кампания в известной степени обернулась поражением для центрального правительства США. Это поражение было поражением идеологическим. «Южная идеология», как всякая идеология, будучи иерархической системой понятий и представлений, оказалась на том этапе, более адекватном эпохе, чем еще только формирующаяся концепция либеральной демократии. Южные штаты США сумели реализовать социокультурный потенциал не в политическом пространстве, но создав художественную модель проигранного конфликта, которая в определенной степени позволила пересмотреть причины гражданской войны, ее ход, итоги и последствия. На этом примере еще раз подтверждается тот факт, что установление и бытование идеологической гегемонии не так жестко привязано к формальному, легитимному статусу, как это представлялось раньше. В историко-онтологическом контексте «теория заговора», несомненно, имеет прямое отношение к историзму как к способу интерпретации наглядно-эмпирической действительности. Осознают подобный факт и сами носители конспирологического мышления. Вот как говорит о способах понимания истории Р. Эпперсон, современный конспирологический автор: «Это объяснение называется взглядом на историю как на заговор, в отличие от взгляда на историю как на случайность; последняя точка зрения наиболее распространена в наши дни»195. В основе «теории заговора» лежат следующие онтологические принципы. Сторонники конспирологии подчеркивают тезис о возможности рационального постижения исторической процессуальное™. Сама история трактуется как движение, соотносимое с определенными закономерностями, которые могут быть рационально выявлены и осмысленны. Из этого с необходимостью вытекает тезис о дифференциальном характере социально-исторического процесса, с последующим выделением этапов, эпох и периодов. Каждый из подобных этапов, обладая самостоятельным значением и своеобразием, идентифицируется лишь при включении его в общую картину. И, наконец, декларируется тезис о негативной, энтропийной направленности социально-исторического потока, что в совокупности с перечисленными признаками дает возможность говорить о концептуальной близости «теории заговора» к историософической модели христианства. На наш взгляд, возможно предположение о близости социокультурной матрицы генезиса христианства с трактовкой природы рождения и бытования тайных обществ. На начальном этапе христианство представляло собой явное социально-религиозное меньшинство, деятельность которого носила глубоко законспирированный характер. В этот период остальная, большая часть общества противопоставлялась меньшинству. С ростом, развитием христианства, а затем и его последующей легитимизацией происходит перераспределение социокультурных ролей. Христианство выступает ведущей силой не только в религиозном аспекте, но и в сфере политических, социальных отношений. Поэтому закономерно, что религиозные меньшинства выступают объектом религиозных, политических, социальных дискриминаций. Хотя обозначенный процесс, как мы показали выше, не был однозначен, важным представляется тот факт, что данные меньшинства являются объектом демонизации. Вектор развития европейской культуры и политики, а шире — и всего западного мира, начиная с эпохи Просвещения, все более определяется процессом легализации различного рода меньшинств. Процесс, начавшийся с лишения католической церкви монополии в толковании религиозных вопросов, нес в себе такой сильный инерционный заряд, что его развитие уже помимо религиозной сферы было предопределено. Говоря о связи «теории заговора» с христианством, мы должны, помимо содержательных аспектов, обратиться к следующей проблеме. Во введении к нашей работе мы отмечали тот факт, что конспирологические концепции зачастую создавались как результат прочтения, интерпретации более ранних конспирологических текстов. Тем самым достигалось решение несколько задач. Во-первых, подобный вариант конспирологического «палимпсеста» слу жил обеспечением достоверности авторского построения. Субъективизм той или иной исследовательской позиции уравновешивается ссылкой на более ранний источник информации, в итоге читательская аудитория получает подтверждение авторской объективности. У. Эко отмечает в данной связи как достаточно типическую позицию Н. Уэбстер, автора книги «Тайные общества и подрывные движения», на проблему происхождения «Протоколов Сионских мудрецов». Высказав ряд критических замечаний, ставящих под сомнение подлинность их происхождения, Уэбстер делает неожиданное заключение: «Единственное мнение, которое я рискую высказать, таково: подлинные или поддельные, эти «Протоколы» представляют собой план всемирной революции и, учитывая их пророческий характер и их ошеломительные совпадения с программами иных тайных обществ былых времен, они являются творениями рук либо какого-то общества, либо кого-то, замечательно информированного о традициях тайных обществ»196. В результате подобной операции достигается двойной эффект: критическое прочтение оборачивается признанием аутентичности «Протоколов...», подлинность которых дополнительно обосновывается заявленной критической позицией. Кроме того, возникает представление о временной актуальности конспирологического взгляда на историю, где прошлое и настоящее обретают «реальную», «объективную» взаимосвязь. «Истинность» содержания «Протоколов...» в свою очередь обосновывает «истинность» работы самой Уэбстер. Во-вторых, значительно изменяется масштабность собственно заговора. Помимо хронологической глубины он получает теперь еще и содержательную широту. Явления совершенно разных уровней получают непротиворечивое единое толкование. Так, например, усиление влияния древних сатанинских сил в мировой истории находит свое выражение в индустрии популярной музыки. «Никто не обратил бы внимание на шутовскую группу из Ливерпуля и на их двенадцати-атональную систему «музыки», если бы пресса не подняла бы вокруг них настоящий ажиотаж. Двенадцати-атональная система состояла из тяжелых повторяющихся звуков, взятых их музыки жрецов культа Диониса и Ваала и подвергнутых «современной» обработке Адорно (Adorno), близким другом королевы Англии и, следовательно, Комитета 300»197, — пишет по поводу популярности «Битлз» современный американский конспиролог. Подобный посыл — признание инфернального источника популярной группы — находит свое дальнейшее развитие уже в сочинении отечественного конспиролога. По мнению Н. Боголюбова, «Битлз» вовсе не являются исключительным примером оккультного воздействия сатанинских сил на души молодого поколения: «Сами рок-музыканты свидетельствуют, что во время выступлений зачастую на них сходит какая-то сила, парализующая волю и управляющая их поступками. Зачастую рок-музыканты являются сознательными служителями дьявола, членами церкви сатаны»198. Естественно, что рассмотренный методологический прием — утверждения, основанные на взаимных ссылках, — устраивает далеко не всех конспирологов. Известный американский конспирологический автор замечает по этому поводу: «Когда заявления и утверждения не подтверждены твердыми доказательствами, а попытки найти такое доказательство приводят по кругу вновь к начальной точке — особенно когда кто-то цитирует кого-то еще — то мы должны отбросить такую историю как ложную»199. Это объясняется тем, что необходимость тайных действий возникает при активизации определенного меньшинства (расово-этнического, религиозного, социальноклассового, сексуального), которое не может явно противопоставить себя большинству. А. Г. Дугиным отмечается то положение, что в «современной конспирологии неизменно подчеркивается именно человеческий характер заговора, а телеологические идеи Предопределения, как правило, играют вспомогательную роль»200. Поэтому конспирологическая деятельность тайных обществ имеет двояко негативные последствия. Во-первых, она консолидирует обозначенное меньшинство, консервируя в нем потенциально неприемлемые для общества свойства и качества. «Для тайных обществ не существует правил поведения — законов, по которым живут общества. Для них не существует обязательств перед правительствами и правителями, и человечество для них — единая серая масса»201, — утверждает современный отечественный автор. Во-вторых, большинство не имеет адекватных средств борьбы с тайными обществами в силу разнонаправленности средств и способов большинства и меньшинства. Поражение большинства тем самым становится неизбежным, его кажущееся превосходство не более чем иллюзия, развеять которую стремятся как раз конспирологические авторы. Но подобное поражение не обязательно оборачивается торжеством, окончательной победой тайных обществ, так как их могущество в известной степени относительно и не окончательно. В силу порочности самой природы тайных обществ, их выключенное™ из нормального течения социальных процессов, подобная победа невозможна в рамках исторической действительности. Рациональное начало, доминирующее в конспирологическом сознании, не позволяет при одновременном поражении большинства допустить синхронизированное абсолютное торжество меньшинства. Симптоматичны в данном контексте слова известного французского романиста