I Едва ли можно найти среди социологов — как в настоящее время, так и в прошлом — тех, кто бы не утверждал или не предполагал, что исследование социального изменения представляет собой конечную цель социологического анализа. Как бы ни были сильны разногласия по вопросу о том, как и когда эта цель может быть достигнута, тем не менее многие согласны с тем, что она должна быть осуществлена я что социология только в том случае может называться «зрелой наукой», если она достигла данной цели. И всё-таки чуть ли не всё, что современная социология в этой области мозкет предложить, сводится к программным высказываниям и неисполненным обещаниям. Мы немного знаем о причинах венгерской революции, чего даже нельзя сказать о талантливом журналисте. Некоторые предприниматели обладают большими — конечно, явно не выраженными, но наиболее актуальными — знаниями условий экономического и социального развития в новых странах, чем мы, социологи. Без помощи некоторых научных исследований мы сами едва ли имели бы представление о закономерностях технологического изменения. Список подобных недостатков можно было бы продолжить. Однако в мои намерения никоим образом не входит использование социологической самокритики в качестве банального captatio benevolentiae163. Упомянутые пробелы нашего знания основываются не просто на том факте, что некоторым социологам недостаёт таланта — это суждение, вероятно, имело бы силу так же в отношении любой другой дисциплины. Скорее, объяснение этих пробелов уводит нас глубоко в проблемы конкретной дисциплины, то есть в проблемы, от которых также не могут уклониться Ньютоны и Галилеи от социологии, к которым так часто взывают (хотя пока, очевидно, напрасно). Стало модным различать между социологами инерции и социологами изменения, между статической и динамической социологией, между неисторическим и историческим социологическим анализом164. И действительно, это различение имеет определенный смысл. Поскольку социологическая теория скрывала свои категории от с оциаль- ной антропологии, она также переняла технические недостатки, которых, как правило, не был лишён антрополог по отношению к «своему» обществу (хотя не по своей собственной вине); здесь в первую очередь важен тот факт, что он изучает общество определённого периода времени при отсутствии письменных документов по его истории. В современных обществах, естественно, подобного рода документы имеются, так что если мы приложим усилия, то сможем обнаружить очень большое количество исторических документов; но весь аппарат понятий, который под именем функционализма обошёл весь мир, удивительно хорошо подходит для исследования обществ, не имеющих истории, или же для такого анализа обществ, который не принимает во внимание их историческое измерение. Э го соображение, конечно же, не дает исчерпывающего объяснения так называемому консервативному предрассудку в современной социологии. По меньшей мере следует иметь в виду две следующие причины, да к тому же серьёзные аргументы и неслучайные явления в истории науки. Во-первых, это старый аргумент, согласно которому нужно быть способным описать состояние, прежде чем начинать анализировать тот способ, посредством которого оно изменяется. Это утверждение звучит абсолютно разумно, и всё же оно фактически является ложным; в действительности, как мне кажется, этот тезис полезен только тем, что таким путём, вероятно, никогда не удастся осуществить анализ изменения. Второй аргумент родственен первому. Как показывает развитие экономической теории, формализацию научного языка можно намного легче осуществить посредством анализа сисгем в условном состоянии равновесия, чем при помощи анализа изменения. Также квантификация гораздо более вероятна для абстрактных образов реальных условий, которые не только «очищены» от неясностей действительности, но также от хаоса, который должен возникать в процессе их движения. Если взять формализацию и квантификацию в качестве критерия научного прогресса, тогда экономические теории развития приблизительно так относятся к теориям ценообразования, при условии их достоверности, как античный мир относится к современному. Поскольку социологи пытаются подражать своим старшим сводным братьям экономистам, совсем не исключено, что они пойдут тем же путём и поэтому скорее пренебрегут теориями социального развития. Таким образом, для консервативного предрассудка в современной социологической мысли можно привести некоторые объяснения и оправдания, однако сам предрассудок остаётся. Социологически ориентированные историки, как, например, Бруннер, своим анализом феодализма и исторически ориентированные социологи, как, например, Т. X. Маршалл, своим анализом развития гражданских прав показали, что возможен другой подход. Можно ли это также сказать обо всех тех социологах, которые считаются прогрессивными или радикальными, является вопросом, который мы можем оставить здесь без ответа. Естественно, те, кто занимались преимущественно феноменами господства, элиты, революций, конфликта, способствовали в некоторой степени нашему пониманию процессов движения человеческих обществ; это также относится к учёным, которые продолжали заниматься старыми, но отнюдь не анахроничными темами прогресса и эволюции. Но социальное изменение — это история, и этот перечень статей по социологической теории изменения, наверное, не удовлетворит историка. В действительности он, вероятно, будет упрекать большинство социологов изменения в том,. что они не менее аисторичны, чем их консервативные коллеги. Историк может привести в поддержку этого тезиса аргумент, который часто упускается в социологических дискуссиях и всё-таки характеризует