Если попытаться несколько бесцеремонно определить историческое место некоторых великих дисциплин человеческой мысли, то можно было бы сказать: теология для средневекового феодального общества и философия для эпохи перехода к современности означала то, что означает социология для индустриального общества. Все три дисциплины были или являются, несмотря на их собственные определенные цели познания, инструментами самоинтерпретации исторических эпох. Но в этом качестве они прежде всего оправдали себя тем, что все они незаметным, но действенным образом смогли соединить дело самоинтерпретации с оправданием эпохальных структур. Теологи эпохи расцвета средневековья, а также Реформации и Контрреформации, философы англий-* ского эмпиризма, французского Просвещения и немецкого идеализма и социологи из многих стран в новое и новейшее время все без исключения были или являются сейчас также идеологами своих обществ, то есть людьми, которые в своих системах или теориях воспроизводят мир политических и социальных фактов таким способом, что реальное всякий раз предстает если не в качестве разумного, то по крайней мере в качестве необходимого. Изменение инструментов этого эпохального самооправдания свидетельствует как о неизмененном существовании потребности в идеологическом возвышении реального в человеческих обществах, так и о изменениях в направлении этой потребности. Остается невыясненным, проявляется ли в повороте от теологии к философии и дальше к социологии ясная тенденция социального развития, прогресс или регресс; но, несомненно, следовало бы задуматься над тем фактом, что общества, которые смогли удовлетворять свою идеологическую потребность посредством отражения потустороннего, воображаемого, основанного на вере мира, сегодня отделены от других обществ, надеющихся получить все ответы от науки. Но такого рода рассуждения не являются темой нашего исследования. Напротив, намек на их возможность должен только послужить свидетельством того, что социология как социология индустриального общества и как наука доступна также тому виду критического энтимологизирования, в защиту которого она сама постоянно выступает. Социология и индустриальное общество находятся в весьма странном взаимоотношении. С одной стороны, социология — это дитя индустриального общества; в результате индустриализации она вышла на первый план и приобрела значимость. С другой стороны, само «индустриальное общество» — это любимое дитя социологии; данное понятие может считаться продуктом современной социальной науки. Взаимное отцовство обосновывает парадоксальное и даже неслыханное у этнологов отношение родства. Но именно вследствие этого, по-видимому, придется когда-нибудь прояснить соотношение обоих слишком неопровержимых мифов — социологии и индустриального общества. Историки социологии охотно начинают свои изложения развития социальной науки с античной Греции, с Платона и Аристотеля. Делают они это для того, чтобы, опираясь на авторитет древней традиции, содействовать академическому признанию опекаемой дисциплины, а также чтобы навести мосты от античной философии к новой социальной науке — во всяком случае такие истории социологии отсылают ,к непрерывной традиции, в которой фактически не идет речь о социологии. Разумеется, Платон и Аристотель, Цицерон и Тацит. Августин и Фома и многие другие мыслители и историки также занимались социальными феноменами, размышляли о возможных и реальных формах общества, пытались найти законы социального развития. Но своеобразие социальных структур еще не стало для всех этих мыслителей проблемой, заслуживающей научного анализа. Они относились к этим фактам как к «естественным», «данным Богом» или, наоборот, «дьяволом». Социология же должна была возникнуть позже на основе этой проблематики, а именно факта неравенства между людьми. Для Платона одни были рождены с золотом, другие — с серебром, для Аристотеля одни по природе — господа, другие — рабы; общество, справедливое общество было для обоих попыткой направить в правильное русло эти данные от природы различия и упорядочить их. Христианская мысль о равенстве всех перед Богом не препятствовала средневековым теологам и политикам в разнообразных формулировках придерживаться всегда неизменной идеи: «Бог создал людей высшими и низшими и упорядочил их сословия». Только в XVIII веке природная и божественная причина неравенства между людьми внезапно становится проблемой. В 1754 году Академия Дижона назначила премию за ответ на следующий вопрос: «Что является источником неравенства между людьми и как оно легитимируется естественным правом?»33. Учёные еще медлили с принятием чересчур радикальных решений. Они присудили премию одному теологу и не наградили работ)-Жан-Жака Руссо, который искал источник неравенства в частной собственности, то есть в социальной сфере. Но вопрос был поставлен. Немного позднее Скотт Миллар написал свою книгу «О происхождении иерархических различий»; он также видел в частной собственности источник всего социального неравенства. Точно такую же аргументацию можно встретить у Шиллера, когда он в своих йенских лекциях по всеобщей истории описывает «первые человеческие сообщества». Этими произведениями было положено начало традиции мышления и