П. Дрие ла Рошеля, зафиксированные в его дневнике начала Второй мировой войны. Пророчески размышляя о причинах грядущего неизбежного поражения Франции в военной кампании, писатель предлагает следующий прогноз: «Все эти тайные братства смыкаются здесь и помогают друг другу с неприкрытым фанатизмом: опиум, оба вида извращений, еврейство, салонная аристократия, декадентское искусство. И все окутано политическим франкмасонством. Всякий наркоман знает, что всегда найдет кого-нибудь, кто защитит его от властей, высокопо ставленного чиновника министерства внутренних дел или полиции. Они находят опору в радикализме, социализме и коммунизме. Они достигли триумфа в период народного фронта. Все еще держат в своей власти некоторые тайные пути. Ждут победы Сталина над Гитлером. И погибнут от этой победы. Вот что забавно»202. В приведенных словах французского писателя мы находим ответ на важный упрек критиков и исследователей «теории заговора». Суть этой критики сводится к невозможности представить социальную процессуальность в виде детерминированной последовательности причинно-следственных отношений, выносящей за скобки все нелинейные факторы. «Жизнь общества — это не только арена, на которой меряются силами противоборствующие группы, это деятельность в рамках более или менее гибкой, но нередко и хрупкой структуры институтов и традиций, и она вызывает — помимо самых разных сознательных противодействий — множество непредвиденных реакций в этой структуре, некоторые из которых, возможно, вообще непредсказуемы»203, — пишет по этому поводу К. Поппер. Итак, «теория заговора» содержит в себе определенные нами фундаментальные смысловые и структурные элементы. Исторический процесс не есть хаотический набор событий, явлений, но предполагает наличие имманентного двигателя. Наличие подобного двигателя признается и квалифицируется далеко не всеми людьми. Известный не- мецкий конспирологический автор XIX в. Г. М. Пахтлер следующим образом характеризует сложившуюся ситуацию: «Люди, относящиеся к новой и новейшей истории не поверхностно, а серьезно и желающие доискаться внутреннего ее смысла, постоянно встречаются с глубоко прискорбным фактом злонамеренного искажения исторической правды. Постоянно приходится наталкиваться на стройную систему, цель которой — вести человеческий разум и сердце по ложному пути»204. Это связано с тем, что адекватная интерпретация, осознание смысла истории уже более не отражают рациональные способности индивидуума. Все большее значение приобретает социально закрепленное историческое знание, данное не в опыте, но социально опосредованное, лишенное объективности, а следовательно, истинности. Приведенный упрек сторонникам «истории истеблишмента» сохраняет актуальность и для современных конспирологов. «У многих аналитиков слово «конспирология» вызывает отторжение, «теория заговора» воспринимается как некий фантом, о котором неприлично говорить в экспертном сообществе»205. Творцы «теории заговора», противопоставляя себя традиционным историческим представлениям, причисляют себя к носителям истинного знания. «Когда либерально- предупрежденным Маниловым объясняешь и доказываешь, что вся механика движения гораздо сложнее, чем это кажется, и что большевизм — только один из роберров той адской машины, на которую слуги зла пытаются спровоцировать христианский мир, многие все-таки недоверчиво качают головой»206, — пишет отечественный конспиролог начала XX в. Схожее положение развивается в антимасон- ских публикациях Ф. Франко, рассматривавшего причины, благодаря которым масонство сумело нейтрализовать общественный охранительный инстинкт: «Мы живем в мире легкомыслия и умственной лени. Многие современные события кажутся неожиданными для большинства людей, мало кто берется их глубоко анализировать. А эти события трудно понять, если не учитывать прецеденты»207. Укажем на парадокс конспирологического мышления в данном пункте. Многие исследователи, как мы отметили выше, соглашаются, что большинство конспирологических теорий имеет хотя бы внешне рациональную природу, но одновременно утверждают, что ядро самой концепции явно носит нерациональный, мифический характер. Приведем в качестве достаточно типического мнение А. С. Ахиезера: «Слабость всех концепций заговора заключается в том, что: а) в их основе лежит чистая вера, не обременяющая себя доказа тельствами. Обычный ее аргумент — что соответствующее явление иначе объяснено быть не может, то есть фактически имеет место превращение невежества в клевету против истории; б) в основе этой веры лежит вполне определенный архаический, хотя и внешне модернизированный, менталитет, то есть представление о мире как о скоплении скрытых, в основном злонамеренных, субъектов»208. О мифической составляющей «теории заговора» мы уже имели возможность высказаться выше. Что касается «веры» — религиозной составляющей конспирологии, то приведем мнение известного израильского политика А. Эскмна: «Я считаю любую конспирологию современной формой язычества ...Я убежден, что потребность в конспирологии — это прежде всего следствие убыли веры, непонимания того, что есть Божий Промысел и, соответственно, неготовность его принять»209. Зачастую конспирология отождествляется с религиозным сознанием на основании того факта, что в конспирологических построениях религия в какой-либо ее конкретной форме становится объектом воздействия со стороны тайных обществ. На наш взгляд, подобное отождествление является неточным. На ненаучный характер «теории заговора», хотя и внешне принимающей форму «научности», указывает уже упоминавшийся Д. Пайпс. «Конспирацисты бравируют учеными степенями и званиями («доктор», «профессор» и т. п.), подлинными или ложными. С усердием не меньшим, чем у «традиционных историков», они штудируют литературу по своей теме и становятся настоящими знатоками. Разница состоит в методах: вместо того чтобы по крупицам собирать факты, конспирацисты обдирают настоящие исторические исследования, нагромождая друг на друга вызывающие недоумения обрывки, невесть откуда выдернутые и не связанные между собой»210. Позволим себе не согласиться с данной точкой зрения, как в частностях, так и в концептуальном отношении. Сошлемся в качестве примера на такую активно разрабатывае- 5 Теория заговора мую «теорией заговора» проблему, как смерть тех или иных известных исторических деятелей. Н. Г. Богданов в работе «Роль врачей в убийстве царей», целиком посвященной указанному вопросу, стремится доказать, что практически все российские цари, начиная с Ивана III (автор все же благоразумно обходит своим вниманием судьбы Петра III, Павла I, Александра II или Николая II), являлись жертвами спланированных отравлений, осуществленных врачами. Причиной такой жестокости со стороны медиков служит скрытая от поверхностного взгляда перманентная война против России враждебных ей сил. Поэтому смерть Ивана Грозного объясняется не внутренними физиологическими процессами, но внешними политическими факторами. «Возвышение мощного государства на Востоке вызывало беспокойство, перерастающее в бешеное сопротивление Запада, старавшегося употребить все имеющиеся у него силы и средства, включая послушные ему Оттоманскую империю и татарские ханства, для противодействия Московии»211. Но, несмотря на «бешеное сопротивление», русское государство под руководством Грозного лишь усиливалось. И тогда Запад прибегает к последнему средству — физическому устранению русского царя. Для этого разрабатывается многоходовая комбинация, включающая изоляцию и уничтожение «дохтура Елисея» — голландского врача Э. Бомелия, лечившего царя и его семью. Оклеветанный Бомелий, обвиненный в установлении связи с польским королем С. Баторием, был казнен, что открыло дорогу финальной стадии операции. Преданного Бомелия заменяет присланный английской королевой лейб-медик Роберт Якоби, скорым итогом усилий которого и становится смерть царя и его наследника. Само устранение происходило согласно следующей схеме: «Акции подобного рода, то есть отравления, делались так: когда все было готово, дожидались какой-либо естественной болезни «пациента» и под видом лекарства больному давали яд. А перед этим подопечного пичкали не опасным, но совершенно ненужным организму «порошком», который если и не ухудшал общее состояние здоровья, то, во всяком случае, чрезвычайно затруднял понимание характера «болезни»212. Показательно, что изложенная схема корреляционно находит продолжение в работе другого отечественного конспиролога. А. Мартиросян целиком разделяет мнение предыдущего автора как о насильственном характере смерти русского царя, так и о причинах ее — коварной борьбе Европы с Московским царством. «На арене этого жестокого геополитического противоборства между Московским государством и католическим Западом, с одной стороны, а с другой — между последним и резко набиравшим силу на том же Западе протестантизмом, которым смертельна была поражена и Англия тоже, в очень хитроумной комбинации и выступил Лондон со своими шпионами и колдунами-отравителями»213. Смертоносным орудием Лондона становится как раз Э. Бомелий — невинная жертва, по мнению Богданова. Голландский