Глава 10 Святополк «Окаянный» или Ярослав «Мудрый»? Международный аспект борьбы Владимировичей за Киев (1015—1019 годы)

Титмар задает историку междоусобия 1015—1019 гг. трудную загадку уже в своем первом сообщении о смерти Владимира Святославича. После велеречивых упреков в адрес киевского князя — «короля Руси Владимира» («regis Ruscorum Wlodemifi»: Thietm. VII, 72, p. 486; Назаренко, 19936, с. 135, 140) — за его женолюбие (см. подробнее в главе IX) и за крутые меры (заключение в темницу), принятые против Святополка, его польской жены и польского епископа Рейнберна (вероятно, духовника Болеславны), хронист пишет: «После этого названный король умер в преклонных летах, оставив все свое наследство двум сыновьям, тогда как третий до тех пор находился в темнице; впоследствии, сам ускользнув, но оставив там жену, он бежал к тестю» («Post haec гех ille plenus dierum obiit, integritatem hereditatis suae duobus relinquens filiis, tercio adhuc in carcere posito, qui postea elapsus coniuge ibidem relicta ad socerum fugit»: Thietm.

Эта гипотеза получила широкое хождение (Grabski, 1966, s. 256—267; Алешковский, 1971, с. 129—131; Clenov, 1971, S. 321—346; Russ, 1981, S. 315; Хорошев, 1986, с. 25—31; Головко, 1988, с. 23—25), и неправ В. Д. Королюк (1963, с. 238—239), полагая, что можно вполне соглашаться с Титмаром, допуская бегство Святополка в Польшу тотчас после осво- бождения, и в то же время не принимать «малоубедительную гипотезу

Н. Н. Ильина» о Ярославе-братоубийце (с незначительными вариациями эта же точка зрения высказана Н. Ф. Котляром: 1989, с. 110—122). И все же гипотеза Н. Н. Ильина, по нашему мнению, не заслуживает своей по- пулярности.

Первым делом, из числа источников «с решающим голосом» необхо- димо исключить «Прядь об Эймунде», причем не только потому, что в этом записанном лишь в конце XIII в. (de Vries, 1967, S. 304) произведении исто- рическая действительность причудливо переплетена с литературно-саго- выми стереотипами (Cook, 1986, р.

Понимать Титмара так, будто Святополк бежал из Киева уже летом 1015

г., означает признать фальсифицированной всю картину событий 1015—1018 гг., рисуемую древнерусскими источниками, — причем не толь- ко в ее «идейной» основе (Святополк — зачинщик усобицы и убийца бра- тьев), но и, что важнее, во всех деталях летописной хронологии, согласно которой первая схватка между Ярославом и Святополком произошла только в 1016 г.

г. вообще не было, а имело место только одно военное столкновение между Ярославом и Святополком — в 1019г.), ас другой — готов допус- тить, что сражение у Любеча все-таки было, но не в 1016, а в 1015 г., так что первое княжение Святополка в Киеве продолжалось не более двух месяцев (Ильин Н. Н., 1957, с. 134—169). Передатировка битвы у Любеча с 1016

на 1015 г. имеет под собой некоторые источниковедческие основания и нашла себе сторонников среди летописеведов (Бережков, 1963, с. 225; ср.: Шахматов, 1908в, с. 503), хотя признать ее вполне удовлетворительной нельзя (Назаренко, 19846, с. 13—15; см. также ниже). Главное, однако, в том, что она не может служить опорой для гипотезы о Ярославе как убийце Бориса и Глеба, поскольку последние погибли, в любом случае, раньше «се- чи у Любца», которая состоялась поздней осенью или в начале зимы («бе бо уже в замороз»: ПСРЛ, 1, стб. 141—142; 2, стб. 129; НПЛ, с. 174—175). Поэтому более последовательной представляется точка зрения В. Д. Коро- люка (1963, с. 236—239), который считает, что летописный рассказ «пол- ностью опровергается» сведениями Титмара и что битвы у Любеча не было либо в ней столкнулись не Ярослав и Святополк, а Ярослав и один из других наследников Владимира Святого. Так как В. Д. Королюку было, без сомне- ния, известно, что данное противоречие между «Хроникой» Титмара Мер- зебургского и «Повестью временных лет» обсуждалось в науке задолго до выхода в свет книги Н. Н. Ильина (см., например: Фортинский, 1872, с. 198; Линниченко, 1884, с. 85, 87; и др.) и с совсем другим результатом, то его ссылку на анализ, проделанный Н. Н. Ильиным, приходится понимать так, что недостоверность древнерусской традиции о вокняжении Святополка в Киеве после смерти отца Н. Н. Ильиным вполне доказана. Такой вывод представляется нам неверным.

Поскольку гипотеза Н. Н. Ильина держится не столько на результатах внутрилетописного источниковедения (они шатки), а, по сути дела, только на свидетельстве Титмара, что уже летом — осенью 1015 г. Святополка не было в Киеве, то для его правильной оценки важно учитывать, что оно плохо согласуется с другими сведениями того же Титмара о немецко- польско-русских взаимоотношениях в 1015—1017 гг. Изложим вкратце эти сведения.

Болеслав не последовал неоднократным приглашениям императора Генриха II (1002—1024) явиться к нему, чтобы оправдать свое уклончивое поведение во время коронационного похода Генриха в Рим (1014 г.), а также враждебные империи дипломатические шаги, предпринятые Болеславом в Чехии. В результате летом 1015 г. началась третья в течение правления Генриха польско-немецкая война. Кампания в августе — сентябре этого года закончилась решительным успехом польского князя (Thietm. VII, 17— 23, р. 418—424). Летом следующего года император был занят сначала бургундскими, а затем лотарингскими делами, Болеслав же тем временем укреплял свои границы и, узнав о неудаче Генриха в Бургундии, повел себя чрезвычайно вызывающе («nimis extollitur»: ibid. VII, 27—29, 49, p. 430— 434). Но внезапно в январе 1017 г. в Алыытедт, одну из тюрингенских ре- зиденций императора, где собрался съезд князей, прибыли послы от Бо- леслава с предложением начать переговоры о мире. Генрих встретил их благосклонно, заключил перемирие и отправил к польскому князю ответное

посольство. Тот, однако, на переговоры не явился, мотивируя это тем, что опасается заговора своих врагов, и послы вернулись в начале февраля в Мерзебург ни с чем. Император решил начать поход на Польшу. В середине июля немецкое войско форсировало Эльбу. В то же время от Болеслава вернулось еще одно немецкое посольство, ведшее с ним мирные пере- говоры, и после совещания с Генрихом снова отправилось к Болеславу, но так ничего и не добилось. Война началась, однако неудачи вновь пресле- довали императора, и в начале сентября он отступил в Чехию. В октябре, во время пребывания Генриха в Мерзебурге, сюда явились послы от Болесла- ва, предложившие переговоры, на что император дал согласие (ibid. VII, 50—51, 59—61, 63—65, р. 460—462, 472—474, 476—478). Только после этого Генрих узнал, что Ярослав Владимирович сдержал свое обещание и также воевал против Болеслава, но его успех ограничился захватом одного из городов (это известие подробно анализируется ниже). В результате 30 января 1018 г. в Будишине (Баутцене) между Польшей и Германией был заключен мир (ibid. VII, 65; VIII, 1, р. 478,492—494).

Характер будишинского мира и поход Болеслава на Киев летом 1018 г. ясно говорят о решимости польского князя вмешаться в дела на Руси. В самом деле, по будишинскому миру, несмотря на полный успех Болеслава в войне, Польша удовлетворилась тем, что уже и так имела до начала кон- фликта 1015 г.: Лужицкой маркой и землей мильчан (Майсенской маркой). Немецкую помощь Болеславу в русском походе трудно назвать внуши- тельной — триста копий («Fuerant in auxilio predicti ducis ex parte nostra trecenti... viri»: Thietm. VII, 32, p. 530; Назаренко, 19936, с. 137,143). К тому же неясно, был ли это отряд, предоставленный Генрихом по условиям дого- вора, или речь идет о какой-то части связанной с Болеславом восточно- саксонской знати (см. Ann. Quedl., а. 1019, р. 84, где сказано, что Болеслав покорил Русь «с помощью саксов»: «auxilio Saxonum»); некоторые исследо- ватели предпочитают говорить о саксонских наемниках польского князя (Schmitthenner, 1934, S. 17—20; Holtzmann R., 1935b, S. 531, Anm. 6; Сверд- лов, 19726, с. 293; ср.: Bartels, 1920, S. 14—15). В любом случае, немецкий отряд представлял собой подмогу скорее символическую. Для сравнения можно привести, с одной стороны, тысячу варяжских наемников у Ярослава в его походе против Святополка в 1016 г. (ПСРЛ, 1, стб. 141; 2, стб. 128), шеститысячный русский корпус, решивший судьбу византийского импера- тора Василия II (976—1025) при Авидосе в 989 г. и затем оставшийся на византийской службе (Степ. Тарон., с. 201; Steph. Taron. Ill, 43, S. 210—211 [= Kawerau, 1967, S. 43]), или три тысячи «панцирных воинов» польского князя Мешка I (ок. 960—992) (Куник — Розен, 1878, с. 47; Ibr. Ja’k., p. 46), а с другой — триста «панцирных воинов» («milites loricati»), приданных Бо- леславом I германскому императору Оттону III (983—1002) в качестве по- четного эскорта после гнезненского съезда (Thietm. IV, 46, р. 184), пятьсот копий, выделенных императором Конрадом II (1024—1039) для поддержки польского князя Казимира I Восстановителя (1038/9—1058) в 1039 г. (Gall. 1,

19, р. 44; Галл, с. 51), или семьсот «отроков» личной дружины туровского князя Святополка Изяславича в 1093 г. (ПСРЛ, 1, стб. 218; 2, стб. 209).

Таким образом, главным для польской стороны при заключении будишинского мира было, судя по всему, добиться расторжения русско-не- мецкого союза против Польши, успевшего проявить себя в 1017 г., и сво- боды рук на востоке для войны против Ярослава. Насколько соглашение между Ярославом и Генрихом II беспокоило Болеслава, видно из того, что параллельно с дипломатическими усилиями на западе он попытался в 1017 г. оклонить Ярослава от коалиции с империей, посватавшись к сестре киев- ского князя Передславе, но получил категорический отказ Киева. Согласно Титмару, после захвата Киева Болеславом в его руках оказались девять дочерей Владимира, и «на одной из них, которой он и раньше добивался, беззаконно, забыв о своей супруге, женился давний распутник Болеслав» («... quarum unam prius ab eo desideratam antiquus fornicator Bolizlavus oblita contectali sua iniuste duxerat»: Thietm. VIII, 32, p. 530; Назаренко, 19936, с. 137,142). Несомненно, то же самое неудачное сватовство польского кня- зя имеет в виду и Аноним Галл, который представляет отказ Ярослава даже главной причиной похода оскорбленного Болеслава на Киев (Gall. I, 7, р. 21—22; Галл, с. 35—36; Щавелева, 1990, с. 43, 50). Древнейшие списки «Повести временных лет» молчат об этом, но в «Новгородской Четвертой» и «Софийской Первой» летописях (т. е. тех, которые, как у нас еще будет возможность убедиться, сохранили и другие уникальные достоверные све- дения о событиях 1017—1019 гг.), а также в ряде иных сводов, так или ина- че отразивших общий источник «Новгородской Четвертой» и «Софийской Первой» (например, в «Тверском сборнике», «Ермолинской» и «Ти- пографской» летописях, «Устюжском своде»: ПСРЛ, 15, с. 137; 23, с. 18; 24, с. 48; 37, с. 27, 66), находим сообщение о насилии Болеслава над сестрой Ярослава Передславой: «И тогда Болеслав положи себе на ложи Перед- славу, дщерь Володимерю, сестру Ярославлю» (там же, 4, с. 108; 5, с. 132). Положение Передславы при персоне польского князя из приведенных дан- ных неясно. Титмар говорит о ней как о жене (пятой по счету) Болеслава, но'это плохо согласуется с древнерусскими сведениями, тогда как Галл Аноним (на которого, впрочем, здесь трудно вполне полагаться) прямо утверждает, что Владимировна соединилась с Болеславом «не законным браком, а только один раз как наложница, дабы тем самым была отомщена обида, [нанесенная] нашему народу» («... пес tamen Bolezlauo thoro maritali, sed concubinali singulari vice tantum coniungetur, quatinus hoc facto nostri generis iniuria vindicetur ...»). Вместе с тем версия Титмара не выглядит та- кой уж невероятной, учитывая, что Болеслав увез Владимировну с собою в Польшу («поволочи» ее, по выражению перечисленных выше летописных источников; о ее возможной дальнейшей судьбе здесь см.: Labuda, 1988d, s. 404—411); ср. также глухой намек Титмара на недостойное положение Оды, четвертой супруги Болеслава (см. о ней подробнее чуть ниже) в браке с последним («... quae vivebat... sine matronali consuetudine admodum digna tanto foedere»: Thietm. VIII, 1, p. 494; Титмар считал брак Оды неканони- ческим). О вероятном символическом значении овладения Болеславом Пе- редславой в связи с политической программой польского князя в Киеве см.: Banaszkiewicz, 1990, s. З—35.

Вопрос о времени сватовства Болеслава к Передславе сложен. Говоря о киевской женитьбе польского князя, Титмар употребляет сказуемое в plusquamperfectum (duxerat), но это не значит, что она состоялась прежде захвата Болеславом Киева, как можно было бы подозревать из согла- сования времен, потому что всеми тремя формами прошедшего времени (imperfectum, perfectum, plusquamperfectum) хронист зачастую пользуется вперемежку (Holtzmann R., 1935b, S. XXXI, 531, Anm. 6); кроме того, такое предположение трудно было бы согласовать с сообщением Титмара, что Передслава попала в руки Болеслава только в Киеве в 1018 г. Сватовство имело место не прежде кончины Эмнильды, третьей супруги Болеслава (с 980-х гг.), но не позднее рубежа 1017—1018 гг., так как в начале февраля 1018 г., спустя несколько дней после заключения будишинского мира, польский князь вновь женился — на этот раз на Оде, сестре майсенского маркграфа Херманна (Thietm. VIII, 1, р. 492; Liibke, 4, N 535); именно Оду имел в виду Титмар под «супругой» Болеслава, о которой тот «забыл», «беззаконно женясь» на Передславе. Исходя из ситуации в польско-русско- немецких отношениях, большинство историков рассматривают сватовство Болеслава к киевской княжне как попытку разрушить русско-немецкое соглашение и датируют его второй половиной 1017 г. (Zakrzewski, 1925, s. 299—300), октябрем того же года, когда Болеслав прислал послов и к Генриху II в Мерзебург (Пашуто, 1968, с. 36, 309, примеч. 49), концом 1017 — началом 1018 г. (Головко, 1988, с. 25) и т. п. Все приведенные да- тировки так или иначе восходят к расчетам О. Бальцера и С. Закшевского, относивших смерть Эмнильды приблизительно к середине 1017 г. (Balzer, 1895, s. 42—43; Zakrzewski, 1925, s. 300, 416, przyp. 5; Liibke, 3, N 519, где прочая литература). Однако эти расчеты основаны на недоразумении: оба исследователя напрасно считают, что Эмнильда должна была быть в живых еще 25 мая 1017 г., так как они по недосмотру относят данные Титмара о мерзебургском съезде 25 мая 1013 г. и дарах Генриху II от Болеслава и его супруги (Thietm. VI, 91, р. 382) к 1017 г. Тем самым, более или менее четких указаний на terminus post quem для сватовства Болеслава ни к Оде, ни к Передславе в источниках нет. Между тем, по косвенным данным, смерть Эмнильды позволительно отнести ко времени более раннему, чем середина 1017

г. (о 1016 г. считает возможным говорить А. Грабский: Grabski, 1966, s. 257). Так, об Оде (как и о Передславе) Титмар знает, что «Болеслав уже давно ее добивался» («... a Bolizlavo diu iam desiderata»: Thietm. VIII, 1, p. 492). Далее, рассказ Титмара об Эмнильде, где речь идет о женитьбе Болеслава на ней, о ее благотворном влиянии на мужа, об их детях (Thietm. VI,

58, р. 198; Назаренко, 19936, с. 134,139), выдержанный исключительно в прошедшем времени, можно было бы понимать так, что к моменту его написания Эмнильда уже была покойной. Кажется, именно так трактует текст «Хроники» в этом месте С. Закшевский, ошибочно полагая при этом, что IV книга писалась Титмаром в 1017 г. (Zakrzewski, 1925, s. 416, przyp. 5). На самом деле, по наблюдениям текстологов, работа над IV и V книгами относится ко второй половине 1013 г. (Kurze, 1889, S. 59—86; Holtzmann R., 1935а, S. 159—209; idem, 1935b, S. XXIX). Следовательно, Эмнильда скон- чалась после мая 1013, но, очевидно, еще в течение того же 1013 г., и вовсе нельзя исключить датировок сватовства Болеслава I к Оде и Передславе на всем протяжении 1013—1017 гг.

И все же нам кажется наиболее вероятным, что дипломатическая ак- ция польского князя в Киеве была одновременна его мирным предложениям (не возымевшим успеха), с которыми Болеслав обратился к Генриху II в начале 1017 г.; возможно, к этому же времени относилось и первое, не- удачное, сватовство Болеслава к Оде. Такое предположение позволило бы понять причину отказа, полученного польским князем со стороны как Гер- мании, так и Руси: союзники надеялись на успех предстоявших совместных действий против Польши, тогда как в октябре 1017 г. или позже Ярослав, зная о поражении императора в Силезии и едва отбив от Киева наведенных Болеславом печенегов (см. ниже), вряд ли так резко отказался бы от мира с Польшей, который обеспечивал ему (хотя бы временно) отказ последней от поддержки Святополка.

Усилия Болеслава заключить мир с Германией в январе — феврале 1017

г. окончились неудачей, надо полагать, отнюдь не из-за коварства польского князя, как по привычке объясняет дело чрезвычайно не лю- бивший Болеслава Титмар: едва ли Болеслав требовал тогда большего, чем через год, при заключении будишинского мира. Весьма возможно, что Ген- рих, учитывая опасения польской стороны перед русско-немецким альян- сом, пытался добиться от нее таких уступок, на которые она пойти не могла. Из глухого намека Титмара на какие-то переговоры между Генрихом и Болеславом непосредственно перед началом кампании 1017 г. трудно понять, от кого исходила инициатива этих переговоров: польский ли князь все-таки надеялся в последний момент избежать войны на западе, или германский император сделал еще одну попытку вырвать у Болеслава желаемые уступки. Но и в том, и в другом случае ясно одно — и именно это важно для нас: Болеслав был тогда крайне заинтересован в мире с Гер- манией; ср. ту неуместную поспешность, с какой через год Болеслав со- четался браком с Одой, не дождавшись даже окончания Великого поста и действуя, тем самым, как замечает Титмар, «без церковного благословения» («absque canonica auctoritate»).

Конечно, такая заинтересованность и вызванная ею исключительная дипломатическая активность польского князя перед лицом угрожавшей ему в 1017 г. войны на два фронта не может показаться удивительной — но только если признать, что Святополк явился к тестю как раз зимой 1016— 1017

гг., после чего Болеслав немедленно и предложил Генриху мир. И напротив: поведение польского князя в 1015—1017 гг. трудно понять в пред- положении, что Святополк находился при его дворе уже осенью или даже летом 1015 г.

