I То, что научные дисциплины характеризуются и отграничиваются от других посредством своего «предмета» и своих «методов», — столь же выгодная, сколь и утомительная (и к тому же — фальшивая) идеология многих университетских специальностей. Разумеется, каждый рад, когда ему удается «систематически вывести» собственное занятие и тем самым придать ему достоинство необходимости; и все-таки все подобные попытки являются идеологически окрашенными в том уточненном смысле, что они пытаются задним числом доказать разумность исторически действительного. Это возражение относится и к § г труда Макса Вебера «Хозяйство и общество», где Вебер хотя и признает, что социология — это «весьма многозначное» слово, но все же впоследствии пытается провозгласить следующее: «Социология... есть наука, стремящаяся, истолковывая, понять социальное действие и тем самым каузально объяснить его процесс и воздействие» (26, Э. 1)13. Даже невзирая на конкретное содержание, уже само намерение дать «дефиницию» предмета свидетельствует о глубоком методологическом непонимании. Можно показать, что собственно социологического метода не существует. Имеется много способов познания человека; некоторые из них используются людьми, называющими себя социологами. Вероятно, для социологии характерно сочетание или одновременное применение нескольких методов познания; также вероятно, что проблематика социологических теорий вынуждает отдавать предпочтение использованию того или иного метода. Сами же методы не принадлежат к какой-либо дисциплине. Научное познание остается методически одним и тем же, независимо от того, на какую проблематику оно ориентировано. То, что предмет социологии, равно как и любой другой дисциплины, не поддается систематическому отграничению, после некоторого размышления становится столь же очевидным. Ведь представление о систематизации предметов научных профессий должно означать, что мир, познаваемый на опыте, можно «разрезать» на конечное множество сфер, когда соответствующие каждой сфере определенные дисциплины будут упорядочены с необходимостью. Тогда к каждой профессии будет относиться только свойственный ей предмет, и подобно тому как сумма профессий будет образовывать само познание, так и сумма предметов — сам мир. Разумеется, такие абсурдные последствия не входят в планы тех, кто пытается приписать своей дисциплине наличие однозначно определенного предмета. И все-таки попытка систематической характеристики объектов исследования всегда похожа на возведение стены, на процесс огораживания и схематического раздела участка — даже если застройщики впоследствии проявляют великодушие, устанавливая несколько ворот и возводя в программу взаимопонимание с соседями, живущими за забором. В таком случае возникает и повод для второго аргумента против рассуждений о предметах научных дисциплин: такие речи, по сути, свидетельствуют о дескриптивных намерениях. Так, «Африка», «Азия» и «Европа» суть предметы географического описания, а «XVIII век» и «Римская империя» — предметы исторического сообщения; однако наука, представляя собой поиск необходимости, в качестве исходного пункта оперирует не предметами, а проблемами, то есть определенными наблюдениями, нуждающимися в объяснении. Поэтому описание физики как «естественной науки» будет не столько правильным или неправильным, сколько нерелевантным; физика имеет дело с определенным кругом проблем. То же самое касается и социологии, когда о ней говорят как о «науке о людях» или даже как о «социальной науке». Ввиду того, что у многих ученых (и почти у всех докторантов) утрачено осознание проблем, следует как можно резче напомнить о бессмысленности разглагольствований о предметах, сферах, объектах исследования и т. д. и подчеркнуть значение конкретных наблюдений как отправного пункта теоретических усилий. Значит ли это, что нет никакой возможности разграничить научные дисциплины? Так что — научных дисциплин в конечном счете вообще не существует? Такой вывод, разумеется, бьгл бы абсурдным; и без этого (в связи с физикой) об «определенном круге проблем» речь уже шла. Научные дисциплины существуют, но существуют они как сугубо исторические, то есть как социальные феномены. Какой круг проблем подлежит компетенции конкретной дисциплины, решается исключительно через консенсус тех, кто ощущает себя причастными к этой дисциплине, и тех, кто находится вне ее рамок. Если все, кто принадлежит к конкретной дисциплине, согласны относительно ее устройства, то дисциплина эта предстает в виде хорошо структурированной и обустроенной формации; если же между ними возникают существенные разногласия, то многие начинают сомневаться в праве этой дисциплины на существование. Используя одну из фигур Аристотеля, можно сказать, что социология — это бытие социологом социолога, то есть она есть то, что делают те, кто называются или будут называться социологами, когда они занимаются тем, что считают социологией14. Может произойти (и происходит) так, что одна и та же проблема в один период или в одной научной традиции будет принадлежать социологии, в другую эпоху и в другом месте — социальной политике, а в третьем месте — юриспруденции, ведь непреложной упорядоченности не существует. Едва ли необходимо прослеживать дальше последствия этой позиции с целью бесконечных дискуссий о разграничениях (включая и требования укреплять сотрудничество между дисциплинами). Всякий профессиональный империализм, даже тот, который касается чьей-либо специальности, стано вится здесь неоправданным. Жаль, что Макс Вебер (как и Дюркгейм) этого не видел. Однако же, чтобы прояснить фон и последствия обрисованной здесь позиции со всей остротой, мы могли бы сослаться и на третьего «столпа» социологии, на Парето. В весьма обобщенном и, скорее, негативном определении социологии Парето в § 2 своего «Трактата» замечает (эти параграфы имеет смысл процитировать целиком): «Такое определение весьма неполно. Наверное, его можно усовершенствовать, но не слишком; ведь в конечном счете у нас нет определений ни одной науки, и даже разнообразных математических дисциплин; и мы можем даже без них обойтись, поскольку мы расчленяем объекты