врач («британский шпион-отравитель») и превращает Ивана IV в Ивана Грозного, добивается в итоге фактического прекращения династии Рюриковичей. «Царь отравлен вплоть до полного изменения его характера, и сви- репствам его не было конца. Царица умерла от отравления. Потомство — Федор Иванович — дебилизировано»214. Различие в определении конкретной фигуры «отравителя» монарха не служит основанием для рассмотрения данных двух концепций как взаимоисключающих. В реальности они являются скорее взаимодополняющими. Частные противоречия аннигилируются на фоне сконструированной «теории заговора», внутренние свойства которой позволяет игнорировать те или иные несовпадающие моменты. За счет чего возможна подобная устойчивость? Не только за счет наличия собственно конспирологического посыла, чье содержание может вызывать вполне оправданный скепсис. Жизнеспособность «теории заговора» должна подкрепляться системой рациональных доводов, выполняющих двоякую функцию. Во-первых, они должны иметь статус абсолютно достоверных, когда сомнение невозможно или абсурдно. Во-вторых, обладать внутренней вариативностью, позволяющей снимать противоречия, возникающие при сопоставлении тех или иных авторских позиций. В нашем случае, как мы видим, авторы опираются на ряд бесспорных фактов, сводимых к ряду основных положений. Действительно, русские монархи болели, их лечили, иногда с помощью иностранных врачей, но тем не менее они все равно рано или поздно умирали. Каждое из данных положений, содержательно являясь исторически и рационально адекватным, в совокупности фактически рождает «теорию заговора». Взятые в отдельности факты из объективных источников не несут в себе никакого конспирологического содержания, в чем и проявляется их ценность для творцов «теории заговора». Убедительность конспирологической схемы во многом базируется на правильности, истинности отдельных положений, которые могут быть подтверждены иными, независимыми источниками. Для конспирологического исследования наличие подобных источников является необходимостью. Поэтому традиционным для конспирологических работ является обращение к широкому, но четко фрагментированному информационному пространству, которое делится на два сегмента. Первый составляют источники, относящиеся к классике «теории заговора», задающие общую установку. Ко второму сегменту относится корпус источников, выполняющих функцию объективизирования конспирологического исследования. В качестве примера обратимся к реакции на крушение 14 сентября 2008 г. в Перми «Боинга-737». В результате этого трагического события погибает генерал Трошев, что становится отправной точкой для создания конспирологической версии катастрофы, озвученной в газете «Завтра». Внимание авторов привлекает ряд деталей, не имеющих непосредственного отношения к случившемуся. «Трагедия произошла не только в профессиональный праздник погибшего, День танкиста, но и в день рождения действую щего президента РФ; командир экипажа воздушного судна носил фамилию Медведев; среди погибших пассажиров находилось трое однофамильцев президента»215. Итогом становится вывод об «очевидных параллелях» крушения авиалайнера с убийством известного журналиста А. Политковской, которое произошло 7 октября 2006 г. — в день рождения В. В. Путина. И крушение самолета, и убийство журналиста расценивается как «черная метка» российскому руководству на очередном витке новой холодной войны. Как мы видим, авторы попытались соединить в представленном концепте несколько разнородных эмпирических фактов, связь между которыми весьма условна и нелинейна. Гибель генерала Трошева вызывает упоминание о Дне танкиста, после чего следует немотивированный переход к фамилии командира воздушного судна и пассажиров. Здесь же мы видим ничем не объясненное и не раскрытое сопоставление Дня танкиста с днем рождения президента РФ. Но все указанные логические неувязки и смысловые лакуны снимаются конспирологическим посылом. При этом нередко конспирологическая установка вступает в конфликт с индивидуальным сознанием конспирологического автора. Но скепсис индивидуального начала не выдерживает «убедительности» и «аргументированности» адаптированных «теорией заговора» эмпирических фактов. Достаточно ярко этот парадокс выражен в словах современного западного конспиролога: «Серия невероятных совпадений, независимо от степени их подозрительности, не может быть решающим доводом в пользу заговора, но свидетельствует о том, что существует нечто, надежно скрытое от глаз общественности»216. Постепенное раскрытие указанного «нечто» с неизбежностью приводит к признанию «в пользу заговора», но уже подкрепленного демонстрацией интеллектуальной неангажированности конспирологического исследователя. Другим адекватным примером, подтверждающим наш тезис о рациональной природе «теории заговора», служит следующий пример. В апологетическом изложении оккуль- тно'конспирологической модели Грассе д’Орсе, которая по словам А. Г. Дугина, «имеет удивительный резонанс с оккультной, «иероглифической» стороной важнейших современных процессов»217, мировая история представляется как борьба двух оккультных партий: «солнцепоклонников» и «лунопоклонников» (орден «Кварты» и орден «Квинты»). Делается вывод о принадлежности Т. Кампанеллы к ордену «Кварты» благодаря его «Городу Солнца». Но если следовать заявленной логике, то творчество Н. Носова («Незнайка в Солнечном городе», «Незнайка на Луне») несомненно также указывает на его оккультный источник. Несмотря на кажущуюся абсурдность, соединение итальянского мыслителя с неким конспирологическим учением достаточно логично; здесь наблюдается выполнение требований формальной логики, выстраивается простой категорический силлогизм. Хотя большинство конспирологических авторов не склонны к методологическому теоретизированию, предпочитая ему работу с конкретным эмпирическим материалом, мы все же в ряде случаев можем зафиксировать наличие определенных методологических установок. Так, Э. Саттон формулирует несколько исследовательских принципов «теории заговора». По его мнению, в основе в основе любого конспирологического построения лежит та или гипотеза, понимаемая как «рабочая теория, начальная точка, которую надо подкрепить доказательствами»218. Таким образом, без гипотезы невозможным представляется создание конспирологической концепции, хотя она не понимается как абсолютная самоценность. Иными словами, без эмпирической составляющей то или иное положение обречено на статус только лишь гипотетического. Также Саттон предполагает активное участие читателя в качестве объективного критика, оценивающего конспирологическое построение с позиций его достоверности и соответствия действительности. «Мы предоставляем читателю решать, подтверждают или не подтверждают гипотезы представленные доказательства. Очевидно, что ни один автор, критик или читатель не может склониться на ту или иную сторону, пока не представлены все доказательства»219, — считает американский конспиролог. При этом всячески подчеркивается соответствие «теории заговора» научному стилю мышления и их внутренней соположенности, которыми пренебрегают «официальные представители истеблишмента» в их критике конспирологии и конспирологических авторов. Более того, Саттон приходит к выводу о ненаучном характере «истории истеблишмента» в сравнении с конспирологическими построениями, исходя из следующего методологического аргумента: «В науке простейшее объяснение проблемы всегда является ее наиболее приемлемым решением. В противоположность этому в истории истеблишмента простой ответ обычно критикуется как «упрощенческий». Критика заключается в том, что «несостоятельный автор не учел всех факторов». Другими словами, это дешевое критиканство без необходимости предоставить альтернативный ответ или дополнительные факты»220. Следует заключить, что критика «теории заговора» строится целиком на априорных посылах, исходящих из принципа «этого не может быть, потому что этого не может быть». При этом игнорируется фактологическое ядро той или иной конспирологической концепции, определяющее все ее содержание. Возможность легитимной и адекватной критики «теории заговора» с позиции выстраивания контраргументов, то есть формирования системы наглядно-эмпирических доказательств, входит в противоречие с предписывающей установкой «истории истеблишмента»221. Вторым подтверждением рационального характера конспирологии выступает принцип количественной соотнесенности: «В науке ответ, который подходит в большинстве случаев, то есть наиболее общий ответ — это наиболее приемлемый ответ. Например, если у вас 12 явлений, которые необходимо объяснить, и теория подходит под 11 событий. Эта теория более приемлема, чем та, которая соответствует только четырем или пяти»222. Как мы видим, в этом аспекте для авторов «теорий заговора» ее «теоретичность» напрямую зависит от количественного эмпирического обоснования. Конспирологический взгляд на историю, как бы он ни соответствовал мировоззренческим, идеологическим, религиозным взглядам автора, еще не является гарантией истинности для читателя. Предполагается, что задача конспирологического автора — не просто и