5. Алгоритмы аномального поведения субъектов власти

Колдуны, знахари, шаманы и прочие архаические лидеры зачастую іи.іступали против официальных властей, в «смутные времена» они особенно стремились к политической власти. При этом они, как правимо, опирались на социально приниженные слои общества.

Подобные лидеры также прибегали к аномальному поведению, нарушая сложившийся этикет. Е. Е Эванс-Притчард описал одного такого знахаря у нуэров, который вдохновлял молодежь совершать набеги. Стремясь завоевать авторитет у молодежи, он часто допускал оскорбительные поведение с членами своей возрастной группы, выступавших по отношению к молодежи как отцы [Evans-Pritchard 1935: 53-54].

Иностранец так описывал поведение Миколы Свята, предводителя бунта во Пскове во времена царствования Ивана Грозного: «Я сам видел этого обманщика или чародея, он юродствовал, ходил нагой зимой и летом .. делал разные странные вещи... боялись и почитали его бояре и народ» [Россия глазами 1987: 158]. Предводителями разбойничьих шаек в России, в которых не было недостатка на всем протяжении ее истории, становились люди как раз такого типа, т. е. именно с таким авторитетом. «Разбои, принявшие .. обширные размеры, отчасти обязаны были своими чрезвычайными успехами еще тому, что народ не переставал видеть в руководителях шаек чародеев, спознавшихся с нечистою силою», — писал С. В. Максимов [1905: 162].

«Аномальное» поведение лежало и в основе авторитета такой известной политической фигуры в истории России XX в., как Г. Распутин. В начале своей карьеры он приобрел широкую известность в своей округе, грубо нарушая, в частности, сексуальные нормы русского традиционного общества: «...

Вообще в отечественной истории наиболее выдающиеся политические деятели славились своими «странностями» в поведении, что свидетельствует, на наш взгляд, об их стремлении к дополнительному наращиванию авторитета, который они использовали в политических целях. Сам же этот факт объясняется тем, что эти лидеры апеллировали прежде всего к народным массам, сохранявшим мощный пласі традиционного мышления.

Примечательно в этом смысле поведение выдающегося русского полководца А. Суворова. Известно, например, что он имел обыкновение будить воинов по утрам криком петуха. Эта «странность» в поведении полководца такого масштаба может быть объяснена тем, что в русском традиционном мировоззрении с криком петуха ассоциировался конец ночного господства нечистой силы. Таким образом, его поведение было направлено на приобретение авторитета сверхъестественной личности, колдуна и чародея. Не менее «оригинальным» было поведение полководца и в высших кругах того общества, где «он являлся таким чудаком, даже можно сказать, сумасбродом» [Ключевский 1990: 421]. Это также должно было усиливать харизму полководца в обществе.

Такое же поведение было характерно и для «выдающихся» русских царей, которые в своей политике, в известной мере, противостояли правящему сословию, стараясь найти поддержку своей реформаторской деятельности в широких слоях российского общества.

Не менее экстравагантным было и поведение другого царя-рефор- матора —Петра Великого. Он также грубо нарушил принятый ритуал бракосочетания и тем самым приобрел авторитет у молодежи: «... выбрана была Петру невеста, и он женился, несмотря на несо- гласне царевны. Такой смелый поступок усилил партию Петра, и все молодые царедворцы, отцы которых всегда были на стороне Софии, перешли к нему» [Россия глазами... 1987: 514].

Петр часто использовал и поведенческую модель перевоплощения в социально низшее существо: «Во время триумфального въезда в Москву после взятия русскими войсками Азова происходит нечто необычное. Триумфальный поезд возглавляет генералиссимус Шейн и адмирал Лефорт. За раззолоченными санями адмирала идет пешком Петр Алексеев. Царь также выступал в обличье служилого иноземца Петра, дьякона “всешутейского собора”, ротмистра, бомбардира, шкипера, капитана, урядника Петра Михайлова, корабельного плотника Петра Алексеева, а в качестве главного действующего лица демонстрировался кто-нибудь другой» [Дегтярев 1988: 97]. Это же выражалось и в его манере одеваться: «Монарха, которого в Европе считали одним из самых могущественных и богатых на свете, часто видели в стоптанных башмаках и чулках, заштопанных собственной женой и дочерьми» |Ключевский 1990: 178].