неизбежный недостаток социологии как научной дисциплины. Леон Брамсон в своей книге «Политический контекст социологии» показал границы различия между социологами изменения и инерции. Ведь в некотором смысле вся социология консервативна, поскольку действительность изменения полностью не поддаётся социологическому анализу. Стоит более подробно рассмотреть аргументацию Брамсона. В определённом смысле сама попытка описать движение красноречиво говорит о печальных недостатках человеческого ума: парадоксы Зенона и тот факт, что все философы от Гераклита до 1егеля, которые пытались преодолеть эту трудность, считались тёмными и неясными мыслителями, подтверждают эти недостатки. Перевод действительности на язык неизбежно лишает действительность её динамического качества и заменяет движение метафорой. Но социология обнаруживает здесь для себя дополнительное затруднение, и именно оно заслуживает дискуссии в первую очередь, так как, очевидно, бессмысленно сожалеть о неизбежных несовершенствах человеческого ума. Социология должна быть связана с надёжностью и вычислениями, хотя и не со статистикой, но всё же с предсказуемыми элементами в человеческих отношениях, с ожиданиями в поведении людей, которые могут изучаться и сообщаться другим и имеют определённую стабильность. Между тем само понятие таких ожиданий необходимое как для статического, так и для динамического анализа — не исторично. Оно требует процесса абстракции, в котором ход развития останавливается. Говорим ли мы о семейных системах, о структурах власти или даже о модели циркуляции элит, мы, делая первые шаги понятийного анализа, постоянно упускаем из виду живую реальность истории. Я думаю, что это органический недостаток социологии, который имеет весьма серьезные последствия. Именно он, вероятно, является источником постоянно возникающих разногласий между историками и социологами. В нём заключается одна из причин того, почему сторонники исторических теорий общества, то есть теорий, которые серьёзно относятся к фундаментальной историчности всего, связанного с человеком, вынуждены подвергать сомнению если не возможность, то всё же осуществимость и плодотворность социологии. Именно об этом рассуждал Дильтей полвека тому назад и именно к этому сводится аргументация всех неогегельянцев на европейском континенте в настоящее время, среди которых профессор социологии Т. В. Адорно может считаться наиболее авторитетным мыслителем. Здесь также кроется причина того, почему все наши так называемые теории изменения кажутся несколько механическими и атмос фера неадекватности в отношении проблем, которые мы пытаемся прояснить, расширяется. Но всё это еще не повод для отчаяния, в особенности в том случае, если мы вместо того, чтобы вести беспредметные дискуссии, обратимся к относительно специфическим проблемам — таким, как революция. Это и было сделано Марксом; кроме того, он, как никто другой, настолько близко подошёл к преодолению указанных трудностей, что мы поступим совершенно правильно в отношении социологической теории изменения, если обратимся в первую очередь к Марксу. Поэтому молено рекомендовать сначала вкратце и не вступая в полемику с марксизмом изложить позицию Маркса, чтобы затем выяснить её преимущества и недостатки, для чего и в каком случае она может быть полезна и каким образом мы можем в наше время приступить к анализу тех проблем, которыми занимался Маркс. И При изложении марксистского анализа изменения мы сконцентрируем внимание на трёх вопросах. Один из них — методологического, а два других — содержательного характера. Начнём с методологического вопроса. Тот, кто захотел бы понять историю, должен найти средство расчленить на отдельные моменты непрерывный исторический процесс. Существуют различные способы осуществить это. Маркс использует для этой цели наиболее простую и в тоже время наиболее распространённую технику, характеризуя историю в качестве последовательности эпох. Относительно большинства этих эпох Маркс высказывался достаточно неопределённо. Но его понятия «феодального общества» и «капиталистического общества» определённо относятся к распознаваемым периодам новой истории. Их различение не было для Маркса простым риторическим средством, лишенным каких бы то ни было содержательных результатов. В то время как он, вероятно, уклонился бы от того, чтобы указать даты начала и конца той или другой эпохи, он рассматривал их в качестве периодов времени с принципиально различимыми границами. Как он говорит в предисловии к своей «Критике политической экономии»: «В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современный, буржуазный способы производства можно обозначить, как прогрессивные эпохи экономической общественной формации»165. Часто Маркс использует понятие «общество» таким образом, что его временные границы играют более важную роль, чем территориальные; иными словами, он использует это понятие для обозначения одного периода социального развития. Вовсе не случайно, что Маркс открыто решился на использование этого методологического средства. Всякое понимание истории как диалектического процесса должно прибегнуть к выделению каких-то этапов или периодов, которые следуют друг за другом в определенной последовательности. Тогда проблема содержания должна ставиться следующим образом. По какому образцу происходит изменение в пределах социальных эпох? Посредством каких понятий мы можем описывать процесс развития исторических периодов, так же как и переход от одного к другом}'? Поскольку эти вопросы затрагивают основу теории социального изменения Маркса и он при ответе на них развивает свою, возможно, наиболее виртуозную теорию, здесь стоит несколько более углубиться