не только конструирование правдоподобной альтернативной социально-исторической реальности. Важным необходимым элементом «теории заговора» служат указания на пробелы и лакуны официальной истории. В этом отношении «теория заговора» проявляет как раз свое рациональное содержание, поэтому мы не можем согласиться с вышеприведенным мнением Д. Пайпса о сумбурности и логическом абсурде, которые якобы свойственны конспирологическим авторам. Речь должна идти лишь о несовпадении принципиальных установок сторонников конспирологии и ее противников, но не о методологическом расхождении. Если, говоря о науке, мы делаем акцент не на ее содержании, а на присутствии формализованных приемов, на наличии стремления к систематизации эмпирических фактов, выстраиванию причинно-следственных цепочек, то конспирология, без сомнения, демонстрирует свою «научность». Отрицание «научности^ со стороны критиков «теории заговора» носит прежде всего морально- этический и политический характер. В этом отношении подчеркивание «ненаучности» конспирологии, используемое в качестве орудия ее «разоблачения», должно отсылать нас к таким негативно воспринимаемым общественным сознанием понятиям, как «мракобесие» и «обскурантизм». Собственно, мифичность и есть мягкий, на уровне эвфемизма, вариант мракобесия. В итоге можно зафиксировать, что мифологический подход в изучении «теории заговора» помимо методологической стороны имеет еще ярко выраженное социально-этическое основание. Опровержение, критика конспирологии чаще всего не ограничивается указанием на несостоятельность ее доказательной базы, отсутствие объективности в выборе эмпирических фактов. Зачастую следующим шагом становится разоблачение уже не конспирологии, а конспирологов. В ходе этого объектом достаточно пристрастного разбирательства становятся не элементы и частные положения той или иной конспирологической концепции, а события личной жизни, частные моменты биографии. Сошлемся на работу «Политический экстремизм в России», авторы которой пытались дать обобщенный портрет этого явления, включив в него и конспирологию. Оценивая отдельных русских конспирологов в аналитических обзорах, исследователи акцентируют внимание на компрометирующих эпизодах их биографий. Так, о В. Н. Емельянове, написавшем классическую конспирологическую работу «Десионизация» еще в советское время, сообщается: «10 апреля 1980 г. Емельянов был арестован по обвинению в убийстве... расчленении топором собственной жены Тамары Семеновны, признан невменяемым и посажен в Ленинградскую спецпсихбольницу»223. По поводу другого отечественного конспиролога — В. К. Демина, специализирующегося в разоблачении «тайной силы талмудического жидовства», приводятся факты его неэтичного поведения в период диссидентского движения, в котором он принимал участие: «Под следствием начал давать показания и «сдал» типографию... Чукаев был приговорен к 5 годам лагерей и 5 годам ссылки во многом благодаря показаниям Демина»224. Естественно, что акцентируемые сомнительные или даже преступные эпизоды биографии конспирологов должны делать сомнительными и даже преступными их взгляды и идск, В конечном счете подвергается сомнению возможность рациональной, «научной» полемики со сторонниками «теории заговора» в силу их очевидной «невменяемости». Надо сказать, что сами конспирологические авторы не остаются в «глухой обороне», выступая лишь как объект критики со стороны представителей классической науки. На обвинения в ненаучности следует ряд достаточно весомых аргументов. Ярким примером тому служит позиция А. И. Фурсова, отвечающего на вопрос об игнорировании «теорией заговора» «научных фактов»: «Научный факт — это элемент эмпирической реальности («эмпирический факт»), включенный в ту или иную теоретическую схему — вне научной теории нет научных фактов, поэтому уже на уровне самих научных фактов происходит теоретическая концептуальная, а часто и идеологическая (пере)загрузка»225. Перед нами достаточно четко выраженная интеллектуальная рефлексия, являющаяся «зеркальным» ответом на упреки в адрес конспирологии. По сути, обозначенная позиция — защита подлинной научности, очищаемой в горниле конспирологической мысли от идеологических наслоений, природа которых зачастую отсылает нас опять-таки к «теории заговора». Прекрасным примером тому служит движение так называемых «ревизионистов» Холокоста. Не имеющее формальной организации и структуры, оно объединяет ряд исследователей истории Второй мировой войны, ставящих своей целью анализ репрессий нацистов в отношении еврейского этноса. Согласно официальной статистике, в результате массовых убийств, включая использование газовых камер, погибло шесть миллионов евреев. Объектом изучения «ревизионистов» выступает возможность проведения подобной операции, включая все ее аспекты (политические, исторические, технические, этические). Выводы «ревизионистов», как правило, сводятся к существенной переоценке названной цифры в шесть миллионов убитых и констатации отсутствия у нацистов планов тотального истребления евреев. Конспирологический тезис ревизионистов выражается в признании политического источника «мифа о Холокосте», благодаря внедрению которого в массовое сознание евреи становятся «народом вне критики», получая огромные политические, финансовые и моральные преференции. Более того, как заявляет один из ревизионистов: «Если бы не эта мистификация, мир никогда бы не позволил сионистам предпринять свою колониальную авантюру в Палестине в 1948 г. Если бы не эта мистификация, не существовало бы расистского государства Израиль, представляющего собой основную причину конфронтации на Ближнем Востоке и готового в любой день спровоцировать ядерную войну; у палестинцев не украли бы их родину, мир был бы лучшим и более защищенным»226. Таким образом, «теория заговора» выступает имманентным двигателем в создании мифа о Холокосте, который следует отныне понимать не как вольное или невольное заблуждение историков, свидетельств узников концентрационных лагерей, а как тщательно спланированную операцию со стороны мирового сионизма. Показательно, что сами ревизионисты всячески подчеркивают «научность» своих исследований, желание отказаться от любых идеологических и политических стереотипов, стремление опираться на многократно проверенные данные. Типичной в этом плане представляется работа одного из самых известных ревизионистов, Ю. Графа «Великая ложь XX века, или Миф о Холокосте». В ней практически отсутствует публицистическая составляющая, на первый план выходит исследовательский аспект. Большой раздел книги носит характерное название «Технические и естественнонаучные факты, доказывающие, что показания свидетелей были ложными», содержание которого состоит в критическом анализе основных свидетельств о работе газовых камер «лагерей смерти». Автор подробно рассматривает технические стороны предполагаемых массовых убийств: от размеров крематория в Освенциме, особенностей состава газа «Циклон-Б», до вопроса о способах вентиляции газовых камер. Поэтому опровержение «мифа о Холокосте» построено на использовании технической аргументации, апелляции к здравому смыслу: «Идея же собрать евреев из всей Европы в «лагеря смерти» и там травить газом не могла прийти в голову даже самому извращенному, заумному «бюрократу смерти». Заумными, с невероятными способностями должны были быть нацистские убийцы, если они взялись в рекордно короткие сроки уничтожить миллионы людей, да так, что и не осталось ни малейшего следа»227. Для простейшего же решения «еврейской проблемы», как считает автор, «Можно было использовать обычный газогенератор, который работает на дровах и дает 32 процента окиси углерода, что способно убить человека в считанные минуты. Не было бы проблемы безопасности, а метод убийства сколь прост, столь же и дешев»228. Как мы видим, аргументация ревизиониста строится исключительно на технических, экономических фактах, подчеркнуто неэмоциональна. Как раз в чрезмерной «эмоциональности», скрывающей отсутствие какой-либо объективной фактологической базы, «ревизионисты» упрекают «ортодоксальных историков». В своем выступлении «Американский профессорский класс и ревизионизм» на Тегеранской конференции по проблеме Холокоста американский ревизионист Б. Смит подробно рассматривает вопрос о причинах неприятия «ревизионизма» представителями американского интеллектуального сообщества. Среди главных причин называется именно «эмоциональная зацикленность» на идее Холокоста. Это подразумевает изначальное отторжение, базирующееся на «словаре иррациональности», основных аргументов ревизионизма, какими бы научными доводами и аргументами они ни подкреплялись. В качестве примера Смит приводит реакцию профессора П. Хейеса на публикацию в студенческой газете ревизионистского текста. «Профессор Хейес тем не менее не адресовал нам никаких своих взглядов, касающихся существа нашей публикации. Он проигнорировал опубликованный текст в скромной колонке «Только послушайте» в студенческой газете, обвинив меня в манипулировании, обмане, искажении, невежестве, запугивании, неприличии, мошенничестве, двуличии, предвзятости, безвкусии и запугивании подобных ему