исследования, которая в середине XIX века в Марксе достигла своей кульминации. Вместе с тем здесь начинается история социологии как непрерывная история научного исследования собственного круга проблем. Обстоятельства не всегда позволяют нам так легко обнаружить социальный фон интеллектуальных течений, как это происходит в случае рассмотрения проблемы социального неравенства в XVIII веке. По меньшей мере во Франции и Англии мы находим в это время общества, в которых потрясена легитимность сословной системы привилегий. Действительно ли Бог сотворил людей «высшими» и «низшими»? Являются ли социальные различия следствием природных, то есть наследственных прав? Есть ли человек действительно то, кем он был рождён, или он скорее то, что он имеет? Индустриальная революция еще только забрезжила на горизонте, а некоторые мыслители и исследователи уже в конце XVIII века увидели, что зарождалось новое общество, в котором неравенство между людьми основывается на иных, чем раньше, критериях. Осуществление современной идеи гражданского равенства и появление феномена социальной дифференциации в соответствии с экономическим положением были главными стимулами того развития мысли, которое позднее вылилось в научную социологию. ду людьми», которая также представлена в этом томе. Там же находятся ссылки на литературу к последующим примечаниям. Но «институты умирают от своей победы». Едва ли спустя столетие после своего появления социология превратилась в науку, поскольку она уже начала развивать собственную профессиональную систему законов, в которой импульсы, идущие от её истока, всё сильнее отступали на задний план. Важнейшие этапы этого процесса, вероятно, следующие: дискуссия о ценностном суждении и основание «Немецкого социологического общества» до 1914 года, «открытие» эмпирического социального исследования в 20-х и начале 30-х годов нашего века и удивительный расцвет американской социологии в 30-х и 40-х годах. Социология возникла из исторической ситуации перелома в точке пересечения эпох, несколько неточно, но охотно называемых феодальной эпохой и эпохой индустриально-капиталистического модерна; она возникла из удивления тем, что отношения, которые до тех пор считались естественными, оказались историческими и изменчивыми. В XIX веке место удивленного вопроса заняла социальная критика — от Сен-Симона и Прудона до Руге и Маркса и далее до Ле Пле и Бута и многих других. У всех этих людей социологический анализ был скорее инструментом дезориентации, чем ориентирования. В той мере, в какой они творили «картины мира» и «мировоззрения», они были философами, а не социологами; в той мере, в какой они были социологами, они пытались разоблачить зло действительности, а не оправдывать его. Затем начался научный век социологии; он ведет свое происхождение со спора о ценностном суждении в «Союзе социальной политики» и воплощения в жизнь сформулированного Максом Вебером принципа свободы от ценности «Немецким социологическим обществом». Первое удивление было потеряно, критическая оценка изгнана; то, что осталось, было и является попыткой посредством единственно признанного инструмента познания нашего века, эмпирической науки овладеть социальной действительностью и положением, занимаемом в ней человеком. Одним из первых результатов этого нового поворота социологии было создание индустриального общества. Хотя понятие индустриального общества ведет свое начало из XIX века, оно полностью достигло своего расцвета и значения только в последнем столетии. Специалисты в области политической экономии и социальные исследователи XVIII века ещё не имели названия для перемены, которая происходила на их глазах. В XIX веке социологи понимали своё общество прежде всего полемически: как капиталистическое общество, общество отчуждения, несправедливости, нищеты и угнетения. Но затем со свободной от ценности науки начался поиск свободных от ценности понятий — и среди них понятие индустриального общества оказалось наиболее прочным и удачным. Но индустриальное общество ни в коем случае не было только абстрактным творением. Оно скоро наполнилось содержанием, и это содержание составляет только миф индустриального общества. Это нигде не может проявиться так отчетливо, как в отношении исходной проблемы социологии, проблемы неравенства людей. Время индустриальной революции характеризовалось ломкой той системы привилегий социального неравенства, которую мы охотно называем сословным строем. Но критически настроенные социальные мыслители и исследователи XIX и начала XX века очень хорошо понимали, что неравенство между людьми отнюдь не было устранено вместе с сословным строем. Их основной темой было неравенство, основанное на собственности и власти: классовая борьба и общество, которое оценивает человека по его доходам и имуществу. Уравнительное общество, о котором мечтали эти люди, было полемической противоположностью того неравенства, которое существовало в действительности. Только в последние десятилетия научная социология открыла нечто совершенно новое в развитии социальной реальности: индустриальное общество. Также она знакома, благодаря представлениям, которые все еще сохраняют свою силу, с существованием социального расслоения и, возможно, даже с