§ 2. Сотрудничество и прагматичный конфликт в структуре ценностных установок политических лидеров России и США в 2000-2008 гг.

Россию и США периодически обвиняют в «неготовности к сотрудничеству». Особенно часто подобные обвинения можно услышать от политических и общественных деятелей стран Евросоюза. Как правило, те, кто выдвигает эти обвинения, имеют в виду отказ России и США формально присоединяться к тому или иному международному режиму или же отказ выполнять те или иные требования, сформулированные в рамках международных режимов, но необязательные к исполнению странами-участницами.

Так, в 2007 г. он призвал депутатов Сената «благосклонно отнестись к вопросу о присоединении США к Международной конвенции по морскому праву».⁵⁶⁴ Таким образом, Дж.У. Буш стал первым президентом США от республиканской партии, выступившим в поддержку ратификации Конвенции. Ранее президент Р. Рейган отказался подписывать Конвенцию, а президент Дж. Буш-старший вообще не поднимал вопроса о подписании Конвенции. Конвенция была подписана президентом Б. Клинтоном в 1994 г., в год вступления Конвенции в силу, однако голосование в Сенате по вопросу о ратификации не состоялось из-за жесткой позиции главы сенатского комитета по международным делам Дж. Хелмса. Благодаря противостоянию демократов и республиканцев в Сенате, которое серьезно обострилось в период президентства Б. Клинтона, и смягчить которое не удалось ни президенту Дж.У. Бушу, ни президенту Б. Обаме, сформировалось представление, что демократы в Сенате поддерживают ратификацию Конвенции, а республиканцы выступают против.

Данное представление не соответствует действительности. Поддержка ратификации Конвенции, с которой Дж.У. Буш выступил в 2007 г., не стала «неожиданным поворотом» во внешней политике республиканцев. Еще в 2002 г. о поддержке республиканской администрацией ратификации Конвенции заявила заместитель помощника государственного секретаря М.Б. Уэст, которая неоднократно в период своей работы в ^{[574] [575]}

Государственном департаменте разъясняла позицию республиканской администрации по данному вопросу, в том числе на страницах научных изданий.^[576] В поддержку ратификации Конвенции выступили не только влиятельные демократы, но и влиятельные республиканцы, в том числе губернатор Аляски С. Пэйлин и лидер республиканцев в сенатском комитете по международных делам Р. Лугар.^[577] Однако получить в поддержку Конвенции две трети голосов в Сенате представляется сложной задачей, поэтому можно предположить, что США и впредь будут обвиняться в «неготовности к сотрудничеству», в том числе по причине неготовности Сената США ратифицировать Конвенцию.

Если США чаще всего обвиняют в «неготовности к сотрудничеству» с глобальными международными режимами, такими как Конвенция по морскому праву, а также Международный уголовный суд, Киотский протокол и т.д., то в адрес России аналогичные обвинения чаще всего выдвигаются из-за «неготовности к сотрудничеству» с европейскими международными режимами: Советом Европы, ОБСЕ, Европейским Союзом. В отношениях между Россией и ОБСЕ в конце 1990-х гг. сложилась парадоксальная ситуация. В случаях, когда официальные лица ОБСЕ пытались обвинять другие страны, кроме России, в «неготовности к сотрудничеству», утверждалось, что эти обвинения продиктованы «российским влиянием» на эту международную организацию. Например, в государствах Балтии, которые в указанный период подвергались жесткой критике со стороны ОБСЕ за положение там русскоязычных меньшинств, политологи и журналисты открыто говорили о том, что эти требования несправедливы и выдвигаются «под диктовку» Москвы.

В качестве примера здесь можно привести интервью с Высоким представителем ОБСЕ по правам меньшинств М. ван дер Стулом, которое было опубликовано в начале 1999 г. в одной из крупнейших эстонских газет «Постимеэс».^[578] В ходе интервью журналист неоднократно задавал М. ван дер Стулу вопрос, обусловлена ли его критика положения русскоязычного меньшинства в этой стране влиянием России на ОБСЕ; правда, он каждый раз отрицал такое влияние. В случаях же, когда Россия не могла выполнить те или иные требования ОБСЕ, в первую очередь, те из них, которые касались ситуации в Чечне, такие действия оценивались на Западе не просто как «неспособность к сотрудничеству». Утверждалось, что имеет место «отказ от сотрудничества», благодаря чему «репутация России» в глазах международного сообщества оказывалась

«испорченной».^[579] Аналогичным образом Россия подвергалась критике за

«неспособность» выполнить те или иные требования Совета Европы и даже за «отказ» привести свою нормативно-правовую базу в соответствие с нормами Европейского Союза.

Как указывает Т.А. Романова, во взаимоотношениях с Россией Евросоюз в указанный период применял тот же подход, что и в случае со странами-кандидатами, хотя Россия и не являлась страной-кандидатом: России либо предлагалось «принять весь массив законодательства Общего рынка с минимальными вариациями»,^{[580] [581] либо, в случае отказа, в адрес России высказывались обвинения в «неспособности к сотрудничеству». США, благодаря усилиям американских агентств в Брюсселе, включая делегацию США при Европейской комиссии, пытаются, и зачастую весьма успешно, лоббировать национальные интересы США и интересы американских корпораций на стадии разработки нормативно-правовой базы Евросоюза. У российской делегации при Европейской комиссии зачастую отсутствуют необходимые ресурсы, а иногда и полномочия для успешного ведения аналогичной работы в интересах российского государства и российских компаний. Однако и американские усилия не всегда приводят к успеху.}

В результате российские и американские компании, работающие на Общем рынке Евросоюза, оказываются неспособными выполнить требования меняющейся нормативно­правовой базы ЕС, и тогда в отношении России и США Евросоюз выдвигает обвинения в «неспособности к сотрудничеству». Случаи взаимоотношений России и США с Европейским Союзом схожи еще и тем, что либералы в обеих странах присоединяются к критике Евросоюза, обвиняя собственное правительство в «неспособности к сотрудничеству» по конкретным вопросам. В качестве примера такой критики американского правительства американскими либералами можно привести работу Т. Фридмана, который утверждает, что правительство США не способно осознать всех выгод присоединения к международным режимам в сфере охраны окружающей среды, в первую очередь к Киотскому протоколу; иными словами, Т. Фридман обвиняет

570

правительство США в «неспособности к сотрудничеству».

Некоторые западные обозреватели полагают, что В.В. Путин в период первого срока пребывания на посту президента России в 2000 - 2004 гг. сам попытался сыграть роль такого «либерала», способного, благодаря концентрации власти в руках президента, преодолеть российскую «неспособность к сотрудничеству». В самом деле, в указанный период отмечалась активизация взаимоотношений между Россией и важнейшими институтами Запада: НАТО и Европейским Союзом. Именно в этот период был создан Совет Россия - НАТО, тогда же лидеры России и Евросоюза поставили целью своих взаимоотношений создание четырех «общих пространств», которые объединили бы стороны. В западной политологической литературе эти события были охарактеризованы как «рискованный поворот на Запад»; «рискованным» он был назван потому, что его осудили как большинство представителей российской элиты, так и общественное мнение. Благодаря этому, его результаты оказались весьма скромными, и Запад вернулся к своей традиционной риторике о России, «неспособной к сотрудничеству».

Во всех случаях, когда в адрес России или США звучат обвинения в «неспособности к сотрудничеству», под сотрудничеством понимаются некие односторонние действия России и США, которые они могут либо предпринять, и тем самым продемонстрировать свою «способность к сотрудничеству», либо отказаться их предпринимать, и быть обвиненными в «неспособности к сотрудничеству».

Например, в конце 2001 г. Россия поддержала решение США начать военную операцию в Афганистане в рамках «глобальной войны с терроризмом». Сначала эта поддержка нашла отражение в соответствующих заявлениях президента В.В. Путина, который, высказывая соболезнования США, признал себя «виноватым в том, что произошло... [что] не было найдено слов, которые могли бы поднять необходимую систему защиты». Затем Россия выразила свою поддержку операции США в Афганистане и на деле, разрешив транзит военных грузов НАТО через свое воздушное пространство. В этом случае правомерно заявлять, что с российской стороны имело место ^{[582] [583]}

сотрудничество. Именно такую оценку эти действия России и лично президента В.В. Путина получили в соответствующем заявлении президента США Дж.У. Буша, который охарактеризовал В.В. Путина как человека, «который не боится США, но хочет сотрудничать с Америкой». В свою очередь, когда в 2003 г. Россия отказалась поддержать решение США начать войну в Ираке, правомерно заявлять, что с российской стороны имел место конфликт с США по вопросу о войне в Ираке.

Неотъемлемым элементом внешней политики любого государства является поддержка или осуждение словом или делом внешней политики других государств. Именно в таком значении использует категорию «сотрудничество» Г. Снайдер, когда пишет, что международная политика представляет собой «взаимодействие конфликта и сотрудничества» .