Отметим и еще одну, на наш взгляд, важную аномальность в поведении этих властителей. Речь идет о фактическом убийстве ими своих собственных детей. Известно, что убийство людей, в том числе и близких родственников, а часто и поедание человеческого мяса, о чем выше упоминалось в связи с пищевыми запретами, входило в ритуалы коронации архаических правителей, в частности в Тропической Африке. Убийства широко применялись в ритуальном поведении правителей свази, зулу, баганда, ашанти, йоруба. Особенно активно эти элементы включались в ритуалы власти в доколониальных африканских обществах с развитой военной организацией типа вождеств. Это говорит о гом, что подобные поведенческие «аномальности» вождей имели особо сильный эффект для укрепления власти правителя, а это, собственно, п предполагается в обществе, в основе социально-политической организации которого лежит военный принцип. Согласно записи миссионера, «отважная ко ролева-воительница темба Андумбва покорила мно-

і пе земли. Она же установила многие новые обряды и обычаи, которые должны закрепить за ней положение самого грозного и почитаемого правителя в Анголе. Она велела принести свою малютку дочь и бросила ее в большую ступу, в которой обычно толкут зерно. Затем, взяв большой пест, она безжалостно растолкла младенца, превратила в бесформенную массу из мяса и крови» [Миллер 1984: 144].

Представляется, что подобные акции известных русских царей сле дует рассматривать в соответствии с той же логикой. Именно эти лидеры более всего нуждались в возрастании своего авторитета в народе, так как находились в известной оппозиции к правящему сословию. В народном сознании такие поступки отражались как подвиги, т. <.*. укрепляли авторитет правителей.

Это фиксировалось в русском фольклоре еще в XIX в.

Проанализируем под этим углом зрения описанные JI. Н. Толстым в романе «Война и мир» отношения между А. Болконским и Сперанским, известным государственным деятелем той эпохи. Прежде остановимся на личности Андрея и отметим, что он по своему душевному складу не склонен поддаваться чьему бы то ни было влиянию. Чувство протеста вызывает у Андрея, в частности, понимание того, что Сперанский оказывает на него психологическое воздействие, которому Андрей не в силах противостоять. «Я думаю, однако, что есть основание в этих суждениях, — сказал князь Андрей, стараясь бороться с влиянием Сперанского, которое он начинал чувствовать. Ему неприятно было со всем соглашаться с ним: он хотел противоречить».

Обладая развитым понятийно-логическим мышлением, Андрей тем не менее испытывает немотивированное психологическое влияние Сперанского, хотя, казалось бы, именно ум Сперанского восхищает Андрея. «Вообще главная черта ума Сперанского, поразившая князя Андрея, была непоколебимая вера в силу и законность ума». Однако важно отметить здесь то, что, как следует из текста, Андрей, зачастую не понимает логику рассуждений Сперанского: «Но теперь этот странный для него логический склад ума тем более внушал ему уважение, что он не вполне понимал его». Итак, налицо различие в нормах ментального поведения, что и внушает уважение князя к личности Сперанского.

Заметим, что по своему положению в обществе Сперанский стоит выше Болконского, поэтому эта «аномальность» высокого государственного деятеля внушает ему уважение, т.

А. Болконский. JI. Н. Толстой, кстати, подмечает в этой связи: «Ежели бы Сперанский был из того же общества, из которого был князь Андрей, того же воспитания и нравственных привычек, то Болконский скоро бы нашел его слабые стороны, человеческие, не геройские стороны».

