. I Как бы ни оценивать задачи и возможности социологии, все мы, пожалуй, согласимся с тем, что, будучи социологами, мы занимаемся познанием объективных проблем «социальных отношений», «социального действия», «человека в обществе» (о выражениях речь здесь не пойдет). Вне зависимости от того, ориентированы ли наши исследования и их осмысление на забастовки, революции, на процессы социальной мобильности, закономерности политических мнений, взаимосвязь между политической и экономической властями, на феномен криминалитета, на положение женщины в семье или на что-либо подобное, в любом случае наша задача состоит в том, чтобы заниматься вопросами, с которыми мы реально сталкиваемся в общественной сфере. Поэтому есть что-то мучительное в том, что мы слишком долго остаемся в прихожей науки и рассуждаем о социологии вместо того, чтобы заниматься ей. Признаю, что это чувство возникает у меня в связи с предлагаемой темой, хотя она относится не к социологии, а к методологии или к логике науки. В этом факте самом по себе, вероятно, еще нет оснований для тех тягостных ощущений, которые я переживаю. Например, если мы подумаем о современной физике, то мы и там найдем многочисленных специалистов, которые с большой самоуверенностью время от времени поворачиваются спиной к своим объективным проблемам, обращаясь к методологическим вопросам. Между тем очевидно, что в этом и заключается разница между физиками и социологами. Физик, рассматривающий проблемы логики науки, может ссылаться на материал 300-летней истории науки, а также подвергать его критическому осмыслению, чтобы с помощью материала придавать своим рассуждениям яркость и красочность. Напротив, у нас, социологов, не только нет 300-летней истории науки (что еще можно было бы перенести), но и, что гораздо хуже, у нас нет материала. Тот, кто обратится к так называемым социологическим произведениям, или же работам, претендующим на этот статус, в поиске осязаемых предложений, тезисов, гипотез и теорий, при помощи которых можно проиллюстрировать социологические занятия, тот испытает чувство отчаяния, которое охватывает любого человека, когда он видит, что большинство до сих пор предложенных идей при более пристальном рассмотрении оказывается чем-то ни к чему не обязывающим или же банальным. Это прежде всего касается исследований, которые — конечно же, ошибочно — считаются в высшей степени конкретными, а именно так называемых гипотез американских докторских диссертаций. Однако то же самое не в меньшей степени касается и тех легкомысленных систем, которые создаются в рамках формальной, исторической и структурно функциональной социологии. Методологически заинтересованный физик философствует — ибо в рассматриваемых здесь соображениях речь идет, пожалуй, об этом — так сказать ро5(/еяСит5, когда всё в порядке. У нас же сова Минервы начинает свой полет подозрительным образом уже на рассвете. Мы рассуждаем о социологии, прежде чем начинаем рассуждать социологически. В конце концов, мы непрестанно следуем за Сократом в его, впрочем, безобидной прогулке «по ту сторону стены, рядом с ней и вдоль нее» и так и не узнаем, что же, собственно, само по себе происходит за стеной, вдоль которой мы идем, чтобы разведать ее размеры. Это нам сходит с рук, когда мы «среди своих», но становится мучительным, как только нас спрашивают, что мы, собственно, обнаружили, а нам приходится признаться, что фактически мы знаем наш предмет лишь «снаружи» и никогда не перелезаем через стену методологии. Если уже тема возможности социологии как строгой эмпирической науки вряд ли способствует пробуждению большого воодушевления, то, вероятно, еще больше это относится к тому, что внес в эту тему я. Я хотел бы развить несколько соображений, которые будут названы моими благожелателями, в лучшем случае, «простыми», зато недоброжелатели, вероятно, охарактеризуют их как «наивные». Отчасти из-за природы предмета, отчасти же по причине предварительного характера моих соображений, предназначенных для объяснения данного предмета, следующие ниже размышления заслуживают особой снисходительности читателя. И . Мне всегда казалось в высшей степени удивительным обстоятельством то, что люди, как бы ни были они далеки во временном и пространственном отношении от нас самих, всегда и повсюду действуют, разговаривают и даже думают и чувствуют, вступая в известные регулярные, более или менее надежные связи с другими людьми. Если это впечатление не обманчиво, то явление, некогда названное мною неприятным фактом общества, столь же вездесуще, как и неприятная необходимость есть