ГЛАВА 3 Русь на «пути из немец в хазары» (IX—X века)

Летописное выражение «путь из варяг в греки» хорошо известно даже многим из тех, кто никогда не держал в руках «Повести временных лет». Экономическая, а следовательно и политическая, роль этой водной магист- рали в процессе образования Древнерусского государства, складывания его территории, оформления главных направлений его внешней политики в IX—X вв. не подлежит сомнению, независимо от существующих в науке разногласий относительно того, когда именно начинают функционировать отдельные участки пути, равно как путь в целом (Брим, 1931, с. 201—247; Бернштейн-Коган, 1950, с. 239—270; Свердлов, 1969, с.

Мы не намерены, разумеется, оспаривать ни значения скандинавского присутствия в ранней истории народов Восточной Европы (полемики до- стойны разве что некоторые тенденции современной историографии, вроде попыток релятивировать проблему роли отдельных этнических компонен- тов — славянского, скандинавского, угро-финского, тюркского — в фор- мировании Древней Руси как иррелевантную для IX—X вв. и более важную для историков новейшего времени; см., например: Goehrke, 1992, S. 162— 163, а также нашу рецензию на эту работу: Назаренко, 19966, с. 178—179), ни, тем более, очевидных византийских элементов в церковной, государ- ственной и культурной жизни Руси (типичный пример phenomene de longue duree).

В самом деле, если задаться вопросом, когда и где зародились, на- пример, первые контакты восточного славянства с европейским Западом, то в рамках привычной схемы, подкрепленной к тому же броскими данными о движении арабского серебра в IX—X вв. по волго-донскому и волжскому

пути и внутри «циркумбалтийского ареала» (см. главу IV), следовало бы искать такие контакты именно на Балтике, прежде всего в международ- ных связях полиэтничной Ладоги (Kirpicnikov, 1988, S. 307—337; Кирпич- ников, 1995, с. 28—53). Подобные поиски, безусловно, оправданны, но их результативность сильно страдает от невозможности четкой зональной классификации этих контактов и их характеристики (непосредственные или опосредованные?). Дело в том, что основой в данном случае служат прак- тически исключительно археологические материалы; между тем архео- логические культурные древности, по присутствию которых, собственно, и очерчивается «циркумбалтийский ареал», отличаются существенной ниве- лированностью и мобильностью мест производства, так что по находкам в Восточной Европе часто бывает нелегко судить, откуда именно они сюда попали.

заны уже с так называемым «вторым основанием» Любека саксонским герцогом Генрихом Львом (1142—1180) в 1158 г. (Helm., cap. 86, p. 169;

IX в. (Ann. reg. Franc., a. 808, p. 126). В науке существует два основных мнения относительно^того, что следует подразумевать под названием «Острогард». Наибо- лее распространена точка зрения, сторонники которой придают решающее зна- чение этимологическому параллелизму с древнескандинавским названием Новго- рода (Metzenthin, 1941, S. 42) HolmgarSr < др.-сканд. holmr «остров», если видеть в нем, как и в Ostrogard, отражение гипотетического др.-русск. Юстровъ градъ. На возможность такого параллелизма указывали еще П. И. Шафарик и П. А. Мунк, а затем эта идея была подхвачена комментаторами «Хроники» Адама (Lonborg, 1897. s. 109; Schluter, 1903, S. 21—23), развита филологом И. Миккола (Mikkola, 1907, s. 279), после чего стала хрестоматийной (S>vennung, 1953, S. 47; и мн. др.). Практи- чески общепринятым сделалось и вытекающее отсюда отождествление «Острогар- да» с Новгородом (кроме работ, уже названных, см.: Mullenhoff, 2, S. 67—70; 4. S. 672; Bj0rnbo, 1909, s. 158; Schmeidler, 1917, S. 80, Anm. 3; Trillmich, 1961, S. 254. Anm. 89; и др.). Высказывавшиеся иногда сомнения (Krabbo, 1909, S. 43, Anm. 4) проходили незамеченными, пока Л. Вейбуль авторитетно не указал на очевидное: «Острогард» Адама Бременского (если отвлечься от этимологических сближений) вполне можно понимать и как обозначение Руси в целом, как то делал уже автор 120-й схолии (Weibull, 1933, S.

Гельм., с. 195)4 и началом формирования Ганзы. Как видим, речь идет фактически о русско-немецких торговых связях.

В то же время, ошибся бы тот, кто, исходя из сказанного, сделал бы вывод, что торговые контакты между восточнославянскими и немецкими землями не древнее середины — второй половины XI в. Совершенно напро- тив, они восходят к IX в., только искать их надо не на Балтике, а совсем в другом месте — на территории немецкого Подунавья, куда не пришло бы в голову заглядывать историку, убежденному в скандинавских и (или) визан- тийских приоритетах в первоначальную эпоху международных отношений Древней Руси.

Когда в начале века А. Допш (Dopsch А., 1—2, 1921—1922; idem, 1— 2,

1923—1924) и его школа старались продемонстрировать, что экономи- чески феодализм несводим к натуральному хозяйству, они, среди прочего, указывали на наличие в то время достаточно интенсивных международных связей. Усилия в этом направлении привели к открытию дальних, зачастую трансконтинентальных, коммуникаций, свойственных уже самым ранним этапам истории феодализирующихся обществ. Более того, есть основания рассматривать такие коммуникации не как особенность феодализма, а на- оборот — как наследие предшествовавшей исторической эпохи. Несколько утрируя логику А. Пиренна, одного из главных оппонентов А. Допша (Pirenne, 1936), замирание международной торговли можно даже считать одной из принципиальных причин феодализации. С развитием региональных государственных структур и местного рынка значение дальней торговли по- степенно падает; открытые торгово-ремесленные поселения типа балтий- ских «виков» — каркас дальней международной торговли — повсеместно сходят на нет, уступая как в Северной, так и в Восточной Европе место «нормальным» раннефеодальным городам.

Прослеживая историю древних межрегиональных коммуникаций, можно пойти еще дальше, признав, что «междиалектное общение и обмен, межэтническая торговля процветали, вопреки примитивности путей со- общения, с давних пор — с так называемой неолитической революции, выдвинувшей ремесленное производство», что с этими процессами связана и «макроэтническая консолидация предыдущих абсолютно изолированных микроэтносов» (Трубачев, 1985, с. 9). Проблема дальних межрегиональных контактов оказывается самым непосредственным образом связанной с проблемой вызревания государственности. В ходе межэтнического общения вырабатывалась система традиционных маршрутов, которые, в свою оче- редь, обусловливали преимущественные направления как расселения, этни- ческих миграций5, так и межплеменной консолидации, а затем и формиро- вания раннегосударственных территорий.

Если с этой точки зрения взглянуть на карту Древнерусского государ- ства X — первой половины XI в., то легко убедиться, что находившиеся в даннической зависимости от Киева земли протянулись широкой полосой не только в меридиональном направлении (вдоль «пути из варяг в греки», захватывая и Ярославское Поволжье на волго-балтийском пути), но и в ши- ротном — от Днепра до Сана и верховьев Западного Буга (племенные тер- ритории северян, полян, древлян, волынян, хорватов и лендзян), иначе говоря, от Киева до Червенских городов. Неслучайность этого обстоятель- ства подчеркивается бросающейся в глаза широтной конфигурацией Древ- нечешского государства середины — второй половины X в. (от Червенских городов и Перемышля через Краковскую землю до Праги), которое пред- ставляло собой своего рода западное продолжение направления Киев — Червенские города (см. интересную работу, где эта ориентированность на стратегический торговый путь Регенсбург — Прага — Краков — Киев по- ложена в основу государствообразующих процессов в Чехии второй по- ловины X в.: Zemlicka, 1995, s. 267—278).

Неожиданным подобное наблюдение может показаться только тому, кто связал себя априорной уверенностью, что древнейшие коммуникации должны были непременно проходить вдоль крупных рек или по ним, т. е. в Восточной Европе главным образом с севера на юг и наоборот. Безусловно прогрессировавшая в раннее средневековье «флювиализация» внутрикон- тинентальных торговых путей (Fried, 1993, S. 152) вовсе не привела к исчез- новению дальних сухопутных маршрутов: достаточно указать на по-преж- нему активно функционировавшие маршруты через Альпы (Clavadetscher, 1955, S. 1—30; Mayer, 1965; Schnyder, 1—2) или трансъевропейскую маги- страль от Испании на западе до Хазарии на востоке, о которой и пойдет речь в дальнейшем. В той или иной степени то же самое справедливо и от- носительно более древних эпох. Так, по данным исторической гидронимии, в Восточной Европе I тыс. до н. э. — I тыс. н. э. существовали архаические широтные, т. е. перпендикулярные по отношению к основным речным маги- стралям, коммуникации, проходившие внутри отдельных ландшафтных зон (Schramm G., 1973, S. 82—83,123—154; Шрамм, 1997, с. 56—57, 79—100).

Приведенные географические наблюдения можно подтвердить и дан- ными из области внешней политики Древнерусского государства, убеждаю- щими, что военно-политическая активность Руси в X — первой половине XI

в., помимо южного, византийского, имела еще одно преимущественное направление, которое по количеству приходившихся на него походов киев- ских князей не уступало вожделенному Царьграду — это земли к западу от верхнего течения Западного Буга (в «Повести временных лет» носящие название «Червенских городов») и по Сану (позднейшая Перемышльская волость; о ней и о Червенских городах в историко-географическом и поли- тическом отношениях см.: Исаевич, 1972, с. 107—124, а также главу VIII). Впоследствии в этот ключевой район вошла и более северная Берестейская волость; хотя древнерусское освоение этой первоначально балтской (ят- вяжской) территории шло не столько с юга, со стороны Червенских горо- дов, сколько с востока, от Турова, по Припяти (Насонов, 1951, с. 127—133), особый интерес Киева к ней проявился, вероятно, столь же рано, как и к Червенским городам, поскольку заметная концентрация кладов куфиче- ского серебра в междуречье Вислы и Припяти на рубеже IX—X вв. говорит о начале торговых сообщений по Припяти и Западному Бугу не позднее 80-х гг. IX в. (Перхавко, 1983, с. 4—27; он же, 1996, особенно с. 237—238; Фомин, 1993, с. 78—79). Напомним лишь основные факты. Хорваты участ- вуют в войске киевского князя Олега во время похода последнего на Царь- град в 907/11 г. (ПСРЛ, 1, стб. 29; 2, стб. 21), лендзяне упомянуты как «дан- ники» (тгактісотаї) Киева при Игоре (Const. DAI, cap. 9, 37, 1967, p. 56, 168; 1989, с. 45, 57; о лендзянах и их локализации см.: Назаренко, 19936, с. 31— 34, коммент. 38 [где прочая литература], а также главу VIII). Вероят- но, после убийства Игоря и временного отпадения древлян от Киева ок. 945 г. последний утратил контроль и над более западными племенами во- лынян, хорватов, лендзян, которые в некоторой своей части подпали под власть Древнечешского государства. Но в 977 г. здесь снова воюет киев- ский князь Ярополк Святославич (972—978) (см. главу VII), а вслед за ним, едва укрепившись на киевском столе, в 979 г. сюда идет походом его брат Владимир (978—1015) (ПСРЛ, 1, стб. 81; 2, стб. 69; см. главу VIII); его же видим в этих краях в 992/3 г. (там же, 1, стб. 122; 2, стб. 106; Ann. Hild., а. 992, р. 25). Оказавшись в 1018 г. в руках польского князя Болеслава I Храброго (992—1025), Червенские города снова присоединяются к Руси в результате походов Ярослава и Мстислава Владимировичей в 1030 и 1031 гг. (ПСРЛ, 1, стб. 144, 149—150; 2, стб. 131,137), а несколько раньше, возможно, именно они стали причиной русско-польской войны 1013 г., о которой сообщает только Титмар Мерзебургский (Thietm. VI, 91, р. 382; Назаренко, 19936, с. 135, 139,151—154, коммент. 30).

В чем причина такого исключительного внимания киевских князей к далекой западной окраине своих обширных владений? Если продолжить аналогию с настойчивыми походами Руси на Византию, то легко прийти к мысли, что и в перемышльско-червенско-берестейский регион древне- русских правителей влек какой-то особый стратегический экономический интерес. В науке иногда высказывалось предположение, что упорная борьба

Руси X—XI вв. сначала с Древнечешским, а затем с Древнепольским го- сударством за овладение лендзянско-хорватскими землями связана с важ- ным положением последних на торговом пути из Киева через Краков и Прагу в глубь Европы (Lewicki Т., 1, s. 148—149; Флоровский, 1961, с. 71; и мн. др.)? но эта здравая идея по недостатку источников развития не по- лучила, и вопрос о времени возникновения самого названного пути всерьез не ставился. Обоснованного представления о достаточно древнем трансъ- европейском торговом маршруте, лишь центральным участком которого был путь из Среднего Поднепровья в южнонемецкое Подунавье, в науке не сложилось, хотя само существование такого пути постоянно постулируется (Skalsky, 1953, s. 35—37; Warnke, 1964, s. 76—80; Lowmiariski, 4, s. 518— 519; Trestfk, 1973, s. 887—890; Wyrozumska, 1977, s. 44—65; Fried, 1993, S. 152), а иногда высказываются и не подкрепленные анализом источни- ков утверждения о его функционировании уже в IX в. (Brutzkus, 1943, р. 31—41; Verlinden, 1, р. 218—220; idem, 1974а, р. 30, not. 32, со ссылкой на Ю. Д. Бруцкуса). Заметим кстати, что и в целом феномен европейской ран- несредневековой дальней торговли остается монографически не исследо- ван, хотя подходы к этой большой теме постепенно определяются (UHV, 3—6). И снова бросается в глаза контраст с историографической судьбой «пути из варяг в греки» и его более раннего конкурента волго-балтийского торгового пути, активность которых в IX—X вв. производила столь сильное впечатление на историков, что даже послужила мотивом для создания

В. О. Ключевским известной «торговой теории» происхождения Древне- русского государства (ср. современные попытки ее модификаций: Schramm G., 1983, S. 15—39; Miihle, 1991; ср.: Назаренко, 1993в, с. 202—208).

Среди причин такого положения дел есть как связанные с характером источников, так и историографические.

Духовный взор древнерусских летописцев и их современников был прикован к Царьграду, что, повторимся, способствовало осознанию ими значения «пути из варяг в греки» в зарождении и жизнедеятельности мо- лодого государственного образования с центром в Киеве. На пути, который по аналогии можно было бы с известной условностью назвать «путем из немец в хазары», центра такой притягательной силы не было, поэтому он как цельное явление не вошел в сознание древнерусских книжников XI— XII

вв., не отложился в древнейшем летописании и не был, тем самым, в виде готовой историографической схемы передан науке нового времени, как то случилось с «путем из варяг в греки». Исследователю приходится реконструировать его из мозаики разноязычных исторических, лингвисти- ческих и, в меньшей мере, археологических данных. Языковая, регио- нальная и, наконец, жанровая разобщенность источников мешает сведению их воедино, что является непременным условием для создания относительно цельной картины торгового пути от мусульманского Востока и Хазарии до нынешней Франции и Кордовского халифата, на котором киевское По- днепровье было важным транзитным районом.

Эта разобщенность источников породила разобщенность в исто- риографии.