в детали. , Прежде всего стоит задуматься над знаменитыми страницами в предисловии к «Критике политической экономии». Для нашей проблемы здесь особенно важны следующие тезисы: «В общественном производстве своей жизни люди вступают в определённые, необходимые, от их воли не зависящие отношения — производственные отношения, независимые от их воли отношения, которые соответствуют определённой ступени развития их материальных производительных сил. Совокупность этих производственных отно шений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определённые формы общественного сознания... На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями или, — что является только юридическим выражением последних — с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более или менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке» (173, Б.13)*. Понадобилась бы целая книга, чтобы дать удовлетворительную интерпретацию этих необычных тезисов. Социальные эпохи можно представить в виде трёх следующих друг за другом сфер. Как бы наиболее видимая из них — это их производственные отношения или, в моей интерпретации, их социальная структура. Под этим понимается множество преобладающих норм, среди которых Маркс в соответствии с традицией своего времени устанавливает иерархию, где первое место занимают нормы, которые регулируют отношения собственности. В начале эпохи её социальная структура в некоторой степени совершенна. Она всегда на- лична. На самом деле, подобным образом понятая социальная структура не слишком сильно изменяется в ходе развития и феодального, и капиталистического общества. Единственное фиксируемое изменение заключается в возрастающей стабилизации данной структуры, так что она становится все более застывшей и неподвижной. Вторая — и, вероятно, важнейшая сфера исторической действительности — это её «производительные силы», движущие силы истории. Если мы опустим здесь спор интерпретаторов о том, что, возможно, понимал Маркс под произво дительными силами, и выберем наиболее очевидное толкование, то здесь следовало бы вести речь об экономическом потенциале общества, то есть о том как он конституируется посредством технологических и социальных элементов. Согласно Марксу, в ходе исторического процесса этот экономический потенциал находится в процессе постоянного {быть может, даже линейного) роста. В этом смысле можно утверждать, что в отношении производительных сил нет реальных эпох, существует только постоянное расширение горизонтов экономического производства. Но этот процесс всегда относится к данным социальным структурам. В начале каждой исторической эпохи способ производства соответствует производительным силам (как обычно говорит Маркс), то есть социальная структура обладает таким свойством, что экономический потенциал времени может в ней полностью осуществляться. Поскольку этот потенциал растёт, в то время как социальная структура находится в состоянии стагнации, то оба эти элемента — dramatis historiae personae* — не находятся в гармонии. В растущей мере инертность социальной структуры препятствует осуществлению экономических возможностей. Наступает момент—и я должен воздержаться от того, чтобы описать здесь этот момент более определённо, хотя Маркс приложил много усилий для его определения, — когда противоречие между экономическим потенциалом (duna- mis) и социальной структурой (energia) достигает той точки, в которой, по мнению Маркса, происходит разрыв социальной структуры. Социальная структура взрывается новым экономическим потенциалом, революционный процесс вступает в жизнь, рождается новая эпоха. Третья сфера, которую, как правило, описывает Маркс, характеризуя исторические эпохи, должна, по меньшей мере, быть упомянута, даже если в дальнейшем ей можно будет пренебречь; это — идеологическая надстройка. Для ритма и направления изменения господствующих идей нет простой формулы. Хотя они определённым образом зависят как . *> * Действующие лица истории (лат.). — Прим. пер. ' < от социальной структуры, гак и от экономического потенциала и существует соответствие между господствующими идеями и господствующими социальными структурами, тем не менее состояние развития истории идей соответствует уровню развития общества только в общих чертах. Нередко такое положение приводит к значительному cultural lag166; Маркс обычно приводит пример римского права и его живучести в самых радикальных социальных изменениях. Между тем вплоть до этого момента во всей данной теории изменения присутствует нечто удивительно нереальное. Способ производства, производительные силы, надстройка — но что же всё-таки делают собственно люди? Даже если, по мнению Маркса, люди не творят историю, всё же остаётся вопрос, как абстрактности экономического потенциала или господствующей социальной структуры становятся реально историческими. В конце концов революция — это не природное событие, которое все созерцают, но в котором никто не участвует. Именно при ответе на этот вопрос обнаруживается вся виртуозность марксистской теории. Если мы обратимся к трудам Маркса и будем меньше ориентироваться на «Критику политической экономии», чем на «Коммунистический манифест», то мы найдём там вторую завершённую теорию изменения, а именно — теорию классового конфликта. Исходный пункт её — это опять-таки идея исторических эпох. В каждой эпохе есть господствующий класс. Этот класс определённым образом сложился в начале эпохи; история его образования определяла предшествующую эпоху. У представителей этого класса есть соответствующие их положению интересы относительно status quo167-, господствующий класс защищает status quo в качестве своего собственного жизненного