7. HOMO SOCIOLOGICUS: ОПЫТ ОБ ИСТОРИИ. ЗНАЧЕНИИ И КРИТИКЕ КАТЕГОРИИ СОЦИАЛЬНОЙ РОЛИ

I Обычно нас мало беспокоит тот факт, что стол, жаркое и вино естествоиспытателя парадоксальным образом отличается от стола, жаркого и вина нашего повседневного опыта. Если мы захотим поставить стакан или написать письмо, то стол предложит нам свои услуги в качестве подходящей подставки.

Он гладкий, прочный и ровный, и нас мало смутит физик, который заметит, что стол «в действительности» представляет собой вовсе не такой уж прочный улей атомных частиц. Столь же мало сумеет испортить нам вкус обеда химик, если он разложит жаркое и вино на элементы притом, что мы вряд ли когда-либо соблазнимся съесть эти элементы как таковые. Пока мы не рассматриваем парадокс научного и повседневного с философской целью, мы разрешаем его очень просто. Мы ведем себя так, словно стол физика и наш — две разные вещи, не вступающие друг с другом в релевантные отношения. Если, с одной стороны, мы всегда готовы согласиться с физиком, что егостол — в высшей степени важный и полезный предмет для него, то, с другой, мы довольны нашим столом как раз о ттого, что это не состоящий из подвижных частиц многократно продырявленный улей47. Стоит нам обратиться к биологическим наукам, в особенности к биологии человека, как эту дилемму будет уже не так просто разрешить. Есть что-то неприятное в том, чтобы разглядывать стеклянных людей на выставках, стоять перед рентгеновским аппаратом самому и «просвечиваться» или даже таскать с собой рентгеновский снимок собственных внутренностей, завернув его в толстую обертку. Значит, врач видит во мне что-то, чего не знаю я? Значит, на этом снимке вышел я? Чем ближе мы подходим к себе самим, к людям, тем больше тревожит нас разница между предметами наивного опыта и их научным строением. Разумеется, не случайно физические понятия в нашем повседневном языке роли почти не играют, понятия химические всегда всплывают прежде всего в связи с анализом продовольствия, а биологические категории стали в значительной степени компонентами еще и нашего наивного миропонимания.

Мы часто говорим об органах и их функциях, о нервах, мускулах, жилах и даже мозговых клетках; время от времени мы говорим о кислотах, жирах, углеводородах и белках — но протоны и электроны, электромагнитные поля и скорости света даже сегодня чужды словарю повседневного языка. Между тем, что бы биолог ни открывал нам относительно нас самих, нас все-таки слабо утешит и то, что тело — это еще не «собственно» мы, и то, что биологические понятия и теории не в состоянии нарушить целостность нашей индивидуальности. До определенной степени нам приходится ассимилироваться с биологическим человеком, но даже идентификация с ним стоит для нас сравнительно немного. Мне неизвестно, чтобы биологию когда-нибудь упрекали за то, что своими категориями она способствовала исчезновению физической уникальности каждого человека* И вроде бы никто не считает, что он должен защищать собственные усы, изгиб своего носа или длину своих рук от научных речей о «растительности», «носовой кости» или «предплечье», чтобыу него не украли индивидуальность и не унизили до простой иллюстрации общих категорий или принципов. Упреки такого рода слышны лишь тогда, когда наука простирает собственный сконструированный мир и на человека в качестве действующего, мыслящего и ощущающего существа; когда она становится социальной наукой. До сих пор социальная наука даровала нам два новых, в высшей степени проблематичных человеческих типа, с коими нам вряд ли доводилось встречаться в действительности нашего повседневного опыта. Первый — это вызывающий много дискуссий Homo oeconomicus48 современной экономики; это потребитель, который тщательно взвешивает перед каждой покупкой выгоду и стоимость, а перед принятием решения сравнивает между собой сотни цен; это предприниматель, объединяющий у себя в голове всевозможные рынки и биржи и ориентирующий все свои решения на такое знание; это обо всем информированный, сплошь «рациональный» человек. Для нашего наивного житья это редкая птица, и все- таки экономисту он оказался столь же полезным, как улей- стол — физику.

Научные факты, в общем, подтверждают его теории, а если его гипотезы вдруг покажутся еще и странными или невероятными — так ведь они позволяют экономисту делать правильные прогнозы. Между тем можем ли мы с легким сердцем отождествить себя с Homo oeconomicus? А с другой стороны, можем ли мы позволить себе попросту игнорировать его, словно стол физика? Гораздо опаснее парадокс нашего отношения к другому человеческому типу из социальных наук, к psychological man49, как назвал его Филип Рифф (см. ш). Крестный отец психологического человека — Фрейд, и благодаря ему этот новый человек за короткое время приобрел громадное значение как в рамках научной психологии, так и за ее пределами. Psychological man — это такой человек, который, даже если он все время совершает благо, все-таки хочет как можно больше зла, это человек, руководствующийся скрытыми мотивами, и он не становится нам ближе оттого, что мы приукрашиваем его, отдавая его обществу. Ты меня ненавидишь? Это означает лишь то, что «в действительности» ты меня любишь. Нигде невозможность отделить научный предмет от повседневного не проявляется таким потрясающим образом, как в случае с психологическим человеком, и потому нигде нет столь отчетливой необходимости если не притупить дилемму раздвоенного мира, то все-таки сделать ее понятной и сносной. Экономисты и психологи, как правило, не находили противоречия между их искусственным и реальным человеком; их критики воспринимали ситуацию, по большей части находясь на ее обочине. Вероятно, это была разумная тактика, ведь сегодня кажется, что мы настолько привыкли к Homo oeconomicus и к psychological man, что протестов против этих конструкций почти не слышно. Но безмолвие, окружающее человека экономики и человека психологии, не должно обманывать нас относительно реальности дилеммы. Стремительное развитие социальных наук принесло с собой явление двух новых научных человеческих типов: человека социологии и человека политологии. Едва отзвучала дискуссия об их старших братьях, как она уже разгорается вновь, чтобы оспорить право на существование Homo sociologicus и Homo politicos50 или даже чтобы в последнюю минуту воспрепятствовать их рождению51.

Постоянно присутствующий латентный протест против несовместимости миров common sense52 и науки следует всё новыми путями исследований человека, словно тень — за тем, кто ее отбрасывает. Вероятно, сегодня самый разумный выход — не убегать от тени, а остановиться и разобраться с этой угрозой. Как относится человек из на ніего повседневного опыта к стеклянному человеку общественных наук? Должны ли мы и можем ли защитить нашего сконструированного абстрактного человека от человека реального? Имеем ли мы дело здесь с парадоксом вроде парадокса двух столов, или же дилемма раздвоенного человека — совсем иного рода? Насколько благородно определение задач социологии как «науки о человеке», настолько же мало способны высказать эти смутные речи о конкретном предмете социологии. Даже безграничный оптимист не возьмется за окончательное разрешение загадки человека с помощью социологии. Разумеется, социология — это наука о человеке, но она не единственная такая наука, и ее цель не в том, чтобы разрешить проблему человека во всей глубине и широте. Человек в целом не только не поддается захвату одной-единственной дисциплиной, но и, вероятно, должен вообще оставаться призрачной фигурой на фоне усилий разных наук. Ради точности и верифицируемое™ своих высказываний каждая дисциплина вынуждена сводить собственный обширный предмет к определенным элементам, из которых его можно систематически реконструировать — если не как портрет действительности наивного опыта, то все же как структуру, в паутину каковой ловится некий отрезок действительности. Проблемы социологии сводятся к факту, столь же доступному для нашего наивного опыта, как и природные факты окружающей среды. Это факт общества, по поводу которого нам весьма часто и интенсивно напоминают, что его не без оснований можно называть и неприятным фактом общества. Просто случайная вероятность в состоянии изменить наше поведение, но она ничего для нас не объясняет. Мы повинуемся законам, ходим на выборы, женимся и выходим замуж, посещаем школы и университеты, имеем профессию и принадлежим к той или иной церкви; мы заботимся о наших детях, снимаем шляпу перед начальниками, пропускаем вперед старших, разговариваем с разными людьми на разных языках, в одном месте чувствуем себя как дома, а в другом — чужими.

Мы не можем сделать ни шагу и сказать ни одной фра зы без того, чтобы между нами и миром не выступило нечто третье, привязывающее нас к миру и опосредствующее обе весьма конкретные абстракции: общество. Если и существует объяснение для позднего рождения науки об обществе, то, очевидно, искать его хочется в вездесущности ее предмета, который сам включает в себя собственные описание и анализ. Социологии приходится иметь дело с человеком в связи с неприятным фактом общества. Каждый человек встречается с этим фактом и даже является этим фактом: хотя о нем и можно думать независимо от определенных индивидов, но все же без определенных индивидов он был бы ничего не значащей фикцией 53. Поэтому нам предстоит искать по элементам науку, предметом которой служит человек в обществе, искать в той сфере, где человек и факт общества пересекаются между собой. В истории социологии было немало попыток обнаружить такие элементы. Еще более двадцати лет тому назад Толкотт Парсонс вслед за Ф. Знанецким насчитал и изложил четыре таких попытки (105, Б. 30). Тем не менее ни одна из них не удовлетворяет требованиям, какие следует предъявлять к элементам социологического анализа. Требование искать элементы социологического анализа в сфере, где факт индивида пересекается с фактом общества, звучит почти тривиально. Но все же два из четырех предлагаемых тут подхода этого требования не выполняют. И прежде всего, среди американских социологов начала нашего века было принято усматривать единицу социологического анализа в социальной группе. Например, Кули утверждал, что общество строится не из индивидов, а из групп, а социолог имеет дело не с господином Шмидтом, а с семьей Шмидт, предприятием X, партией Y и церковью Z. И вот индивид, разумеется, встречается с обществом в социальных группах, и происходит это даже в весьма реальном смысле. Но все- таки эта встреча, вероятно, чересчур реальна. В группе индивид исчезает; если принять за основной элемент группу, то у социологов уже не останется пути к индивиду как к общественному существу.

Если же, с другой стороны, как иногда происходит в последнее время, принять за основной элемент личность, и даже личность социальную, то будет трудно принять в расчет факт общества. Речи о группах сдвигают центр тяжести анализа только fia то. что находится за пределами индивида; речи о социальной личности - только на самого индивида. Но ведь все зависит от того, удастся ли найти элементарную категорию, в которой предстанут опосредствованными индивид и общество. Большинство социологов последнего времени полагало, что оно сможет удовлетворить потребность в элементарной аналитической категории, вместе с Л. фон Визе взяв за основу понятие «социальных отношений» или же вместе с Максом Вебером — «социального действия». Между тем нет рудно увидеть, что обе категории, по существу, нашей проблемы не затрагивают. Речи о «социальных отношениях» или о «социальном действии» едва ли менее распространены, чем речи о «человеке» и «обществе». Вопрос об элементах социальных отношений и социального действия остается открытым, но ведь это как раз вопрос о единицах опосредствования между индивидом и обществом, то есть о категориях, с помощью которых можно описать отношения между людьми в обществе или же действия людей, имеющие социальный оттенок. Поэтому неслучайно, что основные современные представители «метода социальных отношений» и «метода социального действия» как в своих анализах, так и ради развития своих понятийных выкладок вводят новые категории, как будто с большим успехом удовлетворяющие требованиям к элементарным социологическим категориям. Л. фон Визе и Т. Парсонс сходным образом говорят, с одной стороны, о «социальных структурах» или «социальных системах» как структурных единицах общества, с другой же — о «должностях» или «ролях» как закрепившихся способах участия индивида в общественном процессе. Обе категориальные пары никак не выводятся из обобщенных понятий «социальных отношений» и «социального действия»; возникает соблазн сказать, что их авторы ввели их чуть ли не против собственной воли. Пусть даже здесь нет убедительного доказательства потребности социологии в подобных категориях, тем не менее это вполне очевидный довод, и над его основаниями стоит поразмыслить. В точке пересечения индивида и общества находится Ното зосМо^сш человек как носитель социально преформирован- ных ролей. Индивид относится к его социальным ролям, но эти роли, со своей стороны, являются и неприятным фактом общества. Социология при решении своих проблем всегда должна соотноситься с социальными ролями как элементами анализа; предмет социологии состоит в раскрытии структур социальных ролей. Если социальный анализ тем самым реконструирует человека как Ното зосМо^сш, то, вдобавок, он заново создает моральную и философскую проблему, как в таком случае искусственный человек социологии соотносится с реальным человеком из нашего повседневного общества? Если социология не должна стать жертвой некритического наукообразного догматизма, то при попытке проследить некоторые измерения категории социальной роли ни в одном пункте не следует терять из виду моральную проблему раздвоенного человека. Если же, с другой стороны, философская критика от общих мест перейдет к конкретным высказываниям, то она должна подробно рассматривать пользу и вред от категории социальной роли54. II Попытка редуцировать человека до уровня Homo sociologicus ради разрешения определенных проблем не столь уж произвольна и нова, как можно было бы подумать. Подобно Homo oeconomicus и psychological man, человек как носитель социальных ролей представляет собой не слепок с действительности, а научную конструкцию. Между тем, сколь бы несерьезными ни бывали порой занятия наукой, столь же неправильно было бы видеть в них лишь нечто ни к чему не обязывающее, реальность опыта необязательной игры. Парадокс физики и повседневности или парадокс социологического и «повседневного» человека никоим образом не является целью упомянутых наук; скорее, это совершенно ненамеренное и досадное следствие наших попыток понять темные участки мира, какие подвластны только науке. Хотя атом или социальная роль изобретены, они не просто изобретены. Это категории, которые с трудно объяснимой необходимостью — хотя, конечно, зачастую под разными именами — в разное время и во многих местах навязывают себя тем, кто пытается заниматься постижением природы или человека в обществе. Будучи изобретенными, они, кроме этого, являются не только осмысленными, то есть операционно применимыми, но еще и убедительными, в определенном смысле очевидными категориями. Кроме того, примечателен факт, что как в случае с атомом как элементом физического анализа, так и в случае с ролью как элементом анализа социологического названия этих категорий не менялись на протяжении тысячелетий. В отношении атома объяснение очевидно; слово ато(хоу говорит само за себя*, а понятие осознанным образом сопряжено с социологии науки. Между тем эти раздумья выводят за пределы круга пустого обмена предвзятыми мнениями. Мы не ставим своей прямой задачей ни защиту, ни критику социологии, но приведенные нами рассуждения позволяют нам определенно разрешить пока еще тлеющий диспут о границах и возможностях науки об обществе. * Впрочем, этот пример доказывает, что буквальное значение понятий не надо переоценивать: исходя из самого слова едва ли объяснишь разни его первым употреблением у Демокрита. Случай с социальной ролью запутаннее и поучительнее. Можно показать, что значительное количество авторов — поэты, ученые, философы — при попытке определить точку пересечения индивида и общества вводили идентичные или сходные ПО СМЫСЛУ понятия. Слова, с которыми мы то и дело сталкиваемся в этой связи, — маска, персона (лицо), характер и роль. Хотя здесь время от времени можно встретить и осознанные связи с более ранними авторами, все-таки возникает впечатление, что в этом случае существует объективное согласие между многими авторами по поводу содержания упомянутых понятий, исходящее из их названий, и что поэтому такие названия определенным образом не просто пустой звук. Даже если слова роль, лицо, характер и маска относятся к различным пластам языкового развития, они были или остаются сопряженными с общей сферой значений с театром. Так, мы говорим о действующих лицах или характерах (персонажах) драмы, чьи роли играют актеры; если же актеры у нас в стране обыкновенно масок не носят, то все же и это слово в той же области уместно. Мы связываем с этими словами многочисленные ассоциации: (i) Все они обозначают нечто предзаданное их носителю — актеру; нечто наличествующее помимо него, (г) Это предзаданное можно описать как комплекс способов поведения, которые, (з) со своей стороны, взаимодействуют с другими способами поведения, поскольку являются «частью» (что отчетливо видно в латинском pars и английском part, означающих «роль»). (4) Поскольку эти способы поведения предзаданы актеру, он должен их разучивать, чтобы быть в состоянии сыграть. (5) С точки зрения актера ни одна роль, ни одна persona dramatis* не является исчерпывающей; он может разучить и сыграть множество ролей. Наряду со сформулированными здесь — правда, для театра, но и с учетом социологических понятий — отличи- цу в значениях терминов «атом» и «индивид»; правда, из буквального значения слова «индивид» может следовать, что мы здесь имеем дело с элементом социальной науки. * Действующее лицо (лат.). — Прим. пер. ч. тельными признаками ролей, лиц, характеров и масок, в сфере театра существует и нечто дальнейшее; истолкование этого дальнейшего впоследствии приведет нас к границам театральной метафоры. За всеми ролями, персонами и масками актер остается как подлинность, как то, что он не изображает55. Роли, лица и маски не относятся к сущности актера. И только когда он их слагает с себя, он становится «сам собой» — или же, как в X159 году Иоанн Солсберийский говорит в своем «Поликратике» (см. 78): Grex agit in scena mimum, pater ille vocatur, Filius hic, nomen divitis ille tenet; Mox ubi ridendas inclusit pagina partes, Vera redit fades, dissimulata peril. [Труппа мимов играет на сцене, тот зовется отцом, Этот - cut: ом, у этого звучное имя; Вскоре после того, как страница покажет сияющие роли, Она передаст истинную внешность, а притворство исчезнет.] Стихи Иоанна Солсберийского — не просто описание театра. Для этого автора пьеса служит метафорой мира и жизни. И действительно, метафора пьесы — некоторые проявления каковой проследил Э. Р. Курциус (78, S. 146 ff.) — представляет собой весьма старый топос философии и поэзии. В качестве первых примеров метафоры пьесы Курциус ссылается на «Законы» Платона с речью о живых тварях как марионетках божественного происхождения, а также на «Филеб» с изображением трагедии и комедии жизни (109, I 644 с!