академиков»229. Подобное обращение к эмоциональным эпитетам скрывает стремление сделать тему Холокоста табуированной, вывести ее из области не только потенциальной критики, но и просто беспристрастного разговора. Основанием же понимания навязываемого иррационализма служит «теория заговора», вскрывающая «двойное дно» истерии вокруг Холокоста: «Будучи не в состоянии обсуждать тему Холокоста, используя рациональный словарь, профессорский класс одинаково не в состоянии объяснить американцам и ценность союза США с Израилем»230. Таким образом, борьба «ревизионистов» за научность вполне органично сопрягается с конспирологическим мышлением. Ценность этого примера заключается в том, что сами «ревизионисты» достаточно опосредованно обращаются к «теории заговора», без которой их построения все-таки теряют фундаментальность. Адекватные примеры сопряженности «теории заговора» с научной сферой мы можем найти и в отечественной конспирологии. Так, Ю. М. Иванов — автор работы «Евреи в русской истории» — в начале исследования обращается не к вопросам, связанным с особенностью бытования евреев в России, а к анализу проблем, имеющих научное, общетеоретическое значение. Речь идет о таких базовых, фундаментальных положениях, как теория относительности, концепция трехмерности пространства, теория большого взрыва. Приводится ряд возражений в отношении названных теорий и концепций, в частности, касающихся вопроса о трехмерности пространства: «Нет ровно никаких причин нашему пространству оказаться в каком-то особом, привилегированном положении, и оно абсолютно не обязано в этом краю Галактики быть целочисленным, трехмерным, поскольку Природа вообще избегает целочисленности. Это мы, по убогости своего логического фундамента, придумали такую математику с ее известным натуральным рядом чисел, который сам по себе представляет собой не более чем один из возможных вариантов в море бесконечных случаев»231. Позволим себе прервать довольно длинное авторское рассуждение, последовательно развенчивающее названные основы современной точной науки. Безусловно, авторские возражения достаточно наивны и позволяют говорить о дилетантском уровне познания. Но дилетантском научном уровне, учитывая многоступенчатость науки как социокультурного образования. Ю. М. Иванов заявляет о необходимости защиты науки, оказавшейся орудием тайного еврейского диктата. К примеру, названная концепция большого взрыва утверждается в науке как развитие положений теории относительности, появление и всемирная популяризация которой не имеет ничего общего с наукой: «Основываясь на неправильных положениях теории относительности, брат по крови Фридман в 1922 г. выпускает в свет ложную модель взрывающейся Вселенной. Видимо, это самая большая сказка в Истории Земли. Его дружно поддерживают другие евреи, которые мертвой хваткой вцепились в центральные места в науке отнюдь не для движения самой науки, а для защиты всех еврейских идей, а также недопущения идей действительно научных»232. В этом отношении слова А. И. Фурсова и Ю. М. Иванова приобретают внутреннюю концептуальную целостность. Просто А. И. Фурсов избегает конспирологической лексики и конкретности, оставаясь целиком в рамках научного языка, хотя внутренняя корреляция позиций несомненна. Единственное, с чем мы можем согласиться из «списка обвинений» в адрес конспирологии, имеет отношение к фактору субъективности. Но, говоря о значении субъективности в «теории заговора», мы должны иметь в виду не инкриминируемую крайнюю предвзятость в конспирологических построениях, а особое отношение между субъектом конспирологии и тем, что составляет саму конспирологию, ее содержательный и методологический базис. Поэтому следующая часть нашей работы будет обращена к анализу субъекта в конспирологическом пространстве, что, естественно, не равно понятию «субъективность». В контексте создания конспирологической схемы важное место отводится самому конспирологу. Так, говоря о путях разоблачения заговора, Р. Эпперсон указывает на три воз можных типа конспиролога. «Один из участников заговора порывает с ними, раскрывает свое участие. Это требует от человека исключительного мужества, и подобный тип разоблачений крайне редок. Вторая группа разоблачителей — это люди, которые неосознанно участвовали в заговорщическом планировании события, но осознали это впоследствии»233. Но, признавая храбрость и мужество представителей первых и вторых типов, Эпперсон выделяет третий тип разоблачителя, трактуя его как некий идеал для конспиролога: «Третий метод раскрытия заговора состоит в обнажении заговорщических замыслов в событиях прошлого»234. Из данного положения следует важный методологический вывод: ценность и достоверность конспирологического анализа основывается на объективном характере исследования. Конспиролог должен соблюдать дистанцию между собой как субъектом и предметом своего изучения. Поэтому достаточно типичным явлением служит манифестация конспирологом беспристрастности своей позиции. Н. Хаггер, один из современных конспирологических авторов, следующим образом определяет свою исследовательскую позицию: «Я отбирал источники, предъявляя к ним определенные требования. Мне нужно было, чтобы в них доказательства собирались годами, если не десятилетиями, чтобы они были результатом серьезной исследовательской работы, чтобы в них соблюдался определенный баланс и чтобы по возможности они были непредвзятыми. Я убежден, что люди, проведшие долгие годы за исследованиями, очень часто поддаются негодованию и даже ярости»235. Мы можем говорить об устойчивой модели, согласно которой возникают и функционируют конспирологические сочинения. Естественно, что в первую очередь речь идет о классических текстах «теории заговора», получивших более или менее значительный общественный резонанс и поэтому оказавших существенное воздействие на последующие поколения конспирологических авторов236. Согласно этой модели, написание и публикация конспирологического труда сопряжено со множеством препятствии и трудностей. Во-первых, автор-конспиролог, открывший для себя прежде неизвестную реальность, сотканную из заговоров и действий всесильных тайных обществ, в результате обретения знания теряет привычные связи с социальной действительностью. Он зачастую становится объектом преследования со стороны тех «темных начал», о которых и пишет. Примером тому помимо «Протоколов...» может служить такой широко известный текст, как «Спор о Сионе» Д. Рида. А. Бенсон, автор предисловия к русскому изданию книги, подчеркивает проблемы, преследовавшие конспирологического исследователя во время подготовки и написания им труда: «Сразу же после 1951 г., в котором появилась его книга «Далеко и широко», с блестящим анализом истории США в контексте всего происходившего в Европе в области мировой политики, труды Дугласа Рида исчезли из книготорговли, двери издательств перед ним закрылись, а уже опубликованные им книги стали изыматься из библиотек или же оказывались «потерянными», не получив замены»237. Примечательно, что силы, преследующие автора, как правило, не персонифицируются, конкретные лица остаются за рамками повествования. Сравним с озвученным отзывом о Д. Риде слова, сказанные о другом авторе — известном советском историческом писателе В. Д. Иванове. Драматические перипетии жизни создателя романов «Желтый металл», «Русь изначальная» почти полностью совпадает с судьбой англоязычного конспиролога. «Попытки переизданий блокировались. Телевизионная экранизация в 1970-е также натолкнулась на глухую стену враждебного молчания. «Русь изначальная» и др. произведения Иванова все последующие годы, вплоть до его кончины, вычеркивались из издательских планов чьими-то недобрыми руками, что привело писателя на грань нищеты»238. Возникает вопрос: насколько конспирологические авторы соотносят указанную модель с собственным жизненным опытом? Можно с уверенностью утверждать о проел ежи- ваемой непосредственной связи теоретических установок авторов с их индивидуальным опытом. Осознание ценности информации, которой владеет конспиролог, делает его особо уязвимым, так как информационная блокада со стороны субъекта заговора приводит к фактическому выключению конспиролога из коммуникативного пространства, подтверждением чему служат вышеприведенные примеры с Д. Ридом и В. Д. Ивановым. В этой ситуации только личностное знание служит какой-то гарантией разоблачения заговора, что объясняет страх конспиролога перед возможным покушением на его жизнь. Это часто наблюдаемое явление носит не параноидальный характер, о чем, в частности, говорят представители неофрейдистского направления, но имеет вполне рациональное обоснование. Нередко опасения за свою жизнь отражаются в действиях конспирологов достаточно причудливым образом. Например, известная уже нам Е. А. Шабельская-Борк в 1909 г. обращается к командиру отдельного корпуса жандармов П. Г. Курлову с весьма неожиданной просьбой — выдать ей револьвер. Столь необычная просьба обосновывалась постоянной угрозой со стороны «темных сил»: «Без оружия страшно нашему брату черносотенцу... Покупать денег нет. Дороги проклятые револьверы, А мы — бедные сотрудники