и спать. Все эти факты, разумеется, иногда могут быть и в высшей степени отрадными: и все-таки они неприятны, поскольку нам вообще невозможно избежать их, уклониться от них или же закрыть на них глаза. Человек, который посещает своих соседей, впервые приходит на новое рабочее место или пересекает границу своей страны, вступает там в новые, чуждые ему отношения; это означает, что виды поведения и требования к его собственному поведению, «принятые там», совершенно подобны «тамошним» камням, деревьям, домам и автомобилям. Человек, выполняющий свою привычную будничную работу, зачастую уже не видит этих отношений, ибо он стал их частью, и все-таки от этого они не становятся менее вездесущими, менее неизбежными и неприятными. Люди едва ли могли в какое бы то ни было время закрывать глаза на то, что есть такая вещь, как общество. Уже в самую раннюю эпоху греки называли «Фемидой» факт наличия порядков, правил, обычаев и структур. И когда Гомер пожелал о писать особо странное, чуждое и «нечеловеческое» племя циклопов, он не случайно подчеркнул, что у них нет «ни закона, ни народного собрания» (12, IX, 112). В «Диалектике Просвещения» Хоркхаймер и Адорно показали, как у Іомера в описание «необщественных» циклопов примешана изрядная доля этноцентризма (ю, Б. 82 Г). Но главное заключается в том, — и об этом тоже идет речь в «Диалектике Просвещения», — что несмотря на все старания, не удается описать народ без ссылки на «Фемиду»: к ослепленному Полифему спешат на помощь другие циклопы с характерным вопросом, «из смертных ли тот», кто захотел украсть его коз и овец. Полифем сам спрашивает Одиссея о его «ремесле», подозревает, что он «разбойник», доит своих коз «по правилам». Причем неприятный факт общества не только дан нам фактически всюду, где мы находим людей; нам не по силам даже мысленно абстрагироваться от общества. Но то, что «присутствует здесь» в качестве наивного опыта и постоянной поме- хи, очевидно, едва ли может стать предметом нашего мышления и познания. Несмотря на все попытки объяснения, всё ‘ же по сей день остается загадкой, почему непропорционально более длительный промежуток времени — по сравнению С гораздо менее неприятными и не столь вездесущими фактами, послужившими стимулами для возникновения естествознания и на турфилософии, — потребовался для того, чтобы неприятный в силу своей вездесущности факт общества осознанным образом сделался объектом научного исследования и познания. Возложить за это ответственность на досадность общества, то есть на тождественность мыслящего и мыслимого, кажется мне несправедливым. Ибо вхождение в новые ^ социальные связи, приезд в другие страны, приход на другие предприятия, в другие дома позволяет нам непосредственно пережить то, что длительный пристальный взгляд науки возводит в принцип: положение «визави» познающего и предмета, даже фактичность и объективность того, что я до сих нор с намеренной расплывчатостью называл «обществом». И все- таки загадка позднего возникновения осознанной социальной науки пока еще остается нерешенной*. Более того, следу- 4 ет спросить: как мы можем исследовать и познать неприятный факт общества? Какие средства рационализации и понимания находятся в нашем распоряжении? При каких условиях и каким образом возможно постижение социальных отношений и закономерностей поведения людей? В этом пункте я должен ввести различение, чтобы с его помощью уточнить свои вопросы и приблизиться к ответу. Мое намерение состоит в том, чтобы при ответе на вопрос о возможностях познания социальных отношений ограничиться одной формой человеческого познания и изложить, как в пределах этой формы взаимно ведут себя обобщающие высказывания и познаваемые факты. Эту форму познания я назову «эмпирико-научной» и буду отличать ее от других способов познания. При этом я осмелюсь эти (самые разнооб- й См. об этом статью «Социология и индустриальное общество» в этом томе. разные) другие способы познания в их совокупности истолковать как остаточные и охарактеризовать прилагательным «спекулятивные». Этот терминологический выбор обусловлен ценностным суждением не в большей степени, чем различение видов познания. Скорее, речь здесь идет о различении одинаково легитимных видов познания по известным логическим, а точнее, по методологическим или логико-научным критериям, которые я предварительно хотел бы кратко охарактеризовать. Методы эмпирической науки и спекулятивные методы различаются между собой тем, что, согласно первым, значимость обобщающих предложений в обязательном порядке должна контролироваться при помощи