14. СОВРЕМЕННОЕ ПОЛОЖЕНИЕ ТЕОРИИ СОЦИАЛЬНОЙ СТРАТИФИКАЦИИ
I Во всех человеческих обществах среди людей существуют разные типы неравенства. Отчего же это так? С этой проблемой должна иметь дело теория социального расслоения. При более осторожной формулировке это высказывание и этот вопрос могут стать началом формулировки проблемы, ибо как таковым им свойственна почти неприемлемая неточность. К тому же, дискуссия о ее точной формулировке пока не завершилась, и любая попытка стимулировать ее здесь с необходимостью окажется спорной — ситуация, которая может дать повод для меланхоличных комментариев по поводу развития социологии. Среди людей существуют разные типы неравенства. Необходимо сделать несколько шагов рефлексии, чтобы продифференцировать этот тезис так, чтобы он превратился в explicans212 теории, характеризующей социальное расслоение. Одни люди очаровательны, а другие грубы; одни более, а другие менее умны, сильны или крупны; в этом смысле люди неравны. Но неравны они и оттого, что одни из них являются слесарями, а другие учителями или, вероятно, врачами; к одним обращаются «господин», а к другим — «товарищ» или же «дружище» (Kumpel)*. Мы обязаны проводить различие между неравенствами индивидуальными (зачастую ошибочно называемыми «естественными») и социальными. Здесь нам пред стоит иметь дело исключительно с последними, то есть с неравенствами, зависящими от социальных позиций людей, а не от их индивидуальных личностей, и потому не со случайными, а с социально структурированными. Муж и жена — в такой же степени социальные позиции, как профессиональные позиции слесаря или токаря, или же религиозные позиции протестантов и католиков; и всё это пары неравных позиций. Но их неравенство отличается (или о нем так можно думать) от того, которое наличествует между мастером-ремесленником и подмастерьем, между взрослым и юношей, между священником и мирянином. В первом случае мы имеем дело с видовыми различиями, в последнем — с различиями ранговыми. По меньшей мере, в мыслительной абстракции мы можем рассматривать всевозможные социальные позиции как таковые исключительно в отношении их различий, то есть безотносительно к какой бы то ни было ранговой упорядоченности и вообще к любому порядку в них; когда мы это делаем, мы говорим о социальной дифференциации. Социальное расслоение, напротив того, всегда соотносится с неравенствами рангов дифференцированных социальных позиций213. Существует ранговое неравенство между позициями феодального сюзерена и его вассала, или министра и гражданина; ранговое неравенство существует и между банкиром и учителем, зарабатывающим лишь крошечную долю дохода банкира, — или между врачом и крестьянином. Найти различие между двумя последними типами неравенства труднее, но и гораздо важнее, чем между прежде упомянутыми. Один из способов их описания состоит в том, что в первом случае неравенство носит транзитивный характер; оно влечет за собой отношения зависимости или же активную выше- и ни- жерасположенность позиций. Во втором же случае неравенство интранзитивно, позиции располагаются в системе ко ординат, но отношения между ними не устанавливаются. Транзитивное неравенство обозначает производственные отношения, которые порождают нормы и структуры; в противоположность этому, интранзитивное неравенство описывает некую дистрибутивную упорядоченность. Напрашивается мысль о господстве в первом случае и о престиже во втором. И все-таки, вероятно, оба этих понятия представляют собой лишь partes pro toto214, и существует множество исторических версий таких неравенств. Под социальным расслоением в дальнейшем мы будем понимать неравенства интран- зитивного или дистрибутивного вида. В отношении же транзитивных неравенств велика терминологическая путаница. Здесь исторически верным будет говорить о классовых структурах, хотя сегодня это легко может привести к недоразумениям. Итак, во всех человеческих обществах существует некая структура интранзитивных или дистрибутивных ранговых неравенств среди позиций, которые занимают люди; мы называем эту структуру социальным расслоением. В формулировках такого типа сходится множество дефиниций, хотя различие между транзитивными и интранзитивными неравенствами то и дело не замечается. Тем не менее, большинство современных дефиниций выглядит, например, так: «дифференциальное ранговое упорядочение» (Т. Парсонс), «неодинаковая оценка различных позиций» (К. Дэвис), «неодинаковое распределение материальных компенсаций и престижа» (В. Весоловский), «дистрибутивный процесс в человеческих обществах — процесс, в ходе которого распределяются редкостные ценности» (Г. Ленски). Но и в этом случае в понятии остается еще целый ряд трудностей. Как можно эмпирически провести демаркационную линию между транзитивным и интранзитивным неравенством? Можно ли свести социальное расслоение к дифференциации престижа («оценка»), или следует учитывать различные независимые друг от друга средства распределения? Следует ли ограничи вать это понятие ранговыми различиями в том виде как те примыкают к одному-единственному, будь то универсальному или же исторически конкретному, типу социальных позиций (профессия, семья)? Как можно преодолеть технические трудности описания структур социального расслоения? Высказывание о том, что во всех человеческих обществах имеется расслоение, естественно, означает, что это касается всех известных обществ; в противном случае он вскоре привело бы в тупик круговой аргументации. Но и здесь эмпирическое обобщение ни в коей мере не бесспорно. Расслоение в некоторых простых обществах описывается антропологами как столь рудиментарное, что его практически нег (см. 274); а современные общества социологи Востока и Запада называли «бесклассовыми» — даже тогда, когда более хитрые адвокаты этой теории отстранились от «неэгалитарной бесклассовости» (см. 208, 263). В каком-то пункте формулировки теории социального расслоения необходимо решить этот эмпирический вопрос; но ради разработки этой нам, по существу, не требуется эмпирических обобщений. Для начала достаточно констатировать, что многим или, точнее, некоторым человеческим обществам ведомо социальное расслоение. Отчего это так? Второй взгляд показывает, что теория социального расслоения фактически пыталась разделаться сразу с двумя вопросами, которые могли быть весьма сходными, но значительно разошлись по своим методологическим импликациям. Первый вопрос — о том, что если нечто наблюдается в некоторых обществах, то должно ли оно фактически присутствовать во всех, то есть если ли основания допускать, что социальное расслоение является не только эмпирически, но и теоретически универсальным, иными словами, неизбежным. Здесь теория стратификации частично привела к интенсивным поискам социологических универсалий; но если основная тяжесть дискуссии касалась этой проблемы, то сама дискуссия по причинам, о которых как раз должна пойти речь, оставалась примечательно бесплодной; ее результаты несравнимы с затраченной на нее энергией. Второй вопрос: отчего и как формы выражения расслоения и его образцы меняются от общества к обществу. «При каких условиях мы получаем больше или меньше различных форм неравенства, и почему, и с какими для кого последствиями?» (см. 274). Очевидно, этот вопрос можно поставить независимо от первого. Даже если бы расслоение не было универсальным феноменом, у этого вопроса был бы смысл. Между тем, столь же очевидно, что всякий ответ на первый вопрос имеет импликации для более конкретной проблемы, и наоборот. В действительности, отношения между двумя вопросами ведут даже к постановке методологических проблем существенной важности. В литературе по нашему вопросу сообщения по проблеме эмпирических вариаций расслоения встречаются гораздо реже, чем по проблеме его универсальности; но те немногие, что имеются, требуют нашего особого внимания. Итак, проблемы теории расслоения таковы. Неизбежны ли в человеческих обществах интранзитивные ранговые неравенства позиций? Как мы можем объяснить вариации социального расслоения в исторических обществах? п Прежде всего, надо полагать, что обрисованные проблемы расслоения гораздо старше самой социологии. Историю социальной и политической мысли можно было бы вообще написать в аспекте ответов, которые давались на первый и наиболее общий вопрос. Эта история начиналась бы с продолжительного предсоциологического периода, когда неизбежность расслоения считалась общепринятой, — как минимум, после золотого века изначального равенства, — и когда ее провозгласили вместе с допущением естественного рангового неравенства между индивидами. Начинаясь с Платона (а то и раньше), эта история досягает до эпохи, когда Руссо (« Discours sur l’in?galit? parmi les hommes » — «Речь о неравенстве среди людей»), Джон Миллар («On the Origin of the Distinction of Ranks» — «О происхождении ранговых различий»), Фергюсон («Essay on the History' of Civil Society» — «Опыт об истории гражданского общества») и некоторые другие открыли новое направление аргументации, подготовившее почву для революций конца XIX века, а также для истории собственно социологии215. Если мы отвлечемся от заблуждения, которое лишь недавно вновь охарактеризовал В. Бакли (260) и согласно которому социальное расслоение иногда объясняется социальной дифференциацией или, скорее, смешивается с последней, то дискуссия уже с тех эпох концентрировалась вокруг вопроса о том, какая транзитивная сила общества в состоянии объяснить интранзитивную систему социального расслоения. Первый и наиболее частый ответ на этот вопрос — ответ, который давали все упомянутые и не упомянутые авторы-классики, включая Маркса, — имел в виду собственность. Они считали, что социальное расслоение есть результат неодинакового распределения собственности, и поэтому последнее якобы порождает все разделения в современном обществе. Социальное расслоение не неизбежно; ведь и собственность может отсутствовать в первобытном обществе, или, точнее, в первобытном коллективе (Urgenossenschaft) людей; ее опять не будет, когда общество вновь окажется замененным на коллектив. С тех пор было предложено множество других ответов — вероятно, теорий расслоения. Большинство таких теорий было сформулировано (или же заново сформулировано) в ходе дискуссии по этой проблеме в США, начавшейся вместе с «Аналитическим подходом к теории социальной стратификации» Толкотта Парсонса в 1940 г. и нашедшей новейшее (хотя, очевидно, не последнее) выражение в труде 1ерхарда Ленского «Власть и привилегия» («Power and Privilege», 1966). Многочисленные североамериканские авторы (К. Дэвис, У. Мур, М. Тумин, В. Бакли, Р. Симпсон, Д. Ронг, Г. Хуа- ко, Э. Л. Ститчкомб и другие), а также несколько европей цев (Р. Майнтц, Р, Лепсиус, В. Весоловский и другие) участвовали в дискуссии о принципах расслоения, которая началась с констатации непримиримых позиций и в последние годы во все возрастающем объеме привела к поискам нового синтеза. Если мы на мгновение сконцентрируемся на философской проблеме неизбежности расслоения и будем хронологически продвигаться вперед, то увидим, что в ходе этой дискуссии предлагались следующие решения216: 1. Парсонс (1940, 1953): Расслоение есть результат того факта, что социальное действие всегда включает в себя акты оценивания дифференцированных позиций: «Если мы примем процесс оценивания за данный, то есть вероятность, что он послужит тому, чтобы дифференцировать сущности в какой-либо ранговой упорядоченности.» (253, 8. 387) «Оценивание» тем самым служит большой транзитивной силой общества. 2. Дэвис и Мур (1942, 1945, 1953): Расслоение универсальным образом необходимо, чтобы «внушить подходящим индивидам желание занять определенные позиции и, когда они уже окажутся на этих позициях, — желание выполнять связанные с ними обязанности». (244, Б. 242) Расслоение — это результат различий в «функциональных значениях позиций», с одной стороны, и в распределении редкостных способностей, с другой. 3. Тумин (1953,1955), Д. Ронг (1959,1964): Расслоение следует рассматривать в связи с господством (Ронг: «Дэвис и Мур сформулировали свои теории не так, чтобы поставить акцент в расслоении на элемент власти...»), а именно — так, что системы расслоения помогают тем, кто господствует: «Системы социального расслоения функционируют, неравно распределяя среди населения собственные благоприятные образы.» 4. Симпсон (1956): Социальное расслоение есть экономический феномен, происходящий из взаимодействия предложения и спроса при распределении персонала и социальных позиций. 5. Дарендорф (1961), Лепсиус (1961): Расслоение есть результат неодинакового распределения позиций по отношению к господствующим ценностям, то есть к санкциям, которые грозят структурным отклонениям. В этом смысле дистрибутивную систему статуса можно вывести из продуктивной системы господства. 6. Мур, Тумин (1963): Социальное расслоение объясняет^ ся множеством причин, среди каковых надо учитывать необходимость распределения персонала и дифференцированных позиций, а также последствия структуры власти. 