интереса. Господствующему классу в начале эпохи противостоит неорганизованная масса индивидуумов в общем состоянии угнетения. К ним относятся люди, интересы которых систематически ущемляются, которые как бы являются жертвами эпохи; стоит только вспомнить длинный и сомнительный перечень таких угнетённых классов в «Коммунистическом манифесте» (ср.172, с. зГ). Историю эпохи можно теперь охарактеризовать как процесс организации этой угнетённой массы в солидарный, сознающий свои интересы класс. В свою очередь, в ином контексте хорошо было бы проследить отдельные этапы этого процесса, который Маркс, по меньшей мере, в отношении пролетариата в капиталистическом обществе очень точно проанализировал. Растущая организация угнетённых угрожает власть имущим. Процесс организации — это в то же время процесс нарастания интенсивности конфликтов, которые, в конце концов, приводят к революционным переворотам, то есть к замене господствующего класса его антагонистом. Таким образом, угнетённые в прошлом становятся господствующим классом новой исторической эпохи. ' Здесь, по всей видимости, имеются две, не соотносящиеся друг с другом, теории изменения. Но Маркс не оставил их в первоначальном виде; он соединил их вместе, и этот, синтез придаёт силу и опасность его теории социального изменения. Один из важнейших тезисов в «Критике политической экономии» гласит: «Человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так что при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда материальные условия ее решения уже имеются налицо, или, по крайней мере, находятся в процессе становления» (173, с. 14)168. Есть и другие высказывания Маркса, в которых прямо выражено его общее отношение. Для Маркса социальные классы — это прежде всего человеческие агенты внеличностных сил его теории истории. Способ производства представлен и защищается господствующим классом, или — что только является выражением той же самой идеи — существующая социальная структура определяет содержание интересов господствующего класса. С другой стороны, как полагал Маркс, все угнетённые классы извлекают содержание и пафос своих интересов из растущего экономического потенциала общества. Их притязание содержит общество, которое делает осуществление этого потенциала возможным. В этом заключается причина, почему революции могут произойти только в том случае, если производительные силы созрели для этого. В этом также заключается источник силы всех угнетённых классов в истории. Очевидно, что в данном случае блеск теории — это эстетический критерий, который никоим образом не является единственным показателем для оценки её достоинств. По- видимому, ясно также и то, что здесь чрезвычайно абстрактным образом была представлена одна из самых ярких теорий. Прежде чем мы начнём постепенно устранять эти недостатки. необходимо вкратце рассмотреть другой содержательный аспект марксистской теории истории. В принципе можно было бы ограничится только эскизными тезисами плана всеобщей теории изменения. Тогда история была бы нескончаемой последовательностью сменяющихся эпох, то есть растущих экономических возможностей, но также и нескончаемой диалектикой господства и угнетения. Однако известно, что теория изменения для Маркса была окружена иной теорией истории. Противоречия между классами, так же как и между способами и силами производства, относятся только к той долгой и скорбной части истории — иногда называемой Марксом предысторией, — которая характеризует попытку людей освободиться от их отчуждённого существования. До начала этого процесса экономический потенциал человечества ещё не начал развиваться. Люди жили в первобытном обществе, которое Маркс, вводя своих читателей в заблуждение, так любил иллюстрировать на примерах «социальной структуры индийского общества». На другом конце истории находится капиталистическое общество, последнее общество, в котором теорию социального изменения можно использовать. В капиталистическом обществе экономический потенциал человечества достигает высшей точки своего развития. Великий переворот пролетарской революции приводит общество, структура которого всегда соответствует её производительным силам, к коммунистическому обществу. Моей целью здесь не является подробно разбирать эту всеобъемлющую теорию истории. Но её было необходимо упомянуть не только по причине того, что она представляет основу социологической теории в узком смысле, но прежде всего потому, что эта теория намечает одну из многих возможностей придать смысл ходу человеческой истории, вследствие чего она и оставляет добрую память в имманентных границах любой социологической теории изменения. III . Обсуждать научные теории сугубо абстрактно, то есть не соотнося их с наблюдениями, которые послужили побудительной причиной для создания этих теорий, или же с проблемами, которые должны объяснять эти теории, — занятие столь же простое, как и бесперспективное. Поэтому критическое рассмотрение марксистской теории изменения необходимо здесь начинать с её использования в отношении трёх проблем, о которых каждая подобная теория должна была бы что-то сказать: это русская революция, возникновение и успех национал-социализма в Германии и расширение гражданских прав (гражданских свобод, как их часто называют) в Соединённых Штатах. Само собой разумеется, что в рамках данной статьи невозможно дать адекватное историческое изложение этих событий; их рассмотрение должно способствовать проверке теории, а не возникновению новых изложений или вообще какой-либо подробной характеристике указанных выше исторических событий. А. Прежде всего надо обратиться к русской революции. Сам Маркс, как известно, не ожидал, что