Имя как символ власти

И. Грунт по материалам, собранным в XIX —начале XX в., пришел к следующему выводу: «Китайцы имеют тенденцию к отождествлению имен с их носителями, тенденцию, проявляющуюся бок о бок с их засвидетельствованной множеством фактов неспособностью ясно различать изображения и символы от тех реальностей, выражением которых они являются» [Леви-Брюль 1910: 32].

Историко-психологические уровни, связанные с табуированием имени правителя, можно было фиксировать и в поведении советских людей, когда индивид вместо называния имени какого-нибудь высшего начальника произносил: «он Сам» или же просто многозначительно смотрел вверх.

В традиционных обществах каждому социально-родственному коллективу соответствовала определенная система имен и потомков называли именами, в прошлом принадлежавшими предкам. Кстати, и сейчас имена выдающихся вождей, как известно, «живут в веках», и обыватель нередко старается назвать ребенка таким именем, предполагая, что вместе с ним ребенок наследует и социально-политическую позицию тех людей.

В развивающихся странах, большинство населения которых, точнее их мышление, очень незначительно продвинулось по пути рационализации, личное имя играет значительную роль в политической жизни.

Кстати, влияние символа-имени на поведение соотечественников было подмечено нашим талантливым писателем-маринистом В.Конецким: «.. .если, допустим, я свой корабль назову “Отчаянный” (типичное название для эскадренных миноносцев), то экипаж будет драться на порядок выше, чем на эсминце, который зовется “Тихий”. Это факт... Причем это название действует не только на людей, но, кажется, на самую сталь — на орудия, на торпеды...» [Конецкий 1991].

В современной России также фиксируются случаи, когда политические лидеры, ссылаясь на свое имя, как бы оправдывают свое право на власть. Например, в интервью «Известиям» [1996. 16-12 апр.] президент Татарстана сказал: « По древнему поверью нашего народа, имя обладает магическими свойствами и влияет на судьбу человека. В детстве мы с моим братом болели очень мало: Минтимер — ‘железный’». Действительно, как выше отмечалось, в традиционных культурах физическое здоровье лидера («тела») определяло его право на власть. Это же в полной мере относится к решительности и твердости характера, порой к жесткости и даже к жестокости. Эти качества лидера наделяются позитивным смыслом в отечественной политической культуре. Эпитет «грозный» по отношению к царю положительно воспринимался современниками [Панченко, Успенский 1983: 68-73], это же относится и к «железности»: Сталин. «Железный Феликс» и т.д. Современные политологи также фиксируют ориентацию электората на лидера с «твердой (железной) рукой».

По законам функционирования имени в архаических обществах в современных государствах, зачастую используются титулы политических лидеров. Интересен в этой связи пример из политической культуры Малави 1970-х гг. Я имею в виду запрет президента страны Банды на употребление слова «президент» по отношению к кому бы то ни было, кроме него. Поэтому любой президент клуба или фирмы, если он себя так официально называл, оказывался в тюрьме [Бочаров 1992: 205-275].

Архаические проявления отношения к имени-титулу отчетливо обозначились в России 90-х гг. Например, широко была представлена практика выбора руководителей, имевших теперь новые титулы, должностные характеристики которых нигде не определялись: «Причем примечательней всего то, что сначала избрали “мэра”, затем уж были президентским указом определены эти самые полномочия, и стало известно, что такое собственно “мэр”» (Известия 1991.19 сент.). Словом, голосовали за титулы, пришедшие к нам из политической культуры Запада, предполагая, что вместе с ними к нам придет и западная реальность с ее уровнем жизненного благосостояния населения.

Итак, подведем некоторые итоги. Возвращаясь к выдвинутой нами гипотезе, можно констатировать, что символы власти в любом обществе играют существенную роль в организации отношений властвования. В то же время эта роль во многом зависит от уровня социальноэкономического развития социума и, как следствие, от степени рационализации индивидуального и общественного сознания.