Иными словами, действует все тот же алгоритм, в соответствии с которым поведенческая модель представителей высших иерархических уровней в известном смысле противостоит поведению низших. В данном случае совпадение «аномальности» и социальности и обусловливало то психологическое воздействие, которое оказывал Сперанский на Болконского. Его Андрей ощущает во всем, а это и рождает в нем те чмоции, которые вызывает психофизиологический механизм запрета. «Это был Сперанский. Князь Андрей тотчас узнал его, и в душе его что-то дрогнуло, как это бывает в важные минуты жизни. Было ли это уважение, зависть, ожидание — он не знал». Далее мы видим, что на Андрея произвели впечатления и другие необычные («аномальные») свойства Сперанского, обнаруживающие себя в мимике, внешнем облике: «Вся фигура Сперанского имела особенный вид, по которому сейчас можно было узнать его. Ни у кого из того общества, в котором жил князь Андрей, он не видал такого твердого и вместе с тем мягкого взгляда полузакрытых и несколько влажных глаз, не видал такой

і вердости ничего не значащей улыбки, такого ровного, тихого голоса и, главное, такой нежной белизны лица».

Ощущая умственный протест против влияния, оказываемого на него Сперанским, Андрей интуитивно осознает, что для достижения н ой цели необходимо увидеть Сперанского в такой ситуации, где бы он предстал перед ним обычным человеком, т. е. ведущим себя в соответствии с нормами, присущими обычному человеку в понимании князя. Обед на дому у Сперанского, куда Андрей был приглашен, как мы узнаем из дальнейшего повествования, интересовал князя в плане ниспровержения психологического давления этого человека, «тем более, что до сих пор он не видал Сперанского в домашнем быту». И ідесь его ожидания оправдываются в плане избавления от комплекса (Сперанского. Домашняя обстановка, которая в психологическом отношении, вероятно, сняла социальные различия между ними, способствовала тому, что поведенческие проявления Сперанского перестали восприниматься Андреем в их социальной обусловленности, что в целом повлияло и на отношение к нему: «Князь с удивлением и грустью разочарования слушал его смех и смотрел на смеющегося Сперанско го. Это был не Сперанский, а другой человек, казалось князю Андрею. Все, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ясно и не привлекательно».

Этот пример свидетельствует о том, что у людей с развитым теоретическим мышлением, склонных к понятийно-логическому анализу окружающей действительности и, наконец, обладающих интеллектуальным барьером против психологического влияния кого-либо извне, эти «психологические документы», связанные с бессознательным волевым принуждением, корни которых уходят в эпоху возникновения первых норм человеческого поведения, в тех или иных ситуациях могут определять их поведение. Похоже, что этот поведенческий алгоритм закодирован в культуре общества любой стадии эволюции, в поведенческом этикете властвующих и подвластных. Он-то и проявляется часто на индивидуальном уровне в бессознательном стремлении властвующих или стремящихся к власти над людьми личностей держать, как принято говорить, подчиненных на определенной дистанции, сутью которой и является поведенческий запрет, дифференцирующий поведение управляющих и управляемых.

Приведу пример из собственного жизненного опыта, который подтверждает предположение о действии этого психологического механизма среди современных людей индустриального общества, причем людей образованных. В 1970-х г. на восточном факультете Ленинградского университета преподавал В. М., оказывавший огромное психологическое влияние на студентов. Причем это влияние не имело рациональных оснований. Конечно, этот вывод я могу сделать только сейчас, по прошествии почти двадцати лет, посвященных изучению феномена власти в его культурно-психологическом аспекте. В то же время, как вспоминается, студенты по-разному объясняли воздействие В. М. на них. Одни считали его гениальным ученым, причем не читая его научных трудов, другие — тайным диссидентом, третьи — даже высококлассным агентом КГБ. Одним словом, каждый объяснял это влияние в соответствии со своими ценностными ориентациями, но для всех он был непререкаемым авторитетом. Сейчас же возможно объяснить феномен В. М., исходя из вышеизложенных концептуальных соображений.

Примечательно, во-первых, то, что его лекции мало кто понимал, и не потому, что студенты не были готовы к восприятию материала, а скорее, из-за манеры изложения, из-за его логики. И это непонимание (вспомним аналогичные переживания А- Болконского), т. е. барьер в ментальном поведении вследствие описанного нами механизма, порождало у студентов эмоции уважения и страха, т. е. преклонения Интересно в этой связи суждение видного отечественного историка, который, вспоминая студенческие времена, заметил, что В. М. был для нас «богом», и что он лично избавился от комплекса «учителя» после того, как их профессиональные интересы пересеклись, т. е. когда он смог компетентно оценить научные взгляды В. М., которые, с его точки зрения, были далеко не безупречны. Иными словами, избавление от комплекса произошло тогда, когда ментальное поведение учителя было лишено аномальности, т. е. когда оно предстало перед бывшим студентом в качестве обычной (т. е. полностью понятной) логики.