7. Ленски (1966): Расслоение соотносится с функциональными необходимостями (и рудиментарно) потому, что общества должны справляться с проблемами физического выживания их членов; но оно — результат соотнесения структур господства с распределением излишка (surplus). Кроме хронологии, существуют и иные способы упорядочения этих теоретических подходов. В действительности, хронологический метод может показать лишь то, для американских участников дискуссии характерна растущая, склонность к поискам синтеза противостоящих позиций. Поскольку же априори не видно причины, в силу коей синтез способен лучше разрешить проблему лучше, чем несинтетическая позиция, и поскольку и без этого резюмированная здесь американская дискуссия представляет собой не единственный вклад в такое решение, контроверза продолжает существовать. В содержательном отношении это значит, что относительное значение по меньшей мере четырех позиций пока остается непроясненным. Во-первых, существуют исследователи, стремящиеся объяснить наличие расслоения с помощью понятий, каковые сами не являются универсальными и поэтому не включают в себя предположений об универсальности расслоения. Выведение расслоения из собственности (и, в первую очередь, из «транзитивной собственности» на средства производства) — наиболее известный, но не единственный пример этого подхо- да. И о разделении труда многие утверждали, что его можно не принимать во внимание. Представление о том, что расслоение есть эпифеномен экономического избытка (surplus), и при этом недоступное историческому изменению ядро со-, циальной структуры не ведает ранговой упорядоченности, принадлежит к том)' же основному подходу. Во-вторых, существуют объяснения расслоения, имеющие своей целью продемонстрировать универсальность этого феномена и привлечь для его обоснования такие факторы, которые имплицитно или эксплицитно соотнесены с перспективой консенсуса в обществе. Попытка его выведения из функционального значения позиций и скудости формирующихся талантов — одна, правда, теоретически весьма недостаточная версия такого рода обоснований. Она имплицирует — а, вероятно, и затушевывает — тот фактор, что в теории Парсонса присутствует эксплицитно, а именно — «оценивание» (evaluation). Оценивание как вездесущая и основополагающая социальная сила в этом смысле всегда предполагает совпадение оценок, то есть консенсус. Поэтому оно должно объяснять не только универсальность расслоения, то есть консенсус, но и его вклад в социальную (относящуюся ко всему обществу) интеграцию. В-третьих, мы обнаруживаем объяснения расслоения, каковые также имеют целью доказать необходимость и универсальность этого феномена, но используют перспективу принуждения (constraint) со стороны общества. Хотя транзитивная сила как таковая здесь обобщена, она является уже силой разделения: эти признаки описывают, прежде всего, господство и его различное распределение. Перевод транзитивных структур классов в интранзитивные структуры статуса может быть более или менее непосредственным, прямолинейным или изменять направление; во всяком случае, это процесс, лежащий в основе образования социального расслоения. Наконец (в-четвертых), непрерывно распространяются попытки отыскать решения для все еще открытой дилеммы, основанной на контроверзе между вторым и третьим подходами. На самом низком уровне такие попытки гармонизации предлагают попросту компромиссы или комбинации в том виде, как они встречаются, например, в новейших докладах по поводу дебатов между Дэвисом и Муром. Синтетические подходы, например, различение Ленским сферы консенсуса, относящейся к необходимости, от сферы господства, относящейся к избытку, ведут значительно дальше. Здесь синтезы напоминают более старые теории, опирающиеся на Маркса. Между тем, до сих пор имеется весьма немного признаков успешной интеграции противостоящих друг другу подходов в более обобщенную и плодотворную теорию. III Состояние теоретической дискуссии по социальному расслоению остается столь же запутанным, как и во всегдашних ее описаниях. Причиной этому служит не только борьба множества подходов за признание в среде специалистов, но и, в первую очередь, трудность нахождения метода, с помощью которого можно было бы достичь решения ситуации с несовместимыми подходами. Возможно ли с уверенностью узнать, какой из подходов лучше, полезнее и даже правильнее? Менее осторожная формулировка: отчего теория социальной стратификации кажется таким пустынным и неудовлетворительным участком познания? Как мы сможем преодолеть бесплодный обмен мнениями при полемике или контроверзу, не имеющую последствий для науки? Если мы предположим, что обоснование того наблюдения, что в некоторых обществах есть социальное расслоение, означает объяснение интранзитивных неравенств посредством транзитивных, то сразу же возникнет возражение: каково в таком случае происхождение транзитивных неравенств? Функциональное значение и собственность, но и, разумеется, оценивание и господство — всё это, если мы предположим их неравное распределение — само требует объяснений, так что проблема лишь будет сдвигаться на другой, хотя, возможно, и более высокий уровень, до тех пор, пора мы будем заменять одно неравенство на другое. Между тем, объяснения транзитивных неравенств весьма редки. И вдобавок — называем ли мы их теорией социального действия или же теорией общественного договора — они вскоре приводят к непроверяемым высказываниям о природе человека: о склонности людей оценивать вещи из окружающего их мира или о необходимости обуздывать человеческие пороки с помощью санкций. Возможно, имеет смысл проследить за такого рода аргументацией, но основной ее результат очевиден уже теперь. Даже если мы заново сформулируем теории расслоения в направлении, предложенном Хуако (272), останется сложным изобрести экспериментальный тест, который бы их окончательно подтвердил или отбросил. Строго говоря, то, что выступает под именем теории в современной социологии, как правило, вообще теорией не является. Скорее, это состоит из множеств высказываний и допущений, которые (согласно разной терминологии) можно назвать общими ориентациями, паратеориями, или образами общества. Мы движемся здесь в «полосе обеспечения» (Vorfeld) строгих — ибо объясняющих и проверяемых — теорий, где пока неприменимы правила фальсификации. Предпочитаем ли мы структуры господства последствиям оценивания или нет в поисках предпосылок социального расслоения — вопрос дискуссии, а не доказательства, аргументации, а не наблюдения. Не существует интерсубъективной инстанции, которой было бы по силам выбирать между предпочтениями, и потому спор, по меньшей мере, в принципе, может затянуться навсегда, но так никуда и не приведет. «Дискуссии о различных классовых теориях, — писали С. М. Липсет и Р. Бендикс в 1951 году, — часто представляют собой академический эрзац реального конфликта по поводу политических ориентаций» (20). Возможно, это так, поскольку большинство теорий классов и статусов фактически являются паратеориями неравенства. Значит, лишь в таких условиях разумно классифицировать различные подходы на «консервативные» и «радикальные», как и сделали многие авторы, начиная от Липсета и Бендикса, и заканчивая Ленским. Дихотомия довольно-таки проста и относится лишь к части классовых теорий или политических ориентаций; в этом отношении спор о ценностных суждениях, кроющийся за стычкой по поводу теорий социального расслоения, особой утонченностью не отличается; но, разумеется, способ, каким обосновываются истоки ранговых различий, содержит импликации и последствия в отношении образа хорошего общества, к которому привержен исследователь. Все это не должно означать, что паратеории социального расслоения бесполезны. Даже отвлекаясь от факта, что подлинному конфликту по поводу политических ориентаций присуща собственная необходимость и что он занимает законное место и в социологических спорах, паратеории имеют последствия, которые превращают их в приемлемый эрзац для пока не существующих теорий, если не в предпосылку их формулирования. Паратеории могут быть полезными: вот в чем, а не в истине или правильности, их методологический статус. Полезность паратеории доказывается помощью, оказываемой ею для построения и формулировки теорий. Эта помощь может носить логический характер и состоять, например, в обнаружении отношений между, на первый взгляд, отдаленными и не связанными между собой частями теории, — в обосновании мерок непротиворечивости и т. п. Между тем, чаще польза от паратеории бывает теоретической или, как следует выразиться на методологически строгом языке, психологической: пара геория дает некую перспективу, оптику, направляющую внимание на определенные проблемы, определенные факторы, определенные теоретические решения за счет других. Эти проблемы, факторы и решения могут отыскиваться или отбрасываться и на основании других, зачастую совершенно имплицитных причин; но паратеоретическая ориентация облегчает их обнаружение, в особенности — оттого, что она в то же время предоставляет (теоретически произвольные, если даже морально необходимые) стандарты значения. Полезность паратеории формирует даже важный предмет методологической рефлексии. Это особенно верно для дисциплины, где почти все, что возникает под именем теории, представляет собой либо искусственный язык, на который можно или даже нельзя переводить то, что поддается и иному выражению, — либо паратеорию, граничащую с социальной философией. Если сделать скидку на догматизм этого утверждения, то результат таких рассуждений можно предугадать. Чем бы ни была полезность паратеории для эмпирического знания, то есть для проверяемых теорий, паратеория должна соответствовать трем условиям. Паратеория полезна для теории лишь тогда, когда ее не смешивают с теорией и не выдают за последнюю, то есть когда ее преходящий характер признан и не вызывает споров. Паратеория полезна для теории тогда и только тогда, когда ей следует теория, то есть когда сама по себе она недостаточна и предлагается для достаточного объяснения социальных проблем. Паратеория полезна в той мере, в коей ее элементы приближаются к теориям, то есть она должна вести к порогу теории, а не в противоположном направлении, к социальной философии. Пусть паратео- ретические рассуждения по-своему полезны даже помимо теории, например, при анализе моральных и политических импликаций социологического познания, — однако здесь мы хотим ограничиться теоретическим аспектом. * . IV Большинство сообщений по (так называемой) теории социальной стратификации не приводят к большим успехам, когда мы меряем их указанной меркой. Они принадлежат не просто к паратеории, но еще и к подозрительно самодостаточной паратеории. Вследствие этого о многих из них можно сказать, что некоторым образом в них нет и паратеории. Однако этого нельзя сказать о новейшей работе по этой дискуссии, о книге Герхарда Ленского «Власть и привилегия». Труд Ленского выдерживает испытание по всем трем предложенным нами критериям полезной паратеории, даже если его содержание дает повод значительным сомнениям (см. 274). Как уже упомянуто, Ленски отличает царство необходимости от царства свободы. Социальные структуры, по его мнению, состоят, с одной стороны, из упорядочения тех видов деятельности, которые необходимы для гарантии физического выживания индивидов в обществе, а с другой — в упорядочении деятельности за рамками потребности в выживании, в сфере экономических и социальных излишков. С точки зрения Ленского, первые структуры являются сферой функциональной координации и кооперации, последние — областью господства и принуждения. Для дистрибутивного упорядочения социального расслоения это означает, что в отношении человеческих усилий, направленных на физическое выживание, существенного неравенства не существует, и уж точно нет неравенства, порождающего конфликты, — а вот распределение излишков порождает как неравенство, так и конфликты (при этом возможность «альтруизма» чугь-чуть дополняет картину). Тем самым Ленски приходит к двум своим «законам распределения»: «Люди будут делить продукт своего труда в той мере, которая требуется, чтобы обеспечить выживание и продолжение продуктивности тех других, чьи действия для них необходимы и полезны.» — «Власть характеризует распределение почти всех излишков, принадлежащих некоему обществу.» (274, 8. 