С одной стороны, изучение раннесредневековых путей IX—X вв., связывавших баварское Подунавье с Венецией и, через южнонемецкие зем- ли, — с Францией, не сопровождалось интересом к возможному восточному продолжению этих путей. Более того, зачастую здесь подспудно предпола- гается некий псевдоочевидный дисконтинуитет! Даже авторы, признающие активность торгового пути Киев — Краков — Прага в X в., и именно в об- ласти работорговли, склонны почему-то утверждать, будто эта работор- говля питалась из западнославянских источников, тогда как древнерусский экспорт невольников шел якобы на среднеазиатские и ближневосточные рынки (Zemlicka, 1995, s. 270). Недвусмысленные формулировки «Диден- хофенского капитулярия» Карла Великого от 805 г. относительно «купцов, направляющихся в земли славян и аваров» («De negotiatoribus qui partibus Sclavorum et Avarorum pergunt»: Cap. Theod., cap. 7, p. 123), трактуются спе- циалистами порой в том смысле, будто Карл запретил (!) этим купцам выходить за черту определенных пограничных пунктов (см., например: Wamke, 1987, S. 551; выражение источника «... quousque procedere cum suis negotiis debeant»— «... докуда они [купцы. — А. Я.] обязаны доходить со своими товарами» — означает лишь, что отправляющиеся за пределы Франкской империи торговцы не имели права миновать перечисленные в капитулярии пограничные таможенные пункты, где контролировался вывоз стратегических товаров, в частности — предметов вооружения), хотя аб- сурдность такого запрещения очевидна именно на фоне других активных мер каролингских властей по стимуляции международной торговли на юго- востоке после разгрома в конце VIII в. Аварского каганата (Назаренко, 1990в, с. 132; см. также ниже).

С другой стороны, торговые связи Руси указанного периода со страна- ми Востока через Волжскую Булгарию или Хазарский каганат реконструи- руются в первую очередь на основе нумизматических и других археологиче- ских данных, а так как главный поток арабского серебра в IX—X вв., судя по материалам монетных кладов, шел по волго-донскому и волжскому пути в направлении Балтики, то закрепилось мнение, что земли к западу от Днепра и южнее Припяти были значительно менее затронуты той дальней междуна- родной торговлей, свидетельством которой и служат куфические клады (к проблеме значения монетных кладов мы еще вернемся). Корпус данных письменных источников о торговых связях Древней Руси с Регенсбургом, собранный более столетия назад русским византинистом (!) В. Г. Василь- евским (1888, с. 121—150), не выходил за пределы конца XI в., если не счи- тать «Раффелыитеттенского таможенного устава» начала X в., который в составе этого корпуса выглядел изолированным фактом; некоторое время спустя вышел немецкий вариант работы (Wasiliewski, 1905, S. 184—223), но это не привлекло внимания западных историков к вопросу о потенциальных восточных продолжениях центральноевропейских торговых путей.

В результате первые политические контакты Руси с латинской Ев- ропой при княгине Ольге или ее внуке Ярополке Святославиче в середи- не — второй половине X в. (см. главы V, VII) возникают как бы на пустом месте и производят впечатление случайных эпизодов, порожденных ex nihilo сцеплением тех или иных особых обстоятельств, а их значение или даже само существование подвергается сомнению (Свердлов, 19726, с. 286—287; Подскальски, 1996, с. 28, примеч. 73; и др.), как и сведения «Раффель- штеттенского устава». Это и понятно. Политические посольства движутся чаще всего путями, проложенными купцами или миссионерами-энтузиас- тами, в данном же случае как будто не видно подобного «фона», который позволил бы вписать данные о древнейших политических контактах в «кон- текст» более или менее систематических межэтнических связей.

Полагаем, что это заблуждение, и беремся опровергнуть его с источ- никами в руках. Начать следует с уже названного «Раффельштеттенского устава», памятника для нашей темы ключевого во многих отношениях (ср. главу IV). Он уже был издан нами с русским переводом и подробным комментарием (Назаренко, 19936, с. 59—100), что избавляет от необходи- мости углубляться здесь в детали этого небольшого, но сложного текста.

«Устав» сохранился в единственном списке в составе вкладной книги пассауской церкви, датируемой 1254—1265 гг., временем пассауского епис- копа Оттона фон Лонсдорфа (Staatsarchiv Mlinchen, Litteralien des Hochstifts Passau, N 203: Codex traditionum ecclesiae Pataviensis ab Ottone de Lonsdorf, Pataviensi episcopo, compositus, fol. 58v—59; Breinbauer, 1991; кодикологи- ческое описание: Maidhof, 1, S. XV—XXXIV; о политических обстоятель- ствах, сопровождавших создание cod. Lonsdorfianus, см.: Erkens, 1980, S. 5— 21). Он был издан между концом 902 и первой половиной 907 г. (Dlimmler, 3,

S. 531, Anm. 4), а вероятнее всего— между 904 и 906 гг. (Назаренко, 19936, с. 69, коммент. 7), по распоряжению восточнофранкского короля Людовика IV Дитяти (900—911) и призван востановить таможенные поряд- ки на востоке Баварии (а не в Раффельштеттене, местечке на территории современного Лорха близ Энса, — недоразумение, которое прочно прижи- лось в литературе; см., например: Goehrke, 1992, S. 127; Перхавко, 1999, с. 210; и мн. др.), «как они по справедливости соблюдались во времена Людовика и Карломана, а также прочих королей» («... qualiter temporibus Hludowici et Karlomanni ceterorumque regum iustissime exolvebantur»: Te- lon. Raffel., praef., p. 250; Назаренко, 19936, с. 63, 65); имеются в виду восточнофранкские короли Людовик II Немецкий (840—876) и Карломан (876—880), владевшие Баварией до Людовика IV и короля, а затем франкс- кого императора Арнульфа (887—899), его отца. Аутентичность рукопис- ной традиции не подежит сомнению (Mayrhofer, 1985, S. 18). Хотя под пером переписчика (переписчиков) и возникли отдельные дефекты, в целом список производит впечатление исправного, тщательно копирующего свой протограф, который был древним, на что указывает наличие архаических древневерхненемецких флексий, совершенно анахронических для середины XIII

в.: scot-/, Mutar-ип, Raffoltestet-мл и др. Поэтому вполне допускаем, что протограф сохранившегося списка мог быть одним из противней оригинала, изготовленным одновременно с изданием «Устава», поскольку пассауский епископ Бурхард входил в число королевских эмиссаров, которые председа- тельствовали на судебном разбирательстве в Раффельштеттене, подгото- вившем создание «Устава» (откуда и название) (см. также: Fichtenau, 1971, S. 108; Johanek, 1982, S. 100).

«Раффельштеттенский таможенный устав» — памятник уникальный во многих отношениях. Он не имеет аналогов по своей жанровой природе; будучи в целом ближе всего к каролингским капитуляриям, «Устав» содер- жит, однако, несвойственный последним список свидетелей, а также имеет другие формальные особенности (Fichtenau, 1971, S. 108—109); исследова- ния, посвященные «Уставу» как памятнику дипломатики, лишь подчеркнули его изолированное положение (Johanek, 1982, S. 87—103; idem, 1991, S. 211—229). «Устав» отличается от капитуляриев и по содержанию, пред- ставляя собой собрание конкретных таможенных норм, предназначенных для конкретной территории, а не только общих формулировок, как, напри- мер, «Постановление о торговцах» императора Людовика Благочестивого (814—840) («Praeceptum de negociatoribus»: MGH LL Сарр., 1, N 143; в целом о таможенном деле при Каролингах см.: Stolz, 1954, S. 1—41 [здесь прочая литература по отдельным немецким областям]; Ganshof, 1959; Despy, 1970, p. 253—287; idem, 1976 [здесь важнейшая библиография]). Уникаль- ность «Устава» усугубляется, наконец, тем обстоятельством, что ни от эпо- хи Каролингов, ни от более позднего времени, вплоть до конца XII в., наука не располагает каким-либо другим документом, специально посвященным вопросам дунайской торговли, хотя и сам Карл Великий (768—814) после победы над аварами, и его сын и преемник Людовик Благочестивый уделяли значительное внимание организации торговых связей по Дунаю. Показа- тельны такие известные факты, как попытка Карла соединить судоходным каналом реки Редниц, приток Дуная, и Альтмюль, приток Майна, чтобы «как можно удобнее добираться на кораблях из Дуная до Рейна» («... рег- commode a Danubio ad Rhenum navigari»: Ann. reg. Franc., a. 793, p. 96), издание им в 805 г. уже упоминавшегося «Диденхофенского капитуля- рия» — основополагающего документа, регламентировавшего торговую политику Франкской империи в отношении славян (а на юго-востоке — и аваров) на всем протяжении восточной границы государства, в том числе и в Подунавье (Cap. Theod.), начало ок. 820 г. чеканки каролингского денария в Регенсбурге (Hahn W., 1976) и т. п. И хотя сам «Раффельштеттенский устав» только отчасти являлся торгово-политическим документом (основным его содержанием была регламентация местных таможенных порядков на востоке Баварии, во владениях маркграфа Арбо: Назаренко, 19936, с. 68—71, коммент. 4, 9, 11), все же тесная политическая и эконо- мическая зависимость восточнобаварских дунайских графств IX—X вв. от Регенсбурга, политического центра Баварии (Schmid Р., 1977), связи вое- точнобаварских должностных лиц (в частности, названных в «Уставе» «на- местников» — vicarii) с регенсбургской церковью, особенно с монастырем св. Эммерама (Назаренко, 19936, с. 70—73, 82—83, коммент. 10, 16, 37). являвшимся до 975 г. одновременно и кафедральным капитулом (Widemann. 1943, S. V), позволяют искать в «Уставе» отражение также и междуна- родной торгово-политической ситуации начала X в.

В самом деле, в памятнике есть упоминание о русских и чешских купцах, торговля которых на территории владений маркграфа Арбо под- вергнута особой регламентации: «Славяне же, приходящие (в Восточную Баварию, область маркграфа Арбо. — А. Н.) для торговли от ругов или богемов, если расположатся торговать в любом месте на берегу Дуная или в любом месте у роталариев или реодариев, с каждого вьюка воска [платят] две меры стоимостью в один скот каждая; с груза одного носильщика — одну меру той же стоимости; если же пожелают продавать рабов или лошадей, за каждую рабыню [платят] по одному тремиссу, столько же — за жеребца, за раба — одну сайгу, столько же — за кобылу. Баварам же и славянам из этой страны, покупающим и продающим здесь, платить ничего не требуется» («Sclavi vero, qui de Rugis vel de Boemanis mercandi causa exeunt, ubicunque iuxta ripam Danubii vel ubicunque in Rotalariis vel Reodariis loca mercandi optinuerint, de sogma una de cera duas massiolas, quarum utraque scoti unum valeat; de onere unius hominis massiola una eiusdem precii; si vero mancipia vel cavallos vendere voluerint, de una ancilla tremisam I, de cavallo masculino similiter, de servo saigam I, similis de equa»: Telon. Raffel., cap. VI, p. 251; Назаренко, 19936, с. 64—65, 67). Возможность усматривать в этом отрывке свидетельство о русско-немецкой торговле времен князя Олега есть следствие идентификации упоминаемых здесь «ругов» как руси. Такая точка зрения имеет давнюю историографическую традицию и по сей день остается наиболее распространенной, причем не только в отечественной науке (Budinger, 1858, S. 157; Dummler, 3, S. 533, Anm. 1; Waitz, 4, S. 72, Anm. 4; Васильевский, 1888, с. 127—132; Luschin von Ebengreuth, 1897, S. 404; Dopsch A., 2, 1922, S. 199; Флоровский, 1935, с. 159; он же, 1961, с. 69—70; Vernadsky, 1948, p. 338; Dvornfk, 1974, p. 303; Widera, 1954, S. 5; Ganshof, 1966, p. 214—215; Новосельцев — Пашуто, 1967, с. 85; Ловмянь- ский, 1971, с. 42—53; Harder, 1978, S. 409, Anm. 10; Russ, 1981, S. 226; Warnke, 1987, S. 56—57 и Anm. 34; и мн. др.). Действительно, в латино- язычных, по преимуществу немецких, источниках X—XI вв. термином Rugi не однажды именовалась русь (см. подробнее в главе I).

Вместе с тем, неоднократно высказывались и сомнения в тождестве «ругов» «Раффельштеттенского устава» с русью (Грот, 1881, с. 390—394; Lampel, 1902, S. 25; Vancsa, 1905, S. 157, Anm. 1), но они оставались неар- гументированными. Экзотические гипотезы, вроде предположения К. Шиф- фманна, будто «руги» тождественны «богемам»-чехам (Schiffmann, 1916, S. 488; idem, 1922, S. 45), разве что только подчеркивали те трудности, к которым неизбежно вели подобные сомнения. Единственным основанием для К. Шиффманна послужило толкование союза «или» (vel) в выражении «от ругов или богемов» не в смысле рядоположения, а в смысле иден- тификации: «от ругов, то есть (выделено нами. —А. Н.) богемов». Однако обратившись к тексту «Устава», легко убедиться, что союз vel, встре- чающийся в документе многократно, ни р а з у не употреблен в значении, приписываемом ему К. Шиффманном: «у Росдорфа либо (здесь и ниже выделено нами.— А. Н.) в каком-либо ином месте» («ad Rosdorf vel ubicumque»: Telon. Raffel., cap. I), «ничего не заплатив и без объяснений» («nichil... solvens vel loquens»: ibid., cap. Ill), «с рабами, или лошадьми, или быками, или другим имением» («cum mancipiis vel cavallis vel bobus vel ceteris suppellectilibus»: ibid., cap. IV), «на берегу Дуная или в любом месте» («iuxta ripam Danubii vel ubicunque»: ibid., cap. VI), «рабов или лошадей» («mancipia vel cavallos»: ibid.), «ни покупать, ни продавать, ни останавли- ваться» («emendi vel vendendi vel sedendi»: ibid., cap. VII), «из этой страны или из иных стран» («de ista patria vel de aliis patriis»: ibid., cap. IX); и наконец, наиболее характерный пример, встречающийся дважды: «бавары и славяне» («Bawari vel Sclavi»: ibid., cap. IV, VI). Ни в одном из пере- численных случаев говорить о тождестве, разумеется, невозможно.

Первым, кто выступил с развернутой критикой «русской гипотезы», стал австрийский медиевист Э. Цёлльнер (Zollner, 1952, S. 108—119). Его выводы не наши отклика у источниковедов, но зато спустя тридцать лет были подхвачены некоторыми этнологами и археологами (Wolfram, 1980, S. 20, 23, Anm. 29; idem, 1985, S. 123—124, Anm. 135; Herrmann J., 1985, S. 46; Tatzreiter, 1991, S. 207—208). Стержневая идея при этом состоит в со- поставлении «ругов» «Устава» со славянским населением древнего Руги- ланда, т. е. территории, которую в V в. н. э. в течение примерно трети сто- летия занимало восточногерманское племя ругов. Земли этих ругов распо- лагались к северу от Дуная приблизительно между Commagenae (совре- менный Tulin несколько выше Вены по Дунаю) на востоке и Laureacum (близ города Энса в Австрии) на западе, как то видно из ясного свидетель- ства «Жития св. Северина» (Vita Sever. XXXI, 1—6, p. 98; Zollner, 1952, S. 113), а их влияние простиралось еще много западнее, по меньшей мере до Boiodurum, современного Пассау (Vita Sever. XXII, 2, p. 86; Lotter, 1985, S. 48—49); поэтому представления о западной границе ругов в районе реки Камп (Schmidt L., 1941, S. 117, 119) или даже еще восточнее (Ertl, 1971, S. 104—116) нельзя признать убедительными. Государство ругов было разгромлено итальянским королем Одоакром в 80-е гг. V в.