упорядоченных наблюдений. В «Тезисах, посвященных научной и конкретной социологии» Адорно говорит: «В общем и целом теоретические мысли об обществе нельзя безболезненно подтвердить эмпирическими данными» (см. 9). Различие же, которое в данном случае хотел бы ввести я, гласит: если речь идет о высказываниях из области эмпирических наук, то они должны «подтверждаться» эмпирическими данными именно «безболезненно». Если, с другой стороны, высказывания не полностью «подтверждаются» эмпирическими данными, то они спекулятивны. Для проверки эмпирико-научных предложений должны задаваться контролируемые ситуации наблюдения, данные о которых в состоянии способствовать окончательному решению вопроса о значимости предложений. При этом возникает трудная проблема верификации, о которой здесь в дальнейшем речь идти не будет. Если сколь угодно большого количества подтверждающих данных недостаточно для того, чтобы верифицировать одно предложение, будь оно даже так называемым «законом природы», то одного противоречащего сведения достаточно для окончательной фальсификации эмпирико-научных предложений6. Итак, они представляют собой высказывания, которые могут быть фальсифицирова- ны с помощью эмпирических данных. Не сами эмпирические исследования и их данные, а возможность контроля посредством этих данных делает высказывание эмпирико-научным. Спекулятивные же высказывания этой возможности принципиально лишены. Значимость спекулятивных высказываний в принципе не меняется от экспериментальных или эмпири- . ческих данных. Вопрос о том, какие правила — помимо чувства очевидности и спонтанного одобрения — применяются при проверке значимости спекулятивных высказываний, можно и должно оставить здесь без о твета7. / Строгая эмпирическая наука об обществе по сей день существует лишь в виде разрозненных и зачастую не слишком многообещающих подходов. Кроме того, большинство по крайней мере европейских представителей социологии не готовы к тому, чтобы предоставить своей дисциплине реальный шанс с тать строгой наукой. В противовес этому я придерживаюсь мнения, что социология как эмпирическая наука и возможна, и желательна. На основании тезисов, сово- ' купность которых связана с отношениями между теорией и опытом, я хотел бы предпринять попытку это мнение прояснить и обосновать. III Мой первый тезис таков: мыслимо (представимо) образование таких обобщающих социологических теорий или гипотез, о значимости которых следует принимать решения с помощью дескриптивных атомарных предложений. Этот первый тезис основан на предварительном вопросе: является ли теоретически осмысленной попытка связать эмпирические исследования, осуществляемые в науке, с фактом общества? Можем ли мы вообще к этому стремиться? То, что ответ на эти вопросы должен быть утвердительным, можно, как мне представляется, доказать при помощи простого рассуждения. Однако перед тем, как представить это рассуждение, необходимо прояснить несколько терминов, которые в дальнейшем будут часто встречаться. Три центральных типа высказываний в эмпирической науке я, следуя обычной терминологии логики науки, назову «теориями», «гипотезами» и «дескриптивными атомарными предложениями» (а также «базисными предложениями»)*. «Теории» — это общие высказывания об эмпирических положениях вещей, которые, правда, не поддаются эмпирической проверке с помощью таких положений вещей, но из которых с необходимостью следуют непосредственно проверяемые предложения, а именно гипотезы. То, что гипотеза «с необходимостью» следует из некоей теории, означает, что вместе с опровержением гипотезы автоматически падает и теория. Если же мы спросим, чем опровергаются гипотезы, то ответ будет, как правило, состоять в том, что гипотезы опровергаются «фактами». Сам я говорил об «эмпирических положениях вещей», а раньше — о «данных». Между тем, строго говоря, речь здесь, разумеется, никоим образом не идет о так называемых «фактах» как таковых, которые сами по себе совершенно лишены смысла и значения, но о высказываниях об определенных наблюденных положениях вещей, об описаниях фактов. Такие описания я называю «дескриптивными атомарными предложениями» или «базисными предложениями». Эту взаимосвязь следует проиллюстрировать на двух примерах, причем я отважусь взять эти примеры из социологии, не опасаясь на самих примерах со всей отчетливостью показать проблематику тезисов. Предложение «История общества есть всегда история классовой борьбы», судя по всему, является высказыванием, имеющим теоретическую форму. :: К сожалению, в этой терминологии имеется еще и много