РЕФЛЕКСИВНОСТЬ СОВРЕМЕННОСТИ

Идея современности включает противопоставление традиции. Как мы уже отмечали, в реальных социальных ситуациях могут быть обнаружены многочисленные комбинации современного и традиционного.

В некотором фундаментальном смысле рефлексивность является определяющим свойством любых человеческих действий. Все люди постоянно «находятся в курсе» мотивов своих действий, что является неотъемлемой частью этих действий. В другом своем исследовании я назвал это «рефлексивным мониторингом действия», использовав эту фразу

для того, чтобы привлечь внимание к привычности происходящих здесь процессов***1. Человеческое действие включает не цепи взаимодействий и мотивов, но последовательный — и, как показал нам прежде всего Ирвинг Гофман, никогда не ослабевающий — мониторинг поведения и его контекстов. Это не тот смысл, в котором рефлексивность особым образом связана с современностью, но он является необходимой основой для такого смысла.

В традиционных культурах прошлое находится в почете, и ценность символов состоит в том, что они вбирают и увековечивают опыт поколений. Традиция есть способ объединения рефлексивного мониторинга действий с пространственно- временной организацией сообщества. Это способ обращения с пространством и временем, который включает любое действие или опыт в непрерывную последовательность прошлого, настоящего и будущего, которые, в свою очередь, структурированы циклическими социальными практиками. % Традиция не является полностью статичной, поскольку ее приходится заново изобретать каждому новому поколению, пока оно перенимает свое культурное наследие от предыдущих поколений.

В устных культурах традиция как таковая неизвестна, хотя эти культуры и являются наиболее традиционными. Понимание традиции как чего-то отличного от других форм организации действий и опыта требует такого вторжения в пространство-время, которое становится воз-

можным только с изобретением письменности. Письменность повышает уровень дистанциации времени и пространства и создает перспективу прошлого, настоящего и будущего, в которой рефлексивное усвоение знания может быть отделено от того, что признано традицией. Однако в цивилизациях, предшествовавших современности, рефлексивность все еще во многом сводится к повторным толкованиям и разъяснению традиции, так что на весах времени чаша «прошлого» перевешивает чашу «будущего». Более того, поскольку грамотность монополизирована небольшой группой людей, привычный характер повседневной жизни остается связанным с традицией в старом смысле слова.

С наступлением современности рефлексивность принимает иной характер. Она включается в самую основу воспроизводства системы, так что мысль и действие приобретают постоянную отсылку друг к другу. Привычность повседневной жизни не связана существенным образом ни с каким прошлым, разве что в той мере, в какой то, что «делалось раньше», оказывается совпадающим с тем, что может быть обосновано со всей строгостью в свете приобретенного знания. Поддержка некоей практики только потому, что она традиционна, более не приемлется; традиция может быть оправданна, но только с точки зрения знания, подлинность которого не удостоверяется традицией. В сочетании с инерцией привычки это означает, что даже в наиболее модернизированных современных обществах традиция все еще играет некоторую роль. Но эта роль обычно гораздо менее значительна, чем предполагают авторы, внимание которых сосредоточено на интеграции традиции и современности в сегодняшнем мире.

традиция есть переряженная традиция, и источником ее идентичности является рефлексивность современного.

Рефлексивность современной социальной жизни заключается в том факте, что социальные практики постоянно исследуются и реформируются в свете вновь поступающей информации об этих же практиках, меняясь в результате этого в самых своих основах. Нам следует четко представлять себе природу этого явления. Все формы социальной жизни отчасти создаются знанием о них агентов. Знание того, «как продолжить» в смысле Витгенштейна, является существенной частью соглашений, используемых и воспроизводимых человеческой деятельностью. Во всех культурах социальные практики ежедневно меняются в свете непрерывно подпитывающих их открытий. Но только в эпоху современности пересмотр соглашений становится достаточно радикальным для того, чтобы охватить (в принципе) все аспекты человеческой жизни, включая технологическое вмешательство в состояние материального мира. Часто говорят, что для современности характерен вкус к новизне, но, возможно, эта характеристика не совсем точна. Характерной чертой современности является не приятие нового просто в силу его новизны, а презумпция всеобщей рефлексивности, включающая, разумеется, и рефлексию о природе самой рефлексии.

