ПОЛИТИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ И ОБЩЕСТВЕННАЯ ПРАКТИКА

Я думаю, что подобный рост интереса к антропологии обусловлен не только познавательными мотивами, стремлением людей познать самих себя во всем своем культурном многообразии Представляется, что подобный факт можно объяснить и чисто практическими целями современная глобализация общественных процессов означает интенсификацию таких взаимодействий различных групп интересов (экономических, политических и т д ) во всем мире, которые могут осуществляться только в форме межкультурных контактов Поэтому внимание особенностей культуры намного повышает вероятность адекватной оценки возможных результатов взаимодействия тех или иных общественных субъектов для достижения своих целей Это особенно оічетливо можно было наблюдать на примере бизнесменов, устремившихся в Россию после «перестройки» Нередко та или иная западная фирма оплачивала своему сотруднику «стажировку» в России, в ходе которой он должен был выучить язык, глубже познакомиться с культурой народа, т е , иными словами, овладеть определенными ан- I ропологическими знаниями с целью дальнейшего использования их в интересах дела (в данном случае во имя экономического успеха своей фирмы) Рассматривать такой повсеместный рост интереса к антропологии под этим углом зрения — дело естественное, если вспомнить, ?по она как наука вообще возникла, прежде всего, под давлением общественно практических нужд И в первую голову это касается поли- I и ческой антропологии, формирование которой напрямую связано с потребностями по организации управления европейцами своими колониями

О тесной взаимообусловленности колониальной практики и антропологии писал в конце XIX в журнал Британского Этнологического общества «В настоящее время общепризнано этнология требует самого пристального внимания не только потому, что она способствует удовлетворению любопытства тех, кто любит заглядывать в деяния природы, а из-за ее практического значения, особенно для страны, чьи многочисленные колонии и интенсивная торговля способствуют кон- 1 актам с различными видами рода человеческого, которые отличаются друг от друга физическим обликом и нормами морали» [Foster 1969 182] Эта же мысль была сформулирована В Флауэром в его послании Президиуму Антропологического института в 1884 г «Предмет инологии наиболее важен в практическом отношении Он важен для того, кто должен управлять» [Foster 1969 184] Именно эти цели преследовали первые британские ученые, которые впоследствии стали <

оздателями знаменитых антропологических школ Б Малиновский, Л Рэдклифф-Браун, М Глюкман, Э Эванс-Притчард и др Классик отечественной африканистики Д А Ольдерогге считал, что «изучение механизма управления в туземном обществе явилось основой для раз- пития в Англии так называемой практической антропологии, идейным пождем которой был Б Малиновский Британские антропологи ставили своей задачей прежде всего изучить систему управления, существующую в традиционном обществе» [Ольдерогге, Потехин 1951]

О связи антропологии и колониального управления писал и Ле- ии-Стросс «Это исторический факт, что антропология родилась и развивалась под сенью колониализма» [цит по Борофски 1995 9] Именно так и представители колонизованных народов воспринима- чи антропологию Этот же автор ссылается на английского исследо- иателя, который привел характерный пример на картине, написанной в Аккре в память об обретении Ганой политической независи мости, изображены бегущие агенты колониализма.

Трудно переоценить роль колонизационных процессов в истории Российского государства. Она была теснейшим образом увязана с колонизацией народов, населявших огромные евразийские территории. Поэтому проблемы управления инородцами естественно вставали перед центральной властью. В 20-х гг. прошлого столетия, как известно, министр и ближайший советник императора Александра I разработал и в 1822 г. ввел в действие Устав об управлении инородцами. В течение всего XIX в. Устав пополнялся новыми актами, а в 1892 г. все эти акты были сведены в Положение об инородцах, которое действовало до революции 1917 г.