В традиционных, доиндустриальных социумах, а также в развивающихся государствах, в которых до сих пор содержится мощный архаический субстрат, символ жестко отождествляется с властью. Иными словами, здесь обладание соответствующим символом означает и обладание властью (статусом). Человеческое сознание, таким образом, воспринимает любую идею исключительно посредством ее материального воплощения. Символ наделяется Силой, которая обнаруживает себя в одежде, пище, сакральных предметах, имени, человеческом теле и т.

Наделение символом означает, таким образом, наделение властью, с его утратой исчезает и само явление. Аналогичное отношение к символам удерживается на низших иерархических уровнях современного (постиндустриального) общества, прежде всего на асинхронной рационализации человеческого интеллекта. Прав В. Чалидзе, предостерегший психологов от излишней рационализации поведения современного человека, которые, с его точки зрения, «на самом деле пишут психологию человека далекого будущего, если предположить, что развитие пойдет в том же направлении, что в последние десять тысяч лет, т. е. по пути усиления роли сознательной воли» [Чалидзе 1990: 48].

Несколько иное соотношение символа и реальности в государствах с «периферийным» алгоритмом общественно-исторической эволюции. Здесь элиты заимствуют идейно-политическую символику из западных культур, в которых она служит в качестве знака некой общественной реальности. Однако основная масса населения воспринимает ее в соответствии со своими культурно-психологическими приоритетами. Например, как мы видели, титул «президент» может функционировать как «имя» в традиционной культуре, в котором воплощены соответствующие сверхъестественные свойства, партбилет же служит не маркером объединившихся на идейной платформе людей, а, по сути, сам выступает в роли данной платформы и т. д. Словом, западные символы наполняются здесь иным содержанием, обусловленным культурой-реципиентом. Более того, в данных государствах представители элит, как правило, по-европейски образованные люди, имеют возможность манипулировать символами с целью мобилизации населения для достижения своих политических целей.

Усиление отождествления символа и реальности фиксируется в периоды общественных трансформаций. Это, как мы имели возможность убедиться, отчетливо проявилось в России 90-х, когда символы вновь обрели идентичность с собственной реальностью. Это объясняется, но-видимому, тем, что имевшие место социальные дезинтеграционные процессы привели к ощутимой архаизации общественного сознания

В целом же можно констатировать, что «общечеловеческие ценности», некогда сформировавшиеся на заре человеческой истории, никуда не исчезают по мере общественного прогресса. Они продолжают функционировать в «гуще народных масс», где-то на периферии со- шания. В определенных же ситуациях «архаические пласты» могут актуализироваться, выйти на первый план, оттеснив современные типы отношений, и определить тем самым содержание общественного сознания «эпохи». Эту мысль прекрасно сформулировал Е. Кассиер: «Миф всегда рядом с нами и лишь прячется во мраке, ожидая своего часа. Этот час наступит тогда, когда все другие силы, цементирующие социальную жизнь, по тем или иным причинам теряют свою мощь и больше не могут сдерживать демонические, мифологические стихии» |Cassier 1946: 277-296].

Второй вывод, который напрашивается из изложенного материала, состоит в том, что символ не только может замещать означаемое им явление, то бишь власть, но, по сути, организовывать отношения подобного рода. Когда мы говорим об отношениях властвования, то имеем в виду их субъект и объект, при которых первый обладает реальной или потенциальной возможностью навязать свою волю второму. Действительно, власть, с нашей точки зрения,—это психологический феномен принуждения — отношение воль, в котором одна доминирует над другой. Именно так, по сути, понимал власть и М.

Зачастую, однако, принуждению противопоставляется «доброволь ность и сознательность» подчинения. Например, совсем недавно считалось в отечественной науке, что принуждение является главным признаком власти лишь в обществах с «антагонистическими классами* [Кейзеров 1983: 82]. А в доклассовых и коммунистических обществах «субъективный момент сводится здесь к осознанному и добровольно му подчинению данной власти» [Куббель 1986: 32]. Лишают «принуждения» и другие концепции власти (см. [Ледяев. Концепции власти аналитический обзор; см. наст, хрест., т. 1]). С нашей же точки зрения, принуждение — непременный атрибут власти в принципе, а «добровольность и сознательность» подчинения также в немалой мере замешаны именно на страхе.