нашего познания на различные части лишь в силу нашего обычая, и такое членение является искусственным и меняется с течением времени. Кто скажет, где проходят границы между химией и физикой или же между физикой и механикой? А что нам делать с термодинамикой? Должны ли мы отнести ее к физике? Там она нашла бы неплохой приют. Или нам следует выделить ей место в рамках механики? Там она тоже не оказалась бы чужой; а если бы нам заблагорассудилось превратить ее в отдельную науку, то никто не смог бы поставить нам это на вид. Но вместо того, чтобы растрачивать время на попытку найти для нее какое-то место, не лучше ли было бы изучить факты, которыми она занимается? Так оставим же имена и будем рассматривать вещи. Аналогичным образом, нам следует заняться чем-то более интересным, чем терять время на установление того, является ли социология самостоятельной наукой или нет; является ли она чем-то иным, нежели другим названием философии истории; не должны мы и подробнейшим образом разъяснять методы, каким надо следовать в научных трудах. Так займемся же поисками отношений между социальными фактами, и пусть эти исследования называют как угодно. Метод, с помощью которого приобретают знания об этих отношениях, имеет небольшое значение. Для нас важна цель; средства же ее достижения маловажны, либо совсем не важны» (21, Б. 1).' - II ‘ Вместе с Дюркгеймом и Вебером мы должны согласиться с тем, что Парето придерживается здесь весьма жесткой точки зрения (и вдобавок, эта точка зрения жестче, чем его практика). Когда Фергюсон продвинулся по службе, оставив хлопотливую работу на кафедре моральной философии и приобрел синекуру на кафедре математики, у него освободилось время для углубленных политэкономических исследований. Тем временем академические власти стали менее толерантными; заборов и дощечек с именами не в последнюю очередь требуют именно научные учреждения. К тому же история науки знает многочисленные примеры, когда обнаруживались новые проблемы, которые до такой степени отличались от всех, известных прежде, что ни одна из существовавших дисциплин не выдвигала на них непосредственных притязаний. В таких случаях новая проблема «характеризует» новую дисциплину, представители которой, со своей стороны, предпринимают вполне понятную попытку с помощью бастиона их первой проблемы завладеть на некоторой территории тем, что можно обнести забором. Так — если значительно приукрасить обстоятельства—выглядела ситуация, в которой оказались Дюркгейм и Макс Вебер, когда они пытались охарактеризовать своеобразие дисциплины, которую они в связи с чрезвычайно сомнительной традицией своей эпохи решились назвать «социологией». И стимулом для этого послужила не столько одна из конкретных «вещей», выделенных Парето, сколько обобщенная, а точнее говоря — многосторонне конкретная и все же всегда самотождественная проблема: опыт «социальных фактов», которые Парето называл точно так же, сделался отправной точкой для их определения социологии. «Столкновение двух велосипедистов, например, — пишет Вебер, — не более чем происшествие, подобное явлению природы. Однако попытка кого-нибудь из них избежать этого столкновения — последовавшая за столкновением брань, потасовка или мирное урегулирование конфликта — является уже „социальным действием“» (26, 8. 11)15. Аргументация Вебера здесь слегка бессвязна и нуждается в истолковании. Допустим, что один из упомянутых велосипедистов поранил при столкновении руку; в последовавшей драке он ранит руку другому. Вероятно, Вебер хочет сказать, что вопреки тому, что в медицинском смысле эти ранения друг от друга не отличаются, все же разница между ними есть. Трактовку этого • различия подробно разъясняет Дюркгейм в статье, где он говорит о двух типах правил; «Когда нарушается некое правило, то для совершившего нарушение обычно возникают неприятные последствия. Но мы можем выделить два вида неприятных последствий: 1. Одни следуют за нарушением механически. Так, если я нарушаю предписание гигиены, рекомендующее мне беречься от заразы, последствия этого поступка автоматически проявляются в заболевании... 2. Бхли же я нарушаю предписание, повелевающее мне «не убий!», то как бы я ни анализировал свой поступок, я так и не найду в нем ни недостатка, ни возмездия;... из понятия убийства или же телесного повреждения, приведшего к смерти, невозможно аналитическим путем вывести хотя бы видимость недостатка или позора» (18, Я. 193 ?). Нарушение первой формы нормы - Дюркгейм говорит о «технических правилах» — пускает в ход «естественный процесс», а именно повреждение руки в столкновении; однако при нарушении нормы второго рода — «морального правила» — последствие как санкция (в случае с велосипедистами — весьма непосредственное «приведение приговора в исполнение») обладает собственной реальностью. Эта реальность не заставляет себя ждать, ибо она тут как тут и тотчас же документирует то, что Дюркгейм называет «социальным фактом», и то, что имеет в виду и Вебер, когда стремится определить специфически «социальный» характер действия. Дюркгейм подробно, хотя и не всегда ясно, разбирает основополагающий опыт социального факта, о котором ведем речь и мы. Как известно, «социальным фактом» он обобщенно называет «всякий способ действий, устоявшийся или нет, способный оказывать на индивида внешнее принуждение; или иначе: распространенный на всем протяжении данного общества, имеющий в то же время свое собственное существование, независимое от его индивидуальных проявлений» (17, Б. 114)16. Это определение, по всей видимости, слишком абстрактно, чтобы подобающим образом соответствовать тому, что имеется в виду. Как бы там ни было, исходя из него или же с ним соотносясь, Дюркгейм попытался возвести на уровень социальных фактов даже массовые эмоции и определенные статистические данные как выражение некоего «состояния коллективного духа». Методологический изъян этой попытки вскоре станет для нас совершенно очевидным. И все же в знаменитом описании социальных фактов Дюркгейм не противоречит ни Веберу, ни, вероятно, также и Парето: «Когда я действую как брат, супруг или гражданин, когда я выполняю заключенные