его теория может быть использована в России; по крайней мере, он не предвидел в России той особой революции, которая возникает вследствие противоречий капиталистического общества. Он рассматривал Россию в качестве того, чем она была: с траной с низким уровнем развития промышленности. Вопрос о том, было ли у Ленина право использовать учение Маркса в 1917 году и раньше для своих целей, лишен всякого смысла. Но, как бы поразительно это на первый взгляд ни звучало, можно обнаружить, что в унисон с ленинской практикой и в противовес ожиданиям Маркса марксистская теория изменения фактически применима прежде всего к событиям, подобным русской революции, то есть к революциям нашего века. Занятная проблема интерпретации заключается в том, чтобы отыскать исходную эмпирическую точку марксистской теории изменения. Что имел в виду Маркс, когда он анализировал отношения между способами и силами производства или между господствующими и угнетёнными классами? Мне кажется, что Маркс подразумевал здесь два определённых исторических события. Идея растущего экономического потенциала, развитие которого сдерживается традиционной социальной структурой, и дополняющая её идея, что этот потенциал приводит к возникновению социальной структуры нового типа, в особенности в области отношений собственности, очевидно, является ст илизованным изложением того факта, что в Великобритании произошёл так называемый промышленный переворот. С другой стороны, представление о политической организации не обладавшего ранее властью класса и о борьбе между классами, интенсивность которой нарастает, пока наконец не приводит к революционному перевороту, по-видимому, возникло из исторического опыта французской революции, по крайней мере, в Париже. Маркс — можно было бы выразиться и так — обобщил оба этих опыта и утверждал идент ичность, а скорее, конгруэнцию событий, которые возникают подобным образом. Его теория изменения основывается на абс трактном синтезе двух отдельных событий: французской революции и английского промышленного переворота. Данное ограничение важно: реально в истории оба эти великие преобразования, как известно, не соприкасались друг с другом; они происходили порознь. Было бы очень труд но доказать, что французские революционеры выдвигали свои требования во имя нового экономического потенциала; ещё труднее было бы показать, что промышленный переворот в Великобритании сопровождался в марксистском смысле интенсивной классовой борьбой. Итак, происходил ли синтез обоих великих революций когда-нибудь в каком- либо месте мира? Ответ сначала может показаться неожиданным: да, происходил и происходит до сих пор в тех странах, в которых разрушение традиционных социальных структур сопровождается начальными фазами процесса индустриализации. Это соединение — историческая случайность, поскольку связь между развитием гражданских прав и промышленностью отнюдь не является необходимой, по крайней йере, гражданские права не предполагают индустриализацию; утверждать обратное гораздо сложнее. Впервые такое соединение произошло в России, где требования гражданских прав сочетались с требованием создания новой формы экономики. В настоящее время мы привыкли к распространению этого синдрома, который во всём мире проявляется в, борьбе против традиционализма и колониализма. Таким образом, совершенно вопреки гипотезе, что марксистскую теорию нельзя использовать для русской специфики, она фактически выражает эту специфику и подобные ей ситуации. Это, по всей видимости, было одной из причин, почему марксизм в тех странах, в которых требование гражданских прав сочеталось с требованием индустриализации, выглядел таким заманчивым. Этот неожиданный триумф марксистской теории указывает вместе с тем на её пределы, которые проявятся ещё отчётливее, когда мы обратимся ко второму примеру, к национал-социализму. В. Национал-социализм в Германии. Можно считать некорректной попытку применить марксистскую теорию изменения к такому современному феномену, каким является национал-социализм. Хотя существуют марксистские исследования этого феномена, но они — как потом обнаружится, — как правило, не очень своеобразны и едва ли предлагают удовлетворительное разъяснение этого феномена. Всё-таки дело здесь не в том, что есть что-то некорректное в попытке применить учение Маркса к немецким событиям 1933 года: в конце концов, успех нацистов в Германии является одним из важнейших процессов изменения в новейшей истории, который так глубоко затронул очень многих людей, что он ещё долго будет находиться в центре внимания социологических исследований нашего времени. Отказ марксизма от объяснения национал-социализма скорее указывает на недостатки самой марксистской теории. Утверждение, будто бы успех нацистов — это победа угнетённого класса, выглядит крайне сомнительно. Хотя, как известно, многие вожди нацистской партии были социально деклассированными элементами, они совершенно не собирались брать на себя функция представителей интересов организованного и пока не признанного класса людей. Было бы ещё менее правильно видеть в нацистах представителей новых производительных сил, которые требуют более приемлемого способа производства, чем существующий. Поскольку такие высказывания остаются далекими от истины, марксисты должны настаивать на том — и они фактически на этом и настаивают, — что победа национал-социализма не представляет собой какого-либо значительного изменения. Эта победа кажется им не более чем симптомом возрастающей инертности капиталистической социальной структуры. Отсюда следует, что в известной степени успех нацистов не является таким изменением, которое заслуживало бы объяснения. Последствия