Когда подчинение характеризуется как «добровольное и сознательное», то акцентируется рациональная составляющая деятельности человеческого сознания, которое, взвесив все «за» и «против», делаем выбор в пользу подчинения. Такое поведение предполагает предвари тельную внутреннюю коммуникацию, внутренний диалог, в процессе1 которого личность приходит в конечном итоге к данному заключению. Однако эти пласты мышления чрезвычайно редко задействованы при реализации властных отношений. Кстати, оно вовсе было невозможно, например, в традиционных обществах, так как феномен «внутренней речи у его представителей, о чем свидетельствуют данные исторической психологии, там вовсе отсутствовал» [Выготский 1983: 15]. Тем не менее именно в этих обществах, в которых в большинстве случаен отсутствовало институциональное физическое принуждение, появившееся только с началом становления государственности, нарушение социальных норм поведения со стороны членов социума было чрезвычайно редким явлением. Кстати, это привело когда-то классиком марксизма к мысли, исходя из гегелевского положения «развития по спирали», об отмирании государства в будущем коммунистическом обществе, в котором подчинение власти будет «сознательным и добровольным».

Представители современных обществ также в своем абсолютном большинстве реализуют поведенческий акт подчинения бессознательно, начиная от подчинения лидеру семьи и кончая государственной властью. Предлагаю еще раз присоединиться к мнению В. Чалидзе, что психологи, уповая на рациональное мышление современного человека, на самом деле «пишут психологию человека далекого будущего». Поэтому представляется принципиальным раскрыть, прежде всего, бессознательную, эмоциональную компоненту данного поведенческого акта.

Действительно, «добровольное и сознательное» подчинение обязательно предполагает положительное эмоциональное отношение к субъекту власти. Однако оно, в свою очередь, необходимо перемежается с негативной эмоциональной составляющей. Например, даже рациональная ориентация объекта на получение вознаграждения за лояльность ее субъекту власти всегда сопряжена с тревожностью (страхом) ожидания отказа в позитивной санкции.

Подчинение «по привычке», которое также, вроде бы, не содержит в себе негативного эмоционального заряда, на самом деле также сопряжено с тревожностью, страхом, который всегда присутствует в психике индивида при отклонении от привычного поведения. Появление этой эмоции, видимо, предопределено психофизиологическим механизмом привычки, жестко ориентирующим человеческий организм на реализацию заданной (привычной) поведенческой программы.

Но и страх перед негативными санкциями со стороны субъекта пласти (физическим насилием, например) никогда не выступает в чистом виде на уровне подчиняющегося объекта, и не важно, является ли его источником государство или отдельный индивид. Он необходимо перемежается с позитивной, положительной эмоцией. Например, в начале 70-х психологи активно заговорили о «стокгольмском синдроме», обнаружив, что заложники начали испытывать чувство любви и дружбы к захватившим их террористам. Наличие подобных переживаний у «подчиненных» фиксировалось и в дальнейшем, включая Беслан (Алексеев Б. «Стокгольмский синдром» охватил потерпевших и Беслане// Утро.ги. 2005. 15 июня). Политологи же не без удивления обнаруживают в рядах политических демонстрантов множество лиц, причем, включая интеллектуалов, перенесших тяжелые страдания в сталинские годы, тем не менее несущих плакаты и лозунги, восхваляющие Вождя. Словом, психологические переживания подчинения всегда амбивалентны, но страх является их необходимой составляющей.

С нашей точки зрения, именно символы власти как раз играют главную роль в формировании данных переживаний в психологии человека. Они организуют поведенческую асимметрию, совпадающую с социальной иерархией. Анализируя материалы по традиционным обществам, Г. Спенсер сделал очень важное наблюдение, дополняющее и конкретизирующее мысль Аристотеля: «Закон (т. е. традиция. — В. Б.) не поощрял сходства между действиями высших и низших лиц, а, напротив, требовал несходства: что делает правитель, то не может делать управляемый, а управляемому приказано делать то, что не должно делать правящее лицо» [Спенсер 1898: 223]. Действительно, многочис ленные этнографические материалы отчетливо свидетельствуют о на личии там подобных «различий» [Young 1980: 235]. Словом, данная поведенческая асимметрия является константой для социальной фор мы движения материи, и уже первые социальные нормы, как показы вает историческая реконструкция процесса их возникновения, носили иерархический характер, касаясь в первую очередь пищевого и сексу ального поведении [Бочаров. Истоки власти, см. наст, хрест , т 1]. При чем они становятся более значительными по мере углубления соци альной дифференциации общества. Например, главе вождества даже предписывалось употреблять в пищу человеческое мясо, когда осталь ным это строго воспрещалось. Это касалось и других форм поведения двигательного, вербального и т. д