При этом признается, что конфликт и сотрудничество в равной степени присутствуют в национальном интересе. Например, в Концепции внешней политики Российской Федерации 2013 г. указывается, что «Россия намерена... противодействовать попыткам отдельных государств или групп государств подвергать ревизии общепризнанные нормы международного права»^{[584] [585] [586]. Иными словами, любые попытки такого рода вызовут конфликт со стороны России. Там же сообщается, что «Россия поддерживает усилия по укреплению. центральной и координирующей роли» ООН как центра регулирования международных отношений. Иначе говоря, Россия готова к сотрудничеству с любыми государствами, чьи действия будут направлены на усиление такой роли ООН. В практике внешней политики, утверждают исследователи, работающие в проблемном поле внешнеполитического анализа, выбор между конфликтом и сотрудничеством в каждой конкретной ситуации определяется комплексом внутриполитических факторов, одним из которых являются ценности политического лидера.}

Исследователи, уделяющие особое внимание роли политических лидеров во внешней политике, указывают, что у каждого лидера существуют ценности, предписывающие ему в одних случаях нацеливать внешнюю политику своего государства на конфликт, а в других — на сотрудничество с другим государством. Комплекс политических ценностей, оказывающих влияние на выбор политического лидера между конфликтом и сотрудничеством в качестве целей внешней политики своего государства, в литературе по операциональному кодированию получил название «стратегической ориентации» политического лидера. Стратегическая ориентация политических лидеров может изменяться в зависимости от разных факторов. Например, С.Б. Робинсон, опираясь на проведенное им сравнительное исследование операциональных кодов президентов США Дж. Буша-старшего, У. Клинтона и Дж.У. Буша, доказал, что стратегическая ориентация лидеров имеет тенденцию изменяться в ситуациях, когда поддержка данного лидера со стороны общественного мнения снижается.^[587]

Когда же поддержка данного лидера со стороны общественного мнения повышается, его стратегическая ориентация стабилизируется. В данном случае речь идет именно о стратегической ориентации политического лидера, заставляющей его выбирать сотрудничество или конфликт исходя из важнейшей задачи внешней политики данного государства. Исследователи выделяют несколько уровней сотрудничества. Чаще всего, речь идет о стратегическом и тактическом уровнях. Так, Р. Гилпин признал, что «гегемония [на более высоком уровне международных отношений. — Д.Л.] способствует сотрудничеству» [на более низком уровне сотрудничества. — Д.Л. ]. Эту идею нельзя назвать новой, введенной в научный оборот приверженцами неореализма, скорее, они позаимствовали ее из классического реализма.

Ведь более чем за 50 лет до публикации работы Р. Гилпина Дж. Герц говорил о возможности существования международного сотрудничества и международной солидарности «как элементов в конфликтной ситуации». Иными словами, с точки зрения приверженцев неореализма, сотрудничество может существовать, но либо между странами, объединенными гегемонией какой-либо третьей страны (например, сотрудничество в рамках Совета Экономической Взаимопомощи), либо между странами, объединенными противостоянием с какой-либо третьей страной (например, сотрудничество в рамках НАТО). С точки зрения неореализма, европейская интеграция является либо следствием американской гегемонии, установившейся в Западной Европе после Второй мировой войны, и конкретно — следствием реализации Плана Маршалла. Либо же приверженцы неореализма объявляли европейскую интеграцию попыткой создать экономическую базу для блока НАТО — военно-политического альянса, созданного для противодействия СССР.

И.С. Годенов, характеризуя представления приверженцев неореализма о европейской интеграции, говорит о «союзе между противниками». Для приверженцев неореализма сотрудничество возможно лишь на тактическом уровне, но не на стратегическом. Помимо стратегического и тактического уровней, Г. Снайдер добавляет еще один уровень международных отношений — риторический. «Как среди союзников, так и среди противников, — пишет он, — прототипом риторического сотрудничества является “обещание”, а прототипом риторического конфликта — “угроза”». По его мнению, «обещания» и «угрозы» должны чередоваться во внешнеполитической практике вне зависимости от того, идет ли речь о сотрудничестве или о конфликте на тактическом и стратегическом уровнях. Здесь Г. Снайдер научным языком пересказывает метафору, принадлежащую президенту США Т. Рузвельту, который в 1901 г. предположил, что секрет эффективной внешней политики кроется в том, чтобы «не повышать голоса, но держать дубинку наготове».

В отношении сотрудничества Т. Рузвельт использует метафору «не повышать голоса», а в отношении конфликта — «демонстрировать дубинку», выступая за чередование этих методов. В соответствии с охарактеризованными выше принципами операционального кодирования как исследовательского метода, ценности политических лидеров, определяющие их выбор между конфликтом и сотрудничеством на стратегическом уровне, будут оцениваться путем изучения их склонности к конфликту или к сотрудничеству на риторическом уровне. Метод операционального кодирования основывается на предположении, что между всеми тремя уровнями сотрудничества существует тесная взаимосвязь. При этом не исключаются ситуации, при которых стратегическая ориентация политических лидеров может изменяться. Можно предположить, что если стратегическая ориентация данного лидера в принципе

⁵¹⁹Годенов И.Н. Теоретические подходы в исследовании общей политики безопасности и обороны Европейского союза // Вестник Томского государственного университета. - 2011. - № 349. - С. 72. ^5S0Snyder G.H. Alliance Politics. - Ithaca: Cornell University Press, 2007. - P. 35.

подвержена изменению, то она может меняться и в зависимости от региона мира, т.е. быть подверженной региональному подходу.

Исследование стратегической ориентации В.В. Путина и Дж.У. Буша позволяет доказать базовую гипотезу нашего исследования о существовании регионального подхода, т.е. ситуаций, при которых ценности конкретного политического лидера, определяющие его выбор внешнеполитического курса, изменяются в зависимости от того, о каком регионе мира идет речь. Ведь если будет доказано изменение стратегических ориентаций двух лидеров в тех регионах мира, которые выше были определены в качестве исследуемых случаев, то это будет служить подтверждением базовой гипотезы исследования.

Как будет показано ниже, В.В. Путин в большей степени склонен к сотрудничеству в качестве цели внешней политики в ситуациях, когда речь идет о Европе, в меньшей — когда о постсоветском пространстве, и еще в меньшей — когда о Ближнем Востоке. Это означает, что, с одной стороны, В.В. Путин в большей степени склонен к сотрудничеству с европейскими партнерами, нежели с партнерами на Ближнем Востоке, а с другой стороны — что его ожидания относительно политики европейских партнеров в отношении России в большей степени связаны с сотрудничеством, нежели его ожидания относительно ближневосточных партнеров. Что же касается Дж.У. Буша, то его стратегическая ориентация не подвержена влиянию регионального подхода. Однако прежде чем перейти к изложению хода конкретного эмпирического исследования, представляется необходимым рассмотреть сотрудничество не только в качестве одностороннего внешнеполитического действия государства, но и в качестве политической ценности. Это позволяет сделать рассмотрение элементов третьего «большого спора» в теории международных отношений.

Периодизация развития науки международных отношений через «большие споры» не является единственно возможной. В качестве примера альтернативной модели периодизации науки можно привести работу Ф. Хэллидэя. Вместе с тем, периодизация науки через «большие споры» наиболее популярна. Среди международников нет единства также и по вопросу о том, сколько именно «больших споров» имело место в теории международных отношений: иногда речь идет о трех спорах, иногда — о четырех. Здесь мы будем отталкиваться от периодизации науки международных отношений через четыре

⁵⁵⁸¹ Halliday F. International Relations and Its Discontents // International Affairs. - 1995. - Vol. 74. - No. 4. - P. 733-746.

«больших спора», как это делают, среди прочих, Р. Джексон и Г. Сёренсен. С точки зрения данной периодизации, первый и третий «большие споры» в теории международных отношений носили онтологический характер, в то время как второй и четвертый — гносеологический характер. В рамках первого и третьего споров обсуждению подвергалась природа предмета исследования науки международных отношений, а в рамках второго и четвертого — ее задачи.

Упрощенно, в рамках второго «большого спора» обсуждался вопрос о том, должна ли наука международных отношений обладать нормативной составляющей, т.е. предлагать модели поведения на международной арене, способствующие предотвращению войн, или же ей следует ограничиться практикой, в первую очередь, анализом причин реально происходящих войн. В рамках четвертого «большого спора» в теории международных отношений решался вопрос о том, следует ли ученым продолжать попытки определить «природу» международных отношений, или же они должны сконцентрироваться на международных отношениях в том виде, в каком они присутствуют в представлениях их участников: индивидов и групп.

В рамках первого «большого спора» в теории международных отношений обсуждался вопрос о том, заложено ли стремление к войне в «природу» государств, и если это так, то мир возможен лишь при наличии определенной конфигурации внешней по отношению к государствам системы международных отношений, характеризующейся наличием «баланса сил». Сторонники такого подхода получили известность в науке международных отношений как «реалисты». Противостояли им «идеалисты», которые полагали, что в государствах присутствует стремление и к войне, и к миру, в свою очередь, «система» международных отношений, какое бы значение ни вкладывалось в эту категорию, также может как предотвращать войны, так и становиться их причиной. Следует отметить, что, как указывает М. Гриффитс, говоря об «идеалистах» и «реалистах», имеются в виду не более чем устоявшиеся наименования двух научных школ. Эти названия никак не связаны с тем, что представители одной из школ стремились к формированию моделей, представляющих «идеальные типы» (по М. Веберу) отношений между государствами, в то время как модели, сформированные представителями другой школы, основывались в большей мере на исследовании «реального» состояния международных отношений. ^[588]

С точки зрения данного критерия, и «идеалистов», и «реалистов» первого «большого» спора в теории международных отношений следует отнести к идеалистам. Аналогично понятия «относительных» и «абсолютных» выгод, сформулированные в рамках третьего «большого спора» в теории международных отношений, являются «абсолютными типами», хотя исследователи, заявлявшие в рамках данной дискуссии о примате «относительных» выгод над «абсолютными», и называли себя (нео-)реалистами. Таким образом, в рамках третьего «большого спора» в теории международных отношений обсуждался вопрос о том, заложено ли в «природу» государства стремиться к максимизации абсолютных или относительных выгод в своей внешней политике. Здесь хотелось бы еще раз подчеркнуть, что, во-первых, четыре «больших» спора представлены здесь предельно упрощенно, исключительно с целью избежать путаницы в терминологии, а во-вторых, что данная периодизация истории дисциплины не является единственно возможной.

Противостоящие стороны в третьем «большом споре» в теории международных отношений идентифицировали себя как «неореалисты» и «неолибералы». Поэтому третий «большой спор» в теории международных отношений также известен как «спор нео-нео» или как «спор о выгодах». Под «выгодами» в данном случае понимаются те ценности, материальные или нематериальные, которых государства стремятся достичь в результате своих внешнеполитических действий. Под «абсолютными выгодами» понимаются такие результаты внешнеполитических действий государства, при которых оно приобретает больше указанных ценностей, чем у него было вчера. Под «относительными выгодами» понимаются такие результаты внешнеполитических действий государства, при которых оно приобретает больше указанных ценностей, чем приобретает другое государство. В ряде случаев выигрыш государства с точки зрения абсолютных выгод оборачивается его проигрышем с точки зрения относительных выгод, и наоборот.