социальными классами; следовательно она знакома также с неравенством между людьми. Но для большинства социологов индустриального общества это неравенство потеряло свою остроту: по их мнению, в настоящее время налицо тенденция к его ликвидации в форме социальной структуры, которая в соответствии со вкусом и акцентом описывается как «общество созидания», «массовое общество», «нивелированное общество среднего класса», «бесклассовое общество», «общество постидеологической эпохи» — но всегда как индустриальное общество. Рассмотрим некоторые типично приписанные индустриальному обществу нашего времени признаки. Сперва речь идет о сфере социальной дифференциации, следовательно, о самом неравенстве. Господствующий сегодня в социологии образ социальной дифференциации в индустриальном обществе характеризуется прежде всего тремя элементами: во-первых, речь идёт о тенденции нивелирования в смысле сближения «верхов» и «низов». Утверждается, что со времен французской революции все люди имеют всеобщий равный основной статус, статус граждан государства. Принципиальные различия между людьми в обществе устранены. Градуальные различия, которые остались, не так велики, как раньше; по доходам и престижу, образованию и даже власти иерархия социальной дифференциации уменьшилась. Во-вторых, мы обнаруживаем внутри этой сократившейся иерархии сильную концентрацию на среднем уровне. В то время как во всех ранних обществах большинство людей находилось внизу сословной иерархии, сегодня подавляющее большинство занимает среднюю позицию между верхом и низом. Это имеет силу как «объективно» — в смысле средней величины доходов и социального престижа, возможностей для власти и образования между крайностями, — так и «субъективно», поскольку большинство ощущает свою принадлежность к «среднему классу». Что касается оставшихся различий, то, в-третьих, нужно отметить, что индивид в индустриальном обществе не прикован к своему положению; он мобилен, может как спуститься вниз, так и с большой вероятностью подняться наверх. Если этот подъём не удастся ему,' то удастся его детям. Во всяком случае, шанс мобильности дополняет тенденцию к уравниванию различий в социальном положении. За пределами сферы социальной стратификации социологический образ индустриального общества определяется посредством отсылающего в том же направлении типа анализа, который ранее можно было определить популярным лозунгом «массовое общество». Индустриальное общество — это массовое общество, то есть в той мере, в какой в этом понятии содержится поддающийся выражению смысл — такое общество, в котором индивид становится лишь песчинкой, неотличимой от других, себе подобных существ. Он теряет свою индивидуальность — либо как игрушка демагогов, либо как объект рекламы и так называемых средств массовой информации, либо как «управляемый извне человек». Ориентированное на моду поведение масс приводится в качестве доказательства для следующего тезиса: каждый хочет провести свои каникулы в Италии, каждый вечерами сидит перед экраном телевизора, каждый стремится приобрести себе автомобиль, каждый одевается так же, как другие, безусловно, все думают, чувствуют и делают одно и то же как во время работы, так и на досуге, в своих социальных и политических делах. Очевидно, что также в этом отношении индустриальному обществу приписывается структура, которая ведет к ликвидации неравенства между людьми в общее серое месиво унификации. Социологический анализ массового общества в целом имеет легкий привкус девальвации, за ним, конечно же, чаще всего едва ли стоит нечто большее, чем снобизм интеллектуалов, который, как ясно показал Хофштеттер (см. 30), принимает себя, скажем так, за кого-то другого. Позитивнее оценивается почти всеми социологами третий центральный аспект индустриального общества, который снова можно охарактеризовать с помощью лозунга, а именно лозунга «общество профессионалов». В сословном обществе человек был тем, кем он родился, в индустриализирующемся обществе XIX века человек был тем, что он имел, то есть его социальный статус определялся по его доходам и имуществу. Индустриальное общество основывается на совершенно новом определяющем признаке: теперь человек есть то, что он умеет. Успех определяет социальное место индивида; и учреждения воспитательного характера имеют задачу определять способности индивида к профессиональным достижениям, чтобы тем самым указать подобающее ему место в обществе. Поскольку ни происхождение, ни собственность не определяют социальный статус человека, каждый имеет равный с другими шанс; общество профессионалов ведет к уничтожению неравенства среди людей. Индустриальное общество нивелировано, растворено в массе, основано на принципе результата. Но оно имеет также четвёртый признак, который отсутствует во всяком сомнительно современном социологическом анализе, вне зависимости от его языка и происхождения, и, возможно, это наиболее примечательный признак из всех: в индустриальном обществе исчезает господство человека над человеком, следовательно, тот наиболее эффективный элемент разделения на высших и низших, который объединял все прежние общества и разрушил их. В этой связи много говорится об автоматической фабрике, в которой все отношения