Глава 7 Накануне Крещения: Ярополк Святославич и Оттон II (70-е годы X века)
Однако это кажущееся обилие лежит мертвым грузом для историка. Несмотря на то, что .перечисленные данные известны уже давно, прочно войдя не только в отечественную, но и международную историографию (сведения «Никоновской летописи» о римских послах к Ярополку вклю- чены, например, в такой сугубо критический свод как «Папские регесты» X.
Циммерманна: Bohmer, И/5, N 553), их источниковедческого анализа до сих пор проделано не было, а без этого, понятно, невозможно оценить и сте- пень их достоверности, ибо речь идет о памятниках, существенно удаленных от Восточной Европы 70—80-х гг. X в. либо хронологически, либо тер- риториально. Так, явные анахронизмы в описании деятельности Бруно у Адемара, а главное — сходство положения дел на Руси, как оно представ- лено Петром Дамиани, с ситуацией здесь не в 1008 г., когда Бруно дейст- вительно посетил Киев, а именно тридцатью годами ранее, при Ярополке Святославиче, давали повод некоторым историкам догадываться, что в данном случае с реальными данными о проповеди Бруно Кверфуртского пе- реплелись припоминания о безвестных латинских миссионерах на Руси вре- мен Ярополка (Пархоменко, 1913, с. 162). Впрочем, та же анахронистич- ность приводила других к заключению, что в обоих случаях — или по край- ней мере, у Адемара— мы имеем дело скорее всего с тенденциозным баснословием (Голубинский, 1/1, с. 221—222; Ediger, 1911, S. 87—88).Интересующий нас пространный отрывок из «Жития блаж. Ромуаль- да» уже переводился на русский язык Е. Е. Голубинским (Голубинский, 1/1, с. 216—218); дадим его здесь, тем не менее, в собственном уточненном переводе по последнему критическому изданию Дж. Табакко.
Вдохновленный мученической кончиной св. Адальберта-Войтеха Пражского, погибшего во время миссионерской поездки к пруссам, Бруно (которого автор называет его монашеским именем «Бонифаций») также проповедует язычникам (вероятно, имеется в виду пребывание Бруно у так называемых «черных венгров», о которых еще будет речь ниже), а затем отправляется на Русь: «Когда же досточтимый муж явился к королю Руси и принялся настойчиво и неотступно проповедовать, король, видя его в прос- той одежде ходящего босиком, подумал, что святой муж произносит такие [речи] не ради веры, а скорее чтобы собрать деньги. Поэтому он пообещал, что самым щедрым образом насытит его бедность всяческим богатством, если тот откажется от своего суесловия.
Тогда Бонифаций немедленно вернулся на постоялый двор, облекся в подобающее самое драгоценное епископское облачение и в таком виде снова предстал во дворце перед ко- ролем. Король, видя его украшенным столь дорогими одеждами, сказал: “Теперь мы знаем, что к лжеучению тебя понудили не нужда и бедность, а незнание истины. Если ты хочешь все же, чтобы твоим словам поверили, пусть воздвигнут на небольшом расстоянии друг от друга две высоких поленницы и подожгут их. А ты, когда они разгорятся так, что оба костра сольются в один, пройди посредине. Если огонь причинит тебе хоть какой- нибудь вред, то мы сожжем тебя на этом костре дотла. Если же — что не- вероятно — ты окажешься невредим, то все мы уверуем в твоего Бога безо всяких возражений”. Этот уговор пришелся по душе и Бонифацию, и всем присутствовавшим язычникам. Бонифаций, одевшись словно для торжест- венной литургии, сначала со святой водой и возженной кадильницей со всех сторон обошел костер, а затем шагнул в бушевавшее пламя и вышел со- вершенно невредимым, так что не видно было даже ни единого обгоревшего волоса. Тогда король и все прочие, бывшие свидетелями этого зрелища, толпою бросились к ногам блаженного мужа, со слезами прося прощения и горячо моля о крещении. Потом к крещению стало стекаться такое мно- жество язычников, что святой муж отправился к одному большому озеру и крестил народ в его обильных водах. Король же решил оставить коро- левство сыну, дабы не разлучаться с Бонифацием до конца своих дней. А брат короля, живший совместно с ним, не хотел уверовать и потому в отсутствие Бонифация был убит королем. Другой же брат, который жил уже отдельно от короля, как только к нему прибыл блаженный муж, не пожелал слушать его слов, но, пылая на него гневом за обращение брата, немедленно схватил его. Затем из опасения, как бы король не вырвал Бонифация из его рук, если он оставит его в живых, он приказал обез- главить [святого] на своих глазах и в присутствии немалой толпы. Однако тут же сам он ослеп и его со всеми бывшими там охватил такой столбняк, что никто не мог ни говорить, ни слышать, ни совершать какое-либо че- ловеческое действие, а все стояли, застыв неподвижно, будто каменные. Король, узнав об этом, был в большом горе и задумал убить не только брата, но и предать мечу всех свидетелей этого преступления. Но когда он явился туда и увидел тело мученика, все еще лежавшее на виду, а брата и остальных — стоявшими в оцепенении без чувств и без движения, он и все его люди сочли за благо сначала помолиться за них — не вернет ли ми- лосердный Господь им утраченные чувства; а потом, если согласятся уве- ровать, то вина простится им и они останутся жить, если же нет, то все погибнут от мстительных мечей. После долгой молитвы как самого короля, так и прочих христиан, к оцепеневшим не только вернулись прежние чувст- ва, но, сверх того, выросла также решимость снискать истинное спасение. Они немедленно со слезами просили прощения за свое преступление, с ве- ликим ликованием приняли таинство крещения, а над телом блаженнейшего мученика воздвигли церковь» (Vita Romual., cap. 27, p. 57—60)20. Убеждение, что Бруно-Бонифаций был крестителем Руси, у Петра Дамиани позаимст- вовал итальянский хронист начала XII в. Лев Марсикан, автор истории монастыря Монте Кассино. Повествуя о посещении ок. 998 г. монастыря германским императором Оттоном III (983—1002), хронист упоминает в свите Оттона «мужа Божия Ромуальда вместе с блаженным Бонифацием, кровным родственником императора, который некоторое время спустя соделался мучеником Христовым на Руси» (Leo Marsic. II, 18, p. 640—641: «Ео etiam tempore vir Dei Romualdus una cum beato Bonifacio imperatoris consanguineo qui paulopost apud Russiam Christi martyr effectus est, et cum aliis pluribus Teutonicis de praedicti imperatoris exercitu, ad hoc beati Benedicti monasterium orationis gratia venit»).Как видим, картина, изображенная Петром Дамиани (три брата-князя, из которых один живет поблизости от старшего брата-«короля», а другой — далеко, оба находятся в конфликте со старшим, первый из них гибнет от руки «короля» и т. п.) в самом деле живо напоминает взаимоотношения между тремя Святославичами, как они изображены в «Повести временных лет»: старший Ярополк княжит в Киеве, его брат Олег — поблизости у древлян, другой же брат Владимир — в далеком Новгороде; затем Олег гибнет в схватке с Ярополком, после чего разгорается борьба между Яро- полком и Владимиром (ПСРЛ, 1, стб.
74—75; 2, стб. 62—63). О некоторых других чертах сходства, выявление которых потребует агиографических сопоставлений, скажем ниже в своем месте.Говоря о миссионерском рвении императора Оттона III, Адемар в первоначальной редакции своей «Хроники» в главе III, 37 замечает только, что он «по воле Божией сподобился обратить к вере Христовой народы Венгрии вместе с их королем» («... Dei voluntate populos Hungariae una cum rege eorum ad fidem Christi convertere meruit»). В последней редакции к этому месту дан пространный экскурс: «У него были два досточтимейших епис- копа: святой Адальберт, архиепископ города Праги, что в области Богемия, а также святой Бруно, епископ города Аугсбурга, что в области Бавария, кровный родственник названного императора. Святой Адальберт был малого роста, а святой Бруно — велик телом». Император отправляет Адальберта проповедовать славянам «в городе Праге ... в области Польша». «Следуя его примеру, Бруно просил императора приказать, чтобы вместо него на кафедру назначили [другого] епископа, которого он выбрал, по имени Удальрик. После того как это было исполнено, сам он смиренно удалился в область Венгрию, которая зовется Белой Венгрией в отличие от другой — Венгрии Черной, потому что ее народ смуглого цвета наподобие эфиопов». Адальберт обращает к вере четыре области: Польшу, Славянию (Sclavania), Варедонию (?) (Waredonia) и Краковию (Cracovia). Затем он от- правляется в «область печенегов» («provintia Pincenatorum»), где и погибает. Польский князь («король Славянин») Болеслав I (Botasclavus) (992—1025) выкупает мощи Адальберта и строит в честь него монастырь. «Святой же Бруно обратил к вере область Венгрию [и]21 другую, которая зовется Русью. Он крестил короля Венгрии по имени Геза, которого в крещении, пере- менив имя, назвал Стефаном и которого император Оттон восприял от купели на рождество первомученика Стефана и позволил ему свободно владеть его королевством, разрешив ему везде носить священное копие, как то в обычае у самого императора, и уступив ему для [этого] его собствен- ного копия частицы от гвоздей [Креста] Христова и от копия святого Маврикия.
Упомянутый король велел святому Бруно окрестить также и своего сына, дав ему имя, подобно своему — Стефан. И этому его сыну Сте- фану император отдал в жены сестру Генриха, впоследствии императора (Генриха II [1002—1024]. — А. Я). Но когда святой Бруно отправился к печенегам и принялся проповедовать там Христа, то пострадал от них, как раньше пострадал святой Адальберт. Горя дьявольской свирепостью, пече- неги вытащили у него все внутренности через маленькое отверстие в боку, соделав [из него] отважнейшего мученика Божия. Его тело за большую цену было выкуплено народом Руси, где построили монастырь в его честь, который просиял многими чудесами. Спустя некоторое время на Русь при- был один греческий епископ и обратил ту половину страны22, которая еще оставалась предана идолам, и заставил их принять греческий обычай раще- ния бороды и прочее. Удальрик же, преемник святого Бруно, отойдя к Гос- поду, сподобился просиять большими чудесами. Поэтому преемник его епи- скоп, также Бруно, брат императора Генриха, построил в его честь монас- тырь за стенами города Аугсбурга» (Adem. III, 37, р. 152—153, not. f)23.Здесь, как и у Петра Дамиани, деятельность Бруно Кверфуртского на Руси и у печенегов по какой-то причине совершенно неосновательно от- несена к периоду до крещения Руси, хотя никакой текстуальной или даже только сюжетной близости между этими современными друг другу рас- сказами нет.
Если к приведенным сведениям прибавить еще соблазнительное ут- верждение так назьюаемой «Иоакимовской летописи», известной только по пересказу В. Н. Татищева (1, с. 111—112), будто киевляне предались Вла- димиру, потому что не любили Ярополка, «зане христианом даде волю ве- лику», потому что «бе муж кроткий и милостивый ко всем, люб ляше Хри- стианы и асче сам не крестися народа ради, но никому же претяше», то станет понятным, почему представление о симпатиях Ярополка Святослави- ча к христианству, причем обычно именно в западном его варианте, доволь- но распространено в историографии (Макарий [Булгаков], 1868, с. 269— 270; он же, 1994, с. 223; Пархоменко, 1913, с. 158—170; Приселков, 1913, с. 21—24; Laehr, 1930, S. 143, Anm. 14; Vlasto, 1970, p. 253—254; Labunka, 1990, p. 177—181; и мн. др.), а образ этого киевского князя порой гипербо- лизировался до фантастических масштабов «католического государя Руси» (Т. Б., 1928, с. 74—90; Заїкин, 1928, с. 1—32,377—402).
Попытаемся хотя бы в самых общих чертах дать источниковедческую оценку перечисленных свидетельств.
«Иоакимовскую летопись» нельзя отнести к числу хорошо изученных памятников, но уже первые ее исследователи отделяли ту часть текста, ко- торая со всей определенностью имеет позднее происхождение и содержит много общего с другими источниками XVII—XVIII вв., от сведений о Руси X в., которые могли восходить к какому-то более древнему корню, незави- симо от того, связывать их или нет с фигурой первого новгородского епис- копа Иоакима Корсунянина (ум. в 1030 г.). В последнее время В. JI. Яниным была сделана даже попытка верифицировать некоторые детали рассказа «Иоакимовской летописи» о крещении новгородцев на основе археоло- гических материалов (Янин, 1984а, с. 40—56). Как станет видно из после- дующего, сведения этой летописи о христианских симпатиях Ярополка Свя- тославича также выглядят достаточно правдоподобно. Но все же во всякой аргументации, претендующей на основательность, их благоразумнее оста- вить в стороне, тем более что к нашей теме они имеют лишь косвенное отношение.
Чрезвычайно сложен вопрос, откуда происходит информация о кре- щении Руси Бруно Кверфуртским у Петра Дамиани и Адемара. Биография Бруно довольно хорошо известна, не исключая и пребывания его при дворе Владимира Святославича в 1008 г., и миссионерства среди печенегов, о чем мы знаем со слов самого миссийного архиепископа из его послания к германскому королю Генриху II, написанного в том же 1008 г. по горячим следам событий (Epist. Brun., p. 97—100; оба полных русских перевода про- шлого века— Гильфердинг, 1856, с. 1—34; Оглоблин, 1873, с. 1—15 — во многом устарели, в том числе и потому, что были выполнены по не вполне исправной копии с единственной сохранившейся рукописи латинского ори- гинала — так называемого Кассельского списка; перевод фрагмента, ка- сающегося пребывания Бруно на Руси и у печенегов см.: Свердлов, 1, с. 49—51; Назаренко, 1999, с. 314—315). Поэтому достоверные сведения у Петра и Адемара легко отделить от ошибочных. Проблема, однако, состоит в том, чтобы оценить природу этих последних: что именно перед нами — плод недоразумения (и тогда в чем его причина) или тенденциозный вымысел (и тогда в чем его мотив)? В этой связи важно прежде всего уточнить время создания обоих памятников.
Петр Дамиани, известный деятель западной церкви и плодовитый писатель, епископ города Остии близ Рима и кардинал, скончался в 1072 г. Но «Житие блаж. Ромуальда» было одним из первых его сочинений, на- писанным, по свидетельству самого автора, три года спустя после смерти Ромуальда, который, как можно установить, умер между 1023 и 1027 гг., вероятно, ближе к последней дате (Dressier, 1954, S. 238; Tabacco, 1957, p. LIII—LIV; idem, 1995, Sp. 1020). Следовательно, «Житие» создано после 1026, но не позднее 1030 г. (по другим оценкам — ок. 1041/2 г.: Fornasari, 1993, Sp. 1970), так что мы имеем дело с источником, не только весьма заинтересованным в своем предмете (Бруно-Бонифаций был одним из наиболее прославленных и близких учеников Ромуальда), но и не слишком удаленным от него хронологически. Последнее относится и к экскурсу в «Хронике» Адемара Шабаннского. Он содержится только в так называемой редакции С «Хроники» и до сравнительно недавнего времени, следуя ав- торитету Г. Вайца, его было принято считать добавлением XII в., интерпо- лированным в хронику после 1159 г. — даты создания «Деяний епископов ангулемских» («Gesta episcoporum Engolismensium»), в которых исследо- ватель усматривал один из источников редакции С (Waitz, 1841, р. 110; Chavanon, 1897, p. XX—XXII); иногда же его относили даже к XIV в. (Edi- ger, 1911, S. 8 со ссылкой на X. Г. Фойгта). Но текстологическое изучение К. Вернером редакции С в связи с «Деяниями епископов ангулемских» показало, что речь должна идти о последней прижизненной переработке «Хроники» самим Адемаром (Werner, 1963, S. 287—326), т. е. о памятнике начала 1030-х гг., хотя в литературе и продолжает бытовать устаревшая точка зрения Г. Вайца (Wattenbach — Holtzmann, 1, S. 310—311; Пашу- то, 1968, с. 326, примеч. 11; Рорре, 1982а, S. 309; Поппэ, 1996, с. 495; Наза- ренко, 1987а, с. 63; свой недосмотр в этом отношении мы уже имели случай исправить: Назаренко, 1994а, с. 122, примеч. 28).
Столь ранние датировки обоих источников заставляют с осторож- ностью отнестись к попыткам радикально решить вопрос, дезавуируя све- дения Петра и Адемара о русской миссии Бруно-Бонифация как безна- дежную путаницу или преднамеренные измышления с целью «восхитить нас у греков» (Голубинский, 1/1, с. 215). Характер анахронизмов также не дает достаточных оснований для столь резко скептического заключения.
Начнем с того, что само их количество преувеличено. Трудно сказать, почему Адемар считает Бруно Кверфуртского епископом аугсбургским; возможно, причиной здесь — некоторое сходство с биографией настоящего аугсбургского епископа Бруно, ровесника Бруно-Бонифация, с которым Бруно Аугсбургский встречался, в свою очередь, неоднократно пребывая в Венгрии, так как был шурином венгерского короля Иштвана (Стефана) I (997—1038). Об этой встрече упоминает сам Бруно Кверфуртский (Epist. Brun., p. 97); она состоялась либо летом, либо в ноябре — декабре 1007 г. и связана, как полагают, с желанием Генриха II привлечь венгерского короля к начавшейся в 1007 г. новой войне Германии против Польши Болеслава I (Giesebrecht, 2, S. 104; Zakrzewski, 1925, s. 241—242; Karwasinska, 1973, s. 97, przyp. 3). Вместе с тем прочно закрепившееся в науке (Uhlirz М., 1954, S. 503—510; Meysztowicz, 1958, s. 446; Angenendt, 1984, S. 308; и др.) убеж- дение, будто Адемар смешивает двух Бруно, неверно. О Бруно Аугсбург- ском хронист упоминает в своем месте, правильно именуя его братом гер- манского короля Генриха II и основателем монастыря св. Афры и Ульриха, «также (выделено нами. — А. Н.) Бруно», т. е. отличая его от Бруно Квер- фуртского. Незачем видеть недоразумение и в согласном свидетельстве Адемара и Петра Дамиани о кровном родстве между Бруно Кверфуртским и императором Оттоном III (Vita Romual., p. 56: «regis fuerat consanguine- us»), ища его источник опять-таки в контаминации Бруно-Бонифация с Бруно Аугсбургским или другим Бруно, ставшим папой под именем Гри- гория V (996—999), сыном каринтийского герцога Оттона, двоюродного брата Оттона III (Voigt, 1907, S. 196, Anm. 18; Meysztowicz, 1958, s. 446). Возможные генеалогические реконструкции этого родства уже предлага- лись в литературе (Borawska, 1979, s. 945).
Некоторые ошибки Адемара вполне объяснимы и простительны для хрониста, писавшего в далеком Ангулеме на юго-западе Франции о собы- тиях на другом конце Европы. Да, он заблуждался, полагая, что Адальберт Пражский и Бруно Кверфуртский погибли во время миссии к печенегам. Но в данном случае мы имеем дело не с фантазией, а с искажением реаль- ной информации, не вполне понятой автором. Бруно, как известно, действи- тельно пять месяцев провел в качестве миссионера в печенежской степи (Epist. Brun., p. 99—100); в то же время Адемар знал, что оба мученика при- няли смерть от рук одного и того же народа (пруссов) — поэтому-то он и приурочил к Печенегии гибель Адальберта. Аутентичность источника све- дений Адемара подчеркивается самим употреблением этнонима Pincenati «печенеги», чрезвычайно редкого в западноверопейской средневековой письменности. До Адемара он засвидетельствован здесь, насколько мы мо- жем судить, лишь однажды — в «Хронике» начала X в. эльзасца Регинона
Прюмского в рассказе о вытеснении венгров печенегами из причерномор- ских степей (Regin., а. 889, р. 132; Назаренко, 19936, с. 105, 107: Pecinaci): сам же Бруно в послании к королю Генриху II употребляет приближенную к древнерусской форму Pezenegi, равно как и писавший десятью годами позже Титмар Мерзебургский (Pezineigi, Pedenei, Petinei, Pecinegi) (Thietm. VI, 91; VIII, 32, p. 382, 530; Назаренко, 19936, с. 135,137). Имя пруссов становится известным в Европе именно в связи с прославлением Адальберта и Бруно- Бонифация как святых мучеников (из более ранних памятников оно в форме Bruzi встречается только в краткой этнографической записке второй половины IX в., так называемом «Баварском географе», не оказавшем никакого воздействия на последующую историографию: Назаренко, 19936, с. 14—15, 36—37; см. также издание этого памятника в главе II), и потому бщло бы неудивительно, если бы хронист перепутал два в равной мере ничего не говоривших ему этнонима.