Собственно, тот же смысл символов власти, организующих поведенческую асимметрию, закодирован и в культуре современного индустриального (постиндустриального) общества. Однако запрет, разгра ничивающий нормы поведения властвующих и подвластных, выступа ет здесь в латентной форме, содержится в этикете, который регламеп тирует отношения между ними. Проявляется в членении пространства, содержащего границу между местом «начальников» и «подчиненных» (кабинеты, резиденции и т д.), преодоление которой зависиі исключительно от воли первых. Наиболее зримо латентная функция запрета в современных социальных системах проявляется в символах богатства. Если в традиционных культурах подчиненным запрещалось быть »богаче» властителей, например африканские вожди пристально следили за тем, чтобы число скота у подданных не превышало их стадо, то в условиях развитых товарно-денежных отношениях подобные запреты вроде бы отсутствуют, хотя иногда и здесь они могут проявлять себя: вспомним об увольнении немецким работодателем нашего соотечественника, приобретшего более «богатую» машину, чем его хозяин. Как правило, здесь подчиненные из-за отсутствия достаточных денежных средств просто не в состоянии приобретать престижные авто, одежду, пищу и т. д. В результате запрет (табу) из внешнего регулятора превращается во внутреннюю психологическую субстанцию, регулирующую поведение индивида.

Другими словами, мы приходим к заключению о том, что, во- первых, поведенческая асимметрия, маркируемая символами власти, является своего рода константой в структуре иерархических отношений любого социума, во-вторых, что в психологии подвластных она переживается как запрет (табу) следовать поведению властителей. Психофизиологический же механизм запрета, лежащий в основании табу, неизбежно порождает в психике подвластного амбивалентные переживания, в которых положительная эмоция к носителю власти одновременно перемешена со страхом. Это эмоциональное состояние объекта властных отношений можно определить как «священный трепет» [Бочаров. Истоки власти...].

Итак, можно утверждать, что источник «страха» в психологии подвластного имеет не внешнее происхождение (страх перед Богом, физическим насилием и т. д), он является неотъемлемым компонентом самой социальной нормы, которая всегда иерархична по отношению к другой норме, т. е. отделена от нее запретом (табу). Благодаря этому властители получают психологическое превосходство над подчиненными, так как последние испытывают по отношению к первым «священный трепет». Причем, чем ярче выражена иерархия, тем глубже «дистанция» между агентами, маркированная в символах, тем сильнее известное амбивалентное чувство, которое испытывает подчиненный к доминанту. Поэтому символы власти (статуса) вечны, их невозможно упразднить без разрушения гармонии властных отношений, отражающих принцип иерархичности в человеческом обществе, — принцип, без которого любая сложная самоуправляемая система не может быть жизнеспособной. Попытки подобного рода неизбежно разрушают данную «дистанцию», что чревато деградацией иерархии, выражающейся в том, что «подчиненные» перестают испытывать пиетет к «начальнику», который в результате утрачивает способность оказывать на них психологическое принуждение. Поэтому революционные периоды, во время которых всегда декларируется отказ от «дистанции», всегда чрезвычайно ограничены во времени Новая власть, упразднив старые «привилегии», быстро создает новые. Это отчетливо фиксируется не только на системном, но и на индивидуальном уровне. Новый «начальник» быстро отказывается от «человеческих» отношений с подчиненными, которые поначалу стремятся поддерживать, ограничивая не только их «свободу», но и свою собственную, создавая тем самым «дистанцию», столь необходимую для гармонии власти.