Так, государство, выигравшее в абсолютных выгодах, проигрывает с точки зрения относительных выгод в ситуации, когда другое государство выигрывает в абсолютных выгодах еще больше, чем данное государство. Аналогично, государство, проигравшее в абсолютных выгодах, вместе с тем выигрывает с точки зрения относительных выгод в ситуации, когда другое государство проигрывает в абсолютных выгодах еще больше. Дискуссия между неореалистами и неолибералами в рамках третьего «большого спора» в теории международных отношений, упрощенно, сводится к ответу на вопрос: в ситуациях, когда выигрыш в абсолютных выгодах оборачивается для государства проигрышем с точки зрения относительных выгод, или наоборот, доминируют ли ожидания абсолютных или относительных выгод при принятии внешнеполитических решений. В этом споре

218

неореалисты отстаивали примат относительных выгод, а неолибералы — абсолютных. Острота дискуссии в рамках третьего «большого» спора снижалась по мере того, как все больше исследователей осознавали, что в основе спора лежит данное противоречие.

Ведь хотя это противоречие и является неразрешимым, оно не препятствует развитию науки международных отношений, но напротив, в значительной степени способствует ее развитию. Благодаря полемике, развернувшейся в рамках третьего «большого спора», увидели свет интереснейшие теоретические статьи таких авторов как Р. Кеохейн^[589] и Дж. Най-младший,^[590] С. Уолт^[591] и Х. Милнер,^[592] С. Краснер^[593] и Р. Пауэлл,^[594] А. Штайн^[595] и Дж. Грико.^[596] Важную роль в этой дискуссии сыграло обсуждение значения категории «сотрудничество». При этом отличие перечисленных ученых от исследователей, работающих в проблемном поле внешнеполитического анализа, заключается в том, что последние рассматривают сотрудничество в качестве одностороннего внешнеполитического действия, в то время как первые — в качестве вида взаимодействия двух и более государств. Другими видами взаимодействия являются конфликт и интеграция — процесс добровольного делегирования группой государств части своего суверенитета наднациональным органам регионального управления.

Говоря об интеграции, подавляющее большинство исследователей имеют в виду региональную интеграцию. Таким образом, количество интеграционных объединений, которые могут возникнуть в данный момент времени, ограничено количеством регионов, существующих в этот момент времени. Что же касается конфликта и сотрудничества, то эти виды взаимодействия могут возникать внутри любой группы из двух, трех и более государств, что, с учетом наличия в современном мире порядка 200 государств, делает число возможных форматов конфликта и сотрудничества практически бесконечным. На деле, однако, сотрудничество возникает гораздо реже. И одним из элементов третьего «большого спора» в теории международных отношений является спор о том, как часто сотрудничество встречается в практике международных отношений. Представляется возможным сформулировать два полярных варианта ответа на этот вопрос. С одной стороны, это процитированное выше мнение Г. Снайдера, согласно которому сотрудничество встречается на практике так же часто, как и конфликт. С другой стороны, это точка зрения К. Уолтца, согласно которой на практике сотрудничество встречается крайне редко. Этот тезис К. Уолтц доказывает путем теоретического построения, основанного на принципе примата относительных выгод над абсолютными, которое позволяет доказать, что государства должны стараться избегать сотрудничества. Ведь государства, по мнению К. Уолтца, во-первых, опасаются, что распределение выгод, полученных в результате сотрудничества, даст больше выгод их партнерам, чем им самим, а во-вторых, боятся попасть в зависимость к партнерам в результате сотрудничества.^{[597] [598]} Поскольку государства стремятся избегать сотрудничества, то на практике, полагает К. Уолтц, оно не существует. Мысль о том, что сотрудничество в практике международных отношений встречается крайне редко, не является новой для реалистов. Еще Г. Моргентау писал, что в практике международных отношений встречаются лишь единичные случаи подлинного сотрудничества; в качестве примера он приводил англо­американский альянс, существующий с конца XIX века .

Не все реалисты оценивают вероятность возникновения сотрудничества между двумя или более государствами как крайне низкую. Например, С. Краснер утверждает, что благодаря сотрудничеству можно, например, «структурировать международную торговлю, распределить радиочастоты между станциями, вещающими из разных государств, упорядочить исследования космоса и определить единые правила добычи полезных ископаемых с морского дна».^[599] Таким образом, приведенные выше точки зрения Г. Снайдера и К. Уолтца представляются полярными, а большинство исследователей, как неореалистов, так и неолибералов, соглашаются с тем, что, хотя сотрудничество и встречается в практике международных отношений реже, чем конфликт, случай англо-американского трансатлантического сотрудничества не является уникальным. Исследователи, работающие в проблемном поле внешнеполитического анализа, объясняют, почему сотрудничество как вид взаимодействия между государствами встречается реже, чем конфликт, с помощью следующей модели.

государствами в зависимости от односторонних действий каждого из них.

Как показано на Рисунке 3, сотрудничество между двумя государствами возникает лишь в ситуации, когда оба из них выбирают сотрудничество в одностороннем порядке. Если хотя бы одно из государств выбрало конфликт, то, даже если второе государство выбирает сотрудничество, взаимодействие между этими государствами приобретает конфликтный характер. Поэтому если предположить, что выбор каждого государства между конфликтом и сотрудничеством в одностороннем порядке происходит случайно, причем вероятность выбора им конфликта и сотрудничества одинакова и равна 50%, то сотрудничество как вид взаимодействия будет возникать лишь в четверти случаев. Можно предположить, что возникновение радикальной точки зрения у некоторых неореалистов, высказанной в том числе в процитированной выше работе К. Уолтца, который признает возможность возникновения сотрудничества между двумя государствами лишь в исключительных случаях, обусловлено феноменом, описываемым данной моделью. Ведь хотя сотрудничество встречается на практике и не так редко, как полагает К. Уолтц, оно встречается не так же часто, как конфликт.

Одним из факторов возникновения сотрудничества, как было показано выше, является стратегическая ориентация политических лидеров. По мнению Р. Аксельрода, другим немаловажным фактором возникновения сотрудничества являются воспоминания политических лидеров о прошлом опыте сотрудничества или конфликта, а также их ожидания относительно перспектив своих односторонних внешнеполитических действий.⁵⁹⁵ В самом деле, если бы государства стремились к максимизации относительных выгод любой ценой, а получив эти выгоды, немедленно исчезали с ^{* 221}

⁵⁹⁵AxelrodR. The Evolution of Cooperation. - 2^nd edition. - New York: Basic Books, 2009. - 304 p.

международной арены, сотрудничества действительно не существовало бы, в полном соответствии с той моделью, которую выстроил К. Уолтц. Однако на практике высшей целью существования любого государства является самосохранение, и большинство государств успешно достигают этой цели, как минимум, в среднесрочной перспективе, что означает, что они вынуждены вступать во взаимоотношения с одними и теми же государствами вновь и вновь.

И выгоды от этих взаимоотношений напрямую зависят от того, какие у лидеров этих государств существуют воспоминания о прошлом опыте взаимодействия. В выстраиваемой Р. Аксельродом модели сотрудничество становится не просто выгодной внешнеполитической стратегией, но единственно возможной стратегией при условии, что данное государство нацелено на самосохранение не только в среднесрочной, но и в долгосрочной перспективе. С Р. Аксельродом полемизируют М. Малфорд и Дж. Береджикян, по мнению которых отказ ряда государств от сотрудничества во многих

596

случаях продиктован именно воспоминаниями о предыдущем опыте взаимодействия. Свой вывод они доказывают многочисленными экспериментами над студентами, которым предлагалось принять участие в ролевой игре, основанной на популярной игровой модели «дилемма узника». При этом если студенты, впервые участвующие в игре, прибегали к различным стратегиям, то студенты, имеющие опыт участия в ней, в большинстве случаев отказывались от стратегии, нацеленной на сотрудничество, выбирая конфликт.

По сути, если Р. Аксельрод пытается использовать игровые модели для усиления аргументации неолибералов в рамках третьего «большого спора» в теории международных отношений, то М. Малфорд и Дж. Береджикян ставят игровые модели на службу неореалистам, пытаясь доказать, что в большинстве случаев акторы стремятся избегать сотрудничества. Возникает вопрос, почему же неореалисты, которые оценивают роль сотрудничества в практике международных отношений как незначительную, уделяют сотрудничеству столь значимую часть своих трудов. Один из возможных вариантов ответа на этот вопрос состоит в том, что неореалисты (как и неолибералы) рассматривают сотрудничество не только в качестве вида взаимодействия двух государств, изредка (по мнению неореалистов) или даже довольно часто (по мнению неолибералов) возникающий в практике международных отношений, но и в качестве политической ценности. В западных обществах категория «сотрудничество» обладает положительной коннотацией. ^[600]

Сотрудничество не всегда присутствует на практике, однако всегда декларируется целью международных отношений в целом и внешней политики России и США в частности. Так, В.В. Путин не раз указывал на то, что «нам бы только хотелось, чтобы... по этим направлениям с самого начала было налажено сотрудничество»,^{[601] [602] причем речь шла о самых различных направлениях отношений России с другими странами мира. В свою очередь, Дж.У. Буш также неоднократно заявлял, что американское «правительство продолжит работу, направленную на углубление сотрудничества между Америкой» и ее партнерами. Автор данной работы уже останавливался подробно в своих трудах на проблеме многозначности категории «сотрудничество»,[603] тем не менее, нам представляется важным затронуть данную проблему еще раз.}

Здесь речь идет о западных обществах, поскольку, во-первых, ниже будет высказано предположение, что в незападных обществах данная категория имеет несколько иную этическую окраску, а во-вторых, потому что третий «большой спор» в теории международных отношений является продуктом интеллектуальных упражнений представителей именно западных обществ. Нельзя сказать однозначно, удастся ли представителям незападных обществ еще сказать свое слово в этой дискуссии, или же для них рассмотренные выше вопросы не имеют столь определяющего значения, как для представителей западных обществ. В западных обществах категорией, противоположной по значению категории «сотрудничество» в значении политической ценности, является категория «прагматичного конфликта» или, проще, прагматизма. Для политических лидеров и стран Запада, и России довольно распространенным является заявление, что они стремятся к сотрудничеству, но в ряде случаев это невозможно, и тогда приходится прибегать к «прагматичной» внешней политике.