такого подхода как неудовлетворительны эмпирически, так и пагубны политически. Фактически такое «объяснение» приводит только к недооценке значения данного феномена, то есть к своего рода извращённому гегельянству, которое предполагает, что мировой дух уже покинул наш социальный и политический мир, так что на самом деле неважно, какие парадигмы господствуют в этом мире. Может быть, в этом абстрактном принижении данного феномена и заключается основная причина того, почему эпизодически становилась возможной связь нацистов и коммунистов (как в Германии, так и в Советском Союзе). С другой стороны, с эмпирической точки зрения подход такого рода означает, что сознательно игнорируются очень глубокие процессы изменения, к числу которых относятся: разрушение традиционализма во многих сферах немецкого общества; разрыв с теми ценностями, которые считались обязательными для всех людей на территории, в настоящее время называющейся Западом; опровержение всех теорий, согласно которым индустриализация должна привести к установлению демократии; и этом притом, что о вопросе, чем был национал-социализм для миллионов людей, которых затронул его страшный прогресс, речи вообще не идет. Но что в марксистской теории изменения приводит к отмеченным здесь затруднениям? Несомненно, в ней есть тот догматизм, вследствие которого эта теория объясняет всё, что важно, и поэтому то, что она не объясняет, рег йерпШо- пет169 не может быть важным. Но есть ещё и кое-что другое. Маркс является первым среди многих социологов, которые интересовались теориями, объясняющими не какое-то отдельное своеобразное наблюдение, но всю сферу наблюдений. Они употребляют эмпирические выражения, которые являются предельно всеобщими: капитализм, борьба между трудом и капиталом, пролетарская революция. Без сомнения, все это может быть правомочным, — с методологической точки зрения, — ходом. Но такой метод ведёт только к наиболее всеобщим перспективам для мира, в котором мы живём; к указанию основополагающих тенденций, границ, в которых происходят все другие события, основных контуров образа. Такие указания, кроме того, могут быть неверными, и если они являются неверными, то они могут всех нас ввести в заблуждение самым неудачным образом. Но даже если они не вводят в заблуждение, они остаются далеки от реальности истории; и хотя я тоже усматриваю задачу социологического анализа в том, чтобы предлагать общие объяснения, мне всё же кажется, что такие объяснения должны относиться к определённым наблюдениям и что все объяснения, отталкивающиеся от самых общих наблюдений (якобы применимых для всех индустриальных обществ) являются, вероятно, ир- релевантными или вводят в заблуждение или же, во всяком случае, оказываются достаточно бесполезными в отношении реальных событий. Это один из больших недостатков марксистской теории. С. Гражданские права. Возможно, самый основной процесс изменения в новейшей социальной истории заключает^ ся в распространении гражданских прав теоретически на всех, а фактически на постоянно возрастающее число людей. Этот процесс, как и подобные процессы индустриализации или установления демократических институтов, в разных странах принимал самые разные формы; но некоторые общие наблюдения могут касаться всех форм. Один из драматических примеров этого процесса представляют Соединённые Штаты, которые, с одной стороны, в целом в области гражданских свобод продвинулись дальше, чем большинство других стран, но которые, с другой стороны, всё ещё сотрясаются от болезненной попытки распространить гражданские права на меньшинства, живущие в этой стране. Как справилась бы с таким положением марксистская теория изменения? В свою очередь, не требует внимательного изучения, чтобы понять, что она была бы крайне малоприменима для анализа этой проблемы. Была ли американская революция действительно революцией — это вопрос, который мы не будем здесь обсуждать. Но очевидно, что данный процесс изменения ещё не привёл к осуществлению гражданских прав для всех; это, вероятно, не было также его главной целью. Напротив, распространение гражданских прав в Соединённых Штатах представляло собой весьма постепенный процесс, иногда ускорявшийся (как это было при отмене рабства), иногда замедлявшийся, но при этом шаг за шагом распространявшим общие права на растущее число граждан. Впрочем, совсем нелегко найти классы, которые систематически ускоряли бы распространение гражданских свобод; некоторых ' к1“* противников этого процесса можно обнаружить в фермерах Юга, но они никогда не составляли господствующий класс страны в целом. В свою очередь, почти невозможно обнаружить растущий экономический потенциал, который должен был привести или, скорее, с необходимостью привёл бы к внезапному краху инертной социальной структуры привилегий. Применительно к марксистской теории важнейший урок на примере гражданских прав в Соединённых Штатах заключается в том, что производственные отношения фактически могут изменяться без драматических переворотов и что учение о линейном развитии экономического потенциала и поступательном росте организации угнетённого класса представляет в высшей степени сомнительную гипотезу. Впрочем, возможно, что все указанные Марксом факторы всё же где- нибудь в Америке имеют место. Но они действуют гораздо более сложным образом, чем предполагал Маркс. Ш$1ог\а/асИ заЬш*. Ведь прежде всего, в рамках исторического процесса нет ни одного элемента, который оставался бы стабильным и неизменным на протяжении какого-либо достойного упоминания периода времени: нет ни неизменных господствующих классов, ни неизменных производственных отношений, ни даже неизменного права, которое при