По всей вероятности, мы только сегодня, в конце XX века, приступаем к полному осознанию того, насколько глубокий разлад вносится этим воззрением в нашу жизнь. Ведь тогда, когда требования разума вытесняли требования традиции, казалось, что они обеспечивают большее

чувство уверенности, чем ранее существовавшие догмы. Но эта мысль представляется убедительной лишь до тех пор, пока мы не замечаем, что рефлексивность в действительности подрывает разум, во всяком случае там, где разум понимается как приобретение достоверного знания. Современность образуется в рамках и посредством рефлексивно применяемого знания, но приравнивание знания к достоверности оказалось неверно понятым. Мы заброшены в мир, который с начала и до конца образован посредством рефлексивно применяемых знаний, но в котором мы в то же время, никогда не можем быть уверены в том, что какой-либо данный элемент этого знания не будет пересмотрен.

Даже философы, с наибольшим упорством отстаивающие претензии науки на достоверность, например Карл Поппер, признают, что, как выражается сам Поппер, «основания любой науки подобны зыбучим пескам»”0111. В науке ничто не достоверно и ничего не может быть доказано, даже если усилия науки обеспечивают нам самую надежную информацию о мире, на которую мы только можем надеяться. В самой сердцевине мира строгой науки спонтанно движется современность.

Никакое знание в условиях современности не есть знание в «старом» смысле, где «знать» значит «знать достоверно». Это равным образом относится к естественным и к социальным наукам. Однако в случае социальных наук имеются дополнительные соображения. В этом пункте нам следует вспомнить сделанные ранее замечания относительно рефлексивных компонентов социологии.

В социальных науках к изменчивому характеру любого эмпирического знания мы должны

добавить «подрывной эффект» возвращения способов рассуждений, используемых в социальных науках, в те контексты, которые ими анализируются. Рефлексия, формализованной версией которой являются социальные науки (особый тип экспертного знания), является фундаментом рефлексивного характера современности в целом.

В силу тесной связи между Просвещением и защитой претензий разума, естественные науки обычно рассматривались как наиболее значимая область деятельности, создающая различия между современным мировоззрением и тем, что было до него. Даже те, кто предпочитает понимающую социологию натуралистической, как правило, рассматривают социологию как бедного родственника естественных наук, особенно учитывая масштабы технологического развития, вытекающего из соответствующих научных открытий. Но в действительности социальные науки гораздо глубже естественных вовлечены в современность, поскольку постоянный пересмотр социальных практик в свете знания об этих практиках включен в самые основы институтов современности**™'.

Все социальные науки принимают участие в этой рефлексивной зависимости, хотя социология здесь занимает особенно важное место.

менений, связанных с возникновением институтов современности. Но они не могут быть отделены и не являются независимыми от действий и событий, которые они обозначают. Они стали существенной частью того, чем в действительности является «современная экономическая жизнь», и не отделимы от нее. Современная экономическая деятельность не была бы такой, как она есть, если бы не факт усвоения всеми членами популяции этих и неопределенно большого числа других понятий.

«Обычный» индивид не обязательно способен дать формальные определения таких терминов, как «капитал» или «инвестиция», но каждый, кто пользуется, скажем, сберегательным счетом в банке, проявляет подразумевающееся и практическое понимание этих понятий. Подобные им концепты и теории, а также связанная с ними эмпирическая информация, не являются лишь удобными инструментами, с помощью которых агенты в состоянии несколько более четко осознать свое поведение, нежели без них. Данные понятия активно формируют то, чем является такое поведение, и оказывают поддержку мотивам, на основании которых оно предпринимается. Невозможно четко отделить литературу, доступную экономистам, от той литературы, которая читается или проникает иным образом к заинтересованным группам в популяции: руководителям компаний, государственным служащим и частным лицам. Экономическая конъюнктура подвергается постоянным изменениям в свете этих новых данных, тем самым создавая ситуацию непрерывного взаимодействия между экономическим дискурсом и деятельностью, к которой он отсылает.

Ключевая позиция социологии в рамках рефлексивного характера современности возникает из выполняемой ею роли наиболее общего способа размышления о современной социальной жизни.

Сведение воедино данных официальной статистики само по себе является рефлексивной деятельностью, пронизанной результатами тех самых социальных наук, которые используют эти данные. Практика судебных следователей, к примеру, является основой для сбора статистических данных о самоубийствах. Однако в своей интер

претации причин/мотивов смерти следователи руководствуются понятиями и теориями, направленными на объяснение природы самоубийства. Не было бы ничего необычного в существовании судебного следователя, читавшего Дюркгейма.