Например, в 2000 г. в ходе визита в Испанию В.В. Путин с удовлетворением констатировал, что опыт личного общения с премьер-министром Х.М. Аснаром опроверг его ожидания относительно того, что налаживать сотрудничество с данным лидером будет тяжело, поскольку он «человек прагматичный и несколько сухой, с ним будет сложно вести диалог».^[604] В теоретическом плане категорию «прагматичного конфликта» разрабатывал в частности С. Уолкер.^[605] Он определил два вида внешнеполитического действия государства, являющихся подвидами прагматичного конфликта, разделенными во времени: оказание давления с целью получения выгод в будущем и наказание за прошлые действия. Категория «прагматичный», используемая в данном случае вместе с категорией «конфликт», призвана уменьшить влияние негативной коннотации, связанной с использованием слова «конфликт» в западном обществе. Западная система ценностей осуждает конфликт в целом, но оправдывает его, если достичь желаемого результата путем сотрудничества невозможно.

Таким образом, категория «сотрудничество» в политической науке может иметь в зависимости от контекста три значения. Во-первых, сотрудничество есть политическая ценность, обладающая в западных обществах ярко выраженной положительной коннотацией; ценностью, противоположной сотрудничеству, является прагматичный конфликт. Во-вторых, сотрудничество есть один из видов взаимодействия двух и более государств, наряду с конфликтом и интеграцией. В практике международной политики сотрудничество встречается реже, чем конфликт, однако чаще, чем интеграция. В-третьих, сотрудничество есть вид одностороннего внешнеполитического действия государства; действием, противоположным сотрудничеству, является конфликт. Сотрудничество как одностороннее действие может существовать на трех уровнях: стратегическом,

тактическом и риторическом, причем стремление к сотрудничеству на всех трех уровнях взаимосвязано.

Эта взаимосвязь действует в обоих направлениях: как «сверху вниз», от

стратегического уровня к риторическому, так и «снизу вверх», от риторического уровня к стратегическому. Стратегический характер поддержки данным государством тех или иных процессов и явлений на международной арене дает основания полагать, что эти явления и процессы будут им поддержаны и на тактическом, и на риторическом уровнях. Однако стратегический характер поддержки данным государством этих явлений и процессов не формируется в одночасье. Формированию стратегического сотрудничества в данной области предшествует возникновение сотрудничества сначала на риторическом, а затем на тактическом уровнях. Существование этой взаимосвязи позволяет определить ценности политического лидера, влияющие на его выбор между конфликтом и сотрудничеством на стратегическом уровне, путем анализа его выбора между конфликтом

и сотрудничеством на риторическом уровне, т.е. путем анализа его публичных выступлений.

Операциональное кодирование позволяет операционализировать стратегическую ориентацию политического лидера, иными словами, выразить предпочтение данным лидером сотрудничества или прагматичного конфликта при прочих равных условиях в форме, позволяющей сравнивать стратегическую ориентацию данного лидера с аналогичной характеристикой других лидеров. В системе обозначений, которая вводится в нашей работе, данная политическая ценность будет обозначаться латинской буквой “С”, от слов «cooperation» и «conflict». Представляется, что предпочтение данным политическим лидером сотрудничества или конфликта на стратегическом уровне в том или ином регионе можно определить путем оценки соотношения разности между числом фраз, где речь идет о действиях агентства в данном регионе в положительном контексте, и числа фраз, где речь идет о действиях агентства в данном регионе в отрицательном контексте, к числу всех фраз, где речь идет о действиях агентства в данном регионе.

Если в большинстве заявлений, в которых содержится оценка международных отношений в конкретном регионе, политический лидер осуждает те или иные явления и процессы, то представляется, что он более склонен к выбору конфликтных внешнеполитических программ. В случае же, если в большинстве своих заявлений он приветствует те или иные тенденции в регионе, то можно говорить о его склонности к выбору внешнеполитических программ, нацеленных на сотрудничество. Значение данного показателя изменяется от -1,00 до +1,00. Причем его значение, равное -1,00, указывает на то, что данный лидер не видит иного пути достижения своих внешнеполитических целей, кроме конфликта. Значение данного показателя, равное +1,00, указывает на то, что в любых условиях данный лидер выберет инструментом реализации своих целей в регионе сотрудничество. Значения данного показателя, равные -1,00 или +1,00, являются радикальными и не встречаются у реально существующих политических лидеров. Значения соответствующих показателей, характеризующих ценности В.В. Путина и Дж.У. Буша, применительно к трем регионам мира, представлены в Таблице 5.

Разница в значениях показателя стратегической ориентации Дж.У. Буша в западном полушарии, в Европе и на Ближнем Востоке несущественна, стандартное отклонение меньше 0,05, следовательно, можно сделать вывод, что региональный подход не оказывает большого влияния на стратегическую ориентацию президента США. В случае В.В. Путина разница в значениях данного показателя на постсоветском пространстве, в Европе и на Ближнем Востоке существенна, стандартное отклонение оказывается вчетверо больше определенного минимального существенного значения, следовательно, можно сделать вывод, что региональный подход оказывает большое влияние на стратегическую ориентацию российского президента. В.В. Путин в большей мере склонен сделать сотрудничество основой российской внешней политики в Европе, в меньшей степени — на постсоветском пространстве, и в еще меньшей — на Ближнем Востоке. Промежуточное положение постсоветского пространства здесь неудивительно: часть постсоветских стран являются европейскими, например, Украина, а часть — ближневосточными, например, Грузия.

Таким образом, для В.В. Путина характерно противопоставление Европы и Ближнего Востока с точки зрения места и роли сотрудничества как в политике России в отношении стран этих регионов, так и в характере взаимоотношений. В.В. Путин не только склонен в большей мере ставить сотрудничество в основу российской политики в отношении европейских стран, чем в отношении ближневосточных. Его ожидания сотрудничества со стороны европейских стран выше. Соответственно, в случае отказа от сотрудничества одной из европейских стран его разочарование выше, чем в случае с одной из ближневосточных стран, от которых он и не ждет сотрудничества. Как представляется, одним из факторов такого противопоставления Европы и Ближнего Востока является то влияние, которое оказывает на представления политических лидеров России, с одной стороны, евразийство как интеллектуальное течение, а с другой — востоковедение как наука.

Выше говорилось, что для В.В. Путина характерно противопоставление России и Запада. Также указывалось на то, что Дж.У. Буш, в отличие от российского лидера, в ряде случаев рассматривает Россию в качестве одной из стран Запада. Представляется маловероятным, что Дж.У. Буш в период своего пребывания на посту президента США имел возможность ознакомиться с основными положениями евразийства и российского востоковедения. Вместе с тем, его видение России в качестве западной страны в некоторых случаях доказывает, что единого мнения о том, где проходит граница между Востоком и Западом, не существует, и что некоторое множество стран нельзя определить однозначно в качестве восточных либо западных. Выше в качестве примера страны, расположенной между Европой и Ближним Востоком, рассматривалась Турция. В более общем плане в качестве страны, расположенной между Востоком и Западом, можно рассматривать и Россию.

Знак Запада в представлениях российских лидеров имеет, как минимум, два значения. С одной стороны, это значение, которое он приобретает в контексте евразийства, в основе которого лежит представление о том, что Россия не является Западом. С другой стороны, это значение, которое он приобретает в контексте российского востоковедения, в основе которого лежит представление о том, что Россия не является частью Востока (хотя часть народов России, Советского Союза и Российской империи относятся, в представлениях российского востоковедения, к восточным), таким образом, Россия является частью Запада. На восприятие данного противоречия оказывает немаловажное влияние также и тот факт, что оно существует в условиях традиционного российского конфликта между славянофилами и западниками, который в равной мере используется зарубежными наблюдателями для объяснения как событий, происходивших в России более ста лет назад, так и происходящих сегодня.

Так, Г.М. Хан пытается трактовать возникновение евразийства как следствие конфликта между «западниками — сторонниками реформ и славянофилами — сторонниками царизма»,⁶⁰² который существовал в России еще в первой половине XIX в. Данное заявление представляется излишним упрощением: ведь не все западники России XIX в. однозначно являлись одновременно сторонниками реформ, тем более нельзя говорить о том, что все славянофилы являлись однозначно сторонниками царской власти. Также представляется неверным противопоставлять поддержку царской власти и поддержку реформ в условиях, когда большинство реформ в России XIX в. насаждалось именно сверху. Наконец, мы не находим упоминания самой категории «евразийство» в ^{[606] [607]}

источниках XIX в. Впрочем, и среди западных ученых гораздо более распространенной является точка зрения, что евразийство возникло уже в ХХ в. как результат интеллектуальных упражнений российских эмигрантов, бежавших на Запад после революции 1917 г.

В данной работе представляется невозможным рассмотреть сколько-нибудь полно проблему взаимосвязи русской революции и возникновения евразийства. Для нас непринципиально, почему октябрьская революция 1917 г. приобрела те характеристики, которые подчеркивались в публицистических трудах русских эмигрантов 1920-х - 1930-х гг. Для нас несущественно, произошло ли это, потому что попытка насадить западную теорию — марксизм — на российскую почву была изначально обречена на провал, либо же потому что идеологи октябрьской революции 1917 г., прикрываясь марксистской теорией, на деле осуществили «исход» России к востоку. Важно, что результатом интеллектуальных упражнений русских эмигрантов стало формирование представлений о том, что Россия является частью Евразии — региона мира со своими специфическими характерными особенностями, отличающимися и от особенностей Европы, и от особенностей Азии.