неточностей и разногласий; следующие дефиниции связаны с тем, как применял эти понятия К. Р. Поппер. Я хотел бы слегка уточнить это предложение и сказать: «Социальные изменения всегда представляют собой результат конфликта между группами, одинаково себя ведущим по отношению к средствам производства». Такого рода теоретическое высказывание, очевидно, само по себе не поддается эмпирической проверке. И все-таки из него следуют многочисленные не столь предложения или гипотезы более низкого уровня общности, как, например: «Бюрократизация политического управления в индустриальных странах XIX века ' является результатом конфликта между наемными рабочими и капиталистами». Эта гипотеза и вытекающая из нее теория (при известных, связанных с определениями, оговорках, которые я здесь опускаю) с необходимостью взаимосвязаны: при опровержении гипотезы падет и теория. Но такое опровержение производится с помощью дескриптивных атомарных предложений, например: «Бюрократизация политического управления произошла в Советской России»; «В Советской России не наблюдается конфликта между наемным трудом и капиталом». Если правильность этих фактов можно проконтролировать, то неверна гипотеза. Если же неверна гипотеза, то неверна и теория. Ее нужно дополнить, переформулировать, ограничить или же заменить новой, лучшей и более общей теорией. Проиллюстрируем обрисованную здесь логику эмпирического научного исследования еще и на втором, чуть менее проблематичном примере: теория говорит, что «стремительное и радикальное структурное изменение в результате групповых конфликтов (революция) всегда предполагает политическую допустимость организации групп по интересам». Отсюда следует гипотеза, что «в тоталитарных государствах революции невозможны». Но теперь мы можем выразить наблюдение в дескриптивных атомарных предложениях: «Венгрия — тоталитарное государство»; «В Венгрии в ноябре 1956 года произошла революция». Опровергнута гипотеза, а вместе с ней и теория. Вначале я сказал, что мои рассуждения в лучшем случае можно назвать «простыми», а в самом худшем — «наивными». Тем не менее я вовсе не столь наивен, чтобы не видеть, ка- кое большое количество проблем кроется в этих, слегка легкомысленных формулировках примеров. Некоторыми из этих проблем мы еще займемся. Здесь же, наряду с прояснением понятий, речь у меня идет прежде всего об устранении распространенного недопонимания: эмпирическое научное исследование никоим образом не исчерпывается накоплением так называемых «фактов», то есть опросами, сбором документов, статистическими таблицами или даже экспериментами. Напротив, эмпирическая наука всегда преследует теоретические цели. Строго говоря, эмпирические исследования занимают свое логическое место лишь в качестве контрольной инстанции, предназначенной для проверки гипотез, выводимых из теорий. (О том, что в качестве импульса для выдвижения новых гипотез и теорий они, наряду с этим, занимают и психологическое место в эмпирической науке, мы здесь лишь упомянем). В принципе — хотя едва ли де-факто — эмпирическая наука может обходиться минимумом эмпирических исследований: ей необходимы лишь ключевые эксперименты. Формирование теорий и эмпирические исследования ни в коем случае не являются равноправными элементами процесса познания, который имеет место в рамках эмпирической науки; последний нацелен скорее на формулировку теоретических высказываний, для которых эмпирические исследования выполняют лишь роль постоянно существующей возможности контроля. После этого, получившегося слишком подробным предварительного объяснения перейдем к первому тезису. Мое первое утверждение исходит из того, что в сфере познания общественных связей мыслимо или же представимо следовать строго эмпирической науке. Если я не заблуждаюсь, этот тезис имеет лишь одно-единственное предварительное условие, а именно что в этой сфере общественных взаимосвязей вообще существует познаваемое, и притом определенно (чтобы не говорить «объективно») познаваемое, то есть что неприятный факт общества — это действительно существующий факт. Если мы сможем доказать, что «общество» есть познаваемая сфера, о которой мы можем делать проверяе мые высказывания, то социология в качестве эмпирической науки будет, по меньшей мере, мыслима. Разумеется, здесь недостаточно ссылаться на приведенное раньше изложение неприятного факта общества или даже апеллировать к очевидным фактам; и все-таки возможность рассматривать социальные взаимосвязи как фактические представляется мне столь очевидной, что я не хотел бы вступать по этому поводу в обстоятельную