Помимо ментальных проявлений В. М. обладал и другими аномальностями. Он имел серьезный физический недостаток, а его манера оде- наться и внешний вид также являли собой много странного. К примеру, он никогда не носил костюма и галстука, которые были своего рода униформой для социального слоя преподавателей. Вообще одевался он небрежно, носил большей частью один и тот же свитер и брюки, длинные и часто нечесаные волосы, сильно сутулился. На факультете держался в стороне от других преподавателей, никогда не посещал общественных мероприятий. В общении был немногословен. Были у него и другие малообъяснимые странности. Например, он всегда категорически отказывался пользоваться телефоном. Одним словом, его поведенческий стереотип поразительно соответствовал поведению традиционных харизматических лидеров в русской деревне.

Как известно, авторитарные и тоталитарные системы, как наибо- пее развитые властные структуры, очень тщательно нормируют поведение людей, в том числе в одежде, внешнем виде, вербальном поведении и т.д., стараясь жестко контролировать их соблюдение, спра- жуушво усматривая в нарушителях угрозу своему могуществу. Ярким показателем этого служит расцвет репрессивной психиатрии, истинный смысл которой, на наш взгляд, — изолировать от общества его потенциальных лидеров путем признания подчас малейших проявлений аномальностей в поведении людей опасными для общества. Только в тоталитарном обществе минимальное отклонение в поведении человеки от действующих норм может расцениваться властями как политическая акция. Администрация факультета многократно пыталась принести внешний облик В.М. в «надлежащий вид», но, с его же слов, эти попытки были тщетны. Напомню, что это были 70-е годы, т. е. время іаката тоталитарного режима. Сведения же, касающиеся периода его расцвета в 30-40-х гг., дают весомые основания предполагать, что по- юбное упорство со стороны преподавателя в сохранении своего внешнего облика могло закончиться для него весьма печально. Заметим ідесь же, что именно «аномальности» этого порядка, т. е. внешние, во многом способствовали утверждению за В. М. славы диссидента, хотя но своему мировоззрению он, пожалуй, в большей мере, чем многие фугие, стоял на позициях ортодоксального марксизма.

Асимметрия поведения властвующих и подвластных может по-раз ному отражаться в сознании людей. Зачастую в современных тоталитарных системах «аномальность» верховного правителя закрепляется в официальных идеологиях и внедряется в сознание общества средствами массовой пропаганды. О необычайных способностях сына Ким Ир Сена, которого «Солнце нации» официально прочил к себе в преемники, информировала жителей страны и всего мира партийная печать КНДР. Вся жизнь будущего руководителя с самого рождения предстает как сплошная демонстрация выдающихся способностей: «Сынок быстро рос, как бы отвечая желаниям матери и всех бойцов», «жизненный путь будущего народного руководителя с ранних лет отличался небывалой скромностью», «он всегда задавал необыкновенные вопросы... п тем самым он прямо поражал свою воспитательницу... От этих вопросов не раз терялась воспитательница детсада, не сразу находя ответ... к одному прибавить один получится два —это неоспоримая истина, но и для этой неопровержимой истины мальчик нашел опровержение и выразил сомнение, такое бывает только с необыкновенными людьми», «воспитательница просто диву давалась... Ким Чен Ир уже в детском саду знал наизусть весь глобус» [Чве Ин Су 1983].