Действительно, если ситуация в Киеве в 1015 г. была такой, какой ее представляет «Повесть временных лет» только в 1017 г., то почему же лишь в начале 1017 г. Болеслав вдруг начинает активные переговоры с империей? Почему он упускает наивыгоднейшую возможность завершить свою третью войну с Германией приемлемым миром уже в 1016 г., когда Генрих был так занят в Бургундии и Лотарингии? Почему полтора года Болеслав не только медлит, но и, укрепляя полабские марки — предмет спора между Польшей и Германией,— явно готовится к продолжению войны? Почему он допускает, вследствие такой медлительности, сложение русско-немецкого союза для того только, чтобы тотчас же после его заклю- чения пустить в ход все дипломатические средства как на западе, так и на востоке для подрыва этого союза? Почему, наконец, если, предположим, Болеслав сознательно шел на продолжение войны с империей, желая за- ключить мир не иначе, как с позиции силы, и только затем оказать помощь Святополку, — почему в таком случае он вдруг развернул столь лихора- дочную деятельность в начале 1017 г. во избежание желанной войны?

Все эти вопросы обречены остаться безответными. Подобное по- ведение такого искушенного политика, как Болеслав I — по характеристике летописца, он «бяше смыслен» (ПСРЛ, 1, стб. 143; 2, стб. 130), Титмар же подчеркивает его «лисью изворотливость» («vulpina calliditas»: Thietm. IV, 58, p. 200) — немыслимо. И наоборот, оно выглядит естественным и ло- гичным, если принять летописную хронологию и признать, что Святополк «бежа в ляхы» только после Любечской битвы глубокой осенью или зимой 1016

г. Не учитывать всех перечисленных обстоятельств, подробно обри- сованных Титмаром, и в то же время придавать решающее значение сооб- щению Титмара же, что Святополк бежал в Польшу сразу после смерти Владимира Святославича, едва ли логично: трудно отрицать, что мерзе- бургский хронист, хотя и современник событий, мог и не знать в деталях всех перипетий внутрирусской борьбы в 1015—1016 гг. Более того, есть некоторые данные, позволяющие судить о причинах неосведомленности в остальном хорошо информированного хрониста, которая столь смущает историков.

Дело в том, что блок русских известий в VII книге, посвященный св. Владимиру (главы 72—74), не имеет единого происхождения: если книга в целом создавалась в течение 1014 — начала 1018 гг., по следам описы- ваемых событий, то глава VII, 74, как будет показано ниже, является позд- нейшей припиской, сделанной, очевидно, после того как Титмар примерно в октябре — ноябре 1018 г. получил дополнительную информацию от одного из участников похода Болеслава на Киев летом того же года. О'разных источниках глав VII, 72—73 и VII, 74 свидетельствует и совершенно не- схожий образ Владимира Святого, рисуемый в них. В первых двух покойный киевский князь предстает нераскаянным грешником, принимающим адские муки за женолюбие, «беззаконником», «распутником», который терзаем «пламенем возмездия», «так как, по свидетельству учителя нашего Павла (Евр. 13, 4. — А. К), Господь наказует прелюбодеев» («... viri... iniusti... ас fornicatoris illius ultrices flammas ..., quia nostro doctore Paulo teste adulteros iudicat Deus»), в третьей же он «смыл пятно содеянного греха усердными и щедрыми милостынями. Ибо написано: Подавайте милостыню, тогда все будет у вас чисто (Лук. 11, 41. — А. Н.)» («... peccati maculam peracti assidua elemosinarum largitate detersit. Scriptum est enim: Facite elemosinam, ac omnia sunt vobis munda»: Thietm. VII, 73—74, p. 488; Назаренко, 19936, с. 136,141). Итак, если эти последние «благоприятные» для Владимира сведения были получены из Киева и, насколько можно судить, отражают начальные формы древнерусской житийной традиции о св. Владимире (см. об этом в главе IX), то каково происхождение первоначальной «неблагожелатель- ной» по отношению к Владимиру информации Титмара?

На основании формы, в которой передается древнерусское имя «Во- лодим'Ьръ», можно было бы предположить, что непосредственным ис- точником этой информации был польский. В самом деле, имя Владимира названо в «Хронике» дважды (см., кроме анализируемого фрагмента: Thietm. IV, 58, р. 196; Назаренко, 19936, с. 134) и оба раза в полонизи- рованном виде: Wlodemirus — именно в восточнолехитских диалектах слав. *wald- (др.-русск. волод-) дало wlod-. Однако такому прямолинейному заключению противоречит целый ряд нюансов. В «русских главах» VIII книги, построенных, как следует думать, на информации из того же ис- точника, что и глава VII, 74, имя Святополка также дано в полонизиро- ванном варианте: др.-русск. Святопълкъ / Святоплъкъ передано как Zen- tepulcus с сохранением носового. Это существенно, так как имя моравского князя Святополка носового не имеет — Zuetepulcus (Thietm. IV, 57, p. 196), в отличие опять-таки от польского Святополка, сына Мешка I: Suentepulcus (ibid. VI, 99, p. 393); ср. также отсутствие носового в славянском прозвище жены венгерского князя Гезы (971—997) Beleknegini < слав. *bela kbn^gyni (ibid. VIII, 4, p. 498). Очевидно, в «моравском» и «венгерском» случаях можно предполагать знакомство Титмара с западнолехитским или чешским произношением, где носовые исчезли рано (Stieber, 1967, S. 109); но ведь и в древнерусском носовые, как принято считать, исчезли еще в X в. (Шах- матов, 1915, с. 112—113; Дурново, 1969, с. 225—226; указывая на непосле- довательность передачи восточнославянских носовых в сочинении середины X в. Константина Багрянородного «Об управлении империей», А. А. За- лизняк [Const. DAI, 1989, с. 311, коммент. 8] допускает, что она отражала диалектные различия внутри восточнославянского языкового массива; возможно, но даже в этом случае к началу XI в. ситуация должна была, скорее всего, выровняться). Следовательно, полонизация древнерусских имен была для Титмара правилом. Интересно, что в главе VII, 72 форма Wlodemirus возникла в результате* исправления, причем, как еще можно усмотреть из оригинала, исправления из Walo- или Wolodemirus (Р. Хольтцманн восстанавливает первоначальную форму как Vidlodemirus [Holtzmann R., 1935b, S.486, Anm. d], что нам представляется менее веро- ятным); иными словами, перед нами, скорее всего, плод сознательного вы- равнивания Титмаром восточнославянской огласовки своего источника по польскому образцу.

Учитывая эту первоначально древнерусскую огласовку имени Вла- димира в главе VII, 72, а также отмеченную общую «антивладимирскую» тенденциозность глав VII, 72—73, решаемся предположить, что источником для них послужили сведения от Святополка или его окружения, пребы- вавших в Польше с зимы 1016—1017 гг. В таком случае молчание Титмара

о братоубийственной резне 1015 г. стало бы понятным.

Итак, изложение Титмаром событий, связанных с польско-немецкими отношениями 1015—1017 гг., утверждает нас в мысли, что картина, ри- суемая «Повестью временных лет» верна и Святополк появился при дворе польского князя Болеслава I только зимой 1016—1017 гг., после битвы у Любеча. Болеслав немедленно начал переговоры о мире с Генрихом И, но они не привели к успеху — вероятно, главным образом потому, что герман- ский император возлагал надежды на совместные действия против Польши с новым киевским князем Ярославом Владимировичем, союз с которым был заключен в 1017 г. По той же причине оказалось неудачным и сватовство Болеслава к сестре Ярослава Передславе. Будучи вынужден обороняться на западе, польский князь, естественно, не мог оказать сколько-нибудь ак- тивной помощи своему русскому зятю Святополку Владимировичу, но кое- какие действия все-таки предпринял уже в 1017 г. Какие именно, позволяет судить внимательное прочтение все той же «Хроники» Титмара.

В последних главах своего труда саксонский хронист оставил подроб- ное описание похода Болеслава Храброго на Киев в 1018 г. После описания поражения Ярославова войска на берегах Западного Буга 22 июля 1018 г. (Thietm. VIII, 31, р. 528; Назаренко, 19936, с. 136—137, 142; речь идет о сражении, которое под тем же 1018 г. описано и в «Повести временных лет»: «Ярослав же, совокупив Русь и варягы и словене, поиде противу Бо- леславу и Святополку [и] приде Волыню и сташа обапол рекы Буга», — после чего следует рассказ о разгроме Ярослава и его бегстве в Новгород: ПСРЛ, 1, стб. 142—143; 2, стб. 130) Титмар продолжает: «Тем временем Ярослав силой захватил какой-то город, принадлежавший тогда его брату, а жителей увел [в плен]. На город Киев, чрезвычайно укрепленный, по наущению Болеславову часто нападали враждебные печенеги, пострадал он и от сильного пожара. Хотя жители и защищали его, однако он быстро был сдан иноземному войску: оставленный своим обратившимся в бегство королем, [Киев] 14 августа принял Болеслава и своего долго отсутство- вавшего господина Святополка» («Interea quedam civitas frartri suo tunc obediens a Iarizlavo vi capitur, et habitator eiusdem abducitur. Urbs autem Kitawa nimis valida ab hostibus Pedeneis ortatu Bolizlavi crebra inpugnacione concutitur et incendio gravi minoratur. Defensa est autem ab suis habitatoribus, sed celeriter patuit extraneis viribus; namque a rege suo in fugam verso relicta XVIIII. Kal. Sept. Bolizlavum et, quem diu amiserat, Zuentepulcum seniorem suum ... susce- pit»: Thietm. VIII, 32, p. 530; Назаренко, 19936, с. 137,142). В соответствии с прямым смыслом повествования это место следует понимать так, будто Ярослав немедленно после поражения у Волыня и еще до падения Киева успешно штурмует какой-то город своего брата — крайне вероятно, Свято- полка; хотя хронисту известно о существовании еще одного, кроме Свято- полка и Ярослава, сына Владимира (очевидно, Бориса) (Thietm. VII, 65, р. 478; Назаренко, 19936, с. 135,141,174, коммент. 65, с. 179, коммент. 74), он нигде не сообщает о каком бы то ни было его участии в усобице. Такое поведение Ярослава находится в непримиримом противоречии не только с рассказом летописи, согласно которому после битвы «Ярослав ... убежа с 4-ми мужи Новугороду», но и с другими показаниями самого Титмара: его описанием сокрушительного разгрома русского войска на Буге, а также словами, что Киев был оставлен «своим обратившимся в бегство коро- лем». Поэтому надо думать, что разорение братня города Ярославом не могло иметь места между 22 июля и 14 августа 1018 г.

Текстологический анализ глав VIII, 31—32 также убеждает в возмож- ности анахронизма. Последние пять глав «Хроники» (VIII, 30—34) не несут никаких следов личной правки Титмара, каковые прослеживаются еще в главе VIII, 29. Характерные зрительные ошибки писца— «гех ruro- rum» вместо «гех Ruscorum» (VIII, 31), «agere» вместо «а rege» (VIII, 32), «cunet» (!) вместо «cuncta», «Kitawa» (Киев) вместо «Kiiawa» или «Kuawa» (там же) \ «gratiam» вместе «Greciam» (VIII, 33) и т. п. — доказывают, что 1

Это — первое в латиноязычной литературе упоминание названия столицы Руси; следующее по времени — полувеком позже (Chive Адама Бременского: Adam II, 22, р. 70). Уже по этой причине (а также потому, что именно форма топонима у Титмара стала одним из краеугольных камней экзотических этимологий) оно заслуживает специального обсуждения (ср.: Назаренко, 19876, с. 220—222; он же, 19936, с. 177—178, коммент. 71). Топоним «Киев» встречается в «Хронике» Тит- мара дважды, оба раза в составе финальных «русских» глав (VII, 74; VIII, 32), ос- нованных на информации участника киевского похода 1018 г., но формы его не- схожи: Cuiewa / Kitawa Впрочем, этот разнобой объясним. Закономерные коле- бания в субституции слав, у (др.-русск. ы) наблюдаются у Титмара и в других слу- чаях; см., например: Pribuvoio (Thietm. IV, 58, p. 158), но Prebizlavo (ibid. IV, 64, p. 204); Wissegrodi (ibid. VI, 12, p. 288) < слав, vyse-, но Budusin (ibid. V, 9, p. 230 и др.) < луж. Budysin (Stieber, 1967, S. 110). Что касается буквы «t» в Kitawa, то она может быть одним из обсуждаемых достаточно многочисленных ошибочных про- чтений переписчиком чернового оригинала, которые встречаются именно в пяти последних главах «Хроники», оставшихся невыправленными автором. Таким обра- зом, судя палеографически, оригиналом в данном случае могла быть как форма *Kuawa (если жестко ориентироваться на Cuiawa Титмара в другом месте), так и *Kiiawa. При подобной неоднозначности древнейших латинских упоминаний (Титмар допускает форму с /, Адам прямо ее приводит) решающее значение приоб- ретают ранние данные других языковых традиций: KWY’ ВН / КйуаЬа арабо-пер- текст был переписан с какого-то чернового варианта, представлявшего собой, по всей вероятности, «стенографическую» запись, сделанную либо самим хронистом, либо, скорее всего, его секретарем непосредственно со слов информанта и потому достаточно неразборчивую. Можно обнаружить и некоторые следы непоследовательности повествования, свойственной уст- ному рассказу. Так, например, в главе VIII, 31 Ярослав Владимирович на- зван «королем Руси» («гех Ruscorum») без упоминания имени, тогда как в следующей главе он фигурирует уже только под собственным именем Iarizlavus, но без указания, что речь идет о том самом «короле Руси», о ко- тором сообщалось чуть выше, так что для непосвященного читателя оста- ется совершенно неясным, кем же является этот впервые выступающий здесь в «Хронике» Iarizlavus. Мы имеем дело с одной из тех шероховатос- тей, которые обычно впоследствии тщательно сглаживались хронистом прямо в беловом автографе, как о том свидетельствуют многочисленные авторские корректуры на полях и между строк, которыми испещрена вся рукопись, за исключением, повторяем, последних пяти глав.

Но если мы располагаем лишь «сырой» записью устного рассказа, можно ли придавать решающее значение слову interea («тем временем»), которое открывает главу VIII, 32 и с которого начинается приведенный нами выше фрагмент? Оно могло появиться вследствие естественного же- лания записывавшего устный рассказ снабдить его стереотипными логиче- скими связками, но вследствие незнакомства с сутью описываемых событий это было сделано неудачно; само же устное повествование, основываясь на припоминаниях, разумеется, не обязано было придерживаться строгой хро- нологической последовательности. Дополнительные аргументы в подкреп- ление такого предположения будут приведены ниже; пока же для нас до- статочно констатировать, что характер текста глав VIII, 31—32 позволяет подозревать в интересующем нас известии анахронизм.

Согласно существенно более позднему рассказу польского хрониста Галла Анонима (начало XII в.), впрочем, весьма сбивчивому, Ярослав по- стоянными нападениями тревожил отступавшие из Киева польские отряды (Gall. 1,7; Галл, с. 35; Щавелева, 1990, с. 44, 51). Однако отнести захват Ярославом анонимного города к этому времени не позволяют не только хронологические соображения. Главное в том, что Титмару не были извест- ны ни обстоятельства возвращения Болеслава из русского похода, ни даже — как, вопреки общепринятой точке зрения, мы постараемся показать ниже — сам факт этого возвращения, что и понятно: ведь уже 1 декабря 1018

г. мерзебургского епископа не было в живых (Ann. Quedl., а. 1018, р. 84; Chron. episc. Merseb., p. 177). Пространный и изобилующий деталями рассказ о пребывании Болеслава в Киеве — практически последнее, что Титмар успел внести в свою «Хронику», — был записан, судя по всему, со слов одного из саксонских рыцарей, составлявших, как уже упоминалось, вспомогательный отряд в польском войске и отпущенных Болеславом из Киева, когда Святополк «с радостью [стал принимать] местных жителей, приходивших к нему с изъявлением покорности» («Omnes hii tunc domum remittebantur, cum indigenas adventare, fideles sibi apparere senior prefatus letabatur»: Thietm. VIII, 32, p. 530; Назаренко, 19936, с. 137, 143), т. e. рань- ше, чем сам польский князь покинул столицу Руси. Остается единствен- ное — признать, что информант немецкого хрониста имел в виду какой-то эпизод борьбы Ярослава со Святополком, имевший место до битвы у

Волыня в июле 1018 г. Но когда именно? И возможно ли связать его с каким-либо из известных событий усобицы Владимировых сыновей?

В историографии нам не удалось найти никаких попыток истолковать это загадочное сообщение Титмара Мерзебургского. Высказывались лишь догадки, что городом, подвергшимся нападению Ярослава, мог быть Туров, являвшийся уделом Святополка при жизни Владимира (Линниченко. 1884, с. 89, 100; Jakimowicz, 1936, s. 85; Grabski, 1957, s. 207), Пинск или да- же «Вышгород — штаб-квартира злодейских мероприятий Святополка» (Ильин Н. Н., 1957, с. 117). Между тем интересное соображение на этот счет, оставшееся, насколько нам известно, незамеченным в науке, было высказано еще одним из издателей «Хроники» Титмара Р. Хольтцманном. В главе VII, 65 мерзебургский епископ пишет, что только по заключении в октябре — ноябре 1017 г. польско-немецкого перемирия (предварявшего будишинский мир) император Генрих II «узнал, что король Руси, как обещал ему через своего посла, напал на Болеслава, но, овладев [неким] городом, ничего [более] там не добился. Названный герцог (Болеслав I. — А. Н.) вторгся затем с войском в его королевство, возвел на престол его брата, а своего зятя (Святополка. — А. #.), долго пребывавшего в изгнании, и до- вольный вернулся на родину» («... tunc primo conperit Ruszorum regem, ut sibi per intemuncium promisit suum, Bolizlavum peciisse nilque ibi ad urbem posses- sam proficisse. Huius regnum prefatus dux postea cum exercitu invadens generum suimet et fratrem eius diu expulsum inthronizavit et hilaris rediit»: Thietm. VI, 65, p. 478; Назаренко, 19936, с. 135, 140). Речь идет о совместных русско-не- мецких действиях против Польши летом 1017 г. Городом, на который напал тогда Ярослав, было, согласно практически единодушному мнению исто- риков (Карамзин, 2, примеч. 10; Соловьев С. М., 1, с. 202; Zakrzewski, 1925, s. 287; Grabski, 1957, s. 196—197; Trillmich, 1957, S. 562, Anm. 443; Королюк, 1963, с. 241; Пашуто, 1968, с. 36, 309, примеч. 48; Свердлов, 19726, с. 229; он же, 1, с. 74, примеч. 27; Головко, 1988, с. 25; и др.), Берестье — ср. известие под тем же 1017 г. в «Новгородской Первой летописи»: «Ярослав иде к Бе- рестою» (НПЛ, с. 15, 180; следуя за текстологическими построениями

А. А. Шахматова [1908в, с. 228—230], Д. С. Лихачев [1996, с. 475; см. также: Бережков, 1963, с. 225—226] считает, что «Новгородская Первая летопись» в данном случае всего лишь дублирует известие «Повести временных лет» о походе Ярослава Владимировича к Берестью в 1022 г. [ПСРЛ, 1, стб. 146; 2, стб. 134]; однако эта точка зрения была подвергнута основательной критике: Grabski, 1957, s. 196—197; Kuczynski, 1958, s. 244; Lowmiariski, 1986a, s. 236; Назаренко, 1982, с. 182—183; см. также ниже). Столь же единодушно все без исключения комментаторы принимают как нечто само собой разумею- щееся, что упоминаемый здесь поход польского князя Болеслава I на Русь— это знаменитый киевский поход летом следующего 1018 г., по- дробно описанный Титмаром в другой, VIII, книге своей «Хроники». Эта внешне естественная точка зрения восходит к первым комментированным изданиям Титмарова труда и от долгого повторения стала производить впечатление единственно возможной (см., например: Грушевськин, 2. с. 13, прим. 1; Zakrzewski, 1925, s. 287; Ильин Н. Н., 1957, с. Ill; Kuczyriski. 1958, s. 255; Грабский, 1958, с. 178; Королюк, 1964, с. 258; Пашуто. 1968. с. 37; и мн. др.). Высказанное мимоходом особое мнение Р. Хольтцманна, что следует считаться с вероятностью какой-то не известной нам по другим источникам экспедиции Болеслава, имевшей место в 1017 г. (Holtzmann R.. 1935b, S. 479, Anm. 7), самим исследователем никак не было обосновано. Возможно, поэтому оно не нашло отклика в историографии и даже в по- следующих изданиях «Хроники» Титмара, комментарий которых в целом следует за Р. Хольтцманном (Trillmich, 1957, S. 427, Anm. 231) или учи- тывает его (Jedlicki, 1953, s. 562, przyp. 443), было вытеснено упомянутым opinio communis. Однако целый ряд текстологических соображений, как нам кажется, неопровержимо свидетельствует именно в пользу мнения Р. Хольтцманна.