мною обязательства, я исполняю обязанности, установленные вне меня и моих действий правом и обычаем...» (17, Б. 105)17. Эти надиндивидуальные силы, моральные правила, противостоят индивиду целым сонмом «вещей» (в качестве «сил сопротивления», как часто повторял Дюркгейм): «Я не обязан говорить по-французски с моими соотечественниками или использовать установленную валюту, но я не могу поступить иначе. Если бы я попытался ускользнуть от этой необходимости, моя попытка оказалась бы неудачной» (17, Б. 106)18. Стало быть, существует нечто вроде социального поведения, то есть поведения с учетом реальных по своим последствиям для людей правил. Теперь возникает следующий важный для нас вопрос: Какова цель такой характеристики исходных пунктов социоло гического анализа? Не является ли она тратой времени в том смысле, о котором сожалеет Парето: не есть ли это скорее препятствие, чем средство на пути к познанию «самих вещей»? Если мы, прежде всего, посмотрим, подходит ли для нас то, как наши авторы интерпретируют самих себя, то подозрение, выдвинутое Парето, вроде бы подтвердится. Так, Дюркгейм лаконично заявляет о социальных фактах: «Они составляют, следовательно, собственную область социологии» (17, Б. 107)19. Вебер ведет себя чуть осторожнее: хотя он и определяет социологию, имея в виду социальное поведение, однако же добавляет: «Социология занимается отнюдь не одним „социальным действием“, но оно являет собой... ее центральную проблему, конститутивную для нее как для науки» (26, Э. 12)20. Тем самым и Дюркгейм, и Вебер излишним образом приписывают социологии систематический предмет, то есть огораживают ее. Но у обоих звучит и нечто иное, точнее говоря, звучат два иных соображения. Если даже эти соображения не в состоянии оправдать особый способ рассмотрения социальных фактов или социального поведения, то все же они приводят к методологическим аргументам, какие вряд ли смог бы отклонить даже Парето. Для обозначения предмета социологии категория социальных фактов нерелевантна, поскольку сама затея такого систематического разграничения бессмысленна. Но, разумеется, с научной точки зрения она может иметь смысл для того, что бы описательно и — в известной мере — литературно представить измерение первичного опыта, где находит приют лишь малое количество проблем уже известных наук. Как раз поэтому мы хотим предпочесть эту категорию и даже видим в ней формально обобщенную проблему теоретического анализа. Как Дюркгейм, так и Вебер заходят в своих рассуждениях слишком далеко, чтобы добиваться «только» этого; и все же из их аргументации явствует и это. Пример с велоси педистами и различие между заразившимся и тем, кто был наказан за убийство или за телесное повреждение, повлекшее за собой смерть, без особого ущерба выдерживают гораздо более подробное изложение. Этим разбором мы и займемся впоследствии с учегом «неприятного характера» общества как факта. С другой стороны, категория социальных фактов (и, сверх того, социального действия) как будто бы способствует весьма существенному продвижению в самом научном анализе. Эта догадка более всего напрашивается при чтении позже написанных частей «Правил социологического метода» Дюркгейма, например в знаменитом правиле: «Определяющую причину той или иной совокупности фактов в социологии следует искать в социальных феноменах, предшествовавших этим фактам во времени, а не в состояниях индивидуального сознания» (17, Б. 193). Итак, — если позволительна эта слегка упрощенная интерпретация — социальные факты предстают здесь не только как ехрИсаш1ит21, но и как ехрИсат22. Дюркгейм вроде бы требует, чтобы социальные факты истолковывались только с помощью социальных фактов; в то же время он утверждает, что понятия социального факта уже достаточно для обозначения как уровня, гак и специфического инструмента социологического объяснения. Если мы на секунду отвлечемся от того, что и сквозь эти формулировки проглядывает догматизм в «определении» социологии, то против них, прежде всего, надо возразить, что обозначения Дюркгейма не достигают своей цели. Чтобы обозначить характерный инструмент социологического объяснения (инструмент, плодотворность применения которого доказуема), недостаточно сделать акцент на его фактичном характере или даже на отсутствии у него индивидуальности. Сверх того, здесь необходим гораздо более подробный анализ. III Допустим, что наше поведение подчиняется лишь законам случайной вероятности. Тогда, если мы протянем кому-либо руку в знак приветствия, будут одинаково велики шансы и на то, что он плюнет нам в лицо, и на то, что он нас не заметит, или поцелует в лоб, или будет угрожать пистолетом, или тоже протянет нам руку; если мы сядем на поезд, мы не будем знать, повезет ли он нас в Рим или в Москву, в Мадрид или в Копенгаген или всего-навсего до ближайшей стрелки; если мы попытаемся продать автомобиль, то мы не будем знать, получим ли мы за него 4000 или і о ооо марок, или же 50 долларов, или удар по лицу (список этих возможностей не является исчерпывающим) — словом, если представить себе исключительно случайное человеческое поведение, то мы будем иметь картину, по сравнению с которой даже bellum omnium contra omnes23 покажется еще миром надежности и взаимопомощи. Ибо вот что достойно удивления: очевидно, в человеческой истории есть некая упрямая сила, которая всегда ограничивает радиус случайных шансов и даже, как правило, редуцирует его до одного-единственного реалистичного шанса, и в итоге мы знаем, что нас ожидает. Если мы протянем руку в знак приветствия, нам ответят приветствием; если мы сядем на поезд, идущий в Рим, мы приедем в Рим; если мы продадим наш автомобиль за 4000 марок, мы получим 4000 марок. И надежность нашего существования среди людей обеспечивается фактом существования общества. Насколько общество как таковое, в действительности, является для нас вездесущим, можно узнать даже из мимолетного раздумья о начале будничного дня в нашей жизни: будильник звенит в 6 или в 8 часов — почему? Отчего мы встаем не в io? Нам надо на работу. И даже если мы вдруг встаем в io, тому есть своя причина: у нас отпуск или же мы