Архаический пласт в народном сознании современных авторитарных политических систем нередко определяет и появление в поведении держателей власти таких аномалий, как убийство и поедание людей, в том числе и близких родственников. Вспомним, например, что И. Сталин, по сути дела, как и его великие предшественники Петр I и Иван Грозный, стал убийцей своего сына, отказавшись вызволить из немецкого плена Якова, старшего сына. Этот факт, бытовавший в сознании советского народа, безусловно возвеличивал Сталина, о чем неоднократно доводилось слышать из уст самых различных людей. Этот ментальный пласт довольно легко фиксируется в нашем сознании. Ведь мы и сейчас ожидаем от руководителя строгого, если не жесткого отношения к своим ближайшим родственникам. Каждый, наверное, может вспомнить байку о том или ином «начальнике», отправившем своих сына или дочь зарабатывать «трудный хлеб» вместо того, чтобы пристроить, используя свое положение, на «тепленькое местечко». Заметим, что такое отношение к близким людям со стороны рядового члена общества вряд ли оценивается общественным мнением положительно.

Представляют в этой связи интерес и сведения о слухах, которые ходили в грузинском обществе во времена правления 3. Гамсахурдия: «В голову лезет всякий дурацкий вздор, слухи и байки о том, что Звиад, мол, антропософ, знаток черной магии и — дальше некуда... питается кровью людей, считающихся пропавшими» [Леонов 1991: 8]. Здесь же уместно вспомнить и о каннибализме императора бывшей Цен трально-африканской империи Бокассы, деятельность которого может трактоваться как попытка укрепить свой авторитет в обществе, в котором сильны представления о традиционном поведении вождя. А в формуле приветствия верховного вождя у зулусов есть и такие слова: «Ты глава рода, клана, ты, кто поедает людей, убив их и отняв все имущество» [Брайант 1953: 298].

Вопрос о преднамеренности организации своего поведения такими лидерами, т. е. об индивидуальном осмыслении его цели, связанной со стремлением оказывать социально-психологическое воздействие на людей, вообще-то остается для нас в значительной степени открытым. Ясно одно: неординарность лидера, которая всегда имеет черты различного рода аномальностей по отношению к управляемым, является необходимым условием для соответствующей организации психики последних, т. е. для формирования эмоциональных предпосылок психологии повиновения. Похоже, что внутренняя индивидуальная установка на лидерство формируется в процессе жизнедеятельности, во- первых, вследствие врожденной предрасположенности (т. е. вырабатывается в характере человека ввиду врожденных свойств или «аномальностей», вызывающих у окружающих соответствующие эмоции подчинения), во-вторых, в силу ПК, диктующей индивиду определенный алгоритм аномального поведения. Например, в тех социальных системах, где политическая мобильность индивида ограничена и лидерство является прерогативой узкого круга людей (например, в доиндустри- альных обществах), поведение этих лидеров жестко регламентируется системой, которая и навязывает им модели аномального поведения. Вспомним хотя бы ритуалы коронации африканских вождей, когда они были обязаны совершать аномальные поступки.

«Аномальность» лидера не только вызывает у управляемых эмоции подчинения, она необходима самому лидеру для формирования у него ощущения избранности, неординарности, что в конечном итоге приводит к появлению у него ощущения психологического превосходства над управляемыми. В итоге создается та эмоциональная база, которая обусловливает возможность осуществления лидером психологического принуждения к окружающим.

Как представляется, индивид, стремящийся к власти над людьми, обретает ощущение психологического превосходства над управляемыми и в процессе нарушения табу. Эти глубинные пласты человеческой психики красноречиво раскрываются в исповеди Б. Савинкова, чья жизнь прошла в борьбе за власть: «... я убил человека... До сих пор я имел оправдание: я убил во имя идеи, во имя дела... Но вот я убил для себя. Я захотел и убил. Кто судья? Кто осудит меня? Кто оправдает? Мне смешны их строгие приговоры... Кто придет ко мне и с верою скажет убить нельзя, не убий? —и далее — курильщики опия видят блаженные сны, светлые кущи рая. Я не курю и не вижу блаженных снов. Но что моя жизнь без борьбы, без радостного сознания, что мирские законы не для меня?» [Савинков 1990: 347-369].