—е, 50 b). «Hic humanae vitae mimus, qui nobis partis, quas male agamus, adsignat»56, — формулирует ту же картину Сенека. От Павла до Иоанна Солсберийского и далее вплоть до нашего времени эта метафора вновь и вновь предстает в христианс- кой традиции. После Иоанна Солсберийского образ theatrum mundi превратился чуть ли не в общее место. Он известен Лютеру и Шекспиру, Кальдерону и Сервантесу. Чтобы представить себе то, что этот топос работает и по сей день, достаточно вспомнить лишь о «Зальцбургском великом мировом театре» Гофмансталя. . Между тем доказать необходимость метафоры пьесы как theatrum mundi и уразуметь возраст категории, о которой здесь у нас идет речь, можно лишь весьма опосредствованно. Ибо, поскольку мир изображается как целое, или, по меньшей мере, человеческий мир — как пьеса гигантского масштаба, индивиду причитается лишь одна-единственная маска, одно лицо, один характер и одна роль (при этом, разумеется, начиная с Платона на заднем плане наличествует мысль о божественном «режиссере»). Напротив того, наш подход руководствуется целью как раз это единство человека разложить па элементы, из коих строятся человеческие действия, чтобы рационализировать эти действия с их помощью. Поэтому непосредственная точка сопряжения располагается там, где образ пьесы и ее частей в известной мере проецируется в уменьшенном виде на жизнь индивида, то есть там, где индивиду приписывается несколько таких ролей или персон (лиц). Эта мысль тоже стара. Пожалуй, раньше всего она обрела свое выражение в связи с латинским словом persona или же с его греческим эквивалентом irp?owitov. «Характер, роль, лицо» — для persona словарь приводит характерный подбор занимающих нас слов. И Цицерон дает прекрасный пример употребления слова persona в том же смысле: «Intelligendum etiam est duabus quasi nos a natura indutos esse personis; qua- rum una communis est ex eo, quod omnes participes sumus rationis praestantiaeque eius, qua antecellimus bestiis, a qua omne honestum decorumque trahitur, et ex qua ratio inveniendi officii exquiritur, altera autem, quae proprie singulis est tributa» [«Также следует полагать, что у нас два лица, как бы данные нам природой, из которых одно общее, то, благодаря которому мы все причастны к его разуму и красоте, то, которым мы превосходим животных, то, на котором выражаются честность и приличия, и то. от которого требуется разумно ИСПОЛНЯТЬ обязанности; другое же наделено личными качествами в собственном смысле»] (77,1 107). Обе эти данные природой роли — общечеловеческие задатки и задатки индивида — пока имеют мало общего с социальными ролями, и все же в дальнейшем Цицерон добавляет: «Ас duabus iis personis, quas supra dixi, tertia adiungitur, quam casus aliqui aut tempus imponit: quarta etiam quam nobismet ipsi iudicio nostro ac- comodamus. Nam r?gna, imperia, nobilitas, honores, divitiae, opes eaque, quae sunt his contraria, in casu sita temporibus gubernantur; ipsi autem gerere quam personam velimus, a nostra voluntate profiscitur. Itaque se alii ad philosophiam, alii ad ius civile, alii ad eloquentiam applicant, ipsarumque virtutum in alia alius mavult excellere» [«К тем двум лицам, о коих я сказал выше, присовокупляется третье, над которым властвует какой-нибудь случай или время. Ибо царства, власть, знать, почести, богатства, противостоящие друг другу войска в таких случаях временем управляются; управление же тем, что скрыто под нашей личиной (должностью), исходит из нашей воли. Так, одни занимаются философией, другие — гражданским правом, третьи — красноречием, иной же стремится преуспеть в доблестных деяниях еще как-нибудь»] (77, I, S. J15). Соображения Цицерона считаются парафразом утраченного произведения Панеция («jtepl той xaorjxovxo?» — «Об обязанностях»), согласно которому личность индивида совершенно аналогичным образом составлена из четырех ??poaojjca, имеющих частично врожденный, а частично — приобретенный, психический и социальный характер. Между тем как Панеций, так и Цицерон считают, что все четыре «персоны» человека, прежде всего, неотделимы от конкретного индивида, даже если причиной и пределом двух последних персон служат внешние обстоятельства. Уже здесь persona из предзаданного, из противостоящего индивиду превратилась в часть индивида, — это развитие значения последовательно привело к «персоне» как воплощению индивидуальности человека. Судьба слова «характер» (характер — за печатленное, отпечаток) была такой же. В дальнейшем мы еще покажем, что в современной социологии категория роли совершенно аналогично склонна менять значение, переходя с предзаданной формы поведения на индивидуальное правило поведения, то есть с элементарного понятия социологии на элементарное понятие социальной психологии. Насколько очевидна необходимость в такой категории, как «роль», «персона» или «характер», настолько трудным представляется сохранить ее место — в том, что касается ее определения и применения, — в области, где пересекаются индивид и общество. Но далеко не все авторы заметили этот сдвиг значения. А вот Шекспир в комедии «Как вам это понравится» вкладывает в уста Жака рассуждения, которые замечательным образом предвосхищают своеобразие и возможность категории социальной роли и по которым можно уяснить множество характерных черт социологического понятия роли (и8, II17): , All the world’s a stage, And all the men and women merely players; They have their exits, and their entrances; And one man in his time plays many parts, His acts being seven ages. At first the infant, Mewling and puking in the nurse's aims; Then the whining schoolboy, with his satchel; And shining morning face, creeping like snail Unwillingly to school: and then, the lover. Sighing like furnace, with a woeful ballad Made to his mistress ’ eyebrow: Then, a soldier; Full of strange oaths, and bearded like a pard, fealous in honour, sudden and quick in quarrel, Seeking the bubble reputation Even in the cannon’s mouth; and then, the justice; In fair round belly, with good capon lin’d, With eyes severe, and beard of formal cut, Full of wise saws, and modem instances. And so he plays his part. The sixth age shifts Into the lean and slipper’d pantaloon: With spectacles on nose and pouch on side; His youthful hose well sav’d, a world too wide For his shrunk shank; and his big manly voice Turning again towards childish tremble, pipes And whistles in his sound; Last scene of all, That ends this strange eventful history. Is second childishness, and mere oblivion; Sans teeth, sans eyes, sans taste, sans everything. [Весь мир - театр. В нем женщины, мужчины - все актеры. У них есть свои выходы, уходы, И каждый не одну играет роль. Семь действий в пьесе пит. Сперва младенец, Ревущий горько на руках у мамки... Потом плаксивый школьник с книжной сумкой, С лицом румяным, нехотя, улиткой Ползущий в школу. А затем любовник, Вздыхающий, как печь, с ба.иадой грустной В честь брови милой. А затем солдат, Чья речь всегда проклятьями полна, Обросший бородой, как леопард, Ревнивый к чести, забияка в ссоре, Готовый славу бренную искать Хоть в пушечном жерле. Затем судья С брюшком округлым, где каплун запрятан, Со строгим взором, стриженой бородкой, Шаблонных правил и сентенций кладем, - Так он играет роль. Шестой же возраст - Уж это будет тощий Панталоне, В очках, в туфлях, у пояса - кошель, В штанах, что с юности берег, широких Для ног иссохших; мужественный голос Сменяется опять дискантом детским: Пищит, как флейта... А последний акт. Конец всей- этой странной, сложной пьесы - Второе детство, полузабытье: Без глаз, без чувств, без вкуса, без всего.]57 Шекспир разбирает здесь, прежде всего, один тип социальных ролей — роли возрастные, однако в его описание проникают и другие социально оформленные типы поведения (например, профессиональные роли). «Мир» — это сцена, на которую индивид всходит и с которой сходит. Но у него не один выход — он появляется много раз, и каждый раз — в новой маске. Один и тот же индивид входит на сцену ребенком и покидает ее, чтобы возвратиться юнцом, взрослым мужчиной и старцем. Он сходит со сцены в последний раз, только когда умирает; но тогда сцену наполняют новые, другие люди, начинающие играть «его» роли. Шекспировская метафора превратилась здесь в основной конструктивный принцип науки об обществе. Индивид и общество становятся опосредствованными, когда индивид предстает в качестве носителя социально преформированных атрибутов и способов поведения. Когда Ганс Шмидт — школьник, у него портфель, румяное утреннее лицо, он неохотно ползет в школу; когда он любовник, он воздыхает по своей возлюбленной и воспевает ее; будучи солдатом, он носит бороду, ругается, он задирист и готов к реакции на оскорбления; будучи судьей, он тщательно одевается и произносит мудрые сентенции. «Школьник», «любовник», «солдат», «судья» и «старец» — любопытно, что всё это одновременно и тот определенный индивид Ганс Шмидт, и нечто от него отделимое, о чем можно говорить, и не имея в виду Ганса Шмидта. Пусть шекспировское описание того, чем судья обладает и что он делает, уже не годится для сцены наших дней, тем не менее мы тоже можем указать, какое поведение и какие черты характеризуют судью, независимо от того, зовут ли его Ганс Шмидт или Отто Мейер; для нас общество — тоже тот неприятный факт, который не только наделяет индивида очертаниями и опре деленностью, но и поднимает его из присущей ему единичности в нечто обобщенное и отчужденное. факт общества неприятен, потому что мы не можем от него уклониться. Разумеется, бывают и любовники, которые не вздыхают и не воспевают брови возлюбленной; но как раз такие любовники своей роли-то и не исполняют, а на языке современной американской социологии их называют deviants, отклоняющиеся от нормы. Для любой позиции, какую может занимать человек, будь то родовая или возрастная, семейная или профессиональная, национальная или классовая, у общества есть атрибуты и способы поведения, с которыми соизмеряет себя тот, кто их занимает, и по отношению к которым он должен определиться. Если индивид принимает и одобряет предъявляемые к нему требования, то хотя он и отказывается от «девственности» собственной личности, но все же приобретает благоволение общества, где он живет; если же индивид противится требованиям общества, то, несмотря на то, что он сохраняет свою абстрактную и беспомощную независимость, его постигают гнев и болезненные санкции общества. Точка, где происходит такое опосредствование между индивидом и обществом и где наряду с человеком как существом общественным рождается еще и Homo so- ciologiciis, есть тот самый «выход в качестве того-то» на сцену жизни, который Цицерон пытается обнаружить в понятии «персона», Маркс — в понятии «маска характера»58, а Шекспир — и вместе с ним большинство современных социологов — в понятии «роль». Разумеется, совсем не случайно, что до сих пор лишь намечаемая связь между явлениями со времен античности вновь и вновь описывалась словами из театрального мира. Напрашивается аналогия между сгущенными и объективиро- ванными образцами поведения действующих лиц драмы и социально установленными нормами позиционно обусловленного социального поведения. И все-таки нельзя отмахнуться от возражения, что в такой аналогии кроется и опасность. Если образ пьесы перенести на общество, он может ввести в заблуждение. Неподлинность происходящего является для пьесы конститутивной, тогда как в сфере общества она стала бы допущением, вызывающим массу недоразумений. В силу этого термин «роль» не должен вводить в соблазн, заключающийся в том, что в социальной личности, которая играет роли, видят неподлинного человека: дескать, пусть у него спадет маска, и тогда проявится его подлинная натура. Ното ьосЫо^сш и цельный, целостный индивид из нашего опыта вступают между собой в натянутые отношения, парадоксальные и опасные, и мы едва ли можем их игнорировать или недооценивать. То, что человек — существо общественное — больше, чем метафора, его роли — больше, чем маски, которые можно снять, его социальное поведение - больше, чем просто комедия или трагедия, откуда и актера отпускают в «подлинную» действительность. Ш Вероятно, не совсем справедливо подчеркивать (пусть даже неизбежную) досаду, сопряженную с Ното 50сМ0$сш, прежде чем этот новый человек получит шанс проявить на деле свои качества. Мы вели речь о предках социологического человека и о проблемах, которые он перед нами ставит, но пока остается открытым, кто этот человек и чего он в состоянии достичь. Такое упущение было бы легко наверстать, указав, что Ното $осю1о$сш — это вполне живой человек, который фигурирует в сочинениях большинства современных социологов и чье своеобразие можно продемонстрировать на основании этих трудов. Хотя эту отсылку нельзя назвать неоправданной, она все же привела бы нас к трудностям. Ибо насколько единодушны по поводу имени этого человека социологи, настолько же сильным флуктуациям подвержены еГО литературные портреты. Поэтому можно рекомендовать де реконструировать объект наших рассуждений по истолкованию противоречивых высказываний его друзей и недругов, а в известной степени опросить его самого. Прежде чем соизмерить свидетельские показания с результатами нашего собственного исследования, вместо абстрактной критики и полемики нас должны занять в первую очередь объективные связи, из каковых происходит Homo sociologicus59. Предположим, что мы попадаем в некое общество, где нас знакомят с до сих пор незнакомым нам д-ром Гансом Шмидтом. Мы проявляем любопытство, желая узнать побольше об этом новом знакомом. Кто такой Ганс Шмидт? Некоторые ответы на наши вопросы мы видим сразу: Ганс Шмидт — (i) мужчина, а именно (2) взрослый мужчина 35 лет. Он носит обручальное кольцо и, следовательно, (3) женат. Из ситуации знакомства мы узнаём и кое-что еще: Ганс Шмидт — (4) гражданин Германии; он (5) немец, (6) житель города средней величины и обладатель докторской степени, а значит, (7) человек с университетским образованием (Akademiker). Все остальное нам придется узнавать у общих знакомых, которые могут нам рассказать, что по профессии г-н Шмидт (8) — шту- диенрат; что (9) он имеет двоих детей, а следовательно — отец; что он, будучи (ю) протестантом, сталкивается с трудностями в среде преимущественно католического населения в городе X; что (11) в этом городе он оказался как беженец после войны, однако, став (12) вторым заместителем председателя местной организации партии, а также (13) казначеем городского футбольного клуба, быстро сумел создать себе доброе имя. Мы узнаём от знакомых г-на Шмидта, что он (14) страстный и хороший игрок в скат, а также (15) столь же страстный, но не такой хороший автомобилист. Друзья, коллеги и знакомые г-на Шмидта могут сообщить нам о нем и многое другое, но эти сведения пока удовлетворяют наше любопытство. У нас возникает ощущение, что теперь нельзя сказать что г-н Шмидт нам незнаком. На чем же оно основано? Можно считать, что всё, что мы разузнали о г-не Шмидте, собственно, не отличает его от других людей. Ведь немцем, отцом, протестантом и штудиенратом является не только г- н Шмидт, но и масса других вместе с ним; и хотя в каждый момент может иметься лишь один казначей первого футбольного клуба города X, до г-на Шмидта таких казначеев было много. Значит, и эту должность нельзя назвать личным признаком г-на Шмидта. Совокупность наших сведений о г-не Шмидте основана на известных положениях, которые он занимает, то есть на точках или местах в координатной системе социальных отношений. Ибо каждая позиция имплицирует для сведущего сеть других связанных с ней позиций, некое поле позиций. В качестве отца г-н Шмидт находится в едином поле позиций с матерью, сыном и дочерью; в качестве штудиенрата он соотнесен со своими школьниками, их родителями, с собственными сослуживцами, а также с чиновниками и администрацией школы; его положение второго заместителя председателя партии У связывает его с коллегами из президиума, с высшими партийными чиновниками, с членами партии и с ее электоратом. Многие из указанных позиционных полей друг на друга накладываются, но не бывает, чтобы два поля наложились друг на друга полностью. Для каждой из 15 известных нам позиций г-на Шмидта можно задать собственное позиционное поле, которое автоматически ставится в определенную социальную связь с этими позициями. Термин социальная позиция обозначает каждое место в некоем поле социальных отношений, причем это понятие понимается столь широко, что охватывает не только позиции «штудиенрат» и «второй заместитель председателя партии У», но еще и «отец», «немец» и «игрок в скат». Позиции суть нечто принципиально независимое от мыслимого об индивИДе. Подобно тому, как должность бургомистра или кафедра, которой заведует профессор, не перестают существовать, становясь вакантными, позиции г-на Шмидта связаны с его личностью и даже жизнью. Как правило, индивид не только может, но и должен занимать несколько позиций, и можно предположить, что количество позиций, выпадающих индивиду, растет пропорционально сложности общества60. Кроме того, позиционное поле, где находится одна конкретная позиция индивида, может включать множество различающихся между собой отношений; в случае с г-ном Шмидтом дело обстоит так, к примеру, с позициями «штудиенрат» и «казначей первого футбольного клуба города X», да и сами позиции могуг быть сложными. Может оказаться важным подчеркнуть эту ситуацию, подобрав к ней собственное понятие, и понимать позиции как множество позиционных сегментов. Так, позиция «шгудиенрат» состоит из позиционных сегментов «штудиенрат-школьники», «штудиенрат-родители», «штуди- енрат-коллеги», «штудиенрат-директор школы», причем каждый из этих сегментов выделяет из позиционного поля шту- диенрата одно направление отношений. Эти различия между понятиями и их дефиниции тем не менее пока не в состоянии разрешить загадку: отчего г-н Шмидт перестает быть для нас незнакомцем, как только мы узнаём, какие позиции он занимает. Ибо неоправданным было бы предположение о том, что г-н Шмидт представляет собой не что иное, как агрегат собственных позиций, что его индивидуальность основана не на одной из его позиций, а на особой их констелляции. Существует многое, чего мы не можем вычитать из позиций г-на Шмидта, несмотря на все знание и фантазию. Хорош или плох он как учитель, строгий он отец или мягкий, справляется ли он с конфликтами между своими чувствами или нет, доволен ли он жизнью или нет, что он думает в часы отдыха о своих ближних, где он стремится провести отпуск — обо всем этом нам ничего не говорят ни его позиции, ни то, что мы можем из них узнать61. Г-н Шмидт — не просто обладатель социальных позиций, и его друзья знают о нем многое из того, чего не знают и не хотят знать мимолетный знакомый и социолог. Но еще поразительнее, чем факт, что позиции г-на Шмидта не раскрывают нам его личность полностью, другой факт: как много они нам о нем сообщают вопреки этому! А именно — сами позиции дают нам лишь весьма формальное знание. Они говорят нам, в каких полях социальных отношений располагается г-н Шмидт и с кем он в социальные отношения вступает, хотя и ничего не сообщают нам о типах этих отношений. Но все-таки чтобы обнаружить, чем г-н Шмидт занимается — или, как минимум, чем он должен заниматься и потому, вероятно, занимается, — нам больше не нужно спрашивать ничего (если только он использует свои многочисленные позиции). В качестве отца г-н Шмидт будет заботиться о своих детях, добывать для них средства к существованию, защищать и любить их. В качестве штуди- енрата он будет передавать знания своим ученикам, ставить им справедливые оценки, давать советы родителям, проявлять уважение к директору, вести образцовый образ жизни. В качестве партийного функционера он будет посещать собрания, произносить речи, пытаться вербовать новых членов. До известной степени из позиций г-на Шмидта мы можем вычитать не только то, чем он занимается, но и то, что его характеризует — фактически внешний вид человека зачастую выдает, «кто он такой», то есть какие социальные позиции он занимает. Будучи штудиенратом, он носит «приличный», но не слишком хороший костюм учителя с сильно потертыми брюками и заплатами на локтях; будучи женатым, он носит обручальное кольцо; по его внешнему виду можно определить, является ли партия Y радикальной; вид у него спортивный; вероятно, он человек незаурядной культуры и активности. Попытка составить такой список показывает, что предметом забавной социальной игры с серьезным фоном может стать не только psychological man, но и Ното sociologicus62. С каждой позицией, занимаемой некоторым индивидом, соотносятся известные способы поведения, ожидаемые от обладателя этих позиций; со всем, чем он является, соотносится то, чем он занимается и что имеет; с каждой из социальных позиций соотносится некая социальная роль. Когда индивид занимает социальные позиции, он превращается в персонажа драмы, которую написало общество, где он живет. Вместе с каждой позицией общество наделяет его ролью, какую он должен сыграть. Через позиции и роли опосредствуются оба факта: и индивид, и общество; эта понятийная пара обозначает Homo sociologicus, человека социологии, и поэтому она образует элемент социологического анализа. Если взять понятия позиция и роль, то понятие роли окажется гораздо значительнее: и все же полезно проследить различие между ними. Позиции обозначают лишь места в полях отношений, тогда как роль задает нам тип отношения между теми, кто занимает эти позиции, и теми, кто занимает другие позиции того же поля. Социальные же роли обозначают требования общества к занимающим позиции, два вида требований: во-первых, к поведению занимающих позиции (ролевое поведение), а во-вторых, к его внешней стороне и «характеру» (ролевые атрибуты). Поскольку г-н Шмидт — штудиенрат, от него требуется определенное поведение с известными атрибутами; то же касается каждой из его а 5 позиций. И хотя по социальной роли, относящейся к некоей позиции, мы не можем догадаться, как занимающий эту позицию ведет себя фактически, нам все-таки известно, что ожидается от играющего эту роль, если мы хорошо знаем общество, ее задающее. Социальные роли — это пучки ожиданий, привязываемые в конкретном обществе к поведению занимающих позиции. Подобно позициям, роли также мыслятся принципиально независимыми от индивида. Способы поведения и атрибуты, ожидаемые от отца, штудиенрата, партийного функционера и игрока в скат, можно сформулировать, не подумав о каком- то определенном отце, штудиенрате, партийном функционере или игроке в скат. Вместе с позициями каждому индивиду достается множество социальных ролей, и каждая из них охватывает как можно большее количество ролевых сегментов. Ожидания, относящиеся к тому, кто выступает в социальной роли штудиенрата, можно расклассифицировать с учетом, например, отношений «штудиенрат-школьники», «штудиен- рат-родители». Поэтому каждая роль в отдельности представляет собой комплекс или множество поведенческих ожиданий63. Чрезвычайно часто оставляют без внимания логические различия между