пускать в их обществах какие-то процессы. Разница между утопией и кладбищем заключается в том, что в утопиях по меньшей мере изредка что-нибудь происходит. Но — и это мой четвертый тезис — все процессы, протекающие в процессах утопических, следуют периодическим образцам и происходят в рамках плана целого и как часть этого плана. Такие процессы не только не угрожают поколебать статус-кво — они утверждают и укрепляют его, и лишь на этом основании большинство утопий допускают их существование. Так, например, большинство авторов и в утопиях придерживаются того, что люди смертны146. Поэтому необходимо заранее принять какие-то меры к физическому и социальному воспроизводству общества. Каким-то образом следует осуществлять половые сношения (или хотя бы искусственное оплодотворение), кормление и воспитание детей и селекцию людей на общественные позиции, все это надо регулировать — упоминаем лишь минимум социальных институций, необходимых уже оттого, что люди смертны147. Кроме того, большинство утопических конструкций следует в какой-либо форме подготовить к разделению труда. Между тем эти регулируемые процессы не что иное, как обмен веществ в обществе; они представляют собой необходимую часть всеобщего консенсуса относительно ценностей и служат сохранению существующего состояния. Хотя некоторые из ее частей движутся по предначертанным и поддающимся расчету путям, утопия в целом остается perpetuum immobile148. Наконец, — мы добавим еще одно очевидное наблюдение — утопия, как правило, вроде бы редко бывает изолированной от всех остальных обществ (если о таковых вообще заходит речь). Ее изолированное положение во времени уже было упомянуто, но обычно мы сталкиваемся с изолированным положением еще и в пространстве. Жители утопии редко могут путешествовать, а если могут, то их известия служат скорее углублению, нежели сглаживанию различий между утопией и остальным миром. Утопические общества представляют собой монолитную и гомогенную структуру, свободно парящую не только во времени, но и в пространстве, отделившись от остального мира, каковой может лишь непрерывно угрожать пресловутой неподвижности утопической социальной структуры. 149 Разумеется, существуют и другие общие черты утопических конструкций, исследование которых может оказаться интересным для социолога. Можно также задать вопрос, насколько, собственно говоря, приятно было бы пожить в благосклоннейшей утопии ему самому. К. Р. Поппер в работе «Открытое общество и его враги» изучает этот и другие конкретные аспекты закрытых и утопических обществ, и к его проницательному анализу почти ничего не прибавишь*. Впрочем, наш интерес к утопии и без этого обусловлен одной специфической целью. Исходя из наблюдения, что все утопии характеризуются неподвижностью и неизменной стабильностью, мы попытались выявить некоторые из таких структурных элементов утопии, которые способствуют тому, чтобы сделать эту упомянутую стабильность если не возможной, то хотя бы убедительной. Изолированное положение во времени и пространстве, всеобщий консенсус, отсутствие каких бы то ни было конфликтов, кроме индивидуальных отклонений, отсутствие процессов, не способствующих сохранению целого, — все это, как мы обнаружили, некоторые из сомнительных элементов. После их формулировки я хотел бы задать по видимости бессмысленный и наивный вопрос: встречаем ли мы фактически и в реальных обществах эти элементы или хотя бы некоторые из них? Одно из преимуществ наивности этого вопроса в том, что на него легко ответить. Общество без истории? Разумеется, существуют «новые общества» вроде Соединенных Штатов в XVII и XVIII веках; существуют и «первобытные общества» до письменной культуры или же на ее пороге. Но в обоих случаях будет не заблуждением, а всего лишь ошибкой утверждать, что нет ни предшественников, ни исторических корней, ни линий развития, которые связывали бы эти общества с прошлым. Общество со всеобщим консенсусом? Общество без конфликтов? Мы знаем, что достичь такой ситуации без помощи тайной полиции пока было невозможно и что даже угроза полицейских преследований может лишь на время воспрепятствовать тому, чтобы разногласия в мнениях и конфликты находили выражение в открытых противоборствах. Пространственно изолированное общество, общество без процессов, нарушающих и изменяющих его замысел? Время от времени этнологи утверждали, что такие общества есть, но на то, чтобы опровергнуть эти утверждения, много времени не требовалось никогда. Истолковывать эти вопросы слишком серьезно, вероятно, не требуется вообще. Очевидно, что таких обществ не существует, равно как очевидно, что ценности и институты в любом из известных обществ непрерывно изменяются. Изменения могут протекать стремительно или постепенно, бурно или упорядоченно, охватывать целое или его участки, но там, где люди создают для себя организационные формы ради совместной жизни, изменений никогда не может совсем не быть. Таковы общие места, относительно коих даже среди социологов вряд ли может господствовать несогласие. И без этого утопия означает «нигде», и само построение одного из утопических обществ означает, что в реальности у этого общества нет соответствия. У писателя, строящего свой мир в Нигде, преимущество в том, что он в состоянии игнорировать общие места реального мира. Он может заселять Луну, звонить по телефону на Марс, наделять цветы даром речи, заставлять лошадей летать и даже останавливать историю — до тех пор, пока он не путает свою фантазию с реальностью, ибо тогда ему грозит судьба Платона в Сиракузах, Оуэна — в Гармонии, Ленина — в России. Сколь очевидными ни были бы соображения такого рода, все-таки именно здесь встает вопрос, который проясняет наш интерес к социальной структуре утопии и требует немного более точной проверки: если неподвижность утопии, ее изолированность во времени и пространстве, отсутствие конфликтов и исторических процессов являются продуктами поэтической фантазии, далекой от общих мест реальности, то как же получается, что столь значительная часть социологической теории последнего времени основана именно на таких допущениях и даже сплошь и рядом оперирует.