Так называемые ритуалы перехода в традиционных обществах, после прохождения которых индивид обретал более высокий социальнополитический статус и в процессе прохождения которых он, как правило, нарушал принятые нормы поведения (речь идет о ритуальном нарушении этих норм), в том числе обеспечивали и становление психологии лидера. Иными словами, совершение инициируемыми аномальных поступков в процессе таких ритуалов объективно способствовало психологической дезинтеграции прежней личности инициируемых, что являлось необходимым условием для становления новой, субъективно переживаемой как своего рода эмоциональное перерождение, осуществлявшееся вместе с изменением социального положения.

Потребность в аномальном поведении, или в «совершении поступка» для приобретения качественно нового психологического состояния, довольно часто испытывают герои художественных произведений, многим это приходится ощущать в течение собственной жизни. Подобное явление хорошо описал JI. Н. Толстой в эпизоде посвящения Пьера Безухова в масонский орден: «Пьер обошел стол и увидел большой, наполненный чем-то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидел. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного, чем то, что он видел».

Представляет интерес и описание JI. Н. Толстым психологического состояния Пьера после завершения ритуала: «По возвращении домой Пьеру казалось, что он приехал из какого-то дальнего путешествия, где он провел десятки лет, совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек».

Эпизод посвящения Пьера в масонскую ложу воспроизводит в основных чертах структуру ритуалов перехода, характерных для архаических обществ. Страстное желание Пьера «вступить в совершенно новую жизнь» и вера в то, что это можно осуществить таким образом, а также в целом эмоциональность натуры героя романа в известной мере сближают его психологическое состояние в этой ситуации с теми переживаниями, которые должны были испытывать представители традиционных обществ накануне инициации.

Организация поведения лидера в соответствии с описанным выше алгоритмом, когда лидер ведет себя «аномально» по отношению к поведению рядовых членов общества, представляет собой универсальное явление. Однако сама форма запретов, используемых для организации такого поведения, может принимать диаметрально противоположный характер в зависимости от состояния общественной системы, режима ее функционирования в конкретный момент времени. Возьмем, к примеру, вербальное поведение лидера у русских. Имеющиеся материалы свидетельствуют о том, что в ТПК русских лидер должен быть немногословным, т. е. обязан был сдерживать (табуировать) вербальное проявление своих чувств, мыслей и т. д. Причем это относится как к неформальным, так и официальным лидерам, авторитет которых во псе времена в немалой степени базировался на харизме. Такими свойствами обладали колдуны, знахари, т. е. традиционные лидеры деревенской общины. Такая же форма вербального поведения была характерна и для формальных лидеров. Иностранец, побывавший в России во времена царствования Екатерины II, так описывает двор: «Между тем мужчины, исключая сотню придворных... большей частью были необщительны и молчаливы, важны и холодно вежливы... » [Россия глазами 1989: 329]. Аналогичным было и истинно царское поведение, характеризующееся «усеченностью» в любых проявлениях жизненной энергии: «Царь говорил и объявлял свои решения вполголоса или даже трудноуловимыми жестами» [Байбурин, Топорков 1990: 66].

Интересно, что даже в революционных нелегальных организациях военного типа, действовавших в русском обществе в конце XIX — начале XX в., т. е. в то время, когда общество в целом сохраняло стабильность, такая форма вербального поведения лидера также обеспечивала ему авторитет. Б. Савинков размышлял впоследствии над причинами непререкаемого авторитета Азефа, руководившего длительное время организацией эсеров и оказавшегося в конце концов провокатором, писал: « Он (Азеф. — В. Б.) был нетороплив в поступках, и это казалось мудрой осмотрительностью. Он скупо ронял слова, и они казались весомыми» [Савинков 1990: 13].

Периоды же революционных потрясений российского общества, приводившие в значительной мере к его дезинтеграции, сопровождались и изменениями оценок авторитетного поведения лидера. В частности, изменялись оценки и в отношении его вербального поведения. Вместо словесной сдержанности ценным для лидера становился ораторский дар. Именно ораторские способности вождей выступают на первый план во время революционных событий в России в начале XX в. Вот что писал очевидец о впечатлении, которое произвел на него JI. Троцкий: «Встал и сказал несколько слов Троцкий. Это еврей, по происхождению крестьянин Херсонской губернии... Троцкий произнес несколько слов, но он именно произнес, а не проговорил их... Ораторы совершенно “рождаются” так же, как поэты. Троцкий разрисовал свои немногие слова, точно размазал их по вниманию слушателей. И в это время, как все и весь суд точно что-то шептал и шептал- ся, — этот наполнил небольшую залу звуками, которые были слышны в последнем уголке» (Смена. 1991. 10 июля).