дискуссию8. Конечно же, верно, что мы, социологи, сами являемся частью нашей области познания в значительно более неудобной мере, чем, например, естествоиспытатели, и даже при случае с помощью наших исследований можем измениться сами, однако из этого факта вряд ли можно вывести невозможность существования определенного опыта и наблюдения; если уже наблюдение, «участниками» которого являемся мы сами, может привести к контролируемым опытным высказываниям, то это с несомненностью верно для высказываний о структурных социальных полях, в которых мы сами как исследова тели непосредственно не фигурируем, то есть для другой страны, другого предприятия, другой семьи, прослойки или класса. Общество не становится менее фактичным оттого, что оно. в противоположность природе, представляет собой неприятный факт. IV И все же доказательство мыслимости социологии как эмпирической науки — это еще не слишком грандиозный успех. Мыслимо все, реализация чего тем не менее наталкивается на непреодолимые препятствия. Поэтому следующий шаг, второй выдвигаемый мною тезис гласит: Практически возможно (осуществимо) строить общие социологические теории или гипотезы, значимость которых устанавливается с помощью дескриптивных атомарных предложений. Итак, я утверждаю, что мы на самом деле в состоянии выс казывать теоретические мысли об обществе, которые можно «безболезненно подтвердить» эмпирическими данными, и при этом я не постесняюсь открыто заявить, что это утверждение ведет к далеко идущим последствиям, которые невозможно измерить несколькими простыми намеками. Практическая возможность эмпирико-научного образования теорий в сфере общества как будто бы предполагает, прежде всего, одно: некую меру уточнения используемых категорий, которая исключает всякое сомнение в их определенном значении. На первый взгляд это — техническая проблема; однако фактически дело этим не ограничивается. Еще раз напомним здесь о двух недавно приведенных примерах социологических теорий, гипотез и базисных предложений. Поначалу в них шла речь об «истории» и «классах». Затем, под предлогом уточнения этих категорий, я преобразовал их в «социальное изменение» и «группы, имеющие общее отношение к средствам производства». Уже здесь можно спросить: действительно ли история — только социальное изменение? Исчерпывает ли категория социального изменения весь объем категорий истории? При этом очевидно, что «социальное изменение» — это все еще такая категория, которая приносит мало пользы в строгой эмпирической науке; то же самое можно сказать и относительно таких категорий, как «класс», «бюрократизация», «индустриальная страна», «революция» (я упоминаю лишь некоторые из ранее употреблявшихся понятий). Между тем если мы попытаемся уточнить эти и им подобные категории так, чтобы они определенно обозначали наблюдаемые ситуации и только их, то мы опять же натолкнемся на два неоднородных, но одинаково веских возражения. Одно заключается в том, что чрезвычайно непросто аналитически «взломать» актом мысли сложные факты так, чтобы выявить категории, полностью покрывающие их элементы; другое же возражение состоит в указании на утрату содержания, от которого страдают такие категории при их уточнении. Трудность, связанная с работой мысли, представляет, на мой взгляд, тот вызов, который мы должны принять; утрата же содержания представляет собой цену, которую мы поначалу должны заплатить. О том, имеет ли смысл платить эту' цену, мы скажем еще пару слов. Практическая возможность формирования эмпирических научных теорий и гипотез в социологии зависит от максимально возможного операционального уточнения наших категорий до такой степени, в пределах которой достигается их полное и контролируемое соответствие обозначаемым ими положениям вещей. Любая эмпирическая наука разлагает свой материал на элементы, чтобы тотчас же заново конструировать его из этих элементов. Само собою понятно, к примеру, что выражение «организация обладателей ролей с одинаковыми ожиданиями господства в рамках одного союза господства» похожа не переживаемую реальность класса столь же мало, сколь Н,0 похоже на переживаемую реальность воды. Между тем как раз этот отказ от переживания и даже от common sense9 служит первым требованием на пути социологии к эмпирической науке. Против практической возможности формирования обобщающих теорий любят выдвигать ряд возражений, причем все они сводятся, если не ошибаюсь, к проблеме уточнения категорий. Прежде всего выдвигается следующее возражение: обобщение в социологии невозможно уже потому, что социология оперирует