Далее, Адемар ошибается также, титулуя Адальберта архиепископом, а Бруно — епископом, но и здесь недоразумение объяснимо, так как в дей- ствительности дело обстояло наоборот: Адальберт до конца дней формаль- но оставался епископом пражским, а Бруно в 1004 г. был рукоположен в миссийного архиепископа. В самом деле, в современных источниках Бруно Кверфуртский иногда прямо именуется архиепископом — например, в «Кведлинбургских анналах»: «Святой Бруно, другим именем — Бонифаций, архиепископ и монах ... обезглавлен язычниками с 18 своими [спутниками] в VII-е иды марта (9 марта. — А. Я.) на пограничье Руси и Литвы» (Ann. Quedl., а. 1009, р. 80: «Sanctus Bruno, qui cognominatur Bonifacius, archiepis- copus et monachus ... in confinio Rusciae et Lituae a paganis capite plexus, cum suis 18, 7. Id. Martii petiit coelos»); Титмар Мерзебургский сообщает, что для рукоположения в Магдебурге Бруно привез из Рима от папы Сильвестра II (999—1003) паллий (Thietm. VI, 94, р. 386), который был принадлежностью именно архиепископского звания. Поскольку на миссионерском поприще Бруно выступал как преемник и последователь Адальберта, то есть извест- ная логика в том, что Адемар присвоил именно первому из них титул ар- хиепископа.
И в целом у Адемара, как и в других уже достаточно ранних источ- никах об Адальберте и Бруно (например, в так называемом «Мученичестве св. Адальберта»: Pass. Adalb., p. 33; BHL, 1, N 40; Wenskus, 1956, S. 234; Wattenbach — Holtzmann, 1, S. 51), мы сталкиваемся с элементами контами- нации образов двух знаменитых проповедников. У Адемара она проявилась, вероятно, еще и в том, что Бруно Кверфуртскому хронист приписал кре- щение венгерского короля Ииггвана I, которое, по традиции, отразившейся в «Житии св. Стефана» (1083 г.), связывалось с именем Адальберта Праж- ского (Vita Steph., p. 380). Поводом для ошибки здесь снова могли послу- жить сведения о реальной деятельности Бруно: он и в самом деле дважды бывал с миссионерскими целями в Венгрии (очевидно, в 1004—1005 и 1007 гг.), хотя и без особого успеха (Meysztowicz, 1958, s. 469—477, 486— 487). Кстати говоря, «венгерский пассаж» из экскурса Адемара дает повод еще раз убедиться в осведомленности его источника: Адемар — единст- венный из западных авторов, помимо самого Бруно, кто знает о существо- вании «белых» и «черных» венгров, упоминаемых, между прочим, в «По- вести временных лет» (ПСРЛ, 1, стб. И—12; 2, стб. 9) («ученое» сравнение черных венгров со «смуглыми эфиопами» принадлежит, возможно, самому Адемару). Правда, дело опять не обошлось без недоразумения: связав про- поведь Бруно с крещением короля Иштвана, хронист, естественно, вы- нужден был представить Бруно миссионером белых венгров, тогда как фактически его деятельность развернулась как раз среди венгров черных (Vita V fr., cap. 10, p. 52: из Регенсбурга Бруно на корабле по Дунаю отправляется к «черным венграм» [«Nigri Ungri»]; Epist. Brun., p. 100; о проблеме идентификации черных венгров см.: Шушарин, 1997, с. 172—173).
Итак, ошибочная информация у Адемара не носит характера наме- ренного вымысла для вящего прославления святого или с какой-либо иной целью, а чаще всего объясняется неверным истолкованием вполне добро- качественных сведений — под пером ли самого хрониста или на каком-то более раннем этапе бытования этих сведений, для нас сейчас неважно. В таком случае не следует ли и сообщение о крещении Руси Бруно Квер- фуртским отнести к подобного рода ложным интерпретациям? Не станем совершенно отрицать такой возможности, но более вероятной нам кажется все-таки другая, и причины тому следующие.
Во-первых, считая известие о крещение Руси у Адемара только пло- дом недоразумения, придется допустить, что аналогичное недоразумение, но по какой-то своей причине, произошло и в другом источнике — «Житии блаж. Ромуальда» у Петра Дамиани. Еще раз подчеркнем, что речь идет о никак не связанных друг с другом текстах, отражающих, условно говоря, «немецкую» (Адемар) и «итальянскую» (Петр Дамиани) традиции о Бруно- Бонифации, которые практически не пересекались. В первой наперсник Оттона III и ученик пустынника Ромуальда был известен под именем Бруно, в другой — под именем Бонифация, которое Бруно принял уже в Италии при пострижении в монастыре свв. Бонифация и Алексия в Риме. Тождест- венность обоих святых была установлена только наукой нового времени (Janning, 1715, р. 217—223; локальная восточносаксонская традиция со- храняла память о двуименности Бруно-Бонифация на протяжении всего средневековья: Ann. Quedl., а. 1009, р. 80; Ann. Magdeb., p. 164; Vita Brun., p. 1350—1365 [XV в.]; Brev. Halberst., p. 106—108 [начало XVI в.]). Так как возникновение сходных ложных сведений независимо друг от друга крайне маловероятно, то значительно правдоподобнее выглядит предположение, что за тем и другим стоит какой-то реальный факт, пусть и неверно пере- толкованный. Если так, то надо постараться определить, что это был за факт.
Во-вторых, рассмотрение довольно пространного «венгерского пас- сажа» Адемара сразу же обнаруживает в нем два хронологических слоя.
Один из них образуют события рубежа X—XI вв.: брак венгерского короля Иштвана I с Гизелой, сестрой баварского герцога Генриха (впоследствии — короля Генриха II) ок. 996/7 г. (Herim. Aug., а. 995, р. 117; здесь брак не- посредственно увязан с крещением Иштвана) и королевская коронация Иштвана в 1001 г. Что последняя сопровождалась вручением ему со сто- роны германского императора особых инсигний — например, каких-то фрагментов копья св. Маврикия, палладиума империи, включавшего, по преданию, частицы гвоздей от Честного креста Господня, вполне вероятно (Brackmann, 1941b, S. 255—256; Uhlirz М., 1954, S. 503—510; Schramm P. E., 1955, S. 503—504), хотя и недоказуемо, поскольку об этом сообщает только Адемар, а само венгерское копье, в отличие от аналогичной польской ин- сигнии, не сохранилось. Второй слой информации представлен крещением венгерского князя Гезы (ок. 970—997), отца Иштвана I, точная дата ко- торого неизвестна, но которое во всяком случае произошло в первой по- ловине 970-х гг. (Homan, 1940, S. 155). Когда имело место крещение самого Иштвана I — в конце 990-х гг. или одновременно с отцом, остается дис- куссионным, причем отчасти именно вследствие до сих пор не определив- шегося в науке отношения к сведениям Адемара. Если крещение Иштвана Святого действительно было делом рук Адальберта Пражского, как о том повествует «Житие св. Стефана», то его придется отнести к зиме 996— 997 гг. Такую точку зрения, комбинируя данные «Жития» и Адемара, пы- талась обосновать М. Улирц (Uhlirz М., 1954, S. 505—509), и она часто из- лагается как наиболее вероятная (см., например: Fleckenstein — Bulst- Thiele, 1973, S. 108—>109). В венгерской историографии эта гипотеза, одна- ко, оспаривается; коль скоро Иштван родился в 970-е гг., примерно одно- временно с крещением Гезы, то и его должны были бы крестить тогда же (Gyorffy, 1971, 112, 1201.). Ко времени Адальберта, как считают в таком случае, относилась лишь конфирмация Иштвана (Homan, S. 163; Adriany, 1974/75, S. 29—30; Bogyay, 1976, S. 27—28; ср. возражения: Angenendt, 1984,
S. 307, Anm. 16). Насколько мы понимаем, вопрос остается от- крытым.
Таким образом, анахроничность рассказа Адемара в данном случае не только в том, что Бруно приписаны, как отмечалось, деяния Адальберта, а еще и в том, что сюда же подверстаны достижения немецких миссионеров времен Оттона II (973—983). Возможно, как раз в этой связи миссионер- ская деятельность Бруно-Бонифация Адемаром отнесена, странным обра- зом, ко времени аугсбургского епископа Ульриха, умершего в 973 г. (Hauck А., 3, S. 982). Не исключаем также, что свою роль сыграли припоминания о ферденском епископе Бруно (962—976), который посетил Гезу в качестве посла Оттона I или Оттона II между 973 и 976 гг.24 Вполне вероятно, что ферденский епископ вместе со своим пассауским коллегой Пильгримом (971—991) был причастен к крещению Гезы и его сына Вайка-Иштвана (Bogyay, 1976, S. 10); на это указывает, в частности, сам выбор крещаль- ного имени: св. Стефан был патрональным святым пассауской кафедры. В этом плане выглядит показательной обмолвка Адемара, что Аугсбург нахо- дится будто бы «в области Бавария». На самом деле Аугсбургская епархия прочно входила в территориальный состав Швабского герцогства (Maurer, 1978, S. 192—193), и единственный период, когда могло возникнуть такое недоразумение, — это краткий промежуток в правление императора Отто- на II, который, воюя со своим двоюродным братом баварским герцогом Ген- рихом Сварливым (955—976, 985—995), временно объединил в 976—982 гг. Швабию и Баварию под властью одного герцога— своего племянника Оттона (Uhlirz К., 1902, S. 80; Bohmer, И/2, N 717а, 718).
Сказанное позволяет, как нам кажется, выдвинуть предположение, что и те события, которые у Адемара представлены как крещение Руси Бруно Кверфуртским, могли иметь место именно в 70-е гг. X в. Проверкой этого предположения займемся ниже, здесь же напомним только, что ана- логичные сведения Петра Дамиани, как говорилось, уже интерпретирова- лись в таком ключе, хотя и по совсем другим причинам. Конечно, если рас- сматривать рассказ Петра изолированно, вне всякой связи с данными Аде- мара Шабаннского, то легко соблазниться внешне очевидным выводом, что итальянский агиограф попросту перепутал Русь с Пруссией, ведь известный параллелизм этих этнонимов в латинской средневековой письменности (Ru(s)ci / Pru(s)ci, Russi / Prussi, Ruteni / Pruteni) неоднократно служил пово- дом для подобной путаницы (Voigt, 1907, S. 105; Ediger, 1911, S. 87; Пашуто, 1968, с. 326, примеч. 11; и др.). Подтверждением такому выводу, казалось бы, может служить еще один текст, посвященный мученичеству Бруно Кверфуртского, автор которого называет себя Вибертом, одним из капел- ланов миссийного архиепископа. Текст этот невелик и на русский язык ни- когда не переводился. Позволим себе поэтому привести его здесь целиком:
«Да будет известно всему возлюбленному народу [христианскому], что я, Виберт, раб рабов Божиих, ради отпущения собственных грехов и по при- казу моего господина, святейшего мученика Христова Бруно, отказался от всего своего движимого и недвижимого имущества и последовал за ним в страну язычников, которая называется Пруссией. И вот этот епископ и му- ченик Христов Бруно, оставив епархию вместе с доверенной ему паствой, отправился со своими капелланами в Пруссию для обращения языческого народа в святую христианскую веру. Имена их следующие: Тимик, Айк, Хе- цих и Апих, последний же — я, Виберт. Что говорить? Как только мы во- шли в ту страну, тут же были отведены к королю. Епископ, [приказав] ка- пелланам приготовиться, отслужил с ними мессу, проповедуя из Евангелия и из слова апостольского. Выслушав все это, король по имени Нетимер ска- зал: “У нас есть боги, которым мы поклоняемся и в которых верим, а твоим словам следовать мы не хотим”. Слыша это, епископ велел принести идолов этого короля и в его присутствии с величайшей дерзостью бросил их в огонь. Пламя охватило идолов и в конце концов пожрало их. Возмущенный король в великом гневе сказал: “Немедленно схватите епископа и на моих глазах бросьте его в огонь. Если огонь сожжет и испепелит его, знайте, что проповедь его — совершеннейшая ложь. Если же нет, то мы тут же уверуем в этого Бога”. Тогда король приказал возжечь сильнейший огонь и бросить в него епископа. Епископ же, облаченный в архиерейские одежды, велел от- нести свое седалище в огонь и сидел там посреди огня, пока капелланы не пропели семь псалмов. Король при виде такого чуда немедленно уверовал вместе с тремястами мужами и принял крещение покаяния. Впоследствии князь той земли, исполнившись дьявольской дерзости, прискакал к епископу и приказал предать его вместе с капелланами мученичеству без всякой по- щады. Епископу он приказал отсечь голову, а всех капелланов — повесить, мне же велел выколоть глаза. Потом, по воле Божией, стали являться там бесчисленные знаки и знамения, ныне же над их телами построены монас- тыри. С тех пор странником Божиим я обошел много земель, взывая к святым мужам и женам о помощи христианам. Что много говорить? Всех христиан во имя любви Христовой молю о помощи, которая моей жизни послужит опорой, а для ваших грехов — искуплением вовеки» (Wybert, 1884; см. также предыдущие издания по той же рукописи: А. Белевским в МРН, 1, р. 229—230 и Г. X. Пертцем: Wybert, 1841, р. 579—580)25.
Как видим, сюжетно версия Виберта довольно близка к версии Петра Дамиани: здесь и испытание огнем, в результате которого обращается ко- роль язычников, здесь и другой их предводитель, противящийся проповеди и убивающий миссионера, — но при этом местом действия названа не Русь, как у Петра, а Пруссия, как то и было на самом деле.
Как расценивать свидетельство Виберта? Если перед нами дейст- вительно записка спутника Бруно и очевидца его мученической кончины, то, разумеется, придется признать, что и повествование Петра Дамиани также имеет в виду только Бруно (хотя и приурочивает его гибель ошибочно к Руси), а мысль о совмещении образа Бруно с воспоминаниями о каких-то миссионерах времен Оттона II надо будет отбросить. Но тот ли автор записки, за кого выдает себя? Вынести категорическое суждение о достоверности сведений Виберта мешает недостаток бесспорных известий
об обстоятельствах смерти Бруно Кверфуртского. В сущности, к таковым можно отнести только сообщение мерзебургского епископа и хрониста Титмара, родственника Бруно, знавшего его еще по совместной учебе в школе при магдебургском кафедральном соборе: Бруно «на двенадцатый год своего преславного монашеского жития (в 1009 г. — А. Я.) отправился в Пруссию, стремясь оплодотворить эти бесплодные поля божественным семенем. Но нелегко взрыхлить [землю], покрытую диким тернием. Когда он проповедовал на пограничье названной земли и Руси, то поначалу испытывал препятствия со стороны жителей. [Когда же] с еще большей силой [продолжил] свое благовествование, то был схвачен и в конце концов кроткий, как агнец, в своей любви к Христу, главе церкви, обезглавлен с восемнадцатью своими спутниками в XVI календы марта (14 февраля. — А. Я). Тела стольких мучеников лежали без погребения, пока Болеслав (польский князь Болеслав I. — А. Я), узнав об этом, не выкупил их и не снискал [тем] своему дому в будущем [небесную] помощь. Это случилось во времена сиятельнейшего короля Генриха (Генриха II. — А. Я), которого всемогущий Господь почтил прославлением столь великого предстоятеля» и т.д. (Thietm. VI, 94, р. 388)26; см. также приведенное выше известие «Кведлинбургских анналов», в котором, в отличие от Титмара, указана правильная дата смерти Бруно Кверфуртского — 9 марта (ошибка мерзе- бургского хрониста объясняется, как считают, путаницей с днем кончины епископа Бруно Ферденского, который, по Титмару, умер как раз 9 марта: Holtzmann R., 1935, S. 104, Anm. 3 [примечание Ф. Курце]; ср., однако: Hauck А., 3, S. 990—991, где данные о смерти Бруно Ферденского 27 апреля).
Если сравнить изложенное у Виберта с кратким сообщением Титма- ра, легко заметить, что первое представляет собой уже достаточно про- двинутую стадию эволюции сюжета, успевшего осложниться типично агио- графическим клише — испытанием проповедника огнем. Кроме аналогич- ного эпизода у Петра Дамиани, достаточно вспомнить чудо с неопалимым Евангелием из рассказа о проповеди греческого епископа русскому князю в «Жизнеописании императора Василия I» из «Продолжения Феофана» (середина Хв.) (Theoph. Cont. V, 97, p. 342; Продолж. Феоф., с. 142—143) или испытание раскаленным железом, которому, согласно Видукинду Корвейскому (970-е гг.), подверг будущего шлезвигского епископа Поп- пона датский король Харальд Синезубый (945—986) (Widuk. III, 65, p. 140-—141; Видук., с. 191; см. также: Thietm. И, 14, р. 52, 54; Adam И, 35, р. 95—96). Несовпадение числа спутников Бруно по Титмару (18) и Ви- берту (5) можно было бы, конечно, объяснить тем, что не все, упомяну- тые Титмаром были капелланами (архиерейское богослужение предпола- гало наличие не менее четырех капелланов: для держания митры, посоха, книги и свечи). Но как объяснить убежденность Виберта, будто Бруно от- правился к пруссам, «оставив епархию и доверенную ему паству»? Ошиб- ка, невозможная для действительного капеллана Бруно Кверфуртского — ведь последний с самого начала был миссийным архиепископом (аг- chiepiscopus gentium), т. е. не имевшим никакого определенного диоцеза. Виберт явно повторяет то же заблуждение, в которое впал и Адемар Ша- баннский (или его источник), также полагавший, что Бруно, отправляясь на проповедь к язычникам, «просил императора приказать, чтобы вместо него на кафедру назначили [другого] епископа». Не внушают особого до- верия и имена четырех капелланов, образующие подозрительно рифмую- щиеся пары. Ср. также соображения по поводу имени Nethimer, которые будут приведены ниже. Ввиду сказанного, настороженное отношение ис- точниковедов к сочинению Виберта представляется оправданным (Voigt, 1907, S. 188, Anm. 19 [автор характеризует Виберта как «обманщика-по- прошайку»]; Wattenbach — Holtzmann, 1, S. 51, Anm. 146 [«источник до- вольно сомнительной ценности»]; и др.).
Вместе с тем просьба о вспомоществовании не выглядела бы прав- доподобной, если бы писалась несколько десятилетий спустя после смерти Бруно. Единственная сохранившаяся рукопись, по оценке Г. X. Пертца, от- носится к XI в. (Pertz, 1841, р. 579), но она вряд ли является оригиналом, судя по очевидной порче текста в конце записки. В самом деле, во фразе «... deposco auxilium, quod meae vitae fiat patrocinium vestrorum peccatorum et aetemum remedium» явно имеются пропуски — либо между fiat и patroci- nium, либо между patrocinium и vestrorum; в сохранившемся виде она грам- матически некорректна, хотя общий смысл ее ясен. Следовательно, скорее всего речь идет о памятнике, примерно современном «Хронике» Адемара и «Житию блаж. Ромуальда», т. е. относящемся к первой половине XI в. и уже опиравшемся на определенную агиографическую традицию о Бруно- Бонифации. Виберт и Петр Дамиани каждый по-своему воспроизводят ее, откуда можно заключить, что эта традиция включала в себя следующие элементы: крещение короля и части народа в результате чуда с костром; возможно, имя короля (о чем скажем ниже); гибель миссионера от руки другого предводителя язычников, причем именно путем обезглавливания (что, если верить Титмару, соответствовало действительности); чудеса от мощей мучеников; воздвижение над ними церкви (монастырей). При этом Петр локализует гибель Бруно на Руси, а Виберт — в Пруссии.