44) Излишки растут по мере того, как развивается технологическая основа общества; а вместе с возрастающими излишками сложнее, проблематичнее и отчетливее закрепляются по позициям системы расслоения. Если отвлечься от многочисленных конкретных вопросов — от различия между выживанием и излишками, от импликаций функциональной теории выживания и от мысли о технологии как движущей силе — то, прежде всего, останется вопрос о том, сколь далеко этот подход заведет нас в анализе исторических обществ. (Хотя и не без критического подтекста, сама возможность такого вопроса все-таки показывает, насколько ближе, чем большинство других «теоретиков» стратификации, Ленски подходит к содержательной теории). Ленски сам дает материал для ответа на этот вопрос; при этом становятся явственными и ограничения его подхода. Ибо если для многих исторических обществ можно показать, что структура расслоения усложняется вместе с увеличением экономических излишков, то есть что тем самым модели распределения становятся сложнее и дифференцированнее, когда растет количество распределяемого, — эта перспектива не работает в тех обществах, где требуется больше всего распределять: в современных индустриальных обществах. Ленски соглашается с этим фактом и по сути констатирует «значительный поворот назад в стародавней тенденции развития, в сторону непрерывно возрастающего неравенства» (274, Б. 308). Но хотя мы и можем признать интеллектуальную честность этого автора, трудно понять, как он будет вопреки этому выводу придерживаться своей синтетической перспективы. Есть другие эмпирические проблемы, в отношении каковых подход Ленского ведет не слишком далеко. К примеру, можно спросить, отчего так много систем социального расслоения как раз угрожали выживанию множества людей, или же, почему, по меньшей мере, в современных обществах власть имущие «раздают» столь значительную часть произведенных их обществами излишков. Такого рода вопросы подводят к выводу о том, что синтез, к которому стремится Ленски, дает нам не более полезную теорию расслоения, чем входящие в него элементы. Говоря иначе и конструктивно: отношения господства, вероятно, сплошь и рядом важнее, чем хотелось бы признать Ленскому; во все эпохи они служат источником ранговых различий. Если Ленски и собрал воедино множество элементов удовлетворительной паратеории сратификации, то его намерения по систематизации вроде бы ведут по ложному пути. Понадобилось бы три взаимосвязанных категории, дополненные несколькими привходящими факторами, чтобы ответить на исходный вопрос Ленского (который, как мы видели, на самом деле состоит из двух вопросов): отчего существует дистрибутивное неравенство, и при каких условиях оно варьирует по типу и степени? Эти категории — господ- ство, нормы и социальные роли. Структуры господства, целое сложное поле инициативы и сопротивления, включающее в себя непрерывную циркуляцию людей и идей, являются необходимым условием возникновения норм как таковых. Если мы включим в эти структуры господства содержание интересов, преобразующихся в нормы, то эти структуры станут вполне достаточным условием для генезиса норм. Нормы предоставляют критерии, согласно коим оценивается и санкционируется, то есть вознаграждается или наказывается, поведение людей. Но расслоение — не сумма индивидуальных ранговых неравенств; оно социально структурировано. Дела обстоят так, потому что в любой данный момент ролевые связки институционализованных ожиданий или предписаний дают своим обладателям неодинаковые шансы на выполнение норм. Поскольку нормы, приобретающие значимость в качестве таковых, не благоприятствуют одним ролям и благоволят к другим (или осторожнее: в той мере, в какой они это делают), социальное расслоение существует в смысле дифференциального распределения санкций, сопряженных с нормами217. ' Такова весьма обобщенная и формальная модель. Прежде, чем применить ее к эмпирическим обществам, надо как минимум учесть теоретически менее важный, но, тем не менее, влиятельный фактор; это имманентная традиция, касающаяся систем расслоения. Кажется убедительным эмпирическое обобщение: системы расслоения оказывают более сильное и длительное остаточное воздействие, нежели системы господства; даже правящая партия, которая решительно отметает всякое нормативное регулирование социальных различий кастового характера, не может в течение нескольких лет устранить пережитки тысячелетней кастовой системы. Кроме того, ради совершенствования модели необходимо найти средства и способы, чтобы идентифицировать содержание интересов, присутствующих в решениях власти; то же каса ется содержания ролевых ожиданий, выражающихся в таких решениях. Существуют и другие подлежащие решению проблемы аргументации и проблемы эмпирического характера. Но даже если бы зашла речь о том, чтобы усовершенствовать модель указанным образом, это не оправдывало бы особого энтузиазма. Долог путь от паратеоретических соображений к теории; что ни добавляй к таким соображениям, предметом их остается аргументация, а не проверка. В теории социального расслоения мы еще не вышли из прихожей. V Ничто не иллюстрирует сложностей в состоянии теории расслоения лучше того факта, что в этой области конструктивная абстракция и полевые социальные исследования разделены непреодолимой пропастью. То, чем часто характеризуется социология вообще, а именно — отделение (так называемой) теории от (так называемых) полевых исследований, едва ли можно отрицать в сфере расслоения. Нет в буквальном смысле почти никакой связи между «Принципами расслоения» Дэвиса и Мура или «Пересмотренного аналитического подхода к теории социального расслоения» Парсонса и исследованиями кастовой системы в Индии, профессионального престижа в Австралии или различий в доходах в Великобритании. Вследствие этого в различных группах тех, кто занимается вопросами расслоения, возникло ощущение взаимной неуместности. Те, кто пытается построить шкалу профессионального статуса, которую можно использовать при подготовке материалов переписи населения, не находят ничего полезного в споре между Дэвисом и Муром и удивляются по поводу эмоций, возбужденных этим спором; с другой стороны, те, кто принимает участие в дискуссии, как будто бы не ощущают необходимости хотя бы одного упоминания тем временем ставших весьма объемистыми исследованиями в области социального расслоения. Это печальная ситуация, которую надо преодолеть, если мы хотим разделаться с автаркическими паратеориями. Часть упреков направлена против эмпирических исследователей расслоения. Множество исследований расслоения страдают от наивно самодовольных описаний, каковые должны пробуждать серьезные сомнения в собственной ценности. Разумеется, много сведений можно узнать из «Системы статусов в современном обществе» Ллойда Уорнера, или из разделения британской переписи населения по социальным классам, или же из книги Немчинова «Изменения в классовой структуре населения Советского Союза», не говоря уже о многочисленных аналогичных исследованиях «более простых» народов. Но возникает большое искушение приумножать эмпирические работы по изучению профессионального престижа на обувных фабриках или по самооценке почтовых служащих лишь потому', что никто не осмеливается сомневаться в их социологическом характере. Ведь маргинальные приобретения от дальнейшего изучения таких предметов являются минимальными для продвижения наших знаний вперед, и поэтому требуются весьма неотложные основания за пределами науки, чтобы продолжать такое изучение. Это относится даже к области исследования с наибольшей технической утонченностью, а именно — к измерению социального статуса. В литературе встречаются многообразные критерии статуса, начиная от простых усредненных ранговых мест в изучении профессионального престижа по Холлу-Джоунзу и заканчивая комплексными показателями статуса, разработанными Э. К. Шойхом (см. 205). Но вопреки своей технической утонченности все они страдают от того, что цель, ради которой они разработаны, будучи описательной, не дает никаких указаний по ориентации и, прежде всего, никаких критериев успеха, так что эти критерии теоретически остаются произвольными — существенные затраты времени и фантазии с весьма мизерным результатом. Не все эмпирические исследования в области расслоения таковы; и дистанция между работами, относящимися к теории социального расслоения, и тем, что предоставляет эм- пнрия, в конечном счете становится непростительной там, где создатели теорий в силу незнания или незаинтересованности пренебрегают конструктивными элементами, разработанными на основании эмпирических исследований. Так, теории несоответствий в статусе, властных и статусных позиций в классе служащих, руководства и признания в малых группах, кастовой структуры, распределения вознаграждений в условиях эгалитарной идеологии, функциональной и скалярной организации, и многие другие бесспорно релевантны для теории социального расслоения; но лишь немногие пытались ввести их в теоретическую дискуссию. Это значимо a fortiori218 для такого конструктивного элемента теории расслоения, который в учебниках по социологии даже редко упоминается, хотя он располагался у истоков теории социальной стратификации и сравнительно хорошо развит; это теория экономического распределения или более обобщенно — теория цен в ее частях, релевантных для проблем распределения. Когда экономисты начинают мыслить широко, они признают, что при объяснении цен, количеств продукции, факторов спроса и распределения доходов существуют значительные зоны неопределенности. Как это недавно впервые сформулировал Крелле: «Поэтому здесь остается воздушная подушка для непосредственного влияния власти, и социополитическая теория власти заполняет пробел.» (206, S. 78) I! какая же теория это осуществляет? Для большинства экономистов контакт с социологией заканчивается там, где разделились эти дисциплины, напр., у супругов Уэбб, у Туган-Барановского, марксистов конца XIX — начала XX веков и, возможно, еще у Вебера. Экономистов можно понять, ибо существует совсем немного современных попыток социологов сопрячь развитые экономические теории с теорией социальной стратификации. Если бы такие попытки были, они, вероятно, привели бы к несколько иным выводам, нежели считает Крелле. Социологическая теория расслоения, как мы предполагаем — или надеемся — не столько заполнила бы пробел в во всем остальном совершенной теории распределения, сколько вывела бы за рамки слегка неудовлетворительных различений, принятых в экономической теории. Теория распределения в значительной степени ограничивается тем, что устанавливает размеры пирога — как его бисквит необходимости, так и его сахарную глазурь излишков; его же внутреннее членение, обобщенно говоря, ограничивается прибылями и доходами; как правило, она заранее предполагает классы, которые ей надо объяснить; впечатляющие формальные представления зачастую лишь слегка превосходят экстраполированные эмпирические обобщения или простые функциональные связи. Поэтому теория социального расслоения — независимо от того, к чему она относится как академическая дисциплина — должна включить в себя экономические подходы не просто в качестве дополнения, но так, чтобы не игнорировать их вне зависимости от собственной задачи. У1ч Кто ожидал, что эти соображения завершатся ответом на все пробужденные ими вопросы, окажется разочарован. Поскольку настало время для новых шагов в развитии теории социального расслоения, здесь следует обрисовать еще некоторые условия для продвижения и шансы на продвижение наших познаний в этой области. Среди условий надо, в первую очередь, подчеркнуть смещение акцента с поисков универсалий на объяснение эмпирического многообразия расслоения. Не почему в мире вообще существует расслоение, а почему социальное расслоение принимает разные формы в различных обществах; почему кажется, что тут оно больше основано на доходах, а там на престиже; почему существуют общества, где оно входит в сферу правовых привилегий, и другие, где оно в значительной степени регулируется соглашениями; следовательно, почему социальное расслоение варьирует доступными наблюдению способами—вот вопрос, на который обязана ответить теория социального расслоения. ^ Ответ на этот вопрос должен выходить за рамки паратео- ретического изложения принципов расслоения; по существу, вероятно, что он должен оставить позади себя, а то и вообще отбросить «дебаты о функционализме» в целом. В то же время этот ответ должен быть обобщеннее, чем существующие конкретные теории расслоения, так чтобы последние могли из него выводиться. Это касается и соответствующих частей экономической теории; то есть теория расслоения должна способствовать тому, чтобы из нее выводились современные теории распределения. Кроме того, теория расслоения должна быть путеводной нитью к важным проблемам эмпирических исследований в этой области и одновременно предоставлять критерий, с помощью которого можно узнать о релевантности таких исследований. Это серьезное требование, и, пожалуй, можно спросить, как должна выглядеть теория, удовлетворяющая таким требованиям. В принципе — так мне представляется — теория должна состоять из изложения взаимоотношений между некими релевантными количествами. Это изложение может быть более или менее формальным; по возможности, оно не должно быть слишком отдалено от разработанных паратео- ретических подходов. Оно может состоять, к примеру, из утверждения следующего типа (привожу пример, который явно не относится к самой теории, а служит здесь лишь методологическим целям): статус в смысле позиции в дистрибутивной системе расслоения является способностью (или желанием) индивида выполнить прилагаемые к нему ролевые ожидания (заслуги или талант), помноженной на отношения между его ролью и традиционными системами ценности (значение или властная позиция), причем традиционный статус добавляется к произведению позиции, о которой идет речь. Высказывания такого рода могли бы стать по меньшей мере грубыми начатками того, что я обозначил здесь как теорию социального расслоения. В литературе имеется достаточно указаний, помогающих отважиться на этот шаг; по существу, наверное, возможно тотчас же продвинуть утонченность этой теории гораздо дальше. Достойно сожаления и поразительно, что в прошлом социологи в гораздо большей степени, чем экономисты, не решались предлагать грубые конструкции в качестве начал своих теорий. . Даже если мы примем этот пример (статус = заслуги х властная позиция + традиционный статус) всего лишь за указание на логический статус теории социального расслоения, на нем можно продемонстрировать некоторые из основных задач будущей работы в этой области. Задача сделать употребленные в этом высказывании понятия оперативно манипулируемыми, очевидно, имеет даже первостепенную важность и связана со значительными трудностями. Многочисленные тонкие попытки измерения социального статуса были далеки от теоретической директивности, каковая здесь требуется; что же касается отношения заданных ролей к поддерживаемой структурами господства системе ценностей, то пока у нас вряд ли есть подход к его измерению или метод последнего. Чтобы представить отношения, лежащие в основе многообразия систем расслоения, можно (и, вероятно, должно) применять и другие понятия, — но они всегда будут ставить ту же проблему' нахождения индексов или мер. В той степени, в какой эмпирические исследования в сфере расслоения дополнены теоретическими разработками, поиски мер, вероятно, окажутся в центре их стремлений. 