правых газет»239. Необходимость защиты становится ясной, если учесть, что помимо написания конспирологических романов и газетных публикаций, обращенных к широкой читательской публике, Шабельская-Борк состояла в односторонней переписке с Николаем II, С. П. Белецким, А. Д. Протопоповым. В своих весьма драматических посланиях автор «Сатанистов XX века» стремится продемонстрировать уникальность, насущную злободневность транслируемой ею информации. «Сейчас — о Господи, одним днем позже — я получила письмо из Лондона... с предупреждением, что выдан в Бунде смертный приговор Шувалову. О Господи, если бы тот, кто мне пишет, мог послать по телеграфу, я бы могла поспеть предупредить его»240. Одним из вариантов приведенной модели поведения конспирологических авторов служит стремление к анонимности, выступающее в качестве гарантии относительной безопасности автора, возможности его дальнейшей деятельности. Естественно, что нередко «анонимность» становится элементом своеобразной литературной игры, стилистической соположенности текста и его актуализации, не ставящим своей целью реальное сокрытие авторства, но служащее способом привлечения дополнительного читательского внимания. Но в ряде случаев мы сталкиваемся с профессиональным использованием транслируемых знаний, своего рода переводом конспирологической теории в сферу практики. К самым известным примерам относится история авторства и публикации «Протоколов сионских мудрецов», полемика вокруг которых не утихает уже более ста лет. Также до сегодняшнего дня затруднена идентификация автора, выпустившего под псевдонимом А. Селянинов в 1911 г. работу «Тайная сила масонства», которая получила значительную известность в отечественных конспирологических кругах. Весьма показательный пример можно найти в западной конспирологии, который связан с именем Ф. Франко, внесшего свой несомненный вклад в развитие «теории заговора». В отличие от многих известных политиков XX в., Франко не только разделял конспирологические воззрения, но и смог их расширить содержательно. С декабря 1946 по май 1951 г. он публикует в официальной газете франкистов Arriba обширную серию статей под псевдонимом Хакин Бор, вышедших затем в 1952 г. книжным изданием под названием «Масонство». Каудильо не ограничился только лишь созданием псевдонима, но попытался «материализовать» Хакина Бора: «Чтобы окончательно сбить с толку своих противников, Франко сообщил через газеты, что он якобы принимал этого писателя у себя во дворце»241. Подобные действия указывают на явное нежелание вести открытую полемику, что объясняется как тактическим политическим расчетом, попыткой сближения с Англией и США, так и опасением за собственную безопасность, весьма относительную, учитывая разоблачаемые автором методы действия «вольных каменщиков»: «Мы не устаем подчеркивать политический характер масонства, его стремление установить масонскую власть надо всеми народами и неразборчивость в средствах достижения цели. Масонство разработало долгосрочную программу, совершенствуя ее коварность и эффективность на протяжении веков»242. Также, видимо, с целью дезинформации «коварных» и «эффективных» масонов в текстах Хакина Бора нередко размещены здравицы в честь каудильо. «Мы, испанцы, не дадим себя обмануть, мы умеем учиться у врагов. Он показывает нам, в чем наша сила, когда бьют в нужную точку. Ответ испанский народ дал 9 ноября: «С Франко до самой смерти»243. Из области возможной, декларируемой опасности для конспирологических авторов смерть смещается в сферу реальности, благодаря чему «теория заговора» приобретает драматическое измерение. Типичным примером тому выступает судьба американского конспиролога М. У. Купера, написавшего конспирологический бестселлер «Узри коня бледного» и выступавшего на радио с ежедневной передачей. Купер всячески подчеркивал свою осведомленность о закулисной стороне истории, тайных аспектах политических процессов фактами личной биографии. По его словам, ранее он принадлежал к ордену де Моле, а кроме того, являлся кадровым офицером военно-морской разведки США, что в совокупности обеспечивало ему доступ к самым засекреченным материалам. Такая серьезная автохарактеристика становится основанием не менее серьезной репутации в самых широких конспирологических кругах. Российский сторонник «теории заговора» следующим образом определяет как значение работ Купера, так и масштаб его личности: «Автор — бывший работник военно-морской разведки США — излагает в своей работе множество новых и неизвестных фактов. Достоверность их подтверждена документально. А также неоднократными покушениями на жизнь В. Купера, в результате одного из которых последний остался чудом жив, став инвалидом и потеряв ногу. Как может догадаться современный читатель — убивают только за правду»244. Как мы видим, сложившаяся личностная репутация оказывает непосредственное воздействие на восприятие самого конспирологического текста. Для конспирологического сознания свойственно достаточно жесткое закрепление непосредственной связи между автором и его текстом, аутентичность последнего подкрепляется фактами биографии автора. И в этом случае снимаются все рациональные противоречия и логические несообразности. Американский исследователь конспирологии Дж. JI. Рейнольдс отмечает множество фактических ошибок в работах Купера, включая размещение штаба Бильдербергской группы в таком таинственной месте, как «Гаага, Швейцария». Присутствием в Швейцарии данного штаба объяснялось то, что родина Вильгельма Телля была единственной европейской страной, избежавшей участия во Второй мировой войне. Для критика конспирологии такое произвольное объединение Швейцарии и Голландии служит явным признаком несостоятельности конспирологических построений. Конспирологическое сознание оказывается невосприимчивым к такого рода аргументации. Таким же образом преодолеваются несоответствия между заявленной биографией Купера и реальностью, в которой кадровый офицер военно-морской разведки имел звание петти-офицера второго класса, соответствующее старшине в российском флоте, что не явно позволяло занимать ему экспертную должность в разведывательных органах. Все названные ошибки в книге Купера и несовпадения между его реальной биографией и той, которую он сам хотел считать подлинной, снимаются событиями в ноябре 2000 г. Тогда М. У. Купер погиб в перестрелке с представителями службы шерифа, пытавшимися его арестовать по обвинению в ряде преступлений, включая вооруженное ограбление при отягчающих обстоятельствах и традиционное для правых американских диссидентов уклонение от уплаты налогов. Рейнольдс отмечает, что насильственная смерть конспиролога снимает все претензии к вопросу о его биографии и степени достоверности его книг и выступлений: «Он был убит, говорят его почитатели, потому что знал слишком много правительственных тайн. Его послужной список, по их мнению, подменили, чтобы устранить любые сведения о его причастности к военной разведке. И вместе с ним оказалась погребена правда о Розуэлле, убийстве Кеннеди, террористических атаках 11 сентября, «группе Джейсона», истинных причинах отставки Ричарда Никсона и других событиях, за которыми стоят тайные общества»245. Как мы видим, трагическая гибель Купера не только обосновывает истинность его гипотез, касающихся событий, уже произошедших, но и априорно предполагает это в отношении событий, наступивших после смерти американского конспиролога. Абстрагируясь от биографии конкретного американского конспиролога, сделаем ряд выводов, касающихся общих механизмов функционирования «теории заговора». На наш взгляд, в основании конспирологического дискурса лежит ретроспективный понимания истории. Ретроспективность реализуется в последующем в сопоставлении исходного тезиса с теми или иными историческими фактами и событиями, что, по мнению конспирологических авторов, обеспечивает «теории заговора» объективный, «внеличностный» характер. Значение ретроспективности объясняется тем, что история как совокупность фактов и явлений, толкуемых в качестве истинных или достоверных, для конспирологического сознания служит своего рода «внешним каркасом», под которым скрывается истинное содержание истории. Правильность конспирологического толкования подтверждается самой масштабностью подхода, когда события далекого прошлого обосновывают в своей совокупности верность «теории заговора». Особо обратим внимание на то, что конспирологические авторы в своих сочинениях, как правило, независимо от уровня образования, информированности и т. д. используют принципиально устоявшуюся схему. В начале работы читатель получает ссылку на ту или иную информацию, не имеющую внешне конспирологического толкования. Как правило, эти события всем хорошо известные, в определенной степени актуальные и рождают в сознании читателя вполне определенную, чаще всего нейтральную или негативную реакцию. В качестве примера обратимся к сочинению С. Нилуса «Близ есть, при дверех...», получившей широкую популярность благодаря включению в него «Протоколов Сионских Мудрецов». Обширное вступление Нилуса начинается со следующего неожиданного «геополитического» пассажа: «Что выйдет из