болеем. Сонные и все еще позевывающие (и это тоже общество, ибо правило!), мы подходим к умывальнику. Мы бреемся (почему? Может быть, лохматая борода привлекательнее и удобнее?), умываемся (а почему вместо этого не душимся? Или же не купаемся в ослином молоке?), одеваемся (почему так, а не иначе? И зачем вообще?), садимся за стол, чтобы позавтракать (почему мы не завтракаем в постели? Не перед лесной хижиной? Почему не обходимся без завтрака?), читаем газету, и, когда полчаса спустя подходим к офису или фабрике, выясняется, что мы едва ли сделали что-либо из того, чего не могли бы сделать наши коллеги, и, наверняка, ничего, что можно счесть совершенно оригинальным. Вопрос «почему?» звучит в примерах такого рода почти бессмысленно. Однако же дела обстоят так лишь потому, что поведение, согласованное с правилами общества, стало для нас настолько само собой разумеющимся, что наедине с собой мы никогда не ставим его под сомнение. Если же кто-нибудь постарается хотя бы на мгновение освободить свою фантазию от рутины повседневного существования, он тотчас же признает, что всякое «почему» ставит здесь бездну проблем. Факт общества довольно убедительно описывается с учетом известных нетехнических правил, то есть правил, недействующих автоматически. Даже для непосредственного опыта общество предстает, в первую очередь, в виде нормы: как закон, как обычай, как требование и как привычка. Но это понимание социальных фактов как норм слишком безобидно даже на уровне первичного опыта. Общество — это не просто правила, наделяющие нашу жизнь надежным каркасом. Общество до такой степени вездесуще и в то же время столь упрямо, что мы постоянно с ним сталкиваемся и ссоримся; общество — это досадный факт. Мы легли спать в 3 часа ночи — и все- гаки должны (должны ли?) встать уже в 6 утра. Мы терпеть не можем нашего начальника — и все-таки должны (должны ли?) общаться с ним вежливо и спокойно. Мы были бы не прочь разок поговорить с президентом Соединенных Штатов, некоторое время пожить жизнью шейха или хотя бы в той местности, где живут наши друзья, иметь профессию, способствующую осуществлению наших грез, но всегда находятся обстоятельства, стоящие между нами и реализаци- ей наших желаний — вот оно, общество как досадный факт. И это не пустая фраза. Общество причиняет неприятности не потому, что время от времени мы на него сердимся, и не оттого, что его нормы для нас неудобны. Общество — досадный факт по следующей причине: хотя оно и облегчает нашу участь в силу собственной реальности и несмотря на то, что только оно, вероятно, и предоставляет нам возможности для самовыражения в жизни, с другой стороны, оно всегда и повсюду окружает нас непреодолимыми валами, которые мы пестро разукрашиваем и от которых мы можем избавиться, только закрыв глаза, но эти валы продолжают неколебимо стоять. Общество — неприятный факт из-за того, что мы ударяемся об него, словно об стену — и не от твердолобости или глупости, а в ходе нормальной жизни. Неизбежность общества делает досадным сам факт его существования. Если мы обобщим опыт, о котором здесь идет речь, то, вероятно, можно будет сказать: общество, социальное представляет собой давление, которое оказывают правила. Однако обобщенные формулировки такого рода, равно как и размышления о том, что общество неприятно, выходят за рамки выдвигаемых нами притязаний. Ведь нам надо, в первую очередь, без особых претензий охарактеризовать тот тип опыта, с которым сопрягается социологический анализ, — поскольку прочие дисциплины он в значительной степени оставляет без внимания. Большинство социологических проблем (хотя и не все — в этом необходимо полностью согласиться с Вебером) исходят из специальных наблюдений в плоскости опыта, где располагаются социальные факты. Почему индустриальные конфликты остаются упрямым фактом, несмотря на растущее благосостояние? Почему шансы крестьянина отдать сына в университет меньше, чем шансы служащего? Почему многие карьеристы, добившиеся высокого положения, склонны к консервативной политической ориентации? И при этом общий знаменатель многих социологических проблем сам представляет собой проблему: отчего, собственно, у общества есть стены, кладущие предел нашим альтернативам? И если это является еще одной проблемой политической теории или социальной философии (в той мере, в какой такие разграничения могут иметь смысл), то все же следует спросить: как можно уточнять и приспосабливать для научного анализа опыт, описываемый здесь лишь приблизительно? Что произойдет, если мы совершим скачок в духе Юма от этого изначального опыта к объясняющим теориям? Иными словами, как опыт, о котором мы здесь попытались напомнить, преображается в категории и постулаты? IV В этой связи можно задать вопрос, ответ на который практически напрашивается сам собой: если общество в действительности устроено так, что его можно назвать прямо-таки ' досадной необходимостью или необходимым камнем преткновения, то как объяснить, что такой опыт стал стимулом для научного анализа столь поздно? Раз уж социальные правила сделались возможными объектами человеческого опыта не позже, чем движения небесных тел или нагревание воды солнечными лучами, то как получилось, что наука, которую мы называем сегодня социологией (а, по существу, также и экономика, и социальная психология), возникла столь поздно? Ответы на эти вопросы не поддаются эмпирической проверке, и все же они могут оказаться плодотворными. Сам опыт социальных фактов — это еще не социология. Социология начинается лишь с объяснения этих фактов или хотя бы с удивления, стремящегося к объяснению. Как представляется, одна из причин позднего возникновения социологической науки состоит просто-напросто в том, что на протяжении столетий там, где социальные факты вообще воспринимались, люди считали, что они не нуждаются в объяснении или же не признавали их своеобразия, а сводили к фактам иного рода. И то, и другое можно продемонстрировать на примере опыта социального неравенства. Пока полагали, что одних людей Господь создал для высокого социального положения, а других — для низкого, социологический вопрос о происхождении