Однако вся источниковедческая сложность вопроса, ясная, хотя и не в полной мере, самому Э. Цёлльнеру, оказалась, к сожалению, вне поля зре- ния его последователей. В ряде работ мы уже указывали на несостоятель- ность этой точки зрения (Назаренко, 1990в, с. 122—123; он же, 1990г, с. 87—92; он же, 19936, с. 83—88, коммент. 38; он же, 1994а, с. 21—35; Na- zarenko, 2000, S. 7—10), однако гипотеза Э. Цёлльнера, утратив притяга- тельность новизны, успела взамен приобрести в славистике определенную историографическую инерцию: один из рецензентов, в целом положительно оценивая нашу книгу 1993 г., именно в части, касающейся отождествления «ругов» «Раффелыптеттенского устава» и руси, предвидел неизбежные возражения (Liibke, 1996, S. 577—578); характерно также, что автор одной из последних работ об «Уставе», справедливо полемизируя с гипотезой Э. Цёлльнера, о «русской гипотезе» как естественной ее альтернативе даже не упоминает (Koller, 1995, S. 283—295).

Э. Цёлльнер рассматривал два возможных, по его мнению, толкования термина Rugi в «Раффелыптеттенском уставе». Согласно первому, этот эт- ноним здесь — чисто литературного происхождения и появился благодаря тому, что в Восточной Баварии того времени были известны «Житие св. Се- верина», главный источник о германских ругах на Дунае в V в., и, может быть, лонгобардская традиция о дунайском Ругиланде. С таким объяснением согласиться нельзя. Ясно, что его защитникам надо доказывать вовсе не то, что баварские книжники IX—X вв. могли быть знакомы с «Житием св. Се- верина», а то, что этноним Rugi был в Среднем Подунавье в ту эпоху терми- ном живого языка, поскольку «Раффельштеттенский устав» составлялся не учеными монахами, а маркграфом Арбо «вместе с теми судьями востока, которые окажутся в этом (старых мытных порядках. — А. Н.) сведущими» («... cum iudicibus orientalium, quibus hoc notum fieret»: Telon. Raffel., praef., p. 250; Назаренко, 19936, с. 62—64; здесь же, с. 69, коммент. 5, о содержа- нии термина «судья» — iudex). Кроме того, этнонимическая номенклатура такого документа, как таможенный устав, призванный служить практи- ческим руководством для сборщиков пошлин, должна была быть актуаль- ной, а не представлять собой ученые реминисценции (Флоровский, 1961, с. 69), уникальность которых, даже на фоне весьма представительной ак- товой традиции немецких юго-восточных земель VIII—X вв., вынуждены признать и противники «русской гипотезы» (Wolfram, 1985, S. 148).

Сам Э. Цёлльнер видел эту трудность, которая в итоге и заставила его отказаться от такого объяснения (Zollner, 1952, S. 115: словоупотребление «Устава» «указывает на то, что имелись в виду конкретные люди, которые еще носили это название»— Rugi), равно как и от напрашивающегося предположения, что термин Rugi мог быть книжной «антикизацией» реаль- ного этнонима «русь», подобно тому как готы именовались Getae, даны — Daci и т. п. (ibid.: в составителях источника типа «Устава» трудно запо- дозрить необходимое для этого «литературное тщеславие»). В результате историк вынужден был допустить, что имя ругов на территории бывшего Ругиланда пережило самих ругов, став названием позднейшего славянского населения в здешних краях в устах его баварских соседей; иными словами, по мнению Э. Цёлльнера, произошло то же, что случилось с чешскими славянами, которых немцы продолжали называть именем их кельтских предшественников — Bohmen (ibid., S. 116—118; в последнее время в «ру- гах» «Устава» иногда предпочитают видеть завизированные остатки гер- манских ругов: Tatzreiter, 1991, S. 207—208). В принципе идея выглядит вполне здравой, но фактически обосновать подобный этнонимический кон- тинуитет Э. Цёлльнеру не удалось.

В самом деле, термин «Ругиланд» засвидетельствован единственным источником — анонимным «Происхождением лонгобардов» первой поло- вины VII в. в контексте повествования об эпохе переселения народов — войне Одоакра с ругами в 487 г. («in Rugilanda»: Orig. Langob., cap. 3, p. 3). Все прочие тексты, в том числе и «История лонгобардов» Павла Диакона, упоминающие это название, относятся к концу VIII — концу IX в. и дают не более, чем буквальные выписки из «Происхождения лонгобардов» (Paul. Diac. 1,19—20, p. 65; Hist. Langob. Goth., cap. 3, p. 8; Andr. Bergom., p. 221). Усмотреть в перечисленных данных итальянской историо- графии VII — начала IX в., воспроизводящей эпическое предание V в., основание для мысли о бытовании живого хоронима «Ругиланд» в языке восточнобаварского (!) населения рубежа IX—X вв. (при полном отсутствии каких-либо следов этого хоронима в собственно бавар- ских документах) можно только при очень большом желании. Впрочем, это признает и сам Э. Цёлльнер: «... было бы совершенно неоправданно заключать из слов Павла Диакона, что термин Rugiland был еще употреби- телен в конце VIII в.; это неочевидно даже для того времени, когда созда- вался его (Павла.— А. Я.) источник— “Происхождение лонгобардов”, который опирался на фольклорную традицию эпохи переселения народов, тогда как он (термин Rugiland. — А. Я) мог быть уже давно забыт в тех местах», т. е. бывшем Ругиланде (Zollner, 1952, S. 114—115). Под этим признанием, по сути дела, перечеркивающим все усилия автора, нам оста- ется только подписаться, и совершенно непостижимо, как тремя стра- ницами ниже из-под того же пера вышли совсем другие строки: «Rugiland “Происхождения лонгобардов” доказывает, что это имя продолжало суще- ствовать как повсеместно (! — А. Я) распространенный хороним» (ibid., S. 118). Заключает Э. Цёлльнер неутешительным выводом: «После X в. (и до этого времени, если не принимать предлагаемую Э. Цёлльнером ин- терпретацию «ругов» «Раффельштеттенского устава». — А Я) имя “руги” ни разу не встречается в живой этнонимической номенклатуре Северной Австрии» (ibid.).

Мы столь подробно обсудили доводы Э. Цёлльнера, чтобы вполне продемонстрировать всю неоднозначность его крайне уязвимой позиции. Дело в том, что в последующей литературе слишком часты отсылки на его работу как на окончательное решение вопроса. Поучительно было убе- диться, что сам Э. Цёлльнер отнюдь не столь радикален, как некоторые его последователи, для которых известный факт наличия в библиотеке уже упоминавшегося пассауского епископа Бурхарда списка «Жития св. Севе- рина» (Lhotsky, 1963, S. 139; Erkens, 1983, S. 504—507) вообще исчерпывает проблему (см., кроме уже указанных работ X. Вольфрама: Wolfram, 1987, S. 307) — верный признак того, что они плохо знакомы с трудом, выводами которого пользуются. Из всего сказанного можно сделать только одно за- ключение: гипотеза Э. Цёлльнера не подтверждается источниками, ко- торые не знают ни этнонима Rugi, ни хоронима Rugiland в Баварской вос- точной марке ни до «Раффельштеттенского устава», ни после него, тогда как по отношению к руси термин Rugi и в X, и в XI в. вовсе не был исключением. Характерно, чго противники «русской гипотезы» предпочи- тают не обсуждать этого важного факта, произвольно изолируя «ругов» «Устава» и демонстрируя, тем самым, лишний раз источниковедческую шаткость своего построения; Э. Цёлльнер бегло упоминает лишь о «ругах»- руси из «Продолжения хроники Регинона» (Zollner, 1952, S. 110), но в дальнейших своих рассуждениях этого никак не учитывает.

Если теперь обратиться к самому тексту «Раффельштеттенского таможенного устава» (чего почему-то не сделали ни Э. Цёлльнер, ни его сторонники), то легко убедиться, что он явно не согласуется с предлагаемой ими трактовкой.

Известно, что в VIII—IX вв. на северном берегу Дуная на территории современной Австрии присутствовало достаточно многочисленное сла- вянское население, достигавшее на западе по меньшей мере Ридмарха — «реодариев» «Устава» (см., например: SNO; Friesinger, 1—2; Kronsteiner, 1980, S. 211—228, особенно 216; Holter, 1985, S. 319; Седов, 1995, с. 304— 308). Где именно среди них следует искать гипотетических славянских «ругов»? Ведь Ругиланд V в. целиком попадает в пределы Баварской вос- точной марки IX в., восточная граница которой, по данным «Раффельштет- тенского устава» в том числе, проходила между городом Маутерн (который был самой восточной таможней, обозначенной в «Уставе» — «ad Mutarun»; его роль как мытного пункта видна уже из названия: < д.-в.-н. тйґа «мыто, пошлина») и устьем Моравы, близ которого, по-видимому, находился упо- мянутый в «Уставе» «моравский рынок» (Telon. Raffel., cap. VIII, p. 252, где

о торговцах баварской солью сказано: «Если же пожелают, ввиду торговой цены в то время, отправиться на моравский рынок, пусть заплатят с корабля по одному солиду и свободно отправляются» — «Si autem transire voluerint ad mercatum Marahorum iuxta estimationem mercationis tunc temporis, exsolvant solidum I de navi et licenter transeant»; Назаренко, 19936, с. 64, 67; о возмож- ной локализации этого «моравского рынка» см.: там же, с. 98, коммент. 54; Trestik, 1973, s. 869—894, особенно 878), т. е., очевидно, в районе Венского леса. Таким образом, «славяне из ругов» («Sclavi de Rugis»), если понимать это выражение как «славяне из Ругиланда», были бы частью местного на- селения — тех «баваров и славян из этой страны» («Bavari vel Sclavi istius patrie»), которым «Устав» обеспечивал льготы сравнительно с прочими торгующими, освобождая их от уплаты пошлин.

Правда, надо признать, что понимание термина «эта страна» («ista patria») сопряжено с известными сложностями. Он встречается в «Уставе» трижды: кроме анализируемой главы VI, также в главе IV, где речь идет о том, что «бавары и славяне из этой страны» освобождаются от уплаты пошлин на территории, административно подчиненной рынку в Линце, но на самом рынке платят обычную пошлину (ср., однако: Назаренко, 19936, с. 80, коммент. 32), и в заключительной главе IX, где сказано, что профес- сиональные купцы, прежде всего еврейские («mercatores, id est Iudei et ceteri mercatores»), даже если они «из этой страны», все равно платят везде законную пошлину. Видеть в жителях «этой страны» подданных Восточ- нофранкского королевства в отличие от иностранных купцов (глава VI) и профессиональных торговцев (глава IX) (Waitz, 4, S. 72; Luschin von Ebengreut, 1897, S. 404) невозможно, поскольку в таком случае неуместно было бы говорить только о «баварах и славянах». Следовательно, имеются в виду либо жители Баварии в целом (Dummler, 3, S. 533; Lampel, 1902, S. 24; Zibermayr, 1956, S. 305; Pfeffer, 1955, S. 54; Ganshof, 1966, p. 209), ибо именно права «всех баваров» («cunctorum Bawariorum»), как сказано во введении к «Уставу», занимают его составителей, либо жители владений Арбо на востоке Баварии («orientales partes»), включавших, помимо соб- ственно Баварской восточной марки, также Траунгау— графство между реками Энс и Инн (Назаренко, 19936, с. 67, 82, коммент. 2, 32); экзоти- ческая точка зрения М. Миттерауера, полагавшего, что «эта страна» тож- дественна Траунгау (Mitterauer, 1969, S. 117—119, 126), плохо согласуется с текстом источника (Назаренко, 19936, с. 79, коммент. 28, 29).

В любом из названных случаев предполагаемые славянские подунай- ские «руги» должны были попасть в число «баваров и славян из этой стра- ны», однако, как видно из процитированной выше главы VI «Устава», его составители недвусмысленно трактовали «ругов» не как туземных славян, а как иностранцев, приравнивая их в правовом отношении к чехам («боге- мам»), таможенные сборы с которых особенно подробно регламентированы. Тем самым, для «славян из Ругиланда» попросту не остается места на карте.

На этом не кончаются те противоречия с источником, в которые, сами

о том не подозревая, впадают сторонники автохтонности «ругов» «Раф- фельштеттенского устава». В поисках следов этих «ругов» X. Вольфрам, а вслед за ним и И. Херрманн, отождествили их с археологически фикси- руемым славянским населением на северо-востоке бассейна реки Камп, впадающей в Дунай несколько ниже Маутерна, которое оставило, в част- ности, известное городище IX—X вв. Gars-Thunau (Friesinger, 1965, S. 47— 53; Szameit, 1995, S. 273—282); это мнение быстро проникло в широкую ли- тературу (см., например: Haider, 1987, S. 35). X. Вольфрам, сверх того, по- пытался сопоставить «ругов» с предполагаемым (!) им племенем предпо- лагаемого (!) князя Иосифа, который упоминается в этих краях одним фрайзингенским документом ок. 902/3 г. («venerabilis vir Ioseph»: Trad. Freis., 1, N 1037, p. 781). Для того, чтобы среди всех прочих именно славяне близ Кампа удостоились отдельного упоминания в «Раффельштеттенском уставе», они должны были представлять собой какое-то совершенно особое образование. И действительно, X. Вольфрам пишет о «славянском княжест- ве» Иосифа, видя в нем немецкого федерата вроде известных паннонских князей Прибины и Коцела (Wolfram, 1987, S. 307, 353—354): скромная фигура безвестного Иосифа разрастается до совершенно непропорциональ- ных размеров! А ведь все, что мы знаем о нем, ограничивается указанной лапидарной заметкой во вкладной книге фрайзингенской кафедры: некто Иосиф передал ей имение в местечке Stiuuina (современный Stiefem близ города Langenlois: Weigl, 6, N S500) у реки Камп, причем среди свидетелей этого акта с его стороны было несколько лиц со славянскими именами.