следующими тремя предложениями о поведении человека. «Г-н Шмидт вчера ходил в церковь». «Г-н Шмидт по воскресеньям регулярно ходит в церковь». «Г-н Шмидт как верующий протестант должен регулярно ходить в церковь по воскресеньям». Во всех трех предложениях содержатся высказывания о социальном поведении, и все же отличаются они не только формой глагола. Первое высказывание обозначает то, что г-н Шмидт фактически совершил в определенный момент времени, то есть определенное поведение. Во втором предложении содержится высказывание о том, что г-н Шмидт регулярно делает, то есть о регулярном поведении. А в третьем предложении сообщается, что г-н Шмидт нечто должен регулярно делать, то есть характеризуется ожидаемое от него поведение. Несомненно, в каком- то смысле социологически релевантны все три высказывания, ибо посещение церкви представляет собой поведение, позволяющее нам рассуждать о том или ином обществе. И все же для дефиниции элементов социологического анализа пригодна лишь третья форма высказывания; только в ней индивид и общество опосредствованы задаваемым образом. И определенное конкретное, и регулярное поведение г-на Шмидта до известной степени остается его частной собственностью. Но, хотя г-н Шмидт создает некую социальную действительность с помощью обоих видов поведения, и несмотря на то, что в опросах для создания впечатляющих построений можно использовать оба, тем не менее факт общества не предстает в них в качестве независимой и решающей силы. Когда мы говорим о социальных ролях, то речь всегда идет только об ожидаемом поведении, то есть об индивиде, который сталкивается с требованиями, существующими независимо от него, и об обществе, навязывающем индивиду определенные требования. Опосредствование индивида и общества не происходит только потому, что индивид действует или вступает в социальные связи, а происходит только в столкновении действующего индивида с предзаданными формами действий. Поэтому первый вопрос социологии всегда касается этих форм и ролей, а следующий вопрос — о том, как определенный индивид фактически ведет себя в связи с такими ожиданиями, — обретает конкретное значение в зависимости от того, каковы ожидания. Категорию социальной роли, как элемент социологического анализа, прежде всего, характеризуют три признака: (i) Социальные роли, как и позиции, являются квазиобъектив- ными, принципиально не зависящими от индивидов комплексами предписаний поведения; (г) Их особенное содержание определяется и изменяется не каким-нибудь индивидом, а обществом. (3) Ожидания поведения, связанные в пучок в роли, навязывают индивиду известную обязательность требований, так что он не может уклониться от них без ущерба для себя. Одновременно в этих трех признаках содержатся три проблемы, которые то и дело встают в связи с социальными ролями и которыми нам следует заняться, если мы стремимся с некоторой отчетливостью написать портрет Homo sociologicus: (1) Как встреча индивида с обществом происходит в деталях? Как предзаданные роли становятся частью социального поведения индивидов? Каково отношение между Homo sociologicus и psychological man? (2) Кто или что такое «общество», о коем, как о решающей инстанции, до сих пор шла нестерпимо персонифицированная речь? Как уточнить процесс определения и изменения определения социальных ролей до такой степени, чтобы ради описания этого процесса нам не приходилось бы искать убежища в метафорах? (3) Как может быть гарантирован обязательный характер ролевых ожиданий? Какие механизмы или институты следят за тем, чтобы индивид не отбросил предъявляемые к нему поведенческие предписания как ничего не значащие и произвольные требования? IV Об опосредствовании индивида и общества речь, очевидно, может идти лишь там, где оба факта — и индивид, и общество — не только рядоположены, но и задаваемым образом связаны. Констатация того, что существует г-н штуди- енрат Шмидт и что можно задавать известные способы поведения и атрибуты, характерные для социальной роли «штудиенрата», не имеет аналитической ценности до тех пор, пока не доказано, что социальная роль г-на Шмидта не просто не случайна и не основана на его свободном решении, а навязана ему с необходимостью и обязательностью в те моменты, когда он является штудиенратом. Следовательно, надо продемонстрировать, что общество — не просто факт, а неприятный факт, от которого мы не в силах уклониться безнаказанно. Социальные роли вытекают из принуждения, навязываемого индивиду — независимо от того, воспринимает ли он их как путы для его личных желаний или же как опору, дающую ему ощущение безопасности. Этот характер ролевых ожиданий основан на том, что общество имеет в своем распоряжении санкции, с помощью которых оно в состоянии добиться исполнения собственных предписаний силой. Кто не играет свою роль, того наказывают; кто ее играет, того награждают или по меньшей мере не наказывают. Конформизм с предзаданными ролями никоим образом не является требованием одних лишь современных обществ, это универсальная черта всех социальных форм64. Понятие санкции зачастую используется исключительно для обозначения наказаний и выговоров; однако здесь его следует понимать в более широком смысле, в соответствии с его применением в социологии: общество может награждать орденами и приговаривать к тюремному заключению, одних своих членов наделять престижем, а других — подвергать презрению. Тем не менее по многим причинам в современной ситуации кажется разумным говорить, в первую очередь, о негативных санкциях. Санкции же позитивные не только часто не поддаются формулировке и оперативному уточнению65, но одними позитивными санкциями едва ли можно объяснить давление, коему Homo sociologicus подвергается в каждый момент своей жизни. Конечно, от наград можно отказаться, а орден — отвергнуть, но уклонение от силы закона или даже социального бойкота окажется в любом обществе крайне трудным и рискованным делом, когда в Каноссу пойдут не только короли. Общество не только создает форму для каждой из имеющихся в нем позиций, но и следит за тем, чтобы занимающий эту позицию не пытался по невнимательности или намеренно устранить форму, которую он обнаружит, и создать свои собственные формы. Подобно самим формам, связанные с ними санкции также подвержены изменениям, однако как формы, так и санкции вездесущи и неумолимы. Воздействие санкций с особенной наглядностью можно продемонстрировать по ролевым ожиданиям, за соблюдением которых следит мощь закона и правовых институций. Большинство социальных ролей содержат такие элементы, такие обязательные ожидания (Mu?-Erwartungen) (мы называем их так по аналогии с юридическим термином «обязательные предписания» (Mu?-Vorschriften)), от исполнения которых мы не можем уклониться в связи с опасностью судебного преследования. Будучи мужчиной, г-н Шмидт не вправе вступать в половые сношения с другими мужчинами, а в качестве супруга не имеет права поддерживать внебрачные отношения. Как от штудиенрата, от него ожидается как минимум то, что он не будет воспитывать учеников старших классов палкой для телесных наказаний. Если же в качестве казначея первого футбольного клуба города X он полезет в кассу клуба, чтобы оплатить свои карточные долги, то его постигнут установленные законом негативные санкции. По крайней мере, зна- чительный сектор правовой системы, в котором индивиды функционируют в качестве тех, кто в каком бы то ни было смысле занимает позиции, можно считать агрегатом санкций, с помощью каковых общество гарантирует соблюдение социальных ролевых олсиданий. Одновременно эти предписания в известной мере образуют ядро всякой социальной роли: они являются не просто формулируемыми, но и явно сформулированными; их обязывающий характер почти абсолютен; сочетающиеся с ними санкции имеют исключительно негативный характер. Разве что у г-на Шмидта, как автолюбителя, есть шанс получить право привинтить к своему автомобилю табличку «за 25 лет езды без несчастных случаев». Насколько полезно для понимания социальных ролей и санкций ориентироваться на зафиксированные законом предписания к поведению, настолько же мало этот пример должен подвигнуть нас на то, чтобы единственную форм)' ролевых ожиданий и санкций мы усматривали в законах и судах. До определенной степени подтверждается гипотеза о том, что сфера поведения, регулируемого законами, в ходе социального развития непрерывно расширялась66; во всяком случае, эта сфера в современных обществах Запада существенно шире, чем во всех прочих известных обществах. Тем не менее даже в современной Германии, Франции, Англии и Америке существует еще одна обширная — и для большинства граждан еще более важная — сфера социального поведения, где человек соприкасается с судами и законами разве что в переносном смысле. Если г-н Шмидт, будучи вторым заместителем председателя комитета партии У в городе X, постоянно ведет среди своих однопартийцев пропаганду в пользу партии Ъ, то тем самым он, вероятно, едва ли добьется ответной любви от друзей по партии, хотя никакой суд не в силах осудить его за это прегрешение. Как бы там ни было, эта констатация требует если не корректировки, то уточнения. В действительности, в наши дни многие организации создали собственные квазиправовые учреждения, следящие за соблюдением своих уставов поведения. И мало сомнений может быть в том, что для индивида едва ли легче тюремного заключения ситуация, когда церковь объявляет ему анафему, партия исключает его из своих рядов, когда его увольняют с предприятия или вычеркивают из списков корпоративной организации. Это крайние санкции, наряду с коими не следует недооценивать воздействия более мягких наказаний, начиная от молчаливого презрения и кончая предупреждениями, переводами на другую работу и задержками повышения по службе. Кроме обязательных ожиданий, большинству социальных ролей свойственны известные предпочтительные ожидания (Soll-Erwartungen), и их принудительная обязательность вряд ли меньше, чем у моральных. В среде заданных ожиданий негативные санкции тоже преобладают, хотя тот, кто всегда пунктуально следует этим ожиданиям, несомненно, может снискать симпатию ближних: он «образцово себя ведет», «всегда делает то, что надо», на него «можно положиться». Напротив, в первую очередь на позитивные санкции может надеяться тот, кто регулярно исполняет ролевые ожидания третьей группы, возможные ожидания (Kann-Erwartun- gen). Если г-н Шмидт посвящает значительную часть свободного времени сбору денег в поддержку своей партии, если в качестве штудиенрата он добровольно руководит школьным оркестром или, будучи отцом, отдает своим детям каждую минуту, то, как мы говорим, он делает «больше, чем требуется», и снискивает тем самым уважение знакомых. Возможные ожидания также никоим образом не приводят нас в сферу неотрегулированного социального поведения. Человеку, который «всегда делает всенеобходимейшее», уже приходится знать весьма действенные альтернативы удовлетворению, чтобы ему не мешала недооценка со стороны ближних. Это верно прежде всего для профессиональной сферы, но также и для партий, организаций, воспитательных учреждений, где выполнение возможных ожиданий очень часто становится условием успешной карьеры. Если точно сформулировать содержание возможных ожиданий и сопряженные с ними санкции труднее, чем в случаях с ожиданиями обязательными и предпочтительными, то первые не менее, чем последние, являются частями ролей, которые нам приходится играть на сцене общества, хотим мы того или нет*. Очевидно, что классификация и определение санкций, гарантирующих соответствие социальному ролевому поведению, приводят нас в сферу социологии права. И не только существует аналогия между обязательными, предпочтительными и возможными ожиданиями, с одной стороны, и законом, обычаем и привычкой — с другой, но еще и две эти понятийные группы основаны на идентичных явлениях. Подобно тому, как для правовой сферы мы можем предположить, что в каждом обществе всегда наблюдаются процессы закрепления привычек в обычаи, а обычаев — в законы, в этом смысле социальные роли также подвержены непрерывным изменениям. Подобно тому, как законы при изменении своей социальной подоплеки могут утрачивать силу, предпочтитель- * В качестве примера того, что г-н Шмидт занимает пост казначея первого футбольного клуоа в городе X, формы ролевых ожиданий и связанных с ними санкций можно резюмировать следующим образом: Вид ожидания Вид са Позитивная нкции Негативная Пример (казначей первого футбольного клуба в городе X) Обязательные ожидания Предпочтител ьн ые ожидания Возможные ожидания (Симпатия) Уважение Судебное наказание Социальный бойкот (Антипатия) Почетная финансовая деятельность и т. д. Активное участие во всех мероприятиях клуба и т. д. Добровольный сбор денег и т. д. Аналогичную классификацию ролевых ожиданий по степени их обязательности создают также Н. Гросс и соавторы (87, S. 58 ff.), когда говорят о permissive (возможных), preferential (предпочтительных) и mandatory expectations (обязательных ожиданиях), однако то, что в дефинициях конкретных классов нет соотнесенности с правовыми санкциями, лишает эти дефиниции значительной части их возможной силы. ные ожидания также могут находиться в процессе утраты силы. То, что Шмидт, супруг и отец, обязан заботиться еще и о собственных родителях, и о родителях своей жены, когда-то считалось обязательным ожиданием, сопряженным с его ролями. Однако же он добьется дополнительного уважения в современных западных обществах, если ожидаемую от него любовь к родителям истолкует как долг попечения67. Нашим намерением здесь не может быть изложение замысловатых взаимосвязей в социальном фундаменте правовой системы; не все проблемы таких взаимосвязей способствуют пониманию категории социальной роли. И все-таки необходимо иметь в виду, что опосредствование индивида и общества социальными ролями индивида среди прочего связана также с миром права и обычая. Г-н Шмидт играет свои роли, так как его принуждают к этому закон и обычай; а, когда он играет свои роли, закон и обычай становятся для него определенными величинами, и он принимает участие в нормативной структуре общества. Для социологического анализа правовых норм и институций категория роли также представляет собой рациональную отправную точку. Если формулировка ролевых ожиданий независимо от санкций, способствующих их соблюдению, приводит к почти не поддающимся контролю смутным определениям, то наличие санкций делает эти ожидания понятными и проверяемыми. Поэтому санкции превосходно годятся для классификации ролей. В соотношении с санкциями мы можем расклассифицировать роли по степени их обязательности. Существуют социальные роли, с которыми сопряжено множество важнейших обязательных ожиданий — например гражданин, отец или супруг, и существуют другие, правовых санкций почти не затрагивающие, — например игрок в скат, протестант или немец. Мера институционализации социальных ролей, то есть степень правового санкционирования их предписаний, дает нам мерило значимости ролей как для общества, так и для индивида. Если налагаемые санкции удастся представить в численном выражении, то тем самым мы получим меру упорядочивания, характеристики и различения ролей, наличествующих в том или ином обществе (см. ниже VIII). Однако подобно тому, как Ното $оао1о^сш— это еще не весь человек, так и каждая в отдельности роль г-на Шмидта еще не предписывает его поведения в целом как обладателя некоей социальной позиции. Имеется сфера, где индивид свободен самостоятельно разрабатывать свои роли и выбирать себе способ поведения. Если в факте общества мы видим, в первую очередь, нечто неприятное, то нам составит много труда отграничить эту свободную зону. Очевидно, никто не будет проверять, играет ли папаша Шмидт со своими детьми в железную дорогу или же в футбол. Ни одна социальная инстанция не предписывает ему, чем он должен добиваться послушания учеников — юмором или интеллектуальной компетенцией. Но такие свободы кажутся ничтожными, если сравнить их с давлением санкционированных ролевых ожиданий. Угроза моральной проблеме Ното зоаоЬ^сш, который в каждой из форм своего выражения всего лишь играет роли, возложенные на человека безличной инстанцией общества, усиливается в зависимости от отчетливости, с какой мы пытаемся постичь категорию социальной роли. Так значит, Ното .юсШо^сш — это человек, полностью отчужденный от самого себя и ставший добычей сил, созданных самим человеком, и все же у него нет шансов от них уклониться? Этот вопрос, сопровождающий наши рассуждения на каждом шагу, пока еще невозможно разобрать с необходимой точностью. Тем не менее не следует упускать из виду, что социальные роли, как и санкции, связанные с их формулировкой, не только неприятны. Разумеется, массу своих забот и бед человек выводит из факта, что общество оказывает на него принуждение теми способами и формами жизни, каких он сам не выбирал и не создавал. И все же из этого для него вытекают не только заботы и беды. Что факт общества может быть остовом, придающим нам устойчивость и уверенность, верно даже для тех, кто по возможности старается дистанцироваться от собственных ролей. В состоянии ли был бы человек творчески оформить свое поведение самостоятельно и без помощи общества — вопрос спекулятивный, и вряд ли можно на него ответить убедительно. С другой стороны, о том, что свобода — не только приобретение, мы впервые узнали задолго до «Тошноты» Жана-Поля Сартра. По меньшей мере, можно подумать о том, что человеку, лишенному всех своих ролей, было бы затруднительно выработать осмысленные образцы поведения, и представляется несомненным, что растет удовлетворение, которое мы зачастую испытываем от ролей, созданных не нами. Проблема свободы человека как существа общественного является проблемой равновесия между поведением, обусловленным ролью, и автономией, а анализ Homo sociologicus как будто бы подтверждает диалектический парадокс свободы и необходимости, по крайней мере, в этом пункте. v ' Роли актера определены и гарантированы задаваемым образом. Их определенное содержание опирается на произведение некоего автора; за правильностью воспроизведения этого содержания наряду с автором следит режиссер. Оба поддаются личностной идентификации. А кто определяет социальные роли и следит за их соблюдением? Ведь хотя у современных авторов и распространена манера, в которой мы до сих пор говорили об обществе, это ни в коей мере ее не оправдывает. Общество — это отнюдь не личность, и любые персонифицирующие высказывания о нем затушевывают его взаимосвязи, а потому лишены силы. Хотя общество и факт, с которым индивид должен сталкиваться, словно с камнем или пнем, недостаточным будет отделаться от вопроса об авторе и режиссере социальной ролевой игры, попросту указав на факт общества. Едва ли можно оспаривать, что общество состоит из индивидов и в этом смысле индивидами создано, даже если конкретное общество, где находится г-н Шмидт, создано не столько им самим, сколько его предками. С другой же стороны, нетрудно представить себе, что общество не только больше суммы живущих в нем индивидов, но и в каком-то смысле от нее отличается. Общество — это отчужденный образ индивида, a Homo sociologicus — тень, сбежавшая от своего владельца, чтобы вернуться в качестве его хозяйки. Даже если мы поначалу откажемся от измерения всей глубины этих парадоксальных отношений, то все равно напрашивается вопрос: как в связи с социологией идентифицируются и описываются автор и режиссер ролей? В литературе этот вопрос ставился достаточно редко и не получил ни одного ответа, и все-таки современная социология располагает всеми инструментами для его разрешения. На вопрос, что следует понимать под выражениями вроде «общественные уставы», «определяемые обществом ролевые ожидания» и «налагаемые обществом санкции», можно обобщающим образом ответить лишь метафорами или же явно неудовлетворительной информацией68. Надо ли в таких формулировках под «обществом» понимать всех членов некоего конкретного общества? Очевидно, эта интерпретация слишком широка. Формулировки ожиданий, связываемых с ролями «отец», «штудиенрат» или «гражданин» (не говоря уже о «казначее первого футбольного клуба города X» или «втором заместителе председателя партии Y»), не имеют ни прямого, ни косвенного отношения к большинству членов любого общества. Их, как правило, не опрашивают, но, даже если бы их и опрашивали, их мнения имели бы мало обязывающей силы для других. Какой бы ни была задача репрезентативных опросов общественного мнения, их смысл, разумеется, не в том, чтобы устанавливать нормы. Может быть, тогда парламент или правительство некоторой страны функционируют как «общество», замещая его, и устанавливают ролевые ожидания и санкции? Разумеется, и это предположение не совсем неправильно, но все-таки слишком узко. Даже в тоталитарных государствах, по меньшей мере, предпочтительные и возможные ожидания административному декретированию не поддаются; множество норм общественного поведения существует, хотя правительство о них не знает и даже не желает знать. Ошибочность подходов вроде двух только что упомянутых заключается в том, что под единственным числом «общество» в них подразумевается одна-единственная инстанция или, как минимум, один-единственный коллектив; в этих подходах