В самом деле, в записанных одновременно с главой VII, 65 или чуть позже главах VII, 72—73 Титмар, повествуя о браке Святополка и Боле- славны, о заговоре Святополка против отца, о заключении его вследствие этого в темницу, о смерти Владимира и о бегстве бывшего туровского князя в Польшу к тестю, нигде ни намеком не проговаривается о том, что уже знает о походе Болеслава на Киев в 1018 г. Далее, так как глава VII, 65 (в отличие от некоторых других частей VII книги, как мы увидим ниже) не является позднейшей вставкой, а написана тем же самым почерком, что предыдущий и последующий текст (писец D по классификации Ф. Курце — Р. Хольтцманна: Schmidt L., 1905, fol. 171), и на той же странице, что и глава VII, 66, то, признавая известие в главе 65 известием о возвращении польского князя из похода на Киев, мы будем вынуждены признать также, что и VII, 65, и весь последующий текст VII и VIII книг записан хронистом не ранее конца октября 1018 г., даже если принять самую сжатую хронологию: 14 августа Болеслав в сопровождении Святополка вступает в Киев, где задерживается на три—четыре недели, затем поспешно отступает, и сведения об этом чуть ли с нарочным попадают в Мерзебург. Такое пред- положение является совершенно невероятным. Из текста двух последних книг «Хроники» хорошо видно (и это уже отмечалось текстологами: Kurze, 1889,

S. 61—86, особено 67, 82—83; Holtzmann R., 1935b, S. XXIX, 396, Anm. 2; S. 500, Anm. 1), что написаны они были не разом, а постепенно, и не в октябре — ноябре 1018 г., а в течение 1017—1018 гг., по мере того как автор получал сведения об описываемых событиях (это принципиальное об- стоятельство почему-то игнорирует в своей критике нашей гипотезы М. Б. Свердлов [1, с. 75—77, примеч. 29], как, впрочем, и другие тексто- логические аргументы, которые в данном вопросе являются решающими). Так, изложив в главе VIII, 1—7 происшествия января — апреля 1018 г., Титмар прерывает хронологическое повествование, чтобы главы VII, 8—17 заполнить слухами о чудесах и т. п., простодушно пояснив, что ждет, пока «летучая молва не доставит чего-либо нового для моего пера» (Thietm. VIII,

8, p. 502: «... dum fama velox aliquid novi ad scribendum deferat mihi»); далее же, начиная с главы VIII, 18, продолжается изложение текущих со- бытий мая — июня 1018 г.

Единственным отрезком VII книги, который скорее всего был написан в 1018 г., когда хронист уже располагал сведениями очевидцев киевского похода Болеслава I, является глава VII, 74, но она, несомненно, является позднейшим добавлением, сделанным во время работы Титмара уже над последними «русскими» главами VIII книги. Этот тезис уже был обоснован нами ранее (Назаренко, 19936, с. 179—190, коммент. 77); напомним свою аргументацию, одновременно расширив и усовершенствовав ее.

Глава VII, 74 занимает в рукописи большую часть fol. 175г, тогда как fol. 175v начинается главою VII, 75. Последние слова главы VII, 74 были написаны уже вне разграфленного поля fol. 175г— сначала в виде марги- налии на правом поле, а затем — под последней строкой. Отсюда ясно, что оборот листа в это время уже был занят текстом. О более позднем про- исхождении VII, 74 свидетельствует и то, что записана она рукой самого хрониста, который время от времени возвращался к предыдущим главам, внося в них поправки и дополнения. Когда же было сделано это добавление с характеристикой Владимира? Надо думать, одновременно с записью «рус- ских» глав VIII книги, в основу которых положены сведения, полученные от участников (участника?) киевского похода Болеслава Храброго (на авто- псию указывает, например, сообщение о том, что саркофаги Владимира и его жены Анны «стоят на виду посреди храма» пресв. Богородицы Деся- тинной — «sarcofagis eorundem palam in medio templi stantibus»: Thietm. VII,

74, p. 488; Назаренко, 19936, с. 136, 141). Так как «русские» главы VIII,

31—33 посвящены походу Болеслава на Киев, вокняжению Святопол- ка и последующим событиям конца лета 1018 г., то естественно, что све- дения о Владимире хронист выделил из этого комплекса и поместил рядом с главами VII, 72—73, в которых успел уже год назад довольно подробно рассказать о киевском князе. Вот почему, заметим кстати, вышло так, что Титмар дважды сообщает о смерти Владимира, в главах VII, 73 и VII, 74 — лишнее свидетельство разновременности их записи.

Не противоречит ли, однако, такому выводу тот факт, что текст глав VII, 75—76, в свою очередь, не помещался на странице (его окончание также вынесено на правое поле), т. е. записан после того, как на fol. 176v была начата VIII книга? Если хронист и в самом деле оставил в конце VII книги место для возможных дополнений (как имел обыкновение делать — fol. 184г, например, так и остался незаполненным), то почему более ранние дополнения помещены не сразу после VII, 73, а после более поздних, т. е. после VII, 74? Ведь глава VII, 75 написана заведомо до получения Титмаром информации о событиях в захваченном Болеславом Киеве? Вопросы эти серьезны, но ответ на них, к счастью, возможен и даже, в известном смыс- ле, очевиден. Дело в том, что текст на fol. 175v — 176г (главы VII, 75—76) возник не одновременно. Окончание главы VII, 75 и вся небольшая главка

VII, 76 (так же, как глава VII, 74) являются собственноручными добавле- ниями Титмара. Глава VIII, 1 должна была бы непосредственно следовать за VII,

75 (речь в них идет о хронологически близких событиях — о Рождестве 1017

г. и Богоявлении 1018 г., проведенных императором Генрихом II во Франкфурте), но хронист был вынужден прервать работу над главой VII, 75 на полуслове: надо было навести справку об основании саксонских епархий Карлом Великим (768—814). Это место написано Титмаром по выскоблен- ному тексту, но дата так и осталась «открытой» — DCCC, после чего следует пробел примерно в 12 знаков. Глава VII, 76 (напомним, что в самой рукописи разделения на главы нет, оно привнесено издателями «Хроники») была написана вместе с этим повторным обращением автора к незакон- ченному тексту VII, 75.

Тем самым, последовательность работы Титмара над окончанием VII книги выглядит следующим образом. Завершив главу VII, 73, хронист оставил едва начатый fol. 175г для будущих дополнений, а продолжил на fol. 175v текстом главы VII, 75. Но в начале fol. 176г ему пришлось сделать еще одну, незапланированную, паузу, чтобы уточнить, когда и какие епар- хии были учреждены в Саксонии Карлом; вот почему рассказ об итинерарии Генриха II продолжается на fol. 176v. Уже после этого Титмар решает повествование о событиях нового 1018 г. выделить в отдельную книгу, ки- новарный заголовок которой он вынужден, таким образом, поместить на последней строке предыдущего fol. 176г, пока еще не заполненного до конца. И только через некоторое время хронист собственной рукой вносит исправленный текст окончания главы VII, 75 вместе с записанной тогда же главой VII, 76. Затем, в сентябре — октябре 1018 г., в процессе работы над VIII книгой он получает сведения о событиях на Руси и ту часть их, которая относится к Владимиру, помещает на свободном fol. 175г в качестве про- должения своего рассказа об этом князе.

Таким образом, текстологические наблюдения над последними главами VII книги «Хроники» Титмара Мерзебургского, посвящеными событиям конца 1017 г., убеждают в том, что в момент их записи автор еще ничего не знал о походе польского князя Болеслава I Храброго на Киев летом 1018 г. (так из общих хронологических соображений считал уже С. Закшевский: Zakrzewski, 1925, s. 417, przyp. 15). В главе VII, 65 рассказывается о каком- то более раннем выступлении польского князя против Ярослава — веро- ятно, после ухода последнего из-под Берестья в 1017 г. — с целью во- дворения Святополка в одном из русских городов, скорее всего, в том же Берестье, западном форпосте туровского удела Святополка (Rhode, 1955, S. 66; towmiariski, 1970, s. 240—243). В самом деле, согласно недвусмыс- ленному свидетельству Титмара, Берестье в 1017 г. перешло в руки Яро- слава. Нам уже приходилось отмечать (Назаренко, 19846, с. 16, примеч. 17; он же, 19936, с. 157—158, коммент. 42), что в науке закрепился неверный перевод фразы Титмара «... nilque ad urbem possessam proficisse», которая почему-то понимается так, будто Ярослав осаждал какой-то город, но не сумел овладеть им (Фортинский, 1872, с. 194; Линниченко, 1884, с. 90; Zak- rzewski, 1925, s. 300; Laurent — Strebitzki, 1892, S. 323; Holtzmann R., 1939, S. 334; Jedlicki, 1953, s. 562; Rhode, 1955, S. 60, Anm. 136; Widera, 1961, S. 39; Grabski, 1957, s. 196; Kuczynski, 1958, s. 244; Пашуто, 1968, с. 36; Свердлов, 19726, с. 291; он же, 1, с. 65; Рапов — Ткаченко, 1980, с. 61; Рорре, 1981а, р. 20; и др.). Между тем смысл слов Титмара совершенно противоположен: «urbs possessa» (participium perfecti passivi) может обозначать только город, которым уже овладели, а никак не тот, которым еще только предстоит овладеть; в последнем случае стояло бы «ad urbem possidendam» (ср. Thietm. II,

6, p. 46: «ad Mogontiam denuo possidendam» — «для того, чтобы снова овладеть [городом] Майнцем»). Правильно понял текст только М. С. Гру- шевский (2, с. 11; см. также вслед за ним: Головко, 1988, с. 25; смысл воз- ражений М. Б. Свердлова [1996, с. 621, коммент. 1] остался нам непонятен: суть дела не в том, что предлог ad может иметь и «целевое значение», а в том, что пассивное причастие прошедшего времени не могло выступать в роли герундия). Тот факт, что Берестье располагалось на правом, русском, берегу Западного Буга, не может служить аргументом против его отож- дествления с городом, атакованным Ярославом в 1017 г., как иногда считали (Линниченко, 1884, с. 87, примеч. 1), так как бежавшему в Польшу после поражения у Любеча Святополку естественно было укрыться именно в Берестье.

Этот вывод существен еще и в том отношении, что снимает мно- гократно высказывавшиеся недоумения по поводу несоответствия данных Титмара о «веселом возвращении» («hilaris rediit») Болеслава из якобы киевского похода 1018 г. с рассказом «Повести временных лет», рисующей это возвращение как поспешное бегство в результате антипольского на- родного возмущения, подстрекаемого «безумным» Святополком (ПСРЛ, 1, стб. 143—144; 2, стб. 131). Такое противоречие (наряду с некоторыми дру- гими соображениями) породило сомнения в достоверности летописной вер- сии, которую объясняли припоминаниями о более близких времени лето- писца событиях— польской помощи киевскому князю Изяславу Яро- славичу (1054—1078, с перерывами) в 1069 г. (там же, 1, стб. 174; 2, стб. 163; см. также главу XI) (Kartowicz, 1872, s. 19; Линниченко, 1884, с. 94; Шахматов, 1908в, с. 439—440; Ильин Н. Н., 1957, с. 111—112; Kuczynski, 1958, s. 255; Королюк, 1964, с. 258; Головко, 1988, с. 32), хотя предпри- нимались и попытки как-то согласовать данные Титмара с древнерусской летописью (Ловмяньский, 1967, с. 27; Свердлов, 1972а, с. 154—155). Теперь же сообщение в главе VII, 65 Титмаровой «Хроники» о «веселом возвра- щении» Болеслава из числа аргументов в споре об обстоятельствах возвра- щения польского князя из Киева в 1018 г., полагаем, надо исключить.

Итак, если после всего сказанного согласиться с предположением Р. Хольтцманна, то надо будет признать, что Берестье и было тем горо- дом Святополка, который пришлось вторично, прежде чем направиться к Волыню навстречу польскому войску, брать Ярославу летом 1018 г. Вме- сте с тем, принимая к сведению сообщение Титмара о неизвестном по другим источникам походе Болеслава против Руси осенью 1017 г., вовсе не обязательно вслед за Р. Хольтцманном связывать его с другим сообще- нием хрониста о взятии Ярославом какого-то Святополкова города, имев- шем место, как мы выяснили, до сражения у Волыня, т. е. до 22 июля 1018

г. Более вероятным представляется другое решение. Коль скоро анахронистический характер известия Титмара о захвате Ярославом брат- ня города объясняется тем, что главы VIII, 31—33 являются не вполне обработанной записью устного рассказа, то нельзя ли в самом тексте об- наружить какие-либо следы логики рассказчика, которые могли бы по- служить ориентиром для датировки этого события? Нам кажется, что можно. Ведь непосредственно вслед за ним у Титмара идет речь о пече- нежских набегах на Киев и о большом киевском пожаре. Между тем есть основания думать, что и эти события имели место не после битвы у Во- лыня, а до нее, но, в отличие от занимающего нас известия о городе Свято- полка, захваченном Ярославом, они поддаются определенной датировке по данным других источников.

К 1017 г. приурочивает какой-то пожар в Киеве «Повесть временнных лет», но текст этой статьи испорчен и выглядит по-разному в различных списках. В Лаврентьевском списке видим явно дефектное: «Ярослав иде (куда? — А. Н.) и погоре церкви» (ПСРЛ, 1, стб. 142). В списках группы Ипатьевского фраза уже подправлена: «Ярослав ввоиде в Кыев и погореша церкви» (там же, 2, стб. 130); аналогичный вариант находим в Радзивилов- ском и Академическом списках, которые нередко обнаруживают специфи- ческие схождения с Ипатьевским, в отличие от Лаврентьевского: «Ярослав вниде в Киев и погореша церкви» (там же, 1, стб. 142, примеч. и, 69—70; 39, с. 62). Так как в статье предыдущего года летописец уже сообщил, что «Ярослав же седе Кыеве» после победы над Святополком у Любеча, то с учетом приводившегося нами выше известия «Новгородской Первой лето- писи» о походе Ярослава к Берестью в 1017 г. еще Н. М. Карамзин (2, примеч. 10), считавший пропуск в тексте Лаврентьевского списка первич- ным, а добавление «в Кыев» — неудачной поправкой, предлагал читать: «Ярослав иде к Берестию» и т. д. Хотя эта точка зрения нашла сторонни- ков (Ильин Н. Н., 1957, с. 121; Lowmiariski, 1986а, s. 492), думаем, что в такой конъектуре нет необходимости: киевская летопись, не сохранившая сведений о походе Ярослава к Берестью, могла сохранить таковые о его возвращении из этого похода — быть может, спешном, вызванном напа- дением степняков на Киев и одновременном большому пожару. В то же время вторая часть рассматриваемого летописного известия исправнее пе- редана именно в Лаврентьевском списке, который предлагает, безусловно, lectio difficilior — редкую форму единственного числа «церкви» (перво- начально «церкы»). Несмотря на то что слова «... и погоре церкви» смуща- ли уже составителя «Троицкой летописи» (текстуально максимально близ- кой к Лаврентьевскому списку) и он подверг их правке («...и погоре церк- вей много Кыеве»: Приселков, 1950, с. 128), из сравнения Лаврентьевского и Троицкого списков видно, что в их общем протографе (т. е., очевидно, своде великого князя Михаила Ярославича 1305 г.: Лурье, 1976, с. 17—66 и схема на с. 58) глагол стоял именно в единственном числе — «погоре», а не во множественном — «погореша», как в Ипатьевском, Радзивиловском и Академическом списках. Слова «погоре церкви» без дополнительного ука- зания, какая именно церковь сгорела, не имеют смысла, потому что в Киеве того времени была, конечно же, не одна церковь. Если так, то речь, надо думать, идет о пожаре какого-то большого храма, но не Десятинной церкви (как предполагал в своей реконструкции А. А. Шахматов: 1908в, с. 576), а Софийского собора, который (пожар) Титмар относит к 1017 г., поскольку, говоря о встрече Святополка киевским митрополитом в 1018 г. «в кафед- ральном соборе святой Софии», замечает, что последний «в предыдущем году по несчастному случаю сгорел» («... in sancte monasterio Sofhiae, quod in priori anno miserabiliter casu accidente combustum est»: Thietm. VIII, 32, p. 530; Назаренко, 19936, с. 137, 143; о термине monasterium в значении «кафед- ральный собор» [ср. нем. Miinster] см.: Рорре, 1981, р. 17, 51—52, not. 4—10; Назаренко, 19936, с. 187—188, коммент. 95). Это предположение способно до известной степени объяснить и порчу летописного текста: упоминание собора св. Софии под 1017 г. озадачило, надо думать, одного из редакторов «Повести временных лет» (ввиду того, что о заложении Софийского храма здесь сообщается двадцатью годами позже, в статье 1037 г.: ПСРЛ, 1, стб. 151; 2, стб. 139), который и исключил его (к аналогичным текстоло- гическим заключениям пришел также А. Поппэ: Рорре, 1981, р. 18—19). Как бы то ни было, и летопись, и Титмар знают о пожаре в Киеве в 1017 г., и с этим-то пожаром логично отождествить тот, о котором говорится в главе VIII, 32.

Столь же естественно было бы связать этот пожар 1017 г. с напа- дением печенегов, тем более что у Титмара об обоих событиях сказано как об одновременных. В пользу такого предположения свидетельствуют два ряда аргументов.