историческим материалом, история же представляет собой череду уникальных констелляций и ситуаций. Одноразовый характер исторических ситуаций — это утверждение, которое носит спекулятивный характер. Однако независимо от того, является ли оно правильным или нет, оно не содержит веских возражений против возможности социологического обобщения. Ибо при достаточной точности и определенности наших категорий должна существовать возможность реконструировать одноразовый характер исторической ситуации как уникальное сочетание обобщающих элементов. Теории и гипотезы представляют собой обобщающие высказывания о таких элементах (или же редуцируются к высказываниям такого рода), и потому они возможны лишь в тех случаях, когда сложные эмпирические положения вещей должны приниматься за неповторимые. V Гипотезы и теории характеризуют подлинную цель эмпирического научного познания. И все-таки определяющий признак последнего состоит в фальсифицируемости его высказываний с помощью атомарных дескриптивных предложений, то есть в их проверяемости при помощи наблюдаемых фактов. Поэтому тезис о возможности формирования эмпирико-научных теорий в социологии требует дополнения, заключающегося в ссылке на возможность проверяемости таких теорий. И лишь когда и формирование теорий, и эмпирическая проверка могут считаться возможными, может' идти речь о реальных шансах для эмпирической социологии как науки. Поэтому мой третий тезис звучит: Существует возможность практической разработки методов систематической проверки общих социологических теорий или гипотез. Это утверждение определенным образом приводит от проблемы «ли» эмпирической социологии как науки к ее же проблеме «как», то есть к аспекту, которым я в данном случае вынужден пренебречь. Итак, в этом месте о возможностях и способах квантификации в социологии речь идти не должна. Скорее, диапазон третьего тезиса ограничивается пробле мой, возможна ли практически систематическая и контролируемая эмпирическая проверка теоретических высказываний в дисциплине, лишенной возможности выстраивать свои «факты» по отношению к таким высказываниям и манипулировать ими. Если социальная психология еще может в экспериментах поддерживать постоянство определенных факторов, чтобы исследовать переменные, то мы, социологи, совершенно отданы на произвол истории и ее экспериментального расположения фактов. Но в любой исторической ситуации нам приходится иметь дело с большим количеством переменных, и мы не в состоянии сохранять постоянство хотя бы некоторых из них или даже воспроизводить идентичные ситуации, как нам будет угодно. Поэтому едва ли можно сомневаться в том, что методика систематической проверки наших теорий и гипотез ставит наиболее серьезные препятствия на пути к строгой эмпирической социологии. Можно даже предположить, что мы никогда не сможем вполне удовлетворительно преодолеть это препятствие. И все же это указание на техническую трудность не может считаться правомочным и принципиальным возражением. Суть дела сводиться к тому, чтобы при проверке наших теоретических высказываний, основанных на исторических констелляциях, мы, с одной стороны, учитывали достаточно много переменных, чтобы быть в состоянии выводить как можно более непреложные данные из отдельно взятого положения вещей, и при этом сохраняли, с другой стороны, обозримым количество контролируемых элементов, чтобы быть в состоянии повторять наши тесты на схожих ситуациях. Социолог находится здесь в положении, напоминающем положение метеоролога (э гу аналогию можно развивать довольно широко). Метеорологу тоже в известной степени приходится иметь дело с невоспроизводимыми «историческими» ситуациями. Он тоже выделяет лишь тот оптимум переменных, который, с одной стороны, позволяет делать более-менее надежные высказывания о данных положениях вещей, а с другой — остается в пределах собственных технических возможностей и, прежде всего, может быть заново проверен на многих констелляциях. Подобно социологу, метеоролог, чтобы подтвердить свои общие гипотезы, работает не с экспериментами, а с моделями (ибо при таком подборе переменных речь, строго говоря, идет о моделях). Разумеется, такой отказ означает, что наши дескриптивные атомарные предложения никогда не в состоянии дать полное описание анализируемых положений вещей. Разумеется, он ограничивает как прогностическую, так и объяснительную силу наших высказываний. И все-таки я убежден, что стоит нам лишь серьезно взяться за разработку методов систематической проверки в упомянутом направлении, как мы сразу обнаружим, что диапазон