Естественно, что тождественный общественно-исторический опыт, в частности западноевропейских метрополий и России, должен был породить и общие проблемы, а также подходы в их разрешении. Это легко обнаруживается при сопоставлении методов управления, используемых европейцами на заморских территориях и российскими властями. Русский царизм также варьировал «косвенное» и «прямое» управление по отношению к различным народам, включаемым в состав государства, т. е. задолго до того как эти системы были признаны классическими моделями колониально-управленческой практики в 30-х гг. нынешнего столетия. Однако колониальный процесс, который осуществляла Россия, почти не находил отражения в научно-теоретическом сознании, что отличает его коренным образом от «западного» варианта. Если в западной традиции, к примеру, антропологи тесно сотрудничали с чиновниками, создавая для них справочники по обычному праву «туземных» народов, то кодификация норм обычного права народов Сибири осуществлялась силами местных государственных чиновников, которым «было вменено в обязанность собрать и записать сведения об обычаях и “юридическом быте” инородческих обществ, почерпнутые у самих инородцев.

Одним словом, если колониальный процесс на Западе привел к осо- шанию обществом и государством необходимости развития антропологии прежде всего как прикладной дисциплины, что впоследствии привело к образованию крупнейших научных школ в антропологии, которые возглавлялись людьми, непосредственно принимавшими участие н колониальном процессе, то в России, казалось бы, тот же общественно-исторический опыт ничего подобного не породил. Если в западной традиции возник даже специальный институт «государственного ан- Iрополога», в задачи которого входило консультировать чиновника- практика в принятии последним решений по управлению инокультур- IIим населением, а исследования теоретиков также финансировались колониальными властями, то в России крупнейшие этнографы (антропологи) зачастую сами являлись политическими оппонентами правящей власти. Достаточно вспомнить, что именно в рамках «народничества» изучалась русская крестьянская община, принципы органи- іации которой народники собирались воплотить в будущем государственном устройстве Российского государства. А бывший народоволец В. Г. Богораз стал одним из классиков отечественной антропологии. Свой интерес к этнографии он рассматривал в качестве проявления оппозиционности государственной российской власти: «Социальное задание эпохи для последних землевольцев и народовольцев, попавших и далекую ссылку на крайнем северо-востоке, состояло в изучении народностей, разбросанных там, первобытных, полуистребленных и почти совершенно неизвестных» [Богораз 1939: XIII]. Политическим оппонентом власти был и другой классик отечественной антропологии —

В. Я. Штернберг.

По сути дела, российская антропология сохранила свой «антигосударственный статус» и в советское время. Поэтому вряд ли можно согласиться с Тишковым, что «адресатом профессиональной деятельности этнографа в советский период были “структуры власти”, а также рационализация и гуманизация систем управления...

Подобное невнимание российских властей к антропологии, которая должна была, казалось бы, учитывая наш колониальный общественно-исторический опыт, всегда пользоваться особым расположением го сударства, объясняется, по всей видимости, различием политических культур (ПК) Запада и России

Последняя характеризуется ярко выраженным иррационализмом, патримониальностью Это означает, прежде всего, слабое развитие ее рационального пласта, вследствие чего значительное место в ней занимает традиционная деятельность субъектов властных отношений, осуществляемая преимущественно бессознательно с ориентацией на воспроизводство ранее сформировавшихся стереотипов Важным элементом российской государственно-управленческой традиции является физическое принуждение в сочетании с принуждением идеологическим и психологическим на базе моделирования отношений между управляющими и управляемыми по типу семейно-патриархальных. В этой традиции верховная власть или верховный правитель выступает либо как «Отец Отечества» (этот титул официально, к примеру, был присвоен Сенатом Петру I), либо как «Отец Народов», а взаимоотношения между этносами считают «братскими», в которых доминирует «старший брат», т е русский народ Именно поэтому, на наш взгляд, российское колониальное управление никогда не сопровождалось научно-теоретической рефлексией, что, кстати, породило в свое время политическую антропологию на Западе Политическая же оппозиция России всегда состояла преимущественно из интеллигенции — социального слоя, находившегося и находящегося под мощным влиянием западных идей Поэтому, видимо, антропология здесь, в отличие от Запада, развивалась не как государственная наука, а скорее, как наука, оппозиционная государству Что же касается требований коммунистической власти к этнографам по написанию «отчетов», «докладных записок» и т.