Во-первых, хронист сообщает о «частых набегах» («crebra inpugna- сіо») степняков, т. е. имеет в виду неоднократные нападения в течение дли- тельного времени, а не только сопутствовавшие выступлению Болеслава летом 1018 г. Во время походов польского князя на Русь как в 1013, так и в 1018

г. (Thietm. VI, 91; VIII, 32, р. 382, 530; Назаренко, 19936, с. 135, 137, 139,143,154—156, коммент. 31; 199, коммент. 105) печенеги действовали в качестве польских союзников. Это дает основание думать, что существо- вало какое-то долгосрочное антирусское соглашение Болеслава Храброго со степью, заключение которого иногда связывают (Пашуто, 1968, с. 35) с деятельностью миссийного архиепископа Бруно Кверфуртского, который, как известно по его собственноручному подробному описанию в послании к германскому королю Генриху II, в 1008 г., возможно, по поручению Боле- слава, побывал в Киеве и у печенегов (Epist. Brun., p. 98—100; русские переводы соответствующего пространного фрагмента послания: Гильфер- динг, 1856, с. 8—34; Оглоблин, 1873, с. 1—15; Свердлов, 1, с. 49—51; Наза- ренко, 1999, с. 314—315). Однако вовсе не исключено, что Древнепольское государство нашло себе союзника против Руси в лице какой-то части степняков значительно раньше (Paszkiewicz, 1954, р. 88, not. 4; idem, 1996, s. 97—98; Grabski, 1957, s. 180). Правдоподобность этой гипотезы обуслов- лена тем общим соображением, что печенеги были естественными союзни- ками Польши в борьбе против Руси со времени появления русско-польской границы, существование которой засвидетельствовано уже запиской ис- панского еврея-путешественника Ибрагима Ибн Якуба в 965/6 г. (Куник — Розен, 1878, с. 49; Ibr. Ja’k., р. 50, 147) и известным регестом «Dagome iudex» ок. 990 г. (Ktirbisowna, 1962, s. 393—394; подробнее о проблеме рус- ско-польской границы во второй половине X в. см. в главе VIII). Видимо, именно наличием координации действий между печенегами и первыми Пястами объясняется тот факт, что поход Владимира Святославича к польско-русскому пограничью в 992/3 г., сразу после смерти польского кня- зя Мешка I, вызвал наезд степняков на столицу Руси (ПСРЛ, 1, стб. 122; 2, стб. 106; подтверждением точности летописной даты может служить сооб- щение «Хильдесхаймских анналов» под 992 г. об угрожавшей только что занявшему польский трон Болеславу I «большой войне с Русью»: «... im- minebat... illi grande contra Ruscianos bellum»: Ann. Hild., p. 25). Сложение политических связей между формировавшимся Древнепольским государ- ством и Печенежской степью должно было существенно облегчаться тем, что политическое влияние и эпизодические набеги печенегов простирались до Верхнего Повисленья. Константин Багрянородный в середине X в. прямо утверждал, что один из печенежских «округов» (0єца) на правобережье Днепра — Явдертим (’ Іа(38єрт'іц.) — граничил с лехитским племенем лендзян и что печенеги постоянно воюют против белых хорватов (Const. DAI, cap. 31.8—87, 37.43—44, 1967, p. 152, 168; 1989, p. 140—141, 156—157). Таким образом, не было бы ничего удивительного, если бы Болеслав I, которому в 1017 г., напомним, пришлось вести войну на два фронта (против Германии Генриха II и Руси Ярослава Владимировича) прибег бы к ис- пытанному приему — навел бы на Киев печенегов. В таком случае понятно, почему Ярослав не смог развить свой успех под Берестьем и вынужден был спешно вернуться в столицу (Ильин Н. Н., 1957, с. 121—122; здесь автор едва ли оправданно, как то будет показано ниже, привлекает и данные «Пряди об Эймунде», в которой «Бурицлав», якобы Святополк, приводит на столицу «Гардарики»-Руси войско «бьярмов» — якобы печенегов: Рыдзев- ская, 1978а, с. 95—96; Джаксон, 1994, с. 97,111).

Во-вторых, следует учесть, что «Софийская Первая» и «Новгородская Четвертая» летописи (отражающие, по А. А. Шахматову, так называемый «Свод 1448 г.»: Шахматов, 1938, с. 151—160; Лурье, 1976, с. 67—121) поме- щают под 1017 г. не только заложение св. Софии в Киеве, как «Новгород- ская Первая летопись», но и то нападение на Киев печенегов, о котором в

«Повести временных лет» говорится в статье 1036/7 г. (ПСРЛ, 1, стб. 150— 151; 2, стб. 138—139; 4, с. 108; 5, с. 132). В этой связи необходимо под- черкнуть, что как раз «Софийской Первой» и «Новгородской Четвертой» летописям, в отличие от «Повести временных лет», известны некоторые подробности событий 1017—1018 гг., аутентичность которых подтверждает- ся данными Титмара Мерзебургского. Только эти летописи (как и другие, более поздние, памятники, восходящие к «Своду 1448 г.») сообщают о том, что Передслава, сестра Ярослава, стала наложницей (по Титмару — женой) польского князя (см. выше). В «Софийской Первой» и «Новгородской Четвертой» летописях имеется также множество иных дополнительных сравнительно с «Повестью» сообщений, достоверность которых не вызы- вает сомнений (Шахматов, 1908в, с. 212—231; Кучкин, 1995, с. 98—102). Поэтому можно согласиться с А. А. Шахматовым (1908в, с. 228—230), что уже новгородский свод 1167 г. имел аналогичную статью 1017 г., в которой, как в Синодальном списке «Новгородской Первой летописи», сообщалось также о походе Ярослава к Берестью. Трудно, однако, согласиться с тем, как известный текстолог объясняет происхождение этой статьи. При по- строении сложной гипотезы о возникновении статьи 1017 г. в своде 1167 г. он исходил из датировок «Повести временных лет», т. е. из предположения, что три события, объединенные сводом 1167 г. под одним 1017 г., в дейст- вительности были разновременны: поход на Берестье произошел в 1022, нападение печенегов — в 1036, а заложение св. Софии — в 1037 г.; соеди- нение же всех трех известий в новгородском своде XI в. было якобы ре- зультатом сокращения новгородским сводчиком гипотетического «Древ- нейшего киевского свода», в котором еще не было хронологической погод- ной сетки. Далее А. А. Шахматов вынужден сделать еще одно допущение: что составитель свода 1167 г., устанавливая хронологию и «недоумевая, куда отнести» эти три сообщения, «не сумел отождествить их с соответствую- щими известиями» «Повести», — а это выглядит чрезвычайно малоправдо- подобным. Как мог новгородский сводчик не сопоставить сообщение о «заложении великого града Киева», Золотых ворот и св. Софии в своем тексте с имеющим определенную дату (1037 г.) местом «Повести», которое практически дословно с ним совпадает? Более того, дублирование известия о св. Софии в «Новгородской Первой летописи» под 1037 г. явилось след- ствием как раз соотнесения с текстом «Повести временных лет». Кроме того, совершенно непонятно, почему соединение трех упомянутых известий произошло именно под 1017 г. — датой, по А. А. Шахматову, случайной — хотя она вряд ли является таковой, если учесть свидетельство Титмара о по- ходе Ярослава к польской границе в 1017 г. Последнее, в сущности, опро- вергает построение А. А. Шахматова, по крайней мере, применительно к од- ному из компонентов статьи 1017 г. — походу на Берестье, который якобы на самом деле произошел в 1022 г. Ввиду всех этих трудностей приходится признать, что А. А. Шахматову не удалось предложить удовлетворительно- го объяснения происхождения статьи 1017 г. в новгородском летописании.

Другой из компонентов статьи 1017 г. в «Софийской Первой» и «Нов- городской Четвертой» летописях — сообщение о заложении киевского ми- трополичьего собора св. Софии — также отнюдь не может быть безуслов- но отнесен к 1037 г., как считал А. А. Шахматов, причем не только ввиду явно сводного характера статьи 1037 г. в «Повести временных лет» (здесь как бы подведены итоги деятельности Ярослава к началу его едино- державного правления после смерти в 1036 г. брата, черниговского князя Мстислава) и даже отвлекаясь от альтернативной «новгородской» дати- ровки 1017 г. Мнения исследователей о времени построения Софийского собора в Киеве разделились (см. обширную историографию в работе: Рорре, 1981а, р. 15—66, сам автор которой отстаивает 1037 г. как дату за- ложения). Ссылки сторонников более ранней датировки на приводившееся нами выше упоминание «кафедрального собора святой Софии» у Тит- мара, разумеется, ничего не доказывают, так как собор того времени мог быть и деревянным (Назаренко, 19936, с. 187—189, коммент. 95), но вот наличие на штукатурке каменного собора граффити, предположительно датированных 6540 и даже 6530 гг. (Высоцкий, 1966, № 1—2; см. в по- следнее время: Орел — Кулик, 1995, с. 124—125), при всей неоднознач- ности прочтения этих дат (Рорре, 1981а, р. 36—37), делает вопрос по мень- шей мере дискуссионным; ср. также интерпретацию, хотя и небесспорную, княжеского знака в граффито № 75 по корпусу С. А. Высоцкого как знака полоцкого князя Брячислава Изяславича, умершего в 1044/5 г. (Белецкий, 1995, с. 92—94; он же, 1997, с. 120), что, впрочем, давало бы terminus ante quern не для заложения собора, а для его внутренней отделки.

В таком случае, коль скоро в правильности «новгородской» хроно- логии относительно похода Ярослава к Берестью усомниться мы не вправе, а, относительно построения киевской Софии обязаны допустить ее воз- можность, то есть ли причины отрицать, что и нападение печенегов также действительно состоялось в 1017 г.? Таких причин мы не видим.

Итак, с большой степенью вероятности можно полагать, что пожар в Киеве и печенежские наезды, описанные у Титмара в главе VIII, 32 сразу же после интересующего нас сообщения о захвате Ярославом какого-то города Святополка, имели место летом — осенью 1017 г., когда Ярослав был занят военными действиями под Берестьем. Но тогда возникает естественное впечатление, что все анахронизмы в начале главы VIII, 32 возникли в результате припоминаний об одновременных событиях, ины- ми словами, что взятие города, о котором говорится здесь, — это захват Ярославом Берестья в 1017 г., уже описанный в свое время в главе VII, 65 по сведениям из совсем другого источника. Последовательность, в какой эти три эпизода (поход Ярослава на Берестье, набег печенегов на Киев, пожар в столице) приведены информантом Титмара, участником киевского похода 1018 г., и записаны в «Хронике», соответствовала бы, таким обра- зом, реальной последовательности событий. Осведомитель мерзебургского епископа его «Хроники», разумеется, не читал и не мог указать ему на тож- дественность происшествий, изложенных в главах VII, 65 и VIII, 32; у самого же Титмара не было никакого повода для такого отождествления.

* * *

Главным источником для суждений о международных связях Ярослава Владимировича на втором этапе борьбы за Киев, в 1018—1019 гг., служит известная «История гамбургской церкви» бременского каноника Адама (ум. после 1080 г.; об Адаме и его хронике см.: Wattenbach — Holtzmann, 2, S. 566—571). Среди содержащихся в ней многочисленных сведений о Руси есть и следующее. Говоря о смерти в 1016 г. английского короля Этельре- да II (978/9—1016) и о захвате в том же году английского престола Кнутом (1016—1035), сыном умершего 3 февраля 1014 г. датского короля Свена Вилобородого (985—1014), Адам пишет: «Кнут завладел и королевством Этельреда, и его супругой по имени Имма, сестрою нормандского графа Рикарда, которому ради мира Кнут отдал [в жены] свою сестру Маргарету. Потом, когда граф прогнал ее, Кнут отдал ее английскому герцогу Вольфу, а сестру этого Вольфа выдал замуж за другого герцога Годвине, хитроумно рассчитывая браками снискать верность англов и нормандцев; и расчет его не обманул. Граф же Рикард, спасаясь от гнева Кнута, отправился в Иеру- салим и там умер, оставив в Нормандии сына Роберта, чьим сыном является тот Вильгельм, которого французы прозвали Незаконнорожденным (Виль- гельм Завоеватель. — А. Н.)» (Adam II, 54, р. 114—115: «Chnud regnum Adelradi accepit uxoremque eius Immam nomine, quae fuit soror comitis Nort- mannorum Rikardi. Cui rex Danorum suam dedit germanam Margaretam pro federe; quam deinde Chnud repudiatam a comite Wolf duci Anglie dedit, eiusque Wolf sororem copulatam altero duci Gudvino, callide ratus Anglos et Nortmannos per conubia Danis fideliores; quae res eum non fefellit. Et Richardus quidem comes declinans iram Chnud Iherosolimam profectus ibidem obiit, relinquens filium in Nortmannia Rodbertum, cuius filius est iste Willelmus, quem Franci Bastardum vocant»). Этот генеалогический экскурс не представлял бы ин- тереса для историка Руси, если бы к известию о браках сестры короля Кнута хронист не сделал собственноручного примечания: «Кнут отдал свою сестру Эстрид замуж за сына короля Руси» (ibid., schol. 39: «Chnut sororem suam Estred filio regis de Ruzzia dedit in matrimonium»). Маргарета и Эст- рид — два имени одной и той же дочери датского короля Свена (Thoma, 1985,

S. 39). Это недвусмысленно вытекает из свидетельств различных источников, которые именуют датского короля Свена Эстридсена (1047— 1075/6), сыном то Маргареты, то Эстрид. Первое имя было, очевидно, менее употребительным; сыном Маргареты Свена называют только Адам Бременский (Adam II, 54, р. 115) и каталог датских королей аббата Вильгельма (конец XII в.: Geneal. reg. Dan., p. 165); подавляющее же большинство скандинавских источников именуют его сыном Эстрид (Chron. Rosk., p. 22 [ок. 1140 г]; Saxo Gramm., p. 289, 292, 300 [рубеж XII—

XIII вв.]; Снорри Стурл., с. 287, 390, 411 [первая половина XIII в.]; Ann. Ryen., p. 69 [конец XIII в.]; и др.). Следовательно, у Адама речь идет о трех последовательных браках датской принцессы — явлении, впрочем, среди раннесредневековой знати отнюдь не исключительном.

Приведенное известие Адама Бременского уникально: ни в древнерус- ской, ни в скандинавской традиции, несмотря на особый интерес последней к вопросам родословия, подобных сведений нет. Напрашивается заключе- ние, что русский брак сестры Кнута был кратковременным, не оставив по- сле себя потомства, а потому и памяти. Из дальнейшего будет видно, что та- кой вывод справедлив, но он, разумеется, не может лишить интереса вопрос о том, когда именно в промежутке между 1014 и 1035 (смерть Кнута Мо- гучего) гг., при каких обстоятельствах и с какими целями был заключен русско-датский матримониальный союз.

Если относительно времени браков Эстрид-Маргареты с нормандским герцогом и яр лом У львом («герцогом Вольфом» Адама) возможны более или менее точные оценки, то по поводу ее замужества за русского князя в науке не сложилось никакого определенного мнения. В скандинавской историографии, насколько нам известно, этот сюжет не обсуждался. Да и вне ее дело ограничилось догадками. Чаще всего встречается предполо- жение, что речь, возможно, идет о третьем браке Эстрид, который, тем самым, должен был состояться после 1025/8 г. (дата убийства Ульва) или даже позже (Maurer К., 1855, S. 472—473, Anm. 24; Schmeidler, 1917, S. 114, Anm. 9 [так же и в именном указателе: ibid., S. 308, прав, стб.]; Steenstrup, 1925, s. 226—227; Campbell А., 1949, р. 85—86; Hallencreutz et al., 1984, s. 123, not. 39). JI. М. Сухотин (1938, с. 180) отождествил русского мужа Эстрид с сыном киевского князя Владимира Святославича Всеволодом (ПСРЛ, 1, стб. 80, 121; 2, стб. 67, 105), погибшим, как иногда считают на основании «Саги об Олаве Трюггвасоне», в Скандинавии (Снорри Стурл., с. 126; Рыдзевская, 1978в, с. 63; Джаксон, 1993, с. 132, 141, 157, 164, 234— 236, 239—240 [древнеисландский оригинал и русский перевод], где речь идет о некоем «Виссавальде из Гардарики» или «из Аустрвега», т. е. из Руси; впрочем, уже отмечалось, что сведения «Саги» об этом «Виссавальде» не слишком подходят к Всеволоду Владимировичу: Braun, 1924, S. 160—161; Джаксон, 1993, с. 210—211), а значит, отнес брак ко времени до смерти Владимира Святославича 15 июля 1015 г. В. Т. Пашуто (1968, с. 307, при- меч. 58), приведя данные Адама, предпочел воздержаться от их интерпре- тации, тем более что они противоречат убедительному, по мнению исто- рика, тезису Г. Лябуды о польско-датском союзе при Болеславе Храбром (там же, с. 28; Labuda, 1964, s. 143—144). Некоторое внимание этому вопросу уделено в работах М. Б. Свердлова, который поначалу согласился с предположением Л. М. Сухотина (Свердлов, 1967, с. 275), но затем резонно отказался от него, так как «Виссавальд»-Всеволод Владимирович (если это одно и то же лицо), согласно «Саге об Олаве Трюггвасоне», сватался к вдове шведского короля Эрика Победоносного (ум. ок. 993/5 г.), что трудно совместить с данными Адама. Однако, отвергнув кандидатуру Всеволода Владимировича, М. Б. Свердлов продолжал считать мужем Эстрид кого-то из других сыновей Владимира Святого, погибших в усобице по смерти отца; в таком случае брак приходится датировать периодом между смертью Свена Вилобородого и кончиной Владимира Святославича, т. е. между 3 фев- раля 1014 и 15 июля 1015 г. (Свердлов, 1970, с. 83—85; он же, 1, с. 151, примеч. 35).

Ни то, ни другое предположение нельзя признать вполне удовлетвори- тельными. Первое из них невероятно уже потому, что ок. 1025—1028 гг. на Руси не было «сына короля», который годился бы в мужья примерно 25-летней Эстрид, матери по меньшей мере троих детей (Adam III, 14, р. 155); Владимир, старший из Ярославичей, был тогда еще совершенным дитятей (он родился в 1020/1 г.: ПСРЛ, 1,146; 2, стб. 133). Второе выглядит более логичным; так как уже примерно к 1020 г. относится замужество Эстрид за ярла Ульва, то речь должна идти, по мысли М. Б. Свердлова, о ком-то из трех братьев Ярослава Владимировича, которые не пережили усобицу по смерти отца. О ком же? Святополк был в это время женат на дочери польского князя Болеслава I (Thietm. IV, 58; VII, 65, 72, р. 198, 478, 486; Назаренко, 19936, с. 134—136, 139—140; датировка брака колеблется от 1008/9 до 1013/4 г.: там же, с. 167—170, коммент. 52); Святослава Древ- лянского М. Б. Свердлов исключает со сылкой на известие «Никоновской летописи», что у того уже в 1002 г. родился сын (ПСРЛ, 9, с. 68; Татищев, 2, с. 69); таким образом, остаются лишь два кандидата— Борис и Глеб. Од- нако, по-видимому, и Бориса не следовало бы принимать в расчет. Согласно Несторову «Чтению о свв. Борисе и Глебе», Владимир женил «приспевша верстою» Бориса еще до вокняжения последнего на Волыни, откуда он был выведен из-за опасений перед сидевшим в Турове Святополком (Абра- мович, 1916, с. 6). Независимо от того, принимаем или не принимаем мы летописную версию о княжении Бориса (после Владимира Волынского?) в Ростове (об источниковедческой стороне дела см.: Шахматов, 1908в, с. 87— 92), для его пребывания на Волыни все равно не остается времени, если допустить, что его брак, о котором говорит Нестор, — это брак с сестрой Кнута (terminus post quem для которого, как мы уже отметили, — фев- раль 1014 г.), поскольку в конце правления Владимира Святополк нахо- дился в заключении (Thietm. VII, 72—73, р. 488; Назаренко, 19936, с. 136, 141) и не мог представлять опасности для волынского князя (данных Нестора М. Б. Свердлов не учитывает). Следовательно, по логике гипотезы М. Б. Свердлова, если доверять данным Адама Бременского, то надо при- знать, что во второй половине 1014 — первой половине 1015 г. киевский князь Владимир Святославич женил одного из своих сыновей, скорее всего Глеба, на сестре датского короля Харальда (1014—1018/9) и его брата короля Кнута.

