Изначальное накопление капитала завершилось в соответствии с типичной логикой дома — совершенно оригинальной экономической и социальной структуры — становлением системы стратегий воспроизводства, благодаря которым дом обеспечивает свое непрерывное продолжение. Действуя как «глава дома», король распоряжается его собственностью (в частности, знатностью как символическим капиталом, накопленным домашней группой согласно совокупности стратегий, главнейшей из которых является брак), чтобы обустроить государство, как администрацию и как территорию, которое затем мало- помалу начинает отходить от логики «дома». Остановимся на некоторых методических предпосылках. Двойственность династического государства, с самого своего начала демонстрирующего определенные черты «современности» (например, деятельность легистов, которые благодаря действующей форме школьного воспроизводства и своей технической компетенции обладают некоей автономией по отношению к династическим механизмам), дает повод к трактовке, стремящейся покончить с двойственностью исторической действительности. Тяга к «этнологизму» может опираться на архаические черты: так, коронацию, например, можно свести к примитивному ритуалу освящения, если забыть о том, что ей предшествуют приветственные возгласы, овации или исцеление золотушных, что обеспечивает передачу наследуемой по крови харизмы и божественного назначения. Напротив, «этноцентризм» (в паре с анахронизмом) можно увязать лишь с признаками современности, с существованием абстрактных принципов и законов, выработанных канониками. Однако поверхностное понимание этнологии препятствует использованию ее достижений в области «домашних обществ» для изучения верхушки государства. Можно предположить, что самые фундаментальные черты династического государства могут в некотором роде быть выведены из модели дома. Для короля и его семьи государство отождествляется с «королевским домом», понимаемым как наследство, включающее соб ственно королевское семейство, т. е. членов семьи, и этим наследством нужно «по-хозяйски» распорядиться. Объединяя совокупность родов и владений, дом возвышается над индивидами, олицетворяющими его, начиная прямо с главы дома, который должен уметь поступаться своими интересами или личными чувствами ради продления материального, а главное — символического наследия (чести дома или родового имени). Как считает Э. У. Льюис,5 способ наследования определяет королевство. Королевская власть — это честь, передаваемая по агнатической наследственной родовой линии (право крови) по праву первородства; государство или королевство сводится к королевской семье. Сообразно династической модели, устанавливаемой в королевской семье и распространяемой на все дворянство, главная честь и наследуемые личные земли передаются старшему сыну, наследнику, чей брак рассматривается как политическое дело самой большой важности. Семья защищается от угрозы раздела, выделяя младшим землю в удел (такая компенсация призвана обеспечить согласие между братьями, причем королевские завещания рекомендуют каждому принять свою долю без возражений), а также организует их браки с наследницами или посвящает их Церкви. К французскому или английскому королевству, вплоть до достаточно позднего времени, применимо высказывание Марка Блока о средневековой сеньории, основанной на «слиянии финансовой группы с группой, осуществляющей верховную власть».6 Именно отцовская власть устанавливает модель господства: господствующий оказывает защиту и поддержку. Как в древней Ка- билии, где политические отношения неавтономны и зависят от родственных связей, где они строятся по модели этих связей, то же наблюдается и в экономических отношениях. Власть покоится на личных и аффективных связях, определяемых социально как верность,7 любовь, доверие — отношениях, поддерживаемых постоянно, в том числе и посредством «щедрых жестов». Возвышение государства над временно воплощающим его королем есть превосходство короны, т. е. превосходство «дома» и династического государства, которое вместе со своей бюрократической системой остается в его подчинении. Так, Филипп Красивый является главой рода: он окружен близкими родственниками, «семья» разделена на разные «палаты», специальные службы, сопровождающие короля во время его поездок. Принцип легитимации генеалогический, обеспеченный кровнородственными связями. Именно так можно понимать мифологию двух тел короля, о которой так много говорят историки вслед за Канторовичем и которая символически обозначает этот дуализм превосходства институции над личностью, временно ее воплощающей в земной жизни. (Такой дуализм можно наблюдать и у беарнских крестьян, когда мужская половина дома, определяемого как совокупность предметов и членов семьи, часто называется именем, за которым следует имя дома, а потому, к примеру, зять, проживающий в доме родителей жены, фактически принимает ее фамилию.) Король — это «глава дома», социально уполномоченный проводить династическую политику, внутри которой матримониальные стратегии занимают решающее положение; он служит величию и процветанию своего «дома». Многие матримониальные стратегии направлены на расширение территорий при помощи династических союзов, базирующихся на одной лишь личности принца. В качестве примера можно было бы взять династию Габсбургов, которые в XVI веке значительно увеличили свою империю благодаря удачным политическим бракам: Максимилиан Первый получил Франш-Конте и Нидерланды через брак с Марией Бургундской, дочерью Карла Смелого; его сын Филипп Красивый