Совсем иную эволюцию сюжета видим в том варианте предания, ко- торый отразился у Адемара. Здесь проповедник подвергается весьма экзо- тической казни, а монастырь в его честь строится не на месте гибели (по автору— у печенегов), а на Руси. Мотив церкви (монастыря), судя по со- общению Титмара о выкупе останков Бруно Болеславом Храбрым, ближе к реальности изложен у Адемара. И Адемар, и Петр, опять-таки каждый по- своему, связывают эту историю с Русью, из чего заключаем, что такая оши- бочная связь присутствовала и в реконструируемом предании. Виберт вно- сит в дело поправку, перемещая место действия к пруссам. Это и понятно: имя святого (Бруно, а не Бонифаций) и местонахождение рукописи (Мюн- хен) показывают, что записка (по своему назначению — послание) Виберта подлежала распространению, по всей вероятности, в Германии, а там доста- точно хорошо знали, где погиб Бруно Кверфуртский. Впрочем, свою роль могло сыграть и то обстоятельство, что место гибели Бруно в самом деле располагалось где-то «на пограничье Пруссии и Руси» (Титмар) или «Литвы и Руси» («Кведлинбургские анналы»), т. е., как считают, в земле ятвягов (по принятой в немецкоязычной литературе терминологии — в Судовии; см., например: Пашуто, 1968, с. 87 [автор смешивает Виберта и Петра Да- миани]; о ятвягах см.: Финно-угры, 1987, с. 411—419). И последнее: у Аде- мара со всей определенностью, а у Петра Дамиани (следовательно, и у Ви- берта) — предположительно в предание о Бруно вплетены реминисценции о деятельности немецких миссионеров времен Оттона И, т. е. 70-х гг. X в.
Эта агиографическая традиция, разросшаяся вокруг имени Бруно-Бо- нифация, несмотря на некоторые явно курьезные черты, была, по-види- мому, довольно широко распространена. Думаем, что именно к ней восходит остающееся загадкой для комментаторов известие Гонория Августодун- ского, популярного полигистора второй половины XII в., будто в правление Генриха II, т. е. после 1002 г., «стали христианами русь, поляки и венгры» (Honor. Imago & Summa, p. 130, 133: «Ruzi, Polani, et Ungarii facti sunt chris- tiani»). Имя Бруно здесь не названо, но характерная связка Руси, Польши и Венгрии, уже встречавшаяся нам у Адемара, выглядит красноречиво. Более того, применительно к Польше и Венгрии поздняя датировка крещения облегчалась еще естественным, хотя и ошибочным, совмещением его с учреждением церковной организации в этих странах: Гнезненской архи- епископии в Польше (1000 г.) и Эстергомской— в Венгрии (1001 г.). То, что события оказались при этом отнесены к правлению Генриха II, а не его предшественника Оттона III, как то было на самом деле, также легко объяснить их апокрифической связью с Бруно Кверфуртским, который в памяти потомства остался современником именно Генриха II (вспомним Титмара). Посмертная популярность Бруно-Бонифация Кверфуртского, переплетясь с таковой Адальберта-Войтеха Пражского, осенила собой эпо- хальные события в истории западной церкви, к которым реальный Бруно не имел никакого отношения.
На этом остановимся пока в нашем предварительном анализе житий- ных текстов, связанных с мученичеством Бруно-Бонифация. Результат его двоякий. С одной стороны, дело оказалось много сложнее, чем представ- лялось тем критикам, которые не желали видеть у Петра Дамиани и осо- бенно у Адемара ничего, кроме нелепицы и преднамеренной выдумки. С другой же стороны, выявленные данные, глухие и деформированные, сами по себе явно не могут служить достаточным основанием для сколько-нибудь определенных исторических выводов.
Такую же досадную неопределенность приходится, к сожалению, кон- статировать и в отношении упомянутых выше сведений «Никоновской» и «Воскресенской» летописей.
Эти известия являются лишь частью многочисленных hapax legomena «Никоновского свода», которые имеют самое разнообразное происхожде- ние. Иногда их можно связать с остатками регионального летописания — рязанского (Кузьмин, 1965, с. 20—32; митрополит Даниил, инициатор соз- дания «Никоновской летописи» и ее редактор, был рязанцем), ростовского, суздальско-нижегородского (Клосс, 1980, с. 182—183), иногда — возвести к материалам митрополичьего архива (там же, с. 183—184), поскольку, как выяснил Б. М. Клосс, первоначальный вариант «Никоновского свода» соз- давался при митрополичьей кафедре в 20-е гг. XVI в. в правление ею митрополита Даниила (там же, с. 55—133), но чаще всего об их источнике можно только гадать. Есть среди них и очевидные домыслы. К таковым относятся, например, имена первых епископов Волынского, черниговского и белгородского (Стефан, Неофит, Никита), поставленных якобы при Вла- димире Святославиче в 992 г. (ПСРЛ, 9, с. 105), которые просто воспро- изводят имена иерархов соответствующих кафедр, известных по «Повести временных лет», — Никиты Белгородского и Неофита Черниговского (упоминаются в связи с перенесением мощей свв. Бориса и Глеба в 1072 г.: Абрамович, 1916, с. 56; Усп. сб., с. 62, лев. стб.), а также Стефана Волын- ского, неудавшегося игумена Киево-Печерского монастыря, упоминаемого на волынской кафедре с 1091 г. (ПСРЛ, 1, стб. 210—211; 2, стб. 202: пере- несение мощей преп. Феодосия Печерскрго в Успенский собор). Тенден- циозными добавлениями, возможно, являются и два сообщения о победах киевских князей Кия (!) и Владимира над волжскими булгарами (ПСРЛ, 9, с. 4, 66). Вызваны они, как предполагают, стремлением подчеркнуть древ- ность власти Руси над Казанью, потому что именно в годы создания ле- тописи, с 1524 г., Казань старалась выйти из-под московского влияния, признав себя юртом турецкого султана; не случайно составитель «Нико- новской летописи» не упускает случая указать на тождество современных ему «казанцев» с прежними «болгарами» (ПСРЛ, 9, с. 58, 210; 10, с. 98, 103—104 и др.; Клосс, 1974, с. 190; он же, 1980, с. 100—101,187).
К такого рода целенаправленным измышлениям летописца XVI в. часто относят и весь ряд известий о контактах древнерусских князей с Римом, которые читаются, кроме интересующей нас статьи 6487 г., также под 6496, 6499, 6502, 6508—6509, 6599 и другими годами. Так, М. Н. Ти- хомиров (1962, с. 255) полагал, что все они могли быть вставками конца XV — начала XVI в., когда московский двор придавал большое значение своим сношениям с папами. «Вполне вероятным» считает подобное мнение и Б. М. Клосс (1980, с. 188), указывая на то, что именно так понимали дело при Иване IV, если верить Антонио Поссевино, — в предположении, ра- зумеется, что и эти ранние известия в том числе имел в виду Иван Г розный, когда говорил послу папы Григория XIII «о союзе и дружбе своих предков с папой римским» (Поссевино, с. 198). По В. А. Водову, комплекс «римских» известий мог быть введен в летопись в качестве одного из подкреплений политической теории о Москве как Третьем Риме (сношения Руси с Первым Римом помимо Константинополя), сторонником которой историк считает митрополита Даниила (Vodoff, 1988, р. 57, 73). Автор, однако, не поясняет, каковы основания для причисления митрополита Даниила к при- верженцам идеи «Москва— Третий Рим». Никаких сведений по этому по- воду нет и в недавно вышедшем итоговом труде Н. В. Синицыной, если не считать предполагаемой принадлежности личному архиву митрополита Даниила протографа одного из сборников, содержащих известное послание старца Филофея псковскому великокняжескому дьяку М. Г. Мисюрю Мунехину (Синицына, 1998, с.149).
Между тем в науке давно высказывалась и прямо противоположная точка зрения, согласно которой сообщения о взаимоотношениях Киева и Рима при Ярополке и Владимире Святославичах были частью древнейше- го летописания, но позднее оказались исключены антилатински настроен- ными печерскими летописцами (Пархоменко, 1913, с.159; Рыбаков, 1963, с. 182—187).
Думается, обе стороны допускают в данном случае одну и ту же неяв- ную методическую ошибку, априорно объединяя все «римские» известия «Никоновской летописи» в единую группу, якобы связанную общностью происхождения. Вряд ли это так.
Во-первых, именно в отношении известия о папских послах к Яро- полку можно с определенностью утверждать, что оно вышло во всяком слу- чае не из-под пера составителя «Никоновского свода», ибо аналогичный текст имеется среди маргиналий «Новгородской Хронографической лето- писи», которая была одним из источников «Никоновской» (ПСРЛ, 4, с. 50, примеч. п-п; Клосс, 1980, с. 118, 187; согласно любезному разъяснению Б. М. Клосса, записи на полях «Хронографической летописи» были сделаны в процессе сбора материалов для «Никоновского свода»). Во-вторых, среди «римских» известий есть и такие, достоверность которых не так легко подвергнуть сомнению. Обратимся, например, к сообщению под 6599 (1091/2) г.: «Того же лета приде Федор, грек митрополичь, от папы из Рима и принесе много мощей святых» (ПСРЛ, 9, с. 116). Оно выглядит вполне правдоподобно и никогда всерьез не ставилось под сомнение в историо- графии. В самом деле, на непосредственно предшествовавшие годы прихо- дится по меньшей мере одно, а скорее всего, — два митрополичьих посоль- ства в Италию: первое доставило послание киевского митрополита Иоан- на II (до 1077/8—1089) антипапе Клименту III (1080—1100) (Павлов, 1878, с. 169—186; Oikonomos, 1868, р. 1—13; Понырко, 1992, с. 30—35; Под- скальски, 1996, с. 285—290 [здесь литература вопроса]); с результатами второго связано введение на Руси ок. 1095 г. праздника 9 мая в честь пе- ренесения мощей св. Николая Мирликийского в Бари в 1087 г. («Николы вешнего»), который (праздник) неизвестен греческой церкви и сопро- вождался появлением оригинального древнерусского сказания («Память перенесения мощии св. отца нашего Николы, архиепископа Мирьского, в Баръград»), выдающего в его авторе (или информанте автора) очевидца пребывания в Бари папы Урбана II (1088—1099) в сентябре 1089 г. (Шляп- кин, 1881, с. 3—10). Датировка послания Иоанна II дискуссионна: 1084/5 или 1088/9 гг. (Приселков, 1913, с. 143—146; Leib, 1924, р. 19—26; Шайтан, 1927, с. 14—17; Понырко, 1992, с. 27). Если верна последняя, то не исклю- чено, что Климента III и Урбана II посетило одно и то же посольство; но обоснованнее выглядит все же более ранняя дата (см. главу XI). Характер- но, что и Б. М. Клосс в другом месте своего исследования относит известие о митрополичьем посольстве под 1091/2 г. к информации, вероятно, проис- ходящей из материалов архива митрополии (Клосс, 1980, с. 183).
Столь же неоправданным представляется и категорический скепсис по поводу других уникальных сведений «Никоновской летописи» о междуна- родных связях Киева, высказанный в самой общей форме Б. М. Клоссом: «С той же целью (т. е. «для возвеличения международного престижа Русского государства». — А. Н.) введены в летопись сообщения о прибытии в Киев послов царей греческих, королей чешских, угорских, польских»; чтобы проиллюстрировать «произвол», с которым в летопись включались подобные известия, историк ссылается на статью 6500 (992/3 г.) «о приходе послов Андриха Чешского, тогда как последний занял престол лишь в 1012 г.» (Клосс, 1980, с. 188). Трудно подобрать пример более неудачный, так как он демонстрирует прямо противоположное тому, что утверждает автор. Да, действительно, чешский князь Олдржих (если его разуметь под летописным «Андрихом») занимал престол в 1012—1034 гг., но в этом недоразумении невозможно винить составителя «Никоновской летописи» или какого-нибудь иного позднего московского радетеля о «международном престиже Русского государства», поскольку в таком же заблуждении на- ходился и автор «Повести временных лет», который включил сходный текст в статью 996/7 г.: «Владимир «бе живя с князи околними миром, с Бо- леславом Лядьскым, и с Стефаном Угрьскым, и с Андрихом Чешскым» (ПСРЛ, 1, стб. 126; 2, стб. 111). При всем том летописец XVI в. помещает свою вставку не под 6504 г., под которым упоминает об «Андрихе» и Болеславе Польском «Повесть временных лет», а почему-то под 6500 г.: «Приидоша послы к Володимеру от Болеслава Лятцкаго. Придоша послы от Андриха Чежскаго с любовию к Володимеру в Киев» (ПСРЛ, 9, с. 64). Почему? За ответом далеко ходить не надо. Именно в 992 г., после смерти 25 мая польского князя Мешка I и краткого междоусобия к власти приходит старший сын Мешка Болеслав I Храбрый (Thietm. IV, 58, р. 196, 198; Назаренко, 19936, с. 134, 138—139). Восшествие на престол, как правило, сопровождалось обменом посольствами с соседними государями. Но дело не только в этом. К 993/4 мартовскому году «Повесть временных лет» относит «хорватскую войну» Владимира Святославича (ПСРЛ, 1, стб. 122; 2,
стб. 106), т. е. боевые действия на русско-польском пограничье. Это гово- рит если не о прямом столкновении, то о конфликтности русско-польских отношений тех лет, которая отразилась и в немецких источниках: Болеслав не явился на помощь императору Оттону III, осаждавшему Бранибор (Бран- денбург) в августе 992 г., так как «ему угрожала большая война с Русью»; дело ограничилось присылкой вспомогательного отряда (Ann. Hild., а. 992, р. 25: «Bolizlao vero, Misachonis filius, per se ipsum ad dominum regem venire nequaquam valens — imminebat quippe illi grande contra Ruscianos bellum — suos sibi satis fideliter milites in ministerium regis direxerat»). В такой обста- новке посольство Болеслава к Владимиру выглядело бы более чем естест- венно. Ничего этого составитель «Никоновской летописи» не знал, и пото- му избранная им датировка служит веским аргументом в пользу досто- верности его сообщения.
Вывод: дополнительные сравнительно с «Повестью временных лет» известия «Никоновского свода» не поддаются истолкованию как тенден- циозные позднейшие вставки ни в целом, ни даже в рамках отдельных те- матических групп, хотя наличие домыслов среди таких известий налицо. В то же время текстологический анализ не позволил пока обнаружить более древний источник (или источники) гапаксов «Никоновской летописи», как то можно с известной определенностью сделать, например, в отношении уникальных известий за XI в. в «Софийской Первой» и «Новгородской Четвертой» летописях (Шахматов, 1908в, с. 197—232, 277—289; Кучкин, 1995, с. 98—102). Это значит, что для оценки того или иного уникального сообщения «Никоновской» в каждом отдельном случае требуется конкрет- ное источниковедческое и историческое исследование, которое, впрочем, может продемонстрировать только правдоподобность или, напротив, сомни- тельность рассматриваемого сообщения. В силу такого принципиального недостатка материалы «Никоновской летописи» могут служить в лучшем случае дополнительным подтверждением для положений, основанных на каких-то более определенных данных. Что касается интересующей нас ста- тьи 6487 г. в «Никоновской» и «Воскресенской» летописях, то с точки зрения источниковедческой сказать о ней в настоящий момент больше, чем это уже было сделано выше, едва ли возможно. Степень же вероятности содержащейся в ней информации станет ясна из дальнейшего.
Возвращаясь к свидетельству Ламперта Херсфельдского о русском посольстве в Германию весной 973 г., приходится констатировать, что и здесь нашлись скептики, заподозрившие — и не без известных оснований — саксонского хрониста в стремлении придать дополнительный блеск тор- жествам в Кведлинбурге, произвольно удлинив список присутствовавших иностранных посольств (Свердлов, 19726, с. 286—287; Russ, 1981, S. 304, Anm. 2). Нам уже приходилось указывать на недостаточную источнико- ведческую аргументированность таких сомнений и приводить текстологи- ческие соображения в пользу достоверности сообщения Ламперта (Наза- ренко, 1987а, с. 72—73; он же, 1994а, с. 102—103), но и признавая достовер- ность последнего, ему, вследствие его изолированности, трудно предложить какую-либо обоснованную интерпретацию, поскольку «ни о результатах по- сольства Ярополка на Запад, ни о каких-то иных его шагах ничего не- известно» (Vlasto, 1970, р. 254).
Это безнадежное резюме обусловлено не только неполнотой и источ- никоведческой шаткостью рассмотренных выше данных. Дело заключается еще и в отсутствии общей достаточно выверенной и мотивированной картины событий, развернувшихся на Руси между смертью Святослава Иго- ревича весной 972 г. и крещением его сына Владимира пятнадцать с небольшим лет спустя. Условны как хронологическое приурочение, так и предлагаемые летописью мотивировки междоусобной борьбы трех Свято- славичей. Если в предании о неудачном сватовстве Владимира к полоцкой княжне Рогнеде (ПСРЛ, 1, стб. 75—76, 299—300; 2, стб. 63—64) еще уга- дывается его реальная подоплека — колебания Полоцка между соперни- чавшими Киевом Ярополка и Новгородом Владимира, то рассказ об убийст- ве древлянским князем Олегом Святославичем Люта, сына киевского вое- воды Свенельда (ПСРЛ, 1, стб. 74; 2, стб. 62), носит все признаки позд- нейшей этиологической легенды, призванной объяснить кровавую схватку юных сыновей Святослава. Как понимать воздвижение кумиров князем Владимиром сразу же после захвата им Киева (ПСРЛ, 1, стб. 79; 2, стб. 67)? Насколько оправданны далеко идущие интерпретации этого летописного сообщения как попытки реформировать традиционные языческие культы и создать общерусский надплеменной пантеон во главе с «дружинным богом» Перуном (см., например: Рыбаков, 1993, с. 395—396; и мн. др.)? Или, если верно предположение о склонности Ярополка к христианству, речь должна идти просто о языческой реакции, на волне которой Владимир пришел к власти? Какие события стоят (и стоят ли вообще) за преданием об «испы- тании вер»? В какой мере основателен каталог военных походов Владимира, не говоря уже об отдельных содержащихся в нем датировках? Совершенной загадкой остаются языческие браки Владимира: мы не знаем, ни когда они заключались, ни с какими политическими обстоятельствами они были связаны (исключение составляет только история с Рогнедой). Все ли матери многочисленных сыновей Владимира были его женами или среди них были и наложницы князя? Летописные данные рассыпаются разрознен- ной мозаикой под критическим взглядом историка. Для преодоления этой мозаичности требуются не просто дополнительные источники, а такие, ко- торые помогли бы обнаружить стержень, логическую ось событий, развер- нувшихся на Руси после гибели Святослава Игоревича.