Но и в чисто археологическом варианте эта модификация «авто- хтонной гипотезы» не может быть признана сколько-нибудь удовлетвори- тельной, причем не только по причине, уже изложенной (славяне, селив- шиеся у Кампа, находились в пределах Баварской восточной марки). Со- гласно «Уставу», «славяне от ругов или богемов» по уплате таможенной по- шлины получают право торговать в любом месте дунайского берега, но преимущественным районом их операций названы «роталарии или реода- рии». В свое время комментаторы ошибочно искали «роталариев» в бас- сейне реки Rott, левого притока нижнего Инна, а «реодариев» — в районе современого Ried на правобережье Инна (Boretius — Krause, 1897, p. 250, not. 20; Friedrich, 1907, p. 35, not. 7); на самом деле речь идет об окрестнос- тях реки Родль (Rodl, д.-в.-н. Rotala) и современной области Ридмарх (Ried- march, д.-в.-н. Reoda и т. п.), т. е. компактной территории к северу от Дуная приблизительно от города Ашах, где, вероятно, располагалась первая та- можня «Устава» (Tatzreiter, 1991, S. 198—199; Назаренко, 19936, с. 72—73, коммент. 16), на западе и до города Энс, третьей таможни (там же, с. 82—83, коммент. 37), на востоке (Lampel, 1902, S. 25, Anm. 3; Zollner, 1952, S. 108— 109; Ganshof, 1966, p. 216, not. 71; в источниках эти топонимы упоминаются с конца VIII — начала IX в.: Schiffmann, 2, S. 281, 300; Erg.bd., S. 379; Наза- ренко, 19936, с. 90—91, коммент. 40). По отношению к чешским купцам такое уточнение понятно; его причину нетрудно угадать, взглянув на карту: именно на территории «роталариев и реодариев» они и должны были ока- зываться прежде всего, если двигались из Праги естественным путем вверх по Влтаве или вдоль нее, преодолевая затем перевалы через Чешский лес (Шумаву). Но зачем было бы забираться так далеко на запад славянам, про- живавшим близ Кампа? Ведь они располагали «законным рынком» («тег- catus tegitimus») совсем рядом, в Маутерне, близ устья Кампа (Telon. Raffel., cap. VII, p. 251; Назаренко, 19936, с. 64, 67)? Впрочем, именно в Маутерне, игнорируя текст «Устава», и локализует торговлю «ругов» И. Херрманн (Herrmann, 1985, S. 46, Karte 13; см. также: Wiesinger, 1985, S. 197).

В самое последнее время В. В. Седов со ссылкой на собранный нами материал «русской» (т. е. производной от этникона «русь») топонимии в восточнобаварском Подунавье (см. подробнее ниже) интерпретировал «ру- гов» «Раффельштеттенекого устава» как «антскую русь», попавшую на Дунай «в потоках аварской миграции» из Восточной Европы, и локализовал ее в районе реки Энса (Седов, 1995, с. 124—125 и рис. 45). К сожалению, и это предположение разбивается о текст источника — ведь «руги» в таком случае опять оказываются не пришельцами «из соседних (по отношению к

Восточной марке. — А. Н.) славянских земель», как полагает В. В. Седов, а обитателями самой Восточной марки, что прямо противоречит содержанию «Устава» (лишь кстати заметим, что топоним Rosdorf, название первой таможни в «Уставе», вопреки В. В. Седову, лингвистически нет оснований связывать с именем «русь»).

Перечисленные ошибки делают гипотезу об автохтонности «ругов» «Устава» совершенно неприемлемой. Сам Э. Цёлльнер странным образом не замечает роковой противоречивости собственной позиции, а его последо- ватели с облегчением ссылаются на авторитет, но не вникают ни в его аргументацию, ни даже в текст «Устава», и это удивительное обстоятель- ство заставляет подозревать, что главным в данном случае явилось не убеждение, вырастающее из анализа источников, а инстинктивное оттал- кивание от идентификации «руги» = русь, питающееся только одним — недоумением, почему в одном ряду с соседними баварам чехами упомянута именно русь при умолчании о более близких народах (Zoliner, 1952, S. Ill; аналогичная мысль не раз высказывалась и другими авторами). Но о каких именно более близких народах может идти речь? О венграх, только что появившихся в Подунавье и занимавшихся в то время, как известно, гра- бительскими набегами, а не международной торговлей? О мораванах? Но они упомянуты в «Уставе», как мы видели, в своем месте, поскольку им вовсе не было необходимости двигаться в Восточную марку окольным путем через Прагу. Для древнерусских же купцов этот маршрут, напротив, был вполне естествен. Да и во всех прочих отношениях «русская гипотеза» безупречно вписывается в источник.

Откуда могли прибывать в Восточную Баварию русские купцы? Логично думать, что именно из Праги, где они прямо засвидетельствованы очевидцем — еврейским путешественником из Испании Ибрагимом Ибн Якубом в 965/6 г. (Куник — Розен, 1878, с. 49; Ibr. Ja’k., p. 49, 146). Если купцы из Руси добирались до Праги при Святославе (убит в 972 г.), когда хорватско-лендзянские земли временно выпали из сферы влияния Киева и оказались под властью Праги, то почему они не могли делать этого полувеком раньше, когда хорваты были так или иначе под рукой киевского князя (см. выше)? Во всяком случае, Прага как политический и, надо думать, торговый центр в то время уже существовала (Trestik, 1983, s. 7— 37; idem, 1995, S. 229—240) и до нее было не дальше, чем до Константи- нополя, куда русские купеческие караваны тогда ходили регулярно. Если так, то понятно, почему русские купцы выступают в «Раффельштеттенском уставе» в компании с чешскими, а также почему они предпочитают торго- вать «у роталариев или реодариев».

Возможность добираться до бассейна реки Родль и Ридмарха с севера, через Чешский лес, обеспечивалась наличием достаточно удобных комму- никаций между Чехией и долиной Дуная, существовавших еще в эпоху освоения славянами этих земель; инфильтрация славян в область современ- ного Мюльфиртеля (Miihlviertel) на севере Австрии происходила в том числе и из дулебских земель на юге Чехии, в верховьях Влтавы, а не только из области карантанских славян из-за Дуная или с востока, вдоль дунайского берега (Reitinger, 1977, S. 65—67; Седов, 1995, с. 304—308), что находит подтверждение и в лингвистических данных (Kronsteiner, 1976, S. 25—27). Действовали эти коммуникации и в римское время (Jandaurek, 1951, S. 197— 198; Pfeffer, 1953, S. 515, 579 et passim; Noll, 1958, S. 110; Ruprechtsberger, 1980, S. 27 и Anm. 148; Mayrhofer, 1985, S. 11, Anm. 3; S. 19). В средние века такие «перпендикулярные» Дунаю пути на север с XII—XIII вв. зафикси- рованы документально. Существующая и по настоящий день дорога от Линца, торгового центра и «законного рынка» «роталариев и реодариев», на город Цветль и далее к верховьям Влтавы (так называемая Saumstrasse, или Saumweg) упоминается в актовых материалах в 1198 и 1212 гг., причем в обоих случаях характеризуется как «древняя» («quaedam antiqua via Sawm- straze vulgariter apellata», «antiqua via, que Saumwech dicitur»: UBoE, 2, N 316, 375; Pfeffer, 1960, S. 197—242). Современная дорога от Линца на Ческе- Будеёвице по долине реки Айст, т. е. по территории исторических «рео- дариев», засвидетельствована в актовых материалах не позднее XIII в. под названием «лесная дорога» («strata silvestris» или Schefwech: Pass. Urb., 1, S. 262—263, Anm. 1923); именно ею двигался в 1106 г. император Генрих IV (1056—1106), который из Восточной марки («australis plaga») шел в Чехию «дорогой, ведущей к Нетолице (крепость к северо-западу от современного Ческе-Будеёвице. — А Н.)» («via, qua itur ad Netolic»: Cosm. Ill, 18, p. 182). Указывалось также и на наличие древнего более западного пути, ориенти- рованного по реке Гросе-Мюль, по западной границе области «реодариев» (Wagner А., 1962, S. 33, 35). Были и еще более западные пути — например, известная «Золотая тропа» («der Goldene Steig») из Пассау на Прагу (Praxl, 1959, S. 112—123; Pauli, 1974, S. 133 ff.; ср. также дарственную короля Генриха II [1002—1024] от 1010 г. одному из пассауских монастырей на часть таможенных сборов в Пассау «со всем ... чешским мытом» — «... cum toto ... Boemensi theloneo»: DD Heinr. II, N 214). He стоит преувеличивать неразвитость средневековых коммуникаций; это предубеждение нередко ведет к прямым ошибкам, вроде утверждений, будто в X в. Чешский лес пересекала единственная дорога— из Регенсбурга на Прагу (Fried, 1995, S. 14). Характерно, что даже при столь эпизодических свидетельствах именно в данном пункте «русская гипотеза» находит себе красноречивое подтверждение — на этот раз в данных топонимии.

Оказывается, что один из левых притоков Гросе-Мюль, берущий на- чало еще на чешской территории, в средневековье носил название «Русская Мюль» — Rflzische MucheL В источниках оно встречается неоднократно по крайней мере с первой трети XII в. (Schiffmann, 2, S. 190—191, с рядом неточностей; Назаренко, 1984а, с. 108—110, здесь для № 5с надо иметь в виду последнее издание земельного кадастра пассауской церкви, ок. 1200 г.: Pass. Urb., 2, S. 84), хотя возникло оно, разумеется, много раньше. Показа- тельна последующая история гидронима: несколько позже на месте «Рус- ской Мюль» застаем «Чешскую». Речь не идет о переименовании, потому что одно из еще более поздних названий реки — Rauschemiihl («Шумная Мюль») — является очевидной народной этимологией с.-в.-н. Rxizische Ми- chel. Следовательно, в свое время река носила два конкурировавших назва- ния: «Русской» и «Чешской» — прямая гидронимическая иллюстрация гла- вы VI «Раффельштеттенского устава» о «ругах или богемах», как нельзя лучше подтверждающая показание «Устава» о том, что русские и чешские купцы приходили в Восточную Баварию одним и тем же путем и именно в этих местах. Географически положение «Русской»/ «Чешской Мюль» в этом отношении оптимально: в своем верхнем течении она максимально близко подходит к Влтаве и была, видимо, связана с последней волоком. Спускаясь по ней (или вдоль нее), а затем по Гросе-Мюль, купцы выходили к Дунаю неподалеку от Ашаха, т. е. близ одной из таможен Траунгау.

Давно замечено, что товары, которыми, согласно «Раффельштеттен- скому уставу», торгуют «славяне от ругов или богемов»: воск, рабы и ло- шади, — хорошо соответствуют традиционным статьям древнерусского экс- порта, неоднократно упоминаемым в «Повести временных лет». По заклю- чении договора с греками в 944 г. киевский князь Игорь отпустил визан- тийских послов, одарив их «скорое (др.-русск. скора «шкура, мех») и ча- лядью и воском» (ПСРЛ, 1, стб. 54; 2, стб. 42); княгиня Ольга обещала византийскому императору Константину VII (945—959) дары — «челядь, воск и съкру» (там же, 1, стб. 62; 2, стб. 51); Святослав Игоревич говорил, что к нему в Переяславец Дунайский идут из Руси «скора и воск, мед и челядь» (там же, 1, стб. 67; 2, стб. 55); и т. д. Эти хрестоматийные данные подтверждаются и Ибрагимом Ибн Якубом, согласно которому из Праги вывозились рабы и меха (Куник — Розен, 1878, с. 49 и примеч. 2; Ibr. Ja’k., p. 49; впрочем, из текста трудно понять, в какой мере эти товары доставля- лись в Прагу древнерусскими купцами, а в какой были местного происхож- дения). Лошади были, очевидно, чешским товаром («сребро и комони», по только что приведенным словам Святослава, шли к нему из Чехии и Венг- рии). Обращает на себя внимание тот факт, что среди товаров «ругов» не названы меха («скора»); возможно, причина в том, что этот желанный на Западе товар не облагался таможенной пошлиной. Эти данные (помимо того, что они еще раз свидетельствуют в пользу тождества «ругов» «Ус- тава» и руси) позволяют не только наметить пути дальнейшего движения русских товаров из Восточной Баварии (рабы были предметом дальней транзитной торговли, и трансконтинентальная работорговля достаточно часто упоминается в раннесредневековых источниках), но и поставить во- прос о времени возникновения торговых контактов между Средним Подне- провьем и немецкими землями по Среднему Дунаю.

Напомним, что сведения на этот счет, собранные в работе В. Г. Ва- сильевского (1888, с. 121—150), относятся, если не считать «Раффель- штеттенского устава», к XI—XII вв. и во всяком случае не дают оснований для суждения о возможных связях баварских земель с Восточной Европой в

IX в., в эпоху, предшествовавшую созданию «Устава». Данные еврейских источников, не учитывавшиеся в своде В. Г. Васильевского, также не вносят ясности в вопрос, потому что сами не старше XI в. (Бруцкус, 1927, с. 3—И; Brutzkus, 1931, S. 97—110; idem, 1943, p. 31—41; Kupfer — Lewicki, 1956). Исключение составляет опубликованный менее двух десятилетий назад документ, происходящий из собрания Каирской генизы и представ- ляющий собой, видимо, письмо еврейской (или иудаизированной хазарской) общины в Киеве (Golb — Pritsak, 1982, р. З—71; Голб — Прицак, 1997, с. 17—98). О. Прицак относит письмо ко времени ок. 930 г., хотя есть основания датировать его более ранним временем: до 870/1 г. (Chekin, 1990, р. 384); однако, несмотря на такую древность, этот любопытный памятник мало что дает для нашей темы, поскольку, удостоверяя киевско-хазарские связи, он ничего не сообщает о связях Киева или хазар с Западом.

Еще меньше дают материалы археологии, так как, например, по ну- мизматическим находкам путь из Киева на Прагу и далее на Дунай, до- статочно хорошо отраженный письменными источниками, практически не прослеживается ни на одном этапе его существования (Jakob, 1887, S. 36; Флоровский, 1961, с. 72—73; Потин, 1968, с. 50—51; Zemlicka, 1995, s. 270; и др.). Можно указать на несколько кладов арабского серебра первой поло- вины X в. в пределах позднейшей Галицкой земли и Закарпатья (Кропот- кин, 1972, с. 197—202), но не ранее; наиболее древний из этих кладов (близ города Хуст Закарпатской области Украины) был зарыт, вероятно, ок. 902/3 г., т. е. одновременен «Раффелыитеттенскому уставу» (Kupfer — Lewicki, 1956, s. 81; Кропоткин, 1972, с. 200; Fomin — Kovacs, 1987). За- паднее, на территории Венгрии, Словакии, Моравии, Чехии и Австрии, эти клады находят себе продолжение практически только в виде находок еди- ничных куфических монет (Stepkova, 1957, s. 73—96; Кропоткин, 1972, с. 201—202; Slama, 1993, s. 1—3; Hahn W., 1991, S. 453—464). Разумеется, их можно так или иначе возводить к торговым отношениям с Восточной Европой, но и тогда нумизматические данные не дают оснований удревнять такие отношения за пределы рубежа IX—X вв.

Исследователи, насколько нам известно, пока не сумели дать удов- летворительного объяснения такому нумизматическому парадоксу — ведь на этих территориях не просто наличие, а и активное обращение серебряной монеты, в том числе и арабского дирхема, бесспорно засвидетельствовано письменными источниками: в баварском Подунавье — «Раффелыитет- тенским уставом» начала X в. (см. подробно в главе IV; напомним также, что с конца первой четверти IX в. в Регенсбурге чеканился каролингский денарий), в Праге — Ибрагимом Ибн Якубом в середине X в. Феномен имеет явно международный характер, и обширная зона почти полного отсутствия монетных кладов простирается далеко на восток, захватывая все земли южнее Припяти и западнее Днепра, а также территорию Хазарского каганата. Поэтому невозможно принять эпизодические попытки объяснить дело конкретными обстоятельствами в каждом отдельном случае: например, в Чехии — активной фискальной политикой пражских князей X в., которые якобы целенаправленно изымали монетное серебро из рынка в казну (Fiala, 1895, s. 12; Zemlicka, 1995, s. 270). Очевидно, надо искать какие-то более общие причины, хотя такой поиск затруднен тем, что нумизматическая археология еще не выработала достаточно обоснованных методик анализа топографического распределения и монетного состава кладов, ограничи- ваясь чаще всего прямолинейными суждениями типа «есть клады — есть денежное обращение» (ср. меткие замечания А. В. Фомина: 1988, с. 109— 113). Не будучи ни археологом, ни нумизматом, мы, разумеется, не можем браться за разрешение этой загадки и ограничимся здесь несколькими сугубо предварительными общими соображениями.