утопичес- кой моделью общества 5 ? Где причины и где следствия того факта, что по отдельности каждый из элементов, характерных для социальной структуры утопии, вновь и вновь появляется в попытках систематизировать наше знание .об обществе и сформулировать социологические гипотезы более обобщенного типа? Очевидно, было бы ошибочным и несправедливым приписать какому-нибудь социологу откровенное намерение рассматривать общество в виде неподвижной структуры, обладающей вечной устойчивостью. Общее место, касающееся того, что изменения бывают повсюду, где бы мы ни сталкивались с социальной жизнью, встречается в самом начале большинства социологических трактатов. И все-таки в этой статье мои тезисы таковы: (г) новейшие теоретические подходы фактически предполагают утопический образ общества, когда к социальным структурам прилагаются категории, * В этом очерке я веду речь прежде всего о новейшей социологической теории. Однако же у меня складывается впечатление, что многое из проводимого здесь анализа применимо и к более старым сочинениям по теории общества и даже что утопическая модель общества — это одна из двух моделей, каковые прослеживаются на всем протяжении развития западной мысли. Наверное, было бы поучительным и осмысленным распространить эту аргументацию и на более обобщенный исторический анализ социальной мысли. характерные для неподвижных обществ, (а) предпосылка утопического образа общества, прежде всего, когда она сочетается с претензией на наиболее обобщенную или даже вообще единственно возможную модель, нанесла ущерб прогрессу социологических исследований, и поэтому, (3) ее нужно заменить более полезным и реалистичным подходом к анализу социальных структур и социальных процессов. II Теоретическая дискуссия в социологии нередко напоминает платоновский диалог. Обоим свойственна атмосфера нереальности, недостающей контроверзы и скуки. В мои намерения не входит сделать тем самым намек, что в нашем профессиональном сословии был или есть некий Сократ. Дело в том, что — как это бывает в диалогах Платона — обычно кто-нибудь выбирает предмет исследования, или чаще — область для исследования, и занимает по отношению к ним определенную позицию. Затем развиваются начальные разногласия типа «А как обстоит дело с этим?» или «Не забыл ли ты об этом?» Постепенно разногласия сменяются одобрительным, но по сути равнодушным и малоубедительным бормотанием вроде «Да что ты говоришь!», «На самом деле?» и «Как интересно!» Затем предмет забывается (он и без того не особенно волнует), и мы переходим к новому, чтобы начать игру снова (если из отвращения не отворачиваемся от теоретической работы совсем). В этом процессе Платон, по крайней мере, сумел передать нам моральное и метафизическое мировоззрение, мы же, ученые, оказались к этому совершенно неспособными. По-моему, то, что я вспомнил о Платоне, имеет еще один особый смысл. Существует редкостное сходство между «Государством» — по крайней мере, начиная с его второй книги150 — и определенным направлением социологической мысли, которое стало сегодня вполне авторитетным и связывается отнюдь не с одним-двумя именами. В «Государстве» Сократ и его партнеры по диалогу вознамерились узнать значение справедливости. В современной социологической теории мы беремся узнать значение равновесия, или, как порой его называют, гомеостаза. Сократ приходит к выводу, что справедливостью, в первую очередь, называется ситуация, когда каждый делает свое. Мы же обнаружили, что равновесие — это когда каждый играет свою роль. Чтобы проиллюстрировать этот тезис, Сократ и его друзья занялись построением теоретического — и предположительно идеального — государства. Мы же построили Социальную Систему. В итоге мы с Платоном оказываемся в совершенном обществе, имеющем некую структуру, функционирующем, находящемся в равновесии и поэтому справедливом. Но что нам делать с этим обществом? Платон со своим замыслом в голове поспешил на помощь другу Диону в Сиракузы и попытался осуществить этот план. Замысел позорно провалился..Платон был мудрым и признал поражение. Не отказываясь от своей идеи лучшего из всех возможных миров, он решил, что, возможно, для реальных людей и в реальных обстоятельствах демократический путь со всеми его слабостями окажется более приемлемым*. Мы до сих пор вели себя не столь мудро. Хотя то, что мы пока еще называем теорией, при попытках справиться с реальными проблемами проваливалось столь же позорно, как и замысел Платона, своего поражения мы пока не признали. Но я еще не потерял надежду, что в конце концов мы все-таки научимся довольствоваться менее опромет- на. (Известно, что эта книга сочинена раньше последующих). Хотя много можно высказать против содержания аргументов Фрасимаха в защиту «права сильнейшего», многое говорит и в пользу его настойчивости, из-за которой эта книга является более спорной и интересной, нежели любой другой диалог. Ср. статью «Похвала Фрасимаху» в этой книге. * Я понимаю, что в этом описании известные факты сильно упрощены и чрезмерно акцентировано намерение Платона осуществить идеальное государство в Сиракузах. Воспитание сына Диона, разумеется, можно считать весьма окольным путем к этому. Между тем и в утрировании остается много истинного