Вышеприведенные рассуждения могут показаться бесцельными, если подобные источники не будут немедленно предъявлены. Попробуем сде- лать это. *
* *
В работах 1987 и 1994 гг. нами была обоснована гипотеза о военном и матримониальном союзе между киевским князем Ярополком Святослави- чем и германским императором Оттоном II во второй половине 70-х гг. X в. (Назаренко, 1987а, с. 38—89; он же, 1994а, с. 99—131). Это построение зиждется главным образом на данных генеалогического предания из- вестного швабского рода Вельфов, которое было письменно зафиксировано уже в 1125/6 г. Родословие Вельфов, сообщая о браке (состоявшемся ок. 975/80 г.) одного из Вельфов, графа Рудольфа, с Итой, дочерью «зна- менитейшего графа Куно из Энингена» (женою которого, в свою очередь, была будто бы дочь самого императора Оттона I), перечисляет и прочее потомство графа Куно, а в его числе — дочь, выданную за анонимного «ко- роля Руси» («гех Rugorum») (Gen. Welf., 1881, p. 734; 1938, p. 76; Hist. Welf., 1869, p. 460; 1938, p. 12). Это известие благодаря H. А. Баумгартену (Baum- garten, 1930, p. 165—168) попало в поле зрения отечественной науки, кото- рая без обсуждения восприняла и его интерпретацию: в «короле Руси» «Ге- неалогии Вельфов» известный специалист по древнерусской генеалогии увидел киевского князя Владимира Святославича, а брак с дочерью графа Куно посчитал вторым христианским браком киевского князя после смерти в 1011/2 г. его первой супруги гречанки Анны (Королюк, 1964, с. 227; Па- шуто, 1968, с. 122—123, 326, примеч. 17; с. 419, генеалогич. табл. 1, № 1/ІІІ; Свердлов, 19726, с. 290—291; и др.).
Однако такая идентификация резко противоречит внутренней хроно- логии источника (в которую Н. А. Баумгартен, впрочем, не вникал): брак сестры Иты с «королем Руси» оказывался недопустимо поздним. В запад- ноевропейской историографии, современной Н. А. Баумгартену, комплекс сведений о графе Куно считался генеалогическим мифом; этой стороны дала исследователь также не знал и в своем построении не учитывал. Такое мнение господствовало в науке до тех пор, пока уже в 60-е гг. нынешнего века К. Шмид не обнаружил в помяннике швабского монастыря Райхенау вполне достоверную запись 970-х гг. о Куно и его семействе, которая в це- лом подтверждала данные «Генеалогии Вельфов» (Schmid К., 1983, S. 127— 179). Когда же пятнадцать лет спустя А. Вольф убедительно показал тож- дество загадочного графа Куно со швабским герцогом Конрадом (983—997) (Wolf А., 1980, S. 25—83; idem, 1991, S. 45—117; гипотеза А. Вольфа после острой дискуссии была принята специалистами: Faussner, 1981, S. 20—139; Hlawitschka, 1987, S. 58—60 et passim [исследователь совершенно безосно- вательно стремится преуменьшить значение работы А. Вольфа]; и др.), по- явились твердые основания для датировки «русского брака» дочери Куно- Конрада 70-ми гг. X в., как то и вытекало из внутренней хронологии памят- ника (Назаренко, 1994а, с. 105—106)27. Это означало, что в «короле Руси» следует видеть не Владимира, а Ярополка Святославича.
Так как Куно-Конрад был одним из самых видных сторонников им- ператора Оттона II в борьбе против баварско-чешско-польского союза, про- должавшейся в течение 974—977 гг. и занявшей, таким образом, почти всю первую половину десятилетнего правления Оттона, то сам выбор невесты для Ярополка указывает на принадлежность последнего к противникам чешского князя Болеслава II (967—999), который был наиболее активным союзником мятежного баварского герцога Генриха II Сварливого. Киев преследовал цель восстановить свой контроль над землями по верхнему течению Западного Буга, в частности, — над Червенскими городами на левобережье последнего, утраченный в середине X в. в результате смуты после убийства киевского князя Игоря. Тогда Червенские города попали в зависимость от Древнечешского государства, владевшего Краковской зем- лей (Малой Польшей). Обладание Червенскими городами давало большие торгово-экономические преимущества, так как Верхнее Побужье было ключевой территорией на стратегическом торговом пути, соединявшем Западную Европу — через Баварскую восточную марку, Прагу, Краков и Киев — с Хазарским каганатом и далее — с арабским Востоком (Наза- ренко, 1990в, с. 121—136; он же, 1994а, с. 8—11, 20—61; см. также гла- ву III). Однако брак киевского князя, скреплявший его античешский союз с германским императором, даже если и успел осуществиться, оказался совершенно эфемерным из-за скорой гибели Ярополка в июне 978 г.
Уже из такого по необходимости самого общего изложения нашей гипотезы в той ее форме, в какой она была сформулирована в предыдущих работах, видно, что она влечет за собой новый взгляд на усобицу Свято- славичей, а также, как выяснится ниже (см. главу VIII), — на внешнюю политику Руси в начале правления Владимира Святославича: поход «к ля- хом», русско-немецкие и, возможно, русско-болгарские и русско-византий- ские отношения первой половины 980-х гг.
«Повесть временных лет» в статье 6483 (975/6) г. так объясняет воз- никновение войны между Святославичами: «Лов деюще Свеналдичю име- нек Лют, ишед бо ис Киева гна по звери в лесе, и узре и Олег и рече, кто се есть? И реша ему: Свеналдичь, и заехав уби и, бе бо ловы дея Олег. И о том бысть межю ими ненависть Ярополку на Ольга, и молвяше всегда Ярополку Свенальд: Поиди на брат свои и прими волость его, хотя отмьстити сыну своему». После такой завязки ожидалось бы сообщение о немедленной мести Свенельда, однако рассказ о походе Ярополка на Олега Древлян- ского, гибели последнего, бегстве Владимира Новгородского «за море» и посажении в Новгороде Ярополчих посадников помещен только под 6485 (977/8) г. (ПСРЛ, 1, стб. 74—75; 2, стб. 62—63). Эту неувязку можно было бы, конечно, объяснить просто условностью летописной хронологии в дан- ном случае, произвольностью разбиения на погодные статьи некогда еди- ного текста. Но если причина конфликта и на самом деле в убийстве Люта Свенельдича, то почему так реагирует на действия киевского князя Вла- димир, к этому убийству не причастный? Очевидно, на Руси развернулась столь обычная и в последующем борьба за единовластие, подоплека кото- рой была уже неясна летописцу XI в.
В свое время А. А. Шахматов (1908в, с. 234, 242, 354—357) тексто- логически достаточно убедительно, на наш взгляд, обосновал предпо- ложение о вторичном, вставном характере эпизода с Лютом Свенельдичем. Первоначально столкновение между Ярополком и Олегом, по мнению ис- следователя, было связано не с именем Свенельда, а с именем Ярополкова воеводы Блуда, упоминание о котором в сообщении о начале княжения Ярополка, исключенное в «Повести временных лет», сохранилось в «Нов- городской Первой летописи» (НПЛ, с. 124) и некоторых других. Не будем повторять здесь аргументации А. А. Шахматова, а только подкрепим ее со своей стороны еще одним соображением.
В «Новгородской Первой летописи», помимо сведений о киевском вое- воде Блуде, опекавшем Ярополка уже в 972 г., находим еще и следующую информацию о Свенельде, также отсутствующую в «Повести временных лет»: «Игорь же седяше в Киеве княжа, и воюя на Древляны и на Угличе. И бе у него воевода именем Свенельд; и примучи Углече, и възложи на ня дань, и вдасть Свенельду ... И дасть же дань деревьскую Свенделду, и имаша по черне куне от дыма» (НПЛ, с. 109—110). Несомненно, этот текст имелся в «Начальном своде» или его источнике (не вдаемся здесь в важный для А. А. Шахматова, но не имеющий значения для нас вопрос о том, кто именно — составитель «Начального свода» или автор «Повести временных лет»— произвел вставку эпизода о Люте Свенельдиче), как то видно из совершенно не мотивированных в «Повести» жалоб Игоревой дружины: «В се лето рекоша дружина Игореви: Отроци Свенелъжи изоделися суть ору- жьем и порты, а мы нази, поиди княже с нами по дань, да и ты добудеши и мы. И послуша их Игорь, иде в Дерева в дань, и примышляше к первой дани и насиляше им и мужи его» (ПСРЛ, 1, стб. 54; 2, стб. 42). Здесь важно еще и упоминание о «первой дани» с древлян, к которой Игорь решил «примыс- лить». Что это за дань, из текста «Повести временных лет» понять невоз- можно, но из приведенного свидетельства «Новгородской Первой» («На- чального свода») ясно, что речь идет о дани, которую обычно собирали «от- роци Свенельжи». Таким образом и это выражение, оставшееся от первоначального текста, отсылает нас к исключенному фрагменту о да- ровании Свенельду древлянской и уличской даней28.
С какой же целью или по какой причине фрагмент о данях Свенельда был исключен? Об этом нетрудно догадаться: летописец или редактор, включая в свой рассказ эпизод об убийстве Люта Свенельдича за охоту на древлянской территории, не без основания усмотрел в нем противоречие с сообщением о праве отца Люта на древлянскую дань. Интересно, что ему показалось мало просто опустить это последнее и тем самым затушевать связь Люта с Древлянской землей; он решил, сверх того, прямо указать на то, что Лют выехал из Киева, дабы подчеркнуть его неправоту. Однако редактирование было проделано неудачно, и слова «ишед бо ис Киева гна по звери в лесе» явно ломают грамматическую конструкцию первоначальной фразы, выдавая позднейшую вставку. Остатки dativus absolutus «Свенал- дичю» показывают, что исходный текст выглядел примерно так: «Лов дею- щу Свеналдичю ... узре и Олег...». Громоздкая же вставка, отделившая главное предложение от придаточного, выраженного с помощью дательного самостоятельного, повела к постепенному разрушению последнего при переписке: в Лаврентьевском списке и «Новгородской Первой летописи» находим «деюще» (pluralis masculini), в Радзивиловском и Академиче- ском — «деющи» (singularis feminini) и только Ипатьевский список дает «деющу», хотя, как видно из чтения Хлебниковского списка «деюще», это чтение могло быть результатом вторичной правки писца Ипатьевского.
Итак, летописная версия, сводящая причины междоусобия Святосла- вичей к мотиву личной мести, обнаруживает свое искусственное происхож- дение. В поисках ответа на вопрос, как же обстояло дело в действи- тельности, обратим внимание на замечательный факт: по совершенно не зависящим друг от друга свидетельствам, все три Святославича оказы- ваются так или иначе связаны с Чехией. О Ярополке речь уже шла, поэтому перейдем сразу к Владимиру.
В летописном перечне Владимировых жен читаем: «... и быша к нему водимыя: Рогънедь ... от нея же роди 4 сыны, Изеслава, Мьстислава, Яро- слава, Всеволода, а 2 дчери, от грекине Святополка, от чехине Вышеслава, а от другое Святослава и Мьстислава, а от болгарыне Бориса и Глеба» (ПСРЛ, 1, с. 79—80; 2, с. 67; НПЛ, с. 128). Интересующее нас упоминание о «чехине», матери старшего из Владимировичей — Вышеслава, сопряжено с некоторыми текстологическими сложностями. Дело в том, что в «Сказании о свв. Борисе и Глебе» в аналогичном контексте это упоминание отсут- ствует: «Сь убо Володимир имеяше сынов 12, не от единоя жены, нъ от расн матер их, в них же бяше старей Вышеслав, а по немь Изяслав, 3 — Свято- полк ... А от Рогнеди 4 сыны имеяше: Изяслава, и Мьстислава, и Ярослава, и Всеволода. А от иноя Святослава и Мьстислава, а от болгарыне Бориса и
лаясь при этом на А. А. Шахматова. Здесь явное недоразумение: статьи 914 г. в «Новгородской Первой летописи» нет, а А. А. Шахматов (1908в, с. 99—106, 543), совершенно напротив, возводил эти данные о Свене льде к реконструировавшемуся им «Древнейшему своду».
Глеба» (Абрамович, 1916, с. 27—28; Усп. сб., с. 43). Вопрос о том, какой из двух вариантов первичен, для нас не слишком существен: ведь даже если летописец исходил из текста «Сказания» или близкого к нему, у него все равно должны же были иметься какие-то основания для сделанного им уточнения. Но в данном случае можно, кажется, с известной уверенностью полагать, что текст «Сказания» зависит от летописного. В самом деле, не- посредственно вслед за приведенным нами фрагментом автор «Сказания» пишет: «И посажа вся по роснам землям в княжении, иже инъде скажем», но нигде «инъде» к этому больше не возвращается. Ясно поэтому, что мы имеем дело с отсылкой к другому месту летописи — списку сыновей Вла- димира и их уделов в статье 6496 г.: «... бе бо у него сынов 12: Вышеслав, Изяслав, Святополк, Ярослав, Всеволод, Святослав, Мьстислав, Борис, Глеб, Станислав, Позвизд, Судислав. И посади Вышеслава в Новегороде» и т. д. (ПСРЛ, 1, стб. 121; 2, стб. 105; НПЛ, с. 159). Автор «Сказания» ком- бинирует оба летописных сообщения, из-за чего ему приходится повторить имя Изяслава дважды: один раз в списке Владимировичей по старшинству, другой — в числе потомства от Рогнедьь По этой-то причине и оказалось опущенным упоминание о «чехине»: располагая имена в соответствии с летописным перечнем сыновей, автор «Сказания» был вынужден пожерт- вовать упоминанием о Вышеславе из списка Владимировых жен, где он хронологически стоял не на месте.
Мы в полной мере отдаем себе отчет в дискуссионности вопроса о со- отношении летописной повести о свв. Борисе и Глебе и анонимного «Ска- зания» (см. обзор точек зрения и библиографию: Дмитриев, 1987, с. 398— 408), и высказанные нами соображения никоим образом не предрешают нашей позиции в этом вопросе. Ведь даже если «Сказание» в целом первич- но по отношению к летописной повести (Ильин, 1957, с. 194—197; Kralik, 1967,
s. 99—102; Рорре, 1995, S. 281, Anm. 17; Поппэ, 1995, с. 23, примеч. 3, где указаны более ранние работы автора на эту тему), это еще не исключает возможности, что его автор опирался на те или иные летописные источни- ки, не связанные с повестью общим происхождением. Осмеливаясь утверж- дать первичность летописных перечней сыновей и жен Владимира Свя- тославича сравнительно с соответствующим местом «Сказания о свв. Бо- рисе и Глебе», не можем не отметить еще двух любопытных деталей. Кон- текст перечня жен в летописи («... от чехине Вышеслава, а от другое Святослава ...») позволяет думать, что матерью Святослава Владимировича, по мнению летописца (или автора перечня), была другая «чехиня». Этот нюанс вследствие перестановок в тексте в «Сказании» утрачен, а между тем дальнейшая судьба Святослава— его бегство в 1015 г. от Святополка почему-то именно к «горе Угорьстеи» (ПСРЛ, 1, стб. 139; 2, стб. 126), т. е. к Карпатам, как будто косвенно подтверждает летописную версию перечня (в этой связи обращает на себя внимание сообщение «Ни- коновской летописи» о рождении у Святослава Владимировича сына по имени Ян: ПСРЛ, 9, с. 68) и, тем самым, — наличие «шва» в «Сказании» перед словами «А от иноя Святослава ...» в результате изъятия упоминания о Вышеславе и его матери.
Далее, в списке Владимировых жен говорится о двух дочерях от Рог- неды. Отсюда, разумеется, вовсе не следует, что у Владимира дочерей боль- ше не было — более того, благодаря Титмару мы знаем, что летом 1018 г. в живых их было не менее девяти (Thietm. VIII, 32, р. 530; Назаренко, 19936, с. 137, 142). Но вот в статье 6526 (1018/9) г. «Повести временных лет», тем не менее, читаем об уходе польского князя Болеслава I из Киева: «Болеслав же побеже ис Кыева, възма именье и бояры Ярославле и сестре (здесь и ниже курсив наш. — А. Н.) его» (ПСРЛ, 1, стб. 144; 2, стб. 131). Двойст- венное число «сестрЪ» недвусмысленно показывает, что по убеждению летописца, у Ярослава Владимировича их было только две. Еще дальше пошел автор «Жития преп. Моисея У грина» в составе «Киево-Печерского патерика» (слово 30): «... поат с собою обе сестре Ярославли и изыма же и бояр его» (Абрамович, 1911, с. 102, 203). Так как А. А. Шахматов (1898, с. 105—149; он же, 1908в, с. 257—289) неопровержимо доказал, что в дан- ном случае и летопись, и «Патерик» черпают из рассказа о преп. Моисее, который входил в утраченное «Житие преп. Антония Печерского»29, то явная вторичность указанных известий о сестрах Ярослава по отношению к списку Владимировых жен не может быть понята иначе, как свидетельство того, что составитель «Жития преп. Антония» имел под рукой источник, содержавший такой список. Иными словами, этот источник оказывается существенно древнее «Начального свода».
Таким образом, есть достаточно оснований полагаться на данные о браке Владимира Святославича с «чехиней», от которого родился его пер- венец Вышеслав. Для нас, однако, важно знать, когда состоялся этот брак. Terminus ante quern нетрудно вычислить, зная возраст Ярослава Влади- мировича к моменту его смерти — 76 лет (ПСРЛ, 1, стб. 162; 2, стб. 151).
Ярослав скончался 20 февраля 1054 г.30, следовательно, должен был родиться либо до 20 февраля 978 г., либо, по древнерусскому счету, до 20 февраля 979 г. Действительно, первый вариант противоречит списку сы- новей Владимира, где Святополк показан третьим по старшинству перед Ярославом; между тем Святополк родился во второй половине 978 г., после того как в июне Владимир овладел Киевом (мы полагаемся на дату во- княжения Владимира в Киеве, приводимую Иаковом Мнихом— И июня 978
г. [Зимин, 1963, с. 72], по причинам, которые будут изложены ниже). Отсюда заключаем, что Ярослав родился не слишком много ранее февраля 979
г., осенью — зимой 978—979 гг. В таком случае Изяслав, старший из сыновей от Рогнеды, появился на свет не позднее начала 978 г., а Выше- слав — по крайней мере несколько ранее этого срока. Это значит, что чеш- ский брак Владимира был заключен самое позднее на рубеже 976—977 гг. или весной 977 г.
Менее определенны, хотя и достаточно выразительны, данные о свя- зях с Чехией древлянского князя Олега Святославича. А. В. Флоровский (1974, с. 312—316) обратил внимание на содежащиеся у некоторых писате- лей XVI—XVII вв. сведения о русском происхождении знатного моравского рода Жеротинов. В 1593 г. в одном из своих трудов по истории Моравии Бартош Папроцкий, ссылаясь на какие-то находившиеся в его распо- ряжении «анналы русские и польские», представил в качестве родоначаль- ника Жеротинов некоего русского князя, сына князя «Колги» Святославича и племянника князей Ярополка и Владимира; он был отправлен в Чехию отцом из опасений перед Ярополком, от руки которого «Колга» затем и погиб (Paprocki, 1941, s. 46). Несколько иную версию находим столетием позже, но со сылкой на сочинение 20-х гг. XVI в. Яна Амоса Коменского (который, в свою очередь, якобы опирался на какие-то «древние русские летописи»), у Пешины из Чехорода (Pesina, 1677, р. 230—233). Здесь леген- дарный прародитель Жеротинов назван Олегом и также племянником рус- ского князя Ярополка; в дальнейшем Пешина пытается неудачно «усовер- шенствовать» предание, сообщая заодно ряд деталей о деятельности Олега в Моравии, которые нас здесь ни в коей мере не интересуют.