Наличие кладов указывает, понятно, на существование путей, по которым монета проникла к месту выпадения клада, но оно вовсе не говорит непременно об участии монеты в торговом обороте. Напротив, наиболее активная тезаурация должна была наблюдаться там, где деньги не на что было потратить. Об этом свидетельствуют и характерные на- блюдения археологов, что арабский дирхем достигал отдаленных мест- ностей Восточной Европы и оказывался в составе кладов на удивление быстро, в течение нескольких лет после чеканки (см., например: Колчин — Янин, 1982, с. 91—92; Фомин, 19826, с. 16—21; Goehrke, 1992, S. 122); ясно, что такая монета не участвовала в денежном обращении на местном рынке, само существование которого в столь раннее время делается в силу ска- занного проблематичным (о степени развитости или vice versa неразвитости денежного обращения в раннем средневековье, в отношении которой остается много неясного, см. в целом: Hatz, 1987, S. 86—112; Spufford, 1988). Равным образом и отсутствие кладов не может рассматриваться как достаточное основание для утверждения об отсутствии монетного обра- щения, а тем более — торговли (которая бывала, как известно, и без- монетной). Если деньги находились в основной своей массе в руках купцов, занимавшихся дальней торговлей, т. е. в обороте, не попадая к местному населению, то не следует ожидать и выпадения кладов, так как их зарывало, вероятно, главным образом именно местное население (Кирпичников, 1995, с. 47), мало участвовавшее в торговых операциях с крупными массами монеты (ср. характерные наблюдения над западнофризскими кладами: Havemick, 1954, S. 147). Естественно поэтому, что куфическими кладами IX—X вв. оказываются насыщены социально и экономически менее раз- витые регионы: в Восточной Европе — Верхнее Поволжье и земли от Верхнего Поднепровья до Прибалтики, в Центральной Европе — южное побережье Балтийского моря и срединные районы Великой Польши, тогда как более развитый юг (хазарское Нижнее Поволжье, Киевщина, Волынь, Краковская земля, Чехия, Среднее Подунавье) демонстрируют внешне па- радоксальное отсутствие монетных кладов. Вряд ли это можно объяснить с помощью слишком безыскусного предположения, что даже международная торговля в этих землях была преимущественно безмонетной, меновой (Noonan, 1982, p. 219—267 [применительно к Хазарии]; Haussig, 1987, S. 528—541, особенно 533—534 и Anm. 27; Goehrke, 1992, S. 128—129, 132; ср.: Назаренко, 19966, с. 169—172), во что поверить очень трудно.

Так или иначе, но начало X в., время создания «Раффельштеттенского устава», вырисовывается в качестве «стихийной» верхней хронологической границы торгового пути, который связывал Среднее Поднепровье со Средним Подунавьем. Между тем о международной, в том числе транзитной торговле (в частности, работорговле) на путях, бывших в X—XII вв. западным продолжением маршрута из Киева в Баварию, наука располагает вполне надежными данными уже для IX столетия.

Обстоятельства европейской международной работорговли IX—X вв. изучены относительно хорошо; достаточно указать на труды бельгийского медиевиста Ш. Верлиндена (Verlinden, 1—2; idem, 1970; idem, 1974b, p. 721—730; idem, 1979a, S. 153—173; idem, 1979b), в которых можно найти прочую библиографию. Известно, что главными перевалочными пунктами этой работорговли были Венеция, Арль и Кордовский халифат Омейядов, который, сверх того, сам был крупнейшим рынком сбыта европейских, в первую очередь славянских, рабов. Отсюда живой товар поступал в мусуль- манские страны Африки и Ближнего и Среднего Востока. Ведущую роль в международной работорговле играли еврейские купцы (Hahn В., 1911; Саго, 1920; Kellenbenz, 1964, S. 202—206; Verlinden, 1974а, р. 21—37; Geissler, 1976; о еврейских купцах-«раданитах» см. ниже), в том числе и на террито- рии славянской Европы (кроме указанных выше статей Ю. Д. Бруцкуса, см. материал, собранный в не лишенной ошибок работе: Widera, 1967, S. 341— 347), а Прага занимала в ней одно из заметных, если не ключевых, мест. Об этом, помимо «Раффельштеттенского устава», можно судить по упомяну- тому сообщению Ибрагима Ибн Якуба (Westberg, 1898, S. 53, 20—21, где подробно о разночтении «мука» / «рабы» в арабском тексте) и по житиям первых чешских святых: свв. Вячеслава (Вацлава) и его бабки Людмилы (события первой трети X в.), а также пражского епископа св. Адальберта- Войтеха, в 980-е гг. безуспешно боровшегося против работорговли в своем кафедральном городе, что и стало одной из причин его конфликта с кня- жеской властью (Leg. Christ., cap. 7, p. 68; Vita Adalb. I, cap. 12, p. 18; Vita Adalb. II, cap. 11, p. 12). Еврейские торговцы участвуют в перекупке рабов и согласно «Раффельштеттенскому уставу»; из текста можно заключить да- же, что именно рабы были главным товаром этих профессиональных торговцев, которых «Устав» лишает всяких привилегий, заставляя за все платить «справедливую пошлину» — во всяком случае, только рабы поиме- нованы expressis verbis (Telon. Raffel. IX, p. 252; Назаренко, 19936, с. 64, 67). Из Восточной Баварии рабы поступали через Австрийские Альпы в Вене- цию, а также через южнонемецкие земли — в долину Роны, затем в Арле грузились на корабли, отплывавшие в Испанию; ср. протесты против еврей- ской работорговли со стороны лионского архиепископа Агобарда (816— 840), который в своих посланиях неоднократно упоминает об Испании как пункте назначения транзитных рабов (MGH Ерр., 5, р. 183, 185; Verlinden, 1974а, р. 21—25). Оба пути функционировали уже в IX в.

На венецианский рынок основная масса рабов доставлялась, видимо, с восточного, славянского, побережья Адриатики (Hoffmann J., 1968, S. 165— 181). Тем не менее, значительная их часть происходила с территории Франкского государства, о чем прямо говорят договоры IX в. (840, 880 и 888 гг.) между Венецией и франкскими императорами, в которых вене- цианцы вынуждены брать на себя обязательство не продавать рабов из имперских земель (MGH LL Сарр., 2, N 233, 236, 238; Fanta, 1885, S. 51— 128; Rosch, 1982, S. З—7). Коль скоро эти обязательства фигурируют в трех последовательных документах, разделенных полувеком, то становится ясно, что франкским властям скорее всего не удавалось пресечь вывоз рабов на заграничный рынок; в X в. эта направление международной работорговли еврейских купцов, очевидно, утратило размах, так как в соответствующих документах эпохи Оттона I (936—973) тема работорговли более не затра- гивается (DD Ott. I, N 350; 967 г.). Так или иначе, договоры с Венецией IX в. должны были стимулировать приток сюда рабов-язычников с земель, соседних с Франкской державой. Не может быть сомнения в том, что очень большая часть рабов, поступавших на европейские рынки в IX в., была сла- вянского происхождения. Об этом недвусмысленно говорит само происхож- дение слова «раб» в западноевропейских языках: нем. Sklave, франц. en- clave < ср.-лат. sclavus «славянин», «раб» (Verlinden, 1943, р. 97—128). В Кордове уже при эмире ал-Хакаме (796—822) имелся пятитысячный кор- пус иноземных (вероятно, славянских: Verlinden, 1, р. 213) воинов-рабов (мамалик), а при халифе Абд-ар-Рахмане III (912—961), по данным трех пе- реписей, в столице Омейядов насчитывалось соответственно 3750, 6087 и 13 750 славянских невольников (Levi-Provengal, 1932, р. 30, 53). Эти-то славянские рабы, переправляемые в Испанию, и имелись в виду в 76-м по- становлении синода в Mo (Меаих) в 845 г. под «рабами-язычниками», кото- рых «христианские и еврейские купцы сего королевства (Западнофранк- ского. — А. Н.) ... везут через столько христианских племен и городов, что- бы вручить неверным — злейшим врагам нашим (т. е. франков. — А Н.)» («... mercatores huius regni, christiani sive iudei, qui mancipia pagana per tot populos et civitates fidelium transeuntes ad manus infidelium et saevissimorum hostium nostrorum perducunt»: MGH LL Capp., 2, N 293, p. 419). Следователь- но, главными поставщиками рабов на территории империи были области, пограничные со славянами, т. е. тот немецко-славянский лимес, который так отчетливо, от Атлантики (Бардовик) до Дуная, очерчен в «Диденхо- фенском капитулярии» 805 г. В этом документе среди торгово-админи- стративных центров связей со славянским хинтерландом названы и два юж- нонемецких на Дунае: Регенсбург и Jlopx («... ad Ragenisburg ... et ad La- uriacum»: Cap. Theod., cap. 7, p. 123), место которого в течение IX в. занял соседний Энс, одна из таможен «Раффельштеттенского устава».

В позднеримскую эпоху из Laureacum (Лорха) в глубь империи вели две дороги: на юг, в Аквилею, и на запад, в обход Альп с севера, в Галлию. Первая шла через Ovilia (современный Вельс), Gabromagi (современный Виндишгарстен), Matucacio (близ современного Альтхофена), Viruno (не- подалеку от нынешнего Клагенфурта) и далее на Филлах и Аквилею-Ве- нецию (Miller, 1916, Sp. 448—453, Kart. 114, 129, 132, 133). Так как при Ка- ролингах главные римские дороги пребывали еще в относительной исправ- ности (Luschin von Ebengreuth, 1897, S. 404; Vancsa, 1905, S. 66—67, 148, Anm. 1; Briihl, 1, S. 62 [литер.]; Stormer, 1966, S. 299—343; Szabo, 1984, S. 125—145), то существование торгового пути, по которому из восточ- нобаварского Подунавья в Венецию поступали в числе прочего и славян- ские рабы, в IX в. выглядит естественным. Оно ярко подтверждается, например, данными «Жития св. Наума» (старшее «Житие» создано в первой половине X в.), где описаны злоключения некоторых учеников славянского первоучителя св. Мефодия, которые своими политическими противниками в Моравии были проданы в рабство еврейским купцам. Те доставили их на продажу в Венецию: «... еретици овы мучише много, а другые продаше жидомь на цене, презвитеры и диакони. Ты же жидове поемше и ведоше к Беньтком, и ... продаху е по строению Б[о]жию ...»; здесь они по счастливой случайности оказались выкуплены одним византийским чиновником (Жит. Наума, с. 181; Dvornfk, 1926, р. 298—300; Тита, 1985, р. 67—77). Эту историю «Житие» относит ко времени императора Василия I (867—886). Ср. грамоту императора Оттона III (983—1002) от 991 г., которой он под- тверждает епископу Тревизо дарение середины X в. итальянским королем Беренгаром II (950—964) части городских пошлин «как с христиан, так и с иудеев, которые имеют обыкновение торговать здесь» («... tarn de Christianis quamque Iudeis qui ibidem negocia exercere studuerint»: DD Ott. Ill, N 69; ср.: ibid., N 225 от 996 г., а также DD Heinr. II, N 313 от 1014 г.). Не- безынтересна и довольно многочисленная топонимия, производная от этно- нима д.-в.-н. / с.-в.-я. jiide «еврей», на территории Баварской восточной марки, особенно в Каринтии, на пути в Северную Италию. Она засви- детельствована со второй половины XI — первой половины XII в. (Grun- wald, 1973, p. 101—108; Lohrmann, 1985, S. 120—121). Многих из этих по- селений в IX в,, возможно, еще не было, но тот факт, что они концентри- ровались вдоль дорог, ведших к Филлаху, откуда шел прямой путь на Пон- теббу по ту сторону Альп и далее на Венецию, со всей очевидностью го- ворит об их «торговом» происхождении (Popelka, 1935, S. 57 ff.; Klein, 1960, S. 65 ff.; попытки связать появление топонимов типа Judendorf в Каринтии с еврейскими погромами в рейнских городах в 90-е гг. XI в., сопровождав- шими первый крестовый поход, опровергнуты В. Нойманном, показавшим, что эти названия древнее рубежа XI—XII вв.: Neumann, 1962, S. 92—104).

Позднеримская дорога из Лорха на запад проходила через Ovilia-Вельс на Iuvavum-Зальцбург, откуда через современную Южную Баварию вела в Brigantium-Брегенц на восточном берегу Боденского озера (Miller, 1916,

Sp. 281—285, Kart. 86, 91); здесь она раздваивалась, так что в долину Роны можно было попасть и через Санкт-Галлен, и двигаясь вверх по Рейну, а затем на запад вдоль Цюрихского озера. Существование этого пути в раннее средневековье тоже подтверждается рядом данных VIII—IX вв.

Так, из весьма ранних запретительных мер относительно вывоза рабов за рубеж именно в Баварии и Швабии можно заключить, что как раз в этих южнонемецких землях работорговля принимала международные формы (Verlinden, 1974а, р. 28—29). Подобные запрещения содержатся, например, в решениях баварского синода от 772 г., т. е. принятых еще при герцоге Тас- сило III (748—788), до установления непосредственной власти франкских королей в Баварии («... да не осмеливается никто продавать рабов, соб- ственных ли, беглых ли, за рубеж его (герцога. — А. Н.) страны» — «... ut nullus a provincia sua mancipium limine venundare, vel proprium, vel fugitivum, presumpserit»: MGH LL Concil., 2/1, N 16, cap. 1, p. 99; ср. также «Херис- тальский капитулярий» 779 г.: MGH LL Сарр., 1, N 20, cap. 19, p. 51), и в «Алеманнской правде» («... да не продает никто рабов за рубеж страны, ни в [земли] язычников, ни христиан, разве что по приказу герцога»— «... ut mancipia foris provincia nemo vindatur [латынь памятника вполне варвар- ская. — А. Н.] пес in paganos, пес in christianos, nisi iussio ducis fuerit ...»: Lex Alam., cap. 37/1, p. 97). Вследствие этого разрешения на транзитную торговлю были предметом особых привилегий, и некоторые из них своим содержанием указывают на то, что предназначались для употребления на южнонемецких территориях. Привилегия, выданная до 825 г. императором Людовиком Благочестивым раввину Домату и его племяннику Самуилу (MGH LL Form., р. 309; о других аналогичных охранных грамотах Людовика I

еврейским торговцам см.: Inama-Stemegg, 1909, S. 589, Anm. 1), адресована среди прочих гастальдам и «клюзариям» (clusarii); поскольку в обязанности последних входила охрана горных проходов, а гастальды были сугубо юж- нонемецким и лонгобардским институтом, то ясно, что Домат и Самуил собирались торговать в том числе и в немецких предальпийских землях.