милитаризации Востока на европейский образец, одному Богу известно. Во всяком случае, те дальние экспедиции, в которые пустились европейские государства с полвека назад, часто давали результаты, обратные ожиданиям, которые на них возлагались: ни Англия, ни Франция, ни Россия, надо полагать, совсем не ожидали, что выведут азиатские народы с их насиженных гнезд и бросят их на остальной мир в явно неудержимом устремлении»246. Обозначив таким образом исходную точку своих концептов, авторы предлагают нам «истинную» интерпретацию этого события, которое еще более становится значимым, более ясным лишь при подключении конспирологической схемы. Наличие первоначального посыла, истинность которого не вызывает сомнения, придает построениям «теории заговора» внешне объективный характер, при котором создается впечатление, что автор выступает не в качестве творца, но как беспристрастный хроникер. Весьма показательно, что данная логика находит свое применение и в работах, создатели которых достаточно критически относятся к «теории заговора», что демонстрирует универсальный, объективно используемый в широком, помимо конспирологии, исследовательском контексте. Так, весьма последовательный критик «теории заговора» У. Эко в одной из своих работ неожиданно говорит об «экстремистской террористической организации «Черная сотня»247, что не только не соответствует исторической действительности, но и свидетельствует об имманентном влиянии конспирологического мышления. Обозначенная тенденция проявляет себя в работах различного уровня: от рассчитанных на широкую публику, но все же сохраняющих признаки научности, до сочинений, претендующих на академический характер. Обратимся к весьма показательному ряду примеров, наглядно подтверждающему наш тезис о влиянии «теории заговора» на «неконспирологических» авторов. Д. Робинсон, современный американский исследователь истории масонства, в своей работе «Масонство. Забытые тайны» одной из своих целей провозглашает создание истинной истории возникновения масонства, свободной от ложной сенсационности и фантазий. Робинсон декларирует следующее положение: «Мы попытались выдвинуть разумные объяснения почти всех этих тайн, объяснения, подкрепляющие нашу главную гипотезу»248. Посвятив критическому разбору конспирологических сочинений на масонскую тематику целую главу с красноречивым названием «Сфабрикованные тайны», Робинсон сосредотачивает свое внимание на анализе книг известного британского журналиста и писателя С. Найта. Найт является автором ряда сочинений, в которых он излагает свою версию возникновения и бытования масонства: «Братство», «Тайный мир масонов», «Джек- Потрошитель: тайна раскрыта». Английский журналист, действительно, не в свободной от сенсационности манере рисует довольно-таки мрачную картину деятельности масонства, фрагментами которой становятся: поклонение дьяволу, крупные финансовые и политические аферы и даже сотрудничество с КГБ. В вышеназванной книге «Джек- Потрошитель: тайна раскрыта» делается вывод о прямой причастности масонов к знаменитым убийствам в Лондоне в 1880-е гг. Поэтому слова Робинсона по поводу критикуемых им авторских установок нельзя не признать хотя бы отчасти справедливыми: «Из этой книги мы узнали, каким образом можно превратить любой факт в его противоположность, излагая его не полностью или вне контексга. Мы поняли, до каких крайностей можно дойти в стремлении втиснуть факты в рамки тенденциозной концепции»249. Оценив по достоинству критическую часть сочинения Робинсона, обратимся к его содержательной стороне. Концептуальное ядро работы составляет анализ европейских событий конца XIV — начала XV вв. Описывая известное восстание У. Тайлера в 1381 г., автор приходит к следующему выводу: «Есть все основания утверждать, что в Англии XIV в. мог быть только один инициатор кровавых событий восстания Уота Тайлера. Им было тайное общество, которое впоследствии стало орденом свободных и организованных каменщиков»250. Следует напомнить, что для большинства западных исторических конспирологических моделей именно деятельность ордена тамплиеров служит своеобразной точкой отсчета бытования тайных обществ в европейском социокультурном пространстве. Опровергая очевидную заданность и схематичность антимасонских сочинений, Робинсон, таким образом, в итоге не просто следует конспирологической логике, но вносит свой посильный вклад в формирование конспирологического дискурса. Но если книга Робинсона служит примером фактуаль- ной трансформации антиконспирологического посыла в один из вариантов «теории заговора», то другим не менее интересным примером является трансформация концептуальная. В отличие от «любительских» построений, как и в случае с Робинсоном, замкнутых на эмпирической составляющей, концептуальная трансформация напрямую соотносится с теоретическим моделированием, имеющим все признаки объективной «научности». Первым примером тому выступает работа С. Ю. Дуда- кова «История одного мифа: Очерки русской литературы XIX—XX вв.», являющаяся исследованием антисемитских конспирологических концепций в художественных произведениях указанного периода. В рамках монографии анализируются в основном тексты, утратившие по той или иной причине интерес для современного читателя. Обращение к выпавшим из пространства актуальности текстам позволяет автору создать контекст возникновения «Протоколов сионских мудрецов», уточнить некоторые моменты генезиса отечественной «теории заговора». Переходя к описанию более близкого к нам этапа развития конспирологической литературы, исследователь особо останавливается на причинах ее популярности. По его мнению, реанимация и последующая актуализация конспирологической проблематики имеет конспирологическое же объяснение. «Широко развернутая кампания против Израиля и сионистского лобби в правительственных институтах США при полной ' безоговорочной поддержке мусульманского панарабизма, родственного по своим идеям панславизму, сделала возможным возрождение темы»251. Как мы видим, автор довольно смело скрещивает панарабизм с панславизмом, объявляя их родственными, игнорируя их естественное культурные, религиозные, социальные различия. Кроме того, следует указать на очевидный хронологический сдвиг. Панславизм как социальная концепция остается практически целиком в рамках XIX в., будучи его непосредственным порождением. Драматические этнические и политические процессы в Австро-Венгерской и Османских империях, борьба за независимость славянских народов не имеет никакого отношения к «кампании против сионистского лобби». Теоретические построения панславизма, разрабатываемые в трудах Н. Я. Данилевского и Н. Н. Страхова, также мало соотносятся с указанными вопросами. Но заданный конспирологический посыл неизбежно начинает оказывать прямое воздействие на эмпирическое основание исследования. Говоря об историческом писателе В. Пикуле — авторе романа «У последней черты», посвященного последним годам царствования Николая II, Дудаков объявляет его автором другого сочинения «Негромкий выстрел», вышедшего под именем Е. Иванова252. Отождествление происходит на основании того факта, что оба романа имеют антисемитскую и антимасонскую направленность, что подразумевает наличие своего рода программы антисемитских действий со стороны властных и партийных органов СССР. Нетрудно заметить, что по сути пред нами еще одна из версий «теории заговора», своеобразие которой заключатся лишь в том, что она проявляется в рамках критического анализа самой «теории заговора». В качестве еще одного иллюстративного материала, подтверждающего наш тезис об амбивалентности конспирологии/антиконспирологии, обратимся к интерпретации тех событий, которые изложены в работе Б. Джонатана и В. Наумова с громким названием «Последнее преступление Сталина». Своеобразие данной работы заключается в том, что она, призванная по замыслу соавторов разоблачить «провокацию века» — псевдозаговор кремлевских врачей, в реальности выполняет совсем иную задачу. Авторами делается предположение, что результатом обострившейся политической внутрипартийной борьбы конца 1940-х гг. стало усиление позиций А. А. Жданова и его сторонников. Рост влияния ленинградской группировки не мог не привлечь параноидального внимания Сталина, опасавшегося чрезмерного усиления той или иной части партийного аппарата. Вследствие этого логичным шагом со стороны Сталина должно быть устранение ретивого соратника. Убийство Жданова выполняется по приказу Сталина врачами Лечебно-санитарного управления Кремля. Способ устранения сановника почти целиком взят из обвинительного заключения по делу кремлевских врачей: отсутствие регулярных снятий электрокардиограммы, заведомо неверные диагнозы, назначение вредящих пациенту терапевтических процедур253. Оставляя за пределами внимания оставшуюся весьма объемную часть сочинения, попытаемся проанализировать предложенный нам тезис. Перед нами пример типического конспирологического переноса, демонстрации онтологической убедительности «теории заговора». Пафос разоблачения «конспирологической фальшивки» сменяется фактическим практически полным принятием «теории заговора» с сохранением