1оворить о «теории» в единственном числе с полным правом стало в социологии подозрительным, даже если при этом приходится иметь дело не с «теорией в себе» и не с «общей теорией», а с теорией чего-то. По этой причине необходимо заметить, что здесь не представлены ни остающийся без дальнейших эмпирических последствий образ общества, ни какая-то паратеория. Возможно, пока рановато уповать на одно-единственное обобщенное высказывание, касающееся многообразия структур расслоения во все эпохи; но в принципе мы не должны бросать поиски такого высказывания. Кроме того, вероятно, что теория расслоения обретет отчетливые контуры благодаря сочетанию различных частных теорий — относящихся к конкретным историческим периодам, странам или критериям расслоения — по мере того, как она постепенно перерастет рамки сравнительно туманных и преждевременных высказываний об отношениях между релевантными факторами. В заключение тут нужно напомнить о том, что ложная теория — теория, ложность которой можно логически доказать, — лучше, чем отсутствие теорий; ибо опровержение плохой теории — это, как правило, шаг в лучшую сторону. Если посмотреть на современное положение теории расслоения в социологии, то можно увидеть, что всё это — антиципация. До сих пор лишь некие следы, к тому же зачастую оставляемые по краям основного русла развития, могли поддержать притязание на то, что здесь предощущается правдоподобное будущее. До сих пор на сцене еще царит сомнительная дихотомия между паратеоретической спекуляцией и ловкостью описаний. Разумеется, важно знать, является ли расслоение универсальным и необходимым; оно определяет нашу оценку политических идеологий и ведет нас к более определенным теориям. Знать, какими способами в данных в истории обществах фактически распределяются вознаграждения, важно для того, чтобы мы поняли эти общества как граждане и как социологи. Однако если и можно ожидать значительного прогресса в сфере исследования социального расслоения, то маловероятно, что он наступит в одной из указанных областей. Скорее, он должен наступить в промежутке между ними, между паратеорией и описательностью, там, где уместна строгая теория, то есть где паратеория специфицируется в высказываниях, которые можно проверить с помощью описаний. В одной из центральных областей социологического познания этот прогресс не заставит себя долго ждать. 15. О ПРОИСХОЖДЕНИИ НЕРАВЕНСТВА МЕЖДУ ЛЮДЬМИ I То, что люди в обществе различаются по своему социальному положению, пока в изобилии подтверждается как в равной степени упрямый и примечательный факт. Существуют дети, которые стыдятся своих родителей, поскольку счита ют, что благодаря университетскому обучению достигли «чего-то большего». Существуют люди, украшающие свою квартиру внешней антенной, не обладая соединенным с ней телевизором, чтобы убедить соседей, что они могут себе это позволить. Существуют фирмы, оснащающие свои офисы передвижными стенами, поскольку статус их служащих измеряется в квадратных метрах, и поэтому каждая рабочая комната увеличивается по первому требованию своего владельца. Существуют служащие, которые видят свою профессиональную цель в том, чтобы достичь позиции, когда для них будет не только с финансовой точки зрения возможно, но и, прежде всего, социально дозволено ездить на двухцветном лакированном автомобиле. Разумеется, за такими различиями санкционирующая сила права, сохраняющая систему привилегий в кастовом или сословном обществе, стоит уже не непосредственно. Тем не менее наше общество — если совершенно отвлечься от более грубых градаций владений и доходов, престижа и власти — характеризуется таким разнообразием в равной степени тонких и глубинных ранговых различий, что время от времени звучащий тезис о нивелировке всяческого неравенства может вызвать лишь удивление. Теперь уже не принято исследовать страх, страдания и беды, приносимые неравенством среди людей; и все-таки случаются самоубийства из-за плохой сдачи экзамена, разводы на почве «социальной» несовместимости, преступления из чувства социальной обиженности, и повсюду именно неравенство в обществе настраивает одних людей против других. Эти замечания не задуманы в качестве речи в поддержку равенства; в противоположность этому, я соглашусь с поздним Кантом, охарактеризовавшим «неравенство между людьми» как «изобильный источник столь многих зол, но и всего хорошего» (213, S. 325). И все-таки в драматизме экстремальных воздействий неравенства с особенной отчетливостью проявляется проблема, о которой речь идет здесь у меня. Мы симпатизируем Дидро, когда он (в своей статье «Общество» [«Soci?t?»] из «Энциклопедии») говорит: «В различных жизненных обстоятельствах неравенства имеется не больше, чем среди различных персонажей какой-нибудь комедии: конец пьесы вновь застает комедиантов на общем уровне, без того, чтобы в то краткое время, пока длилась пьеса, какой-либо из любой пары убедил или мог убедить другого, что один из них действительно выше или ниже другого» (210, Б. 368). Между тем жизнь людей в обществе — это не только комедия, а упование на то, что в смерти все равны, — слабое утешение. Остается вопрос: так отчего же среди людей существует неравенство? В чем причины этого неравенства? Можно ли неравенство ограничить и совсем устранить? Или же нам придется признать неравенство необходимым компонентом структуры человеческих обществ? В дальнейшем я хотел бы попытаться показать, что этот вопрос с исторической точки зрения был первым вопросом социологической науки. На основании различных попыток ответить на него можно было бы написать целую историю социологической мысли, и эту возможность я как минимум обрисую. Что же касается проблемы истоков неравенства, то эта история преуспела разве что чуть в большем, нежели называние неравенства другим именем: где XVIII век говорил об истоках неравенства, а век XIX — о формировании классов, там мы сегодня говорим о теории социальной стратификации, хотя проблема не изменилась, а ее удовлетворительного решения до сих пор найдено не было. Поэтому мои соображения сходятся в попытке дать набросок объяснения стародавней проблемы, относительно которого я считаю, что оно продвинется на несколько шагов дальше прежде достигнутых позиций. II Чем моложе научная дисциплина, тем важнее кажется ее историкам прослеживать ее глубинные исторические истоки — как минимум, до античной Греции. Историки социологии не составляют здесь исключения. Между тем если взять проблему неравенства в качестве ключа к истории социологии, то можно будет вполне отчетливо показать, что Платон и Аристотель в совершенно определенном смысле социологами не были и указать причины, по которым они не являлись таковыми. И хотя устанавливать точные даты рождения наук всегда трудно, следующее указание все же может способствовать до некоторой степени исторически убедительной фиксации возникновения социологии. В 1792 году некий г-н Майнере, «королевский надворный советник Великобритании и ординарный преподаватель житейской философии (Weltweisheit) в Гёттингене», задумался «О причинах неравенства сословий среди знатнейших европейских народов». Нельзя сказать, что он достиг оригинального результата: «Неравенство натур неминуемо и во все времена производило неравенство в правах... Если бы Нерадивый, Вялый, Неопытный и Невежественный имели равные права с обладателями противоположных этим недостаткам достоинств, то это было бы столь же неестественно и несправедливо, как если бы несовершеннолетний мальчик добился равных прав со взрослым, слабая и боязлиоая женщина достигла равноправия с сильным и мужественным мужчиною, а злодей получил те же безопасность и уважение, что и заслуженный гражданин» (215, Э. 45). Как раз в отношении момента своего появления (спустя три года после начала Французской революции) это весьма характерная формулировка той идеологии, которая и по сей день с известными дополнениями служит в обществах, озабоченных проблемой своего самосохранения, уверениям в том, что их несправедливость есть справедливость. Как упрощенческое повторение заблуждений Аристотеля, утверждается предустановленная гармония природных и социальных явлений, и в особенности — подобие естественных различий между людьми и социальных различий между их положениями. Ведь Аристотель сказал: «Очевидно, во всяком случае, что одни люди по природе свободны, другие — рабы, и этим последним быть рабами и полезно и справедливо... Так же и мужчина по отношению к женщине: первый по своей природе выше, вторая — ниже, и вот первый властвует, вторая находится в подчинении... У варваров женщина и раб занимают одно и то же по ложение, и объясняется это тем, что у них отсутствует элемент, предназначенный по природе своей к властвованию... Поэтому и говорит поэт: „Привычно властвовать над варварами грекам“; варвар и раб по природе своей понятия тождественные» (284, 1254 Ь, 1252 а)*. Но ведь это еще и установка, которая делает невозможной социологическую трактовку проблемы, а именно — объяснение неравенства с помощью эмпирической проверки доступных ей предположений и исходя из специфически социальных факторов. До сих пор я говорил о неравенстве между людьми так, как будто считал очевидным то, что под этим следует понимать. Разумеется, это слегка легкомысленное предположение. Слесарь и токарь, министр и канцелярский служащий, художественно одаренный ребенок и технически одаренный ребенок, талантливый и неталантливый — все это пары неравных. Между тем эти, очевидно, совершенно неравные неравенства можно различать прежде всего с двух точек зрения. Первая касается различения тех неравенств, которые соотносятся с естественным «приданым» для индивидов в том, что имеет отношение к их социальной позиции; вторая требует различения всевозможных неравенств того типа, с каким не сопряжена никакая оценка, — ранговых неравенств, на которых основана шкала вышерасположенных и нижерасположенных позиций. Если сочетать оба аспекта, то получатся четыре формы неравенства, и все они нас еще будут интересовать нас в дальнейшем; а именно, у индивида бывает: 1. Естественное разнообразие внешности, характера, интересов, а также 2. Естественная неравноценность умов, талантов и сил (причем поначалу остается неясным, существует ли таковая вообще); в обществе им соответствует (мы тотчас же вводим понятия новейшей социологии): 3. Социальная дифференциация принципиально равноценных позиций и 4. Социальная стратификация по престижу и богатству как ранговое упорядочение социального статуса**. * См.: Аристотель. Политика / Пер. с др.-греч. С. А. Жебелева // Арис- тотелъ. Соч. В 4-х тт. Т. 4. М.: Мысль, 1984. С. 384, 383, 377. ** Различение естественных и социальных неравенств наличествует уже Нас здесь интересует в первую очередь неравенство в форме социальной стратификации. Что она собой представляет или, если поставить технический вопрос: как ее можно измерить? — это проблема, по которой до сих пор не было достигнуто согласие и не предложено соображений, способных сделать это искомое согласие возможным. Поэтому если мы здесь займемся отличием дистрибутивной сферы стратификации — explicandum наших теоретических выкладок — от недистрибутивных форма неравенства и разновидностей неравенства, основанных на господстве, то решение останется результатом осведомленности и произвола. Так, богатство и уважение принадлежат сфере стратификации даже тогда, когда они в значительной степени сосредоточиваются на одной позиции; зато собственность и харизма в духе стратификации не распределяются. Как соотносятся между собой деньги и престиж, — например, являются ли они взаимно конвертируемыми, а значит — редуцируемыми к одному понятию, к одной-единственной «валюте» социальной стратификации, — вот центральный технический вопрос исследования расслоения, остающийся здесь совершенно нерешенным*. у Руссо и даже образует ядро его аргументации: «Je con?ois, dans l’esp?ce humaine, deux sortes d’in?galit? : l’une, quej’appelle naturelle ou physique... ; l’autre, qu’on peut appeler in?galit? morale ou politique...» [«Я вижу в человеческом роде два вида неравенства: одно, которое я называю естественным или физическим...; другое, которое можно назвать неравенством моральным или политическим...»] (209, S. 39) [См.: Ж.-Ж. Руссо. Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми / Пер. с фр. А. Д. Хаютина // Ж.