Тому, что древнерусские источники ничего не знают о женитьбе Глеба Святославича, позволительно было бы не придавать особого значения. Ху- же другое: не видно конкретных причин, которые могли бы привести в указанные годы к такому политическому браку. М. Б. Свердлов (1970, с. 84) ограничился замечанием: «Можно предположить, что именно в это время (т. е. когда Кнут начал борьбу за Англию. — А. Н.) Кнут, стремившийся упрочить свое положение в Дании и обрести больший авторитет в других скандинавских странах, Швеции и Норвегии, породнился с русским вели- кокняжеским домом». Едва ли столь общее положение годится в качестве аргумента, если оно не подкреплено анализом политической ситуации. Си- туация же была такова. В 1014—1016 гг. Кнут при поддержке старшего брата Харальда и норвежского ярла Эрика Хаконсона в союзе со шведским королем Олавом Шётконунгом (ок. 995 — ок. 1020), своим братом по ма- тери, ведет непрерывную войну в Англии, закончившуюся только в конце 1016 г. Сближение с далеким Киевом (не с Новгородом, с князьями которо- го, как правило, и роднились скандинавские конунги) явно не сулило Кнуту тогда никакой пользы. Можно было бы, конечно, предположить, что ини- циатором выступил не Кнут, а Владимир, искавший в 1014—1015 гг. союз- ника в предстоявшей борьбе против своего мятежного сына, новгородского князя Ярослава (о мятеже Ярослава в 1014 г. см.: ПСРЛ, 1, стб. 130; 2, стб. 114—115). Но и это предположение наталкивается на трудности. Дания мало подходила на роль военного союзника уже потому, что английская война сковала практически все ее силы: Кнут увел в Англию огромный флот в тысячу больших кораблей. Видеть же в союзе с Данией со стороны Киева только дипломатическую игру с целью нейтрализовать новгородско- шведский союз также нельзя, так как этому противоречит датировка по- следнего 1019 г. (см. ниже) и факт тесного сотрудничества Кнута и Олава Шведского в период английской кампании. Итак, гипотеза М. Б. Свердлова о датско-киевском матримониальном союзе плохо вписывается в полити- ческую ситуацию 1014—1015 гг.

Этот неутешительный вывод свидетельствует либо о недостоверности информации, содержащейся в 39-й схолии хроники Адама Бременского, либо о том, что не все возможности ее объяснения были изучены.

Текстологические соображения заставляют думать, что схолия 39 принадлежит перу самого бременского хрониста. В самом деле, она содержится в рукописях как группы В (В 1а [середина XV в.] и ВЗа [список конца XVII в. схолий из рукописи хроники второй половины XII — первой половины XIII в.] по классификации Б. Шмайдлера), так и группы С, а они независимо друг от друга восходят к экземпляру хроники, который остался у Адама, после того как ок. 1076 г. с текста была изготовлена беловая копия для бременского архиепископа Лиемара, легшая в основу списков группы А и вообще не содержавшая схолий. Для оставшегося в руках хрониста ори- гинала его труда характерны изменения и дополнения сравнительно со списками группы А; многие из этих дополнений и дошли до нас в виде схо- лий в рукописях групп В и С (важнейший список группы С— Cl: Chris- tensen, 1948 [факсимиле]; Bolin, 1949, s. 131—158); это, разумеется, не зна- чит, что все схолии восходят к материалам самого Адама или что все дополнения делались только после изготовления списка для архиепископа Лиемара. Таким образом, неправ М. С. Грушевский (2, с. 32, прим. 1), при- писывавший схолию 39 неизвестному позднейшему глоссатору и считавший поэтому ее данные сомнительными. Следует упомянуть о любопытной де- тали. Рукопись В1а вместо «dedit in matrimonium» предлагает не совсем понятное чтение «ш matrimoniom dedit». Поскольку m здесь можно понять как iiio, т. е. tertio («в третий раз»), Б. Шмайдлер, хотя и весьма осторожно, допускал, что этот вариант текста свидетельствует в пользу упомянутого выше предположения о русском браке Эстрид как третьем по счету (Schmeidler, 1917, S. 114, Anm. 9). Это означало бы, что копиист XV в. располагал какими-то собственными сведениями об описываемых событиях, так как ввиду согласных чтений в ВЗа и списках группы С предлагаемый в В 1а вариант не может принадлежать самому Адаму. Однако отличительной чертой списка В 1а является большое количество зрительных ошибок, а потому значительно вероятнее выглядит другое предположение: предлог in копиист неверно прочел как цифру iii, на что указывает и т, сохраненное над строкой в matrimoniom.

По свидетельству самого Адама, одним из его главных информантов о скандинавских делах был датский король Свен Эстридсен, сын Эстрид и ярла Ульва. Хронист с большим почтением отзывался о нем как о человеке, который «держал в памяти всю историю варваров, будто записанную» (Adam И, 43, р. 103: «omnes barbarorum res gestas in memoria tenuit, ac si scripta essent»). В своих рассказах, вызывавших восхищение привыкшего к чернилам и бумаге монаха, «правдивейший король данов Свен» касался и генеалогических вопросов, в частности, как замечает Адам, «когда он, согласно нашему уговору, перечислял своих предков» (ibid. I, 48, р. 48: «... audivi autem ex ore veracissimi regis Danorum Suein, cum nobis stipulantibus numeraret atavos suos»). Следовательно, естественно было бы думать, что сведения о матери Свена в хронике Адама заслуживают доверия. Вместе с тем нельзя быть уверенным в том, что информация об Эстрид исходила именно от Свена (как полагает, например, М. Б. Свердлов: 1970, с. 83; ви- деть источник сведений в Елизавете, дочери Ярослава Мудрого, якобы вто- рой жене Свена, не приходится, так как распространенное представление, будто после гибели своего мужа, норвежского короля Харальда [1046— 1066], Ярославна вторично вышла замуж за Свена [Munch, 2, s. 117; Hertz- berg — Bugge, II/l, s. 307; Baumgarten, 1927, p. 7, tabl. I, N 27; Пашуто, 1968, с. 28,135, 419, генеалогич. табл. 1, № 11], основано на недоразумении: Lind, 1992, s. 253—256), коль скоро она не вошла в первую редакцию хроники (списки группы А), хотя та и была создана после поездки Адама ко двору сына Эстрид ок. 1067/8 г. (Adam III, 54, р. 198—199). В то же время нет оснований и сомневаться в сведениях о русском браке Эстрид. Неточности нередки в обширном труде бременского хрониста. Они происходят оттого, что, работая со своими записями, сделанными давно во время бесед с

королем Свеном или с другими своими информантами, Адам, когда он сталкивался с неясностями или двусмысленностями, уже не мог разрешить их, так как был лишен возможности снова обратиться к источникам своих сведений. Поэтому все его ошибки носят частный характер: он мог перепу- тать тех или иных лиц, неверно обозначить их родственные связи, смешать относительную хронологию событий и т. п.; именно с такого рода погреш- ностями мы еще столкнемся, анализируя данные хроники о браках Эстрид- Маргареты. Трудно представить себе, как в результате такой ошибки могло бы «на пустом месте» возникнуть сообщение о замужестве сестры Кнута за русского княжича. Другое дело, что это сообщение нуждается в правильной интерпретации, какой сам автор хроники не мог дать уже потому, что, судя по всему, считал Эстрид и Маргарету разными лицами (в цитированной выше главе II, 54 сестра Кнута поименована только Маргаретой, а в схо- лии 39 — только Эстрид).

Итак, мы располагаем данными о трех браках Эстрид-Маргареты. Чтобы установить дату союза с русским княжичем, уточним хронологию двух остальных.

Наиболее известным был брак сестры Кнута Могучего с датским ярлом У львом, которому Кнут доверил воспитание своего старшего сына Хардакнута и управление Данией, после того как по смерти своего брата Харальда в 1018/9 г. он стал также и датским королем. Этот брак был, очевидно, и наиболее продолжительным, так как от Ульва у Эстрид было, по крайней мере, трое сыновей: король Свен, ярлы Бьёрн и Осбьёрн (Adam III, 14 и schol. 64, р. 154—155). Мы не знаем, когда именно Ульв стал датским ярлом; «Сага об Олаве Святом» сообщает, что это произошло, «ко- гда Кнут конунг (из Дании.— А. Н.) отправился в Англию» (Снорри Стурл., с. 287, 310), т. е. либо в 1020, либо в 1023 г. (о том, что зимы 1019— 1020 и 1022—1023 гг. Кнут провел в Дании, см.: A.-Sax. chron., p. 154—155; Flor. Wigom., p. 182). При этом известно, что женитьба уэссекского ярла Годвине на сестре Ульва Гиде (о чем, как мы помним, также сообщает Адам) произошла во время пребывания Кнута в Дании (VitaEdw., cap. 1, p. 8, 10). Таким образом, Адам, вероятно, прав, говоря о браках Ульва с Эстрид и Годвине с Гидой как о примерно одновременных: ведь рука Гиды отнюдь не была бы каким-либо отличием для Годвине, пока Ульв не стал родичем Кнута. Следовательно, дату брака Годвине с сестрой Ульва можно считать достаточно надежным terminus ante quern для брака Ульва с сестрой Кнута. Но женитьбу ярла Годвине есть все основания относить к 1019— 1Q20 гг., так как именно на это время приходится его резкое возвышение и назначение ярлом Уэссекса, а также «герцогом и попечителем почти всего королевства» (ibid.: «totius репе regni... dux et baiulus»); возросшее влияние Годвине на короля Кнута ставит в связь с событиями 1019—1020 гг. и Генрих Хантингдонский (Непг. Hunt., р. 187). Весьма важно, что перемена в положении Годвине именно в 1019 г. фиксируется также актовыми ма- териалами; если в свидетельских списках английских королевских грамот 1018

г. Годвине упоминается на втором месте (Dipl. Dan., N384ff.; Sten- ton Ph. H., 1968, p. 286, N 950 ff.), то С 1019 г. он перемещается на первое (Dipl. Dan., N 393 ff.; StentonPh. H., 1968, p. 287, N 954 ff.). Брак Годвине чаще всего относят к 1019/20 г. (Freeman, 1, р. 465—467; Stenton F. М., 1947, р. 411; и др.); правда, иногда встречается и датировка 1023 г. (Campbell М. W., 1971, р. 71, not. 23), но она основана исключительно на предположении П. А. Мунка, что сообщение кодекса С «Англо-саксонской хроники» о назначении в 1023 г. ярла Туркиля датским наместником Кнута на самом деле будто бы следует относить к ярлу Ульву (A.-Sax. chron., p. 157; Munch, 1, s. 672, not. 3). Шаткость такого предположения очевидна. Фигура ярла Восточной Англии Туркиля достаточно таинственна; но если его изгнание Кнутом в 1021 г. (A.-Sax. chron., p. 154—155) ставить в связь с возросшим влиянием Годвине и Ульва, то примирение Кнута и Туркиля в 1023 г. можно было бы рассматривать как первый признак начавшейся между ярлом У львом и королем Кнутом вражды, которая и закончилась убийством Ульва.

Итак, назначение Ульва датским ярлом и его бракосочетание с Эстрид можно довольно уверенно датировать зимой 1019—1020 гг.

Согласно сообщению Адама, Кнут выдал свою сестру за нормандского герцога до ее замужества за ярла Ульва. Этой же версии придерживаются и датские источники: «Роскилльская хроника» и Саксон Грамматик, которые, как установлено, пользовались хроникой бременского каноника, хотя труд- но сказать, в какой мере они следуют именно ей в данном случае. «Выйдя победителем (в борьбе за английский престол. — А. #.), Кнут женился на Имме, от которой у него родился сын Хардакнут. Рикарду Кнут отдал свою сестру по имени Эстрид. После того как тот прогнал ее, она без согласия брата вышла за ярла Ульва» (Chron. Rosk., p. 21—22: «Kanutus victor existens ipsam Ymmam duxit uxorem genuitque ex ea filium Harthe Knut. Kanutus Richardo suam dedit sororem, nomine Estrith. Que ab illo repudiata duci Ulf sine fratris consensu est coniuncta»); «Когда он (Кнут. — A. H.) овладел Англией, он решил завязать дружбу с соседями, женившись на Имме, дочери правителя Нормандии Роберта, а его брату Рикарду отдав в су- пружество сестру Эстрид» (Saxo Gramm. X, 14, 7, p. 287: «Quum Anglorum rebus obtentis nectendam cum finitimis amicitiam decrevisset, Normanniae praefecti Roberti filiam Immam matrimonio duxit, eiusque fratri Rikardo sororem Estritham coniugio potiendam permisit»).

В английских и нормандских источниках сведений о браке Эстрид с нормандским герцогом не сохранилось (что свидетельствует, надо полагать, о мимолетности этой связи), но зато они есть у писавшего в 40-е гг. XI в. французского хрониста Рауля Глабра (т. е. Лысого): «... среди прочих в Иерусалим отправился также нормандский герцог Роберт с огромным количеством своих соотечественников ... Он умер на обратном пути близ города Никеи и там же похоронен. Из-за этого на его [родине] возникли большие трудности с законным [престолонаследием], так как у него не было рожденного в браке отпрыска, который мог бы взять в руки управление страной. Известно, что когда-то он был женат на некоей сестре короля англов Кнута, которую невзлюбил и развелся с нею, а от наложницы родил сына, дав ему имя предка Вильгельма» (Rod. Glab. IV, 7, 20, p. 108: «... etiam inter ceteros Robertus, Normannorum dux, cum ingenti multitudine sue gentis Iherosolimam proficiscens ... Qui, dum rediret, apud Niceam obiit urbem, ibi- demque sepultus quievit. De quo maximum apud suos iccirco extitit iusticium, quoniam non fuerat ei proles ex matrimonio aliqua ad regimen suscipiendum provintie; quamlibet sororem Anglorum regis Canuc (так! — A. H.) manifestum est duxisse uxorem, quam odiendo divortium fecerat, ex concubina tamen filium genuerat, Willelmi nomen atavi ei imponens»). Как видим, Рауль Глабр, в от- личие от процитированных выше источников, считает мужем Эстрид не герцога Рикарда II (996 — 23 августа 1026), а его сына Роберта (1027 — 22 июля 1035). Поскольку Адам Бременский приписывает Рикарду не только женитьбу на Эстрид, но и путешествие в Иерусалим (вернее, бегство туда из страха перед Кнутом), т. е. явно путает его с его сыном Робертом, то, вероятно, заслуживает предпочтения версия Рауля Глабра. Это значило бы, что брак герцога Роберта и Эстрид следовало бы датировать либо концом правления Рикарда И, либо кратким периодом правления его сына Рикар- да III (1026 — 26 августа 1027), либо началом правления самого Роберта. Трудно допустить, что женитьба и скорый развод Роберта относились ко времени брака Кнута и Иммы (июль 1017 г.), так как датско-нормандские отношения в течение всего правления Рикарда II были по меньшей мере лояльными, хотя Рикард и укрывал при своем дворе сыновей погибшего англо-саксонского короля Этельреда II. Подробно эту точку зрения обос- новал Э. А. Фримэн (Freeman, 1, Appendix РРР, р. 771—773; см. также: Lappenberg, 1834, S. 479, Anm. 2; Schmeidler, 1917, S. 114, Anm. 4, и др.; интересно, что Саксон Грамматик предлагает некий контаминированный вариант: с одной стороны, брак относится к началу правления Кнута, с дру- гой — Рикард у Саксона — это не Рикард И, а брат Роберта Рикард III; впро- чем, в его сведениях путаница усугублена: Имма названа дочерью Роберта, которому на самом деле приходилась теткой). Вместе с тем Э. А. Фримэн неправ, полагая, будто два известных науке брака Рикарда II — с Юдитой, дочерью Конана, графа Бретани, матерью Рикарда III и Роберта, и некоей Палией, также имевшей от Рикарда двоих сыновей, — не оставляют места для третьего (Freeman, 1, р. 772); напротив: именно в 1017 г. умирает Юдита, в то время как дата женитьбы на Папии (Wilh. Gemmet. VII, 4, p. 248) в точности неизвестна (Steenstrup, 1925, s. 176—179; ср., однако: Douglas, 1950, р. 291—292). Но для наших целей вовсе нет нужды разрешать эту дилемму (она довольно сложна, так что, наряду со звучавшими издавна ред- кими голосами в защиту версии Адама Бременского [см., например: Dahl- mann, 1840, S. 106, Anm. 1], высказывались даже сомнения в том, имел ли нормандский брак Эстрид вообще место: Douglas, 1950, р. 293—295), а до- статочно лишь констатировать, что замужество Эстрид за одним из нор- мандских герцогов, бывшее весьма кратким, могло приходиться либо на время после смерти ярла Ульва (Freeman, 1, p. 471—477; Campbell A., 1949, p. 85; Campbell M. W., 1971, p. 72—73; ср.: Trillmich, 1961, S. 293, Anm. 211; Hallencreutz et al., 1984, s. 123, not. 40), либо, хотя и с меньшей вероятно- стью, примерно на 1017 г.

Из слов Адама, что именно «Кнут отдал свою сестру Эстрид замуж за короля Руси», следует, что это случилось, когда Кнут уже был самостоя- тельным правителем, т. е. после февраля 1014 или, что вероятнее, после 1018/9 г., когда Кнут стал также королем датским и единственным братом Эстрид. Тем самым, ввиду всего, сказанного выше, для русского брака Эст- рид остаются три возможности: он состоялся либо ок. 1018/9 г., т. е. между избранием Кнута на датский трон (и разводом ок. 1018 г. герцога Рикарда II с Эстрид, если мы принимаем версию Адама, а не Рауля Глабра) и заму- жеством Эстрид за ярла Ульва; либо после смерти Ульва, но до брака с гер- цогом Робертом (если верна версия Рауля Глабра), т. е. примерно в 1026 г., так как в 1027/8 г. уже родился герцог Вильгельм; либо после развода Ро- берта с Эстрид, т. е. после 1026/7 г. Последние две возможности, как уже отмечалось, надо отвергнуть. В таком случае, если доверять сообщению Адама Бременского, русско-датский матримониальный союз приходится да- тировать 1018/9 г. Это значит, что в качестве предполагаемого мужа Эстрид в расчет может приниматься только кто-то из Ярославичей. Древнерусские источники предлагают единственную кандидатуру — новгородского князя Ильи Ярославича.