господства стали программой электронного механизма управления: никто не даёт указания, и никто не должен повиноваться. С некоторыми изменениями эта модель может быть также перенесена на политическую систему; здесь речь идет об «аморфной структуре власти» или о «господстве закона» (в противовес человеческому господству), об «отмирании государства» и переходе к единственному органу управления и плюрализму групп, который запрещает образование центров господства. Таким образом, никто более не властвует над другим и никто другому не подчиняется; также в отношении силы и беспомощности индустриальное общество устранило неравенство между людьми. Это — в самом общем виде и с определённым, хотя и небольшим, преувеличением — образ, который создает научная социология об индустриальном обществе. При попытке нарисовать этот образ я не назвал никаких имен; но эти имена может вставить почти каждый: почти все социологи во всех странах способствовали в последние десятилетия рождению идеи индустриального общества. Поскольку они занимались этим как ученые-социологи, они придали этому образу такую форму, которая в нашем контексте имеет особое значение: индустриальное общество не есть выявляемый или спекулятивный образ мира; отсюда следует, что идея индустриального общества, по мнению самих социологов, не является идеологией в смысле искаженного оправдания господствующего положения определённых социальных групп; скорее, она представляет собой образ нашей эпохи, обретенный в «объективном», «свободном от ценностей» исследовании. Этот тезис для большинства социологов выступает в качестве одной из принятых как нечто само собой разумеющееся предпосылок. Только в самое последнее время некоторые социологи, например Гельмут Шельски в Германии и Даниэл Белл в Соединенных Штатах, попытались обосновать эту предпосылку, аргументируя ее тем, что мы живем вообще в «пости- деологическую эпоху», в которую искаженные образы действительности больше уже не могут существовать или по крайней мере действовать в качестве инструментов социального самооправдания. Неважно, признается этот тезис или нет — мысль о том, что социология могла бы быть идеологией своего любимого детища, индустриального общества, всё реже появляется во всё увеличивающемся потоке исследований, посвященных современному обществу. Но эта идея является одним из тезисов для данного размышления. Я утверждаю, что индустриальное общество, в том виде, в каком оно отображается в своем кратко описанном здесь социологическом понятии, есть миф, продукт социологической фантазии, который, помимо всего прочего, оставляет без ответа все существенные вопросы, адресованные нами к обществам нашего времени. Это утверждение необходимо обосновать. То, что социология индустриального общества является наукой, прежде всего должно означать, что она свободна от ценностей, то есть что она исключает из анализа своего пред- мета убеждения и предрассудки исследователя. Если мы внимательно приглядимся к социологическому образу индустриального общества, то очень скоро станет ясно, что речь о свободе от ценностей здесь может идти только в одном отношении: в отличие от социологии XIX века этот образ не основан на социально-критических импульсах; напротив, социологи боязливо старались устранять из своего анализа любую попытку критического дистанцирования от действительности. При этом результат неожиданно оказывается прямо противоположным, а именно, возникает ценностный образ — образ гармонии, интеграции, признания реального как осмысленного и правильного. Конечно, оговорки, касающиеся массового общества, остаются в силе, но они обосновывают собой только private reservatio mentalis* интеллектуалов, а не собственно критическую оценку. В общем почти во всех новых социологических исследованиях звучит невысказанное ощущение, что всё в порядке в нашем социальном мире, что сама действительность стремится к всё более справедливым и лучшим формам. Этот консервативный уклон современной социологии очевиден и даже признается некоторыми социологами. То, что в нём содержится форма ценностного, и притом такая форма, которая подозрительно похожа на идеологию, признают менее охотно, но этот феномен всё же достоин исследования. Понятие индустриального общества включает элемент дружественного обобщения. Все особые различия между отдельными обществами исчезают в этом понятии: английское, американское, немецкое, французское и скоро также русское общество переплавятся в нём в общую модель, которая подает такую же надежду всем странам. Но действительно ли эти общества так похожи друг на друга? Не присуща ли здесь понятию индустриального общества тревожная неточность? Не есть ли это попытка уклониться от частных и, возможно, не очень приятных черт немецкого, американского или русского общества? Не останется ли всё существенное невыска- * Частные мысленные оговорки (лат.). — Прим. тр. Ф занным, даже неспрошенным, если мы приблизимся к реальности с простым обобщенным представлением об индустриальном обществе? Германия и Англия — это индустриальные общества; но Англия — это родина либеральной демократии, а Германия — современного авторитарного государства. Америка и Россия — это индустриальные общества; но их вражда определяет характер