-Ж. Руссо. Об общественном договоре. Трактаты. М.: Канон—Пресс-Ц, Кучково поле, 1998. С. 70]. Напротив того, различение между социальной дифференциацией и социальным расслоением было впервые затронуто во всей остроте лишь в самое последнее время — например, у М. Тумина (249) и У. Бакли (259, 260), хотя оно не менее важно, что демонстрируется на основании объяснения «образования классов» (социального расслоения) посредством «разделения труда» (социальной дифференциации). * Попытки ради продвижения объективного изложения совершенно отмахнуться от терминологических тонкостей все-таки сопряжены со своими проблемами. Тем не менее, дальнейшее прояснение понятия «социального расслоения» см. ниже, а также статью «Современное положение теории социального расслоения» в этой книге. III Как и у нас здесь, у Аристотеля речь идет о том, чтобы постичь истоки неравенства в форме социальной стратификации. Однако же, поскольку Аристотель — подобно жившим после него многочисленным античным, христианским и современным авторам — пытается объяснять социальное расслоение из допущения естественной неравноценности людей, он упускает именно ту познавательную возможность, которую мы сегодня назвали бы социологической. Одну из возможностей поставить социологическую проблему он заменяет предположениями, далеко выходящими за рамки общественной сферы и не поддающимися какой-либо проверки на основании исторических данных. То, что из-за таких воззрений рождение социологии задержалось на два тысячелетия, — еще куда ни шло; во всяком случае, объективное заблуждение и политические последствия столь неисторического объяснения оказались тяжелее; и я бы сказал, что Руссо со всей остротой своей полемики прав и здесь, когда он выдвигает аргумент, согласно которому совершенно невозможно рационально «установить, есть ли вообще между этими двумя видами неравенства219 какая-либо существенная связь. Ибо это означало бы, иными словами, спрашивать, обязательно ли те, кто повелевает, лучше, чем те, кто повинуется, и всегда ли пропорциональны у одних и тех же индивидуумов телесная или духовная сила, мудрость или добродетель их могуществу и богатству: вопрос этот пристало ставить разве что перед теми, кто признает себя рабами своих господ: он не возникает перед людьми разумными и свободными, которые ищут истину»220 (209, Б. 39)221. Это слова Руссо из труда, представленного на конкурсе в 1754 году, и посвященном проблеме того, «каковы истоки неравенства между людьми и легитимируется ли оно естественным правом». В противоположность написанному четырьмя годами позже эссе о влиянии развития искусств и наук на мораль, за эту работу Руссо не получил премию Ди- жонской академии. Я не знаю, отчего члены жюри в этом случае предпочли рукопись «некоего аббата Тальбера» (как выражается один из издателей Руссо); но все-таки, может быть, их ужаснули радикальные последствия их собственной постановки вопроса. Ибо новый облик, который Руссо и его последователи придали вопросу о происхождении неравенства, означал революцию для истории духа и политики. Краеугольный камень аргументации Аристотеля — если я вправе сокращенно применить эту формулировку ко всем трактовкам разбираемой проблемы до XIX века — заключался в допущении того, что люди от природы неравноценны, то есть что среди людей существует некая естественная ранговая упорядоченность. Когда естественное право допустило равенство природного ранга всех людей, предыдущее предположение не удержалось. Политически это означало, что вместе со всеми остальными иерархиями теперь зашаталась и общественная. Если люди от природы равны, то социальные формы неравенства не могут быть природными или данными Богом; если же это так, то социальные формы неравенства подлежат изменению, и привилегированные ческих прозрений. Если говорить об Аристотеле, то стоит подумать хотя бы о связи социальных слоев с политическими конституциями (в «Политике»). Также Аристотеля не упрекнешь в том, что он наивно утверждал подобие природных и конкретно-исторически реальных видов неравенства. И все-таки Аристотелю (не говоря уже о Платоне) и всем следовавшим в его русле мыслителям вплоть до XVIII столетия не хватало того, что можно было бы обозначить как тотальное «социологическое мышление», то есть непреложного ощущения самостоятельного (и при этом исторического!) уровня реальности. Такое мышление требовало того радикального разрыва с неоспоримыми константами прежних веков, который повсеместно свершился в эпоху великих революций. Поэтому следует говорить уже о рождении социологии из духа революции. сегодня завтра могут оказаться отверженными; оказывается, что, вероятно, можно устранить даже все виды неравенства... От таких рассуждений прямой путь ведет к положениям «Декларации прав человека и гражданина» 1789 года: «Люди рождаются свободными и равноправными. Социальные различия могут основываться только на всеобщей пользе». Но тот же самый процесс с точки зрения истории духа означает, что вопрос об истоках неравенства отныне ставится по-новому и иначе, а именно — социологически. Если люди от природы одного ранга, то откуда же происходит неравенство в социальной сфере? Если все люди рождаются свободными и равноправными, то как тогда объяснить, что одни из них уважаемые, а другие ничтожные, одни у власти, а другие подвластные? В такой форме на этот вопрос можно было бы ответить только социологически222; и мы можем склониться к тому, чтобы вместе с Зомбартом и прочими искать начатки социологии у тех мыслителей, которые первыми попытались дать социологический ответ на этот вопрос, то есть прежде всего у французских «philosophes», у шотландских моральных философов и политэкономов, а также у немецких просветителей второй половины XVIII века223. Однако первый социологический ответ на вопрос об истоках неравенства оставался разочаровывающим, даже если на протяжении столетия к нему возвращались всё в новых вариациях. Он состоял в фигуре мысли, какую можно продемонстрировать на примере премированного сочинения Руссо. Руссо исходит из природного равенства людей. Сообразно стилю своей эпохи он проецирует эту гипотезу на историю и конструирует некое до-общественное состояние, когда еще царило полное равноправие для всех и никто не превосходил другого по рангу и имуществу. В соответствии с этим возникновение неравенства означает отказ от природного состояния, а именно своего рода грехопадение, и его Руссо усматривает в возникновении частной собственности. Однако как только речь заходит о происхождении частной собственности, Руссо прекращает обосновывать свои суждения; скорее, он ограничивается столь же конкретным, сколь и темным высказыванием: «Первый, кто, огородив участок земли, придумал заявить: „Это мое! “ и нашел людей, достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества» (209, Б. 66)*. Из тех современников Руссо, что исходил^ из тех же предположений, в односторонности его объяснения и в оценке описанного процесса за ним последовали не все. Так, произведение Адама Фергюсона «Опыт истории гражданского общества» (1767) и труд Джона Миллара «Происхождение ранговых различий» (1771) близки Руссо тем, что в них тоже пехом, работал только В. К. Леман, правда, в течение всей жизни (см. 220, 221, 222). О параллельных разработках на континенте речь заходит еще реже. Конечно, историю социологии можно писать самыми разными способами; и все-таки, по-моему, проблема происхождения неравенства дает здесь не худшую путеводную нить. * См.: Ж.-Ж. Руссо. Рассуждение о происхождении и основаниях неравенства между людьми // Ж.-Ж. Руссо. Об общественном договоре. Трактаты. М.: Канон-Пресс-Ц, Кучково поле, 1998. С. юб. предполагается естественное состояние равенства, а собственности приписывается решающая (Миллар) или по крайней мере важная (Фергюсон) роль при нарушении этого естественного состояния; однако в том, что люди научились домогаться богатств и восторгаться наградами, то есть производить дифференциацию по доходам и престижу, оба видят ни в коем случае не несчастье, а шаг к цивилизации «гражданского общества» (см. 2И, Part II, Sect. 2, 3). Еще дальше от романтического утописта Руссо располагается Шиллер, когда в своих Иенских лекциях 1789 года «О первом человеческом обществе» (с отчетливой, хотя и невысказанно связанных со статьей Канта «Предположительное начало человеческой истории», каковая опять-таки [213, S. 322, 325] явно связана с указанной статьей Руссо), наряду с другими историческими произведениями, он приветствует и «упразднение равенства сословий» в качестве выхода из «вялого покоя его рая» (214, S. 600 ff.). Однако же гипотеза об изначальном состоянии равенства и объяснение происхождения неравенства через частную собственность сохранились вплоть до Лоренца фон Штейна, Маркса и в дальнейшем224. Объяснение возникновения неравенства из института частной собственности как для многих авторов, работавших между 1750 и 1850 годами, так и для их читателей всегда имело и определенную политическую привлекательность. Тем не менее, общество без частной собственности мы можем себе представить; и если с этим представлением связано и другое, о равенстве, то отмена частной собственности может сделаться кульминационным пунктом программ политических действий. Можно считать, что две великих революции вдохновлялись не в последнюю очередь обоснованной здесь мечтой Руссо о восстановлении изначального, естественного равенства, а также сформулированной Марксом идее ожидания пришествия коммунистического общества. Сколь бы привлекательным для многих ни было это представление и какой бы значительный методологический прогресс ни заключался в историко-социологическом объяснении неравенства по сравнению с аргументацией Аристотеля — столь же несостоятельной оказалась гипотеза о собственности перед лицом исторического опыта. Несмотря на то, что в Советском Союзе ни в один период не была отменена вся частная собственность, разочарование, к примеру, Уэббов и других социалистов, посетивших Россию в 30-е годы XX века, по поводу неравенства доходов и рангов в Советском Союзе доходит до уровня экспериментального опровержения тезиса Руссо и Миллара, .Фергюсона и Шиллера, фон Штейна и Маркса и многих других (см. 292, S. 1206 ff.). В Советском Союзе, в Югославии, в Израиле и повсюду, где частная собственность совершенно ничтожна, и социально стабилизирует неравенство; как справедливо говорит Фергюсон (si 1, S. 166); «Possessions descend, and the lustre of family grows brighter with age» [«Богатства передаются по наследству, и семьи с годами становятся все более блестящими»] — тем самым можно было бы разрешить одну из проблем, изложенных ниже. У прочих упомянутых нами мыслителей собственность занимает не такое первостепенное положение. Здесь всегда известную роль играют разделение труда, мотив завоевания и, в первую очередь, естественная неравноценность людей. В отклонении последней в качестве причины социального неравенства радикальность Маркса и Руссо остается недостижимой. остается социальное расслоение. Даже если оно (как в израильских киббуцах) порою может находить свое выражение не в различиях по имуществу и доходам, то все-таки остается по меньшей мере ранговая упорядоченность общества со столь же трудноуловимой, сколь и всепроникающей точки зрения престижа. Если бы истоки неравенства заключались в частной собственности, то отмена частной собственности с необходимостью привела бы к устранению неравенства. Опыт обществ без собственности или «как бы» без собственности эту гипотезу не подтверждает, и она может считаться опровергнутой*. V По времени, но и объективно Лоренц фон Штейн и Карл Маркс располагаются у границы той группы авторов, которая основала социологию тезисом о происхождении неравенства из института собственности. Как у Штейна, так и у Мар * Научное значение коммунизма с этой точки зрения трудно переоценить — даже если оно предоставляет очередное свидетельство о том, что за исторические эксперименты приходится расплачиваться людьми. В течение почти двух столетий в социальной и политической мысли парила собственность — как источник всего хорошего и дурного, как подлежащий сохранению или устранению принцип социальной организации. Сегодня нам известно (хотя, к сожалению, строгого доказательства проведено не было), что отмена собственности лишь создает новые классы на месте старых, что тем самым социальное и политическое значение собственности было значительно переоценено в промежутке от Локка до Ленина. Правда, чтобы опровергнуть объяснение социальной стратификации при помощи собственности, с логической точки зрения исторический эксперимент, вероятно, совсем не требуется. Ведь бросается в глаза, что у всех упомянутых авторов не только собственность предстает хак нечто до некоторой степени неожиданное, но и выдвигается постулат, что она с самого начала (по меньшей мере, после «грехопадения») была неравно распределена. И вот, распределение собственности как таковое мы отделили от феномена социальной стратификации; но если распределение собственности постулировать как данность, то формулировка проблемы только смещается. Почему одни имеют больше, а другие — меньше земли (Руссо) или скота (Миллар), или еще какой-нибудь собственности? Следовательно, при ило- женных аргументах напрашивается по меньшей мере подозрение на раШо рппсгрИ , кса (хотя в намеках — уже у Фергюсона и, естественно, у политэкономов конца XVIII века), наряду с собственностью упоминается и второй фактор, до второй половины XIX столетия и вплоть до нашего века господствовавший в дискуссии — как теперь называлась наша проблема — об образовании классов, а именно разделение труда. Фридрих Энгельс разработал теорию формирования классов на основе разделения труда уже в 70-е годы XIX века в «Анти-Дюринге» (224). Последовавшая за этим дискуссия все-таки была связана с другим именем, с именем Густава Шмоллера. Она началась со знаменитого спора между Шмоллером и Трейчке и статьи Шмоллера «Социальный вопрос и прусское государство». Этот спор интересует нас здесь потому, что в нем снова был затронут вопрос о возможности социологии (об этом см. 240, кар. XV, XVI). В борьбе со Шмоллером Трейчке придерживался позиции, — хочется сказать: опоздавши на столетие — если бы как раз в этом факте не заключалась веха нашей собственной истории, — настаивавшей на сходстве природных ценностных различий и социального неравенства, а Шмол- лер, правда, с помощью до некоторой степени не менее любопытных аргументов, пытался объяснить образование классов процессом разделения труда. Статьи Шмоллера «Факты разделения труда» и «Сущность разделения труда и социального образования классов», написанные в 1889^,и 1890 годах (225, 27), впоследствии подвигли Карла Бюхера к обстоятельной полемике, изложенной в его лейпцигской лекции «Разделение труда и социальное образование классов», прочитанной в 1892 году по случаю вступления в должность (228, 231). Последняя опять-таки не только встретила критику со стороны Шмоллера, но и была также проанализирована Дюрк- геймом в его великой работе « De la division du travail social»225 (229). Дюркгейм рассмотрел также работу Зиммеля «О социальной дифференциации» (226), вышедшую в 1890 году в издававшихся Шмоллером «Общественно-политических исследованиях». Шмоллер, в своей рецензии на произведения Дюркгейма «радостно [приветствовавший последнего] как соратника, хотя он и не во всем нас убедил» (230, Б. 290), впоследствии тоже не раз обращался к этой теме и к своим тезисам, но друзей эти тезисы нашли лишь после смерти автора (1917), безоговорочно — в Фальбеке (238), а частично — и в Оппенгеймере (239) и Шумпетере (235); эта дискуссия оказалась не бесконечной и вскоре канула в Лету. В течение этой продолжавшейся несколько десятилетий дискуссии было высказано много соображений, которые здесь затрагивать не стоит, поскольку они либо уводят в сторону от нашей темы, либо интересны в настоящее время лишь в качестве курьезов. Первое касается, прежде всего, трактовки Зиммелем и Дюркгеймом связей между разделением труда и социальной интеграцией226, последнее — например, предложенной Шмоллером теории наследования конкретных способностей, приобретаемых благодаря прогрессирующему разделению труда, с которой Бюхер (с полным правом) яростно боролся, а Шмоллер шел лишь на ничтожные уступки. И все-таки позиция Шмоллера, в особенности — в первых статьях 1889 и 1^9° годов, содержит элементы теории образования классов, которую надо воспринимать совершенно всерьез и которая в новой, но лишь несущественно измененной формулировке играет определенную роль и в новейшей социологии. Согласно этой теории, образование классов, то есть ранговое неравенство, основано на факте дифференциации профессий. Как бы ни объясняли само разделение труда — Шмоллер объясняет его из принципа обмена, Бюхер из собственности (и оба не считают его универсальным) — во всех случаях эта дифференциация предшествует неравноценности социальных позиций: «При возникновении социальных классов всегда — в первую очередь — речь идет о прогрессе в разделении труда среди племен и народов» (227, в. 74). Или еще отчетливее: «Различия в социальных рангах и имуществе, в почете и доходах представляют собой лишь вторичное следствие социальной дифференциации» (см. 228,8. 