базовой, исходной модели (признание факта насильственной смерти Жданова, участие в этом преступлении кремлевских врачей). Обратимся в данном контексте к социально-фило- софскому наследию уже не раз упоминавшегося в нашей работе К. Поппера. В своей работе «Открытое общество и его враги» английский философ представляет концепцию, в рамках которой анализируется два типа социально-политического устройства: открытое общество и закрытое общество. Заимствуя последние два понятия из поздних работ А. Бергсона, Поппер в некоторой степени абсолютизирует их, рассматривая историю как перманентное противоборство сторонников закрытого и открытого общества. Нам дается следующее определение двух названных обществ: «Мои термины основаны на рационалистическом различении: закрытое общество характеризуется верой в существование магических табу, а открытое общество в моем понимании представляет собой общество, в котором люди (в значительной степени) научились критически относиться к табу и основывать свои решения на совместном обсуждении и возможностях собственного интеллекта»254. Анализируя историческую процессуальность и развитие социально-философской мысли, Поппер в первую очередь выделяет в них тенденции к усилению влияния концептов закрытого общества или открытого общества. Соответствующие типы обществ находят свое персонифицированное выражение. Так, к апологетам закрытого общества относятся Гераклит, Платон, Маркс. Анализируя социально-философские взгляды Платона, Поппер приходит к ряду весьма интересных выводов. Рассуждая о близости позиций Гераклита и Платона, ученый делает важную оговорку. Гераклит отождествляет законы развития общества с космическими замкнутыми циклами, для которых неизбежным представляется период энтропии. Для Платона же история, несмотря на ее несомненную соотнесенность с космическими метаморфозами, все же зависит от усилий, предпринятых человеком. «Однако не подлежит сомнению его вера в то, что мы имеем возможность человеческим или, скорее, сверхчеловеческим усилием переломить эту фатальную историческую тенденцию и положить конец процессу распада255», — пишет К. Поппер. Как известно, в своей политической философии Платон делает упор на два момента: критику демократии, которую он считает наихудшей формой правления, и противопоставление демократии идеального государства. Последнее представляет собой вариант жестко закрепленного кастового общества. Поппер делает довольно неожиданный вывод о том, что политическая философия Платона первична по отношению ко всей его системе. Таким образом, учение об идеях индуктивно выводится из политического мировоззрения античного философа. Для Поппера большое значение имеет социально-исторический фон, на котором развивается философия Платона. Последствия Пелополнесской войны оказываются весьма драматичными для афинского общества. К итогам неудачной военной кампании относится возросшая критика в адрес демократических институтов как одной из возможных причин военных неудач. Сам же Поппер, объясняя поражение Афин, ссылается на конспирологический фактор: «Основная ответственность за поражение в войне ложится на олигархов-предателей, которые непрерывно вступали в заговоры со Спартой»256. Платон, будучи критиком демократии, пытается на теоретическом уровне обосновать антидемократические принципы правления, используя, по существу, манипуляционные технологии. «Платон чувствовал, что программу Старого олигарха нельзя возродить, не основав ее на другой вере — на убеждении, которое вновь утвердило бы странные ценности племенного строя, противопоставив их вере открытого общества. Людям следовало втолковывать, что справедливость — это неравенство и что племя или коллектив стоят выше индивидуума»257. С этой целью, по мнению Поппера, Платон в своих диалогах искажает реальные обстоятельства суда над Сократом, приведшего к гибели великого античного мыслителя. Фальсификация объясняется тем, что в действительности Сократ не только не был противником демократии, но, напротив, к его гибели имели прямое отношение афинские олигархи. Искажения, привнесенные Платоном как в освещение хода судебного процесса, так и в изложение собственно философских взглядов Сократа, становятся фатальными для последующих поколений, для которых свидетельства нечестного ученика закрывают подлинную фигуру преданного учителя. Итак, на основе сказанного мы можем сделать ряд выводов. Во-первых, Поппер, как нами уже это было показано, рассматривает «теорию заговора» в контексте функционирования закрытого общества, которое, по мнению английского философа, является тупиковой ветвью социального прогресса. Во-вторых, «теория заговора» ущербна и с методологических позиций, так как является одной из разновидностей исторического эссенциализма. Таким образом доказывается как научная несостоятельность конспирологии, так и негативность ее воздействия на социально-исторические процессы. Но критически рассуждая как о «теории заговора», так и о закрытом обществе в целом, Поппер, как мы видим, обосновывает свою позицию, во многом исходя из конспирологических факторов. Тем самым, исследователь имманентно приходит к признанию конспирологии в качестве необходимого инструмента социального познания. Возникает вопрос об особенностях взаимодействия тех или иных форм реально существующих нелегитимных объ единений с конспирологической схемой. Подчеркнем, что в контексте «теории заговора» даже реальное тайное общество неизбежно претерпевает некоторые изменения, без которых оно не может в полной мере считаться конспирологическим «тайным обществом». А. Дарол замечает по этому поводу: «Ограниченное членство и соответственно особое значение принадлежности к «избранным» наблюдается в большинстве клубов и ассоциаций, где нет ничего тайного. Во многих организациях люди пользуются условными знаками, паролями и прочими кодами, и каждая группа стремится к достижению той или иной цели»258. Поэтому с неизбежностью трансформация затрагивает многие важные аспекты бытования тайных обществ. В первую очередь это касается генезиса тайного общества. Большинство действительных тайных обществ возникает как реакция на ту или иную социальную проблему, ставя перед собой соответственно четко определенные политические, социальные, религиозные задачи. Выполнение этих задач и происходит в рамках политического заговора. Так, мы можем рассматривать деятельность декабристов вне приемов конспирологического подхода. С этих позиций восстание декабристов «вписывается» в заложенные еще в XVIII в. традиции дворцовых гвардейских переворотов, столь существенно влиявших на вектор развития российской истории. Отечественная историческая наука еще в недавнем прошлом всячески подчеркивала ложность подобных сравнений, трактуя декабрьские события 1825 г. в качестве одного из важнейших этапов становления революционной борьбы в России. Заметим, что и в контексте конспирологической парадигмы происходит существенная переоценка событий, приведших к попытке переворота 1825 г. Дело вовсе не в этической переориентации, меняющей позитивное отношение на негативное. Происходит структурное изменение логики понимания событий и людей, в них участвующих. На передний план выносится априорное наличие тайного общества, возникающее задолго до самих декабристов. Ситуация усугубляется и усложняется тем, что проникнуть в скрытые замыслы заговорщиков нелегко из-за системы «матрешечной» организации. Вот как об этом говорит один из виднейших конспирологов начала XX в.: «Явные ложи служили удобным прикрытием тайных капитулов и ареопагов. Так, например, за военно-морской ложей «Нептун» скрывалась тайная ложа Гарнократа. За военными ложами скрывался и масонский «Союз благоденствия», в который входили почти все будущие декабристы»259. Конспирологи подчеркивают тот факт, что даже некоторые из участников выступления на Сенатской площади до конца не осознавали даже, в каком типе общества они принимают участие, что в принципе отвечает реалиям той ситуации. Более того, обратим внимание на то, что многие так называемые «декабристы» имеют весьма опосредованное отношение к собственно декабристским тайным обществам. Как отмечает современный отечественный исследователь, «Есть случаи, когда авторы показаний утверждали, что знали о цели и существовании тайного общества, но формально не являлись его членами, или, наоборот, признавая себя членами, утверждали свою полную неосведомленность о его цели и программе»260. Поэтому, на наш взгляд, политический заговор как таковой и его конспирологическая интерпретация, включающие некоторые действительные, реально произошедшие события, персоналии и иные признаки, не могут рассматриваться в едином исследовательском контексте.

<< | >>

↑

Источник: Хлебников М. В.. «Теория заговора». Опыт социокультурного исследования. 2012

Еще по теме ГГлава 3 КРИТИКА НЕОФРЕЙДИСТСКОГО ТОЛКОВАНИЯ ПРИРОДЫ «ТЕОРИИ ЗАГОВОРА»:

- Бизнес, предпринимательство - Военное дело - Гуманитарные науки - Исторические науки - Маркетинг, реклама и торговля - Медицина - Менеджмент - Политология - Психологические дисциплины - Социология - Экологические дисциплины - Экономические науки - Юридические науки -