В действительности же роль этнографии в этот период была сведена к преимущественному изучению материальной культуры этносов, проживающих на территории СССР, их фольклора и частично традиционных верований. В целом она рассматривалась как наука, призванная либо сохранить элементы традиционной культуры народов, которые, как считалось, существовали в качестве пережитков и были обречены на исчезновение по мере продвижения этих народов по пути социализма, либо посредством анализа этих «пережитков» реконструировать их прошлое, на фоне которого должны были быть еще более очевидны «успехи социалистического развития» того или иного этноса в составе СССР. Что касается советских этнографов-зарубежников, то от них ждали критики буржуазных антропологических учений, и прежде всего по вопросу о возникновении государства, который, как и шестно, является принципиальным для марксистской теории и который также находится в сфере интересов политической антропологии. І 1оэтому этнография (антропология) и рассматривалась исключительно как историческая дисциплина и изучалась, естественно, на исторических факультетах

С научно-мировоззренческих позиций подобный взгляд на этнографию был во многом обусловлен царившими в отечественном общество- псдении эволюционистскими воззрениями на общественный процесс, мо-первых, и отождествлением представлений о культуре и обществе, no-вторых В соответствии с ними конкретный социум, продвигаясь но пути исторической эволюции, должен был утрачивать свои этнокультурные характеристики, превращаясь в носителя универсальных счюйств, и прежде всего тех, которые были присущи наиболее продвинутому по шкале исторического прогресса народу, т е русским Здесь слились воедино, казалось бы, совершенно различные вещи С одной сюроны, традиционная политика российской власти по насильственной интеграции и окультуриванию народов С другой стороны, марксизм, предполагавший активное воздействие человека на общественные процессы для ускорения общественного прогресса Поэтому коммунистическая власть старалась форсировать достижение культурно- I о единства входивших в СССР этнонациональных образований и тем і нмым, по-видимому, ускорить развитие советского общества по пути общественно-исторического прогресса Так, представители малых народов Севера насильственно переселялись в «новое благоустроенное жилище», в результате которого этнографу-полевику нередко доводилось наблюдать, как это новое жилье использовалось людьми для ріиличньїх хозяйственных нужд, в то время как основная жизнедея- I сльность продолжала протекать в традиционных жилищах устанавливавшихся неподалеку от «современных».

Представлениями о тождестве «культуры» и «общества», при ко- юром предполагалось, что волевое «прогрессивное» воздействие на «культуру» непременно окажет соответствующее влияние на «обще- I то», определялась политическая практика в более поздние периоды Например, попытка брежневского режима закрепить в новой консти- іуции русский язык в качестве единого государственного языка вызвали народные волнения в кавказских республиках бывшего Союза По гиедениям литовских информантов, местные коммунистические власні запрещали отмечать традиционные литовские, по их представле ниям, «буржуазные» праздники, что также должно было способствовать ускорению общественной консолидации в рамках «единой семьи народов».

Однако если в сфере материальной или духовной культуры все же допускалось существование определенных пережитков прошлого, обусловленных «объективностью процесса исторического развития», то в области политической культуры это полностью исключалось. Поэтому проблема изучения бытования традиционных элементов в сфере политики, что обычно входит в сферу интересов политической антропологии, выводилась за рамки научного познания, так как считалось, что именно в этой сфере произошел переход «к новому качеству», исключавшему всякую преемственность. В частности, предполагалось, что официально установленная унифицированная политике-административная форма организации общества полностью отражала рабочекрестьянское содержание советского государства на всей территории бывшего СССР.