неравенства считался излиш- ним; но ведь и автоматическая редукция социального неравенства к природному в духе Аристотеля оставляет для этого вопроса мало места. В обоих случаях недостает освобождения фантазии от рутины, которая только и превращает социальный опыт в повод для удивления. Еще более важная причина позднего возникновения социологического анализа состоит в следующем: факт общества до такой степени вездесущ и при этом настолько естественен, что даже критически мыслящим умам прежних эпох не хватало той минимальной дистанцированности от реальности, которая служит условием возможности их вызывающего удивление опыта. Ведь даже сегодня сам изначальный опыт своеобразия социальных ситуаций ни в коей мере не является всеобщим; и поэтому тезис о том, что социологом можно только родиться, а научиться социологии невозможно, был бы совершенно справедлив, если бы не передавал социологию в руки генетиков. По мере того, как мы приближаемся к человеку, наш опыт становится не только затруднительным, но и просто трудным. Так, фундаментальный опыт физики доступен почти всем, опыт биологии — многим, а вот опыт социальных наук — лишь немногим. С исторической точки зрения это означает, что социология возникла лишь тогда, когда само социальное развитие способствовало росту дистанцированности от социальной действительности, дистанцированности чуть ли не принудительной*. Вероятно, решающую роль здесь сыграли преобразования, которые можно охарактеризовать при помощи лозунгов Просвещения, буржуазной революции, начального периода индустриализации, а впоследствии — и подъема современной науки. Эти перемены (произошедшие в первую очередь в XVIII веке) внезапно поставили под сомнение устоявшиеся структуры, прежде считавшиеся данными Богом или природой; а это означает как раз то, что в результате они стали видны как таковые, а именно — как социальные струк- * Наложение этих соображений см. в настоящем сборнике в статье «Социология и индустриальное общество», а также в статье «О происхождении неравенства между людьми». туры. Критический дух той эпохи способствовал тому, что людям волей-неволей пришлось ощутить общество как неприятный факт. Здесь мы также, прежде всего, обнаруживаем людей, исходной точкой мысли и исследований которых оказалось удивление по поводу социальных фактов, — это шотландские моральные философы и политэкономы, французские энциклопедисты (philosophes), представители немецкого идеализма. Кроме того, мотив дистанцирования от само собой разумеющегося позволяет в известной мере объяснить неравномерное развитие социологического мышления в разных странах. Так, в Англии, где новые структуры самого индустриального общества рано приобрели устоявшийся характер, социология оставалась маргинальным феноменом и даже исчезала на целые десятилетия; лишь сегодня, в эпоху глубинных преобразований английского общества, она вновь выплывает из небытия. С другой стороны, в США, где перемены в структурах и многообразие сталкивающихся друг с другом социальных традиций очевидны даже при самом мимолетном наблюдении, социология довольно рано обрела признанное место в энциклопедии наук. Может ли после этого удивлять факт, что расцвет социологии в Германии совпадает со временем нестабильности социальных отношений, и в особенности, что социология стала одной из модных дисциплин в период Веймарской республики? Если мы сделаем еще один шаг вперед, по направлению к самим социологам, то и здесь необходимость дистанцирования от само собой разумеющегося прояснит многие наблюдения. Ведь даже сегодня не из всех умов исчезла путаница «социологии» с «социализмом», и это понятно, поскольку дистанцирование от само собой разумеющегося всегда подразумевает и дистанцирование от наличного бытия, и если даже такое дистанцирование не обязательно влечет за собой критику наличного бытия, то все же такая критика гораздо легче происходит при надломленном восприятии действительности, чем при отсутствии факторов надлома. На том же принципе основано преимущество, которым в социологии наделяются люди, в силу самой своей социальной позиции оказывающиеся в определенном маргинальном положении, вынуждающем их дистанцироваться от реальности: таковы евреи, парвеню (или опустившиеся люди), интеллектуалки, иммигранты. Вероятно, социально надломленное существование служит предпосылкой всякого опыта общества как факта, исходным пунктом любого социологического анализа. Здесь напрашивается масса вопросов. Можно ли такой анализ действительно обобщать? Разве не существует социологии такого типа, которой (в качестве социальной политики) можно заниматься и «без надлома»? С другой стороны, объясняет ли «надломленность» социологии и ее представителей скепсис общественности, в особенности правящих групп истэблишмента? До какой степени «надломленность» должна отягощать отношение социологов к «не надломленным» инстанциям, например к правительствам? Этим вопросам можно посвятить целую книгу. Но тут эта «заметка на полях» должна всего лишь дополнить тезис о том, что рассуждения о «социальных фактах» и «социальном действии» многозначны и поэтому нуждаются в уточнении. В указанных понятиях заметна отсылка к возможности основополагающего опыта, опыта общества как досадного факта, и опыт этот предваряет социологический анализ, по меньшей мере, в психологическом (если также не в логическом) отношении. Однако в понятиях социального факта и социального действия заметно и кое-что еще. Как для Вебера, так и для Дюркгейма (и для всех, кто пользовался упомянутыми понятиями) они играют роль не только ехр1каптакие обобщенные категории, которые доказали собственную плодотворность в массе единичных и не зависящих друг от друга исследований и, вероятно, (как мы порою говорим) прямо-таки напрашиваются, то есть именно с ними мы то и дело сталкиваемся при проведении того или иного конкретного исследования (например, триада нормы, санкции и господства), и хотя в таких случаях выбор основывается лишь на произвольных факторах, а именно — на плодотворности и консенсусе, по своей интенции он все же идет дальше описательных целей основных понятий первого рода. Социологические (или прочие) основные понятия тем самым никогда не бывают ни истинами, ни лишь высказываниями о ситуациях; они всегда известным образом представляют собой требования, причем именно того, чтобы в качестве инструментов для анализа пользоваться этими и только этими категориями. Итак, можно лишь надеяться, что в длительной перспективе в каждой дисциплине выживут категории, наиболее плодотворные с аналитической точки зрения. II Утверждение Макса Вебера о том, что его основные понятия объясняют лишь то, что «фактически имеет в виду всякая эмпирическая социология», вероятно, сказано не столько по поводу таких категорий, как «предприятие», «союз» или даже «борьба», сколько по поводу того основного понятия, которое впервые ввел именно Вебер, а именно — по поводу понятия социального действия. «„Действием“ мы называем действие человека (независимо от того, носит ли оно вне-- шний или внутренний характер, сводится ли к невмешатель- ству или терпеливому приятию), если и поскольку действующий индивид или индивиды связывают с ним субъективный смысл. „Социальным“ мы называем такое действие, которое по предполагаемому действующим лицом или действующими лицами смыслу соотносится с действием других людей и ориентируется на него» (26, S. 1)26. По сути дела можно утверждать, что социологические высказывания всегда соотносятся с конкретными проявлениями формы такого «социального действия»; этой аргументации мы уже следовали выше, когда речь шла о так называемом предмете социологии. Как бы там ни было, предпосылка такого понимания заключается, по всей видимости, в том, что в выражении «социальное действие» совершенно нетерминологично подразумевается то, что мы выше охарактеризовали как опыт общества в качестве неприятного факта. Тем не менее одно то обстоятельство, что Вебер дает определения, то есть выдвигает требования прийти к договоренности насчет терминов, доказывает, что в своих категориях он намеревался отнюдь не только передать некий опыт. Ему мерещилось (как мы видели, бессмысленное) систематическое отграничение предмета социологии; думал же он, пожалуй, не только о том, чтобы «истолковывая, понимать» сами социальные действия и «каузально объяснять», но еще и уразумевать более конкретные проблемы социального опыта как проблемы социальных действий и объяснять их в этих рамках. Вероятно, Парсонс сделал чрезмерный акцент на этом намерении Вебера; по крайней мере, осуществляя свое намерение, Вебер остановился гораздо раньше Парсонса; и все-таки в парсоновском продолжении предпринятого Вебером нововведения, то есть в «системе соотносительных обозначений социальных действий», есть известная последовательность, и сегодня (в качестве action frame of reference, то есть системы координат действия) она имеет большое значение, в первую очередь для англосаксонской социологии. Однако же парсоновскому варианту категории социального действия свойственна какая- то крайне злополучная потенция, из-за которой можно порекомендовать совершенно исключить эту категорию из каталога основных понятий. Во всех своих теоретических трудах Толкотт Парсонс исходит из «системы соотнесенных понятий», образуемой тремя категориями: действующего лица (actor), ситуации действия (situation of action) и ориентации действователя на эту ситуацию (orientation of the actor to the situation). И действительно, до сих пор «система соотносительных понятий» может играть роль вполне взыскательной формулировки того опыта, который сам Парсонс, прежде всего, понимает так, что человеческое поведение ориентировано на определенные цели и в качестве такового нормативно регулируется. Однако в своем терминологическом варианте «система соотносительных понятий» наталкивает на вопросы, поставленные Вебером лишь намеками; пожалуй, только Парсонс занялся ими вплотную: Какие существуют типы действующих лиц? Какие имеются группы ситуаций? Но прежде всего: какие бывают — или даже могут быть — формы ориентации действующих лиц на ситуацию? Отвечая на эти вопросы, Вебер проявил осторожность; в своих «Основных понятиях» он ограничился одним параграфом: «Социальное действие, подобно любому другому поведению, может быть: i) целерациональным... 2) ценностно-рациональным... 3) аффективным... 4) традиционным...» (26, S. 12)27. Парсонс же с момента опубликования своего сборника «Toward a General Theory of Action»28 не прекращал разрабатывать классификационные схемы возможных способов ориентации социальных действий29, При этом его «система соотносительных понятий» давно стала просто «системой». Всем частным системам («учениям») социологии присуща вырисовывающаяся здесь логическая структура: исходя из определенного важного, но донаучного основного опыта («факт общества»), формулируются вопросы, требующие таксономических ответов. Ответы основаны на стремлении к формулировке одной из наиболее связных и замкнутых систем категорий. Целое поддается догматизации: систематик такого рода формирует школы из людей, уже готовых говорить на его языке. Им можно пользоваться, они могут говорить на этом языке. Только вот нет необходимой причины, чтобы на нем говорить: любая такая система формальных категорий ничем не хуже любой другой, а возможных систем существует до бесконечности много. И системы, как правило, разрабатываются с учетом не столько их плодотворности при объяснении проблем, сколько их внутреннего совершенства: конкретные проблемы в качестве повода для размышления как правило, исчезают вообще. Поэтому неясно, почему учению Парсонса о социальных действиях следует отдать предпочтение перед учением фон Визе о социальных отношениях (этот тезис, разумеется, можно и перевернуть). В выдвинутых фон Визе категориях «социальных отношений», прежде всего, обозначается тот основополагающий опыт социальной действительности, который пытаемся ухватить и мы. Однако же фон Визе, подобно Парсонсу, не довольствуется описанием этого фундаментального опыта, но обращается к классификации. Тем самым он приходит к высказываниям вроде следующего: «Эта категориальная таблица социальных процессов должна продемонстрировать полноту и строгую систематизацию. Цель ее — полностью и с