Каталог средневековых таможенных документов Ж. Депи содержит только один примерно современный «Раффелыитеттенскому уставу» (Des- py, 1976, р. 17—18) — фрагменты таможенных правил города Валенштадта (Ripa Vualahastad) в нынешней Восточной Швейцарии, располагавшегося на рассматриваемом пути; они сохранились в составе кадастра коронных зе- мель середины IX в., вероятно, связанного с подготовкой к разделу Франк- ской державы между сыновьями Людовика Благочестивого в Вердене в 843 г. (Clavadetscher, 1953, S. 1—70; Ganshof, 1956, S. 320—321; об этих фрагментах с точки зрения дипломатики см.: Johanek, 1982, S. 91 и Anm. 25). Характерно, что речь в них идет именно о работорговле: «С каждого прода- ваемого там раба [взимается пошлина в] два денария» («De unoquoque man- cipio, quod ibi venditur, denarii duo»: Blind. UB, S. 382—383). Отметим походя интересную деталь: за продажу раба, согласно «Раффелыитеттенскому ус- таву», взималась пошлина в одну сайгу, которая в данном случае равна пяти 4

— 1075 денариям (Назаренко, 1996а, с. 27: см. также главу IV); тем самым размер пошлины в Валенштадте оказывается в два с половиной раза ниже, чем в Восточной Баварии менее чем полувеком раньше, — возможно, одно из средств побудить купцов не продавать весь свой товар на восточной гра- нице, а доставлять его в глубь страны (Ш. Верлинден, напротив, считает эти пошлины практически равными, так как ошибочно приравнивает сайгу к трем денариям: Verlinden, 1979а, S. 157). Значение этого пути сравнительно с венецианским должно было возрасти после протекционистских мер пра- вительства дожей против своих еврейских конкурентов на Средизем- номорье в начале X в. (Aronius, 1902, N 44, 54, 74).

Итак, по данным IX в. отчетливо намечается западная часть (Кордо- ва — Южная Франция — Восточная Бавария) той трансъевропейской тор- говой магистрали от Пиренейского полуострова до Хазарии, которая в се- редине следующего, X, столетия была столь живо обрисована информанта- ми кордовского министра еврейского происхождения Хасдая Ибн Шафрута. Они сказали Хасдаю, искавшему способ переправить письма в Хазарию: «Дай нам твои письма, и мы доставим их царю Г-б-лим’ов (чехов. — А Я), а он ... пошлет твое письмо к израильтянам, живущим в стране Х-н-г-рин (Венгрии. — А Я). Точно так же [те] перешлют его в страну Рус и оттуда в [страну] Б-л-гар, пока не придет твое письмо ... в то место, куда ты поже- лаешь» (Коковцов, 1932, с. 65—66)6. Именно вовлеченность еврейских купцов в дальнюю международную торговлю делала их удобными исполни- телями подобных не совсем обычных дипломатических поручений: послом Карла Великого к халифу Харуну ар-Рашиду (786—809) оказался некто «Isaac Iudeus» (Ann. reg. Franc., a. 801, p. 76), а посол Оттона I в Кордову в 953 г., так же как и посол кордовского халифа к германскому королю двумя годами позднее, предпочли воспользоваться верденскими торговцами (оче- видно, евреями, хотя, судя по имени, крещеными) в качестве проводников («Virdunensis quidam gnarus partium Hispanarum»: Vita Ioh. Gorz., cap. 116, 117,130, p. 370, 375; Kopke — Dummler, 1876, S. 279).

Но можно ли в той же мере удревнить и восточный (восточнее Праги) отрезок этой магистрали?

В этой связи необходимо прежде всего обратить внимание на из- вестное свидетельство арабского географа IX в. Ибн Хордадбеха об одном из путей еврейских купцов-«раданитов», или «разанитов» (ар-Разанийа / ар- Ра(х)данийа: Велиханова, 1986, с. 38—41): «Что касается пути (радани- тов. — А. Я.) по суше, то они выходят из Испании или Франции и идут сушей к отдаленному Сусу (Марокко. — А Я.), отправляются к Танжеру, затем к Ифрикийе (Тунис. — А Я), затем к Египту, затем к Румле (в Па- лестине. — А Я), затем к Дамаску, затем к Куфе (на Евфрате близ Баг- дада. — А Я), затем к Багдаду, затем к Басре» и т. д. до Китая («Сина»); «иногда следуют позади Византии к областям славян, затем к Хамлиджу, городу хазар, затем в море Горгана (Каспийское. — А Я), затем к Балху (на севере Афганистана, древние Бактры. — А Я) и Маверранахру (меж- дуречье Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи. — А Я) ... затем к Сину» (перевод Т. М. Калининой: 1986, с. 72; см. также: Ибн Хорд., § 73г, с. 124; Lewicki, 1, s. 77). Использованные нами русские переводы Т. М. Калининой и Н. Ве- лихановой в одной существенной детали отличаются от польского перевода Т. Левицкого, в котором «ар-Румийа» источника понимается в обычном для Ибн Хордадбеха смысле — как «Италия», а не как «Византия». Трактовка Т. Левицкого ближе к картине, обрисованной нами выше (путь по северной кромке Альп), но для локализации «областей славян» это расхождение не- существенно и, не будучи арабистом, мы не входим в его обсуждение. Таким образом, по Ибн Хордадбеху, еврейские торговцы, «выходящие из Испании и Франции», которых он именует «раданитами» (Rabinowitz, 1948; Cahen, 1964, p. 499—506; Gil, 1974, p. 299—328; Ashtor, 1977, p. 245—275), «ино- гда» достигали центра халифата не через Северную Африку, а через вну- тренние области Европейского континента: «области славян» и Хазарию.

Существовала ли только одна редакция труда Ибн Хордадбеха 80-х гг. IX

в. или ей предшествовала еще другая, более ранняя, 40-х гг. (Булгаков, 1958, с. 127—136; Новосельцев, 1982, с. 121—122, 126; Калинина, 1986, с. 69; Велиханова, 1986, с. 17—28), относить ли текст о «раданитах» к ран- ней или поздней редакции (если их было две), все равно требуется опреде- ленная смелость, чтобы, исходя только из этого уникального и источнико- ведчески сложного (Велиханова, 1986, с. 38—42) свидетельства, настаивать на существовании трансъевропейского «широтного» торгового пути в IX сто- летии. Неудивительно, что предпринимаются попытки по-иному интерпре- тировать известие Ибн Хордадбеха о континентальном пути еврейских куп- цов. Так, Т. М. Калинина склоняется к отвергнутому в свое время М. де Гуе, издателем сочинения Ибн Хордадбеха, чтению Оксфордского списка «Ар- минийв» (вместо «ар-Румийа» Венского списка), считая, что чтение «по ту сторону (позади) Армении» лучше, чем традиционное «позади Византии (Рума)», согласуется с наблюдениями нумизматов о проникновении в пер- вый период распространения арабского дирхема в Восточной Европе (пер- вая треть IX в.) монет африканской чеканки в Хазарию именно через За- кавказье (Калинина, 1986, с. 72, примеч. 23; с. 79; она же, 1994, с. 216—217).

Вполне вероятно, что африканский дирхем попадал в Восточную Ев- ропу, действительно, через Закавказье (Фомин, 1982а, с. 12—13). И фраг- мент Ибн Хордадбеха о «раданитах», учитывая сбивчивость изложения, действительно, вполне возможно понимать так, как предлагает Т. М. Ка- линина. Ведь из текста, строго говоря, неясно, что следует считать от- правной точкой интересующего нас пути — Испанию и Южную Францию, которые автор называет исходным пунктом обрисованного перед этим пути «раданитов» по суше, или какой-нибудь из других пунктов того же пути; если верно последнее, то выходит, что географ рассматривал путь через Хазарию как северное ответвление от основного маршрута, ведшего через Ближний Восток в Китай. Мы не в состоянии оценить текстологические преимущества или недостатки предлагаемых рукописями чтений. Но коль скоро и Т. М. Калинина, предпочитая одно чтение другому, также опирается не на текстологические, а на чисто исторические аргументы, решимся возразить, что маршрут, предложенный исследовательницей, выглядит не слишком логично. Зачем еврейским торговцам, стремящимся в «Балх и Маверранахр», из Сирии двигаться далеко в обход вокруг Каспия, к тому же отнюдь не по пути заворачивая в какие-то «области славян»? И еще: с точки зрения наблюдателя, находившегося в центре халифата или в Табаристане, где жил Ибн Хордадбех, «по ту сторону Армении» значило бы западнее и севернее ее; и опять непонятно, почему купцы шли таким путем, вместо того чтобы воспользоваться нахоженной дорогой через Бердаа и Дербентский проход, прямо приводившей их в Хазарию? Думаем, что тра- диционное прочтение фрагмента Ибн Хордадбеха о «раданитах», пред- полагающее маршрут по внутренним областям Европы, остается по- прежнему более предпочтительным.

Немаловажно и то, что эти данные арабского географа IX в. можно вывести из изоляции, подкрепив их столь же древними материалами другого рода, топографически более определенными. Но сначала зададимся вопро- сом, через какие именно «области славян» проходили купцы-«раданиты»?

Сам Ибн Хордадбех, в силу свойственного восточным авторам об- общенного представления о славянах как насельниках севера Европы, выражается неотчетливо. Вместе с тем, из его слов можно заключить не только, что искомые «области славян» помещались между «Фиранджем» (государством франков) и Хазарией. Ясно также, что географ не мог подразумевать какие бы то ни было коммуникации по Балтике или вдоль ее южного, славянского, берега, хотя, как о том свидетельствуют клады арабского серебра, эти земли находились в контакте с Волжской Булгарией

и, вероятно, Хазарией по волго-балтийскому пути7. В самом деле, во-пер- вых, Ибн Хордадбех недвусмысленно оговаривается, что ведет речь о «пути по суше». Во-вторых, нет никаких оснований относить проникновение еврейских торговцев так далеко на север уже к IX в.; их преимущественным ареалом в то время была Южная Европа. Даже маршруты через сред- ненемецкие земли (например, Лион — Кобленц — Магдебург) возникли едва ли раньше первой половины — середины X в. в связи с упомянутой вы- ше торговой войной, объявленной своим еврейским конкурентам Венецией (Brutzkus, 1943, р. 33; Kellenbenz, 1964, S. 205; Verlinden, 1979а, S. 154—155; idem, 1979b, p. 11—12). Так, еврейские купцы в Майнце и Аугсбурге упо- минаются с начала X в., с середины — второй половины этого столетия — в Вормсе, Регенсбурге, Праге; с того же времени— в Магдебурге (в 965 г. «Iudei vel ibi manentes mercatores» передаются в юрисдикцию монастыря св. Маврикия: DD Ott. I, N 300; ср. подтверждение этого акта императором Оттоном II в 973 г., в котором речь идет о «negotiators vel Iudei ibi habi- tantes»: DD Ott. II, N 29). В подробном таможенном уставе Кобленца от июня 1104 г. еврейские торговцы и вовсе не названы, хотя о торговле раба- ми речь идет («С одного раба на продажу — 4 денария» — «De sclavo empti- cio 4 denarii»: Telon. Confl., p. 3—4; имеется в виду пошлина не за продажу, а провозная). Естественно поэтому думать, что дорога еврейских купцов по Ибн Хордадбеху совпадала с одним из намеченных выше маршрутов еврей- ской работорговли в Западной Европе IX в., а именно: из «областей славян» через Баварскую восточную марку и южнонемецкие земли в долину Роны (в Лион и Арль). Как проходила дорога «раданитов» в Восточной Европе, из сообщения Ибн Хордадбеха тоже неясно: так ли, как то описано веком позже у Хасдая Ибн Шафрута (через Волжскую Булгарию), или как-то иначе? В какой мере к этой дальней торговле IX в. была причастна средне- днепровская Русь?

Важное место среди новых данных, позволяющих возместить неопре- деленность сведений Ибн Хордадбеха, занимают историко-лингвистические материалы и сравнительные наблюдения над древнерусским и древнеба- варским денежно-весовым счетом.

Данные лингвистики складываются главным образом из фактов двоя- кого рода. Во-первых, формальный анализ многочисленных аллографов имени «русь» в немецких диалектах IX—XI вв. показывает, что древ- нейшими и исходными среди них являются южнонемецкие варианты типа д.-в.-н. Ruzari и *RCiz(e)o > с.-в.-н. Riuze /Reuze, возникновение которых, по чисто лингвистическим соображениям (наличию умлаута), нельзя относить ко времени позднее начала — первой половины IX в. (см. подробнее в гла- ве I). Во-вторых: обращение к исторической топонимии Баварской восточ- ной марки позволяет не только подтвердить и проиллюстрировать выводы, сделанные на основе анализа форм этнонима «русь» в верхненемецких го- ворах, одновременно несколько уточняя их хронологически, но и дать более дифференцированное представление о путях, которыми русские купцы по- падали в баварское Подунавье в IX—X вв. Ведь путь через Прагу, пред- полагаемый в начале X в. «Раффельштеттенским уставом», в более раннее время мог быть иным или не единственным.

Естественно было бы думать, что в эпоху расцвета Великоморавской державы во второй половине IX в. действовали маршруты, связывавшие

Верхнюю Вислу (о здешнем княжестве вислян, при моравском князе Свя- тополке [870—894], очевидно, в 70-е гг. IX столетия, попавшем в зависи- мость от Великоморавского государства, см.: Lowmiariski, 4, s. 445—472; Labuda, 1988b, s. 125—151) с Дунаем по Мораве и, возможно, через позд- нейшую Венгрию (Словакию), заглохшие на рубеже IX—X вв. из-за возник- шей в это время венгерской опасности. Действительно, в «Раффельштет- тенском уставе» уже ничего не говорится о каких-либо иностранных купцах, приходящих в Баварскую восточную марку по Дунаю с востока, хотя и упомянут «моравский рынок» («mercatus Marahorum»), куда следуют кораб- ли с баварской солью (о соледобыче в раннесредневековой Баварии, прежде всего в Reichenhall близ Зальцбурга см.: Koller, 1983, S. 127—142; Назарен- ко, 19936, с. 76, коммент. 21). Позднее положение дел было иным. Все три австрийских торгово-таможенных устава конца XII — первой трети XIII вв. (наиболее ранние документы такого рода после «Раффельштеттенского устава») упоминают древнерусских или торгующих с Русью купцов, и хотя в литературе принято говорить о торговом пути Регенсбург — Прага—Кра- ков — Киев, эти уставы предполагают совсем иной, более южный, мар- шрут: из Регенсбурга вниз по Дунаю в Венгрию, откуда через карпатские перевалы — на Перемышль (позднее — Галич) и Киев.

К 1191/2 г. относится грамота штирийского герцога Оттокара IV, подтверждающая мытные порядки на рынке в Энее (на Дунае, близ устья одноименной реки), как они были установлены его отцом штирийским маркграфом Оттокаром III. Одним из центральных положений этой гра- моты является обязанность всех торговцев, проезжающих Энс после Бла- говещения (25 марта), оставаться здесь для участия в ярмарке (так назы- ваемый Marktzwang), которая происходила ежегодно в течение почти двух недель со вторника накануне Вознесения до кануна Троицына дня. Ис- ключением были только «возы, направляющиеся на Русь или из Руси», которые по уплате обычной проездной пошлины в 16 денариев при переезде моста через реку Энс, «не могли быть задерживаемы» («... plaustrum [sic! надо «plaustra». — Л. Я.] in Ruziam vel de Ruzia tendentia XVI. denfarios] persolvant nec retineri debent»: Regensb. UB, N 43, S. 13). Из приведенного текста не видно, откуда именно шли на Русь эти «возы», хотя бесспорно, что перед нами, во всяком случае, не отрезок пути Регенсбург — Прага — Киев.