наших возможностей стал гораздо шире, чем это склонно считать легкомысленное пораженчество. VI Можно попытаться доказать, что приведенные мною до сих пор тезисы и комментарии не только мало воодушевляют, но и вызывают мало споров, и сказать, что все это, может быть, и правильно, но не имеет отношения к подлинным проблемам строго эмпирической научной социологии. Если не ошибаюсь, именно это подразумевается в следующих фразах из «Тезисов, посвященных теоретической и прикладной социологии» Адорно: «При любом преобразовании эмпирических исследований в гипотезы, сама теорема претерпевает изменения, отчуждающие ее от той сферы, в которой она была сформулирована. За достижение конкретности и обязательности приходится расплачиваться утратой объяснительной силы; то, что возводится в принцип, попросту приписывается явлению, на котором этот принцип проверяется» (Ср. 9). Иными словами, даже если строго эмпирическая научная социология возможна, она все-таки оборачивается бесплодной систематизацией несущественного и даже тривиального. Адорно считает, что попытки исключить эту возможность имеют мало смысла. Против этого возражения и направлен мой четвертый, и последний, тезис: В социологии разумный подход состоит в том, чтобы разрабатывать строго эмпирические научные общие теории, а также гипотезы и методы их систематической проверки. Разумеется, было бы возможно подкрепить этот тезис дальнейшими аргументами. Так, вероятно, можно было бы доказать, что эмпирические научные теории в социологии могут обладать не только прогностической, но и объяснительной значимостью. У меня складывается впечатление, что возражение Адорно в какой-то степени направлено не столько против эмпирической научной социологии, сколько против ее не слишком вразумительных современных представителей. Между тем ведь и тысячи плохих христиан не служат аргументом против христианского учения (хотя я не могу не согласиться с тем, что учение становится слегка подозрительным, если оно не находит ни единого поборника, обладающего убеждающей силой). Кроме того, я уже указывал на то, что отождествление даже усовершенствованных опросов с эмпирической научной социологией сплошь и рядом приводит к заблуждениям. Конечно же, можно аргументированно взвешивать относительные преимущества и недостатки как обязательных высказываний, не обладающих объяснительной силой, так и необязательных высказываний, каковым такая сила свойственна. И все же тезис, согласно которому социология как строгая экспериментальная наука является рискованным предприятием, в конечном счете кажется недоказуемым при помощи аргументов. Социология имеет в виду решение, касающееся ценностей; это позиция, и я хотел бы понимать ее именно так. Я убежден, что мы не должны отказываться от предоставляемых нам познавательных возможностей. И, прежде всего, я счел бы необоснованным отказом, если бы мы всерьез не попытались установить «объяснительную силу» эмпирических научных теорий в социологии. Правда, возможно, что эта попытка рано или поздно приведет нас к границам, через которые мы не сумеем перешагнуть. Возможно также, что затея по превращению социологии в строгую эмпирическую науку потерпит фиаско. Тем не менее мне кажется, что подозрительность скептиков, предсказывающих нам такой конец, обоснована не более, чем надежда оптимистов, верящих в строго эмпирическую научную социологию. Как бы там ни было, мы видим здесь экспериментальную проблему, каковую можно прояснить лишь при помощи trial and error10, и вопрос лишь в том, кто готов предпринять попытку с риском совершить ошибку. Едва ли мне надо добавлять, что, наряду с этим, существенными и законными задачами познания и, если угодно, науки являются как критические и философские размышления над социальными объектами, так и философские усилия по проникновению в общественно-историческую тотальность. Между тем первым условием метода эмпирической науки считается отказ от познания сущности, то есть она ограничивается познанием явлений в той мере, в какой их можно охватить категориями разума и выразить в верифицируемых предложениях. Такой подход, очевидно, запрещает высказывать о предмете все, что можно о нем высказать. Экспериментально-научное и спекулятивное познание не только не исключают друг друга, но и нуждаются друг в друге в интересах всестороннего понимания взаимосвязей человеческой жизни в обществе. Необходимо лишь со всей резкостью давать отпор любой сопряженной со спекулятивными утверждениями попытке оспаривать право на развитие эмпирической социологической науки. VII А теперь справедливость