подробной рубрикацией упорядочить все типичные процессы, происходящие между людьми, чтобы таким образом добиться целостного обзора социальной жизни» (27, Б. 141). Парсонс и фон Визе — влиятельные, но, разумеется, не единственные представители того образа действий, который, к сожалению, слишком уж часто описывался как «теория». Наихудшее в системах соотносительных понятий, касаю щихся «социального действия» (или «социальных отношений», или «сплоченности» (Gesellung) — как бы это ни называть), - не то, что они неправильны. Пусть заблуждающихся тревожат возможности заблуждений, да и сами заблуждения всегда служат признаками плодотворности теорий и исследований. Наихудшее в этих системах соотносительных понятий — это то. что они могут быть и не правильными, и не неправильными; в известной степени они располагаются по ту сторону истинного и неистинного. Во всяком случае, такие категориальные системы непосредственно ничего не объясняют; в лучшем случае, они представляют собой более или менее удачный язык, на котором, разумеется, можно сформулировать и проблемно-ориентированные объяснения. Если Парсонс притязает на конвергенцию всей современной социологии в своей системе соотносительных понятий, то это утверждение в высшей степени годится по отношению к выражению «социальное действие»; в остальном же основания этого утверждения требуют такой переинтерпретации истории социологии, какая по силам разве что оруэлловско- му Министерству Правды. Если же Парсонс в дальнейшем утверждает, что его система соотносительных понятий является «элементарнейшей», то это утверждение невозможно ни доказать, ни опровергнуть; как таковое оно образует «pattern variables» в столь же малой степени, в какой «категориальные таблицы» фон Визе соотносятся с основными понятиями социологической науки. А именно — если отвлечься от всех остальных возражений — система понятий, соотнесенных с «социальным действием» (и любая другая система того же рода), занимает место в такой сфере анализа, которая предшествует социологии в разбираемом здесь смысле и из которой ни один путь с необходимостью к социологическому анализу не приводит. Попытка обосновать этот тезис как бы сама собой приведет нас к таким категориям, которые мы действительно сможем охарактеризовать в качестве основных понятий социологии. III Я несколько раз сопоставлял друг с другом «социальные факты» Дюркгейма и «социальное действие» Вебера, как если бы речь шла о категориях, обладающих родственной интенцией. Это правильно в той степени, в какой и Вебер, и Дюркгейм пытаются выразить в этих категориях основополагающий опыт социологического анализа, а именно неприятный факт общества. Но в то же время это неточно, поскольку можно с уверенностью утверждать, что веберовская категория социального действия (и, несомненно, всякая «система понятий, соотносящихся с социальным действием») стремится расчленить и систематически описать те виды опыта, которые Дюркгейм называет социальными фактами. Категория социального действия не делает шага вперед от опыта социальных фактов по направлению к определенным социологическим теориям, но — в поисках наиболее общего принципа, из которого все еще можно было бы вывести основополагающий для социологии опыт, — отступает за эти социальные факты. Разумеется, можно отыскать и взаимосвязи, допускающие такое отступление за социальные факты, однако для высказываний, сделанных на основе этих связей, сохраняют силу все оговорки, упомянутые в предыдущих абзацах. Кроме того, что социологи, предложившие такие понятия, как «социальное действие» или «социальные отношения», могут совершить скачок в социологический анализ только с помощью рискованных конструкций. Так, Вебер говорит о «социальном действии» (§ 1 «Основных понятий»), о его формах (§ 2) и о «социальных отношениях» (§ 3), чтобы затем, в § 4, подойти к собственно социальным фактам: «В области социального поведения обнаруживается фактическое единообразие, то есть последовательность действий с типически идентично предполагаемым смыслом повторяется отдельными индивидами или (эвентуально одновременно) многими» (26, Б. 14)30. Но главное здесь то, что этот основопола гающий опыт, являющийся отправным пунктом для социологического анализа, никоим образом нельзя вывести из категории социального действия или из системы соотносительных понятий, к этой категории относящихся. Все сказанное о социальном действии (или у других — о социальных отношениях, о сплоченности и т. д.) принципиально безразлично для теорий, исходящих из принудительной нормы. Чем •бы ни были учение о социальном действии или ему подобные таксономии, они, во всяком случае, не являются каталогами основных понятий социологии. В пользу величия Вебера (и того факта, что здесь он усматривает «сумму» своих эмпирических трудов) говорит то, что уже в § 4 он находит путь, уводящий от учения о социальном действии, и тем самым избегает превращения в частного систематика. Строго говоря, никто не может осмысленно сказать о себе, что он «веберианец». Ибо теперь, исходя из констатации того, что в обществе можно наблюдать закономерности человеческого поведения, Вебер последовательно выводит ряд таких категорий, которые фактически вновь и вновь предстают в качестве наиболее обобщенных отправных точек социологических теорий. Разумеется, и эти теории ни в коей мере «необходимыми» не являются; кроме того, как таковые они еще не содержат никаких высказываний о социальных структурах; и все-таки они вновь и вновь проявляют себя как в высшей степени полезные инструменты анализа определенных проблем. Давайте — без непосредственной соотнесенности с Вебером (и Дюркгеймом) — проясним здесь хотя бы мимоходом три из этих основных понятий социологии ради того, чтобы на миг поменять прихожую науки на ее гостиную31. Первое основное понятие социологического анализа — это категория нормы. Она, прежде всего, и способствует терминологическому описанию закономерностей человеческого поведения. Нормы в известной степени представляют собой виды сопротивления, для нашего познания отдаляющие действия людей от сферы случайной вероятности. Они наделяют общественную