для использования его в аргументации. чивыми, но зато более реалистичными подходами к проблемам, с которыми мы сталкиваемся. Подобно Утопии, Социальная Система произошла не из знакомой действительности. Вместо того, чтобы абстрагировать ограниченное число переменных и постулировать их релевантность для объяснения какой-либо определенной проблемы, она представляет собой гигантскую и мнимо всеохватывающую надстройку, состоящую из понятий, которые ничего не описывают, допущений, которые ничего не объясняют, и моделей, из которых ничего не следует. По крайней мере, они не в состоянии ничего описать, или объяснить, или натолкнуть на объяснения в отношении реального мира, с каковым нам приходится иметь дело. Многому из нашего теоретизирования по поводу социальной системы соответствует возражение, выдвинутое Милтоном Фридманом против Экономической Системы Ланге, когда Фридман говорит: Ланге «отказывается от первого шага теории — от сбора полного и всеохватывающего множества наблюдаемых и взаимосвязанных фактов — и, в основном, переходит к выводам, не поддающимся опровержению с помощью наблюдаемых фактов. У него акцентируется формальная структура теории, логические взаимоотношения между ее частями. Он считает совершенно ненужным проверять значимость своей теоретической структуры иначе, нежели посредством проверки ее соответствия законам формальной логики. Его категории выбираются в первую очередь в связи с логическим анализом, а не с эмпирическим применением или проверкой. Совершенно не ставится решающий вопрос: «Какие наблюдаемые факты могли бы опровергнуть предложенное обобщение, и какие операции необходимы для опровержения таких критических фактов?»; теория же строится так, что, даже когда она выстроена, она позволяет давать ответы лишь изредка. Такая теория дает формальные модели воображаемых миров, а не обобщения касательно реального мира» (150, S. 283)151. Консенсус относительно ценностей — одна из господствующих черт Социальной Системы. Некоторые из ее защитников делают небольшую уступку действительности и говорят об «относительном консенсусе», с помощью коего они ловко связывают собственное пренебрежение к правилам научной теории (в моделях которой нет места выражениям «относительно», «в общем и целом» или «почти») с пренебрежением к фактам, наблюдаемым в действительности (о чем говорит редкое упоминание консенсуса, выходящего за рамки в высшей степени формального и тавтологического). То, что общества сплачиваются посредством некоего соответствия между ценностями, не кажется мне ни дефиницией обществ, ни высказыванием, которому явно противоречат эмпирические свидетельства; дело лишь в том, что реальными обществами и их проблемами занимались меньше, чем Социальными Системами, где все может быть верным, в том числе и интеграция всевозможных общественных ценностей с помощью религиозного учения. До сих пор я так и не обнаружил ни проблемы, для объяснения которой необходимо допущение единой системы ценностей, ни проверяемого предсказания, которое следует из этого допущения. Трудно разглядеть, как Социальная Система, основанная на («почти») всеобщем консенсусе, может допустить структурно порожденные конфликты. Судя по всему, конфликт всегда подразумевает известную меру разногласий и размолвок относительно ценностей. Чтобы объяснить переход из рая в историю, христианской теории понадобился первород- чья релевантность — но не форма и не содержание — подсказывается случайными наблюдениями над миром... Но он тотчас же совсем забывает о реальном мире и пытается, по сути, перечислить все возможные экономические системы, которые можно вывести из этих функций... Завершив перечисление или проведя его в общем и целом так, как он считает желательным, Ланге пытается соотнести свое теоретическое здание с реальным миром, исследуя, какая из его альтернативных возможностей соответствует реальному миру. Можно ли удивляться тому, что объяснение реального мира должно удовлетворять «весьма специфическим условиям»?.. Существует бесконечное количество теоретических систем, но реальных миров очень мало». ,о>-‘ ТРОПЫ ИЗ У гопии ный грех. Аналогично этому, частная собственность функционировала в качестве deus ex machina152 в попытке Маркса объяснить переход от первобытного общества, где «человек чувствует себя так же уютно, как рыба в воде», к миру отчуждения и классовой борьбы153. Пусть оба объяснения недостаточно удовлетворительны, тем не менее они позволяют как минимум признать тяжелые и, возможно, неприятные факты действительной жизни. Ведь современная социология структурно-функциональной школы не достигла даже этого (если, конечно, не считать примечательно неуместную главу об изменении в «Социальной системе» Толкотта Парсонса первородным грехом этого подхода). Ни полет фантазии, ни даже остаточная категория «дисфункции» не в силах подвигнуть структуру интегрированной и равновесной Социальной Системы к порождению серьезных и систематических конфликтов. Правда, Социальная Система в состоянии произвести пресловутого возмутителя спокойствия из утопии — «девианта». Но даже для него требуется более подробная аргументация и введение случайных или, по меньшей мере, неопределенных переменных, в данном случае из индивидуальной психологии. Хоть система совершенна и находится в состоянии равновесия, индивиды не всегда могут достичь этого совершенства. «Отклонение (deviance) есть мотивированная тенденция, в силу каковой поведение действующего лица противоречит одному или нескольким институционализированным нормативным образцам» (Parsons, 22, S. 250). Но чем мотивированная? Отклонение возникает, когда либо индивид патологичен, «либо из какого-нибудь источника (причем, естественно, последний остается неизвестным. — Р. Д.) в систему вносится помеха» (22, S. 252). Иными словами, помеха приходит по структурным, то есть по социологическим — неведомым и непознаваемым — причинам. Эго бацилла, нападающая на систему из темных глубин души индивида или же из туманных далей внешнего мира. К счастью, система располагает определенными механизмами, а именно — механизмами социального контроля, позволяющими справиться с отклонениями и «снова установить равновесие». Бросающееся в глаза пристрастие социологической теории к родственным проблемам воспроизводства, социализации и распределения ролей, или — на институциональном уровне (в этой же последовательности) — к семье, к системе воспитания и к разделению труда, подходит к нашему сравнению такого рода теорий с утопическими обществами. Платон тщательно избегал принадлежащего Юстиниану статического определения справедливости «каждому — свое»; в его определении акцентируется «делание», активный и — пользуясь весьма неправильно употребляемым понятием — динамический аспект. Аналогичным образом структурно-фуикцио- нальные теоретики настаивают на своих занятиях не статичным, а подвижным равновесием. Но что означает это подвижное равновесие? В конечном счете, это значит, что такая система представляет собой структуру типа не здания, а организма. Гомеостаз поддерживается с помощью упорядоченного протекания известных закономерных процессов, которые не только не нарушают тишину деревенского пруда, но сами похожи на такой пруд. Здесь не годится высказывание Гераклита, что «в одну и ту же реку нельзя войти дважды». Сколь часто мы ни наблюдали бы за системой, она всегда остается одной и той же. Дети рождаются, социализируются и распределяются по ролям, наконец, умирают; рождаются новые дети, и то же начинается сначала. Что за тихий, что за идиллический мир эта система! Разумеется, она не статична в смысле безжизненности, в ней постоянно что-нибудь происходит; но происходящее находится под контролем и всегда способствует поддержанию этого прекрасного равновесия целостности. Вещи не только случаются, но и функционируют, а пока это так, все хорошо. Один из самых неудачных оттенков слова «система» — ее закрытость. Хотя некоторые структурные функционалисты и пытались это сделать, трудно не сделать вывод, согласно которому система по сути своей — это то, что (пусть даже лишь «для целей анализа) самостоятельно, последовательно в самом себе и замкнуто по отношению к внешнему. Так, тело можно назвать системой, а ногу нельзя. Фактически у адвокатов системы и без этого мало оснований печалиться из-за этого понятия. Если бы они от него отказались, их анализы утратили бы многое из своей привлекательности; тогда, прежде всего, было бы невозможным вводить те «любые источники» и тех мешающих аутсайдеров, которые теперь появляются для «объяснения» нежелательных реалий. Я не хотел бы заходить в полемике слишком далеко, но напрашивается вывод, что понимание обществ как равновесных систем отделяет лишь шаг от утверждения, что всякий нарушитель равновесия, или девиант, является «шпионом» или «империалистическим агентом». Системная теория общества находится в опасной близости к теории заговоров как движущей силы истории — а это не только конец всякой социологии, но и довольно-таки просто154. Логически против понятия «система» возразить нечего. Оно применяется к источнику всевозможных нежелательных последствий лишь тогда, когда относится к обществам в целом и характеризует верхние соотносительные рамки анализа. Разумеется, верно, что социологии приходится иметь дело с обществом. Но столь же верно, что физике приходится иметь дело с природой, и, однако, физики вряд ли сочли прогрессом, если бы обозначили природу как систему и в качестве таковой анализировали ее. Попытка это сделать, вероятно, — и разумно — была бы отклонена как метафизика. Если настоящие соображения верны, то в утопических обществах проявляются такие признаки, как пространственно-временная изоляция, всеобщий консенсус, отсутствие любых конфликтов, кроме индивидуальных отклонений, и отсутствие нефункциональных процессов — и все это структурные условия неподвижного, неисторического общества. И вот, представляется, что Социальная Система, как она мыслится некоторыми современными теоретиками социологии, обладает теми же чертами. Если же это так, то напрашивается вывод, что в теориях такого рода тоже идет речь об обществах, которые не изменяются и потому в этом смысле утопичны. Если совершенно прояснить вопрос, то такие теории утопичны не потому, что некоторые из их допущений «нереалистичны». Это же относится к допущениям почти любой научной теории. Скорее, они утопичны оттого, что ограничиваются выявлением функциональных условий некой утопичной Социальной Системы. Так, структурно-функциональная теория вводит нереалистичные допущения не с целью объяснения реальных проблем; скорее, она вводит всевозможные допущения, понятия и модели с единственной целью; описать такую Социальную Систему, какая никогда не существовала и, вероятно, никогда не будет существовать. Если мы сравним Социальную Систему с Утопией, то совершим по отношению к большинству авторов утопий несправедливость, требующую исправления. Ведь целями утопических конструкций, лежащими в их основе, всегда (за редким исключением) были критика и даже обвинение существующих обществ. История утопий — это история в высшей степени моральной и политической ветви человеческого мышления; и, хотя авторы утопий, если посмотреть на них с реалистической и политической точек зрения, могли избирать сомнительные средства ради формулирования своих убеждений, им все-таки удалось познакомить свои