требует, чтобы к этим по необходимости слегка абстрактным соображениям мы добавили несколько кратких указаний по поводу того, что нам следует делать, если мы всерьез собираемся актуализировать возможность экспериментальной научной социологии. Первое требование, на мой взгляд, состоит в том, что надо учиться правильно ставить наши вопросы. Ведь большинство современных социологических публикаций рассматривает не научные проблемы как таковые, а смутные тематические области. Они не стремятся к рассмотрению таких определенных явлений, как забастовки, возникновение новых партий, увеличение процента работающих женщин и т. д., но обычно говорят об «индустриальном конфликте», о «политической структуре», о «положении женщины» и пр. Кто ставит такие вопросы, по сути представляющие собой не вопросы, а сферы исследования, не должен удивляться, если ему не удается формулировать и проверять гипотезы и теории. Второе требование, способствующее созданию эмпирической научной социологии, состоит в точном определении элементов, к которым в конечном счете должны восходить наши аналитические исследования. Здесь перед нами стоит двойная задача. С одной стороны, мы должны преодолеть еще распространенную сегодня нерешительность и отказаться от смутной и чересчур неопределенной для наших целей категории «человека» или даже «человека в обществе» либо преобразовать ее в более определенные категории. Человек во всей полноте своих жизненных проявлений, разумеется, не может выступать в роли конечного элемента наших аналитических исследований. С другой стороны, необходимо следить за тем, чтобы при редукции категории «человек» к более элементарным категориям мы не соскользнули с самостоятельного уровня социологического анализа и не попали в гости к психологии. Место необходимых нам элементарных категорий в известной степени находится в промежутке между обобщенным понятием «человека» и психологическими понятиями, соответствующими элементам структуры личности. По-моему, теоретики нашей дисциплины, пытающиеся работать с категориальной парой «социальная роль»: «социальная позиция», за последние годы значительно приблизили нас к характеристике элементов социологического анализа (см. ниже статью «Homo Sociologicus»). Третье требование на пути к социологии, как к строго эмпирической науке, можно охарактеризовать как задачу развивать методы квантификации эмпирических результатов. При этом под квантификацией следует подразумевать не статистический метод, который (будучи и без того высокоразвитой вспомогательной дисциплиной) находится лишь на обочине наших интересов. Скорее я имею здесь в виду построение поддающихся математическому уточнению моделей, подобных тем, какие во многих сферах применяет сегодня политэкономия. Первые нововведения разработаны здесь американскими социологами всего лишь в качестве прило жений к теории игр, теории принятия решений и теории коммуникации. В области же строгой квантификации у социологии пока всё еще впереди11. Однако в конце концов — и тут мне по душе весьма настоятельное требование к тем из нас, кто стремится реализовать на практике строго экспериментально-научную социологию, — мы должны упражняться в добродетели сдержанности там, где это нам труднее всего. Понятно, что социологи находятся в особенно близких отношениях с общественностью в тех обществах, в которых они живут. Тем более, что в ФРГ эти отношения в последние годы привели к непрерывно растущему спросу на социологические товары. Зачастую у меня создается впечатление, что в связи с этим спросом мы ведем себя подобно слегка корыстным ремесленникам, которые руководствуются не столько заботой о качестве продуктов, сколько желанием увеличить выпуск продукции (и собственный бумажник). Но ведь такая позиция особенно сомнительна именно тогда, когда мы стоим только в начале реализации новой возможности, не говоря уже о том, что низкокачественные товары невозможно покупать долго, и потому вместе с убытками нам грозит еще и банкротство. Разумеется, было бы недурно, если бы мы на некоторое время удалились на рабочие места (а к ним я безоговорочно причисляю и armchairs12) и не прислушивались к массовой коммуникации. Мы стоим на пороге новых и волнующих возможностей познания. Но пока нам многое не дает этот порог перешагнуть. Так давайте же стараться потихоньку концентрировать наши силы ради преодоления подлинных препятствий, а не растрачивать эти силы на то, чтобы рекламировать перед общественностью довольно-таки убогую прихожую, где мы до сих пор сидим на корточках, выдавая ее за глубокую тайну нашего дома.