Не ограничена рефлексивность официальной статистики и сферой государства. Каждый житель западной страны, начинающий семейную жизнь, к примеру, знает, что доля разводов высока (и может также знать много других фактов о демографии брака и семьи, каким бы неполным и несовершенным ни было бы это знание). Осведомленность о высокой доле разводов может повлиять на само решение о вступлении в брак, равно как и на решения по связанным с этим вопросам — мерам, принимаемым в отношении собственности и т. д. Знание об уровне разводов, кроме того, обычно представляет собой нечто гораздо большее, чем просто осознание голого факта. Оно теоретически оценивается «обычным» агентом способами, проникнутыми социологическим мышлением. Так, каждый, кто размышляет о браке, имеет некоторое представление о том, как изменялся институт брака, об изменениях социального положения мужчин и женщин относительно друг друга, о смене сексуальных нравов и т. д. — и все эти идеи участвуют в процессах дальнейших изменений, которые они рефлексивным образом поддерживают. Брак и семья не были бы тем, чем они являются сегодня, если бы они не были с начала и до конца «социологизи- рованы» и «психологизированы».

Дискурс социологии и понятия, теории и сведения из других социальных наук непрерывно «пронизывают своими циркуляциями» то, о чем они говорят. В ходе этого они рефлексивно перестраи

вают свой собственный предмет, который и сам приобрел способность мыслить социологически. Современность как таковая по своей природе глубоко социологична. Источником многих проблем для положения социолога в качестве поставщика экспертных знаний об общественной жизни является тот факт, что он или она не более чем на один шаг опережает занимающихся этими вопросами образованных непрофессионалов.

Поэтому тезис о том, что увеличение знаний о социальной жизни (даже если эти знания настолько основательно подкреплены опытом, насколько это вообще возможно) равносильно усилению контроля над нашей судьбой, ложен. Этот тезис (как можно показать) истинен относительно физического мира, но не относительно универсума общественных событий. Развитие нашего понимания социального мира могло бы вести нас ко все более ясному пониманию человеческих институтов, и, следовательно, к постоянно нарастающему «технологическому» контролю над ними, если бы социальная жизнь была либо полностью отделена от человеческого знания о ней, либо это знание могло непрерывно проникать в область мотивов социального действия, вызывая последовательное увеличение «рациональности» поведения относительно определенных целей.

Оба эти условия фактически выполнены во многих ситуациях и контекстах социальной деятельности. Но каждому из них еще очень далеко до того всеохватывающего влияния, которое выдвигается в качестве цели интеллектуальным наследием эпохи Просвещения. Дело обстоит таким образом из-за влияния четырех групп факторов.

Первая из них - фактически весьма значимая, но логически наименее интересная, или, во вся

ком случае, наименее сложная для аналитической обработки - связана с разницей потенциалов. Усвоение знания не происходит единообразно, но зачастую преимущественным образом доступно лицам, находящимся у власти, способным поставить его на службу интересам своей группы.

Вторая группа влияний связана с ролью ценностей. Изменения в иерархии ценностей зависят от новых моментов в когнитивной ориентации, возникающих в результате изменений в воззрениях на социальный мир. Если бы новое знание могло быть связано с трансцендентальным рациональным основанием ценностей, эта ситуация не возникла бы. Но такого рационального основания ценностей не существует, и связь между изменениями в миросозерцании, вызванными поступлением новых знаний, и изменениями в ценностных ориентациях нестабильна.

К третьей группе факторов относятся воздействия непреднамеренных последствий человеческой деятельности. Никакой объем знаний, собранных о социальной жизни, не был бы в состоянии охватить все обстоятельства их применения, даже если бы эти знания были полностью отделены от среды их применения. Если бы наше знание социального мира лишь улучшалось, сфера непреднамеренных последствий наших действий могла бы сужаться, а нежелательные последствия становиться все более и более редкими. Однако рефлексивность современного мира отсекает эту возможность, и как таковая составляет четвертую группу участвующих здесь факторов влияния. Хотя она менее всего обсуждалась в связи с вопросом о пределах разума в понимании, характерном для эпохи Просвещения, она, несомненно, столь же значима, как и все прочие группы факторов.

Суть ее не в том, что не существует стабильного социального мира в качестве объекта познания, а в том, что знание об этом мире участвует в придании ему нестабильного или изменчивого характера.

Рефлексивность современности, которая напрямую задействована в непрерывном образовании систематического знания о себе, не придает устойчивости отношениям между экспертным знанием и знанием, применяемым в действиях «обычных» людей. Знание, на которое претендуют наблюдатели из числа экспертов (в некоторой части, и многими различными способами), возвращается в свою предметную область, тем самым (в принципе, но обычно и на практике) изменяя ее. У этого процесса нет параллелей в естественных науках; это совсем не то же самое, что происходит в физике микромира, где вмешательство наблюдателя изменяет то, что исследуется.