Больше ясности в другом документе, изданном спустя несколько ме- сяцев, в июле 1192 г., австрийским герцогом Леопольдом V (которому в том году была передана Штирия) о торговых и таможенных привилегиях ре- генсбургским купцам в Энее. Те из них, которые торгуют на Руси, обоз- начены здесь своеобразным термином Ruzarii (представляющим собой ла- тинизированную разновидность одной из древних верхненемецких форм этнонима «русь»: Назаренко, 1980, с. 48—50; он же, 1984а, с. 104—105; см. также главу I) и, хотя выделены в отдельную рубрику (§ 33), в отношении таможенных пошлин приравнены к прочим, торгующим привозным товаром (например, из Кёльна: § 28): «Ruzarii, когда бы ни шли, платят два

таланта (т. е. два фунта серебра. — Л. Я.) и по возвращении из Руси — полталанта; пусть заплатят двенадцать денариев, если пожелают куда- нибудь зайти (для торговли; эта последняя норма характеризует Ruzarii как купцов, по преимуществу транзитных: заворачивать со своим товаром на рынки Австрийского герцогства они могли, но здесь привилегии конча- лись — это облагалось обычной в таких случаях пошлиной — А. Я.)» («Ru- zarii quocumque tempore vadant, duo talenta solvant et in reditu de Ruzia dimi- dium talentum; duodecim denarios dabunt ubicumque velint intrare»: UB Babenb., 1, N 86, S. 118).

Итак, в данном случае регенсбургские купцы следуют на Русь не через Прагу (что, разумеется, не исключает существование в конце XII в. и та- кого пути), а через Австрийское герцогство, бывшую Баварскую восточную марку. Их дальнейший маршрут на Русь вырисовывается из торгового устава преемника Леопольда V, австрийского герцога Леопольда VI, пол- ностью опубликованного только в 1977 г.; документ не датирован и потому приходится ограничиваться расплывчатым «первая треть XIII в.», т. е. вре- менем правления Леопольда VI (1198—1230). Среди возов, минующих ры- нок в Энее, как и в грамоте Оттокара IV, упоминаются возы из Руси; если их владельцы хотят избежать обязанности участвовать в здешней ярмарке, то платят «... с повозки, которая называется ringwagen, везомой из Венгрии или из Руси, три таланта» («... de curru, qui dicitur ringwagen, qui ducitur de Vngaria vel de Ruchia [ошибка копииста, очевидно, вместо Ruczia или Ruthia утраченного оригинала. — А. Я.], tria talenta»: Knittler, 1977, S. 350).

Исчерпывающий исторический комментарий к этим трем грамотам — дело будущего; пока в них много неясного8. Но в данном случае для нас важно отметить, что если в «Раффельштеттенском уставе» древнерусские купцы выступали в компании с чешскими, то в уставе Леопольда VI возы из Руси, напротив, названы в «связке» с возами из Венгрии. Это, конечно, не случайно и означает, что те двигались вверх по Дунаю из Венгрии. Такое заключение отчасти подтверждается и венгерским актовым источником то ли 1198, то ли 1288 г.— привилегией короля Имре (1196—1204) или Ласло IV (1272—1290) архиепископскому капитулу и монастырю в Эстер- гоме (на Дунае, несколько выше современного Будапешта), в которой упо- минаются торговцы из Руси, привозящие свой товар на вьючных лошадях, а также продающие дорогие меха, за что платят полмарки пошлины («... mercator autem, de Ruscya veniens, unius equi, sive in Pest, sive Strigonii, sive alibi descendant, et similiter hii, qui pelles deferunt caras, solvunt dimidiam marcam»: CDH, 7, N 76, p. 143; MES, 2, N 215, p. 238—241).

Дорога, по которой двигались «русские» возы XII—XIII вв., известна издревле. В «Раффельштеттенском уставе» она фигурирует под названием «strata legitima» — «законная», а проще говоря, «большая дорога» (Telon. Raffel. V, p. 251; Назаренко, 19936, с. 63, 65, 80—81, коммент. 33), потому что только главные коммуникации были экстерриториальны по отношению к местным владельцам, представляя собой государственную (королевскую) собственность, отчего именовались также «публичными», или «королевски- ми дорогами» («strata publica», «via regia» или т. п.: DD Lud. II, N 90; DD Ka- rlom., N 16; DD Arn., N 125; и др.); власти должны были обеспечивать на них некий гарантированный уровень безопасности: так, согласно «Баварской правде», «странники» — peregrini находятся на такой дороге под защитой закона (Lex Baiw., cap. 4, 31, p. 335—336; Dopsch A., 2,1922, S. 241; Ganshof, 1966, p. 211). Эта дорога в средневековых источниках впервые упоминается, насколько нам известно, в 837 г. в дарственной восточнофранкского короля Людовика Немецкого (840—876) зальцбургскому монастырю св. Петра на земли «в Славянин ... близ реки Ибс (правый приток Дуная, к востоку от Энса. — А Я.)» («in Sclavinia ... iuxta Ipusa flumen»), к югу «от известной публичной дороги» («ilia publica strata»: DD Lud. II, N 25). Так же, как и описанные выше пути из Восточной Баварии в глубь Западной Европы, она совпадала, в общем, с позднеримской дорогой Boiodurum (Пассау) — Саг- nuntum (между Веной и Братиславой, близ современного города Petronell), проходившей вдоль южного, правого, берега Дуная и существовавшей по меньшей мере с эпохи маркоманнских войн (начало II в. н. э.) (Eckhart, 1977, S. 28—29; Miller, 1916, col. 419—420; Ertl, 1971, S. 52—58, Karte). И вот именно на этом пути, несколько восточнее энсской таможни «Раффель- штеттенского устава» , одна из грамот Людовика Немецкого от 16 июня 862/3 г. (документ сохранился в оригинале, но неопределенность датировки вызвана противоречием в указаниях на год правления Людовика и индикт:

факторе монастыря в столице Руси, называя его «челядином» (familiaris) (т. е. не- свободным) св. Эммерама.

Назаренко, 19936, с. 58, коммент. 14) локализует местечко под названием Ruzaramarcha (DD Lud. II, N 109; полное издание с русским переводом и комментарием: Назаренко, 19936, с. 52—58).

Лингвисты (а следовательно и историки) обошли вниманием этот замечательный топоним. Между тем удается показать, что он стоит в ряду древнейших упоминаний имени «русь» (Назаренко, 1980, с. 47—50; он же, 1984а, с. 104—105; он же, 19936, с. 55—57, коммент. 7; он же, 1994а, с. 50, примеч. 94; см. также главу I, где подробно анализируется лингвистиче- ская сторона дела). Первая часть этого композита представляет собой д.-в.-н. RUzari— один из вариантов этнонима «русь» в средневековых верх- ненемецких диалектах. Название построено по топонимической модели, весьма распространенной в древневерхненемецком языке: топоним + суф- фикс -ari (образовывавший названия жителей местности от названия самой местности) + marcha, формант, часто встречающийся в немецкой топонимии и обозначавший имевшую более или менее определенные границы тер- риторию сельской общины или ее центр (Benecke — Muller — Zarncke, 2/1, S. 64). Таким образом, Ruzaramarcha оказывается «Русской маркой».

Разумеется, подобное название вовсе не означает непременно, что это была местность с русским населением; достаточным основанием для возникновения топонима могла стать та или иная ее специфическая связь с русскими купцами. Какого рода была эта вероятная связь, подсказывает сама локализация «Русской марки». Вот в каком топонимическом ок- ружении упоминается она в указанной грамоте, подтверждающей земель- ные приобретения восточнобаварского монастыря в (Нидер-)Альтайхе ([Nieder-]Altaich), которые были сделаны им на территории Баварской восточной марки во времена Карла Великого, т. е., очевидно, в начале IX в.: «Так, к имению названного монастыря принадлежала некая местность под названием Скалькобах, а эта речка протекает на запад до Дагодеосмархи и оттуда на восток до Русарамархи, а также до места, которое зовется Цидаларибах в лесу [у] реки Энс, который простирается между Дунаем и [реками] Ибс и Урль на юг до самой вершины горы...» («Fuerunt namque in vestitura praedicti monasterii quaedam loca nomine Scalcobah, sicut ipse rivulus fluit in occidentalem partem usque in Dagodeosmarcha et inde in ori[en]talem plagam usque in Ruzaramarcha, atque in locum quem vocant Cidalaribah in saltu Enisae fluvii, qui coniacet inter Danubium et Ibisam atque Hurulam in meri- dianam partem usque in verticem montis...»).

Ни одно из приведенных здесь названий (кроме гидронимов «Энс», «Ибс» и «Урль», существующих и на современной карте) не имеет точной идентификации (Herzberg-Frankel, 1928, S. 92—93). В свое время Э. Фёрсте- манн, а вслед за ним и А. Бах отождествляли Ruzaramarcha с современным Rietz близ города Штайра (Steyr) в среднем течении Энса (Forstemann, 1863, S. 184; Bach, 2/1, S. 189—190, § 216, 1). И. Людвиковски искал Scalcobah на месте нынешнего Salaberg у города Хаг (Haag), несколько юго-восточнее устья Энса (Ludvikovsky, 1969, р. 62, not. 6). В компендиуме по нижнеавст- рийской исторической топонимии X. Вайгля название Scalcobah не учтено вообще, Dagodeosmarcha снабжено знаком вопроса, Ruzaramarcha помещена близ современного Нойштадля (Neustadl), на южном берегу Дуная, не- сколько выше устья Ибса, a Cidalaribah отождествляется с современным Zeitlbach близ Амштеттена (Amstetten), на левом берегу Ибса при впадении в него Урля (Weigl, 2, N D8a; 5, N R404; 7, N S9, Z28). Эти две последние локализации представляются наиболее убедительными. Из документа ясно, что речь идет о каком-то достаточно компактном земельном владении, ограниченном с запада населенным пунктом (и прилегающей к нему терри- торией) Dagodeosmarcha, а с востока — такой же территорией Ruzaramarcha и местностью Cidalaribah, лежащей уже в Энсском лесу (что согласуется с этимологией топонима: < д.-в.-н. zidalari «пчеловод, бортник»). Таким обра- зом, описываемая местность Scalcobah должна была располагаться где-то на освоенных землях либо близ западной или северо-западной кромки Энсско- го леса, т. е. скорее всего — на правом берегу Нижнего Энса (чему соот- ветствовали бы локализации И. Людвиковского и, в меньшей степени,

Э. Фёрстеманна — А. Баха), либо где-то на правом берегу Дуная в между- речье Энса и Урля, в южной своей части углубляясь в Энсский лес. Однако если внимательнее вникнуть в текст грамоты, то от первой из названных возможностей придется отказаться.

В самом деле, слова «... на юг до самой вершины горы», согласно принятой в издании П. Кера в DD Lud. II пунктуации (ей следует и наш перевод), относятся к описанию границ Энсского леса. Но такое прочтение нельзя признать удачным, так как Энсский лес «простирается ... на юг» не «до самой вершины» какой-то непонятной «горы», а до берегов Ибса и Урля, текущих здесь почти параллельно Дунаю. Поэтому в словах «на юг до самой вершины горы» следует видеть указание на южную границу владения Scalcobah, вполне уместное после того, как были очерчены его западная и восточная границы, и пунктуация П. Кера требует исправления: после «... atque Hurulam» должна стоять запятая. В таком случае получает ес- тественное объяснение и анонимная «гора»: владения Альтайхского монас- тыря от берега Дуная простирались вдоль течения речки Scalcobah между Dagodeosmarcha и Ruzaramarcha, доходя на юге до «вершины горы», т. е. до водораздела Дуная и Ибса в глубине Энсского леса, где восточным пре- делом им служила местность Cidalaribah.

И еще одно наблюдение в том же направлении. Слова «... который простирается между Дунаем и [реками] Ибс и Урль ...» выглядят как характеристика Энсского леса в целом: он действительно тянется сужаю- щимся клином между указанными реками от Энса на западе до устья Ибса на востоке. Но зачем при описании столь локальной территории, как Scalcobah, совсем некстати уточнять общую протяженность Энсского леса, не играющую в этом описании никакой роли? Ясно, что Ибс и его приток Урль упомянуты отнюдь не для указания на южную границу Энсского леса на всем его протяжении, а в более узком смысле — давая понять, что аль- тайхские владения располагались в той части леса, где Урль впадает в Ибс. Локализации, предложенные X. Вайглем, вполне соответствуют этим заключениям.

В свете сказанного обозначается еще одно обстоятельство, нема- ловажное для понимания сути дела: участок Дуная примерно от Нойштадля на востоке и окончания Энсского леса на западе был опасен для судоход- ства, так как здесь находилась так называемая «Грайнская быстрина» (der Greiner Strudel). Следовательно, прибывавшие кораблями по Дунаю товары в каких-то удобных местах выше и ниже Грайнской быстрины должны были перегружаться на возы, чтобы обойти опасное место посуху, по упомянутой «законной дороге» вдоль южного берега Дуная (независимо от проблемы локализации Ruzaramarcha аналогичная мысль уже высказывалась: Lampel, 1902, S. 24—25 и Anm. 1; Mitterauer, 1964, S. 347; Roller, 1995, S. 285). Ha западе местом такой перегрузки товаров служила таможня в Энее (На- заренко, 19936, с. 82—83, коммент. 37), а на востоке оно могло находиться в Ruzaramarcha или поблизости — во всяком случае, на такую мысль натал- кивает ее местоположение при восточной оконечности Грайнской быстри- ны. Тем самым мы получаем и ключ к разгадке названия «Русской марки»: присутствие купцов из далекой Руси было достаточно ярким признаком, способным закрепиться в названии местности. В этой связи нельзя не отметить одной красноречивой детали. В разбираемой грамоте Людовика Немецкого среди подтверждаемых королем владений Альтайха в Восточной марке, помимо Scalcobah, названо еще одно имение (villa) — «ad Biugin». В отличие от первого, оно достаточно уверенно отождествляется с нынешним Persenbeug близ устья Ибса (Kehr, 1934, р. 157; Ludvfkovsky, 1969, s. 63, not. 9; Weigl, 1, N B159), т. e. неподалеку от следующей за Энсом вниз по Дунаю таможни «Раффельштеттенского устава» Eperaesburch (Telon. Raffel. VII, p. 251; Назаренко, 19936, с. 64, 66, 96—97, коммент. 50). Естественно, что влиятельный и богатый монастырь стремился владельчески утвердить- ся поблизости от экономически важных пунктов (таможен, рынков и т. д.), к числу которых, по нашим наблюдениям, относилась и Ruzaramarcha.

Идя по следам наших изысканий, О. Прицак высказался и по поводу Ruzaramarcha из документа 862/3 г. (Pritsak, 1986, р. 50—51). Со свойствен- ной ему размашистостью гарвардский историк просто отождествил ее с «Русской маркой» из совсем другой эпохи и совсем другой области — с «marchia Ruthenorum», административной единицей Венгерского королев- ства, упоминаемой тремя веками позднее в «Житии зальцбургского архи- епископа Конрада» (Vita Chunr. Salisb., cap. 18, p. 74). Эту идею нельзя при- знать удачной. Мы далеки от того, чтобы считать предложенную нами в свое время локализацию «Русской марки» из «Жития Конрада» (в между- речье Дравы и Савы: Назаренко, 1978, с. 302—306) доказанной, хотя упо- требление применительно к этому району термина marchia в XII—XIII вв. удостоверено другими источниками (см. примеры: Gyorffy, 1959, S. 22—24). Но даже если допустить, что «marchia Ruthenorum» располагалась на австрийско-венгерском порубежье, то дистанция от венгерской границы в районе Братиславы до Энса, близ которого находилась Ruzaramarcha, все равно чрезвычайно велика.