отсутствует решимость исследовать упрощенческие высказывания о силе, которая столь ощутимо вмешивается в нашу жизнь, на предмет того, что в ней кроется большое количество сил хотя и одинакового характера, но различного происхождения. Определяя категории «позиция» и «роль», мы подчеркнули, что для известных целей анализа полезно понимать обе категории как агрегаты сегментов. Большинство позиций не только имеют в виду одно-единственное отношение их носителя с какой-то другой позицией (например, супруг-супруга), но и располагают его в поле отношений с людьми и категориями или же с группами людей. Штудиенрат как таковой вступает в отношения со школьниками, родителями, коллегами и начальниками, и для каждой из этих групп у него имеются специфический и выделяемый набор ожиданий. Так, знания он должен передавать школьникам, а не начальникам, и договариваться о выставлении оценок с коллегами, а не с родителями. Если с коллегами он недружелюбен, то его постигают санкции с их стороны, а не со стороны школьников; родителям нет дела до того, уважает ли он начальников. Напрашивается попытка в подобных группах, образующих поле отношений обладателя некоей позиции, с учетом этой позиции поискать «общество», то есть установить взаимосвязь между принятыми в этих группах нормами и ролевыми ожиданиями позиций, этими группами определяемыми. Из интерпретации данных, собранных в США об «американском солдате» в годы Второй мировой войны С. А. Ста уффером и другими, Р. К. Мертон разработал категорию, релевантность которой для характеристики понятия роли была признана в последнее время многими социологами, категорию референтной группы (reference group)69. Понятие референтной группы взято из социальной психологии и применялось Мертоном прежде всего в социально-психологическом смысле. Оно обозначает ситуацию, при которой индивид ориентирует свое поведение на одобрение или неодобрение со стороны групп, к каким он сам не принадлежит. Референтные группы — это группы «чужих», функционирующие в качестве ценностных шкал; они образуют систему референции, в рамках которой индивид оценивает поведение себя и других. При небольшом сужении и сдвиге значения это понятие можно понимать в социологическом смысле и применять в нашем контексте. Если под референтными группами мы имеем в виду не любую произвольно выбранную индивидом группу чужих, а лишь такие группы, с которыми его с необходимостью соотносят его позиции, то мы можем сказать, что любой позиционный и ролевой сегмент производит связь между обладателем некоей позиции и одной или несколькими референтными группами. Однако теперь референтные группы уже не обязательно являются чужими; на основании своей позиции индивид может стать их членом. Если поле позиций штудиенрата Шмидта можно уточненным образом понимать как агрегат референтных групп, то каждая из них возлагает на него некоторые предписания и может позитивно или негативно санкционировать его поведение. Вопрос о сущности общества в связи с социальными ролями превращается в вопрос о способе, каким референтные группы обо значают и санкционируют ожидания локализованных в них позиций70. Насколько я знаю, подобным образом сформулированный вопрос был поставлен в литературе лишь один-единственный раз, и в ответе на него оказалось столько поучительных недочетов, что будет оправданным, если здесь мы один раз отклонимся от нашего первоначального замысла пока отложить критический разбор литературы. В своих «Исследованиях по ролевому анализу» («Explorations in R?le Analysis») H. Гросс и соавторы — подобно тому, как мы здесь — различают позиции и роли, понимая и те и другие как агрегаты сегментов. Гросс тоже считает, что каждый позиционный и ролевой сегмент соотносится с некоторой группой других позиций и ролей (однако при этом он не пользуется категорией референтных групп). И вот, чтобы облегчить эмпирическое понимание способа воздействия этих референтных групп на определяемые с их помощью позиции и роли, Гросс предлагает проводить опросы членов референтных групп об ожиданиях, каковые они связывают с той или иной позицией. Сам Гросс осуществляет этот замысел на примере школьного инспектора (school superintendent) и опрашивает как директоров школы, так и учителей и самих школьных советников о том, чего они ожидают от школьного инспектора. Гросс полагает, что таким способом он сможет получить конкретные формулировки ролевых ожиданий и одновременно узнать, до какой степени мнения членов референтных групп совпадают в отношении таких ожиданий. Пожалуй, не удивительно, что по многим параметрам Гросс совпадений не находит или сталкивается с ничтожным большинством голосов — результат, заставляющий его спрашивать: «How much consensus on what behaviors is required for a society to maintain itself? How much disagreement can a society tolerate in what areas? To what extent do different sets of role defmers hold the same role definitions of key positions in a society? On what aspects of role definitions do members of different „subcultures“ in a society agree and disagree? To what extent is deviant behavior a function of deviant role definitions? Why do members of society differ in their role definitions?» [«Какое количественное выражение консенсуса в каких видах поведения необходимо для поддержания существования общества? Сколько разногласий и в каких сферах общество может вытерпеть? В какой степени различные множества тех, кто дает определения ролей, дают одинаковые определения ключевых позиций в обществе? По каким аспектам ролевых дефиниций члены различных „субкультур“ одного общества согласны и не согласны между собой? В какой степени девиантное поведение является функцией ролевых дефиниций? Почему члены общества дают разные ролевые дефиниции?»] (87, S. 31) Во многих отношениях исследование Гросса и соавторов представляет собой шаг вперед по сравнению с более ранними разборами категории роли. Оно отличается понятийной ясностью и очевидностью, но, прежде вс* го, Гросс предпринял серьезную попытку заменить общие слова об «обществе» более точными и более пригодными на практике категориями. И все-таки кажется, что понятное желание прийти к эмпирически применимым формулам ввело Гросса в соблазн отказаться от одного из существенных и мощных элементов категории социальной роли. Фактичность общественного контроля над индивидом через его роли Гросс сводит к зыбкому базису мнений большинства и тем самым отдает факт общества на произвол ответов на опросные листы. Если шестеро из десяти опрошенных родителей полагают, что школьный инспектор не должен курить и должен быть женатым, то эти поведенческие ожидания, по Гроссу, и служат компонентами роли школьного инспектора; если же, с другой стороны, — Гросс так далеко не заходит, и все же его подход вполне допускает столь абсурдные выводы — 35 учеников из 40 считают, что никго из них не должен получать плохие отметки, то ведь это тоже ожидание, сопряженное с ролью учителя и с ролью школьного инспектора как надзирателя. Напрашивается подозрение, что Гросс понял термин «ожидание» чересчур буквально и в своих рассуждениях и исследованиях не подумал о том, что и в законах содержатся ожидания, направляющие поведение индивидов по определенным путям, и даже о том, что законы и суды в состоянии помочь нам особенным образом выносить решения о категории социальной роли. Понятие роли обозначает не такие виды поведения, относительно желательности коих наличествует более или менее впечатляющий консенсус мнений, а те, что являются обязательными для индивида и обязательность которых институционализована, то есть независима от его или еще чьего-нибудь мнения71. Поэтому при попытках связать категорию роли с категорией референтной группы надо, в первую очередь, проявлять интерес к таким характерным чертам референтных групп, сведения о которых можно получить без опросов общественного мнения. В этой сфере вопросы могут иметь смысл лишь тогда, когда надо узнать о предписаниях и санкциях, фактически в этих группах действующих, то есть в известной мере формирующих позитивное право этих групп. Отстаиваемый здесь тезис гласит, что инстанция, которая определяет ролевые ожидания и санкции, располагается на сегменте норм и санкций, значимых в ролевых группах, на сегменте, соотносящемся с позициями и ролями, локализуе мыми с помощью этих групп. Штудиенрат Шмидт — служащий, и в качестве такового он должен подчиняться общим указаниям устава, регулирующего правовое положение служащих, равно как и особым предписаниям подлежащего его компетенции учреждения; он учитель и в этой функции обязан следовать инструкциям и предписаниям своей профессиональной организации; но и родители его учеников, и сами ученики образуют референтные группы с определенными нормами и санкциями, соотносящимися с поведением учителя. Как правило, для любой группы людей можно задать определенные нормы и санкции, посредством которых эта группа будет влиять на поведение собственных членов и тех, с кем группа всту пает в контакт, и которые принципиально отличаются от мнений индивидов как в группе, так и за ее пределами. В этих правилах и санкциях располагаются истоки ролевых ожиданий и их обязательности. Тем самым формулировка таких ожиданий ставит нас в каждом конкретном случае перед задачей в первую очередь идентифицировать референтные группы некоторой позиции, а затем — обнаружить нормы, признаваемые каждой группой относительно разбираемой позиции. Нетрудно увидеть, что этот метод можно применять без больших трудностей лишь до тех пор, пока нам приходится иметь дело с организованными референтными группами. Таким образом можно разобраться со всеми обязательными ожиданиями и с большинством предпочтительных ожиданий. Так, обязательные ожидания встречаются лишь в той сфере, где референтной группой индивида становится все общество и его правовая система, — следовательно, там, где занимающий некую позицию подпадает под действие предписаний, соблюдение которых гарантируют законы и суды. Предпочтительные ожидания зачастую возникают в общественных организациях или институциях, в профессиональных организациях, на предприятиях, в партиях и клубах. В перечисленных организациях, как правило, есть уставы, закрепленные обычаи и прецедентные случаи, на основе каковых можно узнать их нормы и функции. А вот когда нам приходится иметь дело с такой референтной группой, как «родители школьников», — правда, без устойчивых возможных ожиданий, — нам вряд ли поможет изучение документов или опрос с целью получить информацию. Выходит, в этом случае нет необходимости опрашивать членов референтной группы об их мнениях и искать консенсуса? Такой вывод напрашивается и даже кажется чуть ли не единственным возможным путем. И все-таки это ложный путь. Если понятие роли мы не отдаем на произвол индивидуальных мнений, а располагаем в точке пересечения индивида с обществом как фактом, то поначалу отказаться от точной формулировки многих возможных ожиданий будет лучше, чем из-за мнимой точности опроса мнений лишиться возможности воспользоваться категорией роли со всей ее плодотворностью. Поэтому’ пока мы не обнаружили пригодных методов для нахождения неустойчивых ролевых ожиданий, нам следует рекомендовать удовольствоваться формулировкой понят лых элементов социальных ролей на основании стабильных норм, обычаев и прецедентных случаев (впрочем, в случае возможных ожиданий таковые тоже нередки72). Мнения членов референтных групп и степень консенсуса между мнениями, разумеется, не имеют значения ни для со- циографических целей, ни для ролевого анализа. Однако значение указанного подхода совсем не в том, что считает таковым Н. Гросс в своем исследовании. До сих пор нормы и санкции референтных ролевых групп мы принимали за данность; тем не менее остается спросить, как эти нормы возникли или, что сводится к одному и тому же, каким образом они могут изменяться и утрачивать силу. Вероятно, соотношение между консенсусом мнений и значимыми нормами аналогично соотношению права и обычая. Норма, каковую не поддерживает или хотя бы не терпит большинство членов группы, находится в шатком положении. Если, к примеру, к обычаям некоего союза учителей относится то, что все учителя созывают родительское собрание раз в неделю, но большинство учителей считают это совершенно непрактичным ролевым ожиданием, то неверным будет предсказание, что эта норма в обозримое время изменится; но она, по меньшей мере, не будет принудительной и поэтому превратится из предпочтительного ожидания в возможное. Путем сличения норм с мнениями тех, кого они касаются, можно установить не значимость, а, пожалуй, легитимность этих норм. Поэтому если бы Гросс сопоставил результаты своего исследования с институциализованными ролевыми ожиданиями позиции «школьный инспектор», то из этого можно было бы многое узнать о проанализированной им роли и легитимности связанных с ней ожиданий. В теоретическом разборе следует отчетливо различать (1) устойчивые мнения ролевых групп, заданные обладателю некоей позиции в качестве ролевых ожиданий, (2) мнения членов референтных групп об этих нормах, определяющих их легитимность и изменения, и (3) фактическое поведение тех, кто эти роли играет. Для понятия социальной роли способы поведения важны лишь ж ожидания в первом смысле; сопоставление норм и мнений в референтных группах, а также ролей и фактического поведения обладателей позиций, предполагает понятие роли и существенно лишь на его фоне. Среди всех референтных групп, под влиянием которых мы находимся как обладатели социальных позиций, особый интерес представляет общество в целом с его правовой системой, тем более что может возникнуть подозрение, что мы снова и некритично вводим коллективное понятие, каковое как раз намеревались свести к более точным категориям. Необходимые ожидания мы охарактеризовали как ожидания, за которыми стоит сила закона и угроза суда. Там, где это имеет место, ни одну группу, составляющую часть общества, очевидно, нельзя идентифицировать как группу референтную. Хотя не в каждой из наших ролей к нам применимы все части правовой системы нашего общества, то есть хотя к Шмидту как отцу неприменимо трудовое право, к Шмидту как штудиенрату — семейное право, а к г-ну Шмидту во всех ролях — морское право, — все же ни правовую систему в целом, ни какую-либо из ее частей невозможно описать как норму, установленную одной конкретной референтной группой для другой. Право и закон сопровождают нас в большинстве наших социальных ролей в качестве латентных ожиданий, а чаще — латентных запретов. Поэтому; поскольку штудиенрат Шмидт подчиняется трудовому праву, а Шмидт-отец — праву семейному, мы должны допустить, что здесь все общество, частью которого является г-н Шмидт, соизмеряет его поведение с собственными нормами. Правда, «все общество» означает здесь всех членов данного общества в той мере, в какой они представлены в институциях законодательства и юрисдикции. В этом ограниченном смысле конкретная референтная группа, наряду с другими референтными группами, выступает от имени всего общества в обозначении и контроле ролевых ожиданий73. Если не всякая видимость обманчива, то связь теории референтных групп с теорией социальных ролей может помочь нам в преодолении метафорической персонификации «об гцества» с помощью более понятных категорий. По отношению к социальным ролям общество как неприятный факт предстает в виде конгломерата более или менее обязывающих, более или менее особенных групповых норм. Каждая группа вносит свой вклад в создание форм многих ролей; и наоборот, каждая роль может быть результатом влияния многих групп. Таким образом, возникающая форма не всегда обладает сплоченной и уравновешенной структурой. Скорее, связь ролей с референтными группами предоставляет нам возможность более отчетливого анализа одной из серьезных форм социального конфликта, конфликта в рамках ролей. Вполне можно вообразить, что нормы коллег штудиенрата Шмидта и нормы его начальников предписывают ему противоположное поведение в одних и тех же ситуациях, так что он подвергается опасности каждым из своих решений обмануть одно из ожиданий и за это держать ответ. Некоторые из конфликтов такого рода стали в современных обществах общеизвестными. Стоит лишь подумать о конфликте между тремя ожиданиями, с какими подходят к университетскому профессору: научных исследований, обучения студентов и руководства институтом; о конфликте, свойственном врачу, — менаду долгом по мере сил оказывать помощь пациентам и обязанностью причинить своей больничной кассе по возможности малые расходы; о конфликте, присущем заместителю директора по трудовым вопросам, — между ожиданиями своих коллег по руководству и ожиданиями рабочих, которых он представляет. Пусть приведенные примеры покажут, каким образом прояснение понятий, позволяющее нам уточнить наши вопросы, может способствовать разрешению эмпирических проблем. , VI В рассуждениях из двух последних главок мы попытались избавиться от некоторых неясностей, свойственных высказываниям об «обязательности» и «социальной дефиниции» ролевых ожиданий. Наряду с ними имеется и третья, нуждающаяся в прояснении, форма высказывания, которая отчетливо видна в предложениях типа: «Индивид обнаруживает свою роль в качестве данной» или «Индивид и общество опосредствуются через роли». Остается открытым вопрос о том, как индивид «добирается» до своих позиций и ролей. Однако же в социологических дискуссиях этому вопросу уделялось куда больше внимания, чем двум предыдущим, и поэтому наши соображения в гораздо большей степени превратятся здесь в реферат известных суждений. В то же время эти рассуждения подведут нас вплотную к исходной проблеме этого эссе: как отчетливо представить себе и как претерпеть парадокс между цельным человеком из нашего опыта и играющим роли Ното зосЫо^сш. Ибо отношение индивида к собственным социальным ролям скрывает в себе рождение Ното 50сМ0$сш из цельного человека, отчуждение человека как актера на сцене общества. Встречу индивида и общества можно пояснить на примере мысленного эксперимента, который хотя и явственно несет на себе печать далекой от реальности фантазии, но все же обещает выводы, вполне применимые на практике. Позиции мыслятся и локализуются независимо от индивида, а социальная структура общества может быть изображена в виде гигантского организма, в коем многие тысячи позиций образуют поля подобно солнцам с планетной системой. «Штудиенрат», «немец», «казначей первого футбольного клуба» — вот все пункты этого плана, причем с ними не следует даже ассоциировать ни г-на Шмидта, ни какого-либо другого индивида. На другой странице мы представляем себе г-на Шмидта и всех его современников в качестве людей, которые пока не занимают какого-либо общественного положения, то есть известным образом являются чистой социальной потенцией. Итак, пусть задачей мысленного эксперимента будет совместить организационный план с «чистым» человеком так, чтобы каждая позиция плана оказалась занятой (по меньшей мере) одним человеком, а за каждым человеком признавалась (по меньшей мере) одна позиция. Последнее легче, чем первое, так как это количество позиций многократно превосходит количество позиций для «наличного» человека; и все таки для каждого человека окажутся разрешенными почти любые комбинации позиций74. Хотя и не так схематично, но все же с аналогичной проблема тикой всякое общество ставит перед собой ту же задачу распределения позиций между людьми75. С математической точки зрения проблема распределения большого количества элементов множества «люди» и еще большего количества — множества «позиции» является проблемой, имеющей неограниченное множество решений. В отношении конкретных позиций и индивидов это применимо и к обществу. И все же среди таких решений по определенным критериям выделяются группы, и можно задать социальные механизмы, ведущие к определенным решения. В такой же степени, в какой поведение самого Homo sociologicus подчиняется не одним лишь законам случайной вероятности, процесс распределения позиций не является беспорядочным математическим экспериментом. Важнейший отличительный признак социальных позиций с точки зрения их распределения заключается в том, достаются ли они индивиду совершенно без его участия или же он может получить их благодаря собственной активности. И прежде всего, позиции, основанные на биологических чертах, достаются индивиду притом, что его не спрашивают и у него не остается возможности отклонить притязания общества. Тому, что г-н Шмидт — мужчина и взрослый, то есть сво- ей половой и возрастной позиции, он столь же не в состоянии воспрепятствовать, как и позиции сына в семье, где он родился. Но и то, что он немец и гражданин, автоматически вытекает для г-на Шмидта из того, что он родился в известном месте и достиг известного возраста. Однако же, наряду с этими приписанными позициями {ascribedpositions), г-н Шмидт как немец, живущий в середине XX века, обладает еще целым рядом приобретенных позиций (achieved positions), каковые стали ему свойственными, по меньшей мере, еще и в результате его собственных усилий. То, что он «штудиенрат», «казначей первого футбольного клуба города X» и «водитель», всякий раз свидетельствует об элементе его выбора; эти позиции достались ему не без его участия. Различие между приписанными и