В Советском Союзе основные положения евразийства были известны во второй половине 1940-х гг. Во всяком случае они были известны Л.Н. Гумилеву в период его работы над кандидатской диссертацией на тему «Подробная политическая история первого тюркского каганата», которую он защитил в 1948 г. В этой и последующих своих работах, например, в «Истории Евразии»,^{[608] [609] он сумел развить основные положения евразийства. Однако к началу 1960-х годов евразийство в Советском Союзе оказалось практически забыто, поскольку оно являлось, по сути, геополитической теорией — т.е. теорией, основывающейся на предположении, что особенности социально­экономического развития той или иной страны могут зависеть от ее физико­географического положения. С одной стороны, данное предположение противоречило постулатам марксистско-ленинской теории в том виде, в каком она понималась в Советском Союзе в годы холодной войны. Тогда было принято считать, что особенности социально-экономического развития СССР зависят не от его физико-географического положения, но являются результатом классовой борьбы, которая и привела к построению в стране социализма. С другой стороны, геополитические теории в принципе находились в Советском Союзе в годы «холодной войны» под запретом из-за связи геополитики и}

идеологии в фашистской Германии. Свою роль сыграл и тот факт, что основные положения этого учения разрабатывались не советскими учеными, но интеллектуалами из «белой» волны эмиграции.

После распада СССР евразийство вновь приобрело популярность в России. Во- первых, это было связано с ростом популярности геополитических теорий в постсоветской России в принципе. М. Мюллер на основе своего исследования представлений студентов МГИМО приходит к следующему выводу:^[610] отличия в представлениях российской молодежной элиты о мире за пределами России от представлений их сверстников в европейских странах во многом обуславливаются тем, что в российской системе образования в сфере гуманитарных и социальных наук изучение геополитики занимает значительно большее место, чем в Европе. В свою очередь, интерес к геополитике в России в 1990-е гг. был обусловлен, в том числе, и тем, что она была под запретом в Советском Союзе. Представлялось, что если что-то было под запретом в СССР, то это заслуживает пристального интереса. В 1990-е гг. представители политической и интеллектуальной элиты России, а также российские студенты с интересом изучали британские геополитические теории Х. Маккиндера, немецкие концепции Ф. Ратцеля и К. Хаусхофера, американские теории А. Мэхана и Н. Спайкмена. Позднее, во многом благодаря работам П.А. Цыганкова,^[611] российские читатели смогли также познакомиться с французскими геополитическими теориями. В качестве примера русской геополитической теории в данном контексте выступало евразийство.

Во-вторых, как пишет А. Сегупта, популярность евразийства обуславливалась также и тем, что оно «соответствовало реалиям отодвигания границ России на восток по сравнению с границами Советского Союза и оправдывало ориентацию российской внешней политики на восстановление разорванных в результате распада СССР связей со странами СНГ и с восточными соседями России».^[612] Кроме того, евразийство помогало объяснить, почему западные модели, например, демократии не «приживаются» в России.

Классические труды основоположников евразийства, включая упомянутую выше работу Л.Н. Гумилева, а также труды П.Е. Савицкого^[613] и Н.С. Трубецкого,^[614] являются фундаментальными и не дают однозначных ответов на вопросы прикладного характера, волновавшие российскую политическую и интеллектуальную элиту в 1990-е гг. В результате в России 1990-х гг. возникло, как минимум, две трактовки евразийства. Пожалуй, наибольшую популярность получила трактовка евразийства, предложенная А.Г. Дугиным,⁶¹⁰ согласно которой Евразия является пограничной зоной между Европой и Азией, а характерные особенности Евразии представляют собой уникальную комбинацию отдельных европейских и азиатских особенностей. Так, в рамках данной трактовки особенности российской демократии обуславливаются физической географией, а точнее — ее положением на границе «леса» и «степи», по Л.Н. Гумилеву.

Упрощенно, данная теория сводится к следующему. В Средние века большая часть Европы была покрыта лесом, как следствие большинство европейцев были вынуждены практиковать оседлую сельскохозяйственную деятельность. В результате появились постоянные населенные пункты, некоторые из которых выросли в города, ставшие в Средневековье одной из опор королевской власти. Короли охотно даровали крупным населенным пунктам статус городов, благодаря чему там развивались институты общественного самоуправления, на основе который сформировались демократические институты европейских государств уже в Новое и Новейшее время. В свою очередь, на просторах «Великой Степи», по Л.Н. Гумилеву, ничто не препятствовало мобильности населения, благодаря чему преобладающим типом сельскохозяйственной деятельности стало кочевое скотоводство. Соответственно, демократические институты там не сформировались, но напротив, сформировался институт деспотии.

Русь исторически располагалась на границе между «лесом» и «степью», соответственно в эпоху раздробленности демократические институты сформировались в городах «лесной» части Руси — в Новгороде и Пскове. В «степной» части Руси, напротив, шло формирование института деспотии, в том числе, под влиянием политической системы Золотой Орды. В результате, в современной России сформировался уникальный институт главы государства, сочетающий в себе элементы политических систем и востока, и запада. С одной стороны, для него характерен крайне широкий круг полномочий президента: по Конституции 1993 г. круг полномочий российского президента шире, чем даже у президента США. С другой стороны, для него характерно и ограничение власти главы государства со стороны демократических институтов, включая и законодательную и судебную власть, и институт выборов, что отличает российский институт главы государства от восточных аналогов.

Применительно к проблематике сотрудничества, данная трактовка евразийства позволяет сделать вывод, что в основе российской внешней политики лежит уникальная ^{[615] [616]}

комбинация сотрудничества, свойственного, по мнению российских лидеров, внешней политике европейских стран, и конфликта, характеризующего, в представлениях российских лидеров, внешнюю политику азиатских стран. При этом в ситуации, когда в отдельном аспекте российская внешняя политика начинает строиться на основе конфликта, российские лидеры оправдывают это влиянием азиатских черт на политику страны в целом. В случае же, когда в другом аспекте российская внешняя политики начинает строиться на основе сотрудничества, российские лидеры испытывают гордость по поводу того, что проводимая ими политика строится на принципах, характерных для внешней политики европейского государства. При этом для внешнеполитических представлений В.В. Путина, как было показано выше, характерно стремление чаще строить внешнюю политику на основе сотрудничества на европейском направлении.

Вместе с тем такая трактовка евразийства не является единственной. В.Л. Цымбурский указывает на существование и второй его трактовки.^[617] Согласно ей, Евразия расположена не на границе между Европой и Азией, но представляет собой отдельную часть света. В самом деле, как было показано выше, на евразийском континенте располагается не два крупных региона — Европа и Азия, — как можно было бы предположить из его названия, но три: Европа, Азия и Ближний Восток. Последний включает в себя также часть африканского континента. Соответственно, можно предположить, что на континенте расположено не три, а четыре крупных региона: Европа, Азия, Ближний Восток и четвертый регион, охватывающий Россию и некоторые сопредельные государства, в первую очередь Казахстан и Беларусь. Для обозначения этого четвертого региона, не имеющего другого названия, российскими лидерами используется знак Евразии.

К концу второго президентского срока В.В. Путина этот знак начал использоваться также для обозначения интеграционного объединения России, Казахстана и Беларуси — будущего Евразийского экономического союза. Как было показано выше, на основе семиотического анализа выступлений В.В. Путина можно сделать вывод, что знаки постсоветского пространства и Евразии используются российским лидером для обозначения одного и того же множества стран. Однако проведенный контекстный анализ позволяет выявить различия в особенностях множеств государств, обозначаемых этими знаками.^[618] Знак постсоветского пространства чаще используется В.В. Путиным в положительном контексте, но нередко встречаются и упоминания его в отрицательном контексте. Российский лидер говорит не только о том, что «мы имеем очевидные, естественные преимущества на постсоветском пространстве», но и о «дестабилизации на постсоветском пространстве», которая его «беспокоит».^[619]

Говоря о постсоветском пространстве, российский лидер практически в равной степени упоминает слова и дела, говорит о достижениях, но и о проблемах, использует настоящее, прошедшее и будущее время. Что же касается знака Евразии, то здесь наблюдается перекос, во-первых, в пользу использования данного знака в положительном контексте, а во-вторых, в пользу использования будущего времени. Для постсоветского пространства, в представлениях В.В. Путина, характерно значительное число проблем, обусловленных как характером исторического развития, так и современными проблемами, связанными с переходным периодом, а также неясностью будущего направления развития региона. Что же касается региона Евразии, его появление в России в 2000-2008 гг. выглядело в большей мере вопросом будущего, хоть и недалекого, нежели настоящего, и это будущее представлялось российскому лидеру по большей части благоприятным. В.В. Путин остался верен этим представлениям и позднее: в конце 2011 г. он вновь говорил о Евразии в положительном контексте и в будущем времени.^[620]

В данной трактовке евразийство подчеркивает не столько различия между Евразией и Европой, как это делает А.Г. Дугин в своей трактовке евразийства, сколько различия между Евразией и Азией. В самом деле, ни В.В. Путин, ни другие сторонники создания Евразийского экономического союза никогда не отрицали, что в основе проекта евразийской интеграции лежит модель, созданная на основе изучения опыта Европейского союза. Более того, углубление евразийской интеграции не противоречит цели создания четырех «общих пространств» между Россией и Европейским Союзом,

сформулированной его лидерами и В.В. Путиным еще в 2003 г. в ходе Санкт- Петербургского саммита Россия - ЕС. Таким образом, Евразия не является Европой, но еще в большей мере она не является Азией.