эпохи с тревогой за недостатки и несправедливости существовавших тогда институтов и ценностей. Однако это едва ли можно сказать о современной социологической теории. Атмосфера удовлетворенности существующим положением, а то и его оправдание, осуществляемое структурно-функциональной школой социальной мысли, не находит эквивалента в утопической литературе. Даже в качестве утопии Социальная Система представляет собой поистине слабое звено в традиции глубокой и зачастую радикальной критики. В мои намерения не входит показать, что первейшая задача социологии заключается в том, чтобы выявлять и обвинять социальное зло; но мое намерение состоит в утверждении, что у социологов, считавших, что им необходимо пуститься в утопическую авантюру, не вышло ничего хорошего, когда они сохраняли технические несовершенства утопической мысли и одновременно отбрасывали моральные импульсы своих многочисленных предшественников. III ' Полемизировать — легко, быть конструктивным — трудно, а вот быть с голь впечатляющим и самодовольным образом всеохватывающим как те, против кого направлены мои критические замечания, - невозможно, по крайней мере, для меня. И все-таки у меня нет намерения уклоняться от ответа на оправданную претензию уточнить, чьи работы я имею в виду, когда говорю об утопическом характере социологической теории; отчего я считаю подход такого типа бесполезным и даже вредным для нашей дисциплины и какие, по моему мнению, существуют лучшие пути для того, чтобы справиться с нашими проблемами. Имя, сразу же приходящее в голову, когда сегодня говорят о социологической теории, — Толкотт Парсонс. Уже теперь во многих дискуссиях и для многих людей Парсонс кажется скорее символом, чем реальностью. Поэтому я хотел бы недвусмысленно указать, что моя критика направлена не против всего творчества Парсонса и вообще не против его творчества. Она относится и не к важному и превосходному философскому анализу, проведенному Парсонсом в «Структуре социального действия», и не к его многочисленным и умным вкладам в понимание эмпирических феноменов. Тем не менее я полагаю, что большая часть его так называемых теоретических трудов показывает выдающийся пример того, что я называю утопической чертой в социологической теории. Двойной акцент — на выработку чисто формального понятийного здания и на Социальную Систему как альфу и омегу любого социологического анализа — влечет за собой множество зол и, в случае Парсонса, ни одного преимущества утопического подхода. Но в связи с такой констатацией нельзя не заметить, что большинство американских социологов и множество британских этнологов некогда были приверженцами именно этого стиля мысли. За последние годы предлагались два лекарства, прежде всего, против болезни утопизма. По-моему, оба они бь^ли основаны на неверном диагнозе, и, когда мы исправляем диагностическую ошибку, мы вправе уповать на то, что отыщем корень неудовлетворительной ситуации и при этом найдем тропу, которая выведет нас из Утопии. Уже продолжительное время в профессиональном сословии социологов весьма популярна поддержка требования Т. X. Маршалла о том, чтобы расставить «социологические дорожные знаки на средней дистанции», и требования Р. К. Мертона создавать «теории среднего уровня» (см. 154, 99). Я должен признать, что считаю эти формулировки не слишком удачными. Разумеется, Маршалл и Мертон подробно объясняют, что они имеют в виду под своими формулами. Больше всего они призывают к тому, что они называют конвергенцией теории и практических исследований. Но «конвергенция» — весьма механическое понятие для процесса, каковой вряд ли можно описать через законы механики. В первую очередь, при таком представлении подразумевается, что социологическая теория и социологические полевые исследования — два отдельных вида деятельности, которые можно разделять и объединять. Я не считаю, что дела обстоят таким образом. Скорее я полагаю, что до тех пор, пока мы будем лелеять это представление, наша теория останется логической и философской, а полевые исследования — в лучшем случае социографическими, тогда как социология провалится в бездну между первой и вторыми. Пусть увещевания Маршалла и Мертона действительно привели к отрадному новому обнаружению эмпирических проблем исследования, но я бы сказал, что, если посмотреть на формулировки, это оказалось, скорее, непреднамеренным последствием, побочным продуктом, нежели непосредственным результатом их высказываний155. Не существует теории, которую можно было бы отделить от эмпирических исследований, но, естественно, верна и обратная формулировка. Мне мало симпатично смешение оправданного требования оживлять социологический анализ эмпирическими проблемами с неоправданным требованием того, чтобы эмпирические проблемы зиждились на так называемых «эмпирических исследованиях» или чтобы социологи занимались исключительно последними. В действительности «эмпирические исследователи» и абстрактные теоретики очень похожи друг на друга в одном центральном отношении (между прочим, именно этим объясняется факт, что они в состоянии существовать без большого количества стычек и контроверз): и те, и другие в значительной степени утратили первый импульс для любых исследований и любой науки, удивление по поводу специфических, конкретных и — если это слово уже необходимо — эмпирических проблем. Многим социологам сегодня недостает попросту импульса любопытства, желания распутывать загадки, беспокойства из-за проблем. Больше, чем что-либо еще, этим фактом объясняется как успех, так и опасность утопического заблуждения в социологической мысли и ее младшего брата, заблуждения в эмпирических исследованиях. Вероятно, нет ничего поразительного