29). Шмоллер впоследствии исправлял и дополнял собственную позицию, но полностью от нее не отступился (см. 232, 8. 428 №.). Правда, решающие аргументы против его попытки в литературе того времени сформулированы не были. Чтобы их сформулировать, надо напомнить об отличии социальной дифференциации от социального расслоения. Поскольку в современных обществах неравенства социального ранга мы обыкновенно связываем с профессиональной позицией людей, напрашивается подозрение в том, что профессиональная дифференциация служит основанием для ранговых различий. Однако же в противовес этому следует подчеркнуть, что мысль о дифференциации сама по себе еще не имплицирует никаких оценочных различий между дифференцируемыми элементами. В аспекте разделения труда («функциональной организации» индустриальной социологии) нет ни малейших ранговых различий между генеральным директором, секретаршей, мастером, слесарем и подсобным рабочим одного и того же завода: каждый из них осуществляет одинаково незаменимую частную деятельность для производства чего-то конкретно необходимого227. То, что мы фактически все-таки связываем с этими частными видами деятельности некую ранговую упорядоченность («скалярную организацию»), основано на дополнительном моменте, приводящем к различной оценке необходимых частных видов деятельности. Результатом является ранговая упорядоченность видов деятельности, функционально различающихся лишь по своему типу, то есть их социальное расслоение; о причине же процесса оценивания можно как минимум сказать, что она не выводима из разнообразия видов деятельности*. Шмоллер как будто бы ощутил этот пробел в своей аргументации, когда в более поздние публикации внезапно вставил еще и некий «психологический факт»: «необходимость для человеческого мышления и чувствования выстраивать в ряд, а также оценивать и располагать согласно их ценности все соотносящиеся между собой явления некоего рода» (227, Б. 78). Как бы ни «относится» к этому факту — уже одно то, что Шмоллер вообще считает необходимым его ввести, может послужить дальнейшим свидетельством в пользу того, что социальную дифференциацию и социальное расслоение невозможно объяснить, не опосредовав их друг через друга. VI Этот вывод — один из результатов третьего, незатухающего обсуждения проблемы происхождения неравенства в истории социологии. С тех пор, как Толкотт Парсонс в 1940 году впервые опубликовал свою статью «Аналитический подход к теории социальной стратификации», дебаты вокруг так ти, когда тех, кто ими занимается, без ощутимого ущерба для производственных показателей можно и уволить. Основная функциональная структура необходимых частных видов деятельности сохраняется. * Здесь остается не вполне проясненным трудный вопрос, а именно, действительно ли существует два разных типа координации частных видов деятельности — один функциональный, следующий лишь «объективным закономерностям» и дополняющий разделение труда, а другой «скалярный», порождающий иерархию, основанную на других закономерностях. Исходя из этого, вероятно, тоже можно обосновывать аргументацию, приводимую в конце данной статьи. называемой «функциональной интерпретации социологии» не прекращались. В них приняли участие почти все значительные американские социологи, и я усматриваю в этой дискуссии — в которой, между тем, участвовали и европейские социологи на Востоке и Западе — один из наиболее значительных вкладов американской социологии в наше понимание социальных структур. Непосредственное влияние статьи Парсонса, написанной в 1940 году, заключалось, пожалуй, прежде всего, в продвижении темы социальной стратификации в сознание американских социологов. Опубликованная в 1942 году учеником Парсонса К. Дэвисом преимущественно абстрактная статья также имела, скорее, подготовительный характер. Собственно обсуждение темы впервые открылось в ] 945 году статьей Дэвиса и У. Мура, озаглавленной «Некоторые принципы стратификации». Как Руссо и его последователи, так и Шмоллер со своими приверженцами понимали неравенство в качестве исторического феномена. И для тех, и для других ? некогда существовала эпоха равенства; и для тех, и для других существовала и мысленная возможность отмены неравенства. Дэвис и Мур, напротив того, пытались доказать универсальность неравенства из его функциональной необходимости для всех человеческих обществ, то есть из его необходимости для существования любых социальных структур. . Правда, при этом они разработали аргументацию, слегка (по меньшей мере, в слабых местах) напоминающую шмол- леровскую: в любом обществе существуют различные позиции. Эти позиции — например, профессии — в разной степени приятны, важны и тяжелы. И вот, чтобы обеспечить бесперебойное и полное занятие всех позиций, с ними должны сопрягаться определенные компенсации, а именно как раз те компенсации (rewards), посредством которых устанавливаются критерии социальной стратификации. Значение позиций для общества и рыночная конъюнктура требующихся квалификаций определяют во всех обществах неодинаковое распределение доходов, престижа и власти. Неравенство необходимо, потому что без него дифференцированные (профессиональные) позиции в обществах не могут быть адекватно укомплектованы. Совершенно аналогичным образом эту теорию развивали некоторые другие авторы, особенно — М. Дж. Леви и Б. Барбер. Между тем, многие стороны функционалистской теории стратификации столкнулись и с критикой, существенные аргументы которой вроде бы постепенно утвердились, несмотря на многократные ответные реплики Дэвиса и Мура. Самый резкий из критиков, М. Тумин, выдвинул, прежде всего, два возражения на статьи Дэвиса и Мура, написанные в 1953 и 1955 годах: во-первых, понятие «функционального значения» позиций является в высшей степени неясным, поскольку оно, вероятно, имплицировало бы ту оценивающую дифференциацию, на объяснение которой оно претендует; во-вторых, в гипотезах о гармонии между расслоением и распределением талантов, а также о мотивации с помощью неодинаковых стимулов, имеются теоретически проблематичные и эмпирически не гарантированные предположения (249, 254). Последнее возражение было усилено Р. Шварцем в эмпирическом исследовании 1955 году, где на основании двух израильских общин было показано, что адекватное занятие позиций возможно и в сочетании с другими средствами, обеспечивающими неравенство социальных компенсаций (255). Упрек Дэвису и Муру в смешении дифференциации и стратификации выдвинул в 1958 году У. Бакли (259, 260); правда, при этом у него ощущается оправданная критика оценочного оттенка понятия «функциональное значение» в малоэффективном терминологическом споре. С тех пор критика функционалистской теории стратификации развивалась, прежде всего, по двум направлениям. Одно из них представлено, например, Д. Ронгом, который в 1959 году вновь подхватил выдвинутый уже Туминым аргумент о том, что Дэвис и Мур якобы недооценивают «дисфункции» социальной стратификации, то есть разрушительное влияние неравенства на людей (263). Еще отчетливее консервативный характер функциональной теории подчеркивал Г. Ленски (274). Другое направление критики носит методологический характер и основано на определенном нетерпении относительно дискуссии о социологических универсалиях, присутствующем во всех разновидностях реальных обществ228. Между тем, действительно важные моменты в американских дебатах о стратификации лишь с оговоркой проявляются на поверхности. Результат их здесь следует искать вот в чем: хотя неравенству между людьми присуще множество функций и дисфункций, то есть множество последствий для структуры общества, все-таки удовлетворительного функционального объяснения истоков неравенства быть не может, поскольку всякое такое объяснение вынуждено прибегать либо к сомнительным гипотезам относительно природы человека, либо к реННо рппарИ229 объяснения через объясняемое. И все же эта дискуссия — как и те, что ей предшествовали, — по многим пунктам породила тезисы, а порою — лишь замечания и намеки, на которые мы можем опереться при попытке сформулировать теорию социального расслоения, каковая окажется теоретически удовлетворительной и, прежде всего, эмпирически плодотворной230. VII ' Уже самое начало американской дискуссии о стратификации, — статья Парсонса, — содержит хотя в своей первоначальной форме и уязвимые, но все же далеко ведущие мысли. Исходя из наличия понятия оценивания (evaluation) и его значения для социальных систем, Парсонс пытается доказать необходимость дифференцированного рангового упорядоче- 1 ния их элементов. Это своего рода онтологическое доказательство стратификации, скорее шокирующее, чем убеждающее, — что вроде бы ощутил и сам Парсонс, когда в изданном в 1953 году варианте своей статьи он говорил лишь о вероятности, а не о необходимости неравенства на основании существования процесса оценки*. Этот тезис Парсонса основан не на чем ином, как на предположении, которое гораздо проще сформулировал Барбер: люди по-разному оценивают друг друга и вещи из своего мира (см. 257, S. 2). Со дение и основания существования классов» можно установить путем сопоставления классов с обобщенными экономическими факторами: природой, капиталом и трудом, (4) «классы суть плод разделения труда». Сам Фаль- бек разделяет последнее мнение. К этом)' следовало бы добавить, по меньшей мере, объяснения, исходящие из природных различий и из функциональных условий человеческих обществ. Все шесть точек зрения имеют своих представителей (иногда у одного и того же автора встречается несколько), и их надо учитывать при любом исторически полном изложении проблемы. Правда, обсуждение этих мнений не обязательно будет способствовать нашему продвижению. * См.: Parsons 1940 (242, S. 843): «If both human individuals as units and moral evaluation are essential to social systems, it follows that these individuals will be evaluated as units...» [«Если для социальных систем существенными являются и индивиды как единицы, и моральная оценка, значит, этих индивидов будут оценивать в качестве единиц...»]. А также 1953 (253,8. 