Взаимосвязь между версиями Б. Папроцкого и Пешины, с одной сто- роны, а с другой, — между ними и летописным повествованием об усобице Святославичей очевидна. Ближе всего к летописи дело изложено у Б. Па- процкого, тогда как Пешина по недоразумению перенес на сына имя отца. Единственное, чего нельзя было заимствовать из летописи в ее нынешнем виде — это сведений о сыне Олега Святославича и его отправлении в Чехию. Если мы имеем дело с творчеством неизвестного автора легенды о русском происхождении Жеротинов, который в духе времени сочинял па- негирическое родословие, то почему на роль знаменитого предка избрана столь незначительная и совершенно никому не известная фигура как древ- лянский князь Олег? Это обстоятельство ощущалось как явный дефект, вследствие чего возникали «исправленные» варианты генеалогии, возво- дившие Жеротинов к византийским императорам, хотя и все равно через русское посредство — через Изяслава Владимировича, который ошибочно считался сыном Владимира от гречанки Анны (Флоровский, 1974, с. 315). Мы, конечно, поостережемся воспринимать сведения о сыне Олега Свя- тославича буквально и считать их частью утерянных «древних русских анналов». Их можно было бы вообще оставить в стороне как труднообъяс- нимый и бесполезный для изучающего X в. генеалогический курьез, если бы не вырисовывающийся «чешский фон» событий второй половины 970-х гг. на Руси. Поэтому допускаем, что так или иначе память о каких-то связях (быть может, брачных) с Олегом Святославичем могла сохраниться в Моравии и в генеалогически упрощенном виде — через постулируемого сына Олега — отразиться в родословии Жеротинов.
Коль скоро киевский князь Ярополк в войне 974—977 гг. германского императора Оттона II против чешского князя Болеслава II выступал союз- ником Германии, а Владимир Новгородский в это же время женился на чешке, то неизбежно напрашивается предположение, что киевско-немец- кому союзу Болеслав попытался противопоставить новгородско-чешский. Мысль о возможности союза между Владимиром и Болеславом уже воз- никала в историографии, но в связи с неверными догадками о русско-поль- ском альянсе против Чехии при Ярополке (Kolafa, 1982, s. 81—96). Было бы естественным, если бы чешский князь попытался привлечь на свою сторону также Олега Древлянского, который уже в силу своей географи- ческой близости к Киеву весьма подходил на роль сдерживающего фактора по отношению к Ярополку. И действительно, данные о контактах Олега
Святославича с Чехией, хотя и глухие, как мы видели, имеются. Таким образом, на Руси, похоже, сложилась коалиция младших Святославичей против старшего Ярополка. Если так, становится понятным, почему дружи- ны киевского князя, прежде чем двинуться в Побужье, были вынуждены взять Овруч, а Владимир, узнав об этом, «убоявся бежа за море». В соот- ветствии со сказанным ход событий должен был бы рисоваться следующим образом.
Выше мы определили, что Изяслав Владимирович родился не позднее начала 978 г., т. е. взятие Владимиром Полоцка состоялось самое позднее весной 977 г. Отсюда заключаем, что бегство новгородского князя за ва- ряжской подмогой приходилось на весну 976 г. или более раннее время, так как вернуться он мог не позднее окончания навигации 976 г. Это, в свою очередь, означает, что поход Ярополка на Овруч состоялся зимой 975— 976
гг. или ранее. В то же время более ранняя датировка, чем лето 975 г., в данном случае уже невозможна, так как переговоры между Оттоном и Яро- полком, а значит — и между Болеславом и младшими Святославичами, не могли начаться прежде лета — осени 974 г.: ведь только к июню этого года относятся первые сведения о возмущении Генриха Баварского и его союзе с чешским князем (Bohmer, И/2, N 667Ь). Таким образом, интересующие нас даты оказываются «зажаты» в небольших промежутках: гибель Олега — между летом 975 и зимой 975—976 гг.; бегство Владимира «за море» — между осенью 975 и весной 976 г. (до этого времени, в течение 975 г., состоялся брак Владимира с «чехиней»); возвращение его с наемными ва- рягами — между весной и осенью 976 г., в течение навигационного сезона; взятие им Полоцка — между летом 976 и зимой 976—977 гг.
Однако с точки зрения развиваемой нами гипотезы предложенная хронологическая разверстка событий имеет один существенный недостаток. Рассмотрение хода чешско-немецкой войны 975—977 гг. привело нас в свое время к выводу, что по меньшей мере однажды — летом 977 г. — в ней при- няли участие русские союзники Оттона II (Назаренко, 1987а, с. 79—84; он же, 1994а, с. 115—118). Трудно себе представить, чтобы Ярополк мог от- править войско далеко на запад к чешской границе, зная, что Владимир не только вернулся в Новгород и изгнал оттуда киевских посадников, но и уже взял Полоцк, явно угрожая Киеву. Предлагаем поэтому следующее реше- ние вопроса.
Указанная трудность возникла из-за того, что мы ориентировались на последовательность событий, как она представлена «Повестью временных лет»: Владимир снова овладевает Новгородом, шлет угрозы Ярополку, но вместо похода на Киев идет на Полоцк. Подозрения в отношении именно такого хода дел уже высказывались. Сравнивая летописный рассказ о сватовстве Владимира к Рогнеде из статьи 6488 г. с более пространным вариантом, помещенным в Лаврентьевском и родственных ему списках под 6636 г., А. А. Шахматов (1908в, с. 173—175, 248—251) пришел к выводу, что «полоцкий эпизод» в «Начальном своде» носит вставной характер, попал туда из новгородского летописания и под 980/1 г. помещен ошибочно; ему место среди более ранних событий. То, что исследователь предлагал при этом относить взятие Полоцка к 970 г., конечно же, всего лишь догадка, хотя иногда на ней строятся далеко идущие исторические реконструкции (Алексеев JI. В., 1975, с. 218—219; Фроянов, 1992, с. 133—135). Ясно лишь, что взятие Полоцка и захват Владимиром Киева отделены друг от друга достаточно большим промежутком времени, причем не только в силу ар- гументов, приведенных А. А. Шахматовым. Между началом речной нави- гации в апреле — мае и 11 июня (датой вокняжения Владимира в Киеве по Иакову Мниху) явно слишком тесно той массе событий, которые помещает здесь «Повесть временных лет»: возвращение Владимира с варягами в Новгород, сватовство князя к Рогнеде, ее отказ, поход на Полоцк, взятие его, а затем осада Киева, переговоры с Ярополком и убийство его.
Если, таким образом, принять вместе с А. А. Шахматовым, что поход Владимира на Полоцк не следовал за его возвращением в Новгород, а пред- шествовал его бегству «за море», то, с учетом приведенных выше хроноло- гических ограничений, получим следующую картину событий. Переговоры о союзе между Оттоном II и Ярополком, с одной стороны, и между Олегом, Владимиром и Болеславом Чешским — с другой, должны были происходить не раньше осени 974 г., а скорее всего — в 975 г. или зимой 975—976 гг. (в силу наблюдений над ходом чешско-немецкой войны, изложенных нами в предыдущих работах). На это же время падает чешский брак Владимира. Летом 976 г. Владимиром был захвачен Полоцк, склонявшийся на сторону Киева (вспомним о том, что Рогнеду «в се же время хотяху ... вести за Яро- полка»), и примерно тогда же Ярополк овладел Овручем — две встречных фазы междоусобного конфликта. Гибель Олега заставила Владимира осенью 976 или весной 977 г. искать помощи «за морем». Летом 977 г. вой- ска киевского князя воевали против Чехии в Побужье. Осенью 977 или весной 978 г. Владимир снова появился в Новгороде, а в июне 978 г. занял и Киев. Тем самым мы вносим существенные поправки в высказанную нами ранее точку зрения, согласно которой все этапы схватки между Святосла- вичами помещались на пространстве 977—978 гг., а начало переговоров между Ярополком и Оттоном II предположительно относилось к зиме 976— 977
гг. (Назаренко, 1994а, с. 121).
Военный союз киевского князя и германского императора планиро- валось скрепить женитьбой Ярополка на дочери графа Куно «из Энингена», которая по материнской линии состояла в кровном родстве с Оттоном II31.
Само собой разумеется, что такой шаг предполагал крещение Ярополка. Поэтому следовало бы ожидать присутствия в Киеве в 975/6—978 гг. не- мецких миссионеров. В таком предположении нет ничего невероятного. Для немецкой стороны это означало бы всего лишь последовательное про- должение восточной политики, начало которой было положено еще в 959 г. при Оттоне I (936—973)* и княгине Ольге (не ранее 946 — ок. 960) назначе- нием по просьбе последней для Руси немецкого миссийного епископа (Cont. Reg., а. 959—962, р. 169—170,172; Назаренко, 19936, с. 106^—108; он же, 1990а, с. 24—40; он же, 1994а, с. 61—80; см. также главу V). Несмотря на неудачу тогда посланца Оттона I, Русь de jure продолжала оставаться — по крайней мере с точки зрения немецкой имперской церкви — ее миссий- ной епархией, и есть основания полагать, что церковно-политический ас- пект снова появился в русско-немецких отношениях с началом балканских войн Святослава Игоревича, когда в 968 г. императором Оттоном I в Магдебурге была организована миссийная митрополия для «всех славян», во главе которой оказался не кто иной как экс-епископ Руси Адальберт (Назаренко, 19906, с. 60—74; он же, 1994а, с. 80—99; см. также главу VI).
Логическим продолжением этой политической линии с русской сто- роны стало посольство на кведлинбургские торжества весной 973 г. после возвращения Оттона I с сыном из Италии. Съезд в Кведлинбурге не был обычным имперским съездом в ряду других. Он выглядел международной демонстрацией могущества возрожденной в 962 г. Западной империи, только что принудившей Византию к выгодному для себя миру в Южной Италии, который был подкреплен браком соправителя и престолона- следника Оттона II с Феофано, племянницей византийского императора Иоанна I Цимисхия (969—976). Именно поэтому в Кведлинбурге мы за- стаем длинную череду иностранных посольств из Византии, Рима, Италии (т. е. Ломбардии), Венгрии, Дании, Болгарии, Польши, Чехии — причем чешский князь Болеслав II присутствовал лично, а польский Мешко I прислал своего сына (помимо уже упоминавшегося известия Ламперта Херсфельдского, см. также: Ann. Hild., а. 973, р. 23; Ann. Altah., а. 973, р. 11; Bohmer, II/1, N 562d; Liibke, 2, N 163). Для прибытия послов из Руси были, надо думать, и конкретные причины. Дело в том, что на кведлинбургском съезде, весьма вероятно, обсуждался вопрос об учреждении епископии в Праге (Uhlirz К., 1902, S. 28, 226—227, и мн. др.; ср., однако: Liibke, 2, N 186, где и литература вопроса). Если в Киеве планировали возврат Волыни и Побужья, то не могли не интересоваться восточной границей Пражского (или создававшегося одновременно Моравского) диоцеза,
Куно швабский герцог Херманн II имел право выступить одним из главных пре- тендентов на королевский трон (Wolf А., 1980, S. 74—78; idem, 1991, S. 45—116). Существующие идентификации пока нельзя признать вполне удачными (Наза- ренко, 1994а, с. 126, примеч. 86; с. 130, примеч. 147). Вопрос все еще ждет своего решения.
которая достигала верховьев Западного Буга и Стыри, совпадая с восточными пределами Древнечешского государства того времени (см. об этом подробнее в главе VIII).
Так или иначе, но к началу чешско-немецкой войны Русь прочно на- ходилась в политическом кругозоре Оттона II. Внимание к Киеву могло поддерживаться и благодаря магдебургскому архиепископу Адальберту, с которым император постоянно встречался, особенно накануне и после по- ходов в Чехию в 975 и 976 гг., так что влияние бывшего миссийного епис- копа Руси на восточную политику Германии в это время едва ли подлежит сомнению (Claude, 1972, S. 120—123). Независимо от того, стояли или нет немецкие миссионеры, отправленные к Ярополку, в каком-либо отношении к Магдебургу, настала, наконец, пора вспомнить о сделанном нами выше (вне всякой связи с развиваемой здесь гипотезой) наблюдении, что в ис- точниках первой трети XI в., отразивших начальный этап формирования преданий о миссионерской деятельности Бруно Кверфуртского, присут- ствуют элементы, которые приходится квалифицировать как вплетенные в эти предания припоминания о немецких миссионерах в Венгрии и на Руси в эпоху Оттона II, т. е. в 970-е гг.
Житийное повествование донесло в целом верную картину событий, разыгравшихся на Руси в 976 г., если следовать реконструированной нами выше хронологии. О политической подоплеке конфликта между Яропол- ком, с одной стороны, и Олегом и Владимиром — с другой, по законам жан- ра, естественно, умалчивается, и дело сводится к нежеланию младших братьев киевского князя принять крещение от немецких миссионеров. В результате от руки «короля» Ярополка гибнет Олег, «брат короля, живший совместно с ним», по выражению Петра Дамиани. Не исключаем также, что посланцы Оттона II действительно побывали и у «другого брата, ко- торый жил уже отдельно от короля», т. е. у Владимира в Новгороде, и даже — что кто-то из них при этом погиб: все это вполне оправдывалось бы логикой ситуации. Но панегирический конец ad maiorem Dei gloriam с крещением Владимира и примирением братьев является, конечно, домыс- лом. Характерно, что в краткой версии Виберта он отсутствует. Вероятно, немецкое посольство вернулось на родину до кровавой развязки, про- изошедшей только летом 978 г. Отзвуки же крещения Владимира были соединены с воспоминаниями о миссии ко двору Ярополка позднее — не- даром у Адемара они выглядят как глосса, не включенная в сюжетное повествование о Бруно-Бонифации (прибытие греческого епископа).
В этой связи уместно заметить (хотя то и уводит нас несколько в сто- рону от главной темы), что агиографически стилизованный рассказ Петра Дамиани содержит одну деталь, которая встречается и в древнерусских житийных текстах о св. Владимире — это мотив слепоты, нападающей на князя непосредственно перед крещением и исчезающей сразу после него. Согласно «Повести временных лет», «разболеся Володимер очима и не видяше ничтоже» (ПСРЛ, 1, стб. 111; 2, стб. 96); аналогичную фразу нахо- дим и в агиографических текстах, посвященных св. Владимиру. В главе IX мы постараемся продемонстрировать, что мотив слепоты был одной из характерных черт древнейшей русской житийной традиции о св. Владимире. Если так, и в варианте легенды о деятельности Бруно-Бонифация на Руси, который изложен у Петра Дамиани, воспоминания о немецких миссионерах времен Ярополка действительно соединены с элементами первоначального житийного предания о Владимире, то ясно, что в тот достаточно ранний мо- мент сложения этой легенды, когда такое соединение произошло, тождест- во «другого брата, который жил уже отдельно от короля» Руси, с Влади- миром Святославичем отчетливо осознавалось. Это дает основание вер- нуться к более архаичному, чем у Петра Дамиани, варианту легенды у Виберта, который еще ничего не знает об обращении убийцы святого про- поведника, точнее — к упоминаемому в нем имени прусского «короля» Nethimer.
Прежде всего, сразу видно, что оно не прусское, а славянское: у прус- сов личные имена на -тёг не засвидетельствованы (см.: Trautmann, 1925, а также вышедшие к настоящему времени тома словаря: Топоров, 1—5), тогда как у славян антропонимическая модель со вторым компонентом -тё1~ъ/ -тп-ь относится к числу наиболее употребительных среди знати; так, например, в вышедших к настоящему времени выпусках «Этимологического словаря славянских языков» (ЭССЯ, 1—26) учтено не менее двух десятков личных имен со вторым компонентом -тёгъ / -ппгъ. В то же время эти- мологизация первой части сложного антропонима Nethimer на славянской почве затруднительна. Теоретически можно было бы предполагать здесь образование от слав. 32netijb, др.-русск. нетии «племянник» по аналогии со славянскими именами на brat (г)- и ёёс!- 13. Однако фактически ни в древне- русском, ни в древнепольском и древнечешском ономастиконах, осбенно богатых разнообразнами именами на -тёп/-тігь, такой антропоним не зафиксирован (Svoboda, 1964; Taszycki, 1—7). Ввиду этих трудностей, а также учитывая, что сохранившаяся рукопись сочинения Виберта, как было показано, не является оригиналом, хотим предложить естественную, на наш взгляд, конъектуру: не стоял ли за Nethimer нашего списка Vlethimer Ви- бертова оригинала? Палеографически подобная путаница вполне вероят- на— переписчик прочел VI- протографа как «зеркальное» N-. Сама форма
Vlethimer древнерусского имени Володимірь была бы в таком случае близка к восточнолехитской *Vlodimii\ что отнюдь не удивительно, если учесть вероятное польское посредство; ср. Wlodemirus у Титмара, также употреблявшего полонизированные формы (Stieber, 1967, S. 109; Назарен- ко, 19936, с. 150, коммент. 21; см. также главу X).
Возвращаясь к событиям 975/6—978 гг., нам осталось ответить на вопрос, был все-таки лли не был крещен Ярополк и успел или не успел он жениться на немецкой принцессе? Положиться на Петра Дамиани, сооб- щающего о крещении «короля Руси», мешает загадочное известие «Повести временных лет» под 1044 г.: «Выгребоша дъва князя, Ярополка и Ольга, сына Святославля, и крьстиша кости ею и положиша я в цьркви святыя Богородица» (ПСРЛ, 1, стб. 155; 2, стб. 143). Нас не занимает в данном случае сомнительность этого скандального происшествия с точки зрения канонической, хотя ясно, что коль скоро Ярослав, несмотря на таковую сомнительность, все же предпринял подобный шаг, то он должен был иметь на то какие-то веские, по его мнению, причины. Согласно интересным наблюдениям А. Поппэ, акция 1044 г. занимала определенное место в идео- логической программе Ярослава Мудрого наряду с начатками церковного прославления свв. Бориса и Глеба, так что и наречение сыновей Изяслава и Святослава Ярославичей именно Ярополком и Олегом было не случайным, отражая место братьев крестителя Руси в рамках того феномена, который польский историк называет «родопочитанием» (Рорре, 1981b, р. 43; Поппэ, 1995, с. 60—61; заметим, однако, что Ярополк вряд ли был старшим сыном Изяслава Ярославича, как считает польский историк, см.: Кучкин, 1995, с. 108). Правда, А. Поппэ не усматривает в перезахоронении останков Яро- полка и Олега какой-либо церковно-религиозной подоплеки, но навязчивая аналогия налицо: оба князя пали жертвами междоусобной внутридинас- тической борьбы, и в этом отношении их судьба сходна с судьбой святых страстотерпцев Бориса и Глеба. Но есть и принципиальная разница: Борис и Глеб погибли, не желая «взняти рукы на брата своего старейшаго» (ПСРЛ, 1, стб. 132; 2, стб. 118), а Ярополк сам явился зачинателем брато- убийства, хотя летописец и старается всячески смягчить его вину, делая упор на подстрекательство княжеского воеводы Свенельда. Если Ярополк при всем том удостоился необычной чести посмертного крещения и по- гребения в главном храме Руси вместе с ее крестителем Владимиром, то, видимо, правы те исследователи, которые считали, что мотивом тут могла служить память о приверженности Ярополка христианству, в силу которой его в известном смысле позволительно было рассматривать как предтечу Владимира (см., например: Макарий [Булгаков], 1, с. 106; он же, 1995, с. 59)33. Конкретными аргументами такой вывод подкрепить не пытались. Попробуем сделать это.