Его имя донесено до нас только одним источником — перечнем нов- городских князей, который сохранился как в составе «Новгородской Пер- вой летописи» по Комиссионному списку, так и в качестве отдельного при- ложения к летописи в том же списке: Ярослав Владимирович «идя к Кыеву, и посади в Новегороде Коснятина Добрыница. И родися у Ярослава сын Илья, и посади и в Новегороде, и умре. И потом разгневася Ярослав на Коснятина, и заточи и; а сына своего Володимира посади в Новегороде. И писа грамоту Ярослав, рек тако: по сей грамоте ходите» (НПЛ, с. 161, 470). Большинство из перечисленных в этом отрывке событий отразились в тех или иных летописных сводах, где имеют определенные датировки. Ярослав назначил Константина Добрынича новгородским посадником, отправляясь на Святополка в 1016 г. (ПСРЛ, 1, стб. 141; 2, стб. 128—129; о проблеме да- тировки см. выше), поскольку летом 1018 г., когда Ярослав вернулся в Нов- город, Константин выступает уже в качестве такового (ПСРЛ, 1, стб. 143; 2, стб. 130). Посаженне в Новгороде Владимира Ярославича приходится на 1034 (там же, 2, стб. 138) или 1036 г. (там же, 1, стб. 150). О грамоте Яро- слава новгородцам «Новгородская Первая летопись» упоминает под 1016 г. (НПЛ, с. 175—176: «... и дав им [новгородцам. —А. Н.] правду, и устав спи- сав, тако рекши им: по се грамоте ходите»), «Софийская Первая» — под 1019/20, а «Новгородская Четвертая»— под 1034 (ПСРЛ, 5, с. 90, 127; 4, с. 110, 114). Для нас в данном случае неважно, имеем ли мы дело с дуб- лированием одного и того же сообщения или с двумя разными событиями: «списанием» так называемой «Древнейшей Правды» в 1016 г. и возобнов- лением новгородской дани Киеву ок. 1036 г. (Гринев, 1989, с. 31). Суще- ственно другое — что внешнее сходство обоих текстов вполне способно бы- ло стать поводом для недоразумения: под 1019/20 г. в «Софийской Первой летописи» читаем фразу, тождественную соответствующему месту в «Нов- городской Первой» под 1016 г., а под 1034 г. — в «Новгородской Четвер- той»: «Ярослав ... посади сына своего в Новегороде Володимера ... и людем написав грамоту, рек: по сеи грамоте дайте дань». «Софийская Первая» и «Новгородская Четвертая» летописи, в отличие от «Новгородской Пер- вой», сообщают также о судьбе Константина Добрынича после его кон- фликта с князем, который «поточи и Ростову; на 3-є лето повеле убити и в Муроме на Оце реце» (ПСРЛ, 4, с. 110; 5, с. 123); приведенное известие помещено здесь под 1019/20 и 1020/1 гг. соответственно. Эта дата является одной из ключевых для нашего дальнейшего анализа.

Насколько нам известно, ее основательность подверглась сомнению лишь однажды, причем именно в ходе интерпретации приведенного выше отрывка из списка новгородских князей В. JI. Яниным. По его мнению, связь между заточением Константина и посажением Владимира очевидна, так как иначе оказалось бы, что большой промежуток времени (примерно от 1020 до 1034/6 г.) не заполнен посадничеством (Янин, 1962, с. 48-—49). В результате исследователь максимально сближает эти два события, относя смерть Ильи и арест Константина примерно к 1034 г., а начало княжения Ильи в Новгороде предположительно помещая под 1030 г. со ссылкой на позднюю (XVII в.) «Новгородскую Третью летопись», где этим неверным годом датировано вокняжение Владимира (НЛ, с. 180). Дату заточения Константина из «Софийской Первой» и «Новгородской Четвертой» лето- писей В. Л. Янин отклоняет, ссылаясь на отмеченную уже лабильность в хронологии Ярославовой «грамоты» новгородцам. Но этот аргумент имеет силу только в предположении, что в первоисточнике летописных данных посаженне и смерть Ильи Ярославича, заточение Константина, вокняжение Владимира и, наконец, сама «грамота» составляли единый комплекс — при- близительно так, как это имеет место в списке князей. В. Л, Янин так и по- лагает, в подтверждение ссылаясь на аналогичное мнение М. Н. Тихоми- рова (1941, с. 35—40).

Однако с аргументацией М. Н. Тихомирова в данном случае невоз- можно согласиться. Исходя из гипотезы А. А. Шахматова, что первона- чальная редакция списка князей, доведенная до второго княжения Свято- слава Ростиславича (1158—1160), содержалась уже в реконструируемом летописном своде 1167 г. (Шахматов, 1908в, с. 251—252), историк делает неожиданный вывод, что список в этой ранней редакции и послужил источ- ником для «Новгородской Первой летописи» и так называемого «Свода 1448 г.», отразившегося в «Софийской Первой» и «Новгородской Четвер- той» летописях. Не говоря уже о том, что такое заключение не следует из посылки, оно противоречит и точке зрения самого А. А. Шахматова, ко- торый вовсе не считал список князей первоначальным по отношению к ле- тописи, а, совершенно напротив, полагал, что список составлен на основе новгородской владычной летописи XI в., причем не связывал сообщения о Ярославовой «грамоте», об Илье, о судьбе Константина и о вокняжении Владимира (там же, с. 252—255). Как же, по мнению М. Н. Тихомирова и

В. JI. Янина, известие о заточении Константина Добрынича попало под 1019/21 г.? Во-первых, составитель «Свода 1448 г.» (или его источника) по непонятной причине отделил сведения о «грамоте» и Константине от дан- ных о посажении Владимира (причем последние оказались правильно дати- рованными 1034/6 г., под каковым годом надлежало быть всему комплексу обсуждаемых известий из списка князей) и перенес их «по своему разуме- нию» под 1019/21 г.; затем составитель «Новгородской Первой летописи» младшего извода еще раз проделал аналогичную операцию, оставив сообще- ние о Константине на месте, а рассказ о «грамоте» переместив под 1016 г. из желания показать, что «пожалование грамоты было вызвано заслугами новгородцев» (Тихомиров, 1941, с. 39); сообщение об Илье при этом вооб- ще затерялось.

Искусственность и громоздкость изложенной гипотезы — сами по се- бе достаточное основание для того, чтобы усомниться в ней. Позднейшие сводчики дважды произвольно дробили первоначально единый комплекс сведений, помещая их «по своему разумению» под разными годами, но так удачно, что, по крайней мере, две из предложенных ими датировок («Древ- нейшей Правды» и вокняжения Владимира) могут претендовать на досто- верность (мнение о создании «Древнейшей Правды» именно в связи с нов- городскими событиями 1015—1016 гг. — конфликтом между новгородцами и наемными варягами Ярослава — наиболее распространено в литературе: Зимин, 1954, с. 171—176; он же, 1999, с. 89—98; Черепнин, 1965, с. 131— 139; Рыбаков, 1993, с. 406—410; Свердлов, 1988, с. 30—35; и мн. др.). Много логичнее выглядит точка зрения А. А. Шахматова о вторичности списка князей по отношению к летописи, хотя и она в принципе не снимает вопроса об основательности датировок, предлагаемых в дошедших до нас сводах, так как из новгородской владычной летописи XI в. в ее начальной части, вполне вероятно, «нельзя было извлечь точных хронологических указаний» (Шахматов, 1908в, с. 255). Однако сейчас для нас важно констатировать, что пока критики не представили опровержения 1019/21 г. как даты конфликта между Ярославом и Константином. Эти данные входят в корпус «лишних» сравнительно с «Повестью временных лет» и «Новгородской Первой лето- писью» известий, имеющихся в «Софийской Первой» и «Новгородской Четвертой» летописях, которые (известия) могут быть возведены к древ- нейшему новгородскому владычному летописанию и, как уже отмечалось выше, в целом не вызывают сомнений.

Итак, изучаемый отрывок списка новгородских князей сложносо- ставен и объединяет события, разделенные многолетними промежутками и вовсе не обязанные быть взаимосвязанными — например, гнев Ярослава на бывшего посадника Константина и посаженне в Новгороде Владимира Яро- славина. Приведенное выше соображение В. JI. Янина, что в предположе- нии о заточении Константина в 1019/21 г. Новгород до 1034 или 1036 г. вообще оказывается лишен посадника, существенно, но трудно отрицать, что имя этого посадника могло просто не сохраниться в источниках. Впро- чем, и здесь ситуация не безнадежна. Недавно была выдвинута интересная гипотеза о княжеском происхождении Феофаны, супруги новгородского по- садника Остромира, упоминаемой в приписке писца диакона Григория к зна- менитому «Остромирову Евангелию» (Остр, ев., л. 294 об.); есть основания считать эту Феофану дочерью киевского князя Владимира Святославича, отца Ярослава, и византийской царевны Анны (Поппэ, 1997, с. 102—120). Если так, возникает естественный вопрос: в чем причина необыкновенной чести, оказанной Остромиру? Очевидно, он не был просто знатным новго- родцем и должен был занимать какое-то выдающееся положение. Думается, прав В. JI. Янин, считая, что возможного родства Остромира с Констан- тином Добрыничем и тем самым — с княжеской династией (Прозоровский, 1864, с. 17—26; Лихачев Д. С., 1986, с. 113—126; он же, 1947, с. 102—109; Рыбаков, 1984в, с. 71—72, и др.; ср. Поппэ, 1997, с. 107) недостаточно для предположения о существовании «посадничьей династии» от Добрыни до Остромира, «сама принадлежность к которой предопределяла их место в новгородском управлении» (Янин, 1962, с. 54). Поэтому логично предпо- ложить, что причиной возвышения Остромира стала какая-то особая бли- зость к киевскому князю, в результате которой он стал как новгородским посадником, так и зятем Ярослава Мудрого. Поскольку диакон Григорий призывает благословение не только на самих Остромира и Феофану, но и «чядом ею и подружиемь чяд ею», то брак Остромира должен был состо- яться примерно в 1020-х гг. (Поппэ, 1997, с. 118), вполне возможно, в связи с тем, что уже тогда Остромир в первый раз получил посадничество. Ве- роятно, это случилось в 1026 г., после того как Ярослав и его младший брат Мстислав заключили «мир ... у Городьця и разделиста по Днепр Русьскую землю»; до тех пор, в 1024—1026 гг., из опасений перед Мстиславом «не смяше Ярослав ити в Кыев и седяше Мьстислав Чернигове, а Ярослав Но- вегороде, и бяху Кыеве мужи Ярославли» (ПСРЛ, 1, стб. 149; 2, стб. 136— 137). Возможно, возвышение Остромира и его назначение на посадничество были призваны продемонстрировать примирение Ярослава с новгородским «кланом» Константина Добрынина. Это первое посадничество Остромира продлилось до возмужания старшего из Ярославичей — Владимира, после чего последний получил от отца новгородский стол, так же как и второе по- садничество завершилось тем, что в Новгороде сел подросший старший сын Изяслава Ярославича Мстислав, а Остромир занял при нем место опекуна- воеводы (если посаженне Мстислава не было вызвано смертью Остромира; в 1064 г. упомянут Вьппата, сын Остромира, «воеводы новгородьского»: ПСРЛ, 2, стб. 152; НПЛ, с. 184).

Коль скоро предполагать причинно-следственную связь между за- точением Константина и вокняжением Владимира Ярославича веских ос- нований мы не видим, то датировка заточения Константина 1019/20 или 1020/1 г. в «Своде 1448 г.», отнюдь не опровергнутая критиками, застав- ляет усматривать такую связь со смертью Ильи. Во всяком случае, нача- ло кратковременного княжения Ильи Ярославича в Новгороде приходится помещать после августа 1018 г., когда в Новгороде еще посадничает Кон- стантин (Титмар Мерзебургский, напомним, сообщает точную дату битвы Ярослава с Болеславом у Волыня, после которой первый бежал в Нов- город— 22 июля: Thietm. VIII, 31, р. 528; Назаренко, 19936, с. 136, 142, 181, коммент. 80), а конец— до зимы 1019 г., если полагаться на после- довательность событий, как она изложена в списке новгородских князей, и на тот установленный нами выше факт, что зимой 1019—1020 гг. Эст- рид уже стала женой ярла Ульва (таким образом, правильной надо при- знать дату ареста Константина в «Софийской Первой», а не в «Новгород- ской Четвертой летописи»). Разумеется, текст списка князей в виду его сложносоставности нельзя понимать буквально в том смысле, будто Илья родился только после того, как Ярослав покинул Новгород в 1016 г., ибо тогда выходило бы, что Ярослав «посади ... в Новегороде» младенца. Обыч- но древнерусские князья сажали своих сыновей на столы, по возмож- ности, в возрасте 13—15 лет (к слову сказать, именно в таком возрасте получил в 1034/6 г. Новгород родившийся в 1020/1 г. Владимир Яросла- вич). Вероятно, это объяснялось тем, что по римско-византийскому праву 14 лет считались тем минимальным возрастом, с достижением которого юноша считался физически совершеннолетним, т. е. получал право всту- пать в брак (Schminck, 1986, Sp. 1642). Думаем, что не младше был и Илья Ярославич к моменту своего посажения в Новгороде в 1019 г. Та- ким образом, он являлся примерно сверстником Эстрид, которая роди- лась, как минимум, через несколько лет после 993/5 г. (дата смерти швед- ского короля Эрика Победоносного, вдова которого стала женой датского короля Свена Вилобородого и матерью Кнута и Эстрид).

В связи с оценкой возраста Ильи Ярославича уместно обратить вни- мание еще на один, пусть и поздний, источник — «Сказание о построении града Ярославля». Оно сохранилось в записи XVIII в. и контаминировано, по всей вероятности, из двух преданий, одно из которых говорит о пребы- вании в Ростовской земле князя Ярослава Владимировича, заложении им здесь города в свою честь и построении в нем церкви св. Илии (издание текста: Лебедев А., 1877, с. 6—9; Воронин, 1960, с. 90—93; Дубов, 1985, с. 138—140). Посвящение храма именно святому — покровителю Ярославо- ва первенца расценивается как свидетельство того, что первая часть «Ска- зания» в своей основе достоверна (Воронин, 1960, с. 39). Эти события обыч- но принято связывать с поездкой Ярослава в Ростовскую землю, датирован- ной в «Повести временных лет» 1024 г., когда «въсташа волъсви в Суж- дали» (ПСРЛ, 1, стб. 147—148; 2, стб. 135) и когда Ярослав «устави ту землю» (там же, 4, с. 112; 5, с. 124; Горюнова, 1955, с. 19; Тихомиров, 1956, с. 36, примеч. 6; Воронин, 1960, с. 39; Кучкин, 1984, с. 59); В. JI. Янин (1962, с, 49, примеч. 17), исходя из своей датировки смерти Ильи Ярославича и «поточения Ростову» Константина Добрынича, предпочитает говорить о 1034 г. Ни та, ни другая точка зрения не представляются нам удачными. Князья строили храмы в память рождения сыновей, особенно первенцев, а не их смерти; ср., например, заложение Мстиславом Владимировичем собо- ра Благовещения на Городище под Новгородом в честь рождения своего старшего сына Всеволода-Гавриила (НПЛ, с. 19, под 6611 г.), а в 1127 г. — самим Всеволодом Мстиславичем церкви св. Иоанна Предтечи «в имя сына своего», явно первого (Всеволод «оженися ... Новегороде» только четырь- мя годами ранее), который, правда, скончался в следующем году (там же, с. 21—22). И. В. Дубов (1985, с. 67—68) допускает, что «Сказание» смеши- вает образ широко известного Ярослава Мудрого с припоминаниями о дея- тельности его внука Ярослава, младшего сына черниговского (1054—1073), а затем киевского (1073—1076) князя Святослава Ярославича. Однако такое предположение наталкивается на непреодолимые хронологические трудности: Ярослав Святославич, будучи сыном Святослава от второго брака, родился не ранее начала 1070-х гг. (см. главу XI), тогда как уже к этому же времени относится первое упоминание Ярославля в «Повести временных лет» (ПСРЛ, 1, стб. 175; 2, стб. 164; сообщение помещено в ста- тье 1071/2 г., но относится, надо думать, ко времени киевского княжения Святослава Ярославича).

Таким образом, если доверять «Сказанию о построении Ярославля» и связывать создание церкви св. Илии с рождением Ильи Ярославича, то основание города и построение храма придется отести ко времени княжения Ярослава в Ростовской земле (ПСРЛ, 1, стб. 121; 2, стб. 105; НПЛ, с. 159), которое началось в 990-е гг.,— ведь будучи сыном Ярослава от первого брака (см. ниже), Илья родился заведомо до 1019 г. Время ростовского княжения Ярослава в точности неизвестно; оно завершилось после смерти в Новгороде Вышеслава, старшего из сыновей Владимира Святославича, и перевода Ярослава на новгородский стол, которое (если не полагаться, как то часто делают в историографии, на дату, приводимую В. Н. Татищевым [2, с. 70] — 1010/1 г.), случилось после 1001/2 г., когда умер Изяслав Влади- мирович (ПСРЛ, 1, стб. 129; 2, стб. 114), следующий по старшинству после Вышеслава (иначе следовало бы ожидать, что именно он станет очередным новгородским князем), но до 1014 г., когда Ярослав засвидетельствован уже в Новгороде (там же, стб. 130; 2, стб. 114—115). Тем самым, в качестве даты рождения Ильи Ярославича получаем время ок. 1000/10 г., что вполне согласуется как с полученной выше датировкой на основании списка новго- родских князей, так и с оценками возраста Эстрид.

Поскольку женитьба Ярослава на Ингигерд, дочери шведского ко- роля Олава Шётконунга, произошла, как будет выяснено чуть ниже, вес- ной или летом 1019 г., то надо признать, что Илья был сыном Ярослава от предыдущего брака, на вероятность которого, хотя бы из соображений возраста новгородского князя (он родился примерно в 979 г.: ПСРЛ, 1, стб. 162; 2, стб. 151; подробно вопрос о времени рождения Ярослава Муд- рого рассмотрен в главе VII), на что уже не раз обращалось внимание (Соловьев С. М., 1, с. 314, примеч. 323; Грушевський, 2, с. 32 и генеалогич. табл.; Дригалкін, 1970, с. 93—96). Прямое упоминание о первой жене Ярослава Владимировича есть в «Хронике» Титмара Мерзебургского; смутные припоминания о ней сохранила, как можно думать, и позднейшая новгородская традиция.