жизнь элементом расчета и надежности — и это всегда к пользе для нашего познания. Поскольку понятия «социальных норм» (а также «институтов» и «ценностей») и «факта общества» едва ли не взаимозаменяемы, многие полагали, что в этой категории они обнаружили наиболее обобщенное понятие социологии. Но ведь с социальными нормами всегда связывается мысль о социальной санкции. Нормы лишь создают надежные образцы действия, когда сами они являются надежными, то есть обязывающими. Однако эта обязательность обусловливается системой наказаний за нарушения норм и вознаграждениями за конформное поведение, а именно системой конкретных санкций. Дюркгейм все время использовал этот аспект санкций для определения нормы: «Социальный факт узнается лишь по той внешней принудительной власти, которую он имеет или способен иметь над индивидами. А присутствие этой власти узнается, в свою очередь, или по существованию какой-нибудь определенной санкции, или по сопротивлению, оказываемому этим фактом каждой попытке индивида выступить против него» (17, Э. 111)32. Кроме того, эмпирически существование норм легче всего распознается по действию санкций, в особенности негативных. И все же категории нормы и санкции требуют по меньшей мере еще одного основного понятия, дающего возможность наложения санкций, которые по сути дела являются инструментом реализации обязательности норм и благодаря этому — осуществления социальных порядков (и социальных изменений?). Здесь возникает место для понятия господства, относящегося к позиционно обусловленной (институционализированной) возможности ожидания исполнения распоряжений. Было бы напрасно спорить о ранговой упорядоченности этих трех основных понятий; как бы там ни было, их выведение означает конкретную, и потому вызывающую критические сомнения, теорию общества; и все-таки я склонен к тому, чтобы приписать категории господства первенство среди трех и тем самым понимать всю социологию как анализ структур, основанных на господстве. Ради точного определения трех категорий — нормы, санкции и господства — можно было бы сообщить много дальнейших подробностей. Кроме того, к каждой из них можно было бы присовокупить целый том терминологических, социологических и социально-философских рассуждений: возьмем обычаи, манеры, право; возникновение социальных норм; саморегулирующиеся социальные системы; власть, насилие, господство, легитимное господство — стоит лишь начать с такого перечисления, чтобы догадаться о его предположительном объеме. Можно было бы подумать и о том, чтобы напрямую вывести множество дальнейших категорий из трех упомянутых выше: например, представить категорию социальной стратификации как результат позитивного и негативного санкционирования человеческого поведения, или же категорию конфликта — как продукт принудительного характера господства. И все же все эти фундаментальные вопросы не являются здесь нашей непосредственной темой, которая, скорее, заставляет нас заняться поисками такой категории, у которой было бы больше прав получить имя «основного понятия социологии», чем у социального действия и многообразия его возможных форм. Система понятий, соотносящихся с социальным действием, в лучшем случае способствует выработке языка, с помощью которого можно было бы описать основополагающий опыт общества как факта; система соотносительных понятий «норма, санкция, господство» надстраивается над этим фундаментальным опытом и представляет собой попытку выработки языка, пригодного для объяснения конкретных проблем анализа, сумма которых образует предмет социологии. IV Отчего же Макс Вебер включил в свои основные понятия понятие производства, но не понятие класса? На этот вопрос можно дать только психологические ответы. Любая попытка провести границу между «основными понятиями» и «прочими понятиями» — в том числе и выделить категории «норма», «санкция» и «господство» — уже содержит предвосхищение эмпирического анализа. «Объективной» и поэтому поддающейся установлению границы не существует; количество же социологических понятий по сути дела безгранично. ' То, что научная теория действует дедуктивно, не означает, что она пытается или должна пытаться редуцировать все теории к одному наиболее общему тезису или к одной наиболее обобщенной категории; иными словами, она не должна выводить из них теории. Скорее, дедукция является полемическим понятием, направленным против абсурдного представления. Теории можно выводить по определенным правилам из накопленного опыта. Вероятно, будет разумно предположить, что наука в длительной перспективе стремится к тому, чтобы объяснить бесконечно большое количество конкретных проблем с помощью немногих простых законов. Но это стремление рассчитано на очень длительную перспективу и, во всяком случае, оно не поддается дедуктивному выведению. В социологии замкнутые категории могут соответствовать истине лишь с некоторым подозрением; их нельзя с уверенностью назвать множеством тех законов, которые доказали бы свою плодотворность для исследования. Применительно ко всякому каталогу социологических понятий это означает, что он будет осмысленным лишь в той мере, в какой его притязания обоснованы не систематически, а эмпирически. Подходящей формой такого каталога категорий является словарь по социологии, где будут собраны понятия, которые встречались в исследованиях той или иной эпохи и поэтому проявили себя в качестве полезных инструментов. Логический статус такого словаря проявится, пожа луй, лучше всего, если словарь выйдет в форме несброшюро- ванных листов, ведь новые понятия постоянно появляются, а старые выходят из употребления. Спустя несколько десятилетий в такой пачке несброшюрованных листов все-таки останется несколько листов, поскольку некоторые слова будут употребляться вновь и вновь. Можно предположить, что, хотя такие категории, как «социальный слой», «социальный класс», «конфликт», «социальная группа», «организация» будут бороться за право находиться среди них, они фактически не останутся на незамененных листах. Впоследствии же эти категории, а не таксономические фантазии систематиков, станут основными понятиями эмпирической науки.