Выше уже упоминалась полная дата вокняжения Владимира Свято- славича в Киеве, которую сообщает Иаков Мних, — И июня 6486 (978) г. Несомненно, эти данные заслуживают предпочтения перед 6488 (980/1) г. «Повести временных лет», которая в другом месте противоречит себе, указывая, что Владимир княжил в Киеве 37 лет, т. е. относя начало его княжения к 6487 г. (ПСРЛ, 1, стб. 18; 2, стб. 13). Но как согласовать 978 г. Иакова Мниха с его же убеждением, что «седе в Кыеве Володимер въсмое лето (выделено нами. — А. Н.) по смерти отца своего Святослава»? В свое время Е. Е. Голубинский (1/1, с. 106, примеч. 1), а вслед за ним Ст. Сркуль (Srkulj, 1907, S. 248) предполагали, что время киевского княжения Яро- полка отсчитывалось не от года смерти его отца Святослава (972 г.), а от момента посажения на киевский стол, которое произошло при отправлении Святослава на Балканы после кончины Ольги и которое «Повесть времен- ных лет» помещает под 6478 (970/1) г.: «Святослав посади Ярополка в Кие- ве» (ПСРЛ, 1, стб. 69; 2, стб. 57); в одной из предыдущих работ мы также высказывали аналогичное мнение (Назаренко, 1994а, с. 100). Иначе думал А. А. Шахматов, допуская, что летопись, находившаяся в распоряжении Иакова Мниха, давала повод относить смерть Святослава к 6478 г., тогда как в статью 6480 (972/3 мартовского) г. сообщение о ней поместил уже только составитель «Повести временных лет», располагавший договором Святослава с греками, датированным 6479 г. (Шахматов, 1908в, с. 23—25, 132—133). Идея Е. Е. Голубинского выглядит подкупающе, поскольку, ка- залось бы, позволяет объяснить как возникла летописная датировка вокня- жения Владимира: по древней (поскольку она присутствует и у Иакова, и в «Повести») традиции Ярополку отводилось 8 лет княжения; прибавляя 8 к году смерти Святослава (972 г.), как раз и получим 980 г. как дату смерти Ярополка и вокняжения Владимира. Однако этот расчет противоречит древнерусскому способу исчисления лет, согласно которому при 8 годах княжения Ярополка его смерть следовало бы отнести не к 980, а к 979 г.; к такому заключению и пришел М. С. Грушевский (1, с. 571—572), не по- яснив, правда, при этом, откуда же в таком случае могла возникнуть экс- плицитная датировка 978 г. у Иакова Мниха?
Предположение А. А. Шахматова более перспективно еще и потому, что позволяет ответить на вопрос, откуда древнейший летописец мог по- черпнуть мнение о восьмилетней продолжительности правления Ярополка.
Е. Е. Голубинский этого вопроса не ставил, а он существен, так как в ле- тописи, которой пользовался Иаков Мних («Древнейшем киевском своде», по терминологии А. А. Шахматова), погодной сетки еще не было, а стало быть, не было и 6478 (970/1) г. как даты посажения Ярополка отцом в Киеве. А. А. Шахматов справедливо отметил, что кроме 6486 (978/9) г. ле- тописчик Иакова Мниха содержал еще одну абсолютную дату— 6477 (969) г., год смерти княгини Ольги. Логика рассказа «Древнейшего свода», по мысли исследователя, подводила к заключению, что кампания Свято- слава против греков приходилась на этот же 6477 г., а его возвращение и гибель — на следующий 6478, откуда, из сравнения с 6486 г., легко было получить искомые 8 лет. Эта гипотеза сталкивается с тем же затруднением, что и гипотеза Е. Е. Голубинского: по древнерусскому счету разница между 6486 и 6478 гг. составляла не 8, а 9 лет. Но в данном случае дело легко поправимо. Разбивая повествование о финале балканской войны Святослава на погодные статьи, составитель «Повести временных лет» поместил от- правление князя на Дунай к Переяславцу не под тем же годом, что и кон- чину Ольги, а под следующим. Столь же естественное заключение мог сделать, конечно же (вопреки А. А. Шахматову), и любой из его (летопис- ца) предшественников. Тогда война с греками, в результате которой Свято- слав решил «пойти в Русь, привести еще дружины», приходилась бы на тот же 6478, возвращение же с нее «весне приспевши», после зимовки в Бело- бережье, и гибель князя — понятно, уже на 6479 (971/2) г. Эти подсчеты в сочетании с имевшейся абсолютной датой убийства Ярополка— 11 июня 6486 г. — и давали 8 лет княжения Ярополка Святославича. Когда соста- витель «Повести временных лет» включил в текст летописи договор от июля XIV индикта 6479 (971) г., датировки гибели Святослава и Ярополка сдвинулись на один год, переместившись на 6480 (972) и 6487 (979) г. соот- ветственно. Вот почему в разверстке продолжительности княжений киев- ских князей в статье 6360 г. Владимиру Святославичу было отведено 37 лет. Но по какой же причине, в таком случае, вокняжение Владимира в Киеве в «Повести», тем не менее, датировано 6488 (980/1) г.? Ответ прост: летопи- сец, как то нередко бывало, отнес два одновременных события — смерть Святослава и интронизацию Ярополка — не к одному и тому же, а к двум последовательным годам: известие о первой помещено в статье 6480, о вто- рой же («Нача княжити Ярополк») — под 6481 (973/4) г. (сходным образом, например, гибель Олега показана под 6420, а вокняжение Игоря — под 6421 г.: ПСРЛ, 1, стб. 39, 42; 2, стб. 29, 31), в результате чего сообщение о вокняжении Владимира и оказалось под 6488 (6481 + 8 по древнерусскому счету), т. е. под 980 г.
Признавая достоверность 978 г. как даты захвата Владимиром Киева,
А. А. Шахматов проявлял некоторую непоследовательность, ставя в то же время под сомнение указание на день и месяц и видя в них плод хроноло- гических подсчетов автора «Памяти и похвалы князю Владимиру». Однако ход рассуждений известного текстолога в данном случае никак нельзя
признать убедительным. Он считал 11 июня производным от дня поми- новения киевских варягов-мучеников — 12 июля (Шахматов, 1908в, с. 26— 27). Положим, этот последний мог, действительно, быть известен Иакову из какого-нибудь житийного текста, посвященного святым, но что заставляет нас думать, будто рассказ о мученической кончине варягов, отца и сына, помещенный в «Повести временных лет» под 983/4 г. в связи с успешным походом Владимира на ятвягов (ПСРЛ, 1, стб. 82—83; 2, стб. 69—70), в ле- тописчике Иакова Мниха читался в совсем ином контексте — в повество- вании о захвате Владимиром Киева и воздвижении им кумиров, т. е., по летописной хронологии, под 980/1 г.? Но даже если так, почему к жертво- приношению Владимир мог приступить только после удаления в Царьград варягов, помогших князю захватить Киев? А такое предположение нужно
А, А. Шахматову, чтобы получить тот месяц, на который различаются даты 11 июня и 12 июля: ведь варяги, по летописи, напрасно прождали «окупа» с Киева «за месяц». Но жертва выбиралась по жребию («мещем жребии на отрока и девицю...»), и было вовсе не очевидно, что он выпадет непременно на варяга. Совершенно ясно, что такого рода построения могут быть оправданы лишь крайней нуждой, и исследователь, конечно, не стал бы прибегать к ним, если бы видел какое-либо иное решение проблемы. Между тем оно есть, причем вполне естественное и подсказанное ходом мысли са- мого А. А. Шахматова.
Историк совершенно справедливо указывал на то, что все полно да- тированные события древнерусской истории X — первой половины XI в. так или иначе относятся к событиям церковным. Таковы даты кончи- ны Ольги (11 июля), убиения варягов-мучеников (12 июля), освящения Де- сятинной церкви (12 мая), смерти Владимира (15 июля), мученичества Бо- риса и Глеба (24 июля и 5 сентября), освящения церкви св. Георгия в Киеве (26 ноября) и др. (Шахматов, 1908в, с. 26). Трудно себе представить, чтобы среди всех этих дат, известных в основном по соответствующим статьям «Пролога», т. е. записям, приуроченным к богослужебному календарю, вдруг оказалось исключение — дата вокняжения Владимира, события су- губо светского. Именно эти резонные соображения и стали отправной точ- кой и мотивом для явно насильственного объяснения А. А. Шахматовым происхождения полной даты 11 июня 978 г. у Иакова Мниха. Однако все сразу же станет на свои места, как только мы примем во внимание, что дата вокняжения Владимира была в то же время датой смерти Яро- полка (вернее было бы сказать— наоборот). Видимо, именно смерть Ярополка и была приурочена к 11 июня 978 г. в летописи, использованной Иаковом, так как в следующей же за этой датой фразе крещение Владимира датировано десятым годом не от вокняжения его (что было бы понятно), а от гибели Ярополка: «Крести же ся князь Володимер в десятое лето по убиении брата своего Ярополка». Перед нами скорее всего церковная за- пись о кончине киевского князя Ярополка Святославича; догадки об этом, высказанные, правда, мимоходом, уже звучали в историографии (Грушев-
ський, 1, с. 572; Пархоменко, 1913, с. 163—164; Т. Б., 1928, с. 86). Подозре- ваем, что память о дне смерти Ярополка сохранилась благодаря тому же источнику, который донес до нас и день смерти Ольги — синодику одного из древних киевских храмов (считаем излишним гадать, какого именно), откуда эти сведения затем были заимствованы в помянник Десятинной церкви как придворного храма киевских князей: об Ольге — при перенесении ее останков в Десятинную церковь, о Ярополке — при его погребении здесь же в 1044 г. Подчеркиваем существенное отличие нашей гипотезы от ги- потезы А. А. Шахматова, который, развивая идею А. А. Куника, видел один из источников «Начального свода» также в помяннике, но помяннике сугубо княжеском; последний был составлен, по мнению ученого, на основании надписей на княжеских захоронениях в Десятинной церкви и включал, например, многие лапидарные сообщения «Повести временных лет» под последними годами Владимирова княжения: о преставлении Малфреди, Рогнеды, Всеслава и т. п. (Шахматов, 1908в, с. 162—164). Мы же ведем речь о помяннике церковном, которому было свойственно фиксировать в первую очередь месяц и день события.
Признавая такое происхождение даты И июня 978 г., мы признаём тем самым также, что Петр Дамиани прав и крещение Ярополка все же успело состояться. Чем же тогда объяснить странную процедуру крещения праха этого князя при Ярославе? Поиски ответа возвращают нас к событиям последних лет княжения Ярополка Святославича.
Выше мы, исходя из анализа текстов о миссионерской деятельности Бруно-Бонифация, предположили, что немецкие миссионеры, которых эти тексты ошибочно отождествляют с Бруно-Бонифацием и которым припи- сывают крещение Ярополка, отбыли из Руси до гибели последнего — ведь им ничего не было известно о действительном финале конфликта между братьями, а сюжетная концовка у Петра Дамиани имеет позднейшее проис- хождение, так как основана, вероятно, на мотивах древнейшей агиографи- ческой традиции о крещении князя Владимира. Думаем, что эти миссионеры входили в посольство Оттона II к Ярополку, которое вело переговоры о военном союзе и возможном браке юного киевского князя с дочерью графа Куно «из Энингена», родственницей императора. Ярополк согласился и на союз, и на брак, приняв как следствие крещение от миссионеров, со- провождавших посольство. Чтобы понять характер этого акта, необходимо сказать несколько слов о процедуре крещения в западной церкви того времени.
После того как в ходе литургической реформы при Каролингах в IX в. франкская церковь усвоила римский обряд крещения, этот последний ока- зался разделен на два этапа, каждый из которых сопровождался елеопо- мазанием — собственно крещение (chrisma primum) и второе помазание, или конфирмацию (chrisma secundum, confirmatio). Между ними часто про- ходило немало времени, потому что право конфирмации усвоялось исклю- чительно епископу (см., например: Angenendt, 1984, S. 75—90; idem, 1985,
S. 275—321; Heinz, 1989, S. 67—88). Первое помазание не было связано с наречением нового христианского имени, которое давалось только при конфирмации, как о том можно судить на примере крещения уже извест- ного нам Войтеха, будущего пражского епископа Адальберта, сына чешско- го князя Славника. Обстоятельства крещения Войтеха достоверно известны благодаря современным и хорошо осведомленным источникам — Титмару Мерзебургскому и Бруно Кверфуртскому, согласно которым первое кре- щение было совершено миссийным епископом Руси Адальбертом, когда тот по пути на Русь в 961 г. проезжал через княжество Славника, а второе, т. е. конфирмация — тем же Адальбертом, но уже ставшим магдебургским архиепископом, при вступлении Войтеха в школу при магдебургском кафе- дральном соборе несколько позднее 968 г. При первом крещении мальчик сохранил языческое имя «Войтех», а при конфирмации получил новое имя «Адальберт» в честь крестившего его архиепископа Адальберта (Thietm. IV, 28, р. 165; Vita Adalb. II, cap. 4, p. 5). Иногда новое имя давалось в честь крестного отца.
Таким образом, если Ярополк, как мы предполагаем, крестился от немецких миссионеров (по реконструируемой нами хронологии, вероятнее всего, в 975 г.), то это его крещение было, надо полагать, первым пома- занием — тем, что в рассказах о крещениях скандинавских конунгов име- нуется primsigning (от латинского prima signatio: Sandholm, 1965). Нельзя ли тогда именно в «незавершенности» процедуры крещения видеть причину акции 1044 г.? Не исключаем такой возможности, но полагаем все же, что если даже Ярославу и его греческому клиру и была нужда исправлять «недостатки» римского обряда, то по прошествии семидесяти лет они все равно не смогли бы восстановить прошлое с необходимой полнотой. Кроме того, есть некоторые основания думать, что Ярополк успел принять кон- фирмацию.
В науке пока не найдено никакой интерпретации сообщению так на- зываемого «Стратегикона Кекавмена» (вторая половина XI в.) о прибытии в Константинополь в четвертый год правления императора Василия II (976—1025) некоего «Петра, племянника (абєХфоттаї?) императора Фран- гии». Чуть ниже, в цитате из послания Василия II к деду автора «Стратеги- кона», этот Петр назван «подлинным (термин yvf|aios* можно понимать также как «законный», т. е. «законнорожденный». — А Я.) анепсием (сло- во аиєфіб? могло обозначать не только племянника, но и родственника в самом широком смысле. — А Я.) короля германцев», которого император принимает к себе на службу и дает ему титул спафария и должность доместика экскувитов Эллады, т. е., видимо, командующего местными во- енными отрядами в подчинении у стратига фемы (Cecaum., 1896, § 244, р. 98.2—17 [греческий текст]; Cecaum., 1971, § 81, р. 280—283 [греческий оригинал и русский перевод]). Совокупность данных о происхождении Петра говорит о том, что перед нами скорее всего племянник Оттона II (Литаврин, 1971, с. 584—585, коммент. 1151). Комментаторы единодушно констатируют загадочность этой фигуры (Васильевский, 1881, с. 321—323: Lemerle, 1960, р. 58; Литаврин, 1971, с. 584, коммент. 1149). В. Г. Васильев- ский, правда, высказывает осторожную догадку, что под именем Петра может скрываться Куно, один из сыновей итальянского короля Беренгара II (950—964), не поясняя, однако, каким образом он мог приходиться «анеп- сием» Оттону II или хотя бы французскому королю Лотарю (954—986). Имя «Петр» в семействе иврейских маркграфов, к которому принадлежали Беренгар и Куно, насколько нам известно, не встречается. Кроме того, такая идентификация предполагает, что четвертый год царствования Ва- силия II в данном случае отсчитывался не от начала его фактического правления в январе 976 г., а от смерти его отца императора Романа II (959— 963) в 963 г., после чего главным василевсом стал не Василий, а его отчим Никифор II Фока (963—969). Но это противоречило бы данным самого источника, где автор цитирует послание Василия II как реально царствовавшего василевса. Из соображений хронологии известие «Страте - гикона Кекавмена» сопоставлялось с отсылкой Владимиром в Констан- тинополь варяжского отряда сразу после овладения Киевом (Грушевський, 1, с. 484—485, примеч. 2; текст Кекавмена здесь приведен неточно: вместо абєХфбттаї? «племянник» назван аббХфо? «брат»). Предполагать, что род- ственник Оттона II оказался в составе варяжских наемников новгородского князя, конечно, трудно, но исследовать возможность его прибытия именно из Киева (вернее, через Киев) стоит.
После русско-немецких переговоров ок. 975 г. и prima signatio Яро- полка Святославича войско киевского князя летом 977 г., как уже от- мечалось, участвует в войне против Болеслава Чешского, который в конце августа — начале сентября вынужден сдаться на милость Оттона II; в марте — апреле 978 г. Болеслав II прибывает в Германию, где происходит его официальное примирение с императором (Назаренко, 1994а, с. 115). Таким образом, зимой 977—978 гг. или летом 978 г. следовало бы ожидать появления в Киеве нового немецкого посольства для исполнения обяза- тельств договора 975 г. — конфирмации Ярополка и его женитьбы на род- ственнице Оттона II. Было бы естественно, если бы это посольство воз- главил кто-либо из родни невесты киевского князя, мать которой, согласно «Генеалогии Вельфов», была, как мы помним, «дочерью (в действитель- ности, вероятно, более отдаленной родственницей. — А. Н.) императора Оттона Великого», т. е. Оттона I. Поэтому любой из родственников наре- ченной Ярополка, вообще говоря, мог быть назван «подлинным анепсием» Оттона II. Г. Г. Литаврин (1971, с. 586, примеч. 1155) предпочитает пере- водить yi/f|(7ios* сіубфіб? как «родной племянник», указывая на то, что именно «племянником» назван Петр в другом месте; однако эта «расшифровка» принадлежит самому автору XI в. и потому может быть просто его тол- кованием термина ууцаюд йиєфіб? из письма Василия II.
Коль скоро столь высокая персона как «подлинный анепсий» гер- манского императора Петр был в составе немецкого посольства к Ярополку (или возглавлял его), а одной из целей посольства была конфирмация ки- евского князя, то следовало бы ожидать, что именно Петр и будет крестным отцом и что крещальным именем Ярополка будет «Петр». Как был назван в крещении Ярополк Святославич, неизвестно, но ввиду отмеченной выше вероятной связи его имени с «программным» именаречением Ярополка Изяславича в середине XI в. приобретает особое значение тот факт, что христианским именем последнего было как раз «Петр».
Оно зафиксировано неоднократно в так называемом «Молитвеннике Гертруды», дочери польского короля Мешка II (1025—1034, с перервывом) и матери Ярополка (Meysztowicz, 1955, р. 127,128,136,145,151—153,156). Согласиться с В. JI. Яниным (1963, с. 142—164), будто Петром Ярополк был назван при переходе в католичество в 1075 г., тогда как в православии он носил якобы имя «Гавриил», никак нельзя (см. об этом детально в главе XII). Существенно, что имя «Петр» не принадлежало к числу попу- лярных в древнерусском княжеском семействе. Петром был наречен в крещении Владимир, сын печально известного героя «Слова о полку Игореве»— князя Игоря Святославича (ПСРЛ, 2, стб. 562); предполо- жительно, имя «Петр» носил также сын Мстислава Романовича Старого Всеволод, княживший в Новгороде в 1219—1221 гг. (такая атрибуция ряду печатей с изображениями свв. апостолов Петра и Павла предложена
В. Л. Яниным: 1970а, с. 94, 207—208, № 208—210; Янин — Гайдуков, 1998, № 208а—210а). Следовательно, более чем за полтора столетия после кре- щения Руси единственным Петром, помимо Ярополка-Петра Изяславича, оказывается Святополк, сын занимающего нас Ярополка Святославича. Высказывающиеся иногда сомнения (Рорре, 1977, s. 570—571) в древнерус- ском предании, что Святополк был фактическим сыном Ярополка Свято- славича, лишь усыновленным Владимиром, и потому происходил как бы «от двою отцю» (ПСРЛ, 1, стб. 78; 2, стб. 66; Абрамович, 1916, с. 28), вряд ли основательны (Назаренко, 19936, с. 203, коммент. ИЗ). Христианское имя «Петр» применительно к Святополку засвидетельствовано монетами этого князя, чеканенными в краткий промежуток его правления в Киеве в 1015— 1016 и 1018—1019 гг.; такова господствующая в настоящее время атрибуция древнерусских серебреников с именем Петра (Янин, 1956, с. 163—169; Сот- никова — Спасский, 1983, с. 82—96, 180—196, №177—218; Сотникова, 1992, с. 96—114,192—205, № 177—218). Этот факт, по нашему мнению, за- метно подкрепляет предположение, что Петром мог быть наречен и сам Ярополк. Матерью Святополка была пленная гречанка-монахиня (ПСРЛ, 1, стб. 75, 78; 2, стб. 63, 66; Абрамович, 1916, с. 27—28), а следовательно — христианка, и потому понятно, что она могла крестить сына и назвать его в память о недавно погибшем отце, незадолго до смерти крещеном с именем Петра.