нашей эпохи. Разве это не социологические проблемы? Мне кажется, это даже наши центральные проблемы. Чтобы их решить мы должны, конечно же, освободится от идиллического мифа об индустриальном обществе. Но даже если взглянуть на какое угодно отдельное общество, то окажется, что индустриальное общество — это миф. Действительно ли более нет неравенства между людьми в современных обществах? Или изменились только формы неравенства? Не являются ли марка автомобиля, место проведения отдыха, стиль жилища столь же подлинными и решающими символами расслоения, как привилегии сословного общества? Не является ли общество профессионалов, которое на самом деле является обществом диплома и удостоверения, настолько же мало «естественным» и «справедливым», как общество социального происхождения или общество владения? Действительно ли разделение труда и бюрократизация власти уничтожила все формы угнетения и подчинения? Разве нет больше сегодня в обществе «верхов» и «низов»? Допустим, это трудные вопросы, которые ни в коем случае не должны разрешаться простым Да или Нет; но я хотел бы верить, что каждый из этих вопросов открыл бы нам определенное измерение нашего общества, которое противоречит гармоничному образу индустриального общества. Подозрение в идеологической окрашенности навлекает на социологическое понятие индустриального общества в первую очередь присущий ему привкус гармоничности. Если мы хотим принимать на веру четкие и ярко выраженные тезисы социологического исследования, тогда наше общество, действительно, было бы состоявшейся утопией или, лучше сказать, почти осуществившейся утопией, поскольку социо- логические труды отличаются сомнительным нагромождением высказываний по поводу тенденций. Мы «имеем тенденцию» к обществу профессионалов, к нивелированию, к массовости и т. д. Подобного рода высказывания по поводу тенденций производят впечатление скромности и научности; фактически же они не являются ни тем, ни другим. На самом деле они являются чистым пророческим предсказанием, так как для прогнозов на будущее у социологической теории пока еще отсутствует какая-либо основа. Откуда тогда упорная тенденция предсказывать, что в ближайшем будущем придет пора справедливого и гармоничного индустриального общества? Из каких источников питается такая наука? Кому она служит? Здесь становится ясно, что современная социология индустриального общества есть в значительной степени не что иное, как идеология того бюрократизированного мелкобуржуазного слоя, который называет самого себя «средний класс» и управляет многими современными обществами; впрочем, к этому слою принадлежат и сами социологи. В современном американском, английском, а также немецком обществе стало трудно какую- либо группу однозначно охарактеризовать как высший слой. Разделение труда по власти и статусу увеличило размер господствующих групп и ограничило их однородность. Всё же бюрократ ы, менеджеры и эксперты образуют высший слой, господствующий класс, которому должна быть полезна идеология гармоничного индустриального общества, чтобы усилить его слабую легитимность. По меньшей мере в одном современная дипломированная меритократия остается верной традиции своих предшественников: она также нуждается в идеологии, которая оправдывает неравенство. Эта идеология наделяет социологию мифом об индустриальном обществе34. Совершенно не случайно, что социология индустриального общества непосредственно содействует его идеологии. Бюрократы, менеджеры и эксперты — это «невидимый» господствующий слой, который предпочитает по возможности оставаться в тени. Этот слой нуждается в наиболее нейтральной идеологии, апологетический характер которой не столь очевиден, в идеологии под именем науки. Отчасти на это направлены псевдоестественнонаучные спекуляции современных физиков о «картине мира нашего времени»; но в наибольшей мере и во всё более возрастающем масштабе ответственность за всё это несет социология. Причём неожиданно оказывается, что сама социология превращается в миф, а именно в суррогат для моралистического решения и метафизического или, быть может, религиозного убеждения. Если бы социология действительно была только тем, чем она хотела бы являться, то есть наукой, тогда она смогла бы помочь нам поймать искомый фрагмент мира в сеть человеческого разума и теоретически его исследовать; но она не могла бы при этом быть ни эрзац-моралью, ни эрзац-религией. Мир науки всегда остается неевклидовой геометрией человеческого существования; если же наука порождает картины мира, значит, она предала свое назначение. Так называемое обществоведение коммунистических стран — это миф, идеология; в этом его сила, но также и слабость, и его легко можно разоблачить. К сожалению, социология индустриального общества весьма близка к тому, чтобы сыграть аналогичную роль для некоммунистических стран. Отсюда напоминание о времени: мы ищем источники нашего понимания мира и общества в правильном месте, то есть в сфере ценностей и убеждений, следовательно — за пределами чисто инструментальной науки. Только если мы освободим социологию от претензии на эпохальную самопонятность, а наш нравственный образ мира — от иллюзии научного освящения, то оба могли бы занять достойное их положение.