В зависимости от исторической эпохи такое поведение акторов имеет различные идеологические и мировоззренческие коннотации на уровне общественного и индивидуального сознания.

ЛИТЕРАТУРА

Абаринов В Тотем и табу 2005 // http //www gram ru/ Politics/ World/ US/Us_pohtics/m 91174 html

Аристотель Политика // Сочинения В 4-х т Т 4 М , 1984 Архангельский С Ф., Шпигель М. Л Китабская волость Кашка-Дарьнская область УзбССР // Современный кишлак Средней Азии Вып 3 Ташкент, 1926 Ачебе Ч Стрела Бога М , 1979

Бочаров В Власть и символ // Символы и атрибуты власти СПб МАЭ РАН,

1996 Бочаров В В Антропология насилия // Антропология насилия СПб , Наука, 2001

Бочаров В Власть Традиции Управление Попытка этноисторического анализа современных политических культур государств Тропической Африки М Наука, 1992

Брайант А Зулусский народ до прихода европейцев М , 1953 Быт великорусских крестьян землепашцев Этнографическое бюро князя В Н Тенишева СПб , 1993

Выготский Л С Проблемы развития психики // Собр соч Т З М , 1983 Грабар А Император в византийском искусстве М , 2000

Дмитриев С В Знамя в военно-политической культуре тюрко-монгольских кочевников // Журнал социологии и социальной антропологии 2001 №4

Дольник В Р Этологические экскурсии по запретным садам гуманитариев // Природа 1993 №> 1-2

Ельцин Б Исповедь на заданную тему Л , 1990

Кейзеров НМ О соотношении категорий «власть» и «политическая культура» // Советское государство и право М , 1983

Конецкий В Не уйти мне от политики // Смена 1991 10 июля Коржаков А Борис Ельцин от рассвета до заката М Интербук, 1997 Костиков В Роман с президентом М Вагриус, 1992

Куббель Л Е Власть // Социально-экономические отношения и социальнонормативная культура М , 1986

Кычапов Е И Основы средневекового китайского права (XIII-XVIII вв ) М Наука, 1986

Леви-Брюль Первобытное мышление М , 1910

Материалы по истории кочевых народов в Китае Вып 1 Сыма Цзянь Исторические записки ТІМ Наука 1972

О восшествии на бухарский престол эмира Музаффара и об обряде поднятия на кошме // Туркестанские ведомости 1907 К015

Панченко А , Успенский Б Иван Г розный и Петр Великий Концепции первого монарха// Труды отдела древнерусской литературы Л , 1983 С XXXVII

Першиц А И Хозяйство и общественно-политический строй Северной Ара вии в XIX — первой половине XX в (Историко-этнографические очерки) М АН СССР, 1961

Попов И Чин священного коронования (Исторический очерк образования чина) // Богословский вестник (Сергиев Посад) 1866 Т 2 Апрель-май Пыляев М И Старое житие СПб , 1897

Рабинович М Г Древние русские знамена (X -XV вв ) по изображениям на

миниатюрах // Новое в археологии М Наука, 1972

Радзинский Э Кровь и призраки русской смуты М Вагриус, 1999

Рахимов Р Концепция лидерства в культуре таджиков // Этнические аспекты власти СПб , 1996

Святуха О П Репрезентация царской власти в русских портретах XVII в // История и культура Актуальные проблемы СПб Наука, 2005 Скуратов Ю Вариант дракона М Детектив, 2000

Соловьева О А Поведенческий символ власти и политическая социализация // Журнал социологии и социальной антропологии 2001 №4 Спенсер Г Основания социологии Т 2 СПб , 1898 Чалидзе В Иерархический человек М , 1990

Чернецов С Б Печати в Эфиопии как символы власти j j Журнал социологии и социальной антропологии 2001 №4

Cassier Е The Myth of the State New Haven, 1946

Illife I The organization of Maji-Maji rebellion // Journal of African History 1967

Ngohole В Building party cells in Tanzania // The cells system of the TANU Dar-es-Salam, 1975

Rigby P Ugogo Local government changes and national elements // One party democracy London, 1973

Weber M Theory of social and economic organization Oxford, 1947 Young R The smoke m the hills Evanston, 1980