приобретенными позициями значимо для всех обществ; тем не менее позиции могут становиться из приписанных приобретенными, и наоборот. Так, для короля в наследственной монархии его «профессиональная» позиция, несомненно, приобретенной не является, и аналогичное верно для множества профессий в доиндустриальных обществах. Не всегда можно провести однозначное различие между двумя упомянутыми классами позиций. Так, является ли «католик» для ребенка, родившегося у католических родителей в католической стране, приобретенной позицией, а «отец» для г-на Шмидта — приписанной? Если мы будем ориентироваться на фактическую возможность выбора при заданных общественных взаимосвязях, то ответ в обоих случаях должен быть отрицательным; и все же и этот критерий не полностью исключает пограничные случаи76. Приписанные позиции подлежат, так сказать, принудительному оприходованию; обществу больше не нужно заботиться об их судьбе, и даже, строго говоря, нам придется исключить эти позиции из нашего мысленного эксперимента, ибо ими мы распоряжаемся не как угодно. Иначе обстоит дело с позициями приобретенными. То, что у индивида здесь остается пространство для выбора, не означает, что лишь индивидуальный выбор решает, кто какую позицию выбирает. Не каждый может стать премьер-министром, генеральным директором или даже казначеем первого футбольного клуба в городе X. В индустриальных обществах определяющим социальным механизмом распределения приобретенных позиций, как правило, становится образовательная система — по меньшей мере оттого, что о приобретенных позициях в широком смысле можно говорить как о профессиях. В школах, высших школах и университетах выбор индивида согласуется с потребностью общества при наличии мерила достижений; свидетельство или диплом образовательного учреждения связывает индивида с обществом через доказательство правомочия приобретенной позиции. В рамках социальных организаций в качестве критерия распределения позиций также господствует принцип достижений (активности, успеха), хотя вместо школьного диплома здесь выступают другие механизмы оценки достижений (см. 115). Институциональный контроль такого типа превращает распределение позиций для индивида в процесс с непрерывно уменьшающимся числом возможностей и вводит новые константы в наш математический эксперимент. Уже приписанная позиция «человек» ограничивает сумму всех дальнейших возможных позиций; «взрослый», «окончивший высшее учебное заведение», и «житель города X средней величины» — дальнейшие что как минимум требуют особых качеств, хотя необязательно ими ограничиваются. Их не назначают индивидам от рождения, но их предоставляется заполнить с помощью соревнования и индивидуальных усилий»]. Не говоря уже о термине «статус» (о чем см. ниже раздел VII), в этом определении содержится и много других неточностей, лишь в последнее время исправленных так, как указано в нашем тексте. ограничения, в конечном счете сужающие горизонт личных решений для г-на Шмидта настолько, что ему остается лишь обозримое количество позиций. Здесь тоже лишь шаг от опыта общества как опоры и источника безопасности к переживанию общества как тормоза и досадного факта. Социальные позиции и без того представляют собой данайский дар общества индивиду. Даже если индивид не приобрел их собственными силами, а они были ему приписаны «без спроса», они требуют от него неких достижений; ибо с каждой социальной позицией связана некоторая роль, то есть набор ожиданий от поведения ее обладателя, санкционированный референтными группами, находящимися в его поле. Однако же перед тем, как индивид сможет играть свои роли, он должен с ними познакомиться; подобно актеру, человек как существо общественное тоже должен учить роли, знакомясь с их содержанием и с сопряженными с ними санкциями. Здесь мы встречаемся со вторым основным общественным механизмом, с процессом социализации через интериоризацию (Verinnerlichung) образцов поведения. Только когда индивид усвоит внеположные ему предписания общества и превратит их в основания для принятия собственных решений, он будет опосредствован обществом и родится во второй раз как Homo sociologicus. Распределение позиций и интериоризация ролей суть комплементарные процессы, обеспечение каковых индустриальное общество неслучайно возложило преимущественно на одну-единственную институциональную сферу, на сферу образовательной системы. Правда, и в современных обществах в задачах распределения ролей и социализации образовательную систему поддерживают еще и семья, церковь и другие организации (см. 106). Оба термина, как правило употребляющиеся для обозначения процесса опосредствования между лишенным всякой социальности индивидом и лишенным всякой индивидуальности обществом, — социализация (socialization) и интериоризация (internalization) — указывают, что этот процесс происходит в точке пересечения между индивидом и обществом, а тем самым — что категория роли располагается на пограничной линии между социологией и психологией77. С точки зрения общества и социологии изучение ролевых ожиданий — это процесс, который, отчуждая человека как Ното sociologicus, вообще открывает к нему доступ и создает его смысл. Человек без ролей — несуществующее для общества и социологии существо. Чтобы сделаться частью общества и объектом социологического анализа, «чистый» человек должен социализироваться, то есть приковать себя к факту общества и благодаря этому стать членом общества. Благодаря наблюдению, подражанию, индоктринации и осознанному обучению он должен врастать в формы, уготованные для него обществом как для обладателя собственных позиций. Его родители, друзья, учителя, священники и начальники важны для общества преимущественно как агенты, вычерчивающие на социальной tabula rasa человека без ролей план его жизни в обществе. Общественный интерес к семье, школе и церкви свидетельствует отнюдь не только о желании поспособствовать индивиду ради полного раскрытия его индивидуальных задатков, но и, в первую очередь, о намерении эффективно и экономично подготовить его к задачам, решения которых ожидает от него общество. Для общества и социологии процесс социализации всегда является процессом обезличивания, когда индивидуальность и свобода индивида снимаются контролем и всеобщностью социальных ролей. Человек, ставший Ното зоао1о?сш, беззащитен перед обществом и законами социологии; тем не менее лишь Робинзон может надеяться, что ему удастся воспрепятствовать собственному отчужденному перерождению в качестве Ното эосло^кш. Для индивида и для психологии тот же процесс оборачивается другим лицом. В этой перспективе индивид не продолжается как нечто отчужденное и не обобществляется; он, скорее, усваивает ему внеположеиное и интериоризирует его, превращая в часть своей индивидуальности. Когда мы учимся играть социальные роли, мы теряемся в фактичности того мира, который сами не создали, и одновременно извлекаем из этого выгоду как единственные в своем роде личности, сформированные благодаря неприятной сущности мира. По меньшей мере, для психологии личности интерио- ризация ролевых ожиданий является одним из существенных процессов формирования человеческой жизни. Как нам известно из множества новейших исследований, интериориза- ция представляет собой процесс, воздействующий на личность одновременно на разных уровнях. Ролевые ожидания, обучение которым возлагает на нас наше общество, могут приумножить наши знания; но они же могут навязать нам принудительное вытеснение, привести к конфликтам и тем самым глубоко нас затронуть. Социально крайне важный феномен интериоршлции социальных ролей — это и параллельная индивидуализация санкций, которые в качестве законов и обычаев контролируют наше поведение. Начиная с Фрейда, известный статус приобрела теория о том, что совесть как Сверх-Я осуществляет над индивидом интериоризованный суд общества и его референтных групп, то есть что предупреждающий и исправляющий голос общества, следовательно, может санкционировать наше поведение через нас самих. По меньшей мере, относительно некоторых ролей и ролевых ожиданий мы вправе допустить, что для того, чтобы напомнить нам об обязательности социальных уставов, внешних инстанций не требуется. И не следует легкомысленно и как банальность отбрасывать тот факт, что общество мо- жет исправлять наше поведение с помощью нашей собственной совести даже тогда, когда нам удается обманывать законы и суды. Тем самым — по ту сторону всякой психологии и социоло- , гии —для индивида неприятный характер общества превращается в проблему свободного пространства, какое предоставляет ему взгляд общества, пронизывающий даже его душу, либо которое индивид в состоянии создать себе сам. В своем самом устрашающем аспекте мир Homo sociologicus — это «Прекрасный новый мир» Хаксли или «1984» Оруэлла: в нем человеческое поведение подвергается рассчитанному, надежному и непрерывному контролю. А ведь, хотя мы вряд ли можем отделить г-на Шмидта от Шмидта-исполнигеля социальных ролей, во всех его ролях все же имеется существенный остаток, ускользающий от учета и контроля. Нелегко отграничить возможное пространство действий индивида, отправляясь от его поведения. Тем не менее, по-видимому, не говоря уже о свободной сфере, предоставляемой каждой ролью тому, кто ее играет, у человека остается еще и не столько обусловленная, сколько ограниченная и управляемая обязывающими ожиданиями область поведения. Лишь в редких случаях ролевые ожидания бывают определяющими предписаниями; в большинстве случаев они предстают скорее в виде сектора дозволенных отклонений. Наше поведение определяется лишь привативно, в особенности при ожиданиях, с которыми сопряжены преимущественно негативные санкции; мы не вправе делать некоторые вещи, но, пока мы их не делаем, мы свободны в своем поведении. Кроме того, отчужденные отношения индивида и общества подразумевают, что он одновременно и является, и не является обществом, и, несмотря на то, что общество формирует его личность, у личности, со своей стороны, есть возможность участвовать в формировании общества. Ролевые ожидания и санкции не бывают неизменными на все времена; скорее, как и все социальное, они претерпевают непрерывные изменения, а фактическое поведение и мнения индивида этим изменениям способствуют. Однако, как бы такие рассуждения ни ос- лабляли по некоторым пунктам остроту и опасность парадокса отношений между Ното зосШо^сш и человеком в целом, мы все-таки почти не можем надеяться на то, что, определив Ното зосМорсш, мы устраним его гнетущую несовместимость с человеком из нашего опыта. . VII • ' ' Лишь в не имеющем значения и обобщенном смысле оправдывается тезис о том, что Ното .мсМо^сш в том виде, как он здесь обрисован, лежит в основе всех теоретических и эмпирических исследований социологии сегодняшнего дня. Дело в том, что, хотя терминологическая и предметная конвергенция категорий социальной позиции и роли имеет место, она все же менее удивительна, нежели дивергенции, которые по сей день проявляются в терминологии и концепциях многих социологов, как только речь заходит об элементах социологического анализа. Чтобы убедиться в этой ситуации, стоит лишь перелистать любые номера социологических журналов. По этой причине мы до сих пор откладывали обсуждение предыдущих попыток описания человека социологии. Однако же ныне достигнутая позиция как будто бы делает возможным не только (как это по большей части происходит) отреферировать новейшую историю категории социальной роли78 и с высокомерным смешком охарактеризовать ее как противоречивую, но и разрешить противоречия этой истории с помощью критических решений. При этом мы удовольствуемся немногими важнейшими аспектами и основными участниками понятийной дискуссии, то есть будем претендовать лишь на репрезентативность, но не на полнот)7 рассматриваемых проблем и позиций. Терминологически заостренное употребление обсуждаемых здесь элементарных категорий Жюжно возвести к интерпретации Ральфом Линтоном понятий «статус» в вышедшей первым изданием в 1936 году книге «Изучение человека» {«The Study of Man»). Почти во всех более поздних попытках классификации дефиниции Линтона всплывали вновь и вновь, и, хотя впоследствии сам автор — намеренно ил» ненамеренно — их модифицировал (об этом см. 95, S. 12 f.), представляется разумным исходить из этих первоначальных дефиниций. Вначале Линтон говорит о «статусе», то есть о том, что мы здесь назвали «позицией»: «А status, in the abstract, is a position in a particular pattern» [«Отвлеченно говоря, статус — это позиции в конкретном их наборе»] (94, S. 113). Эта дефиниция более расплывчата, чем наша, хотя по существу сходна с ней; тем не менее чуть позже Линтон добавляет новый элемент: «А status, as distinct from the individual who may occupy it, is simply a collection of rights and duties» [«Статус, в отличие от индивида, который может им обладать, — это попросту совокупность прав и обязанностей»] (94, S. 113). Линтон пользуется здесь впечатляющим и вызвавшем множество заимствований образом сиденья водителя в автомобиле с рулевым колесом, переключателем передач, дроссельным рычагом, тормозом и сцеплением, в качестве константы с постоянно наличными возможностями предзаданными индивидуальному водителю. Как, в противоположность этому, можно охарактеризовать роль? «А role represents the dynamic aspect of a status. The individual is socially assigned to a status and occupies it with relation to other statuses. When he puts the rights and duties which constitute the status into effect, he is performing a role. Role and status are quite inseparable, and the distinction between them is of only academic interest» [«Роль представляет динамический аспект статуса. Индивид социально прикомандирован к некоему статусу и обладает им, соотносясь с другими статусами. Когда он реализует права и обязанности, составляющие статус, он играет некоторую роль. Роль и статус совершенно неотделимы друг от друга, и различие между ними носит чисто академический характер»] (94, S. 114). Вероятно, мало высказываний социологов цитировались столь же часто, как эти фразы, и все-гаки в этом классическом определении таких категорий, как «роль», «статус» и «позиция», проявляются все их неясности. Первая неясность, которая здесь очевидна, имеет терминологическую природу. Нужно прояснить вопрос, какие термины для обозначения обоих элементарных категорий адекватны и вызывают сравнительно небольшие недоразумения. Подобно всем терминологическим проблемам, этот вопрос объективно обладает умеренной важностью. Важнее представляется вторая неясность при разграничении двух элементарных категорий (та, что упомянута Линтоном в предварительном вопросе, на который намекает его последнее замечание: нужны ли вообще две категории). Если «совокупностью прав и обязанностей» является уже статус, то что тогда остается для роли? Существует ли объективно более оправданное и отчетливее формулируемое различие между «статическим» и «динамическим» аспектами локуса в поле социальных отношении?79 В дальнейшем эти вопросы последовательно приводят к третьей неясности у Линтона и в большинстве более поздних дефиниций, о чем мы уже упоминали и что требует особенного внимания. Являются ли роли тем, что делает индивид из форм, предзаданных ему обществом, или же они сами в такой же степени «общество», как и «индивиды»? Представляют ли они собой данности объективные и отделимые от индивида или же субъективные и неотделимые? Эта последняя неясность приводит к важнейшим проблемам, и взгляд на одну из ветвей смыслового развития категории роли может подчеркнуть неотложность их разрешения. Сам Линтон как будто бы подразумевает под «ролями» не комплексы ожидаемых способов поведения (их в качестве «прав и обязанностей» он приписывает скорее статусу), а фактическое поведение индивида при наличии таких ожиданий. Но при этом из квазиобъективной социологической элементарной категории, в принципе узнаваемой без опроса индивидов, роль превращается в переменную социально-психологического анализа. Хотя то, как фактически ведет себя шту- диенрат Шмидт по отношению к своим ученикам или начальникам, вовсе не имеет социального интереса, по его поведению мы можем делать выводы не столько о факте общества, сколько о личности г-на Шмидта. Этот окольный путь у Линтона лишь намечен. Однако же его следствия совершенно очевидны у К. Дэвиса, когда тот говорит: «How ап individual actually performs in a given position, as distinct from how he is supposed to perform, we call his role. The role, then, is a manner in which a person actually carries out the requirements of his position. It is the dynamic aspect of status or office and as such is influenced by factors other than the stipulations of the position itself» [«To, что индивид фактически выполняет, занимая данную позицию, в отличие от того, что он выполняет предположительно, мы называем его ролью. Следовательно, роль есть способ, каким индивид фактически исполняет то, что требует его позиция. Это динамический аспект статуса или должности, и в качестве такового на него воздействуют иные факторы, нежели то, что предусмотрено самой позицией»] (80, S. 89 f.). Здесь категория роли уже чуть ли не осознанно изъята из области пересечения индивида и общества и перепоручена социальным психологам. И обозначает она совсем не то, что мы считали для нее конститутивным, — не ожидания поведения. Совершенно аналогичную дефиницию обнаруживаем у X. X. 1ерта и Ч. Р. Миллза: «More technically, the concept of „role“ refers to (1) units of conduct which by their recurrence stand out as regularities and (2) which are oriented to the conduct of other actors» [«Говоря более техническим языком, понятие роли обозначает (1) единицы поведения, которые, благодаря их повторяемости, выделяются как нечто регулярное и (2) которые ориентированы на поведение других действователей»] (85, S. ю). Если такие формулировки дают социологи, то вряд ли можно обижаться на социальных психологов за то, что те вместе с Мерреем отделяют «индивидуальные» роли от «социальных» (23, S. 450 f.) или вместе с Хофштеттером формулируют: «Ролью можно назвать имеющую внутренние связи поведенческую последовательность, согласованную с поведенческими последовательностями других людей» (89, S. 36). (Причем, поскольку Хофштеттер тотчас же говорит об «отделимости ролей от их обладателей», он все-таки социологичнее, чем социологи, процитированные перед этим.) Закономерное поведение индивидов по отношению к другим индивидам приобретает социологическое значение в той мере, в какой его можно понимать как поведение по преформированным образцам, то есть в отражении тех неиндивидуальных фактов, какие мы — в противоположность Линтону, Дэвису, Гер- ту и Миллзу, а также многим социальным психологам — назвали социальными ролями. Психологизирующие дефиниции, как уже сказано, характеризуют одну из ветвей смыслового развития категории роли. Наряду с этой ветвью — и как ни поразительно, не вступая с ней в открытый конфликт, — развивается и другая, гораздо более осмысленная история смыслов. Отсутствие конфликта с психологизирующими ролевыми дефинициями особенно удивительно у Г. Хоманса и Т. Парсонса: оба они открыто ссылаются на дефиницию Линтона, однако же, со своей стороны, дают как минимум гораздо более однозначные, если не совсем иные определения: «А norm that states the expected relationship of a person in a certain position to others he comes into contact with is often called the role of this person» [«Норма, выражающая ожидаемое отношение индивида, занимающего некую позицию, к другим, с которыми он вступает в контакт, часто называется ролью этого индивида»] (Homans, 90, S. 124). «The role is that organized sector of an actor's orientation which constitutes and defines his participation in an interactive process. It involves a set of complementary expectations concerning his own actions and those of others with whom he interacts» [«Роль — это тот организованный сектор ориентации действователя, который формирует и определя ет его участие в процессе взаимодействия. Она включает набор взаимно дополнительных ожиданий, касающихся его собственных действий и действий тех, с кем он взаимодействует»] (Parsons & а. 23, S. 23). Если Беннет и Тумин понимают под ролями «the expected behavior which goes along with the occupancy of a status» [«ожидаемое поведение, которое сочетается с обладанием неким статусом»] (76, S. 96), а Мертон говорит о «structurally defined expectations assigned to each role» [«структурно обусловленных ожиданиях, приписываемых каждой роли»] (дд, S. 110), то в основе этих описаний тоже лежит объективированная социологическая мысль о комплексах ожидаемых, а не фактических закономерностей поведения. Два несовместимых между собой ролевых понятия противостоят друг другу и требуют выбора. С точки зрения одного фактическое и регулярное поведение г-на Шмидта как отца — его отцовская роль, с другой же точки зрения эта роль заключается в нормах, обобщенно известных и зафиксированных для поведения отцов в обществе, где живет г-н Шмидт. Дилемму раздвоения термина «роль» разглядел Т. X. Маршалл. Рекомендованный им выход приводит нас к третьей линии развития этого понятия. Маршалл стремится передать категорию роли в полное (и какое угодно) распоряжение