Иными словами, искусственно устранялся конфликт между формой и содержанием, конфликт, который в принципе стимулирует научное познание. Отсутствие же конфликта неизбежно превращало науку в идеологию, призванную обеспечить легитимность власти. Поэтому другая задача, стоявшая перед этнографией, была чисто идеологическая, а именно: демонстрация взаимопроникновения культур «братских» народов, которая лежала в основе некой единой культуры «новой исторической общности — советского народа». Одним словом, этнография в советский период являлась и частью идеологии, развиваясь в соответствии с теми идеологическими приоритетами, которые были характерны для существовавшего политического режима.

Информация, которая хлынула из республик Советского Союза уже в первые годы «эпохи гласности», свидетельствовала о том, что их политическая жизнь во многом определяется не формальными политико-правовыми установлениями, а традиционной политической культурой (ТПК) того или иного этноса, которая, как становилось очевидным, продолжала детерминировать политическое поведение их представителей. К примеру, материал, опубликованный в «Казахстанской правде» от 27 января 1987 г., говорил о фактах использования традиционных титулов власти по отношению к советским и партийным лидерам республики. Речь, в частности, шла об использовании традиционного титула «улы» при обращении к бывшему первому секретарю Чимкентского обкома КПСС («улы» в традиционной политической культуре казахов означает «великий хан»).

Не менее красноречивые факты о характере взаимоотношений между правителями и управляемыми, которые полностью соответствовали нашим представлениям о политической культуре «восточных деспотий», всплыли в ходе расследования так называемого «узбекского дела». К примеру, тюрьма, обнаруженная в подвале дома председателя колхоза, Героя социалистического труда, удивила, мягко говоря, не только интеллигентные слои нашего общества, но и сами «центральные» власти. В то же время это «удивление» объяснялось, прежде иссго, незнанием закономерностей функционирования ТПК в условиях «советского общества». Известно, что наличие тюрьмы в резиденции среднеазиатского правителя всегда являлось важным символом, демонстрирующим его положение в социально-политической иерархии. Другими словами, несмотря на все попытки прежней власти унифицировать политическую культуру «советского народа», традиционные ценности этносов, входивших в состав СССР, продолжали во многом определять политические процессы на местах. Невнимание прежней пласти к познанию традиционных политических культур подчиненных ей субъектов, а также функционирования элементов этих культур в системе коммунистического управления существенно снижало <ч> возможности находить оптимальные управленческие решения, которые бы в конечном итоге обеспечили ей ее собственное выживание. Неудивительно поэтому, что именно «этнический» фактор во многом определил судьбу бывшей «империи».

Это же привело, как показывает анализ недавнего прошлого, к тому парадоксальному факту, что сама центральная власть в большей мере, чем остальные субъекты властно-управленческих отношений, попала под гипноз своей собственной идеологии. В первые годы «перестройки» было очевидно, что представители центральной власти абсолютно не понимают существа процессов на местах, которые вдруг стали достоянием гласности. Памятны пылкие выступления «прорабов перестройки» следователей Гдляна и Иванова, расследовавших «узбекское дело», для которых факты, с которыми они столкнулись, свидетельствовали «о полном разложении коммунистического режима». Им и в голову не приходило, что разложился не «режим», а их собственные ложные представления о той реальности, которая существо- иала под сенью марксистско-ленинской фразеологии, о реальности, содержание которой составляла традиционная политическая культура (ТПК) народа. Эту реальность они попросту не знали, да и не могли знать, так как их представления о ней формировались под влиянием идеологии. Местные же власти в этнонациональных образованиях, которые во многом определялись ТПК этносов, адаптировались к идеологическим установкам, исповедуемым московскими властями. Используя зачастую традиционные методы управления на местах, они и то же время придавали им коммунистическое обличье, которое бы соответствовало ожиданиям центральной власти. В этой связи вспоминается факт, зафиксированный мною в 1980 г. в Абхазии во вре мя этнографической экспедиции по проблемам геронтологии. В одном из районов, по рассказам местных жителей, имела место кровная вражда между двумя уважаемыми родами. Представитель одного рода возглавлял орган советской власти, другого — партийной. Эта вражда принесла обеим сторонам как материальные убытки, так и человеческие жертвы. Наконец в райцентр прибыли партийно-государственные чиновники из Сухуми, которые якобы совершили в местном Доме культуры обряд, призванный примирить враждующие роды, что в конечном итоге и положило конец этому противостоянию. Я не знаю, стал ли факт «войны властей» известен в Центре, но в любом случае можно с высокой степенью вероятности утверждать, что если бы это и случилось, то в Центр пошла бы информация о «принятых мерах», т. е. созыва собрания коммунистов, вынесения выговоров отдельным руководителям и т.д., и т.п., т.е. в рамках официально принятой в советском государстве политической культуры. Естественно, что ни в коем случае не упоминались бы истинная причина конфликта и реальная форма его разрешения.