В этой связи нельзя не обратить внимания на одно загадочное место из «Проложного жития св. Владимира». Говоря о крещения киевлян в Почай- не, автор «Жития» уклоняется от своего главного источника (летописи) и замечает: «И оттоле наречеся место святое, идеже ныне цьркы есть Пет- рова, и тъ бысть первый ходатаи нашему спасению» (Серебрянский, 1915, прилож., с. 15). Толкование этого места сопряжено с большими труднос- тями и ему посвящена особая литература. Трудности вызваны тем, что именно здесь рукописная традиция довольно пестра и, кроме приведенного чтения, дает еще ряд вариантов, в которых церковь, построенная на месте крещения киевлян, названа храмом «святою мученику Турова» (или «Торо- ва») (варианты: «Тирова», «Утурова», «Уторова», «в Торуве», «Турове» и даже «Петрова в Турове») (там же, с. 15, примеч. 55-55). А. А. Шахматов (1907, с. 261—264) придерживался мнения, что именно вариант «Турова» является первичным, возникшим под пером киевлянина, тогда как чтение «цьркы ... Петрова» — позднейшее и восходит, возможно, к новгородскому автору севернорусской редакции «Пролога».
Что же за церковь «святую мученику Турова» имеется в таком случае в виду? Церковь памяти святых варягов-мучеников, отца и сына (в позд- нейшей церковной традиции — Феодора и Иоанна), пострадавших в Киеве в начале правления Владимира Святославича, — объясняет А. А. Шахматов, полагая, что «Туры» и было именем старшего из них. «Турова церковь», по мнению исследователя,— это народное название храма в честь первых русских святых, упоминаемое и в «Киевской летописи» под 1146 г. как «Турова божьница» (ПСРЛ, 2, стб. 321). Сходного мнения придерживался и
С. Рожнецкий, предпочитавший, однако, чтение «Утурова» / «Уторова» как lectio difficilior и потому реконструировавший имя варяга-мученика в виде др.-русск. *Уторъ < др.-сканд. *Ottar (Рожнецкий, 1914, с. 94—98; таким образом, исследователь отказался от высказанного им ранее предположе- ния, что «Турова божьница» связано со скандинавским теонимом г or «Тор»: Rozniecki, 1901, S. 473). Еще ранее А. В. Марков видел в «Турова» иска- женное «Тудорова», что будто бы и дало «Феодор» позднейших святцев (Марков, 1909, с. 436—439).
Такая интерпретация (положенная, кстати говоря, А. А. Шахматовым и в основу его классификации редакций «Проложного жития св. Влади- мира»: списки с «Турова» и т. п. отражают, по мнению исследователя, пер- вую редакцию, списки с «Петрова» — вторую) вызывает целый ряд воз- ражений. Во-первых, фраза «тъ бысть первый ходатаи нашему спасению» есть и в списках первой редакции по А. А. Шахматову. Тем самым между «святую мученику» (dualis) и «тъ бысть ходатаи» (singularis) обнаружи- вается грамматический сбой: следовало бы ожидать «та быста» или по крайней мере «ти быша». Конечно, можно было бы допустить, что автор «Жития» имел в виду только одного из мучеников, коль скоро именно его имя закрепилось в названии церкви («Турова»). Но тогда (и это во-вторых) придется признать, что «Турова божьница» была действительно освящена в честь варягов-мучеников. На маловероятность подобного допущения указал
Н. И. Серебрянский (1915, с. 52—54), который, однако, не заметил здесь противоречия с разделяемым им мнением А. А. Шахматова, будто вариант «цьркы ... Турова» является первоначальным (любопытно, что при этом в основу своего издания он, тем не менее, положил харатейный список «Про- лога» XV в., представлявший вторую редакцию по А. А. Шахматову). Важ- но не только то, что храмы в честь варягов-мучеников на Руси неизвестны. Следовало бы ожидать, что автор назовет церковь по христианским именам святых, а не по языческим, но он этого не делает, так же как не называет этих имен и владимирский епископ Симон (1214—1226) в своем послании к иноку Поликарпу из «Киево-Печерского патерика», когда пишет о св. Ле- онтии Ростовском: «... се третии гражанин бысть Рускаго мира, с онема варягома венчася от Христа» (Абрамович, 1911, с. 76). Нигде выше у Симо- на речь о варягах-мучениках не шла, поэтому многозначительное «онема» приходится понимать как указание на тех всем известных варягов, которых в то же время невозможно назвать по именам, ибо они неизвестны. В-третьих, выражение «цьркы святую мученику» для древнерусского чи- тателя имело одно-единственное вполне определенное значение — церковь свв. мучеников Бориса и Глеба. Такое дополнение мы, действительно, встречаем в некоторых списках: «святую мученику Бориса и Глеба Турова». Наконец, в-четвертых, никак нельзя сбрасывать со счетов и того обстоя- тельства, что чтение «цьркы ... Петрова» присутствует во всех древней- ших списках, в том числе и в самом раннем— РНБ, F. п. I. 47 (XIII в.) (Св. каталог, № 294).
Таким образом, мы приходим к выводу, прямо противоположному тому, который сделал в свое время А. А. Шахматов: чтение «цьркы... Петрова» выглядит более древним, чем «цьркы ... Турова», именно при нем дополнение «тъ бысть первый ходатаи» грамматически безупречно. Вместе с тем вариант «Турова» не мог возникнуть путем простой порчи первоначального текста; перед нами явно сознательная правка-интерпре- тация. Думаем поэтому, что оба варианта являются достаточно древними и киевскими по происхождению. Очевидно, оба храма находились в изве- стной близости от исторического места крещения киевлян и в равной мере могли служить в качестве топографического ориентира. В церкви «святую мученику» видим церковь свв. Бориса и Глеба, которая была, надо полагать, построена стяжанием некоего варяга по имени Туры и потому именовалась «Туровой», «Туровой божницей». Точное месторас- положение ее из упомянутого сообщения «Киевской летописи» устано- вить не удается, хотя ясно, что она располагалась скорее всего действи- тельно на Подоле. Из двух каменных храмов XII в., остатки которых были вскрыты археологами на Подоле близ устья Почайны, один, располагав- шийся на Борисоглебской ул., отождествляется с «Туровой божницей», посвященной свв. Борису и Глебу (Каргер, 1961, с. 485—486). В таком случае второй, возможно, и является церковью св. Петра, упоминаемой в «Проложном житии св. Владимира», а вовсе не храм св. Петра, заложен- ный в фамильном Димитриевском монастыре Ярополком Изяславичем, как вслед за рядом киевских краеведов (Берлинский, 1820, с. 88—89; Мак- симович, 1877, с. 106—107; Лебединцев, 1877, с. 85—96) думал М. К. Кар- гер (1961, с. 265—267).
Почему анонимный редактор «Проложного жития св. Владимира» предпочел Борисо-Глебскую церковь церкви св. Петра, сказать не беремся. Для нас главное в другом: в домонгольское время, к которому относится со- ставление «Проложного жития», на месте крещения киевлян был поставлен храм в честь св. Петра, который (св. Петр) к тому же назван «первым хода- таем нашему спасению». Какого именно Петра имел в виду автор «Жития»? Разумеется не св. апостола Петра. Но тогда кого же? В свете сказанного выше логично предположить, что в этом храме св. Петра, святого покро- вителя Ярополка Святославича, совершалась память последнему, как па- мять Владимиру Святославичу до его канонизации совершалась в киевской церкви св. Василия (см. об этом подробнее в главе IX).
Несколько слов следует сказать и о времени прибытия «анепсия» Петра в Константинополь. Самостоятельное правление Василия II нача- лось после смерти в январе 976 г. императора Иоанна I Цимисхия (Сю- зюмов — Иванов, 1988, с. 224, примеч. 90), поэтому во всяком случае не- прав В. Г. Васильевский, считая четвертым годом правления Василия II 980
г. (Васильевский, 1881, с. 319). Более аккуратен Г. Г. Литаврин (1971, с. 586, примеч. 1152), говорящий о периоде с января 979 по январь 980 г. Но и здесь требуются уточнения. Счет царских годов в Византии пред- ставляет собой предмет ученого спора34, но есть данные, свидетельствую- щие, что в X—XI вв. в текстах, исходивших из официальных канцелярий, за первый год правления обычно принимался промежуток от вступления
актовом материале, с одной стороны, и в хронографии — с другой, собственно, и состоит суть проблемы.
Царский год, введенный Юстинианом I, совпадал с фактическим годом правления, т. е. исчислялся как полный астрономический год с момента воцарения. Такой же счет фактическими годами был принят и в странах средневековой латинской Европы. Легко осуществимый в рамках императорской, королевской или папской канцелярии, он был крайне неудобен для историографов — хотя бы потому, что при таком счете датировка царским годом непремено требовала знания даты того или иного события с точностью до месяца, а в некоторых случаях — до дня, что было возможно отнюдь не часто. Между тем в науке распространено убеждение (и именно его отстаивал в полемике с Д. Анастасиевичем Ф. Дёльгер), что и в хронографии, так же как в официальном акте, царский год совпадал с фактическим годом правления (Effektivjahr). Заслуга Д. Анастасиевича в том, что он не только поставил под сомнение это расхожее мнение, но и попытался опровергнуть его на большом материале послеюстиниановской хронографии: от «Пасхальной хроники» (VI в.) до Скилицы (конец XI в.); такие хронологические рамки объясняются тем, что с рубежа XI—XII вв. датировки царскими годами в византийской исторической прозе практически исчезают. В тех или иных от- дельных случаях исследователи и прежде замечали, что царский год у некоторых византийских историков выступал не как фактический, а как соответствующий календарный год, но собраны воедино, проанализированы и осмыслены в целом такие данные не были. Это тем более странно, что традиция отождествлять царский год с календарным имеет глубокие корни в римской историографии. Д. Анастасиевич этого вопроса не касался, ограничиваясь указанием на сам факт. Однако суть дела требует упомянуть о том, что, помимо некоторых римских провинций (Сирии, Египта), такой счет встречается, например, у Тацита (Тас. IV, 1: 23 г. по P. X. = 9-му году царствования Тиберия). Цензорин в одном месте своего хронологического трактата (238 г.) прямо указывает, что начало «годам [правле- ния] Августа ... — от январских календ (1 января, обычное начало римского кон- сульского года. — Л. Н.), хотя император Цезарь стал прозываться Августом в XVI-e календы февраля (17 марта. — Л. Н.)» (Censor. 21, 8). Дальнейшие примеры такого рода можно найти в старой, но не устаревшей небольшой статье Т. Моммзе- на, по своему пафосу родственной труду Д. Анастасиевича, поскольку известный немецкий антиковед также пытался оспорить устоявшуюся манеру практической хронологии приравнивать год правления как датирующее средство к фактическому году правления (Mommsen, 1891, S. 50—65). Вместе с тем позиция Т. Моммзена отличается известной парадоксальностью, которая ярко характеризует и состояние историографии проблемы в общем. Тщательно подбирая случаи датировок, под- тверждающие его точку зрения, исследователь был при всем том совершенно убеж- ден, что его аргументы действительны только применительно к доюстиниановскому времени, тогда как для периода после издания 47-й новеллы считает всякие сомнения излишними — таков на протяжении столетий гипноз авторитета великого реформатора Юстиниана! Эту априорную уверенность не могут поколебать даже прямые свидетельства источников об обратном. Недвусмысленное указание «Пас- хальной хроники», что период с 23 ноября 602 г. (дата свержения императора Ма- врикия) по 31 декабря того же года был «первым годом правления Фоки (602— 610. — А //.)» (Chron. Pasch., 1, p. 694.13) Т. Моммзен отказывается понимать в том смысле, что с 1 января 603 г., по мнению составителя «Пасхальной хроники» на престол до начала ближайшего индикта, т. е. до 1 сентября (примеры см. в примеч. 15); фактически он, разумеется, почти никогда не составлял
(вероятно, лица, приближенного к патриарху Сергию I [610—638]), начался второй год царствования императора Фоки (Mommsen, 1891, S. 54, Anm. 3), между тем как в неоправданности такого скепсиса легко убедиться, обратившись к дальнейшим упоминаниям царских годов Фоки в этой хронике (см. разбор этого места: Анас- тасиевич, 1940, с. 163—164; о хронологической системе «Пасхальной хроники» см. также: Beaucamp et al., 1979, p. 223—301).
Еще более удивительно, что и сам Д. Анастасиевич, обнаруживая многочис- ленные фактические несоответствия в датировках царскими годами с «выводами науки о хронологии» (на которые не уставал ссылаться и его оппонент Ф. Дёльгер), заранее был готов ограничить свои наблюдения областью византийской историо- графии и подчеркивал, что царские годы «в официальных актах ... считались по теории Дёльгера» (Анастасиевич, 1940, с. 199), т. е. в соответствии с фактическими годами царствования. Апеллируя к «выводам науки о хронологии» в отношении византийских актов, Ф. Дёльгер полагался на материал, проанализированный в работе Г. А. Острогорского о Феофане (Ostrogorsky, 1930, S. 1—56), иными сло- вами, ограничивался временем до VIII в. включительно, будучи уверен, что в более поздних документах датировки царскими годами сходят на нет; эту уверенность разделял и Д. Анастасиевич. Между т^м вряд ли она основательна — по крайней мере в отношении латинских грамот с подвластных Византии территорий. В этой связи обратим внимание, к примеру, на корпус барийских актов византийского вре- мени (X—XI вв.), изданный еще в конце XIX столетия, т. е. к моменту комменти- руемой полемики двух византинистов давно введенный в научный оборот (Cod. Ва- rese, 1—3; см. также: Guillou, 1954, р. 63—69). В барийских документах датировки царскими годами присутствуют, и в некоторых работах по частным вопросам византийской хронологии они были использованы (см., например: Jerphanion, 1935, р. 490—495; Oikonomides, 1965, р. 173—176), хотя на выводы исследователей влиял ошибочный пересчет индиктов в годы от Рождества Христова, допущенный из- дателями во многих случаях (Назаренко, 1989а, с. 76 и примеч. 68). Но для нашей темы сравнительно поздние акты Бари представляют интерес не просто наличием в них в датирующей части указаний на годы правления византийских императоров, но и самим счетом царских годов, который, вопреки как Ф. Дёльгеру, так и Д. Анаста- сиевичу, ведется не фактическими, а календарными годами. Приведем два таких случая для примера.
Документы № 1—2 из Барийского собора, изданные в июне XI индикта (953 г.), 40-г© года царствования Константина VII (913—959), восьмого года Романа II и в мае I индикта (958 г.), 45-го года Константина, 13-го года Романа соответственно, можно трактовать как датированные фактическими годами правления. Но вот да- тировка следующего документа № 3 (февраль III индикта, т. е. 960 г., 47-го года Константина и 15-го года Романа) в части, относящейся к Роману II, верна только в предположении, что в данном случае царские года совпадают с календарными, индикционными, причем за первый год принят отрезок 946 г. от коронации до 1 сен- тября, начала ближайшего индикта. Документ № 5 датирован октябрем V индикта (976 г.), 18-го года Василия II. Точная дата коронации Василия II — Пасха 960 г. — известна благодаря Скилице (Scyl., р. 248.95); она подтверждается и датировками других актов Бари (см., например: Cod. Barese, 4, N 2 ff., p. 5 ff.). Однако в данном случае она может быть согласована с датировкой грамоты лишь при допущении, что за первый год Василия считался промежуток от дня коронации до 1 сентября 960 г.
полного года. В таком случае первым годом правления Василия II был отрезок времени от января до 31 августа 976 г., а четвертым— 978/9 сентябрьский год. Как видим, и в этом отношении сведения об «анепсии» Петре из сочинения Кекавмена хорошо увязываются с древнерусскими данными о Ярополке Святославиче. В самом деле, в качестве ориентиро- вочного времени прибытия предполагаемого нами немецкого посольства с невестой для Ярополка выше были обозначены зима 977—978 гг. или лето 978 г. Если полагать, что посольство еще застало Ярополка в жи- вых, то первая из этих двух возможностей предпочтительнее. Оказавшись в июне 978 г. во власти захватившего Киев Владимира, послы не сразу покинули Русь, а провели переговоры с новым киевским князем на тему, на которую должны были говорить с Ярополком: о совместных действи- ях против Польши в следующем году. В этом убеждает сам факт участия Владимировых дружин в войне против польского князя Мешка I в 979 г. (см. подробно главу VIII). Предпочтя вернуться на родину через Констан- тинополь под охраной отправившегося туда варяжского отряда Влади- мира, немцы покинули Киев месяца через полтора—два после вокняже- ния Владимира (напомним, что варяги ждали от князя обещанного «оку- па» за взятие Киева «за месяц» [ПСРЛ, 1, стб. 78—79; 2, стб. 66]; после того как выяснилось, что Владимир «сольстил» варягам, некоторое время должны были занять, естественно, и приготовления к далекому путешест- вию), т. е. в августе 978 г., а следовательно, прибыть в Царьград должны были уже в новом 978/9 сентябрьском году, как раз на четвертый год Василия II. Оттуда юная вдова Ярополка отправилась морем далее, а Петр, соблазнившись выгодами византийской службы (быть может, под влиянием красочных рассказов своих варяжских спутников), остался в Константинополе.
Итак, наша гипотеза о том, что «анепсий» «императора Франгии» Петр, упоминаемый у Кекавмена, был членом посольства германского им- ператора Оттона II на Русь и прибыл в Константинополь из Киева, покоится на трех главных аргументах. Во-первых, в немецком посольстве должны были участвовать родственники невесты Ярополка, а значит — родствен- ники Оттона. Во-вторых, в крещении Ярополк был наречен, вероятно, Пет- ром, а это позволяет предполагать посаженного отца с таким именем. На- конец, в-третьих, время отбытия немцев из Киева согласуется со временем прибытия Петра в столицу Византийской империи.
К сожалению, несмотря на усилия генеалогов, все еще остаются не- ясными как происхождение графа Куно «из Энингена», он же — швабский герцог Конрад (традиционная точка зрения о принадлежности Куно- Конрада к роду Конрадинов достаточно убедительно оспорена А. Вольфом: Wolf А., 1991, S. 80—81), так и в еще большей степени сама личность его супруги, «дочери императора Оттона Великого»; высказанная Э. Главичкой взамен аргументированно отвергнутой им гипотезы А. Вольфа догадка, будто женой Куно была некая Юдита, будто бы внучка Вендильгарты, будто бы дочери Танкмара или Людольфа, братьев германского короля Генриха I (919—936), отца Оттона Великого (Hlawitschka, 1987, S. 69—74), никак не может быть признана выходом из положения (см. ее разбор: Wolf
А., 1991, S. 54—62). Это делает пока практически невозможной в должной мере обоснованную идентификацию «анепсия» Петра. Исходя из самого имени, несвойственного немецкой знати, можно лишь догадываться, что поиск, очевидно, надо вести среди североитальянских родичей Оттонов — например, среди Отбертинов, родоначальников графов д’Эсте. (Может быть, еще и поэтому немецкое посольство предпочло обратный путь морем, имея в виду наезженный маршрут между Константинополем и Венецией?) Это семейство было весьма близко к Саксонской династии, его представи- тели с 962 г. постоянно занимали должность североитальянских пфальц- графов в Павии, имя «Петр» было одним из родовых имен семейства, а то, что некоторые его члены носили династическое имя «Оттон», позволяет думать о каком-то родстве с императорской фамилией. Так, пфальцграф Павии Оттон (1001—1025) был племянником Петра, епископа Комо (980— 1005), эрцканцлера итальянской канцелярии имератора Оттона III (DD Ott. Ill, N 398); к семейству Отбертинов принадлежал и другой Петр, епис- коп Павии (972—983), близкий советник императора Оттона И, с 971/2 г. — канцлер, а с 980 г. — эрцканцлер итальянской императорской канцелярии, в 983 г. по настоянию Оттона II избранный папой под именем Иоанна XIV (983—984) (Hoff, 1943, S. 178).