социальных психологов, зато понятие «статуса» — со всей отчетливостью «очистить» от психологических элементов и положить в основу социологического анализа. С этой целью он дает дефиницию: «Status emphasizes the position, as conceived by the group or society that sustains it... Status emphasizes the fact that the expectations (of a normative kind) exist in the relevant social groups» [«В статусе акцентируется позиция, как ее понимают занимающие ее группа или общество... В статусе акцентирован тот факт, что в релевантных социальных группах имеются ожидания (нормативного типа»)] (96, S. 13). Для обоснования своего вывода Маршалл отсылает к юридическому определению «статуса» (или же «положения»), как «condition of belonging to a particular class of persons to whom the law assigns peculiar legal capacities or incapacities, or both» [«условие принадлежности к конкретному классу лиц, коих право наделяет конкретными правомочиями, или же неправомочиями, или и теми и другими»] (96, S. 15). Аналогичную привязку к юридическому понятию статуса делает и Надель: «By status I shall mean the rights and obligations of any individual relative both to those of others and ,to the scale of worthwhileness valid in the group» [«Под статусом я буду иметь в виду права и обязанности любого индивида, соотнесенные как с правами и обязанностями других, так и со шкалой ценностей, принятых в группе»] {102, S. 171). Правда, такому понятию статуса Надель, в противоположность Маршаллу и присоединяясь к Рэдклифф-Брауну, противопоставляет параллельное понятие, опять же происходящее из известной нам сферы: понятие «личности»*. В качестве последнего примера попытки разрешить терминологическую дилемму посредством расширения понятия «статус» приведем еще дефиницию Ч. И. Барнарда: «By „status“ of an * См. А. Рэдклифф-Браун (110, S.9 f.): «The components or units of social structure are persons, and a person is a human being considered not as an organism but as an occupying position in a social structure» [«Компонентами, или единицами социальной структуры, являются личности, а личность — это человек, рассматриваемый не как организм, а как обладатель позиции в социальной структуре»]; (S. и): «Within an oiganization each person may be said to have a role...» [«Можно сказать, что в рамках некоей организации каждая личность обладает некоторой ролью»]. С. Ф. Надель {102. S. 93): «We might here speak of different „aspects" of a person, or of different „roles“ assumed by it, or simply of different „persons“. Though this is not a question of words, the last-named usage seems to me the most consistent as well as convenient one. Understood in this sense, the person is more than the individual; it is the individual with certain recognized, or institutionalized, tasks and relationships, and is all the individuals who act in this way» [«Мы можем говорить здесь о различных „аспектах“ личности, или о принимаемых ею различных „ролях“, или попрос ту о разных „личностях“. В последнем смысле личность — больше, чем индивид; это индивид с известными признанными или инсти- туцнализованными задачами или отношениями, и эго все индивиды, действующие таким образом]. В сноске к этому замечанию Надель отсылает к связи между понятиями «личность» и «статус» в языке юристов. И все-таки его формулировка, как и формулировка Рэдклифф-Брауна, показывает, что категория личности чересчур широка, чтобы заменять категории позиции или роли; оба понятия личности скорее соответствуют Homo sociologicus из нашей терминологии. individual... we mean... that condition of the individual that is defined by a statement of his rights, privil?ges, immunities, duties, obligations... and, obversely, by a statement of the restrictions, limitations, and prohibitions governing his behavior. both determining the expectations of others in reference thereto» [«Под статусом индивида... мы имеем в виду... положение индивида, обусловленное перечислением его прав, привилегий, свобод, обязанностей, обязательств... и наоборот, перечислением ограничений, пределов и запрещений, управляющих его поведением, причем оба списка определяют ожидания других по отношению к перечисленному»] (73, S. 47 f.) Сколь бы запутывающим ни казалось избыточное количество дефиниций, в большинстве из них все же выделяется общее ядро, располагающееся по ту сторону терминологических различий и подтверждающее нашу гипотезу о том, что для научного исследования человека в обществе требуется элементарная категория типа категории социальной роли, которая характеризовала бы точку пересечения индивида и общества как фактов. Все процитированные авторы единодушны в допущении элементарной категории социологического анализа, определяемой комплексами ожидаемых образцов поведения («права и обязанности»). Отвлекаясь от континентально-европейской социологии, над которой и в этом отношении пока тяготеет провинциализм ее хотя и более старых, чем англо-американская, но устаревших традиций80, по этому вопросу почти не осталось разногласий. Большинство процитированных авторов предлагает пару категорий, которая по большей части, как у Линтона, характеризуется терминами «статус» и «роль», но также и «позицией» или «должностью» и «ролью» (Хомане, Дэвис), либо «статусом» и «личностью» (Надель). Можно утверждать, что даже авторы, пожелавшие воспользоваться одним лишь термином «статус», на самом деле подразумевают некую категориальную пару. Так, данное Маршаллом определение статуса как позиции и комплекса нормативных ожиданий приписывает этому понятию два совершенно несовместимых элемента и свидетельствует как минимум о возможности, а то и о необходимости отличать положение в поле социальных отношений от ожиданий, связанных с обладанием этим положением. Поэтому независимо от того, какие термины окажутся наиболее уместными, процитированные дефиниции приглашают на поиски не одного-единственного, а двойного понятия. У всех процитированных авторов можно обнаружить два элемента дефиниций: указание на «места», «положения» или «позиции» в определенных полях социальных отношений и выделение известных «прав и обязанностей», сопряженных с этими позициями, или же поведенческих ожиданий нормативного типа. Наряду с этим в некоторых дефинициях проявляется психологический элемент, а именно фактическое поведение индивидуальных обладателей позиций. Ведь и в действительности одной из задач элементарных социологических категорий является «to provide the link between the structural study of social systems and the psychological study of personality and motivation» [обеспечить связь между структурным изучением социальных систем и психологическим изучением личности и мотивации] (Marshall, 96, S. и), но как раз из-за этой функции связующего звена устанавливать промежуточное положение разбираемых категорий нам необходимо с крайней осторожностью. От того, что делает или даже обыкновенно делает индивид, ни один путь не приводит к обществу как факту, существующему принципиально независимо от индивида. Действия индивида в сумме и в среднем так же не в состоянии объяснить реальность закона и обычая, как и консенсус, полученный в результате опроса. Общество — факт, и к тому же неприятный, как раз потому, что оно не создано ни нашими внезапными наитиями, ни наши ми привычками. Я мог)' нарушить законы моих референтных групп и могу порвать с полюбившимися привычками, однако эти типы поведения сущностно несоизмеримы. F-СЛИ в результате первого я вступаю в ощутимый конфликт с существующим помимо меня фактом общества, то во втором задействован лишь я сам. Поведение Homo sociologicus, человека в точке пересечения индивида и общества, как раз — в отличие от того, что Дэвис считает правильным относительно мыслей о фактическом поведении, не говоря уже об основанной на этом социологической никчемности его понятия роли, — не может характеризоваться «другими факторами, нежели те, что заданы вместе с позицией». Ведь индивидуально изменчивые способы поведения характеризуют человека из нашего повседневного опыта, но не Homo sociologicus. Если из процитированных дефиниций мы исключим всякий психологический элемент, то в социологической литературе мы встретимся со следующей ситуацией: некоторые авторы концентрируют оба элемента дефиниции — место в поле отношений и связанные с ним ожидания — в одном термине, чаще всего в «статусе». Как уже у Линтона, термин «статус» колеблется между обозначением позиций и обозначением нормативных поведенческих ожиданий. Другие авторы разделяют два аспекта и распределяют их по двум терминам. (Мимоходом следует отметить тот интересный факт, что у этих авторов зачастую наблюдается склонность к концентрации обоих элементов в термине «роль». Так, хотя Т. Парсонс и говорит в своих написанных до 1951 г. трудах о «связке статус-роль», но после этого — преимущественно о «ролях».) В этой редукции давно длящегося спора о понятиях к терминологическому вопросу, то есть к вопросу, решаемому произвольно, основное значение имеют соображения полезности. Простая критическая решимость наделяет нас способностью распутывать путаницу определений и контропределений, не причиняя насилия фактическим намерениям спорящих сторон. К счастью, сегодня социологическая дискуссия достигла точки, в которой исправление терминов — только маленький шажок в уже обозначенном направлении. И прежде всего, что касается термина для мест в полях социальных отношений, то тут за признание конкурируют термины «статус» и «позиция». Но все-таки непрерывно распространяется точка зрения, согласно коей термин «статус» здесь во многих отношениях неудачен. Чаще всего он употребляется для обозначения позиции определенного рода, а именно позиции на иерархической шкале социального престижа. Это значение решительным образом отклоняется от рассматриваемого здесь81, и любую возможность их смешивания необходимо исключать. С другой стороны, в юридическом значении понятия «статус» описывается больше чем просто положение в некоторой сети отношений; здесь в это понятие включаются известные права и обязанности, каковые мы как раз хотели отделить от понятия. Поэтому в качестве более нейтрального и менее нагруженного термина мы рекомендуем «позицию», а в его употреблении мы следовали недавно вышедшей работе Н.Гросса82. В случае с «ролью» разногласий в мнениях насчет термина меньше; и все-таки, как мы видели, социальные психологи и социологи наделяют его разным смыслом. Если ни одна из этих дисциплин не готова отказаться от понятия «роль», то на окончательное решение проблемы в ближайшем будущем трудно надеяться. Между тем кажется, что разногласия во мнениях основаны, в первую очередь, на том, что хотя социальным психологам удалось точно представить мысли об обычном поведении индивидов, социологи все-таки пока не в силах сформулировать с достаточной отчетливостью свое понятие ожидаемого поведения. Как только этот недостаток будет устранен, понятие и термин «социальная роль» получат хороший шанс войти в язык социальной науки в смысле, описанном в данном эссе. Критический обзор литературы в этом разделе сплошь и рядом проходит на более обобщенном и смутном уровне, чем рассуждения в предшествовавших разделах. Это, к сожалению, соответствует уровню социологической дискуссии. all persons occupying this status. It can even be extended to include the legitimate expectations of such persons with respect to the behavior toward them of persons in other statuses within the same system... In so far as it represents overt behavior, a role is the dynamic aspect of a status: what the individual has to do in order to validate his occupation of the status» [«Место в конкретной системе, которое некий индивид занимает в определенное время, будет называться его статусом по отношению к этому обществу. В современном употреблении это понятие подверглось расширению и применяется к его позиции в каждой из других систем. Некоторые другие исследователи социальной структуры пользовались термином «позиция» почти в том же смысле, но без отчетливого признания временнуго фактора или одновременного существования других организационных систем в рамках общества. Термин „статус“ долго применяли по отношению к позиции индивида в престижной системе систем. Второй термин, роль, будет употребляться для обозначения суммы культурных моделей, ассоциирующихся с конкретным статусом. Тем самым он включает поведение, позиции и ценности, приписываемые обществом каждому и всем лицам, обладающим конкретным статусом. Его даже можно расширить, включив легитимные ожидания таких лиц в отношении поведения лиц с другими статусами в той же системе... Поскольку роль репрезентирует реальное поведение, она служит динамическим аспектом статуса: это то, что индивид должен делать, чтобы обосновать свое обладание статусом»]. Лишь в уже упомянутых работах Н. Гросса и соавторов, а также Р. К. Мертона, обозначился прогресс в уточнении элементарных категорий социологического анализа. Своим различением ролей и ролевых сегментов, или же ролевых множеств и ролей, оба автора83 проторили путь к сопряжению ролевой теории с теорией референтных групп и открыли возможности для эмпирического исследования социальных ролей. Если до недавнего времени Homo sociologicus представлял собой чистый постулат, полезность коего предполагали многие, но никто не мог доказать с достаточной убедительностью, то сегодня вырисовывается шанс проверить метафору этого нового человека на эмпирических проблемах. Только тогда человек как обладатель позиций и исполнитель ролей превратится из праздного парадокса мысли в необходимый противовес «человеку в целом», известному из опыта, а отчужденное второе рождение человека как Homo sociologicus— в неизбежную проблему философской критики социологии. VIII ? * Homo oeconomicus и psychological man задуманы своими создателями не как разновидности философии человеческой природы, даже если их критики ставили им в упрек как раз эту импликацию. Мы постарались здесь показать, что от этого упрека отделаться вовсе не так легко, как хотелось бы экономистам и психологам. Тем не менее при всей критике не следует упускать из виду изначальную интенцию, связанную с искусственными людьми социальных наук. Homo sociologicus ставит нас перед дилеммой, избежать коей мы можем лишь ценой побега в догматизм, но эта дилемма не является ни смыслом, ни целью второго рождения человека как существа, играющего роли. Скорее, э го рождение окажется полезным, если мы пожелаем подойти к факту общества через высказывания, о значимости которых можно судить на основании повторяемых наблюдений. Homo sociologicus— это поначалу и прежде всего средство для цели рационализации, объяснения и контролирования одной из сфер мира, где мы живем. Этот процесс, путь, которым следует наука, имеет собственные моральные и философские проблемы. Очень даже может быть, что конфликт совести социолога весьма скоро не будет уступать по важности конфликту совести атомного физика84. И все же мало смысла в том, чтобы принудить грядущего Галилея социологии к открытому опровержению собственных идей, по аналогии с тем, как лжесвидетельство подлинного Галилея воспрепятствовало прогрессу в физике. Обскурантизм и подавление — всегда наихудшие средства разрешения неотложных конфликтов. Здесь, как и повсюду, дилемму лучше высветить со всей отчетливостью, нежели уклониться от нее. До сих пор в наших рассуждениях «эмпирическая» или, точнее, социологическая применимость Homo sociologicus, объективная выгода от его создания были едва ли чем-то большим, нежели просто утверждение или обещание. Но, к сожалению, и это обещание до сих пор можно было исполнить лишь с существенными ограничениями и с отсылкой на уже опубликованные исследования85. Во многих местах мы уже на несколько мгновений ступали на целину возможных употреблений ролевого понятия; теперь кажется уместным свести эти указания к систематическому представлению применимости ролевого понятия при анализе определенных социологических проблем и дополнить их еще несколькими аспектами. Перед тем, как мы сможем подумать о том, чтобы приступить к определенным проблемам социологического исследования с помощью таких категорий, как «позиция», «роль», «референтная группа» и «санкция», в любом случае необходимо с оперативной четкостью разработать сами эти категории. На возможности и трудности идентификации определенных социальных ролей мы многократно указывали выше. В идеале в распоряжении социолога должна находиться некая «социологическая система элементов», то есть инвентарь всех известных позиций с ролевыми ожиданиями и санкциями, сочетающимися с обладанием этими позициями (первоначально — в некотором заданном обществе). Фактически же у нас пока нет ни одного элемента для нашего инвентаря, а строгого описания какой-либо социальной роли еще не предпринималось*. Правда, это упущение объясняем ся не только невзыскательностью социологов. Скорее, его можно оправдать тем, что для большинства проблемы анализа ограничиваются частными описаниями ролей и что, кроме того, описание социальных ролей вызывает значительные методические и технические проблемы. Значимость первого аргумента несомненна, и все же нам необходимо разрабатывать методы описания социальных ролей, поскольку даже частное описание предполагает такие методы, если оно несет в себе элемент обязательности. Первая задача на пути к эмпирической идентификации , * Разумеется, Н. Гросс и его сотрудники попытались сделать это в своей ? многократно цитировавшейся здесь работе на примере школьного инспектора; по крайней мере, в этой попытке было намерение анализа. Тем не менее я не считаю их подход вкладом в проблему изучения ролей из-за неудачной дефиниции ролей (через мнения большинства в референтных группах). социальных ролей состоит в классификации. Здесь в первую очередь речь идет о том, чтобы выделить группы социальных позиций, которые каждый из индивидов занимает типичным образом. Время от времени мы говорили о семейных и профессиональных, национальных и классовых, возрастных и половых позициях, и тем самым намекали на такую классификацию. Даже если классифицировать все известные позиции и нерационально, все-таки представляется возможным посредством разграничения важнейших групп социальных позиций дать путеводную нить, например, для описания позиций, которые занимает индивид. Во-вторых, мы положили начало классификации ролевых ожиданий по их обязательности различением между обязательными, предпочтительными и возможными ожиданиями; тем не менее здесь тоже желательны еще более тонкие градации. На основе негативных санкций, контролирующих поведение, требуемое для определенных ролей, было бы даже мыслимо перейти здесь к количественным различиям. Шкала, снабженная числовыми показателями всевозможных негативных санкций — от каторжных работ до презрения со стороны членов референтных групп, — могла бы послужить подробной классификации ролевых ожиданий как минимум в одном аспекте86. Вторая задача описания социальных ролей состоит в узнавании референтных групп, обусловливающих место определенных социальных позиций. На вопрос о том, для каждой ли позиции имеется определенное и определимое количество референтных групп, как правило, трудно ответить. Вероятно, здесь также было бы достаточным идентифицировать важнейшие референтные группы каждой позиции. Труднее этой идентификации, в большинстве позиций вытекающей из организационных или квазиорганизационных связей, определение удельного веса различных групп в заданных позициях. Кто важнее для ролевого поведения учителя — его начальники или его коллеги?87 Повсюду, где две или более референтных группы связывают различные ожидания с некоей позицией, этот вопрос, очевидно, является решающим. .