каждой реализации сильно изменяется по своему содержанию. Отсюда следует, как я считаю, что ко многим фактическим процессам изменения не применим в известной степени механический подход эстетически виртуозной теории Маркса. Попытка применить марксистскую теорию к широкой сфере других примеров была бы настолько же полезной, насколько и необходимой, или, поскольку использование теории на примерах в определённой мере похоже на лошадь, которая запряжена позади экипажа, можно было бы объяснять наблюдаемые изменения посредством модели классового конфликта, который представляет противоречия сил и способов производства. Но тезисы, которые я хотел обосновать в этой статье, теперь уже можно сформулировать, тем более что жанр - ' - *> * История делает скачок (лат.). - Прим. пер. " - статьи едва ли предполагает нечто большее, чем постановку нескольких вопросов. IV При формулировке наших выводов мы можем смотреть в двух направлениях. Мы можем поднять вопрос, что само по себе означает это достаточно быстрое и общее исследование в отношении марксистской теории; или мы можем задаться вопросом, что можно здесь почерпнуть применительно к прогрессу так называемой социологической теории изменения. Так как для меня проблема здесь шире, чем в истории этой теории, то критика Маркса может отойти на задний план, оставляя лишь несколько указаний по теории изменения, поскольку её можно вывести из проведённого исследования. Несомненно, это изложение не в полной мере соответствует учению Маркса. Его теория изменения — это высокое и впечатляющее достижение, прежде всего если включить в неё его антропологическую теорию истории (при условии, что эта почти парадоксальная формулировка является уместной), равно как и его многочисленные фундаментальные исследования экономических и социальных процессов индустриального мира. Кроме того, Маркс отнюдь не ограничивался той отчасти механической моделью, которую я здесь использовал. Всегда, когда Маркс сталкивался с новыми фактами, он рассматривал их объективно, как учёный. Это характерно для многих его работ, которыми нельзя так просто пренебречь, например для «Восемнадцатого брюмера Луи Бонапарта» или для анализа акционерных обществ в третьем томе «Капитала». Однако нашей целью здесь не является исследование истории идей. Внимание к идейным достижениям в трудах Маркса не может помешать нам обнаружить в его трудах сложное смешение философии, экономики, социологии и политической тактики и исследовать эти ингредиенты по отдельности. Возможно, вопрос о том, можно ли представить социологи' 395 * ческую теорию изменения без каких-либо историко-философских элементов, остаётся открытым, но несомненно то, что марксистскую философию истории можно отделить от его анализа капиталистического социального развития. Также нельзя понять причину, почему мы были должны немедленно признать марксистскую попытку соединить обобщённые модели французской революции и английского промышленного переворота в теории изменения. На самом деле, чтобы вообще извлечь пользу из марксистской теории изменения для нашего собственного анализа этой проблемы, мы можем просто не следовать Марксу или его совершенно некритическим последователям в их утверждениях о необходимом единстве различных частей произведений Маркса. Здесь едва ли уместно формулировать в деталях теорию изменения. Но здесь вполне уместно предложить несколько суждений о такого рода теориях — суждений, которые являются скорее советами, чем тезисами для тех, кто хочет заниматься проблемами изменения. Ни число, ни последовательность суждений, которые я хотел бы предложить, не являются систематическими; но все они являются выврдами из нашего исследования Маркса. Во- первых. Для целей социологического анализа почти совершен,- но бессмысленно искать единственную всеобъемлющую теорию социального изменения. Среди социологов распространено мнение, что. возможно, следовало бы объединить наши общие высказывания о социальной реальности во внушительную систему или в универсальную формулу по примеру Гейзенберга. Это не только опрометчиво, но, вероятно, невозможно даже в физике и, во всяком случае, едва ли желательно. Теории относятся или, по крайней мере, должны относится к проблемам, то есть к наблюдениям, которые требуют объяснения. Наблюдения настолько разнообразны, что мы наверняка нуждаемся в большом количестве теорий, о которых можно сказать, что они относятся к общей сфере исследования изменения, но не объединяются в единственную в своём роде всеобъемлющую теорию социального изменения. Притязание на единую теорию изменения требует либо невозможного, либо прямо уводит в историю философии. Эго одна из слабых сторон марксизма, которой можно избежат ь, если мы выберем более скромный путь. Второй вывод определённым образом связан с первым. Во-вторых. Проблемы, которые мы в наших теориях изменения пытаемся объяснить, должны носить предпочтительно специфический, а не всеобщий характер, если мы хотшл, чтобы наши теории оставались релевантными и сильными. Этот вывод также означает критическое дистанцирование от Маркса; он вытекает из исследования национал-социализма. Наблюдения, которые можно интерпретировать, могут быть абсолютно специфическими, например это касается успеха национал-социализма в Германии, или находиться на среднем уровне универсальности, например сюда относятся изменения в социалистических партиях индустриально развитых стран, либо носить очень общий характер, как это имеет место в случае с законами развития капиталистического общества. Между тем, ничего принципиально неправомерного в том, чтобы начинать с такого рода общих наблюдений, нет, но, вероятно, вытекающие из них теории