Систематическое изучение этнической специфики политического процесса, роли и места традиционных институтов «в советской цивилизации» является задачей политико-антропологических изысканий. Во всяком случае современные, еще самые поверхностные исследования, в частности, в наших кавказских республиках свидетельствуют о том, что эти институты вопреки общепринятому мнению о их полной деградации в это время весьма успешно адаптировались к советской реальности, а современные события там есть не что иное, как продолжение развития в новых условиях той социополитической ситуации, которая сложилась на Кавказе в коммунистический период [Бобровников 1997: 193-200].

Распад СССР и образование на его территории независимых государств мгновенно «окрасил» новые политические системы в этнические тона. К примеру, несмотря на декларативную приверженность демократии, политические режимы в азиатских республиках бывшего СССР, по существу, приобрели ярко выраженные восточно-деспотические черты при достаточном многообразии форм, определяемых конкретными ТПК. Особенно характерен в этом смысле пример Туркмении.

Новые условия в России вызвали небывалый всплеск этнического самосознания у народов, населяющих ее территорию. В этой ситуации перед центральной властью появились новые проблемы, связанные с управлением этими процессами, реформированием всей общественной жизни. В этой связи политико-антропологическое изучение общества призвано не только удовлетворить академический интерес, связанный с исследованием механизмов функционирования и воспроизводства эт- некультурной информации в новом политическом контексте, т. е. с решением теоретических задач, стоящих перед современной политиче- <

кой антропологией, но имеет и вполне определенный практический аспект. Иными словами, политическая антропология может быть использована у нас и в своей изначальной функции, а именно в функции прикладной науки, направленной на оптимизацию принимаемых и процессе управленческой деятельности решений в условиях, когда в качестве управляемых выступают полиэтничные субъекты, ПК которых густо замешана на традиционном субстрате.

Представляется, что демократизация российского общества одновременно означает и рационализацию его политической культуры. Это предполагает, в частности, что научно-теоретические мотивации становятся немаловажным фактором политического поведения субъектов властных отношений. Такое поведение характеризуется в том числе и тем, что процесс принятия управленческого решения осуществляется на основе предварительного научно-теоретического осмысления эмпирических данных, а также на основе результатов, полученных в ходе эксперимента. Именно так использовалась политическая антропология в западной колониальной практике.

Можно, однако, усомниться по поводу правомерности перенесения подобного опыта в российскую демократическую реальность. С нашей же точки зрения, колониализм — это не только эксплуатация внеэкономическими методами, но и процесс взаимодействия культур, в ходе которого выявились определенные закономерности, в том числе связанные с практикой управления населением, принадлежащим к иной культуре. Конечно, цели такого управления могут быть различными, но представляется несомненным, что анализ этого опыта может обеспечить необходимый эмпирический материал для формулирования ряда универсальных закономерностей в данной сфере. Это особенно актуально для современной России, в которой реформы всегда осуществляются центральной властью. Традиционные силовые методы, которые и сейчас, как мы можем наблюдать, продолжают ею использоваться при проведении национальной политики, утратили свою эффективность. Яркой иллюстрацией этого тезиса служит политика по отношению к Чечне. Незнание ТПК этого народа, с одной стороны, а также традиционная приверженность власти к насилию при проведении этнонациональной политики — с другой, привели к известным итогам.