Современники подчеркивают и ораторское мастерство В. И. Ленина— чуть ли не основной фактор, обеспечивший ему лидерство в революции. Вот, к примеру, воспоминания А. В. Луначарского: «Лично на меня с первого взгляда он (Ленин. — В. В.) не произвел слишком хорошего впечатления. Мне он показался по наружности своей как будто бесцветным... Здесь (во время своего доклада. — В. Б.) Ленин преобразился. Огромное впечатление на меня и мою жену произвела та сосредоточенная энергия, с которой он говорил, эти вперенные и толпу слушателей, становящиеся почти мрачными и впивающиеся как бурава глаза, это монотонное, но полное силы движение оратора, то вперед, то назад, эта плавно текущая и вся насквозь зараженная волей речь... Только когда он говорит — они (глаза. — В. Б.) становятся действительно мрачными и словно гипнотизирующими... Очарование это колоссально: люди, попадающие близко в его орбиту, не только отдаются ему как политическому вождю, но как-то своеобразно влюбляются в него» (Ленинградская правда. 1990. 6 нояб.).

Воздействие слова на управляемых в кризисные для общества моменты связано, прежде всего, с магическими пластами мышления людей, которые актуализируются в эти периоды. Иными словами, здесь важна не логическая, а эмоциональная функция слова, обеспечивающая эффект внушения. Поэтому лидеры в такие времена всегда обладают именно этими качествами. В. О. Ключевский писал об Иване Грозном, царе-революционере в известной мере: «В сочинениях, написанных под диктовку страсти и раздражения, он больше заражает, чем убеждает» [Ключевский 1990: 97].

А. В. Луначарский обращает внимание прежде всего на эмоциональную сторону ораторского дарования Ленина, которая и производила мощный внушающий эффект: «А я уже знал, насколько силен Ленин как публицист, своим грубоватым, необыкновенно ясным стилем, своим умением представлять всякую мысль, даже сложную, поразительно просто и варьировать ее так, чтобы она отчеканилась (разрядка моя. — В. Б.), наконец, даже в самом сыром и мало привыкшем к политическому мышлению уме, — и далее. — Я только позднее, гораздо позднее узнал, что он не трибун и не публицист, и даже не мыслитель — самые сильные стороны в Ленине, но уже и тогда для меня было ясно, что доминирующей чертой его характера, тем, что составляло половину его облика, — была воля» (Ленинградская правда. 1990. 6 нояб.).

Удивительно соответствовали времени личностные особенности У. Черчилля: «Он обладал качествами, необходимыми именно для национального лидера времен национального кризиса. Он владел да ром произносить или писать завораживающие тексты, напоминающие заклинания... Чем изящнее удавалось выразить ему ту или иную мысль, тем сильнее настаивал он на ее абсолютной верности... Он умел вдохновлять себя самого и нацию» (Известия. 1991. 17 мая).

В фашистской Германии эта функция слова в политической жизни общества, находящегося в состоянии кризиса, в данном случае войны, нашла логическое выражение в требованиях, предъявляемых властью к пропаганде. По А. Гитлеру, задача пропаганды—«подобно плакату привлекать к себе внимание масс, а не обучать лиц, имеющих научную подготовку или стремящихся к образованию и знаниям. Поэтому се воздействие должно быть направлено главным образом на чувства и только в очень ограниченной степени рассчитано на так называемый разум... Чем скромнее ее научный балласт, тем больше концентрирует она свое внимание на чувствах массы, тем значительнее ее успех» [Галкин 1989: 341]. Геббельс считал, что «задачей государственной пропаганды является... упрощение сложных суждений до такой степени, чтобы они стали понятны любому человеку с улицы» [Галкин 1989: 341].