Итак, во-первых, мы получили еще одно основание полагать, что носители имени «русь» были известны в Восточной Баварии не только в начале X в., но и много раньше — в середине IX в., а если учесть, что к моменту фиксации топонима актовым источником, он, понятно, некоторое время уже существовал, то и того раньше. Во-вторых, само местополо- жение Ruzaramarcha на торговом пути вдоль Дуная указывает на то, что эти носители имени «русь» были скорее всего купцами, как и «руги»-русь «Раффелыитеттенского устава». И, наконец, в-третьих, выясняется, что путь, которым русские купцы середины IX в. приходили в Баварскую восточную марку (с востока по Дунаю), был не таким (или по крайней мере не только таким), каким его приходится реконструировать по данным «Устава». По всей вероятности, вторжение венгров в Паннонию в конце IX в. заставило искать более северные и западные маршруты, в частнос- ти — через Прагу; не исключаем даже, что не в последнюю очередь именно этим объясняется активное развитие Праги в экономический и полити- ческий центр с рубежа IX—X вв.

Приведенные лингвистические соображения, уводящие нас далеко в глубь IX в., заставляют всерьез отнестись к утверждению составителей «Раффелыитеттенского устава», что они не создают новых норм, а лишь восстанавливают таможенный обычай, как он соблюдался при Людовике Немецком и Карлбмане, т. е. в середине — третьей четверти IX столетия, хотя, вообще говоря, к подобным заявлениям надо относиться cum grano salis как к стереотипным оборотам, обычно сопровождавшим юридические обоснования такого рода документов и связанным с типичным для средне- вековья представлением о древности как критерии правовой справедли- вости (Гуревич, 1972, с. 150—151); ср., например, «древние справедливые пошлины» в «Диденхофенском капитулярии» («antiqua et iusta telonea»: Capit. Theod., cap. 13, p. 125) или утверждение трирского архиепископа Бруно в уставе 1104 г. из Кобленца, что, создавая устав, он «тщательней- шим образом исследовал, какие пошлины взимались в этом месте по древним законам» («... quidve in eodem loco thelonei antiquo iure solveretur, diligentissime exquisivit»: Telon. Confl., p. 3).

Высказывая на основании грамоты Людовика Немецкого от 862/3 г. предположение, что в то время русские купцы могли приходить в Бавар- скую восточную марку с востока по Дунаю, мы тем самым еще не пред- решаем ответа на вопрос, каким путем они попадали на Дунай — через (позднейшие) венгерские земли, как то рисуют нам источники XII—XIII в., или, скажем, через Моравию, спускаясь по Мораве. Последний маршрут выглядит более вероятным, потому что торгово-административные цент- ры Моравского государства могли также представлять интерес для купцов из Руси. Даже в начале X в., т. е. уже после появления венгров в Цент- ральной Европе, моравские рынки, по свидетельству «Раффельштеттен- ского устава», продолжали сохранять привлекательность для немецких купцов. Сообщение с ними в то время происходило, вероятно, не по Мораве, а по сухопутной дороге, которая уходила на север от Дуная уже в районе Кремса (Csendes, 1969, S. 140—141, 176—177), тогда как торговые кон- такты с территориями, располагавшимися ниже Маутерна по Дунаю, судя по молчанию о них в «Уставе», уже были прерваны из-за венгерского нашест- вия (попытка редуцировать в этой связи масштабы венгерской опасности [Koller, 1995, S. 283—295, особенно 286—287], не выглядит убедительной). Не вдаемся здесь в полемику, развернувшуюся вокруг проблемы, где распо- лагались коренные, центральные области Великоморавской державы — Меу&\т\ Мора(31а Константина Багрянородного (Const. DAI, cap. 13.5, 38.58, 40.33, 1967, p. 64, 172, 176; 1989, с. 52, 160, 164), — инициатором которой стал И. Боба с экзотической гипотезой о якобы паннонском ядре Великой Моравии (Boba, 1971 и ряд более поздних работ; аналогично: Bowlus, 1987, S. 1—24; Eggers, 1996; ср. возражения: Dopsch Н., 1985—1986, S. 5—28; Седов, 1995, с. 297; и др.).

Моравский маршрут для середины — второй половины IX в. выглядит предпочтительнее еще и потому, что в распоряжении науки давно есть источник, который при внимательном к нему отношении позволяет гово- рить об особой роли Моравии на реконструируемом нами «пути из немец в хазары» в IX в. Мы имеем в виду так называемый «Баварский географ», подробно рассмотренный нами в главе II, где сформулирована гипотеза о связи между составленной в известном швабском монастыре Райхенау этногеографической запиской второй половины IX в. и пребыванием здесь в начале 870-х гг. славянского первоучителя св. Мефодия. Таким образом, «Баварский географ» мог бы служить своеобразной скрепой сведений о двух половинах «пути из немец в хазары»: западной (от Восточной Баварии по северным предгорьям Альп в долину Роны) и восточной, связывавшей восточнобаварское Подунавье через Моравию, Малую Польшу, Волынь, Киевщину с Хазарией. В самом деле, с одной стороны, он документирует особые контакты Райхенау, расположенного, как и соседний Брегенц, на западном участке «пути из немец в хазары», с немецкими юго-восточными землями и с пограничной им Моравией, а с другой — явно аккумулирует сведениям восточном продолжении этого пути, упоминая, кроме собственно мораван (Marharii), также вислян в будущей Краковской земле (Vuislane), их восточных соседей лендзян (Lendizi), бужан (Busani), затем уличей в южном Поднепровье (?) (Unlizi), русь (Ruzzi), венгров (еще на территории Леведии) (Ungare) и, наконец, хазар (Caziri) (Geogr. Bav., fol. № 149v.ll— 12; 150r.8, 2; 149v.20, 19, 17—18; 150r.7, 6, 8; Назаренко, 19936, с. 13—15, 21, коммент. 15; с. 46—47, коммент. 54; с. 31—34, коммент. 38; с. 25, ком- мент. 24; с. 24—25, коммент. 23; с. 26—28, коммент. 28; с. 41—42, ком- мент. 48; с. 40—41, коммент. 47). Всё это племена и народы, которые могут быть поставлены в связь с торговым путем из восточнобаварского Поду- навья в Среднее Поднепровье и далее в Хазарию, а также в известной ме- ре — с этнополитическим кругозором кирилло-мефодиевской миссии и от- части — территориальной экспансией Великоморавского государства вдоль этого пути, предварявшей аналогичные действия чешского князя Болесла- ва II (967—999) в середине — третьей четверти X в.

Говоря об архаичности связей Руси с чехо-моравским регионом, сле- дует уделить некоторое внимание также данным исторической лексико- логии, тем самым завершая обзор лингвистических свидетельств о «пути из немец в хазары». Эта благодарная тема еще не подвергалась система- тическому исследованию, но целый ряд достаточно ярких фактов можно привести уже сейчас.

Изучая лексику «Повести временных лет», А. С. Львов выделил в ней довольно представительный пласт, который, по его мнению, приходится квалифицировать как изустные заимствования в древнерусский из чехо-моравских диалектов. Наиболее значительным в рамках нашей темы выглядит др.-русск. платити, памятникам церковно-славянской письмен- ности болгарского извода, в сущности, не известное (Львов, 1975, с. 262— 264). Этимологически это слово восходит к слав. *роИъ «плат, платок», что объясняется употреблением в некоторых областях Славянщины кусков ма- терии в качестве средств платежа при торговых операциях (Posvar, 1962, s. 456—459). Одним из центров (вероятно, даже главным центром) произ- водства таких стандартных «платов», по сообщению Ибрагима Ибн Якуба, в середине X в. была Прага (Куник — Розен, 1878, с. 49; Ibr. Ja’k., p. 49, 146); ср. аналогичное сообщение Хельмольда (вторая половина XII в.) относи- тельно руян, славянских насельников острова Рюген: «У руян нет монеты, при покупке товаров они не имеют обычая [прибегать] к металлическим деньгам, но все, что ни пожелаешь купить на рынке, можно приобрести за льняное полотно. Золото и серебро, которое они, случается, добывают пу- тем грабежей, пленения людей или какими-либо еще способами, они или на- вешивают в виде украшений на своих жен, или складывают в сокровищницу [при храме] своего бога» («Рогго apud Ranos non habetur moneta, пес est in comparandis rebus nummorum consuetudo, sed quicquid in foro mercari volueris, panno lineo comparabis. Aurum et argentum, quod forte per rapinas et captiones hominum vel undecumque adepti sunt, aut uxorum suarum cultibus impendunt, aut in erarium dei sui conferunt»: Helm. I, 38, p. 77). Чехо-моравское проис- хождение др.-русск. платъ, платити (при отсутствии полногласных форм *полотъ, *полотити, за исключением полотъно, которое известно только в значении «ткань»: Срезневский, 2, стб. 1138) подтверждается тем, что и в лехитских языках это слово выступает в чешской огласовке: польск. / в.-луж. placic (не *plocic). Осторожное предположение А. С. Львова (1975, с. 264—265) об аналогичном происхождении др.-русск. мыто «пошлина» подкрепляется наблюдениями немецкого слависта Ю. Удольфа над гео- графическим распределением славянской топонимии, производной от этого термина: она оказывается свойственна южной Словении, Чехии, южной

Польше и Украине (ее очаг вокруг Москвы — позднейшего происхожде- ния) (Udolph, 1987, S. 596—598 и Abb. 6), т. е. именно территориям, распо- лагавшимся вдоль древнего «пути из немец в хазары». Общепризнанное среди лингвистов мнение о древневерхненемецком происхождении слав. *myto < д.-в.-н. muta (соврем, нем. Maut) «пошлина» (Фасмер, 3, с. 26, ст. «мыто»; ЭССЯ, 21, с. 81—82, ст. *myto I, где прочая литература) нуж- дается в некотором уточнении: в рамках древневерхненемецких диалектов лексема mdta была употребительна преимущественно в древнебаварском, причем эпицентром ее распространения являлся, как предполагают, ниж- неавстрийский регион (Schwarz, 1954, S. 37—38; Wiesinger, 1982, S. 345; idem, 1985, S. 194—195), что еще раз подчеркивает выявленную в ходе на- шего исследования ключевую роль восточнобаварского Подунавья в древ- нейших контактах с Русью.

Культурно-историческое значение приведенных фактов усугубляется чешско-восточнославянской «торговой» изолексой др.-русск. годоваблъ : чеш. hedwab «шелк» (польск. jedwab является заимствованием из чешско- го); отсутствие этого слова в южнославянских языках указывает на древность специфических контактов между населением Восточной Европы и чехо-моравского Подунавья, независимо от того, откуда эта лексема воспринята — из готского (гот. *gudwabi~) или из древневерхненемецкого (д.-в.-н. gotouuebi) (ЭССЯ, 7, с. 189—190, ст. *gbdovabjb; Schramm G., 1984а, S. 279—281, 289—292). О том же, вероятно, говорит и совпадение названия Дуная в восточнославянском именно с западнославянской формой гидронима: ср. др.-русск. Дунаи, чеш. Dunaj и т. д. в отличие от южносла- вянской— ст.-слав. Доуыдвъ, болг. Дунае и др. (Skok, 1928/1929, р. 721— 731; ЭССЯ, 5, с. 156—157, ст. *dunajb / *dunavb; Шрамм, 1997, с. 29—32).

Если предложенное нами толкование топонима Ruzaramarcha верно, то оно позволяет заключить, что среди прибывавших вверх по Дунаю в Ба- варскую восточную марку купцов древнерусские были наиболее приме- чательными, а, возможно, и наиболее многочисленными. Оценить интен- сивность русско-немецких этнокультурных контактов на востоке Баварии в IX в. позволяют данные, которые, как и «русская» топонимия, до самого последнего времени (Назаренко, 1996, с. 22—40) ускользали от внимания исследователей, хотя из совершенно иной области — истории денежно- весовых систем. Денежно-весовые единицы, которые используются в «Раффелыитеттенском таможенном уставе», никогда не были предметом специального изучения; между тем они вполне того заслуживают, так как образуемая ими структура является очень своеобразной. В деталях этот вопрос рассмотрен в главе IV, здесь же отметим только существенные для нашей темы выводы.

«Раффельштеттенский устав» удивительным образом не знает де- нария, принятого в качестве единственной (!) законной расчетной монетной единицы на всей территории Франкской державы еще с момента денежной реформы Карла Великого в конце VIII в. Место денария в «Уставе» занимает загадочный скот (scoti), в интерпретации которого в науке царит полный разнобой. Ясно лишь, что скот являлся специфически баварской и даже более того — восточнобаварской денежно-весовой единицей, так что костяк восточнобаварской денежно-весовой системы выглядел следующим образом: 1 тяжелый баварский солид = 20 скотам. Этот счет не имеет ана- логий в Европе — кроме одной: древнерусская денежно-весовая система также построена на счете двадцатками серебряных монет: 1 гривна = 20 ногатам. Но аналогия простирается не только на структуру счета, но и на абсолютную стоимость самих платежных единиц! Оказывается, что стоимость баварского солида (| части так называемого «Карлова фунта», в отличие от более дешевого франкского солида) была равна стоимости древнерусской гривны: обе единицы служили выражением в серебре стоимости стандартного золотого той эпохи — византийской номисмы, арабского динара. Все значение этого тождества станет понятно, если учесть, что происхождение древнебаварского счета на скоты объяснения не имеет, тогда как древнерусский счет на ногаты объясняется естественно: этот счет двадцатками был заимствован на Руси у арабов (1 золотой динар стоил 20 серебряных дирхемов), поскольку ходовой серебряной монетой в Восточной Европе с рубежа VIII—IX вв. был арабский дирхем, на Руси именовавшийся ногатой — термином, также заимствованным из арабского. В таком случае приходится думать, что этот специфический восточ- ноевропейско-арабский счет был занесен в баварское Подунавье в течение IX

в. именно древнерусскими купцами. Такое заключение подтверждается и самим названием scoti, которое ~ фракция золотого получила в древне- баварском: лингвистически оно необъяснимо на местной почве, но без труда выводится из др.-русск. скотъ, которое в значении «деньги» (известном, заметим, только древнерусскому языку) было восточнославянским продол- жением др.-сканд. *skattr «серебряная монета». Для того, чтобы древнерус- ский денежно-весовой счет оказался заимствован в Восточной Баварии по крайней мере к началу X в. (времени «Раффельштеттенского устава»), вытеснив даже денарий, который находился со скотом в не совсем удобном соотношении 1 скот = 1 j денария, активность древнерусских купцов здесь должна была, разумеется, быть весьма высокой, так же как и их значение для местного рынка.

Удивительное по яркости и наглядности свидетельство живости этно- культурных связей вдоль «пути из немец в хазары» и подвижности тор- говцев из Руси, присутствие которых нашло себе в первые годы X в. зако- нодательное оформление (пусть и различное по своей правовой сути) одно- временно на двух столь удаленных друг от друга флангах Восточной Евро- пы: на крайнем юге, в Константинополе, и на крайнем западе, в восточ- нобаварском Подунавье, своего рода восточных воротах в Западную Европу на трансконтинентальном торговом пути, описанном Ибн Хордадбехом.