387): «Given the process of evaluation, the probability is that it will serve to differentiate entities in a rank order of some kind» [«Если дан процесс оценивания, то есть вероятность, что он послужит дифференциации единиц в ранговой упорядоченности какого-нибудь типа»] (Курсив мой — Р. Д) Впрочем, примечательно, что в обоих случаях аргументы Парсонса — как часто бывает в тех местах его трудов, где речь идет не столько о классификации и терминологической фантазии, сколько о строгих и исполнимых высказываниях — оказываются слабыми. своей стороны, это допущение отсылает к шмоллеровскому «психологическому допущению» склонности у человека производить оценочное упорядочение, но еще — и лишь здесь связь между оценкой и стратификацией начинает становиться социологически релевантной — к важной мысли Дюркгейма о том, что человеческие общества всегда являются моральными коллективами. Где бы люди ни образовывали общество, этот процесс означает, что они производят отбор определенных норм и интерпретируют их как значимые ценности. Дюркгейм справедливо замечает, что «естественное состояние философов XVIII века если не безнравственно, то по меньшей мере аморально» (229, Б. 39): мысль об обществен ном договоре — не что иное, как мысль о возникновении общества благодаря установлению обязывающих, то есть снабженных санкциями норм. И вот, в этом пункте напрашивается возможность перебрасывания моста от понятия о человеческом обществе к проблеме истоков неравенства, — и хотя отзвуки этой возможности порою слышны в литературе, она все же до сих пор полностью не реализована231. Человеческое общество всегда подразумевает, что поведение людей избегает произвола случайности и регулируется не допускающими неповиновения, то есть крепко укорененными ожиданиями. Обязательность этих ожиданий или норм232 основывается на воздействии санкций, то есть вознаграждений или наказаний за конформное, либо отклоняющееся от конформизма поведение. Если же всякое общество в этом смысле является моральным обществом, то от сюда следует, что всегда должно существовать как минимум такое ранговое неравенство, которое проистекает из необходимости санкционирования поведения, соответствующего или не соответствующего нормам. С каких бы точек зрения исторически определенные общества ни вводили дополнительные различия между своими членами, какие бы символы эти общества ни объявляли признаками неравенства, каким бы ни было конкретное содержание социальных норм — неизменное ядро социального неравенства всегда состоит в том факте, что люди в качестве носителей социальных ролей — в зависимости от положения ролей по отношению к господствующим в обществах принципах ожидания — подлежат санкциям, благодаря которым гарантируется значимость этих принципов233. Подразумеваемую здесь взаимосвязь можно предварительно проиллюстрировать несколькими примерами, одинаково уместными, несмотря на свою разнородность. В некотором городском квартале от женщин ожидается, что они будут обсуждать со своими близкими и дальними соседками более или менее интересные тайны и скандалы; затем эта норма при водит, по крайней мере, к различению между особо уважаемыми (охотно и много «болтающими» и, вдобавок, подающими кофе и пироги), дамами со средним престижем и чужачками (теми, кто по какой-либо причине не сплетничает). Если на каком-нибудь предприятии рабочими достигнута максимально высокая производительность труда, и за нее платят сдельно-премиальные, то некоторые рабочие принесут домой сравнительно мало, а другие — сравнительно много денег. Если граждане (или, точнее — подданные) некоего государства ожидаются, что официальная идеология будет представлена с максимумом убежденности и во всеуслышание, то эта норма приведет к различению между теми, кто ее ради чего-нибудь использует, например, став государственными служащими или партийными секретарями, между «попутчиками», между теми, кто тихо и боязливо влачит мещанское существование, и теми, кто за отклоняющееся от конформизма поведение платит свободой или жизнью. Итак, можно считать, что на различии между теми, кто (как, поначалу, пожалуй, следует предположить, и что, очевидно, допускается в примерах) по личным причинам не готов или не способен к конформизму, от тех, кто всегда пунктуально выполняет нормы, основано, по существу, не социальное, то есть структурированное, а лишь индивидуальное, то есть случайное неравенство. Ведь социальная стратификация — это всегда ранговая упорядоченность, говоря на примерах, на основании доходов, а не выигрышей в лотерею, престижа, а не уважения. Тем самым оно зависит от позиций, которые можно, по меньшей мере, мысленно оторвать от их обладателей («рабочий», «женщина», «обитатель виллы» и т. д.). Санкционированное отношение к нормам, напротив того, поначалу кажется чисто индивидуальным поведением. Но если бы это было так, то в нашей аргументации, как и у Шмоллера, не хватало бы ядра, а именно — связующего звена между санкционированием индивидуального поведения и неравенством социальных позиций. Однако же, фактически это связующее звено заключено в уже употреблявшемся нами понятии социальной нормы (см. 290). ‘ Представляется убедительным исходить из того, что количество ценностей, которыми по возможности может регулироваться человеческое поведение, является принципиально неограниченным. Наша фантазия позволяет нам создавать до бесконечности много обычаев и законов. Потому-то нормы, то есть реально значимые ценности, всегда избираются из универсума возможных значимых ценностей. Вопросом о том, с каких точек зрения и какими инстанциями производится этот выбор, а в особенности — какова роль господства при отборе ценностей и переводе их в нормы, мы немедленно займемся. Вот, прежде всего, еще одно существенное соображение: при отборе ценностей ради перевода их в нормы всегда и с необходимостью присутствует момент дискриминации не только индивидов, которые в социологическом смысле случайно имеют определенные моральные убеждения, — но и социальных позиций, тем самым запрещающих своим обладателям конформизм по отношению к значимым ценностям. Следовательно, если сплетни между соседками возведены в норму, то работающая женщина с неизбежностью попадает в положение чужачки, чей престиж не может не отставать от престижа остальных; если на каком-нибудь предприятии зарплата сдельно-премиальная, то (при определенных видах деятельности) старики безжалостно обделяются по сравнению с молодыми, а женщины — по сравнению с мужчинами; если представительство государственной идеологии возведено в гражданский долг, то те, кто учился в школе до возникновения соответствующего государства, не могут конкурировать с теми, кто усвоил язык господствующей идеологии «с младых ногтей». Но ведь трудящийся, женщина, старик, молодой человек, дитя заданной социальной формы — все это социальные позиции, о которых можно думать независимо от их конкретных обладателей. Поскольку же всякое общество (если только оно моральный коллектив) в этом смысле устраивает дискриминацию определенных позиций (и при этом всех их обладателей); кроме того, поскольку всякое общество добивается действенности такой дискриминации через санкции, то социальные нормы и санкции обосновывают не только социологически аморфные ранговые иерархии индивидов, но и непреходящие структуры социальных позиций. Истоки неравенства между людьми, следовательно, заключаются в существовании во всех человеческих обществах норм поведения, снабженных санкциями. То, что мы обыкновенно называем правом, то есть система законов и наказаний, в языковом употреблении охватывает не всю сферу социологических понятий «норма» и «санкция». Если же мы возьмем право в его широчайшем значении и будем понимать как воплощение всех, в том числе и не кодифицированных норм и санкций234, то можно было бы сказать, что право представляет собой необходимое и достаточное условие неравенства в обществе. Поскольку есть право, есть и неравенство; если есть право, должно существовать и неравенство между людьми. Естественно, эго касается и обществ, где равенство перед законом возведено в конституционный принцип. Если здесь нам позволят немного легкомысленную, хотя и совершенно серьезную формулировку, то предложенное мною здесь объяснение неравенства в отношении нашего собственного общества: все люди равны перед законом, но они уже не таковы по закону, то есть после того, как они — как говорится — «соприкоснулись с законом». Пока нормы еще не существуют, или же в гой мере, в какой они не существуют для людей как обладателей социальных ролей и не воздействуют на эти роли («перед законом»), социальная стратификация отсутствует; если же нормы существуют в качестве неизбежных требований к поведению для людей, и если тем самым ролевое поведение измеряется по этим нормам («по закону»), то возникает и ранговая упорядоченность социального статуса. Однако же насколько важно подчеркнуть, что под норма ми и санкциями всегда имеются в виду также законы и наказания в смысле позитивного права, настолько же привлечение права в качестве иллюстративной рапрго Мо235 может ввести в заблуждение. Правовыми нормами мы, как правило, обязываем лишь мысль о наказании в качестве гарантии их обязательности236. Санкционирующая сила права приводит к различению между преступившими закон и теми, кому удается не конфликтовать ни с одним пунктом закона. Здесь конформное поведение в любом случае вознаграждается отсутствием наказания. Разумеется, и в этом грубом делении на «конформистов» и «девиантов» уже содержится момент социального неравенства, и было бы принципиально возможно, исходя из правовых норм, доказать связь между санкциями и стратификацией. Тем не менее, такое доказательство редуцировало бы оба понятия — санкцию и стратификацию — к их жалкому остаточному содержанию. Ни в коей мере не необходимо (хотя в обыденном языке это часто происходит) ограничивать понятие санкции наказаниями. По меньшей мере, для современной аргументации я скорее считаю необходимым относиться к позитивным санкциям (награды) и к негативным санкциям (наказания), как к принципиально однородным и к аналогичным образом функционирующим механизмам принуждения к конформно-ролевиму поведению. Только когда тем самым награда и наказание, стимул и угроза будут пониматься как связанные между собой орудия сохранения социальных форм, обретет лицо следующий тезис: санкционирование человеческого поведения по отношению ж социальным нормам с необходимостью создает систему рангового неравенства, а, следовательно, социальная стратификация является прямым результатом контроля над социальным поведением с помощью позитивных и негативных санкций. Наряду со своей задачей гарантии поведения, соответствующего нормам, санкции как бы ненамеренно и мимоходом всегда производят ранговое упорядочение дистрибутивного статуса, независимо от того, измеряется ли последний в понятиях чести, богатства, или же и чести, и богатства. Предпосылки подобного объяснения напрашиваются. В терминах XVIII века их можно описать через общественный договор (pacte d’association) и договор о господстве (pacte du gouvernement). Предложенное здесь объяснение предполагает, что (i) каждое общество есть общество моральное, то есть ему ведомы нормы, управляющие поведением его членов, а также что (2) с такими нормами всегда могут сопрягаться определенные санкции, гарантирующие обязательность норм, функционируя в качестве наград за конформное и наказаний за отклоняющееся от конформного поведения. И вот, можно считать, что сопряжение социальной стратификации с подобного рода предпосылками скорее сдвигает, чем объясняет нашу проблему. В действительности, как с философской, так и с социологической точки зрения можно было бы продолжать задавать вопросы. А откуда же происходят нормы, управляющие социальным поведением? При каких условиях в исторических обществах эти нормы изменяются? И почему их обязательность должна вынуждаться с помощью санкций? И касается ли это вообще всех обществ в истории? Все-таки мне кажется, что даже вне зависимости от ответов на эти вопросы редукция социальной стратификации к существованию социальных норм, снабженных санкциями, полезна уже потому, что таким способом раскрывается производный характер проблемы дистрибутивного неравенства. Кроме того, преимущество предложенного здесь выведения неравенства состоит в том, что предпосылки, из каковых оно исходит, а именно — существование норм и необходимость санкций, по меньшей мере, в рамках социологической теории можно рассматривать как аксиоматические, и потому пока они не нуждаются в дальнейшей редукции (даже если они, очевидно, взывают как минимум к дальнейшей рефлексии). Истоки неравенства между людьми заключаются и не в человеческой природе, и не в факторах исторически, возможно, ограниченной действительности вроде собственности. Скорее они состоят в определенных необходимых либо же принимаемых за необходимые характерных чертах всех человеческих обществ. Хотя дифференциация социальных позиций — в качестве разделения труда, или обобщеннее — в качестве разнообразия ролей — и может быть таким универсальным признаком общества, ей не хватает необходимого для объяснения ранговых различий оценочного элемента. Санкционирование социального поведения по мерке нормативных ожиданий влияет лишь на оценочную дифференциацию, то есть на распределение социальных позиций и их обладателей по шкалам престижа и дохода. Поскольку существуют нормы, а санкции необходимы для того, чтобы вынудить их соблюдение, среди людей должно существовать ранговое неравенство. ным уже потому, что и я понимаю социологию как эмпирическую науку, старающуюся раскрыть для нашего понимания социальный мир в положениях, об истинности или ложности коих систематические наблюдения вправе выносить обязывающие решения. Последняя часть этой статьи удовлетворяет данному требованию именно на весьма высокой ступени обобщенности; тем не менее, в последней части я хотел бы обрисовать некоторые из последствий предложенных здесь соображений для социологического анализа. Объяснение неравенства из необходимости вынуждать с помощью санкций поведение, соответствующее нормам, ведет, в первую очередь, к определенным понятийным последствиям для аппарата социологического анализа. Ведь социальная стратификация, о которой шла речь до сих пор, получила определение как система неравенства дистрибутивного статуса людей, то есть как система различного распределения предметов вожделенных и «дефицитных». Как правило, орудиями или средствами такой ранговой дифференциации служат почет и богатство или, как мы сегодня выражаемся, престиж и доходы; но нет никаких оснований предполагать, что ранговая дифференциация не может происходить еще и с других точек зрения237. Однако же господство принадлежит к признакам дифференциации социальной стратификации лишь с особой точки зрения служебного патронажа, то есть распределения господства в качестве компенсации за определенные качества или достижения. Тем самым объяснение ранговых различий из необходимости санкций не является объяснением структур господства в обществах238; скорее это объяснение стратификации при помо щи социальной структуры власти и господства. Господство и структуры господства — если верно предложенное здесь объяснение неравенства — логически предполагают структуры социальной