Тема противопоставления Евразии и Азии недостаточно раскрыта как в трудах основоположников евразийства, написанных в первой половине ХХ в., так и в работах их последователей, опубликованных в 1990-е годы и в начале XXI в. Одновременно эта тема является важнейшей и объединяющей для российского востоковедения. Под российским востоковедением понимается несколько научных школ, среди которых можно назвать петербургскую и московскую, казанскую, сибирскую и дальневосточную школы, объединенных не только общим предметом исследования — Востоком во всех его проявлениях, но и общими принципами, одним из которых является противопоставление России и Востока. Под Востоком во всех его проявлениях в данном случае понимаются языки и литература, история и особенности социально-экономического развития стран Востока, а также «восточных» регионов России. Таким образом, востоковедение предлагает один из вариантов ответа на вопрос, где заканчивается «западная» Россия и начинается «восточная».

Ведь некоторые западные исследователи рассматривают саму Россию в качестве «восточной» страны.^[621] Однако российское востоковедение относит к Востоку лишь часть России. Например, хотя большинство представителей таких финно-угорских народов России, как марийцы, удмурты и мордва проживают в Поволжье и являются, таким образом, непосредственными соседями поволжских татар, башкир и чувашей, финно­угорские народы не являются, в представлении российского востоковедения, восточными народами, а тюркские — являются. Аналогично востоковедение влияет и на восприятие различных зарубежных стран в качестве «восточных» и «западных». Так, хотя в основе национальной идентичности народов Грузии, Армении и Азербайджана лежит убежденность в том, что они являются европейскими народами, российское востоковедение относит их к «восточным» народам, а грузинский, армянский и азербайджанский языки — к «восточным» языкам.

Применительно к азербайджанскому языку это объясняется его близостью к турецкому, а применительно к грузинскому и армянскому языку — влиянием на их формирование в эпоху раннего Средневековья турецкого, арабского и персидского языков. Несмотря на существенные различия между школами российского

востоковедения, всех их объединяет стремление к противопоставлению России и Востока. С момента публикации работы Э. Саида «Ориентализм» в 1970-е годы^[622] среди западных ученых не утихают споры о том, в какой мере российскому востоковедению присущи те же черты, что британскому, французскому и американскому. Некоторые исследователи указывают, что между российским востоковедением и его аналогами в Великобритании,

Франции и США наблюдается значительное сходство,^{[623] [624] другие подчеркивают}

618

уникальность российского востоковедения.

В самом деле, у российского востоковедения существует много уникальных черт. Например, часто толчком к его развитию становилось ухудшение отношений между Россией и остальной Европой. Так, восточный факультет в Санкт-Петербургском университете, на базе которого сформировалась петербургская школа востоковедения, был создан в 1855 г., менее чем за год до окончания Крымской войны, в которой Россия была вынуждена противостоять большинству европейских держав. После революции 1917 г. гражданская война и репрессии нанесли серьезный урон гуманитарным наукам в России в принципе; российское востоковедение не стало здесь исключением. Однако после начала «холодной войны» и смерти И.В. Сталина российское востоковедение получило мощную поддержку со стороны государства. После Бандунгской конференции 1955 г. советское руководство смогло оценить значимость потенциала стран Востока для укрепления собственных позиций в контексте продолжающейся холодной войны, и после ХХ съезда КПСС советское востоковедение получило существенную поддержку со стороны государства, благодаря чему начался очередной этап его расцвета в стране.

Наконец, российское востоковедение развивалось и в начале XXI в., когда среди российской элиты наблюдалось разочарование в Западе, пришедшее на смену восхищению начала 1990-х гг. Что касается британского и французского востоковедения, то автору не удалось обнаружить корреляцию между периодами расцвета востоковедения в этих странах и периодами охлаждения отношений между ними и другими европейскими державами. Однако российское востоковедение схоже со своими аналогами в Великобритании и Франции в том, что для него так же свойственно противопоставление Востока и своей страны. «Восток — дело тонкое», — с удовольствием повторяют российские востоковеды фразу из кинофильма «Белое солнце пустыни», стремясь тем самым подчеркнуть различия между «западной» по большей части Россией и Востоком.

Ориентализм - предположение об обоснованности использования различных подходов при взаимодействии с Западом и Востоком - может становиться причиной применения «двойных стандартов» по отношению к государствам Востока по сравнению с государствами Запада во внешнеполитической практике. В самом деле, если представляется обоснованным, что схожие действия двух стран, из которых одна относится к Западу, а другая - к Востоку, требуют различных ответных действий, то такие представления нельзя охарактеризовать иначе как проявление «двойных стандартов». Поскольку речь идет о странах, относящихся к разным регионам - к Востоку и к Западу, такая внешнеполитическая практика становится проявлением «регионального подхода». В этих условиях становится крайне важным соотнести теоретическую базу данной диссертации с теми теоретическими положениями, которые были разработаны в рамках

234

постколониальной теории международных отношений, поскольку понятие «Ориентализм» применительно к современной практике международной политики в научной литературе чаще всего встречается в работах приверженцев данного направления международных исследований.

Основу постколониальной теории международных отношений составляют теоретические положения, разработанные Ф. Фаноном в его работе «Проклятьем заклейменные», опубликованной на французском языке еще в 1960-е гг. Рост интереса к этой работе привел к публикации ее перевода на английский язык в 2004 г.,^[625] и практически одновременно - к публикации отрывков из нее на русском языке в 2003 г.^[626] Помимо Ф. Фанона и Э. Саида - автора понятия «Ориентализм» - здесь нельзя не назвать Д. Чакрабарти, который ввел в научный оборот понятие «провинциализации» Европы и Запада.^[627] Это понятие используется для обозначения направления в научной, культурной и общественно-политической мысли, в основе которого лежит стремление опровергнуть тезис об объективности предпосылок доминирования Европы в культурном плане и Запада в политическом плане в мире. Это стремление реализуется, в том числе, путем отсылок к историческому опыту, который свидетельствует о том, что до конца XV в. не Ближний Восток и Азия находились на периферии системы международных отношений в восточном полушарии, но напротив, Европа находилась на периферии системы, центр которой находился в Азии.

Наконец, принципиально важным для постколониальной теории является понятие «субалтерн», которое ввел в научный оборот Г.Ч. Спивак.^[628] Понятие «субалтерн» используется для обозначения социальных групп, как правило, меньшинств, чей голос не слышен как во внутриполитической практике отдельных государств, так и в практике международной политики. Понятие «субалтерн» близко по значению более широко распространенному понятию «непредставленные народы», однако под непредставленными народами, как правило, понимаются меньшинства, не имеющие формального представительства внутри государств и в международной политике, в то время как понятие «субалтерн» отсылает, в первую очередь, к неформальным аспектам международной политики. Ведь в практике международной политики может иметь место ситуация, когда создаются специальные институты для представления интересов той или иной группы, однако эти институты оказываются не в состоянии передать уникальное мировоззрение данной группы и основывающиеся на данном мировоззрении интересы данной группы. Вместо этого, специально созданный институт «придумывает» интересы данной группы и преуспевает в защите этих интересов, в то время как голос самой группы так и остается неуслышанным.

По мнению В.Е. Морозова, именно такая ситуация складывается вокруг представленности голоса многонационального народа России в современной международной политике.^[629] С одной стороны, существует формальный институт, целая политическая система Российской Федерации, основным предназначением которой является выражение интересов народов Российской Федерации в международной политике. С другой стороны, особенностью данной политической системы является то, что ее деятельность, главным образом, связана с выражением интересов ориентированной на Запад российской элиты, в то время как голос многонационального народа России так и остается не услышанным. При всей спорности выводов относительно российской внешнеполитической практики, сделанных на основе предлагаемой в работе теории, следует признать ее значение с точки зрения противопоставления формальных и неформальных аспектов международной политики, а следовательно - с точки зрения разъяснения отличий между понятиями «непредставленный народ» и «субалтерн».

Применительно к современной практике международной политики, основные положения постколониальной теории были развиты в трудах таких авторов как Р.Л. Доти и Л.М. Линг,^[630] а также Г. Чаудри и Ш. Нейр.^[631] Последняя работа представляет значительный интерес для развития теоретико-методологической базы данной диссертации с точки зрения соприкосновения отдельных положений теории, разрабатываемой в данной диссертации, с другими теориями международных отношений. В основе постколониальной теории лежит тезис о том, что эпоха колониализма в международной политике не завершилась после формального распада колониальной системы международных отношений в годы «холодной войны», но зависимость стран «третьего мира» от стран «первого мира» сохранилась. Понятие «постколониализм», используемое приверженцами этой теории, указывает не на то, что в рамках этой теории изучается система взаимоотношений между государствами «первого» и «третьего» миров после окончания колониализма, но что изучаются международные отношения с момента возникновения колониальных отношений. Для постколониализма характерна периодизация современного этапа в истории международных отношений с эпохи Великих географических открытий конца XV - начала XVI вв., а не с момента подписания

Вестфальских мирных договоров 1648 г., как это свойственно для классических

- 626

теоретических концепций международных отношений.

В основе классических теорий международных отношений - в равной степени реализма и либерализма - лежит предположение, что современный этап истории международных отношений начался с подписания в 1648 г. Вестфальских мирных договоров, в которых впервые международные отношения были представлены в качестве системы взаимоотношений между суверенными государствами. Благодаря этому, формируется представление о том, что история современного этапа международных отношений - это история замены колониальной системы системой отношений между суверенными государствами. В период с середины XVII в. по начало ХХ в. в качестве суверенных государств в современном понимании категории «суверенитет» оформились ряд государств Европы и Северной Америки: США, Великобритания, Франция, Германия, Италия, Испания, Португалия, Бельгия, Нидерланды, Дания, Швеция и т.д. В период между двумя мировыми войнами распались колониальные империи в Европе: на месте Австро-Венгрии, Российской и Османской империй сформировались малые суверенные государства Европы. После окончания второй мировой войны этот принцип был распространен на весь мир.