Важной причиной столь сильного воздействия слова на психику людей в данных условиях существования общественной системы, а значит, и соответствующее вербальное поведение лидеров является то, что их речи всегда содержат нарушения запретов, воздвигнутых прежними идеологическими концепциями. Мы имели уникальную возможность это наблюдать или, скорее, чувствовать совсем недавно. Всем памятны периоды первых съездов народных депутатов СССР, когда страна с замиранием следила за их ходом, за выступлением депутатов, ждала нарушения очередного запрета. И чем более дерзко оратор нарушал запрет, существовавший в рамках прежних идеологических представлений, тем большей популярностью он начинал пользоваться и обществе, становясь почти «национальным героем». Такая же картина была и во время выборов в органы власти в начале «перестройки». Выбор претендента во многом зависел от его способности в публичном выступлении нарушить запреты, нормировавшие вербальное поведение советского человека в «доперестроечное время».

Роль вербальных запретов в советском обществе, а также психологические переживания, связанные с их нарушением, довольно точно подметил Э. Гонзальез в своей статье «Сначала было слово» (Известия. 1991. 19 янв.). Он, в частности, пишет: «Интересно, что тогда многим казалось: поменяй ненароком одно слово на другое, и рухнет все. Но потом потихоньку стали менять, и... ничего. Однако еще долго то, что позволено было журналисту, недопустимо оставалось для должностного лица. Как-то я сделал “беседу” с заместителем министра. Принес на визу, он был восхищен формой написания. — Мне очень нравится, как это написано, но мы все ходим в одинаковых серых костюмах серых пальто и серых шляпах И говорить должны не то чтобы серенько, но более или менее одинаково»

Можно заметить, что переход общества к состоянию равновесия сопровождается и появлением лидера, поведение которого в большей степени соответствует его традиционной политической культуре Представляется, что врожденные качества И Сталина, к примеру, и, в частности, в части его вербального поведения во многом способствовали впоследствии выдвижению его на первые роли в государстве В этой связи любопытно описание поведения И Сталина, которое приводні Р Конквест, опираясь на свидетельства очевидцев «Он в высшей степени обладал даром молчания и в этом отношении был уникальным н стране, где все говорили слишком много Выражение его лица ничем не выдает его чувств» [Конквест 1989 123] В ситуации общественной стабильности именно традиционные свойства лидера обеспечивали ему возможность оказывать психологическое воздействие на окружающих Бывший работник советского аппарата, имевший личный опыт общения с «вождем», вспоминает «Именно отсутствие у него блеска, его простота заставляли нас верить тому, что он говорил» [Конквест 1989 121]

И сегодня можно наблюдать, как потребность общества в стабильности отражается на требованиях, предъявляемых его представите лями и системой в целом к поведению политических лидеров, в том числе и вербальному Приведу один эпизод, красноречиво говорящий о наметившихся в обществе тенденциях в этом отношении Сотрудница академического института, придя на работу, заявила в неформальной беседе за чашкой чая, что вчера мэр Петербурга А Собчак перестал для нее существовать как руководитель Оказалось, что причиной столь крутых перемен в отношении к лидеру города явилось его «недостойное поведение» во время телеинтервью, которое он давал накануне вечером Причем негодование коллеги вызвал не текст, произнесенный в этом интервью, а именно поведение «нервничал, срывался на крик и т д » В общем, основной смысл ее критической оценки состоял в том, что руководитель всегда должен себя держать, в любой ситуации, а не уподобляться «обычному человеку»

Вспоминаются и отрицательные оценки, довольно часто доводившиеся слышать из уст преимущественно, что называется, неинтеллигентных слоев общества (здесь существенно и то, что менее политизированных, т е в большей степени ориентированных на общественную стабильность) на начальных стадиях «перестройки» относительно ело воохотливости М С Горбачева «Трепло», «болтун», «болтает как баба» и т п — так зачастую эти люди, которые в большей мере являются носителями ТПК, характеризовали его ораторский дар

Вспомним также У Черчилль был переизбран со своего поста после окончания войны, т е когда общество обрело стабильность и ему потребовался другой лидер, с другими поведенческими свойствами