Говоря о захвате Киева польским князем Болеславом Храбрым и Святополком 14 августа 1018 г., Титмар отмечает, что среди прочих в плен к Болеславу попала и жена Ярослава: «Там (в Киеве. — А. Я) были мачеха упомянутого короля (Ярослава. — А. Я), жена и девять его сестер» («Ibi fuit'noverca regis predicti, uxor et VIIII sorores eiusdem»); чуть ниже о ней снова заходит речь в связи с планировавшимся обменом пленными: «Боле- слав послал к Ярославу архиепископа названного города (киевского митро- полита, видимо, Иоанна I. — А. Н.) с просьбой вернуть свою дочь (Боле- славна, жена Святополка, находилась в руках Ярослава. — А. Я.), обещая выдать его (Ярослава. — А. Я.) жену, мачеху и сестер» («Bolizlavus archi- episcopum predictae sedis ad Iarizlavum misit, qui ab eo filiam suimet reduci peteret et uxorem suam cum noverca et consororibus reddi promitteret»: Thietm. VIII,

32—33, p. 530; Назаренко, 19936, с. 137, 142—143; А. Поппэ предла- гает понимать noverca как «теща» [Рорре, 1995, S. 279, Anm. 12; Поппэ, 1997, с. 114—115], что нам представляется менее вероятным, чем обычное «мачеха», ввиду наличия у Владимира дочери, родившейся в 1015 г. или чуть ранее— примерной сверстницы польского князя Казимира I [ПСРЛ, 1, стб. 154—155; 2, стб. 142]; впрочем, польский историк склонен считать су- пругу Казимира не сестрой, а дочерью Ярослава — мнение, о несостоятель- ности которого еще будет речь в главе XII). В новгородских памятниках XVII в. отразилось предание, согласно которому у Ярослава была супруга по имени Анна; так, в «Новгородской Третьей летописи» под 1439/40 г. читаем: «Того же лета владыка Евфимий (новгородский архиепископ Евфимий II. — А. Я.) позлати гроб князя Владимира, внука великому князю Владимиру, и матери его Анны, и подписа, и память устави творити на всякое лето месяца октября в 4 день» (НЛ, с. 271—272). Речь, несомненно, идет о Владимире Ярославиче, скончавшемся, действительно, 4 октября 1052 г. (НПЛ, с. 16, 181). О переносе погребения «благоверной княгини Анны» внутри новгородского Софийского собора при митрополите Ма- карии (ум. в 1663 г.) упоминает и так называемый «Краткий летописец новгородских владык» (НЛ, с. 159—160; Тихомиров, 1979, с. 293; см. также: Макарий [Миролюбов], 1860, с. 82: грамота Ивана IV от 1556 г.). Имя Анны, по справедливому замечанию В. Л. Янина (1988, с. 138), должно было фигурировать в новгородском предании по крайней мере в момент ее канонизации при Евфимии II в 1439 г. При этом, однако, историк сомне- вается в достоверности самого предания, указав, что мать Владимира Яро- славича Ингигерд носила православное имя «Ирина», а не «Анна» (там же, с. 138—139; это имя засвидетельствовано похвалой Владимиру Святому в составе «Слове о законе и благодати» будущего митрополита Илариона, который обращается здесь к покойному крестителю Руси со словами: «Виждь и благоверную сноху твою Ерину»: Молдован, 1984, с. 98). Налицо противоречие, занимавшее еще Н. М. Карамзина (2, примеч. 34), который предполагал, что Ингигерд-Ирина постриглась перед смертью под именем Анны (см. также: Forssmann, 1970, Taf. I, N 7; Свердлов, 1, с. 150, при- меч. 27). Вероятность такого предположения подрывается тем, что Ирина не была вдовой — хотя случаи пострижения княгинь при живых мужьях бывали (так, жена великого князя владимирского Ярослава Всеволодовича [1238—1246] скончалась в монашестве в 1244 г., т. е. за два года до смерти мужа: НПЛ, с. 79). Но открытие в киевском Софийском соборе погребения, которое почти наверняка принадлежит Ингигерд-Ирине (Гинзбург, 1940, с. 64—65; гробницу Ярослава и его жены видел в Софии Киевской в 1594 г. Э. Лясота: Дригалкін, 1970, с. 95), делает гипотезу Н. М. Карамзина малоправдоподобной. Вместе с тем вовсе нет необходимости отвергать нов- городское предание, так как захоронение Анны могло быть захоронением не Ингигерд, а первой жены Ярослава; во всяком случае, обнаруженные в нем останки принадлежат женщине, скончавшейся в возрасте ок. 35 лет (Гинзбург, 1940, с. 64—66), что согласно с возрастом Ярослава в период его новгородского княжения. Ясно, однако, что Владимир не мог быть сыном от этого брака, хотя ошибка новгородской традиции объяснима: видя в одном храме погребения жены Ярослава и его сына, вполне естественно было за- ключить, что Анна — мать Владимира; возможно, такое заключение облег- чалось еще и смутным воспоминанием о том, что у Ярослава в самом деле был сын от Анны, также княживший в Новгороде — Илья, захоронение которого было утрачено, очевидно, во время пожара деревянного собора св. Софии в 1040-х гг. (НПЛ, с. 16,181).

Итак, мы видим, что скудные данные об Илье Ярстславиче вполне спо- собны устоять под напором критики. Некоторое сомнение может вызвать самое имя «Илья», выглядящее некняжеским, но и оно имеет аналоги — единственный сын черниговского князя Мстислава Владимировича (1024— 1036), т. е. двоюродный брат Ильи, упомянут в летописи под именем Евстафия (ПСРЛ, 1, стб. 150; 2, стб. 138). По всей вероятности, оба эти имени и в самом деле являются не княжескими (последние остаются нам не известны), а крещальными и попали в летопись из какого-нибудь спе- цифического источника типа церковного помянника — недаром лапидарные летописные известия об обоих княжичах представляют собой известия об их кончине. Остается выяснить, насколько гипотеза о браке Ильи Яро- славича, ставшего новгородским князем в 1019 г. и через несколько месяцев умершего, с датской принцессой согласуется с тем, что мы знаем о поли- тической ситуации того времени. Но прежде подчеркнем то замечательное обстоятельство, что датировка недолгого княжения Ильи в Новгороде, до- бытая путем анализа перечня новгородских князей в Комиссионном списке «Новгородской Первой летописи» младшего извода — ок. 1019 г., совер- шенно совпадает с единственно вероятной датой брака Эстрид с «сыном русского короля». В этом нельзя не видеть дополнительного подтверждения как той, так и другой. Кратковременность княжения Ильи объясняет также, почему уже в конце 1019 или начале 1020 г. Эстрид могла выйти замуж за ярла Ульва.

Причины, которые могли в 1018—1019 гг. вызвать к жизни русско- датский союз, обнаружить нетрудно. В междоусобной борьбе Святополка и Ярослава за Киев первый, как мы помним, опирался на военную поддержку своего тестя, польского князя Болеслава Храброго: именно польское войско обеспечило успех Святополка летом 1018 г. Ярослав был бы плохим политиком, если бы не предвидел этой опасности, которой он отнюдь не склонен был недооценивать, о чем свидетельствует заключенный по его инициативе антипольский союз с германским императором Генрихом И. Этот союз сложился сразу же после того, как в конце 1016 г. Ярослав занял Киев, коль скоро уже летом и осенью 1017 г. имели место совместные во- енные действия против Болеслава, которые, впрочем, не принесли особого успеха. Однако заключенный 30 января 1018 г. в Будишине польско-не- мецкий мир исключил Германию из числа союзников Ярослава в его борьбе против альянса Болеслав — Святополк, более того, сделал ее, как показали события лета 1018 г., союзницей Польши. Подготовка осенью — зимой 1018 г. нового похода на Киев настоятельно требовала от Ярослава найти другого союзника, способного нейтрализовать Болеслава в предстоявшей схватке. Естественно, что взор новгородского князя, имевшего по традиции большой опыт сношений с «варягами из-за моря», первым делом обратился в сторону Дании и Швеции, которые могли оказать реальное военное давление на Польшу. Из летописи известно, что, явившись в Новгород в начале сентября 1018 г., после поражения у Волыня, Ярослав намеревался бежать дальше «за море» и только решительность посадника Константина Добрынича, осмелившегося силой помешать князю (он «с новгородьци расекоша лодье Ярославле»), остановила его. Неудивительно, что воспо- минания о недавних кровавых столкновениях с Ярославовыми варягами в 1015

г. (ПСРЛ, 1, стб. 141; 2, стб. 127—128) смущало новгородцев; возмож- но, такое своеволие Константина сыграло свою роль и в его последующем смещении с посадничества. Но новгородско-шведский союз все же состоял- ся, так как по скандинавским источникам именно на лето — осень 1018 г. приходится успешное сватовство Ярослава к дочери шведского короля Олава Ингигерд.

Датировка союза Ярослава и Олава имеет для нашей гипотезы прин- ципиальное значение, и этот вопрос необходимо рассмотреть подробнее. Дело в том, что традиционная дата брака Ярослава и Ингигерд — 1019 г. — была в свое время оспорена А. И. Лященко (1926, с. 1067—1071) в пользу 1016 г. Его точка зрения прочно вошла в отечественную литературу и иногда излагается как единственно доказанная, причем датировка произ- вольно сдвигается на еще более ранние сроки — 1015 или 1014 г. (Алек- сеев М. П., 1935, с. 48; Свердлов, 1970, с. 84 [в более поздней работе автор предпочитает говорить о 1019 г.: он же, 1, с. 150, примеч. 29; но это почему- то не мешает ему по-прежнему отождествлять жену Ярослава, захваченную Болеславом в сентябре 1018 г., с Ингигерд: там же, с. 94, примеч. 69]; То- лочко, 1987, с. 55; Головко, 1988, с. 22; и др.); в результате некоторые спе- циалисты заняли уклончивую позицию (Джаксон, 1982, с. 109; впоследствии автор изменила свою точку зрения в пользу 1019 г.: она же, 1994, с. 20,156). Между тем большинство доводов А. И. Лященко нельзя признать убеди- тельными, а некоторые вообще построены на недоразумениях. Каковы же эти доводы? Во-первых, по А. И. Лященко, «с уверенностью можно ска- зать», что Эймунд, герой уже упоминавшейся «Пряди об Эймунде», запи- санной, повторимся, в конце XIII и сохранившейся в единственной рукописи XIV в., явился на Русь летом 1016 г., а это существенно, так как он застал Ингигерд уже в Новгороде (Рыдзевская, 1978в, с. 91; Джаксон, 1994, с. 93, 107). Во-вторых, шведский тинг в Уппсале, на котором шла речь о сва- товстве норвежского короля Олава Святого (1014—1028) к Ингигерд (Снорри Стурл., с. 216—220) и через год после которого в Швецию при- были русские послы (там же, с. 233—234), историк относит к весне 1015 г. В-третьих, А. И. Лященко со ссылкой на уже цитированное нами известие Титмара Мерзебургского о жене Ярослава считает, что по этой причине «в 1018

г. Ярослав не мог свататься при живой жене». Наконец, в-четвертых, историк полагает, что «Новгородская Первая летопись» под 1018 г. сооб- щает о родившемся незадолго до того Илье Ярославиче, а это, по его мне- нию, «бесспорно подтверждает» датировку брака Ярослава 1016 г. Разберем приведенные аргументы.

В Комиссионном списке (а не в Синодальном, как ошибочно считает

А. И. Лященко) «Новгородской Первой летописи», как мы видели, дейст- вительно есть сведения о рождении у Ярослава Владимировича сына Ильи, но они отнюдь не датированы 1018 г. Неясно, почему появление Эймунда с дружиной на Руси надо относить к 1016 г. Это никак не вытекает из текста «Пряди», из которого видно только, что Эймунд покинул Норвегию после того; как Олав Святой там достаточно прочно укрепился, и после смерти на Руси Владимира Святославича. Тем самым, речь может идти как о 1016 г., так и о более позднем времени (шаткие идентификации описаний «Пряди» с реальными событиями на Руси в 1016—1019 гг., которые сами нуждаются доказательствах, не могут, разумеется, служить основанием для датировок). Более того, в «Пряди» определенно сказано, что Эймунд появился в Нор- вегии после победы короля Олава над пятью упплёндскими конунгами, среди которых был и брат Эймунда Хрёрик (Рыдзевская, 1978в, с. 89—90; Джаксон, 1994, с. 91—92,104—105); между тем эта победа Олава, согласно «Саге об Олаве Святом», относится ко времени между сватовством Олава к

Ингигерд и тингом в Уипсале (Снорри Стурл., с. 212—215), т. е., как уви- дим чуть ниже, к зиме 1017—1018 гг. Эймунд прибыл в Норвегию «немно- го спустя», а значит, не ранее, чем в 1018 г., и только после совещания со своими сторонниками и сбора дружины, не желая встречи с королем Олавом, удалился на Русь. Естественно в таком случае, что он уже мог застать там Ингигерд (ср.: Джаксон, 1994, с. 161—162, коммент. 5). Далее,

А. И. Лященко вообще не рассматривает возможности, что упомянутая Титмаром жена Ярослава была первой супругой новгородского князя; но сделав такое весьма вероятное предположение, в сообщении мерзебургско- го хрониста нельзя усмотреть ничего, кроме terminus post quern для сва- товства Ярослава к Ингигерд. Титмар ничего не сообщает о результатах миссии митрополита по обмену пленными, так как его сочинение обрыва- ется на событиях сентября 1018 г. Но не было бы ничего удивительного, ес- ли бы в результате пережитых бедствий, тягот дальнего пути или по какой- либо иной причине Анна умерла осенью 1018 г. А это значит, что прибыв- шие «в начале зимы» 1018 г. к ярлу Рёгнвальду послы Олава Норвежского вполне могли получить в это время сведения о русских сватах при шведском дворе (Снорри Стурл., с. 233; ср., однако: там же, с. 234, где об обещании Олава Шведского Ярославу по поводу брака с Ингигерд говорится как о данном «предыдущим летом», т. е. летом 1018 г.; не исключено, что это хронологическое указание просто производно от датировки норвежского посольства к ярлу Рёгнвальду «началом зимы», но в нем можно также усматривать одно из свидетельств в пользу сдвига всей хронологии «Саги» на один год: ср. примеч. 2). Наконец, несостоятельной оказывается и пред- ложенная А. И. Лященко датировка уппсальского тинга, так как она основана на произвольном допущении, что сватовство Олава Святого к Ин- гигерд должно было непременно произойти сразу же после его появления в Норвегии осенью 1014 г. Такое допущение находится в прямом противо- речии с хронологией «Саги об Олаве Святом», которую историк предпочи- тает не анализировать.

В самом деле, Олав высаживается на норвежском берегу в 1014 г., если следовать общепринятой хронологии41; затем он разбивает ярла Хако- на, а следующей весной, в Вербное воскресенье, — ярла Свейна, который бежит к Олаву Шведскому и гибнет осенью. Зимой (т. е. 1015—1016 гг.) происходят конфликты между сборщиками даней Олава Шётконунга и Олавом Святым. Летом последний ездит по стране и его везде на тингах признают норвежским королем. Следующей зимой (т. е. 1016—1017 гг.) шведы убивают сборщиков даней Олава Норвежского в Ямталанде, а летом норвежский король сносится с ярлом Западного Гаутланда Рёгнвальдом. К этому времени, как прямо отмечает «Сага об Олаве Святом», Олав «уже три зимы был конунгом Норвегии» (т. е. зимы 1014—1015, 1015—1016 и 1016—1017 гг.) (Снорри Стурл., с. 203). Ради шведско-норвежского мира ярл Рёгнвальд берется посредничать о сватовстве Олава Святого к Ин- гигерд; сватовство приходится на зиму (т. е. 1017—1018 гг.), а весной (т. е. 1018

г.) происходит тинг в Уппсале, на котором Олав Шётконунг вынужден принять это предложение. Осенью норвежский король ждет невесты в условленном месте, но напрасно. В начале зимы (т. е. 1018—1019 гг.) он отправляет послов к Рёгнвальду, которые узнают здесь из письма Ингигерд, что тем временем приходили сваты от Ярослава. После йоля (т. е. Рож- дества 1018 г.) Олав Норвежский сватается к Астрид, сестре Ингигерд, и весной (т. е. 1019 г.) женится на ней; той же весной прибывшие к Олаву Шведскому послы Ярослава удостоверяются, что брачный договор остается в силе, и летом (1019 г.) Ингигерд со спутниками отбывает на Русь (там же, с. 179—235).

Таким образом, относительная хронология «Саги об Олаве Святом» не допускает датировки брака Ярослава и Ингигерд ранее 1019 г. Именно к 1019

г. это событие отнесено в «Исландских королевских анналах» (Ann. Island., s. 106, 316, 468; едва ли подлежит сомнению, что датировка «Анна- лов» вторична по отношению к хронологии «Саги об Олаве Святом»), про- чие же скандинавские источники его никак не датируют; см., например, та- кие памятники XII в. как «История норвежских королей» монаха Теодорика (Theod. Hist., p. 30), анонимная «История Норвегии» (Hist. Norv., p. 123— 124) или краткий свод норвежских королевских саг (Agrip, р. 44—45; см. также: Рыдзевская, 1978в, с. 52); нет года и у Адама Бременского (Adam II,

39, р. 94). Ввиду тесных родственных связей между Олавом Шведским и Кнутом (они были братьями по матери), а также политического и военного союза между ними в период английской войны Кнута 1014—1016 гг. по- лученная датировка русско-шведского союза (сватовство Ярослава — осень 1018, брак — лето 1019 г.) может, на наш взгляд, служить веским аргумен- том в поддержку предложенной нами гипотезы о заключенном в точ- ности в то же время брачном договоре между сестрой Кнута и сы- ном Ярослава (брак— в 1019 г.). Своеобразным подтверждением ее, как справедливо заметила Т. Н. Джаксон (1994, с. 160; исследовательница, оче- видно, по недосмотру называет Эстрид-Маргарету не матерью, а дочерью Свена Эстридсена), является версия истории о браке Ингигерд и Ярослава, которую находим в только что упомянутой «Истории Норвегии», где су- пруга «короля Руси Ярослава» («гех Iarezlafus de Ruscia») названа Маргаре- той (!) и не дочерью, а сестрой (!) Олава Шётконунга, а тем самым — и Кнута Могучего (Hist. Norv., p. 123—124; Джаксон, 1994, с. 122—123). Та- кую непонятную путаницу в сюжете, хорошо известном и широко представ- ленном в древнескандинавской устной и литературной традиции, можно, ду- мается, объяснить именно контаминацией сведений об Ингигерд и Ярославе со сведениями об Эстрид-Маргарете, сестре Кнута, и Илье Ярославиче.

Для вящей убедительности нашей гипотезы было бы полезно пред- ставить какие-либо данные о военных действиях Кнута против Польши в 1019

г., во время второго похода Ярослава на Киев (в «Повести временных лет» сообщение о нем помещено в статью 1018/9 г., тогда как вся статья следующего 1019/20 г. посвящена пространному описанию битвы на Альте между Ярославом и Святополком: ПСРЛ, 1, стб. 144—146; 2, стб. 130—131; это позволяет отнести поход к лету 1019 г.) или вскоре после него. И вот, оказывается, такие данные действительно есть.

Благодаря «Англо-саксонской хронике» твердо известно, что в 1019 г. Кнут прибыл из Англии в Данию, провел здесь всю зиму и вернулся в Англию только весной следующего года, до Пасхи (она приходилась в 1020

г. на 17 мая) (A.-Sax. chron., p. 154). Лапидарные известия «Хроники» дополняются в данном случае экскурсом Генриха Хантингдонского, анг- лийского хрониста середины XII в. (его «История англов» написана до 1154 г., при этом был использован список «Англо-саксонской хроники», доведенный до 1121 г.: Gransden, 1974, р. 194, 198), который пишет: «На третий год своего правления (в Англии. — А. Н.) Кнут отправился в Данию, ведя войско англов и данов против вандалов»; далее следует рассказ о геройстве, проявленном в этой войне ярлом Годвине («Cnut tercio anno regni sui ivit in Daciam, ducens exercitum Anglorum et Dacorum in Wandalos»: Henr. Hunt., p. 187). Несмотря на то, что в других источниках, кроме исполь- зовавших сочинение Генриха Хантингдонского, мы не найдем подтвер- ждения приведенным сведениям английского хрониста (если не считать хронологически неопределенного свидетельства Саксона Грамматика, что Кнут воевал против славян и самбов: Saxo Gramm. X, 14,1, p. 285), сам факт военных действий Кнута зимой 1019—1020 гг. не вызывает сомнений, так как хорошо объясняет, почему именно тогда началась карьера ярла Годвине (Freeman, 1, р. 422—423; Appendix ЕЕЕ, р. 743—747).

При всем том остается неясным, против каких славян (Wandali — один из типичных для средневековой латинской литературы терминов для обо- значения славян; в этом смысле он употребляется, например, Адамом Бре- менским: Koczy, 1933, s. 181—249) был направлен поход Кнута. Так, на- пример, Г. Лябуда, признавая причины и цели похода неясными, из общих соображений все же считает, что Кнут вступился за обиженного лютичами ободритского князя Мстивоя (Labuda, 1964, s. 137—138, 140, przyp. 1, s. 180—184). Историк замечает также, что экспедиция не могла быть круп- ной, потому что Кнут отбыл из Англии всего с девятью кораблями (так в рукописи D «Англо-саксонской хроники»: «mid IX scypum»: A.-Sax. chron., p. 154); однако очевидно, что в Дании короля ждал, скорее всего, доста- точно большой флот. Мнение, аналогичное предположению Г. Лябуды, вы- сказывалось не раз, начиная от Л. Гизебрехта (Giesebrecht, 2, S. 53; Holtz- mann R., 1941, S. 455; Briiske, 1955, S.72; Hoffmann E., 1986, S. 18), но его зыбкость видна уже по самим формулировкам, в которые оно облекается: «Цель ... похода “против вандалов” определить трудно, но ясно, что она бы- ла связана с событиями 1018 г. (в данном случае — со столкновением между лютичами и ободритами. — А Я)» (Liibke, 4, N 547, где прочая литература вопроса). Почему же? Никаких данных о датско-ободритском союзе в ту пору нет. И напротив, в свете изложенного выше логично было бы пред- положить, что поход направлялся против каких-то земель Польского По- морья, т. е. района, где сталкивались польские и датские интересы. В этой связи важно помнить, что Свен, один из сыновей Кнута, до того как был после гибели Олава Святого в 1030 г. отправлен отцом в Норвегию, сидел «в Йомсборге (в устье Одры. — А Я.) и правил Страной Вендов (т. е. славян.— А Я.)» (Снорри Стурл., с. 370, 391), иначе говоря, какой-то областью Западного Поморья.