Похоже, что потребность в новых методах управления этнонацио- нальными процессами сегодня отчетливо ощущается и самой властью. Причем виден и вектор этого интереса, направленный в сторону изучения традиционных культур этносов России (в том числе и ТПК), и адаптации этих культур к новым экономическим и социально-по литическим реалиям Например, нередко в ходе чеченских событий раздавались голоса различных представителей власти по поводу привлечения традиционных авторитетов для урегулирования конфликта Появлялась информация о переговорах со старейшинами того или иного села и т д Иными словами, у власти, и в первую очередь у ее представителей, непосредственно вовлеченных в разрешение чеченского конфликта, появлялось понимание необходимости использования ТПК этноса, в данном случае чеченцев, для достижения своих управленческих целей

О движении в сторону понимания властью необходимости знать культуры подвластных ей этносов и использовать эти знания в управлении свидетельствует и тот, например, факт, что антропологи сегодня активно участвуют в обсуждении принимаемых законов в сфере национальной политики Обширная дискуссия развернулась в настоящее время на страницах научного антропологического издания по поводу проекта закона «Основы правового статуса коренных народов Севера России» [Соколова, Новикова, Ссорин-Чайков 1995 74-88] В ходе этой дискуссии вполне закономерно встал вопрос и об «объекте и смысле юридической антропологии и антропологии вообще в этом контексте» [Соколова, Новикова, Ссорин-Чайков 1995 80]

Важным симптомом, указывающим на изменения, происходящие в нашей ПК, и, в частности, пробуждающийся интерес власти к науке при проведении национальной политики в новых условиях, является постановление правительства от 1 мая 1996 г, в котором говорилось «Рекомендовать создание при органах исполнительной власти субъектов Российской Федерации структур (комитетов, министерств, отделов и секторов в аппарате администраций), ведающих вопросами межнациональных отношений, наладить их взаимодействие с Мини стерством Российской Федерации по делам национальностей и феде ративным отношениям»

Если учесть, что в условиях рационально-правовой ПК, в которой компетентность является главным аргументом для занятия места в бюрократическом аппарате, то роль антрополога, знающего ту конкретную этнокультуру, на которую направлены управляющие воздействия государственного органа, а также владеющего на основании изучения мирового опыта знанием законов и закономерностей, определя ющих взаимодействие различных культур, должна стать чрезвычай но значимой Представляется, что в России рост интереса в будущем к антропологии вообще и к ПА в частности объективно предопределен, причем здесь, учитывая культурное многоцветье государства, он должен быть особенно бурным Поэтому сегодняшнее состояние дел, когда во всех вузах страны имеется всего лишь несколько антропологических кафедр (вспомним цифры по США, приводимые в начале статьи), да и то, как правило, при исторических факультетах, должно быть, будет казаться недоразумением.

ЛИТЕРАТУРА

Бочаров В В Власть Традиции Управление М , 1992

Бобровников В О Колхозная метаморфоза адата у дагестанских горцев // Homo Juridicus Матер конф по юридической антропологии М , 1997 Богораз В Г Чукчи 4 1 Л 1939

Борофски Р Введение к книге «Осмысливая культурную антропологию» // Этнографическое обозрение 1995 № 1

Обычное право народов Сибири М 1997

Ольдерогге Д А , Потехин И И Функциональная школа в этнографии на службе британского империализма // Англо американская этнография на службе империализма М , 1951

Соколова З П , Новикова Н И Ссорин Чайков И В Этнографы пишут закон контекст и проблемы / / Этнографическое обозрение 1995 N° 1

Тишков В А Советская этнография преодоление кризиса // Этнографическое обозрение 1992 №1

Foster М Applied Anthropology California, 1969 Н М ГИРЕНКО