женился на Безумной Жанне, королеве Кастильской, от этого брака родился Карл Пятый. Точно так же не вызывает сомнений, что многие конфликты и, в первую очередь, так называемые войны за наследство представляют собой способ осуществления стратегий наследования другими средствами. «Хорошо известна война за наследство в Кастилии (1474- 1479): если бы не победа Изабеллы, то вместо династической унии Кастилии и Арагона мог бы возникнуть союз Кастилии и Португалии. Война Карла Пятого с герцогством Гельдерландским вовлекла это герцогство в Бур гундский союз 1543 года: если бы победил лютеранский герцог Вильгельм, то возникло бы сильное антигабсбург- ское государство, собранное вокруг Клева, Юлиха и Берга и простирающееся вплоть до Зюйдерзее. Однако раздел Клева и Юлиха в 1614 году в итоге войны за наследство положил конец этой слабой возможности. Союз корон на Балтике между Данией, Швецией и Норвегией распался в 1523 году, но при каждой последующей войне между Данией и Швецией вопрос о союзе вставал снова; лишь в 1560 году династическая борьба Ольденбургского дома с домом Ваза разрешилась путем вхождения Швеции в ее «естественные границы». Ягеллоны устанавливают в 1386—1572 годах династический союз Польши и Литвы, преобразовавшийся после 1569 года в конституционный. Вместе с тем, династический союз Швеции с Польшей был целью Сигизмунда Третьего; польские короли стремились к нему до 1660 года. Они лелеяли надежды и в отношении России: в 1610 году сын Сигизмунда Третьего Владислав был зван на царство после боярского переворота».8 Одно из достоинств модели дома в том, что она позволяет отойти от телеологического воззрения, основанного на ретроспективной иллюзии, представляющей становление Франции как «проект», последовательно реализованный ее королями. Так, Шеруэль в своей «Истории монархического правления во Франции» явным образом указывает на «волю» Капетингов построить монархическое французское государство; неудивительно, что некоторые историки осуждают введение системы уделов, ответственной за «раздробление» королевских владений. Династическая логика полностью учитывает политические стратегии династических государств и позволяет увидеть в них особого типа стратегии воспроизводства. Но нужно еще задаться вопросом о средствах, а точнее, о имеющихся у королевской семьи особых преимуществах, которые позволяют ей одерживать победу над соперниками. Как мне кажется, один только Норберт Элиас открыто ставит этот вопрос и предлагает в ответ на него свой «закон монополии» — решение, которое я не буду сейчас подробно обсуждать, но замечу, что оно мне кажется вербальным и тавтологическим: «Когда внутри социальной единицы определенной протяженности существует множество более мелких единиц, формирующих, в силу их взаимозависимости, эту крупную единицу, то, обладая более или менее равной социальной силой, и не будучи ограничены установленной монополией, они могут вступить в свободную борьбу за захват социальной власти и прежде всего за средства существования и средства производства, причем велика вероятность, что одни из этой борьбы выйдут победителями, а другие побежденными, и что удача окажется в руках немногих, в то время как другие будут уничтожены или попадут под власть этих немногих».9 Наделенный «властью полулитургической природы», которая ставит его «вне всех остальных князей, его соперников»,10 сочетая суверенитет (римское право) с властью сюзерена, что позволяет ему монархически пользоваться феодальной логикой, король занимает положение, отличающееся от других и придающее отличия, что само по себе обеспечивает начальное накопление символического капитала. Он — феодальный глава, обладающий характерной властной особенностью, которая дает ему резонные шансы на признание его претензии называться королем. В самом деле, по излюбленной экономистами логике «спекулятивного пузыря», он с полным основанием может считать себя королем, поскольку другие верят (хотя бы отчасти), что он им является; каждый должен считаться с фактом, что другие считаются с тем, что он — король. Таким образом, достаточно минимального отличия, чтобы получить максимальное расхождение, поскольку оно отделяет его от всех остальных. Кроме того, король оказывается в центральной позиции и на этом основании располагает информацией обо всех других, которые — за исключением случаев коалиции — сообщаются между собой только через него, а потому он может контролировать их альянсы. Король оказывается, таким образом, в положении над схваткой, он предрасположен к исполнению функции арбитра, он — инстанция, к которой взывают. Примером, иллюстрирующим данную модель, может служить анализ Музафара Алама, показывающий, каким образом вследствие заката Могольской империи, вызванного упадком императорской власти, а также усилением власти местной знати и автономии провинций, местные главы продолжали соотноситься через «некую видимость имперского центра», продолжая придавать ему легитимирующую функцию. «Again, in the conditions of unfettered political and military adventurism which accompanied and followed the decline of imperial power, none of the adventurers was strong enough to be able to win the allegiance of the others and to replace the imperial power. All of them struggled separately to make their fortunes and threatened each other's position and achievements. Only some of them, however, could establish their dominance over the others. When they sought institutional validation of their spoils, they needed a center to legitimize their acquisitions».11