И кажется разумным, кроме прочего, ориентироваться на прояснение этого вопроса, то есть на ранговое упорядочивание референтных групп по обязательности ролевых ожиданий, то есть по весомости референтных групп для возможных негативных санкций. Важнейшая и одновременно труднейшая задача описания ролей состоит в идентификации и формулировке ролевых ожиданий и санкций. На этом вопросе потерпели провал все предшествовавшие подходы к оперативному уточнению понятия роли. Путь к преодолению препятствий, мешающих формулировке ролевых ожиданий, мы уже наметили. Для каждой позиции важно узнать применимые к ней законы, а также характеристики и обычаи референтных групп, ибо это и есть сумма ролевых ожиданий, сопряженных с этой позицией. Кроме того, для узнавания возможных ожиданий, каких нельзя получить таким способом, рекомендуется метод, опробованный на множестве социально-психологических проблем. По внешнему виду, произношению и поведению некоего человека можно установить многие из его социальных позиций, или в известной степени «разместить» его. Эту игру можно проводить и в обратном направлении. Любые группы88 людей можно опрашивать о внешнем виде и поведении, каковые, по их мнению, ожидаются от обладателя некоей заданной позиции. Такие повторяемые «эксперименты по характеристике» (см. 30. S. 35 ff.) могли бы стать, по меньшей мере, отправными пунктами для тех возможных ожиданий, которые не записаны ни в одном законе или уставе, и тем самым сформировать значительную часть поведения Homo sociologicus. Хотя было бы опасно полагаться исключительно на результаты экспериментов по характеристике, эти последние все же обещают дополнить недостижимые иным образом обязательные и предпочтительные ожидания. При таких технических замечаниях ролевые описания часто считаются лишь основой для последующих анализов, лишь предпосылкой для рассмотрения конкретных проблем. И все же сами такие описания уже способствуют возникновению интересных идей; в действительности исторически получилось так, что литературное изображение определенных ролей опережает их строгое описание и даже выработку понятия роли. В социологической литературе тоже нет недостатка в методически неопределенных, но по существу поучительных изображениях конкретных ролей. Так, наряду с другими описаниями, специфические черты гендерных ролей исследовала Маргарет Мид в своей работе «Мужское и женское» («Male and Female», 98). Признаки возрастных ролей разобраны в труде Н. Айзенштадта «Из поколения в поколение» (82). Специальными описаниями профессиональных ролей — от железнодорожника до генерального директора, от аптекаря до боксера и от продавщицы до неквалифицированного рабочего — можно уже заполнить небольшую библиотеку. Много исследований типичного поведения определенных социальных прослоек или классов, равно как и большинство работ по проблематичной теме национального характера, по сути являются описаниями прослоечных, классовых и национальных ролей (72, 91). Во всех этих слу- Объективно многое здесь говорит в пользу (а методически — не против) опроса студентов или даже социологов. чаях плодотворным оказывается, прежде всего, сравнитель^ ное описание ролей, переходящее через исторические и географические границы. ,< Если изучение конкретных ролей сопоставляет выкристаллизовавшиеся в ролях ожидания с фактическим поведением, то оно приводит к специфическим проблемам социологического анализа. Мимоходом мы уже упомянули два аспекта такого сопоставления: сравнение ролей с фактическим поведением их обладателей и сравнение норм в референтных группах, обусловливающих ролевые ожидания, с мнениями членов референтных групп об этих нормах. В обоих случаях пользование понятием роли может способствовать нашему пониманию закономерностей в социальных изменениях. Например, если большинство ассистентов в немецких университетах фактически берет на себя преподавательские и управленческие задачи, притом, что роль ассистента определяется продолжением образования и исследовательскими задачами, то можно предположить, что здесь мы видим изменение в ролевой дефиниции. По соответствию ролей фактическим ожиданиям или норм — мнениям мы можем судить о стабильности в социальных процессах; их несоответствие выдает конфликты и при этом — направления развития. Область ролевого анализа, особенно важная для исследования социальной структуры общества, состоит в обнаружении конфликтов между ожиданиями в рамках социальных ролей (intra-role conflict). С этой точки зрения Й. Бен-Давид исследовал роль врача в бюрократизированной медицине с двойным горизонтом ожидания: обслуживания пациентов и выполнения административных обязанностей (75). Аналогичные конфликты характеризуют большинство академических позиций, каковые перестали быть «свободными профессиями». В этих случаях различные референтные группы — клиенты и вышестоящие работники — имеют противоречащие друг другу ожидания, которые ставят обладателя позиции перед неразрешимой задачей и поэтому, с одной стороны, принуждают его к некоему структурному изменению, а, с другой, пока такого изменения не наступает, превращают каждого обладателя позиции в «нарушителя закона», или же вызывают способы поведения, совершенно не характерные для референтных групп (у врачей это по большей части пренебрежение пациентами, чьи санкции не столь значительны, как санкции начальников). Множество проблем социального поведения можно объяснить, поняв их как конфликт ожиданий в рамках ролей. Исследование конфликтов в рамках ролей становится возможным лишь благодаря различению ролевых сегментов; изучение конфликтов, проявлявшихся там, где одному человеку достается несколько ролей с противоречащими друг другу ожиданиями, началось раньше. Такие конфликты между ролями (inter-role conflict) структурно важны, в первую очередь, в случаях, когда они основаны не на случайном выборе индивидов, а на закономерностях в распределении позиций. Индивид, который не в состоянии совмещать роли члена двух враждующих между собой партий, может выйти из одной из них; однако же парламентарий, которому приходится одновременно практиковать некую профессию, или же сын рабочего, который, став адвокатом, должен отвечать ожиданиям своей новой, более высокой прослойки, выбора не имеет, но тем не менее находится в конфликте. Самая известная проблема, к решению коей нас приближают упомянутые понятия, — это уменьшение значения семьи в индустриальном обществе. Н. Смелзер в своей работе о хлопчатобумажной промышленности в эпоху индустриализации Англии показал, как перенос производства из дома на фабрику вместе с разделением семейных и профессиональных ролей привел к конфликту ожиданий в этих двух сферах (119). Отцу, который прежде мог совмещать работу с воспитанием детей, теперь пришлось разделить эти функции и ограничиться одной из них. Конфликт между профессиональными и семейными ролями и его постепенное разрешение посредством уменьшения ожиданий семейных позиций можно подробно документировать на историческом материале; он может считаться парадигмой для многих других процессов общественного разделения труда. В проблемах конфликта ожиданий в рамках ролей и между ролями, выпадающими индивиду, применимость понятия «роль» очевидна; и все же оно покрывает гораздо более широкое поле. Можно подумать, например, о проблеме разрешения индустриальных конфликтов. Отчего возникает конфликт между предпринимателями и рабочими? Оттого ли, что между этими группами людей имеются противоречия? Являются ли рабочие и предприниматели непримиримыми врагами как личности? Эта гипотеза, очевидно, была бы малоубедительной; между тем за многими истолкованиями нашей темы (по крайней мере, имплицитно) кроется именно она. С помощью разработанных здесь категорий мы можем заменить такие догадки более убедительными гипотезами. Рабочие и предприниматели — обладатели двух видов ролей, которые (среди прочего) определяются противоречащими ролевыми ожиданиями. Противоречие между ними структурно задано, то есть принципиально не зависит от чувств и представлений исполнителей ролей. Конфликт между рабочими и предпринимателями происходит лишь потому, что господа А, В и С являются обладателями позиции «предприниматель», а господа X, У и Ъ — позиции «рабочий». В других же позициях, к примеру, будучи членами одного футбольного клуба, А, В, С и X, У, Ъ могут быть друзьями. Все социологические высказывания не касаются их как просто людей; это высказывания о людях как обладателях позиций и исполнителях ролей89. Пример с индустриальным конфликтом поддается обобщению. Разумеется, существуют социологические проблемы, для решения каковых не требуется непосредственная соотнесенность с социальными ролями; есть социологические публикации, где слова «роль» нет и оно даже не нужно*. Но даже такие труды — поскольку они относятся к социологии — ни в одном месте не имеют дело с человеком в целом, с его чувствами, желаниями, идиосинкразиями и особенностями. Все гипотезы и теории социологии всегда являются исключительно гипотезами и теориями о Homo sociologicus, то есть, о человеке как отчужденном образе обладателя позиций и исполнителя ролей. Не человек, а штудиенрат Шмидт при высоком социальном престиже имеет относительно низкий доход; не человек, а партийный секретарь Шмидт подает менты, а если они не способствуют их функционированию, они выпадают за рамки анализа как «дисфункциональные». Насколько рационален этот подход для определенных исследуемых проблем, настолько неразумна его абсолютизация, и поэтому столь же опасна попытка, исходя из него, сузить дефиницию элементарных частиц социологического анализа. Мы определили роли как комплексы ролевых ожиданий, связанные с социальными позициями. Однако же при этом мы не исходим из допущений вроде того, что в качестве ожиданий рассматриваются лишь такие образцы поведения, воплощение которых в жизнь способствует функционированию некоей наличной системы. Даже поведение, «дисфункциональное» с точки зрения интеграционной теории, может быть нормированным, то есть закрепленным в качестве ролевых ожиданий. Поэтому нет оснований избегать предположения о том, что отрицание status quo в распределении господства в индустриальной сфере представляет собой поведенческое ожидание, сочетающееся с позицией «рабочий», хотя такое отрицание может, очевидно, поставить под вопрос стабильность и функционирование наличной «системы». * Аналогии с естествознанием многим социологам зачастую кажутся шокирующими; что касается опасности недопонимания, то здесь можно привести аналогию: и в физике далеко не все проблемы имеют прямое отношение к категории атома. Можно развивать целые направления в физике — например, классическую механику, — и эта категория даже не всплывет. Тем не менее называть атом элементом физического естествознания будет правильным. Возможно, когда-нибудь ролевая социология, то есть научный анализ ролей как таковых, подобно атомной физике выделится в особую область; однако и это не касается элементарного характера понятия роли. реплики на собраниях своих противников; не человек, а водитель Шмидт защищается от транспортного судьи, обвиняющего его в превышении скорости; не человек, а супруг и отец Шмидт заключает договор о страховании жизни ради своей семьи. А как же человек Шмидт? Что делаег он? Что он может делать без того, чтобы, будучи обладателем некоей позиции и исполнителем некоей роли, лишиться индивидуальности и быть отчужденным как «экземпляр»? Начинается ли человек Шмидт там, где заканчиваются его роли? Живет ли он в своих ролях? Или же ему принадлежит мир, где роли и позиции существуют в столь же малой степени, как нейтроны и протоны — в мире домашней хозяйки, накрывающей стол к ужину? Вот насущный парадокс Homo sociolo- gicus, и истолкование его приводит нас к границам социологии и философской критики. • У IX «У жителя страны, — замечает Роберт Музиль, — по меньшей мере, девять характеров: профессиональный, национальный, классовый, географический, половой, осознанный, неосознанный и, вероятно, еще какой-то частный; он соединяет их в себе, они же растворяют его и, собственно говоря, он не что иное, как небольшой, промытый этими многочисленными ручейками желобок, в который они просачиваются и из которого снова вытекают, чтобы наполнить другими ручейками другой желобок. Потому-то у каждого жителя земли есть еще и десятый характер, и это не что иное, как пассивная фантазия незаполненных пространств; этот характер позволяет человеку всё, кроме одного: принимать всерьез то, что делают как минимум девять других его характеров и что с ними происходит; то есть иными словами, как раз не то, чему предстоит его заполнить» ( ю i, S. 35). Подобно деревенскому аптекарю, который своими «наивными» прогнозами погоды незадолго перед тем затмил метеорологическую службу Британского Радио, писатель Музиль опережает здесь социологов в понимании структуры их предмета. Музиль делает и нечто большее. Его столь же умное по полноте содержания, как и по ироничности формы, замечание указывает социологам не только предмет их науки, но и границы их метода. Музилю известен парадокс о двух разновидностях человека, и он разрешает его с помощью иронического созерцания. Житель страны — это человек с точки зрения общественных связей; он не просто человек, но человек в своей «стране», в известных политических границах, где вместе с ним живут другие, среди коих ему отведено место. Как таковой, он обладает целым рядом характеров, масок, личностей и ролей. Такие характеры суть профессия, национальная принадлежность, гражданское положение, класс, региональные особенности личности и пол; Музиль мог бы добавить к ним возраст, семейное положение и пр. Сверх того, житель страны — не только Homo sociologicus, но и psychological man-, в его груди живут две души, одна — осознанное Я, а другая — неосознанное Оно, и это тоже краски в спектре его переливающегося образа. Характеры жителя страны, которые все-гаки не его характеры, оставляют ему лишь небольшое пространство свободы, на каковое он может претендовать как на полную собственность, если хочет и может («вероятно»). Это небольшое пространство обузданной свободы выступает в качестве частного характера рядом с другими. У человека эти характеры «есть», эго его и только его характеры, и все-таки он их не сотворил. Они обладают собственной реальностью вне его, и стоит ему за ними потянуться, как они ускользают. Они растворяют его. Что остается, так это человек как «небольшой, промытый этими многочисленными ручейками желобок», как исполнитель ролей, принадлежащих ему столь же мало, как законы страны, где он живет. Роли обременяют его, он формируется благодаря им, но, когда он умирает, безличная сила общества отнимает у него его роли, чтобы в новых обстоятельствах взвалить их на кого-нибудь другого. Из неповторимого человек превратился в экземпляр, из индивида — в члена общества, из свободного и самостоятельного существа — в продукт собственных отчужденных характеров. Но ведь человек, этот определенный человек Ганс Шмидт, которого мы встречаем в некоем обществе, — не только сумма его характеров. Мы ощущаем и знаем, что ему свойственно и нечто сверх того, нечто иное, что он не только «житель страны», но и «житель земли» и в качестве такового свободен от каких бы то ни было связей с обществом. Его «десятый характер» — это не просто продолжение остальных девяти; он владычествует над целым миром и не терпит рядом с собой никаких других характеров; это скобки, заключающие в себе и отменяющие все остальные характеры. Человек как житель страны для человека как жителя земли — всего лишь предмет ироничного протеста. Претензии жителя страны на исключительность становятся для жителя земли какой-то отдаленной самонадеянностью, к которой он прислушивается и по поводу которой улыбается, но она не в силах пронестись сквозь пространства его фантазии. «Десятый характер» жителя земли умирает вместе с ним; он принадлежит лишь ему и находится только в его ведении. Пусть ироничный уход Музиля в пассивную фантазию незаполненных пространств — не единственный и не самый удовлетворительный ответ на вызов «парадокса двух людей», его замечание раскрывает этот парадокс с драматической выразительностью. Как бы мы ни крутили и вертели Ното $оао1о$сш, нам не удастся превратить его в определенного индивида, являющегося нашим другом, коллегой, отцом или братом. Ното $оао1о$сш не умеет ни любить, ни ненавидеть, ни смеяться, ни плакать. Он остается человеком бледным, половинчатым, чуждым и искусственным. Тем не менее это не просто парадная фигура с какой-то выставки. По его мерке нам становится понятным наш мир, да и наш друг, коллега, отец или брат. Ното зосМо^сш проявляет себя гражданином некоего мира, и, хотя это не мир наших живых переживаний, у него есть внушающие опасение схожие черты с этим миром. Если мы отождествим себя с ним и с его запечатленными чертами, наш «десятый характер» подаст голос протеста, но этот протест не спасет нас от необходимости следовать по нанесенным на карту социологии путям Ното sociologicus. Социология создавалась с двумя намерениями. Этой новой дисциплине предстояло открыть факт общества для рационального понимания с помощью проверяемых гипотез и теорий, и она должна была способствовать тому, чтобы привести индивида к свободе решений, избранных им самим90. Сегодня Альфред Вебер выступает от имени многих, сетуя на то. что «в центре... множества социологий уже не человек и не его судьба в целом», и полагая, что «социология должна... иметь дело со структурой и динамикой человеческого наличного бытия» (70, S. 12 f.). Формулировка Вебера, вероятно, не вполне удачна. За видимостью фактической характеристики темы социологии в ней кроется один существенный упрек. Упрек, который можно выдвинуть против социологии после нескольких десятилетий ее стремительного развития, состоит в том, что, хотя она на много шагов и приблизилась к рациональному пониманию факта общества, при этом она все же потеряла из виду автономного человека в целом и его свободу. Пока она конструировала Homo sociologicus, вот этот определенный г-н Шмидт в своей единичности и с претензией на уважение и свободу просыпался у нее между пальцами. За точность своих гипотез философия заплатила человечностью намерений и превратилась в совершенно негуманную и аморальную науку. Альфред Вебер и многие, кто разделяет его мнение, заблуждаются в одном существенном отношении. То, что социология на протяжении своего развития потеряла из виду неделимого индивида и его благополучие, не результат каких- то принципиально случайных дефектов развития этой дисциплины. В период, когда она складывалась как наука, этот результат был скорее неизбежным. Два намерения, под знаком которых социология вступила на свой путь, были и остаются объективно несовместимыми. Пока социология представляет свою задачу как моральную проблему, ей приходится отказываться от рационализации и анализа социальной действительности; стоит же ей устремиться к научной истине, как моральные качества индивида и его свободы отступают на задний план. И парадокс морального и отчужденного человека становится столь насущным не из-за того, что социология отошла от своих подлинных принципов, а оттого, что она вообще развилась как наука. Первое можно назвать обратимым процессом; второе же порождает неотвратимый вопрос. Является ли человек в своем поведении пре- формированным и потому поддающимся расчету и контролируемым социальным существом? Или же это неповторимое существо, способное к автономии и свободе? До сих пор о парадоксе раздвоенного человека мы, вероятно немного опрометчиво, говорили, что он выдвигает перед нами антитезы, у которых нет ни интеллектуального, ни практического решения. Но ведь наш парадокс как минимум требует проверки на неумолимость и неразрешимость. Существует ли необходимое противоречие между моральным образом человека как существа цельного, неповторимого и свободного и его научным образом как раздробленного, примерного и детерминированного агрегата ролей? Обязаны ли мы полагать, что человек — либо одно, либо другое, то есть что нас обманывает либо опыт нашей моральной жизни, либо попытка научной реконструкции человека? По мень- шей мере один аспект этого вопроса, а именно — проблемы свободы или обусловленности человеческих поступков, был подробно рассмотрен в третьей кантовской антиномии чистого разума, и, поскольку у Канта речь шла как раз о мнимом характере нашего парадокса, возможно, нам пойдет на пользу рассмотрение его аргументов. Мотив свободы человека, известного нам из опыта, противопоставленный детерминированности Homo sociohgicus, только сопровождал другой мотив наших рассуждений, согласно которому житель земли — безупречный индивид, тогда как житель страны предстает' перед нами в виде всего-навсего суммы безличных элементов; тем не менее истолкование Канта без труда применимо к обоим аспектам мнимо парадоксального противоречия раздвоенного человека. Homo sociologicus на языке Канта называется человеком, подвластным «природной» закономерности91, и каждый его шаг — лишь звено в цепи распознаваемых связей; цельного же человека, напротив того, ни в одну из таких цепей включить нельзя. Каждый из этих людей может представить в свое оправдание логически последовательные аргументы; эти люди — тезис и антитезис имманентно не разрешимого спора. «Следовательно, природа и трансцендентальная свобода отличаются друг от друга как закономерность и отсутствие , ее. Из них первая, правда, возлагает на рассудок трудную задачу искать происхождение событий в ряду причин все глубже и глубже, так как их причинность всегда обусловлена, но в награду она обещает полное и законосообразное единство опыта. Ложный же блеск свободы92 обещает, правда, пытли- вому рассудку дойти до последнего звена в цепи причин, приводя его к безусловной причинности, начинающей действовать сама собой, но и так как она сама слепа, то она обрывает руководящую нить правил, без которой невозможен полностью связный опыт» (92, Б. 463)*. Если мы проверим, в чем их притягательная сила, то окажется, что каждое из двух — природа и свобода, Ното $оао1о^сш и цельный человек—имеют собственную притягательность и теневые стороны. Хотя тезис о свободе «догматичен» и «спекулятивен», от этого он не становится менее «популярным», тем более что идет навстречу нашим «практическим интересам». Ибо в антитезе закономерности «моральные идеи и принципы также теряют всякую значимость» (92, Б. 474)**. Зато, с другой стороны, закономерность «эмпирична» и наделяет нас надежным и упорядоченным пониманием мира. Обе стороны склонны впадать «в грех нескромности» (92, Я. 477). Социолог описывает человека как агрегат ролей и внезапно начинает претендовать на раскрытие всей сущности человека. С другой же стороны, его критик от имени человека в целом отказывает ему в попытке разложить человека на элементы и реконструировать его научно. Если и только если — так теперь аргументирует Кант — мы допустим, что за пределами нашего опыта имеется некое доступное познанию в себе-бы гие, то противоречие между двумя тезисами превратится в фактически неразрешимую антиномию. Однако для допущения такого познаваемого в-себе- бытия вообще не существует исходной точки. И наоборот, трансцендентальная критика доказывает, что тезис и антитезис, житель земли и житель страны — это два способа воззрения на один и тот же предмет, которые подпитываются разными основаниями познания и потому никоим образом не противоречат друг другу. Это положение вещей Кант вы- не вполне подходит для аргументирования тезиса о свободе. Такой обусловленностью связями и объясняется выражение «иллюзия свободы». * Кант И. Критика чистого разума / Пер. с нем. Н. Лосского. М.: Мысль, 1994. С. 23 2. ** Кант И. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994. С. 294. ражает в метафоре, столь поразительно напоминающей цитату из Музиля (и всю область наших театральных метафор), что едва ли не возникает соблазн предположить, что Музиль переложил Канта своим более свободным языком: «Но всякая действующая причина должна иметь какой-то характер, то есть закон своей каузальности, без коего она вовсе не была бы причиной. Поэтому в субъекте чувственно воспринима- мого мира мыдолжны были бы, во-первых, находить эмпирический характер, благодаря которому его поступки как явления стояли бы, согласно постоянным законам природы, в сплошной связи с другими явлениями и могли бы быть выведены из них как их условий, и следовательно, вместе с ними были бы членами единого ряда естественного порядка. Во- вторых, мы должны были бы приписывать этому субъекту еще умопостигаемый характер, который, правда, составляет причину этих поступков как явлений, но сам не подчинен никаким условиям чувственности и не относится к числу явлений. Первый можно было бы назвать также характером такой вещи в явлении, а второй — характером вещи в себе» (92, Б. 527 ?)93. Музиль разлагает кантовский эмпирический характер на целый ряд характеров; умопостигаемый же характер, подобно «десятому характеру», остается сущностью совсем иного рода, нежели остальные. В явлении, то есть в своем наблюдаемом поведении, человек для нас предстает в виде существа, играющего роли и детерминированного. Однако же это высказывание не касается того факта, что за пределами этого явления человеку принадлежит не затронутый этой причинностью и причинностью самого явления характер свободы и цельности. «Таким образом, в одном и том же действии, смотря по тому, относим ли мы его к его умопостигаемой или к его чувственно воспринимаемой причине, имелись бы в одно и то же время без всякого противоречия свобода и природа, каждая в своем полном значении» (92, Б. 529)94. То, что человек представляет собой одно из явлений чувственно постигаемого мира, к каковым относятся эти рассуждения, Кант подчеркивает недвусмысленно; из интерпретации этого примера он выводит принадлежащее ему различение разума и рассудка (92, Б. 533). У каждого человека есть эмпирический характер, соотносительно с которым свободы не существует; исходя из него «можем мы рассматривать человека, если занимаемся исключительно наблюдением и хотим исследовать движущие причины его поступков физиологически, как это делается в антропологии» (92, Э. 536)95; наряду с этим, у него есть и умопостигаемый характер, практический разум, превращающий его в свободное и моральное существо. В отношении антитетики познания человека, которая тем самым оказывается мнимой, нет разумной причины отвергать вывод Канта, что два характера «мог/т существовать независимо друг от друга и не препятствуя друг другу» (92, Э. 541)96. И действительно, неделимый, свободный индивид эмпирическим исследованиям недос тупен и, согласно их понятиям, существовать не может; тем не менее он нам известен и по нам самим, и по другим. С другой стороны, сконструированный и детерминированный экземпляр зиждется на систематическом изучении явлений, но это также не более, чем конструкция разума. Парадокс двух людей — если таковой вообще имеется — иной природы, нежели парадокс двух столов. В последнем проявляется спор опыта в отношении одного и того же явления; напротив того, первый окажется фантомом, если мы критически рассмотрим основания познания антитетики. Два образа стола суть конкурирующие теории в одной и той же сфере познания; два характера человека суть выражения существенно различных возможностей познания. Для нашей работы Кантовы аргументы значимы со всей остротой. И все-таки парадокс раздвоенного человека не обман зрения. Мы нигде не утверждали, что он тождествен па радоксу двойственного стола. Скорее, с самого начала мы охарактеризовали раздвоенность человека как противоречие более насущное и неумолимое, нежели раздвоенность стола. А теперь различие, вырисовывающееся из этой неумолимости, можно уточнить. Когда мы говорим о столе физика и столе из наивного опыта, мы утверждаем парадокс, соотнесенный с высказываниями: «Этот стол гладкий и крепкий» и «Этот стол (не гладкий и не крепкий, а) улей атомных частиц». Однако же в речах о двух людях больше содержания, чем один лишь мнимый спор о высказываниях: «Человек целостен и свободен» и «Человек — это агрегат ролей, он детерминирован». В отношении познания человека эти высказывания друг другу не противоречат. Правда, некоторое противоречие между ними возникает, когда мы транспонируем их из трансцендентальной сферы в эмпирическую, то есть когда два человека соотносятся по практическим проблемам долженствования. Раздвоенный человек ставит нас перед моральной проблемой, а вот двойственный стол этого не делает и делать не может. Поскольку всякий раз, когда мы говорим о человеке, мы переходим через границы чистого познания и вступаем в практическую сферу морали, раздвоение становится здесь проблемой познания, которую можно исследовать, а можно и отбросить, вопросом, который, если его пристально не рассмотреть, в качестве препятствия мешает всякому продолжению осмысленного действия. Наш парадокс требует решить не проблему, является ли человек «жителем земли» или «жителем страны», а другую проблему: когда социология отчуждает человека как Homo sociologicus, то — вопреки своему изначальному намерению — не поддерживает ли она собственной толерантностью несвободу и бесчеловечность, пусть даже осознанно их не поощряя? X Из всех социальных ученых первыми конфликт между цельным человеком и его социологической тенью разглядели историки, нашедшие для себя сомнительное решение. По меньшей мере, с возникновения исторической науки в XIX столетии не прекращалась дискуссия по поводу вопроса, являются ли систематические занятия историей в действительности лишь наукой и не должны ли они в то же время быть еще и искусством (см. 8). Не все историки были и остаются защитниками историографии, черпающей вдохновение в искусстве; XIX век принес убытки и для Клио. Но едва ли есть хоть один историк с именем, который не осознаёт того факта, что даже наилучшие научные теории экономики, психологии и социологии вряд ли облегчают ему его задачу—вновь пробудить к жизни прошлое, изобразив его. Как только он устремляется за пределы абстракций обобщенных гипотез и их проверки на конкретных ситуациях, чтобы попытаться постичь одну-единственную историческую ситуацию в ее человеческой полноте и трагизме, научные теории изменяют ему и ему приходится заниматься человеком в целом, включая незаполненные пространства пассивной фантазии. Историку не под силу реконструировать г-на Шмидта по его ролям. Если бы историография была всего лишь испытательным стендом более строгих социальных наук, ей не надо было бы заботиться об этом вопросе. Но она, очевидно, представляет собой нечто большее. Как ее художественные, так и ее прагматичные намерения требуют более непосредственного доступа к акте рам минувших драм, чем ей в состоянии дать социология. Проблема историка — это не проблема научного познания. Скорее, она основана на факте, что там, где наука ведет речь о человеке, ее задачи настолько смыкаются с задачами практики, что их логическое разделение не имеет значения для практики. В отношении наших поступков «жители земли» и «жители страны» никоим образом не представляют собой две сферы, существующие наряду друг с другом и проникающие друг в друга, совершенно друг на друга не влияя. С должным основанием о своем жителе земли Музиль говорит, что он «[не принимает всерьез] как раз то, чему предстоит его заполнить». Житель земли появляется в результате протеста против жителя страны, и первый оспаривает господство у второго именно потому, что житель страны, наоборот, стремится пронизать незаполненные пространства жителя земли своими законами. Поскольку Homo sociologicus — это нечто большее, чем частная игрушка каких-то отшельников, предающихся созерцательным упражнениям на дальних горах, он бросает вызов человеку моральному и его целям. Парадокс, которыйй не в состоянии была разрешить трансцендентальная критика Канта, основан на моральном влиянии социологического человека в обществе, которое очень хочет заменить свой common sense научными теориями97. И уже нашим судам после интерпретационных заключений экспертов становится в непрерывно возрастающей мере труднее еще устанавливать какую-то вину обвиняемого. Любое, даже самое бесчеловечное движение души превращается для социологически вышколенных журналистов и их читателей в «необходимое» следствие вполне задаваемых причин и их сочетаний. Недалек тот момент, когда лишенный всякой индивидуальности и моральной ответственности Homo sociologicus в восприятии людей, а тем самым — и в их действиях, полностью должна иметь дело лишь с эмпирическим характером человека, ей приходится вступать в пределы сфе ры, где, как говорит Кант, «все моральные идеи и принципы [утрачивают] всю значимость», тогда как одновременно — поскольку ее наука имеет дело с человеком, своей публичностью и учением — социология должна достичь морального веса в обществе. Если мы вспомним о двойственном намерении, стоявшем у истоков социологии, то саму социологию постигнет неразрешимый ролевой конфликт между ожиданием действовать научно, а следовательно, когда это оказывается необходимым для целей ее анализа, отчуждать человека как Homo sociologicus, и другим требованием способствовать освобождению человека от внешних целей, то есть сохранить г-на Шмидта как свободного индивида, ответственного за самого себя. Правда, в поведении социолога здесь отчетливо проявляется элемент выбора и возможной вины. Подобно тому как врач в конфликте между ожиданиями его пациентов и ожиданиями 6ОЛЬНИЧЕТОЙ кассы решается, скорее, на то, чтобы пренебречь пациентами, чем впасть в немилость бюрократии своей организации, социологи слишком уж легкомысленно поменяли свое моральное призвание на точность и холодность научных методов. Этот выбор не был тяжелым. У пациентов может быть столь же мало оснований для обвинения своих врачей, как у людей для обвинения исследующих их социологов99; а бюрократическая организация и научное сообщество хорошо подготовлены к возможности в крайнем случае наложить на своих членов имеющуюся в их распоряжении санкцию исключения. И все-таки это был дурной выбор, и последствия его будут (а возможно, уже стали) несравнимо более серьезными, чем санкции, от которых страдали бы индивиды, если бы приняли иное решение. Есть чуть ли не трагическая ирония в факте, что тот, кто «проголосовал» за социологию как за науку и тем самым против моральных требований, вероятно, больше всех остальных философов осознавал неотложный характер дилеммы раздвоенного человека. Тем не менее вряд ли может быть сомнение в том, что результатом проведенного Максом Вебером строгого отделения науки от ценностных суждений и его призывов развивать свободные от ценностей социальные науки стала задача наполнения социологии моральной интенцией. Несомненно, в намерения Вебера это не входило. Когда он требовал самого что ни на есть резкого отделения оценивающих точек зрения и моральных импульсов от предметных научных занятий, он полагал, что именно это вернет подлинное достоинство как науке, так и ценностям. Однако же в этом заключалось его большое и поэтому чреватое последствиями заблуждение. Вебер упустил из виду, что социология и результаты ее исследований сами представляют собой моральную силу, каковая, не будучи осознанно обузданной, обрушивается на ценности свободы и индивидуальности с такой мощью, что утрачивает способность сохранения морали, которая не зависит ни от какой науки. То, что Вебер еще мог совместить в своей могучей личности — неумолимость свободной от ценностей науки и страстность моральной позиции, — вскоре распалось. Осталась социология, свободная от ценностей, а человек вместе с достоинством его свободы и индивидуальности пропал100. Заблуждение Вебера располагается не в логике проведенных им разделений, которая, скорее, неоспорима. Он прав, когда предупреждает против смешения практических ценностей и научных идей. Проведенное им отличие тех от других представляет собой легитимное применения кантовского различения между эмпирическим и умопостигаемым характером. Вина Вебера — в способе, каким он расставляет акценты. Но и это исторически и биографически понятно. Дискуссии в «Союзе социальной политики» не оставили ему иного выбора, кроме подчеркивания в своих аргументах прежде всего тех пунктов, где контакт науки с ценностными суждениями имеет пагубные последствия и для первой, и для последних*. Однако сегодня противники Вебера в этих дискуссиях оказались забытыми. Сам же он и его позиция, напротив того, продолжают жить и оказывать влияние, хотя воздействует она в том направлении, какое приносит больше вреда, чем пользы (пусть ее автор этого не хотел). Можно привести в качестве примеров немало социологов, которые едва ли осознают гипотетический характер своего искусственного человека. Когда они говорят о человеческой личности как об агрегате ролей, они не осмысляют того, что это — личность без «десятого», морального характера, что это страшный фантом тоталитарной фантазии. Если даже социологи бывают жертвами этого скверного смешения Ното тивности. Тем тяжелее сегодня критиковать Вебера по этому вопросу. И все же в этом, как и во всех других случаях, воздействие работ нельзя отделять от самих работ. А воздействие это — в первую очередь в США — повлекло за собой полную моральную незаинтересованность социологов, в конечном счете вызвавшую пресловутый «конформизм» социологии. Противоречие между взглядами Вебера и его влиянием не лишено трагизма. * Если здесь вообще приходится говорить о «вине», то она относится в первую очередь к злополучной «дискуссии о ценностях», царившей в десятилетие с 1904 по 1914 год и даже сегодня отбрасывающей тень не только на немецкие социальные науки. Дурной чертой этой дискуссии стала противоречащая всякому опыту связь между политическим консерватизмом и оценочной наукой у противников Вебера, а также политическая критика и свободная от ценностей наука у самого Вебера. Этой «ложной» конфронтацией можно объяснить множество типов воздействия веберовских тезисов. sociologicus с автономным индивидом, то вряд ли удивительно, что им следуют их студенты и читатели. А ведь только один шаг от отчужденного понимания человека как всего лишь всегда детерминированного исполнителя ролей до того отчужденного мира из романа «1984», где всякая любовь и ненависть, все грезы и поступки, всякая индивидуальность, не поддающаяся давлению ролей, превращается в преступление против социологии, гипостазированной в общество. Прагматический парадокс раздвоенного человека со времени Вебера, скорее, обострился, чем утратил остроту. Пришла пора пересматривать наши позиции согласно этой дилемме. При этом надо повторить, что не может быть и речи о том, чтобы подвергать сомнению логическую значимость отделения науки от ценностных суждений. Но, пожалуй, мы можем переставить акценты. Наука и ценностные суждения пересекаются во многих точках. Никто не собирается выступать в поддержку идеологизированной науки, которая осознанно или бессознательно фальсифицирует свои высказывания, оценивая их, то есть выдает моральные проповеди или ценности за науку. Здесь Макс Вебер настолько же не устарел. как К. Мангейм, Т. Гейгер и другие критики идеологии. И все-таки тезисам этих критиков не будет противоречить, если мы потребуем от социолога, чтобы он избирал свои проблемы с точки зрения их значения для индивида и его свободы. Нет никакой опасности для чистоты занятий наукой, когда социолог предпочитает такие проверяемые теории, в которых индивид учитывается во всех своих правах и полноте. С методической стороны никаких подозрений не вызовет, если социолог в своих научных занятиях обществом не забудет о возможном применении их результатов ради пользы и блага свободного индивида. За этими конкретными требованиями кроется и другое, более важное. Окончательно разрешить прагматический парадокс раздвоенного человека не под силу никакой критике. Он остается дилеммой, до некоторой степени удовлетворительно справиться с коей можно лишь посредством наших поступков. Как Homo sociologicus, так и свободный индивид суть части нашего практического мира и его понимания. Поэтому первым требованием к социологу будет ни на миг не забывать об упомянутой дилемме и о ее настоятельном характере. Кто не в состоянии вынести меланхолию недосягаемости социологических наук до человека, должен отступиться от этой дисциплины, ибо догматизм в социологии хуже, чем ее полное отсутствие. У социолога есть все основания завидовать историку за возможность придавать обоим — и человеку Гансу Шмидту, и его отчужденной тени в одеянии социальных ролей — форму художественного произведения, то есть, соединять науку с искусством. У него же самого такого шанса нет. Поэтому тем труднее для него осуществить требование осознанно справляться с дилеммой раздвоенного человека, не забывать за Ното зосМо&гт о человеке в целом. В социологических исследованиях нет места г-ну Шмидту, независимо от его позиций и ролей. Кроме того, было бы утомительно и малоубедительно, если бы социолог каждое из своих высказываний снабжал оговоркой о том, что оно касается Шмидта лишь как исполнителя ролей, но не как человека. Социология не должна превращаться в орудие несвободы и бесчеловечности, и тем больше требований предъявляется к социологу. Осознание человека в целом и его притязаний на свободу должно определять каждую фразу, которую социолог произносит или пишет; общество должно всегда присутствовать перед его взором не только как факт, но и как неприятный факт; моральная недостаточность его дисциплины должна сопровождать его занятия на каждом шагу, словно некий страстный отзвук. Лишь когда на месте принудительного практического эффекта мнимо чистой социологической науки возникнет согласие на ее воздействие ради блага индивида и его свободы, появится шанс превратить дилемму раздвоенного человека в плодотворные поступки. Социолог как таковой политиком не является и не должен быть. Однако же хуже этого недопонимания другое, когда социолог отказывается от критической дистанции по отношению к своим занятиям и к обществу, чтобы стать ученым. Воздержание от голосования всегда идет на пользу сильнейшей партии. В сфере практики не бывает последовательного воздержания от голосования. Поэтом)' для социолога слабое утешение в том, что перед судом трансцендентальной критики Homo sociologicus и свободный индивид предстают как вполне совместимые люди. Только если социолог будет избирать проблемы для исследований с точки зрения их важности для избавления индивида от неприятных качеств общества, если он сформулирует свои теории с расчетом расширить пространство действий для индивида, если он не будет чураться мысли о политических переменах на благо свободного индивида и ни в один миг за тенью, исполняющей роли, не будет забывать о притязаниях целостного г-на Шмидта, — он сможет надеяться на то, что своими занятиями поспособствует защите человека как жителя земли от необузданности требований человека как жителя страны. Лишь тогда социолог превратится из тормоза в двигатель общества свободных людей, где неприятный факт общества и чересчур пассивная фантазия незаполненных пространств будут упразднены в активной действительности свободно заполненного времени.

<< | >>

↑

Источник: Дарендорф Ральф. Тропы из утопии / Пер. с нем. Б. М. Скуратова, В. Л. Близнекова. — М.: Праксис. — 536 с. — (Серия «Образ общества»).. 2002

Еще по теме 7. HOMO SOCIOLOGICUS: ОПЫТ ОБ ИСТОРИИ. ЗНАЧЕНИИ И КРИТИКЕ КАТЕГОРИИ СОЦИАЛЬНОЙ РОЛИ:

- Гендерная социология - Методы сбора и анализа социологических данных - Основы социологии и политологии - Первоисточники по социологии - Социальная работа - Социальная структура и стратификация - Социальная философия - Социально-экономическая статистика - Социологическая теория - Социологическое исследование - Социология науки - Социология риска - Социология управления - Этнополитология -

- Бизнес, предпринимательство - Военное дело - Гуманитарные науки - Исторические науки - Маркетинг, реклама и торговля - Медицина - Менеджмент - Политология - Психологические дисциплины - Социология - Экологические дисциплины - Экономические науки - Юридические науки -