Небезынтересно также другое аналогичное сообщение «Англо-са- ксонской хроники», из которого видно, что и второй поход Кнута к поль- скому пограничью оказывается синхронен военным действиям Ярослава против Болеслава Храброго; под 1022 г. здесь помещено известие о каком- то походе датского и английского короля «в Витланд», т. е. земли восточнее устья Вислы (A.-Sax. chron., p. 154—155). Это известие есть в рукописях D и Е «Хроники», которые до 1023 г. воспроизводят общий оригинал нортум- берлендского происхождения (Gransden, 1974, р. 39—40); однако если в рукописи D в качестве цели похода назван Витланд («to Whitlande»), то в рукописи Е — близкий к английскому побережью остров Уайт («to Wiht»), обычное место сбора английского флота. Ввиду свидетельства рукописи С, что в 1023 г. «Король Кнут вернулся в Англию» («Her Cnut cyning com eft to

Englande»: A.-Sax. chron., p. 157), чтение рукописи D заслуживает предпо- чтения; к тому же и хронологически оно более раннее — середина XI в., в отличие от конца XII в., когда была создана рукопись Е. Топоним Witland — древнеанглийского происхождения и впервые упоминается в известном рассказе о плавании Вульфстана в конце IX в. в составе так называемого «Орозия короля Альфреда», где о Висле сказано, что она «разделяет Вит- ланд и Веонодоланд (земли поморских славян. — А. Н.)» (Oros. Alfr., p. 16: Матузова, 1979, с. 21—22,26; о Витланде см. также: Labuda, 1960, s. 84—89; idem, 1961, s. 107—109, przyp. 146). Именно сюда была направлена в 997 г. миссия Адальберта Пражского, что говорит об особом интересе Болеслава Храброго к этому району42. Вероятно, оба названных похода Кнута и следует сопоставить с упомянутым известием Саксона Грамматика о войнах дат- ского короля со славянами и самбами, т. е. хороним Sembia употреблен здесь в расширительном смысле и подразумевает не только земли прусского племени самбов (между Вислинским и Куршским заливами), но прусские приморские области в целом — ср. аналогичное словоупотребление в хро- нике Адама Бременского, одном из источников Саксона («самбы, га. е. пруссы»— «Sembi vel Pruzzi»: Adam IV, 18, p. 245), где самбы названы одновременно соседями Руси и Польши. А теперь напомним, что к 1022 г. относится также поход Ярослава под Берестье, захваченное Болеславом Храбрым в 1018 г. (ПСРЛ, 1, стб. 144,146; 2, стб. 131,134).

Итак, мы приходим к следующим выводам. В ходе борьбы за киев- ский стол в 1016—1019 гг., шедшей с переменным успехом, Ярослав Вла- димирович создал осенью 1018—1019 гг. антипольскую коалицию с Да- нией и Швецией. Военный союз был скреплен известным браком самого Ярослава, только что овдовевшего, с Ингигерд, дочерью шведского коро- ля Олава Шётконунга (вероятно, летом 1019 г.), а также женитьбой Ильи, сына Ярослава, на сестре английского и датского короля Кнута Эстрид-Маргарете. Брак Ильи и Эстрид сопровождался посажением Ильи на новгородский стол— очевидно, это было одним из условий союзного договора: сестра Кнута должна была быть женой владетельного князя, а не княжича-нахлебника. Но княжение Ильи оказалось слишком кратким: в том же 1019 г., после того как Ярослав с наемными варягами и новго- родским войском ушел на Киев, Илья Ярославин внезапно умер — воз- можно, в результате происков сторонников смещенного посадника Кон- стантина Добрынина. Так или иначе, но именно Константина Ярослав об- винил в гибели новгородского князя; Константин был подвергнут зато- чению и погиб через два года в Ростове, а вдова Ильи Ярославича успела еще в 1019 г. вернуться на родину и выйти замуж за ярла Ульва (по некоторым сведениям, без ведома брата). Однако это не повело к распаду русско-датского союза, который продолжал существовать по меньшей ме- ре до 1022 г. Поворот в отношениях Ярослава и Кнута произошел позд- нее и был связан, надо думать, с изменениями политической ситуации на Скандинавском Севере. При шведском короле Энунде-Якобе (ок. 1020 — ок. 1050), сыне Олава, датско-шведский блок распался, уступив место союзу Энунда с Олавом Норвежским против Кнута, что в итоге привело к прямому военному столкновению Дании с норвежско-шведской коали- цией ок. 1025 г. В этой новой расстановке сил на Балтике Русь оказалась на стороне противников Кнута Могучего, судя по тому что при дворе Ярослава нашел убежище изгнанный Кнутом в 1028 г. норвежский король Олав Святой и его сын Магнус (Джаксон, 1994, с. 34, 41, 44, 50, 52, 66— 67, 79—80, 124—125, 127—128, 137, 177—185).

Тем самым, неоднократно высказывавшаяся в науке мысль о враждеб- ности русско-датских отношений в течение всего правления Кнута (Lewis, 1958, р. 407—414; Пашуто, 1968, с. 27—28; и др.) нуждается в исправлении. Уже отмечалось, что она находится в противоречии с характерными дан- ными нумизматики, согласно которым среди многочисленных находок мо- нет английской чеканки на территории Древней Руси домонгольского вре- мени огромное большинство относится к периоду правления королей Этельреда II и Кнута (ок. 1500 сравнительно с примерно 200, приходящими- ся на весь последующий период); при этом Этельреду II принадлежат ок. 400 монет, а Кнуту— более 1100 (Потин, 1968, с. 101—122, особенно 108—109). Отмечая, что в находках на территории Скандинавии, Финлян- дии, Эстонии и Славянского Поморья соотношение чекана Этельреда и Кнута обратное, В. М. Потин предположил, что этот факт свидетельствует

о каких-то прямых датско-русских контактах при Кнуте (там же, с. 109). Вполне соглашаясь с этим заключением, отметим также еще одну особен- ность русских кладов: из монет Кнута подавляющее большинство в них со- ставляют экземпляры, чеканенные в первый период его правления в Анг- лии, а именно в 1017—1023 гг. (там же, с. 110, табл. 6). Почему поступление английской монеты на Русь после 1023 г. так резко сократилось? Из сказан- ного выше причина ясна: именно в это время происходит резкий поворот в русско-датских отношениях, только в это время они становятся враждебны- ми, до той поры будучи, напротив, союзными.

Есть только один факт, который можно было бы привести в обос- нование ошибочного убеждения в изначальной враждебности Руси и Дании при Кнуте (т. е. и в 1016—1023/5 гг. в том числе) — это данные о бегстве на

Русь внуков Этельреда II, сыновей короля Эдмунда Железнобокого (ум. в ноябре 1016 г.), последнего противника Кнута в Англии.

Сведения о судьбе сыновей Эдмунда противоречивы. Адам Бремен- ский, ошибочно именуя Эдмунда братом, а не сыном Этельреда, замечает: «Брат Этельреда Эмунд, муж воинственный, был в угоду победителю (Кну- ту. — А. Я) отравлен ядом, а сыновья его осуждены на изгнание в Русь» («Frater Adelradi Emund, vir bellicosus, in gratiam victoris veneno sublatus est; filii eius in Ruzziam exilio dampnati»: Adam II, 53, p. 114). Это сообщение хорошо информированного хрониста в целом подтверждается многими дру- гими источниками, не исключая и английские; сложность, однако, в том, что местом изгнания в них называется то Русь, как у Адама, то Венгрия. О Венгрии говорит «Англо-саксонская хроника», сообщая под 1057 г. о воз- вращении в Англию одного из изгнанных принцев — Эдуарда: «Тогда при- был в Англию принц Эдуард. Он был сыном короля Эдмунда, брата короля Эдуарда (Эдуарда Исповедника [1042—1066], сына Этельреда II от его вто- рой жены Иммы, вышедшей позднее за Кнута. — А. Я); он был прозван Железнобоким за свой быстрый корабль. Этого принца король Кнут отослал в Венгрию ...» («Her com Eadward aepeling to Engla lande; se waes Eadwerdes broder sunu kynges Eadmund cyng; Iren sid waes ge clypod for his suell scipe. Pisne aefeling Cnut cyng haefde for send on Ungerland ...»: A.

-Sax. chron., p. 187—188). Несколько более подробно изложение Фло- ренция Вустерского: Кнуту дают совет убить маленьких принцев Эдуарда и Эдмунда, «но так как тот считал для себя большим позором, если бы они были убиты в Англии, то через некоторое время он послал их к королю шведов, чтобы их казнили. Тот же (шведский король Олав. — А. Я), хотя между ними (Кнутом и Олавом. — А. Н.) и был союз, ни за что не хотел согласиться на его просьбу, и послал их к венгерскому королю по имени Соломон, который воспитал бы их и охранил бы их жизнь» («... sed quia magnum dedecus sibi videbatur, ut in Anglia perimerentur, parvo elapso tempore ad regem Suanorum occidendos misit; qui licet foedus esset inter eos, precibus illius nullatenus voluit acquiescere, sed illos ad regem Ungariorum, Salomonem nomine, misit nutriendos, vitaeque reservandos»: Flor. Wigorn., a. 1017, p. 181); см. также под 1057 г.: «Принц Эдуард, сын короля Эдмунда Железнобокого, как просил его дядя король Эдуард (Исповедник. — А. Я), вернулся в Англию из Венгрии, куда задолго до того, как сказано выше, он был отправлен в изгнание» («Clito Eadwardus, regis Eadmundi Ferrei Lateris filius, ut ei mandarat suus patruus rex Eadwardus, de Ungaris, quo multo ante, ut praediximus, in exilium missus fuerat, Angliam venit»: ibid., p. 215). Сокращенный вариант этих сведений находим в сочинении Вильяма из Мальмсбери (ум. в 1143 г.), согласно которому сыновья Эдмунда были отправлены Кнутом на смерть «к королю шведов» («ad regem Swevorum»), а оттуда «двинулись к королю гуннов (обычное название венгров в греческих и латинских средневековых текстах. — А. Я)» («Hunorum regem petierunt»: Wilh. Malmesb., 1, § 180, p. 218).

Версия Адама о Руси как месте изгнания малолетних принцев под- тверждается свидетельством, сохранившимся в составе так называемых «Законов Эдуарда Исповедника», вошедших в юридическое приложение к «Хронике» Роджера из Ховедена (ум. в 1201 г.). Определить возраст этого свидетельства трудно; предание относит кодификацию «Законов Эдуарда Исповедника» ко времени короля Вильгельма Завоевателя (1066—1087), а именно к четвертому году его правления, т. е. примерно к 1069/70 г. (Матузова, 1979, с. 56), но, вероятно, текст в его настоящем виде возник позже, хотя и до 1134 г. (Liebermann, 1896, S. 14—16). В издании «Хрони- ки» Роджера В. Стаббзом, использовавшим хотя и древнейшую (рубежа XII—XIII вв.), но единственную рукопись, и в издании «Законов Эдуарда Исповедника» Ф. Либерманном интересущий нас отывок несколько отли- чается передачей имен собственных: «У этого вышеназванного Эдмунда (Железнобокого. — АН.) был сын по имени Эдуард, который вскоре по- сле смерти отца, опасаясь короля Кнута, бежал в королевство догов (в издании Ф. Либерманна — «ругов»: так часто именовалась Русь в источни- ках X—XIвв.; см. главуI.— АН.), которое мы правильнее называем Русью. Король [той] земли по имени Малескольд, узнав, кто он такой, принял его милостиво» (далее идет речь о женитьбе Эдуарда и его де- тях — сюжет, присутствующий и в вышеприведенных источниках) («Iste praefatus Eadmundus habuit quendam filium Eadwardum nomine, qui mox patre mortuo, timore regis Cnuti aufugit ad regnum Dogorum [вариант: Rugo- rum], quod nos melius vocamus Russiam. Quem rex terrae Malescoldus no- mine, ut cognovit quis esset, honeste retinuit»: Rog. Houed., p. 23; Liebermann, 1903, S. 664).

Поскольку пребывание сыновей Эдмунда в Венгрии, ввиду свидетель- ства «Англо-саксонской хроники», современного возвращению принца Эду- арда в Англию, не вызывает сомнений, то противоречивые показания ис- точников относительно места изгнания чаще всего толкуются как недоразу- мение: под Русью Адама Бременского и «Законов Эдуарда» следует-де все равно так или иначе понимать Венгрию (Bresslau, 1, S. 101, Anm. 1; Steens- trup, 1882, s. 304—308; Schmeidler, 1917, S. 114, Anm. 3; Koczy, 1934, s. Ill, przyp. 2; Fest, 1938, p. 115—145; Labuda, 1964, s. 179—180; и др.). Однако распространенность этого мнения вовсе не делает его убедительным: чтобы доказать его, мало предположить в словах «Законов Эдуарда» «... которое мы называем Русью» позднейшую глоссу, как то делает И. Стенструп (а что же тогда означает этноним «Rugi» в контексте «Законов»? и как быть с со- общением Адама Бременского?); трудно также последовать за Л. Кочи и Г. Лябудой, которые допускают, что название «Русь», с точки зрения английского автора, видимо, обнимало и Венгрию (?!). Кроме того, со- вершенно очевидно, что источники вовсе не ставят нас перед альтернати- вой: либо Венгрия, либо Русь — ведь принцы-изгнанники могли попасть в Венгрию после пребывания на Руси. И это не просто логическая возмож- ность: в нашем распоряжении есть источник, который именно так и изо- бражает дело— стихотворная «История англов» Жеффрея Гаймара, написанная ок. 1135/40 г. По рассказу Жеффрея, гибель сыновьям покой- ного короля Эдмунда в Англии грозила не со стороны Кнута, а со стороны жены последнего Иммы, но воспитатель принцев датчанин Вальгар спасся вместе с ними бегством: «Добрый человек (Вальгар. — А. Н.) не стал мед- лить: // он оставил свою землю трем, сыновьям. // Лишь с тремя кораблями пустился он в море // и завершил свое путешествие [таким образом], // что всего за пять дней проехал Русь // и прибыл в Венгерскую землю» (перевод

В. И. Матузовой) («Li prodom pas ne se targa: // Sa terre a ses treis fiz leissa. // Od sul treis nefs se mist en mer; // Si espleita son errer, // Ken sul cinc iurs passat Susie (в большинстве списков: Russie, Ruissie. — A. H.), // E vint en terre de Hungrie»: Geffr. Gaim., vers. 4579—4584, vol. 1, p. 194; Матузова, 1979, с. 38). Повествование Жеффрея не лишено эпических условностей: у Вальгара трое сыновей, он отправляется в путь на трех кораблях, проезжает Русь «за пять дней» — но этот поэтически стилизованный рассказ отражает, вполне вероятно, реальный маршрут изгнанников. Сомневаться в заведомо не зависящих друг от друга данных трех источников — Адама Бременского, «Законов Эдуарда Исповедника» и Жеффрея Гаймара — нет ровно никаких оснований. Такая деталь, как имя русского князя Malescoldus (Malesclodus в издании Ф. Либерманна), стоящее в одном ряду с типичными искажениями имени Ярослава Мудрого в западноевропейских источниках, вроде Gericlo, Juriscloht, Bullesclot или даже Julius Clodius (Алексеев М. П., 1935, с. 47— 48; он же, 1945, с. 31), свидетельствует о достоверности сведений «Законов Эдуарда».

Итак, английские принцы, изгнанные Кнутом, действительно побы- вали на Руси вскоре после захвата последним английского трона в конце 1016

г. (Freeman, 2, Appendix GG, p. 670—671; Алексеев М. П., 1935, с. 39— 80; Пашуто, 1968, с. 134—135). Но можно ли видеть в этом противоречие с нашей гипотезой о русско-датском союзе, заключенном в 1018/9 г. и про- длившемся примерно до середины 1020-х гг.? Конечно, нет, и даже совер- шенно наоборот. Шведский король Олав, будучи союзником Кнута, пред- почел не удерживать при своем дворе доставленных туда в 1017 г. мало- летних английских королевичей, отправив их дальше, к Ярославу (это могло произойти как немедленно, так и вместе со свитой Ингигерд летом 1019 г.). Неудивительно, что Ярослав по той же причине сделал то же са- мое, и вскоре сыновья Эдмунда Железнобокого оказались в Венгрии Ишт- вана (Стефана) I (997—1038) (у Флоренция король назван «Соломоном», но эта ошибка объяснима: ведь именно на сестре венгерского короля Шала- мона [1063—1074] был женат принц Эдуард43). Нельзя избавиться от впе- чатления, что у нежелания польских историков (JI. Кочи, Г. Лябуды) при- нять столь логичное решение есть особая причина — стремление тракто- вать «гех Suanorum» Флоренция Вустерского как «гех Sclavorum», т. е. как «короля славян», и видеть в нем польского князя Болеслава I Храброго. В таком случае путь из Польши в Венгрию через Русь выглядел бы, в самом деле, странным. Однако эта устойчивая традиция польской науки вряд ли основательна и фактически разбивается о данные Вильяма Мальмсбе- рийского, недвусмысленно писавшего именно о «шведском короле» («гех Swevorum»).

Обсуждавшиеся в статье генеалогические связи для вящей ясности имеет смысл представить в виде таблицы: Олав Шётконунг кор. швед.

2 I 1

Ингигерд- Ярослав Анна (?) Передслава Святополк ©о N Ирина

Мудрый кн. киев.

Ярополк Болеслав I

Владимир кн. киев.

кн. киев. кн. польск.

“ п I I 2 1

Свен

Вислобородый кор. датск.

Сигрид Эрик

Победоносный кор. швед.

112 | 2 1 I

Илья 00 Эстрид 00 Ульв Кнут 00 Имма 00 Этельред II оо Эльвгив Олав

кн. / ярл кор. англ. / кор. англ. / Шётконунг

Новгород. / датск. и датск. / / кор.

швед.

з ' х

Роберт герц, норманд.

Эдуард Эдмунд Ярослав °о Ингигерд-

Исповедник Железнобокий Мудрый Ирина

кор. англ. кор. англ. кн. киев. Свен Эстридсен кор. датск.

Вильгельм

Незаконнорожденный

(Завоеватель)

кор. англ.

з і

Анастасия (?) Андрей I Конрад II 00 Гизела 00 Бруно

кор. венгер. имп. герм. Брауншвайгский

Генрих III Людольф

имп. герм. Брауншвайгский

і і і I

Шаламон <*> Юдита Ида из Агата (?) °о Эдуард Эдмунд кор. венгер. Эльсдорфа

см. главу XI

Эдгар св. Маргарета °° Малькольм III Христина кор. англ. кор. шотланд.

Табл.

Генеалогические связи древнерусского княжеского дома благодаря бракам Ярослава Мудрого и Ильи Ярославича