Постколониальная теория опровергает такую периодизацию истории международных отношений на том основании, что она не объясняет, почему, несмотря на формальный распад колониальных империй, колониальная зависимость стран «третьего мира» от стран «первого мира» сохранилась. Вместо этого, постколониальная теория предлагает отсчитывать начало современного этапа истории международных отношений от эпохи Великих географических открытий; утверждается, что на протяжении всего этого периода происходило формирование, становление и развитие колониальной системы международных отношений, вплоть до ее трансформации в современное состояние. Что же касается Вестфальских договоров, то для постколониальной теории они не имеют принципиального значения, поскольку они регулировали исключительно отношения между европейскими государствами, не затрагивали вопроса о колониях, а потому не ^[632] могли существенно повлиять на становление колониальной системы, которое происходило в это время за пределами Европы.

Вестфальские договоры принципиально важны для классических теорий международных отношений, поскольку эти теории предписывают исследователям рассматривать суверенные государства в качестве базовых единиц анализа международных отношений. Постколониальная теория, в свою очередь, не рассматривает суверенные государства в качестве базовых единиц анализа международных отношений; для нее такими базовыми единицами являются класс, раса и гендер. В современной научной литературе по международным отношениям можно обнаружить значительное число исследований, написанных в русле марксистского и неомарксистского подходов; достаточно назвать работы И. Валлерстайна, Р. Кокса, А. Негри и М. Хардта.^[633] Все эти работы объединяет стремление рассматривать международную политику как результат отношений не между государствами, а между классами. Аналогично во многих работах международная политика рассматривается как результат отношений между расовыми группами; в данном контексте нельзя не упомянуть С. Гровогуи, С. Джонссона, П. Хансона, Р. Шиллиам.^[634]

Наконец, в работах в русле гендерной теории международная политика рассматривается как отражение гендерных стереотипов, доминирующих в западном обществе, которые, в свою очередь, являются результатом взаимодействия социальных групп, выделенных по гендерному принципу. Данное направление исследований развивается в работах А. Агатангелу, Н.А. Васильевой, С.М. Виноградовой, А. Кангас, А. Нэнди, Дж.Э. Тикнер.^[635] Важно отметить, что в работах, написанных в русле классовой, расовой и гендерной теорий международных отношений, присутствуют схожие элементы. Все они указывают на весьма схожие методы, при помощи которых существующая система международных отношений, представляющая собой системы отношений

суверенных государств, исключает голоса отдельных групп, выделенных по классовому, расовому либо гендерному принципу, из процесса формирования повестки дня. Интеллектуальный проект, направленный на преодоление ситуации, в которой значимые общественные группы оказываются в положении «субалтернов» в международной политике, получил в российской научной литературе, благодаря работам М.В. Тлостановой, название «деколониального проекта».⁶³⁰

Выводы классовой, расовой и гендерной теорий международных отношений составляют теоретическую базу постколониальной теории международных отношений. В рамках этой теории формируются основы для дальнейших исследований влияния факторов международной политики, формальных и неформальных, не связанных с ролью суверенных государств, но связанных с ролью социальных групп, присутствующих в любом государстве, но не рассматривающихся в качестве субъектов классических теорий международных отношений, таких как класс, раса и гендер. Достижения постколониальной теории международных отношений позволяют существенно дополнить ту классификацию теоретических подходов к изучению международной политики, которая была предложена выше на основе анализа классических теорий международных отношений. Классические теории международных отношений рассматривают в качестве важнейших факторов международной политики формальные и неформальные факторы, учитывающие влияние отдельных социальных групп внутри государств, политических систем государств и системы международных отношений в целом, при этом учитываются лишь те факторы, которые связаны с ролью суверенных государств в международной политике.

Перечисленные здесь теории, которые можно условно определить как «критические» теории международных отношений, рассматривают в качестве важнейших факторов международной политики формальные и неформальные факторы, не связанные с ролью в ней суверенных государств. Соответственно, среди критических теорий международных отношений нет тех, которые рассматривали бы политические системы отдельных государств в качестве факторов международной политики. Однако среди них есть как те, которые рассматривают в качестве фактора международной политики роль отдельных социальных групп (это классовая, расовая и гендерная теории международных отношений), так и те, которые рассматривают в качестве фактора международной политики систему международных отношений в целом (это постколониальная теория международных отношений). Приверженцы постколониальной теории указывают на то,

что сложившаяся система международных отношений способствует сохранению статуса- кво, то есть колониальной зависимости, причем этому способствуют как формальные, так и неформальные элементы сложившейся системы международных отношений, являющиеся, таким образом, значимыми факторами международной политики.

В качестве формального элемента системы международных отношений в данном контексте можно назвать, например, Международный валютный фонд, который является инструментом сохранения колониальной зависимости стран «третьего мира» от стран «первого мира», поскольку принятая в нем в настоящий момент практика принятия решений позволяет США в одностороннем порядке заблокировать принятие любого решения. В качестве же неформального элемента существующей системы международных отношений в общем плане можно назвать использование «двойных стандартов» в практике международной политики, что также способствует сохранению системы. Приверженцы постколониальной теории международных отношений выделяют в качестве разновидности «двойных стандартов» Ориентализм, то есть систему предубеждений, обосновывающих использование различных, подчас дискриминационных критериев при оценке схожих действий стран Запада и Востока. В данной диссертации в качестве разновидности «двойных стандартов» выделяется «региональный подход», то есть система предубеждений, обосновывающих использование различных, подчас дискриминационных критериев при оценке схожих действий стран, относимых к разным регионам.

Таким образом, теоретическая основа данного диссертационного исследования близка к постколониальной теории, однако она не переходит границу между классическим либерализмом и постколониализмом. Ведь для постколониальной теории роль суверенных государств в международной политике не является значимым объектом исследования. Для данной же работы - как и в целом для исследований, выполненных в русле классического либерализма - объектом исследования является именно внешняя политика суверенных государств, а конкретно - внешнеполитическая практика России и США в определенный исторический период. Это, однако, не исключает возможности использования в данной диссертации отдельных теоретических положений, разработанных в рамках постколониальной теории международных отношений. В частности, здесь будет использовано понятия Ориентализм, которым обозначается система предубеждений, оказывающих влияние на современное состояние международной политики, включая и предубеждение, речь о котором пойдет ниже.

Хотя не представляется возможным говорить о том, что данное предубеждение характерно для всего российского востоковедения, работы некоторых представителей

240

данного направления российской науки способствовали формированию предубеждения о том, что сотрудничество со странами Востока, якобы, сильно затруднено. Призывы к сотрудничеству, якобы, на Востоке воспринимаются в качестве проявления слабости и приглашения к эксплуатации, а наиболее эффективным способом реализации своих интересов на Востоке является конфликт. Так, в середине XIX в. известный российский востоковед и одновременно высокопоставленный чиновник В. Григорьев крайне негативно оценивал попытки российских властей наладить сотрудничество с тогда формально независимыми среднеазиатскими ханствами Хива, Коканд и Бухара. По его мнению, эти попытки являлись «бессмысленными... более того — вредоносными с учетом того, что они ставили Россию в положение слабой стороны».^[636] Попытки Российской империи наладить сотрудничество со среднеазиатскими ханствами воспринимались в них как признак слабости России. Полтора столетия спустя В.В. Михеев, занимавший в конце 1990-х гг. должность заместителя директора Института Дальнего Востока Российской академии наук, противопоставлял «открытый» регионализм Европы, позволяющий всем, в том числе и России, принять участие, после выполнения определенных условий, в процессе европейской интеграции, и «закрытый» регионализм Восточной Азии.^[637] По его мнению, страны Восточной Азии способны сотрудничать только друг с другом, но не с «западными» странами, в том числе и с Россией.

Аналогичные представления можно обнаружить и у В.В. Путина, и у российского министра иностранных дел С.В. Лаврова, и у других сотрудников внешнеполитического ведомства России, имеющих опыт работы в странах Востока и знакомых с основополагающими принципами российского востоковедения. Так, комментируя нападение террористов на здание генерального консульства США в Бенгази (Ливия) осенью 2012 г., В.В. Путин, принеся соответствующие моменту соболезнования, указал также и на расхождения между стратегиями России и стран Запада на Ближнем Востоке. Эти различия в том числе заключаются в том, что на Ближнем Востоке Россия не сотрудничает ни с какими вооруженными группами «которые пытаются решать внутриполитические проблемы вооруженным путём».^[638]

В свою очередь, С.В. Лавров в своем интервью компании «ВВС» указал на то, что в Мали французская армия сражается с террористами, «очень тесно связанными с некоторыми из террористов»,^[639] с которыми французская армия сотрудничала в Ливии незадолго до того. Наконец, российский посол в Египте С.В. Кирпиченко в интервью РИА «Новости» по случаю дня дипломатического работника 10 февраля 2013 г. рассказал смешную, по его мнению, историю, которая характеризует представления российских востоковедов относительно возможности сотрудничества на Востоке. Скорпион просит лягушку переправить его через оросительный канал. Лягушка отвечает, что боится, как бы он ее не ужалил. На что скорпион заверяет ее в обратном, и лягушка на спине перевозит его на другой берег. После этого скорпион жалит ее. «За что?! — спрашивает лягушка. — Ты же обещал!» «Извини, — отвечает скорпион. — Ты что, забыла, что мы живем на Ближнем Востоке?»^[640]

Таким образом, если евразийство, главным образом, основано на противопоставлении России и Запада, то в основе российского востоковедения лежит противопоставление России и Востока. Представляется, что между ними нет фундаментального противоречия, скорее, их сопоставление позволяет говорить, что в различных контекстах знак Запада используется российскими лидерами для обозначения двух регионов: более высокого и более низкого уровней. На более низком уровне регион Евразии включает в себя Россию и противопоставляется региону Запада, но на более высоком уровне и Евразия, и Европа, и Северная и Латинская Америки являются частями более крупного региона Запада. Этот Запад противопоставляется в представлениях российских лидеров уже не России, но региону Востока, который включает на более низком уровне регионы Азии, Ближнего Востока и Африки. При этом остается непонятным, является ли восприятие призыва к сотрудничеству как признака слабости характерным, в представлении российских лидеров, исключительно для Ближнего Востока, либо же для Востока в целом.