в том, что такая книга, как «Социальная система», Парсонса разбирает загадки нашего опыта лишь в чрезвычайно небольшом объеме. Но я не хотел бы, чтобы меня неправильно поняли. Моя речь в защиту того, чтобы эмпирическим проблемам вновь отвели причитающееся им центральное место, ни в коей мере не является всего лишь речью в защиту более серьезного учета «фактов», «данных» или «эмпирических находок». Мне кажется, что с точки зрения занятия проблемами не так уж много разницы между «Социальной системой» и непрерывно растущим количеством несомненно изобилующих материалом докторских диссертаций на темы вроде «Социальной структуры больницы», «Роли профессионального футболиста» и «Семейных отношений в таком-то пригороде Нью-Йорка». Выбор «областей для исследования», «сфер изучения», «тем» и «предметов», основанный на том, что до сих iiop никто их не исследовал или на иной произвольной причине, — не проблема. Я имею в виду, что в начале всякого научного исследования должен быть факт или ряд фактов, удивляющих ученого. Дети коммерсантов предпочитают заниматься коммерцией на академическом уровне. Рабочие автомобильной индустрии в Детройте бастуют. Коэффициент самоубийств у людей, делающих социальную карьеру; выше, чем у других. Социалистические партии в преимущественно католических странах Европы как будто бы не в силах набрать больше 30 процентов голосов на выборах. Жители Венгрии восстают против коммунистического режима. Дальнейшее перечисление таких фактов представляется здесь излишним; тут речь заходит о том, что каждый из них бросает нам вызов вопросом «Почему?», а в конце концов именно этот вопрос все еще вдохновляет ту благородную человеческую деятельность, которой мы занимаемся, — науку. Бессмысленно твердить общие места методологии. Поэтому я хотел бы ограничиться утверждением, что та научная дисциплина, которая на каждом этапе своего развития остается проблемно-ориентированной, не так легко попадет в плен утопической мысли или позволит отделить теорию от эмпирии; для объяснений требуются допущения, или модели и гипотезы, выводимые из таких моделей; гипотезы, имплицитно всегда являющиеся как пояснительными тезисами, так и прогнозами, требуют проверки с помощью дальнейших наблюдений: проверка гипотез зачастую порождает новые проблемы156. Пусть же тот, кто в этом процессе отличает теорию от эмпирии, продолжает это делать; и все-таки я бы сказал, что такое различение скорее запутывает, чем проясняет нашу мысль. Утратой проблемной ориентации в современной социологии объясняются многие недостатки современного состояния нашей дисциплины и особенно — утопический характер социологической теории; но и сама эта утрата — проблема, заслуживающая более пристального исследования. Как стало возможным, чт о как нарочно социологи потеряли контакт с эмпирическими загадками, которых так много в социальном мире? В этом вопросе, по-моему, имеет смысл идеологическая интерпретация развития социологии, каковая была высказана некоторыми авторами в последнее время (см. 38, 167). Отвращаясь от критических фактов опыта, социологи подчеркивали и усиливали тяготение к консерватизму, весьма сильное в духовном мире сегодняшнего дня. Впрочем, их консерватизм нельзя назвать воинственным, в отличие от консерватизма Реймона Арона во Франции или же Милтона Фридмана в Соединенных Штатах; скорее, это имплицитный консерватизм, консерватизм беспечности. Несомненно, и Парсонс, и многие из тех, кто переселился вместе с ним в Утопию, отвергли бы предположение о том, что они консерваторы; а что касается их явно выраженных политических убеждений, то нет оснований сомневаться в их искренности. Но в то же время их манера рассматривать общество или, скорее, его не рассматривать, тогда как они должны были это делать, — вызвала атмосферу скепсиса, недостаточной ангажированности, желания не беспокоиться по поводу конкретных явлений и даже возвела эту установку на сдержанность в ранг «научной теории», согласно коей не надо беспокоиться. Вот так препоручив заботу о действительности властям предержащим, социологи имплицитно признали легитимность этих властей; а недостаточная ангажированность — вероятно, против их воли — обернулась ангажированностью на стороне status quo. Какое драматическое недопонимание попытки Макса Вебера отделить политику как призвание и профессию от науки как призвания и профессии! Я хотел бы повторить, что веду речь не о том, чтобы поощрить социологическую науку, являющуюся политически радикальной по содержанию своих теорий. Такая попытка и без этого была бы бессмысленной, поскольку логически такой науки существовать не может. Я, однако же, веду речь о такой социологической науке, которая не полностью утратила моральный пафос своих основателей, и я убежден, что, если мы вновь обретем утраченную за последние десятилетия ориентацию на проблемы, мы с необходимостью вернемся и к той критической ангажированности, относящейся к реальности нашего социального мира, какая необходима нам, чтобы хорошо делать свою работу. Ибо я надеюсь, что отчетливо прояснилось, чго проблемная ориентированность — это ни в коей мере не всего лишь средство избежать идеологических предрассудков, но, в первую очередь, необходимое условие прогресса в любой сфере человеческого познания. Путь из утопии начинается с познания удивительных фактов опыта, и начинается, когда берутся за проблемы, порождаемые такими фактами. Если причина, в силу коей я полагаю, что утопические черты новейших социологических теорий пагубно сказались на прогрессе в нашей дисциплине, заключается в ее неустранимой удаленности от подлинных проблем, то ведь это не единственная причина. Вполне мыслимо, что мы при объяснении