стратификации*. Остается открытым и сложным вопрос, представимы ли общества, система норм и санкций в которых функционирует без стоящей за ней структуры господства. То и дело этнологи сообщали о «племенах без властителей», а социологи расписывали общественное саморегулирование при отсутствии господства (об этом см. 281). В противоположность этому, я склонился бы к тому, чтобы вместе с Максом Вебером характеризовать «всякий порядок, возникший не в pe- происхождение господства, а также основанное на господстве неравенство между людьми. То, чю истоки господства тоже нуждаются в объяснении, явствует уже из дискуссии по вопросу о том, является ли господство феноменом универсальным или же историческим. Как выглядит объяснение господства — пока можно лишь предполагать, хотя мне представляется более других убедительной гипотеза X. Попица о том, что распределение господства возникло из социальных следствий последовательности поколений. * Этот вывод подразумевает существенную корректировку моей собственной позиции из более ранних публикаций. Длительное время я был убежден в том, что существует строгая логическая однопорядковость анализа, с одной стороны, социальных классов, с другой — социальной стратификации. с одной стороны, средствами теории господства, с другой — ' средствами теории интеграции. Теперь же — причем на основании соображений, изложенных в данной работе, — я все-таки склоняюсь к убеждению, что расслоение — лишь одно из последствий структуры господства, интеграция — особый случай принуждения («constraint»), и тем самым структурно-функциональный подход представляет собой попытку построения более обобщенного подхода в намеченном здесь духе. Предположение о том, . что здесь речь идет об однопорядковых подходах, а именно — о двух точках зрения на один и тот же предмет, не неверно, а излишне: предположения о том, что расслоение происходит из господства, интеграция из принуждения, стабильность из изменения, ведут к одному и тому же результату. Поскольку последняя гипотеза проще, ей и следует отдать предпочтение. Здесь следует видеть и позицию, противоположную предложенному Ленским {274) «синтезу» «консервативных» и «радикальных» теорий расслоения. Этот синтез представляется мне фактически всего лишь временным познавательным компромиссом, и в важных пунктах его уже преодолел сам Ленски: «The distribution of rewards in a society is a function of the distribution of power, not of system needs» [«Распределение наград в обществе есть функция распределения власти, а не системных потребностей»] (274, S. 63). зультате свободного личного соглашения всех участников», то есть всякий порядок, основанный не на свободном консенсусе всех, кого он касается, как «навязанный», то есть основанный на господстве и подчинении (293, § 13, S. 27). И вот, поскольку такая volont? de tous239 кажется возможной, во всяком случае, в качестве мыслительной игры, мы должны допустить, что к двум категориям «нормы» и «санкции» добавляется еще и третья фундаментальная категория социологического анализа: категория господства. Общество подразумевает, что поведение людей упорядочивается посредством норм; это управление гарантируется с помощью стимула либо угрозы санкции; возможность назначить санкции служит абстрактным ядром любого господства. Я считаю, что из тройки хотя и неравноценных, но соотнесенных между собой «лошадей» — Нормы, Санкции и Господства, можно вывести все остальные категории социологического анализа240. Во всяком случае, это касается категории социальной стратификации, которая поэтому стоит на более низкой, чем господство, ступени обобщения. Эмпирически оборачивая этот понятийный анализ и обнажая его взрывной характер: система неравенства, которую мы называем социальной стратификацией, — э го лишь вторичное следствие структуры господства в обществах. То, что нормы в некотором обществе действительны, означает, что их соблюдение вознаграждается, а несоблюдение наказывается. То, что соблюдение и несоблюдение норм санкционируется в этом смысле, означает, что господствующие в обществе группы кладут свое господство на чашу весов соблюдения норм. Следовательно, действующие нормы суть в конечном счете не что иное, как нормы господствующие, то есть защищенные санкционирующими общественными инстанциями. Для системы неравенства это означает, что наиболее благоприятного положения в обществе добьется тот, кому благодаря социальной позиции лучше всего удастся приспособиться к господствующим нормам — и наоборот, что действующие или господствующие ценности некоего общества считываются по его верхнему слою. Кто не способен, то есть на основании своего положения в координатной системе социальных позиций и ролей не в состоянии всегда точно следовать ожиданиям своего общества, тот не вправе удивляться, если ему остаются прегражденными верхние ступени шкал престижа и доходов, и если другие — кому легче удается конформно вести себя — его опережают. В этом смысле всякое общество почитает конформизм, сохраняющий его, то есть господствующие в нем группы, — при этом всякое общество порождает в самом себе сопротивление, ведущее к упразднению этого общества. Принципиальный параллелизм между конформистским и девиантным поведением, с одной стороны, и более высокой или более низкой позицией в стратификации, с другой, в исторических обществах, разумеется, не выдерживается из-за многочисленных второстепенных моментов, или же последние на него наслаиваются (вообще следует подчеркнуть, что в предложенном здесь объяснении неравенства нет историко-философского или непосредственно исторического намерения). Так, передача по наследству признаков, определяющих некий страт в ту или иную эпоху — например, дворянства или собственников — приводит к возникновению своего рода stratification lag, то есть к отставанию структур стратификации по сравнению с изменениями норм и структур господства, так что верхние слои прошлых эпох еще некоторое время сохраняют благоприятное положение в рамках социальной стратификации и при новых условиях. И все-таки, как правило, не исключены и те процессы, каковые известны нам в виде «деклассирования дворянства» или же «утраты функции собственностью». Если верно (а многое говорит в пользу того), что наше собственное общество держит курс на обрисованный в социологической утопии М. Янга «Да здравствует неравенство» период «меригократии», то есть на господство собственников, имеющих соответствующие свидетельства (см. 294), то из теории запаздывающей стратификации следует, что постепенно и членам традиционных верхних слоев — дворянам и наследникам — придется позаботиться о дипломах и титулах, чтобы подтвердить свое положение; ибо господствующие группы любого общества имеют тенденцию согласовывать всякую конкретную систему социального неравенства с действующими, то есть с их собственными нормами. Между тем, вопреки этой принципиальной тенденции, в исторических обществах мы ни в один момент не можем ожидать полного совпадения шкалы стратификации со структурами господства241. IX Образ общества, возникающий здесь из почти невыносимой обобщенности предложенного анализа, в двух отношениях не утопичен и при этом еще и антиутопичен* *. С одной сто роны, он отличается от всяческой открытой или скрытой романтики революционных утопий а-ля Руссо или Маркс. Если верно, что неравенство между людьми следует из общества как общества морального, то в мире нашего опыта не может существовать общества абсолютно равных. Разумеется, существует равенство перед законом и равное избирательное право, возможны и даже реальны равные шансы на воспитание и другие виды конкретного равенства. Но мысль об обществе, где устранены все ранговые различия между людьми, превосходит возможности социологии и уместна разве что в области поэтической фантазии. Где бы политические программы ни обещали общества без классов или прослоек, гармоничную народную общину, состоящую из товарищей одного ранга, сведение всевозможных неравенств к функциональным различиям и т. п., у нас есть основания для недоверия, потому что за нереализуемыми политическими обещаниями нас обычно подстерегают террор и несвобода. А там, где господствующие группы или их идеологи рассказывают нам, что в их обществе на самом деле все равны, мы можем полагаться на догадку Оруэлла, что там наверняка «одни более равны, чем другие». Однако же, обрисованный здесь подход представляет собой путь из утопии еще в одном смысле. Если мы рассмотрим объяснения неравенства в новейшей американской социологии — а это касается как Парсонса и Барбера, так и Дэвиса и Мура — то мы увидим в них такую картину общества, из которой ни один путь уже не ведет к историчности человеческих обществ. Я полагаю, что в опосредованном смысле это касается еще и Руссо и Маркса, и все-таки легче показать это на примере новейших социологических теорий*. Амери- но «консервативен» в предположении, что неравное распределение господства и статуса устранить невозможно. Мыслимы и другие сочетания. * Гипотеза о том, что история развивается согласно предначертанному и познаваемому плану, всегда статична, по меньшей мере, в том смысле, в каком развитию организма по направлению к энтелехии недостает подлинно исторического характера (открытости в будущее). Поэтому — и из-за с необходимостью сопряженным с любой из таких концепций статично-уто- канские функционалисты исходят из того, что мы обязаны рассматривать общества как бесперебойно функционирующие структуры, и что поэтому неравенство между людьми (если таковое присутствует) вносит вклад в это функционирование. Этот угол зрения, который в других случаях, вероятно, мог бы способствовать множеству новых познаний, у американских функционалистов приводит к выводам типа сделанного Барбером: «Люди чувствуют исполнившуюся справедливость и вознагражденную добродетель, когда ощущают, что на основании ценностного стандарта их собственного морального сообщества они по праву получили высокое или низкое место в иерархии» (257, S. 7). И более поздняя трактовка Барбером «дисфункций» стратификации не может стереть впечатления, что ему мерещится общество, которое больше не нуждается в истории, поскольку и без того все упорядочено наилучшим образом: каждый — где бы ок ни располагался — удовлетворен своим местом в обществе, так как общая система ценностей связывает всех в большую и счастливую семью. Мне кажется, что с помощью такого инструментария можно понять Государство Платона, но не какое бы то ни было реальное общество в истории. Вероятно, неравенство между людьми имеет значение для сплоченности общества. Однако же, более поучительно другое последствие его воздействия. Если предложенный здесь анализ подтвердится, то неравенство тесно взаимосвязано с тем социальным принуждением («constraint»), которое основано на санкциях и структурах господства. Но ведь это означает, что система стратификации, равно как и санкции, и структуры господства, неизменно стремятся к самоупразднению. Предположение о том, что не столь удачливые — причем не случайно, а на основании позиции, предписанной им в заданной структуре, — группы общества будут стремиться к утверждению системы норм, которая обещает им более уважаемый ранг, так как она пичным конечным представлением, доказательство неисторичности можно было бы провести и на примере Руссо и Маркса. им более посильна и желанна, — разумеется, убедительнее и плодотворнее, нежели то, что даже нищие уважением и богатством будут любить свое общество из-за его справедливости. Поскольку «система ценностей» любого общества является всеобщей только в смысле значимости, а в реальности — господствующей; поскольку поэтому система социальной стратификации служит лишь мерилом конформизма в поведении социальных групп, неравенство превращается в стимул, не дающий застыть социальным структурам: неравенство всегда означает выигрыш одних за счет других; поэтому всякая система социальной стратификации несет в себе протест против своих принципов и зародыш самопреодоле- ния. Поскольку же человеческое общество без неравенства в реальности невозможно, а преодоление неравенства тем самым исключено, из имманентного взрывчатого характера любой системы социальной стратификации следует, что идеального, совершенно справедливого и поэтому неисторичного человеческого общества существовать не может. Здесь уместно еще раз напомнить критическое замечание Канта по поводу Руссо о том, что неравенство — «изобильный источник столь многих зол, но и всего хорошего». О том, что дети стыдятся своих родителей, о том, что людей постигают страх и бедность, страдания и несчастья, и о многих других последствиях неравенства можно, разумеется, пожалеть. С тем, что исторические силы, а потому, в конечном счете, силы произвола воздвигают непреодолимые кастовые или сословные перегородки между людьми, можно с полным основанием бороться. Но то. что среди людей вообще существует неравенство, есть момент свободы, так как оно гарантирует историчность обществ. Ведь совершенно эгалитарное общество — мысль не только не реалистичная, но и опасная, ибо в Утопии обитает не свобода и не всегда несовершенный набросок, уводящий в неопределенное, а совершенство либо террора, либо абсолютной скуки242. ствить утопии, то есть конкретно невозможное, ведет к тоталитаризму потому. что видимость обретенного рая (бесклассового общества, народной общины) можно пробудить только с помощью террора; во-вторых, тот, что неравенство социального статуса в рамках определенных границ, установленных статусом гражданина, будучи средством развития человека, служит условием свободного общества. Более подробную версию этого аргумента см. в статьях «Троны из Утопии» (в этом томе) и «Размышления о свободе и равенстве».