Одна из задач данной работы — определить случаи влияния регионального подхода на представления В.В. Путина, влияющие на внешнюю политику России. Охарактеризованная выше ситуация, при которой представления политического лидера заставляют его стремиться к сотрудничеству на европейском направлении и избегать его на ближневосточном направлении из опасения, что призывы к сотрудничеству будут восприняты там как демонстрация слабости, соответствует введенному в данной работе определению регионального подхода. Нами не ставится задача определить, в какой степени данные представления соответствуют реальности. Вместе с тем, нельзя не заметить, что они соответствуют социологическим данным о представлениях самих жителей ближневосточных стран относительно перспектив сотрудничества, основанного на доверии.

По данным социологического опроса, результаты которого приводит Э.М. Усланер,^[641] 6 5% и 60% жителей Норвегии и Швеции соответственно полагают, что люди в целом заслуживают доверия. Однако на Ближнем Востоке ситуация существенным образом отличается от ситуации в Северной Европе. Лишь 23% жителей Морокко, 28% жителей Иордании и 38% жителей Египта полагают других людей заслуживающими доверия. Соответственно, и перспективы налаживания сотрудничества, по их мнению, ниже, чем по мнению жителей Швеции и Норвегии. Что же касается Восточной Азии — региона, также относящегося к понятию Востока, то здесь объективных факторов для сотрудничества даже больше, чем в Европе. В частности Р.Э. Нейсбит полагает, что общество древнего Китая в большей степени способствовало превращению сотрудничества в значимую ценность, поскольку это общество помещало рядового

- - 637

китайца в «сложный мир социальных ограничений».

В то же время общество древней Греции, из которого выросло современное западное общество, в наибольшей степени благоприятствовало занятиям, которые требовали «относительно слабого уровня сотрудничества с другими людьми». Вместе с тем нельзя говорить, что этот вывод Р.Э. Нейсбита противоречит приведенному выше выводу В.В. Михеева о невозможности для России стать полноценным участником институтов сотрудничества в Восточной Азии в силу доминирующего там «закрытого» типа регионализма. Ведь высокая степень способности жителей Восточной Азии сотрудничать друг с другом, на которую указывает Р.Э. Нейсбит, вовсе не означает, что заявления российских лидеров о желании участвовать в институтах сотрудничества в Восточной Азии не будут восприняты там как демонстрация слабости России. Таким образом, вывод, к которому приходят некоторые представители российского востоковедения, что на Востоке заявления о стремлении к сотрудничеству воспринимаются как демонстрация слабости, не противоречит выводам, к которым приходят их западные коллеги.

Представляется, что В.В. Путин знаком с основными принципами российского востоковедения. В качестве важного фактора здесь следует назвать увлечение В.В. Путина восточными единоборствами: люди, увлекающиеся восточными единоборствами, как правило, интересуются и культурой стран Востока. При этом в конце 1960-х гг.

В.В. Путину едва ли были доступны иные источники по культуре стран Востока, кроме научных трудов представителей различных школ советского востоковедения либо научно­популярных работ, подготовленных ими же. Кроме того, российский президент закончил Санкт-Петербургский (тогда — Ленинградский) государственный университет, в котором с 1855 г. действует собственная школа востоковедения, обладающая значительным авторитетом и среди представителей других специальностей. В годы работы в советской разведке он не мог не сталкиваться с востоковедами, широко представленными в те годы в структурах КГБ. В 2004 г. он назначил министром иностранных дел С.В. Лаврова, которого также можно считать представителем российского востоковедения с учетом его знания сингалезского языка и опыта работы в Южной Азии. Таким образом, представления, широко распространенные среди российских востоковедов, повлияли и на представления В.В. Путина. На стратегическом уровне он демонстрирует существенно большее стремление к сотрудничеству на европейском направлении, чем на ближневосточном.

Ценности политических лидеров, определяющие их выбор между сотрудничеством и конфликтом, могут различаться на стратегическом и на тактическом уровне. Выше говорилось, что в теоретических работах, затрагивающих проблематику сотрудничества в международных отношениях, указывается на существование нескольких уровней сотрудничества включая стратегический, тактический и риторический уровни. При этом не исключается ситуация, когда стремление одержать победу в конфликте на стратегическом уровне потребует сотрудничества на других уровнях, и наоборот. Метод операционального кодирования позволяет определить стремление политического лидера к сотрудничеству либо к конфликту также на тактическом уровне. Для этого вводится показатель способа достижения цели, который, в отличие от показателя стратегической ориентации, рассмотренного выше, принимает во внимание не только положительный либо отрицательный контекст анализируемых заявлений, но и их временной контекст.

В самом деле, можно представить ситуацию, когда политический лидер осуждает тенденции развития данного региона, имевшие место в прошлом, и одновременно приветствует те изменения к лучшему, которые, согласно его внешнеполитическим представлениям, ожидают регион в недалеком будущем. В случае, если доля заявлений в положительном контексте среди всех заявлений политического лидера в каждом времени примерно равна доле его заявлений в положительном контексте в целом, вне зависимости от временного контекста, то его стремление к сотрудничеству на стратегическом и тактическом уровнях будет совпадать. Однако если в каком-либо времени для данного лидера будут характерны более частые или более редкие заявления в положительном либо в отрицательном контексте, то значения двух данных показателей будут отличаться.

(а+1Еиго)-(а-1Еиго) _^(a+2Euro)-(a-2Euro) _^(a+3Euro)-(a-3Euro)

_тт____ т ___________ (а+1Еиго)+(а-1Еиго) (a+2Euro)+(a-2Euro) (a+3Euro)+(a-3Euro)

^{Иначе говоря,} lEuro ~ •

Показатель, характеризующий стремление политического лидера к сотрудничеству либо конфликту на тактическом уровне, будет вычисляться как среднее арифметическое отношений числа фраз, где регион упоминается в положительном контексте в каждом времени, к числу всех фраз в данном времени. Данный показатель будет обозначаться латинской буквой “I”, от слова “instrumental”, поскольку данный показатель также характеризует инструментальные ценности политического лидера. Значение этого показателя, как и предыдущего, изменяется от -1,0 до +1,0, однако его значения, равные - 1,0 или +1,0, на практике не встречаются. Значение данного показателя равное -1,0 свидетельствует о том, что данный лидер будет прибегать к конфликту на тактическом уровне в любых условиях. Напротив, значение данного показателя, равное +1,0, свидетельствует о его стремлении прибегать к сотрудничеству на тактическом уровне в любой ситуации.

Сопоставление представленных в Таблице 6 значений данного показателя, характеризующего тактическую ориентацию двух лидеров, со значениями показателя, при помощи которого выше была охарактеризована их стратегическая ориентация, позволяет сделать вывод, что стратегическая и тактическая ориентация двух лидеров различается несущественно. Особенно это заметно на примере Дж.У. Буша, у кого разница в значениях показателей, характеризующих его стратегическую и тактическую ориентацию в случае Европы и Ближнего Востока, находится в пределах статистической погрешности. В случае западного полушария его склонность к сотрудничеству на тактическом уровне

немного меньше, чем на стратегическом уровне, однако также не на существенную величину. В.В. Путин в случае Европы и постсоветского пространства демонстрирует меньшую склонность к сотрудничеству на тактическом уровне, нежели на стратегическом уровне. Напротив, в случае Ближнего Востока наблюдается обратное соотношение значений двух показателей.

На Ближнем Востоке В.В. Путин демонстрирует склонность к сотрудничеству на тактическом уровне в большей степени, чем на стратегическом. Как и в случае стратегической ориентации двух лидеров, тактическая ориентация В.В. Путина подвержена влиянию регионального подхода, а тактическая ориентация Дж.У. Буша — нет. Как и на стратегическом уровне, на тактическом уровне В.В. Путин в гораздо большей степени склонен к сотрудничеству на европейском направлении, в меньшей — на постсоветском пространстве, и в еще меньшем — на ближневосточном направлении. Представляется, что причины влияния регионального подхода на ценности и представления российского лидера на тактическом уровне — те же, что и на стратегическом уровне. Региональный подход оказывает влияние на выбор В.В. Путина между сотрудничеством и конфликтом, но не оказывает влияния на аналогичный выбор Дж.У. Буша. Это, однако, не означает, что инструментальные ценности последнего не подвержены влиянию регионального подхода. Напротив, ниже будет доказано обратное.

Таким образом, для представлений В.В. Путина о целях и средствах российской внешней политики в 2000-2008 гг. была характерна установка на стремление к сотрудничеству на европейском направлении в существенно большей степени, чем на ближневосточном направлении. Причиной здесь были представления российского лидера о том, что на Востоке в целом и на Ближнем Востоке в частности призывы к сотрудничеству, якобы, редко получают симметричный ответ, но часто воспринимаются в качестве признака слабости актора, призывающего к сотрудничеству, и в качестве приглашения к эксплуатации последнего. Такие представления В.В. Путина сформировались, в том числе, под влиянием интеллектуального наследия российского востоковедения, с которым российский лидер хорошо знаком. В отличие от В.В. Путина, представления Дж.У. Буша о сотрудничестве как о цели и как о средстве внешней политики не подвержены влиянию «регионального подхода». Важно принимать во внимание, что категория «сотрудничество» имеет, как минимум, три значения, в современных теоретических концепциях международных отношений. Во-первых, под сотрудничеством понимается вид отношений между двумя государствами; другими видами отношений являются конфликт и интеграция. Во-вторых, под сотрудничеством понимаются односторонние действия государства, направленные на одобрение действий

246

другого государства или группы государств, отказ от одобрения таких действий характеризуется как конфликт. В-третьих, сотрудничество является также и политической ценностью, лидеры и государства стремятся к сотрудничеству с другими лидерами и государствами, к конфликту же они прибегают исключительно тогда, когда сотрудничество не приносит ощутимых результатов. В 2000-2008 гг. у В.В. Путина существовали представления о том, что значимость ценности сотрудничества в Европе выше, чем на Ближнем Востоке, и это повлияло на российскую внешнеполитическую практику соответствующего периода.