объясняют слишком много, когда стремятся объяснить что-нибудь определённое. Существуют коренные различия в подходах, которые затрудняют отношения между историками и социологами; но мы бы последовали хорошему совету, если бы в большей степени приблизились к историку при выборе наших проблем, и ничего не могло бы нам в этом помешать. Общие интерпретации специфических событий предлагают, вероятно, самые впечатляющие теории социального изменения в настоящее время. Данный подход отражает точку зрения на процесс изменения в целом, которая до сих пор определённо не рассматривалась, но только была обозначена: В-третьих. Любая попытка использовать статические представления, а именно представления об эпохах и периодах развития, препятствует формулированию теорий изменения. Наша основная паратеоретическая гипотеза будет состоять в том, что изменение в строгом смысле этого слова присутствует везде, так что предмет объяснения заключается не в фиксации начала изменения, но только в фиксации его отсутствия или, скорее, его модальностей. Такое изменение подхода является одним из основных требований к любой социологической теории изменения; во всяком случае оно представляет очень плодотворное изменение перспективы. В конце концов, в определённом смысле используемая Марксом идея эпохи уже не очень отличается от идеи системы, в том виде, в каком последняя используется многими современными теоретиками социологии. В обоих случаях определённым единством анализа предполагается, что эти понятия даны как таковые, и делается попытка установить причины их изменения: в качестве возможного варианта в этом случае может фигурировать рост производительных сил или же «напряжения и перегрузки в системе» (strains and stresses in the systems). Поэтому проблемы непрерывного и постоянного изменения не поддаются исследованию при помощи подобного рода подхода, который, в крайнем случае, — если он вообще полезен для теорий изменения — может быть применим для таких радикальных переворотов, как революции. Если же мы с самого начала откажемся от всякой попытки объяснить изменение как таковое, то мы, вероятно, обнаружим гораздо более прямой путь к силам, которые определяют ритм, масштабы и, быть может, также и направление процессов развития. Гипотеза повсеместности изменения представляет собой проблему для марксистской теории, которую характеризуют инертность и односторонность; новые феномены отныне можно принимать во внимание. Это также имеет силу, если мы последуем четвёртом)’ совету, который можно вывести из нашего исследования: В-четвёртых. Любая гипотеза линейного развития, которая встраивается в социологические теории, может ослабить силу их объяснения и ограничить возможность их использования. Одна из более неудачных, но характерных для Маркса тенденций заключается в построении постоянных, часто линейных закономерностей. Так, например, его гипотеза непре рывного возрастания интенсивности классовой борьбы вплоть до её революционной фазы значительно ослабила его очень сильную теорию. Таким образом, Маркс должен был отметить не только то, что революции на самом деле не происходят в период наиболее сильного угнетения или бедности (который, напротив, сопровождается апатией), но, прежде всего то, что эта теория не способна объяснить те флуктуации в интенсивности конфликта, те адаптации господствующих групп и структур, которые в ней отражены и составляют основное содержание истории. Акцент в нашем четвёртом заключительном выводе сделан на слове «гипотеза». Конечно, совершенно возможно, что в каком-то отдельном случае происходит непрерывное увеличение экономического потенциала общества или рост интенсивности его внутренних противоречий. Но это всего лишь частный случай среди многих, которые могут быть выявлены в реальном обществе; и представляется разумным формулировать наши теории таким образом, чтобы они могли быть применимы ко всем таким случаям. Следовательно, задача теорий изменения заключается не в том, чтобы считать определённые случаи приемлемыми, но в том, чтобы специфицировать условия, в которых происходит тот или иной случай. Но в чём же польза марксистской теории изменения, из которой мы здесь исходили? Этому вопросу посвящён пятый, и последний, вывод: В-пятых. Марксистская теория социального изменения представляется лучше всего применимой для объяснения революций, хотя при этом она также нуждается в значительных модификациях. Выше было обосновано утверждение, что русская революция, также как и подобные ей события, случайно соответствует той модели, которую Маркс утверждает в качестве всеобщей. Эта случайность тем не менее свидетельствует о пользе марксистской теории в определённом контексте. Для Маркса изменение было почти тождественно революционному изменению. Эта одна из наиболее слабых сторон его теории. Но революции случаются, и они представляют очень важный тип социального изменения, особенно в современном мире. Поэтому если указанным здесь образом исправить и дополнить марксистскую теорию, то можно достичь серьёзного прогресса в направлении интерпретации феномена, который уже долгое время определённо интересует историков, политологов и социологов. Эти выводы являются достаточно скромными. Можно даже подумать, что они едва ли оправдывают труд, который был затрачен на их формулировку. Поскольку в подобного рода суждениях выражена тяга к социологическим дискуссиям, в которых рождаются более или менее привлекательные программы, никогда затем нереализуемые, я их разделяю. Описанная здесь программа нуждалась в осуществлении посредством определённых теорий изменения — революции, демократии в Германии, политических институтов современного общества.