конкретных проблем на определенном этапе нуждаемся в моделях весьма обобщенного типа или даже в общих законах. Без склонных к формализму и, скорее, декоративных элементов Социальная Система не могла бы считаться такой моделью. Если, к примеру, мы захотим исследовать проблему, почему успех в образовательной системе занимает столь первоочередное место среди забот людей в нашем обществе, то в Социальной Системе можно было бы прочесть намек на то, что в развитых индустриальных обществах образовательная система является важнейшим, а в тенденции — даже единственным механизмом распределения ролей. В этом случае Социальная Система оказывается полезной моделью. Однако мне кажется, что и в этом ограниченном смысле Социальная Система представляет собой в высшей степени проблематичную, но как минимум весьма одностороннюю модель и что и здесь следует положить новый почин. IV Вероятно, неизбежно, что модели, лежащие в основе научных объяснений, обретают собственную жизнь, отдаляющую их от специфической цели, для которой они первоначально были сконструированы. Так, Homo oeconomicus современной экономической теории, изначально введенный туда в качестве полезного, хотя и явно нереалистичного допущения, сегодня превратился в центральную фигуру часто обсуждаемой философии человеческой природы, далеко опережающую намерения большинства экономистов. Принцип неопределенности в современной ядерной физике, который опять же является не чем иным, как полезным допущением, в качестве операциональной реальности не посягающим на другие, стал пониматься как окончательное опровержение всевозможных детерминистских философий природы и морали. Аналогичные высказывания можно было делать и о равновесной модели общества, хотя, как я попытался продемонстрировать, к сожалению, было бы неверным утверждать, что изначальная цель этой модели состояла в объяснении конкретных эмпирических проблем. Перед нами стоит двойная задача: задать условия, при которых эта модель окажется аналитически применимой, и справиться с философски- ми импликациями этой модели157. Может показаться ошибочным, что социолог занимается последней проблемой; однако, по-моему, было бы и опасно, и безответственно игнорировать импликации сделанных нами допущений, даже если эти допущения скорее философского, чем в техническом смысле научного характера. Не говоря уже об их применении в качестве инструментария, модели, с какими мы работаем, определяют в немалом объеме наши общие перспективы, выбор проблем и акценты в наших объяснениях. Я полагаю, что утопическая Социальная Система и в этом отношении сыграла злополучную роль в нашей дисциплине. Могут существовать кое-какие проблемы, для объяснения которых важно постулировать некую равновесную и функционирующую Социальную Систему, основанную на консенсусе, отсутствии конфликтов и пространственно-временной изоляции. Думаю, что такие проблемы есть, хотя встречаются они гораздо реже, чем нам хотят внушить многие социологи современности. К тому же равновесная модель общества имеет за собой продолжительную традицию, к каковой, разумеется, принадлежат не только утопические сочинения, но и произведения вроде «Общественного договора» Руссо и «Философии права» Гегеля. Но ни в отношении объяснения социологических проблем, ни в истории социальной философии единственной моделью она не является, и я бы резко протестовал против любого имплицитного или эксплицитного утверждения о том, что ее можно рассматривать как таковую. Констатация Парсонса в «Социальной системе», что эта «работа представляет собой шаг к разработке обобщенной теоретической системы» (22, Б. 486)158, неверна во всех мыслимых отношениях, и в особенности — поскольку она подразумевает, что все социологические проблемы можно осилить с помощью равновесной модели общества. Пусть мой личный предрассудок состоит в том, что я могу вообразить гораздо больше проблем, к коим Социальная Система неприменима, чем наоборот, — и все-таки я в любом случае настаивал бы на том, что даже на в высшей степени абстрактном и фундированном философском уровне, где движется мысль Парсонса, необходима как минимум еще одна модель общества. За собой она имеет столь же продолжительную и, возможно, лучшую традицию, чем равновесная модель. Несмотря на этот факт, пока еще ни один социолог не сформулировал свои основные гипотезы так, чтобы те были применимы к объяснению критических социальных фактов. Лишь за последние годы наметились известные признаки того, что эта другая модель, которую я назову конфликтной моделью общества, обретает под собой почву. Масштаб, в котором модель Социальной Системы повлияла на само наше мышление о социальных изменениях и помутила наш разум в этой важной проблемной области, поис- тине поразителен. В особенности это влияние иллюстрируется следующими двумя фактами. Когда сегодня многие социологи говорят об изменении, они принимают совершенно бессодержательное различие между «изменением в» и «изменением обществ», а ведь оно имеет смысл лишь тогда, когда мы принимаем систему в качестве последней и единственной соотносительной точки. В то же время многие социологи как будто убеждены, что для того, чтобы объяснять процессы изменения, им необходимо выявлять определенные особенные обстоятельства или факторы, пускающие эти процессы в ход — этот метод подразумевает, что изменение в обществе является аномальной или, по меньшей мере, необычной ситуацией, и объяснять его следует как отклонение от «нормальной», равновесной системы. На мой взгляд, мы обязаны радикально пересмотреть наши допущения в обоих отношениях. Необходим Галилеев переворот в мысли, который заставит нас признать, что все компоненты социальной организации непрерывно изменяются, если какая-нибудь сила не вмешивается ради того, чтобы этот процесс остановить. Наша задача состоит в том, чтобы обнаружить факторы, задействованные в нормальном процессе изменения, а не выискивать какие-то переменные, вызывающие это изменение. Кроме того, это изменение вездесуще не только во времени, но и в пространстве, то есть каждая часть обществ изменяется непрерывно, и нельзя провести различие между «изменением в» и «изменением обществ», «микроскопическим» и «макроскопическим изменением». Историки довольно давно обнаружили, что при описании исторического процесса недостаточно ограничиваться государственными делами, войнами, революциями и правительственными решениями. От историков мы можем узнать, что то, что происходит в доме г-жи Шмидт, в низшем подразделении какого-нибудь профсоюза или в церковной общине, столь же существенно для социального процесса истории и даже в такой же степени является историей, как и происходящее в Белом Доме или в Кремле. Великая творческая сила, форсирующая изменения в модели, каковую я попытался здесь описать, и столь же везде сущая — социальный конфликт. Пусть мысль о том, что конфликты есть везде, где мы имеем дело с социальной жизнью, неприятна и тревожна; тем не менее она необходима для нашего понимания социальных проблем. Как в изменениях, так и в конфликтах мы привыкли искать особые причиы или обстоятельства, когда мы их встречаем; но здесь опять необхо дим полный переворот в нашем мышлении. Поразительно и ненормально не наличие, а отсутствие конфликта; и у нас есть все основания проникнуться подозрением к тому обществу, где, по всей видимости, конфликтов нет. Разумеется, мы не должны предполагать, что конфликты всегда являются насильственными и неконтролируемыми. Вероятно, существует некий континуум от гражданской войны до парламентских дебатов, от забастовок и локаутов до мирных переговоров о тарифах. Наши проблемы и их объяснения, несомненно, многому научат нас относительно вариативной широты форм конфликтов. Между тем если мы сформулируем такие объяснения, то никогда не утеряем из виду лежащее в их основе допущение, что конфликты можно на время подавить, что их можно регулировать, канализовать и контролировать, но что ни король философов, ни современный диктатор не в состоянии устранить их раз и навсегда. К инструментарию конфликтной модели общества, наряду с изменением и конфликтом, принадлежит еще и третья мысль — мысль о принуждении. С точки зрения этой модели общества сплачиваются не посредством консенсуса, а с помощью принуждения, не через всеобщее согласие, а путем контроля одних над другими. Хотя для известных целей и полезно говорить о ценностной системе некоего общества, но в конфликтной модели такие значимые ценности в каждый конкретный момент являются господствующими, а не всеобщими, утверждаемыми насилием, а не общепринятыми. И подобно тому, как конфликт ускоряет изменения, можно считать, что принуждение поддерживает конфликты. Мы полагаем, что конфликт вездесущ, поскольку насилие встречается повсюду, где только люди объединяются в общество. В формальном смысле в социальных конфликтах речь всегда идет об основах принуждения. Я весьма кратко обрисовал конфликтную модель общества — как я ее вижу. Но, не говоря уже о ее философских связях, в нее нет необходимости углубляться — разве только если это необходимо для объяснения конкретных проблем. Ведь тут я веду речь об ином. Надеюсь, стало ясно, что существует фундаментальное различие между равновесной и конфликтной моделями общества. Утопия — выражаясь языком экономистов — есть мир определенности, достоверности (Gewi?heit). Это обретенный рай; ее жители знают все ответы. Но мы живем в мире неопределенности, недостоверности (Ungewi?heit). Нам неведомо, как выглядит идеальное общество; а если мы считаем, что знаем это, то у нашего соседа совершенно иные представления. Поскольку нет уверенности (по определению разделяемой всеми людьми в конкретной ситуации), то для обеспечения минимума возможной в жизни сплоченности должно действовать принуждение. Поскольку мы не знаем всех ответов, должен наличествовать постоянный конфликт относительно ценностей и политических идей. Из-за неопределенности существуют непрерывные изменения и развитие. Не говоря уже о полезности в качестве инструмента научного анализа, конфликтная модель, по сути, не утопична; это модель открытого общества. Я не намерен здесь, становясь жертвой ошибок многочисленных струк гурно-функциональных теоретиков, выдвигать притязание на всеобъемлющую и исключительную значимость конфликтной модели. Насколько я вижу, для объяснения социологических проблем нам необходима как равновесная, так и конфликтная модель общества; и может быть, в философском анализе у человеческого общества всегда два лица, наделенных одинаковой реальностью: одно лицо — стабильности, гармонии и консенсуса, а другое — изменения, конфликта и принуждения159. Строго говоря, речь не идет и о том, избираем ли мы для исследования проблемы, каковые можно уразуметь лишь с помощью равновесной модели, или же такие, для объяснения которых нам необходима конфликтная модель. И все же у меня складывается впечатление, что в связи с недавними разработками в сфере нашей дисциплины и с представленными выше критическими соображениями нам было бы неплохо сконцентрироваться не просто на конкретных проблемах, но именно на таких, которые требуют объяснения с точки зрения принуждения, конфликта и насилия. Пусть это второе лицо общества не столь эстетически привлекательно, как Социальная Система, но если бы социология могла предложить лишь легкое бегство в утопический покой, то наши старания были бы напрасными.