Возвращаясь теперь к исходному пункту наших рассуждений о кре- щении Ярополка, читатель вправе спросить, что же заставило Ярослава Владимировича в 1044 г. крестить останки Ярополка, если тот уже был крещен? Вполне определенный ответ на этот вопрос дать затруднительно. Возможно, к тому времени воспоминания о христианстве Ярополка были уже смутны в деталях, а предполагаемая нами запись в церковном помян- нике не содержала ничего, кроме имени и даты смерти? Между тем пе- резахоронение в христианском храме требовало полной уверенности в том, что погребаемый был крещен (ср. рекомендацию новгородского епископа середины XII в. Нифонта крестить на всякий случай сомневающегося в своем крещении: ПДРКП, стб. 62, Ильино, гл. 28). Допустимо и другое объяснение — что крещению были подвергнуты, собственно, только остан- ки Олега Святославича, но для присутствовавших наблюдателей эта деталь была неясна; она могла быть также утрачена в позднейших припоминаниях. Так или иначе, необходимо признать, что мы имеем дело с волевой акцией киевского князя, преследовавшей важные для него идеологические цели, которые, видимо, и оправдывали ее в его глазах, несмотря на прямое нару- шение церковных канонов, в данном случае — одного из правил Карфа- генского собора 397 г. (Соколов, 1913, с. 44—45; Schnackenburg, 1965, Sp. 279; как указал Я. Н. Щапов [1971, с. 72—73], это правило входило как в греческий «Номоканон XIV титулов», так и в его славянский перевод, которым пользовались на Руси: Бенешевич, 1, с. 397). Игнорируя важные церковные установления, что объясняется, по всей вероятности, отсут- ствием в Киеве митрополита в связи с русско-византийской войной, на- чавшейся в 1043 г., Ярослав с тем большей легкостью переступил бы через сомнения относительно христианского прошлого Ярополка, если таковые были. Летописное предание об «испытании вер» князем Владимиром и политико-идеологическая реальность 80-х годов X века
Как и время киевского княжения Ярополка Святославича (972—978), непосредственно следующий за ним десятилетний языческий период прав- ления его брата Владимира в изложении «Повести временных лет» небогат событиями, которые можно было бы поставить в связь с внешней поли- тикой Руси. Мы узнаём, что в своей борьбе против Ярополка Владимир, тогда еще князь новгородский, прибег к помощи варяжских наемников, которых затем, после овладения Киевом, отпустил на византийскую службу, предостерегая, однако, от них императора Василия II (976—1025) (под 977/8 и 980/1 гг.: ПСРЛ, 1, стб. 78—79; 2, стб. 66—67; ср. главу VII). Далее, среди походов Владимира летописью отмечены под 981/2 г. поход «к ляхом», с ко- торым были связаны, очевидно, и предпринятые через год действия против ятвягов (там же, 1, стб. 81—82; 2, стб. 69), а под 985/6 г. — против болгар (там же, 1, стб. 84; 2, стб. 71). Наконец, о посольствах к волжским бул- гарам, «немцам» и грекам — в ответ на посольства от волжских булгар, «немцев», «жидов козарстих» и греков — сообщается в контексте так назы- ваемого «Сказания об испытании (или выборе) вер Владимиром» накануне крещения в статьях 986/7 и 987/8 гг. (там же, 1, стб. 84—86, 106—108; 2, стб. 71—73, 92—94).
На основании этих скудных данных, конечно же, невозможно постро- ить сколько-нибудь связной картины международной политики Руси очер- ченного периода. Более того, даже это малое не раз подвергалось ради- кальному сомнению. Если вопрос, против каких именно болгар — волжских или дунайских — ходил войной Владимир, несмотря на колебания в исто- риографии1, можно все-таки с большей или меньшей определенностью решить (эти болгары в «Памяти и похвале князю Владимиру» Иакова Мниха названы «серебряными» [Зимин, 1963, с. 71], а так именовались бул- гары волжские [ПСРЛ, 2, стб. 625: война владимиро-суздальского князя Всеволода Юрьевича Большое Гнездо против волжских булгар в 1182 г.]; о названии «серебряные болгары» см.: Добродомов, 1994, с. 149—154), то происхождение летописной статьи 981/2 (6489) г. о походе «к ляхом» про- должает вызывать дискуссию, иногда выливающуюся даже в отрицание самого факта (о чем речь еще предстоит). О «Сказании об испытании вер» и говорить нечего: самое большее, что готова признать нынешняя наука, — это наличие в нем каких-то отголосков действительных событий, уже прак- тически неразличимых под коростой литературного стереотипа (как про- явление того же клише рассматривается рассказ об обращении хазар в иудейство после миссионерских посольств христиан и мусульман в послании хазарского кагана Иосифа к кордовскому министру Хасдаю Ибн Шафруту [Коковцов, 1932, с. 72—89]; см., например: Голубинский, 1/2, с. 133—143; Подскальски, 1996, с. 30, примеч. 78, и др.; о топосе соперничающих вер в целом см.: Schaeder, 1935, S. 245—250). Аналогичный сюжет содержится в 8-й главе «Жития св. Константина-Кирилла Философа» (Жит. Конст., с. 11; Флоря, 1981, с. 77; van Esbroeck, 1986, p. 337—348). Последняя известная нам попытка реабилитировать «Сказание об испытании вер» в его це- лом неудачна ни по замыслу (Владимир хотел якобы продемонстрировать Византии, что «на ней свет клином не сошелся»), ни по уровню исполнения (Толочко, 1987, с. 70—71; Tolocko, 1990, р. 816—829).
На что же надеется исследователь, формулируя тему, вынесенную в заглавие настоящей статьи? Только на новые данные других источников, в первую очередь иностранных. Как мы уже убедились в главе VII, на основе таких данных удается порой существенно пополнить разрозненную мозаику летописных сведений. Данный очерк призван придать картине известную законченность, выделив княжение Ярополка и первые десять лет правления Владимира в качестве особого периода, характеризовавшегося весьма свое- образной системой внешнеполитических связей Руси, которая была совсем не похожа на ту, что сложилась в конце 980-х гг. в результате крещения Владимира.
Нельзя сказать, чтобы поиск новых источников до сих пор оставался совершенно безрезультатным. Так, в науке уже давно обсуждаются сведе- ния «Саги об Олаве Трюггвасоне» о пребывании этого норвежского ко- нунга второй половины X в. при дворе Владимира, «конунга Гардов» (т. е. Руси), и о его роли в крещении последнего (различные изводы «Саги» с рус- ским переводом см.: Джаксон, 1993, с. 117—184). Однако сам по себе факт воспитания отрока Олава под опекой Владимира Святославича, пусть и бесспорный, мало что дает для конкретизации картины внешнеполити- ческих контактов новгородского, а затем киевского князя. Детали, сооб- щаемые «Сагой», ненадежны, ее хронология условна, что породило разно- речия в историографии (там же, с. 215—217), рассказ же о греческом «епископе Палле», якобы приведенном на Русь Олавом (он присутствует не во всех редакциях «Саги»: там же, с. 138—139, 147—148, 179—182), в луч- шем случае — плод недоразумения (см. краткий обзор историографии во- проса: там же, с. 207—208, к которому следует добавить работу: Haugh, 1974, р. 83—96). Трудно согласиться с мнением (Лященко, 1926а, с. 21), что автор «Саги» будто бы был знаком с летописным «Сказанием о преложении книг», где апостол Павел представлен первоучителем славян (ПСРЛ, 1, стб. 28; 2, стб. 20; о «Сказании» см. литературу, приведенную в кн.: Под- скальски, 1996, с. 23, примеч. 64, а также: Истрин, 1931, с. 308—332; Havlik, 1972, s. 282—292).
Одной из характерных черт восстанавливаемой нами истории конца 970-х гг. является то, что русско-немецкий союз не пресекся с гибелью Ярополка летом 978 г. Это говорит о большой заинтересованности сторон во взаимной военной поддержке. На чем основан такой вывод? На новой интерпретации летописной статьи 6489 г. о походе Владимира «к ляхом» и на двух иконографических памятниках, остававшихся до сих пор вне поля зрения отечественных историков.
Сообщение, датированное в «Повести временных лет» 981/2 г. («Иде Володимер к ляхом и зая грады их Перемышль, Червен и ины грады, иже суть и до сего дьне под Русью»: ПСРЛ, 1, стб. 81; 2, стб. 69), породило об- ширную литературу. Причина тому не только в его уникальности — хотя, будучи самым ранним известием о русско-польских политических взаимо- отношениях, оно действительно не подтверждается никакими другими ис- точниками. Главное в другом. Этот текст в том виде, как он донесен до нас древнерусским летописным сводом начала XII в., содержит, казалось бы, неустранимое противоречие с политической ситуацией ок. 980 г. С одной стороны, поход направлен против «ляхов», т. е., согласно обычному смыслу древнерусского этнического названия «ляхъ», «лядьскии» — против Поль- ши; Червен, Перемышль «и ины грады», занятые Владимиром в результате похода, названы «градами их (здесь и далее курсив в цитатах наш. —
А. К)», т. е. польскими. С другой же стороны, чрезвычайно трудно предста- вить себе, как Древнепольское государство могло владеть междуречьем Вепша и Западного Буга (Червенскими городами)35, а тем более — терри- ториями по Сану (Перемышль), не владея Краковской землей36. Между тем, согласно древнейшему чешскому хронисту Козьме Пражскому, по крайней мере до 999 г. Краковская земля принадлежала не Польше, а Чехии (Cosm. I, 33—34, р. 60). Более того, в учредительной грамоте Пражской епископии (вернее, описании ее границ), сохранившейся в списках 80-х гг. XI в., прямо утверждается, что ок. 973 г. восточная граница новообразованного диоцеза (возможно, не Пражского, а Моравского, учрежденного одновременно с Пражским) охватывала и Червенские города, и Перемышль. В самом деле, Пражская епархия, согласно этому документу, «имеет на востоке следую- щие границы: Буг и Стырь, а также город Краков и область под названием Ваг (Западная Словакия. — А Я.) со всеми территориями, относящимися к поименованному городу Кракову» (Cosm. II, 37, р. 138; DD Heinr. IV, N 390: «... ad orientem hos fluvios habet terminos: Bug scilicet et Ztir cum Gracouua civitate provintiaque cui Uuag nomen est cum omnibus regionibus ad predictam urbem pertinentibus, que Gracouua est»).
Литература, посвященная пражской грамоте 1086 г., необозрима. После детального изучения документа с точки зрения дипломатики стало ясно, что он действительно был изготовлен в императорской канцелярии Генриха IV (хотя фактически так и не был издан) и уже по одной этой причине не может быть фальсификатом Козьмы Пражского (Beumann — Schlesinger, 1961, S. 395—407; Krzemeiiska — Trestik, 1960, s. 79—88). Гра- ницы, описанные в грамоте, никоим образом не соответствуют ни полити- ческим, ни церковным реалиям 1086 г., поэтому никак нельзя согласиться с теми, кто считал, что они (границы) очерчивают сферу политических претензий чешского князя, а затем короля Братислава II (1061—1092) и вышли из-под пера его брата, пражского епископа Яромира-Гебхарда (см. работы, перечисленные в обзоре: towmiariski, 4, s. 483—484, przyp. 1494; здесь же, przyp. 1495, и критический разбор гипотезы). Если говорить толь- ко об интересующей нас восточной границе по Бугу и Стыри, то в оправ- дание ее появления в документе 1086 г. сторонники такой точки зрения пытались выдвинуть тот довод, что якобы именно этих рубежей достигали территориальные приобретения польского князя Болеслава II (1058—1079) на востоке в 1069 г. — цена за его помощь киевскому князю Изяславу Яро- славичу (1054—1078, с перерывами) (ПСРЛ, 1, стб. 173—174; 2, стб. 162— 163). Это, конечно же, не так. Ок. 1074 г. (датировки колеблются от 1069 до 1075 г.) Владимир Всеволодович Мономах по поручению Святослава и Всеволода Ярославичей ходил «на Сутеиску мира творит с ляхы», т. е. с Болеславом II (там же, 1, стб. 247). Из контекста ясно, что Сутейска была пограничным городом, и описание военных действий Давыда Игоревича на Волыни в 1090-е гг. позволяет уверенно локализовать ее, названную здесь рядом с Червеном, где-то на полпути от Перемышля к Владимиру (там же, 1, стб. 271; 2, стб. 246), а следовательно, — много западнее Буга. Коль ско- ро этот аргумент, таким образом, отпадает, то остается только отказаться от какого бы то ни было конкретного объяснения, приписав границу по Бугу и Стыри либо фантазии, либо неосведомленности епископа Гебхарда (Rhode, 1955, S. 78—81).
Вряд ли подобную вынужденную уклончивость можно признать удо- влетворительным решением вопроса. Поэтому в настоящее время спра- ведливо преобладает точка зрения, что Гебхард использовал актовые ма- териалы X в. — вероятнее всего, как он и утверждает, учредительную гра- моту Пражской (видимо, и Моравской) епископии, т. е. указанные грани- цы соответствуют церковно-политической реальности ок. 973 г. (Buczek, 1939, s. 30—35; idem, 1959, s. 23—48; towmiariski, 4, s. 486—488; Исаевич, 1972, с. 115—118; Labuda, 1988b, s. 125—151— итоговая работа на об- суждаемую тему). Видеть в границах Пражской епархии, как они очерче- ны грамотой 1086 г., пределы предполагаемой Пражской миссийной мит- рополии времен епископа Адальберта-Войтеха (см. примеч. 3), нет сколь- ко-нибудь серьезных оснований. Имя Войтеха, на авторитет которого в данном случае действительно ссылается Козьма, в самой грамоте 1086 г. не названо. Что касается соображения, будто Буг и Стырь не образуют ни- какого реального рубежа, так как текут параллельно друг другу (Коро- люк, 1964, с. 149—150; и др.), то на его несостоятельность мы уже ука- зывали (Назаренко, 1994а, с. 114). Истоки Буга и Стыри находятся ря- дом — факт, известный средневековым писателям (например, Длугошу: Dlug. 1, р. 85—86; впрочем, Западный Буг здесь ошибочно назван Южным), как отмечал уже А. Белевский (МРН, 1, р. 147, not. 9); думаем поэтому, что вряд ли соответствуют действительности и подозрения В. Д. Королюка (1964, с. 86), что «в Чехии имели довольно смутное представление об этом районе».
Итак, хотя Буг и Стырь в самом деле не могли обозначать линейного рубежа, они, тем не менее, обозначали вполне определенный точечный ру- беж; именно он был в данном случае важен, поскольку коммуникационной осью здесь служил водораздел между бассейнами Бужско-Висленским, Днестровским и Припятско-Днепровским: через верховья Буга проникали в первый, через верховья Стыри — в последний. Характерно, что как раз в этой точке — у истоков Западного Буга и Стыри — сходятся племенные ареалы восточнославянских хорватов и волынян, насколько они выявля- ются по археологическим данным; западнее этого района названных древ- ностей нет (Седов, 1982, с. 95, карта И; с. 127, карта 18). Следовательно, перед нами еще и этнический рубеж. Западнее его, на сандомирско-чер- венских землях, по распространенному мнению, располагались уже запад- нославянские лендзяне, которых Константин Багрянородный включал в число данников Руси при Игоре и которые в 50—60-е гг. X в., после смерти Игоря, попали под власть пражского князя (подробнее о проблеме лендзян см. ниже).
Указанное противоречие между известием «Повести временных лет» о походе «к ляхом» и данными о чешской принадлежности Краковской зем- ли и прилегающих к ней с востока территорий в историографии преодоле- валось по-разному. Нет нужды разбирать всю гигантскую литературу вопроса в подробностях (см. достаточно детальные ее обзоры: Rhode, 1955, S. 23—56; towmianski, 5, s. 564, przyp. 1743). Отвлекаясь от сугубо кон- формистской точки зрения К. Потканьского и его последователей (см. примеч. 3), ограничимся тем, что выделим три принципиальные позиции. Первые две формально противоположны друг другу, но по сути близко- родственны, так как представляют собой попытки выйти из положения, подвергнув сомнению данные либо Козьмы Пражского, либо «Повести временных лет». Стремясь, напротив, согласовать их, некоторые историки пошли по третьему пути — особой, не политической, а узко этнической, племенной, интерпретации летописного термина «ляхы». Рассмотрим эти три позиции по порядку.
С развернутой аргументацией в пользу первой из них выступил в работах 30—60-х гг. нашего века польский исследователь К. Бучек (Buczek, 1938, s. 203; idem, 1959, s. 43; idem, 1965, s. 132). Поскольку, по К. Бучку, во-первых, не только пражская грамота 1086 г., но и записка испанского еврея Ибрагима Ибн Якуба, посетившего Центральную Европу в 965/6 г. (Ibr. Ja’k., p. 50: «Страна Буислава [Болеслава II Чешского. — А. Н.] про- стирается в длину от города Праги до города Кракова»), недвусмысленно свидетельствуют о принадлежности Кракова Чехии по меньшей мере до 973 г., времени учреждения Пражской епископии, а во-вторых, «Повесть временных лет» под 981/2 г. говорит о Перемышле и Червене как польских городах, то приходится делать вывод, что последние оказались в руках польского князя Мешка I (ок. 969—992) между 973 и 981 гг. — вероятно, в результате расстройства польско-чешского союза после смерти в 977 г. первой жены Мешка чешки Добравки. Следовательно, сообщение древне- русской летописи следует предпочесть данным Козьмы Пражского, будто Краков был захвачен поляками только после смерти чешского князя Болеслава II (967—999), т. е. после 999 г. Такова вкратце точка зрения К. Бучка.
Оценивая ее, надо признать, что сведения первого чешского хрониста в данном случае действительно сбивчивы: относя утрату Кракова Чехией ко времени преемника Болеслава II, он при всем том приписывает захват Малой Польши Мешку I, умершему еще в 992 г. Поэтому давно раздавались голоса в пользу более ранней, чем то показано у Козьмы, датировки со- бытия. Чаще всего, однако, речь идет о 989/90, реже — о 987/8 г. (см. по- следний обзор проблематики: Labuda, 1988а, s. 264—292), для чего есть свои причины, не имеющие отношения к походу, датированному в летописи 981/2 г. (дело в том, что, описывая вооруженную борьбу Чехии и Польши в 990 г., Титмар Мерзебургский упоминает некое «королевство», regnum, отнятое Мешком у Болеслава Чешского, которое и стало причиной войны [Thietm. IV, 12, р. 146]; чаще всего это «королевство» идентифицируют с Силезией, но нередко и с Малой Польшей или и той, и другой вместе). Кроме того, следует помнить, что датировка Козьмы не настолько сомни- тельна, чтобы не находить себе до сих пор сторонников в науке (Havlik, 1961, s. 72; Lowmiariski, 1961, s. 7237; и др.). Все это делает точку зрения К. Бучка, приписывающего Козьме Пражскому ошибку в целых двадцать лет, проблематичной. Относить польско-чешский разрыв и начало откры- той войны между двумя западнославянскими странами к столь раннему времени было бы опрометчиво еще и потому, что после смерти в 983 г. Оттона II (973—983) ситуация 974—977 гг. повторилась до деталей: и чеш- ский, и польский князья по-прежнему пребывали в одном лагере, снова вы- ступив союзниками все того же баварского герцога Генриха II (955—976, 985—995) против малолетнего престолонаследника Оттона III (983—1002) (Liibke, 3, N 228, где и главная литература вопроса; то, что Мёшко I, если судить по молчанию источников, никаких активных действий в поддержку баварского герцога не предпринял, сути дела не меняет; участие польского и чешского князей в избрании Генриха Баварского королем на кведлин- бургском съезде в марте 984 г., через три месяца после коронации Отто- на III в Аахене, не может быть расценено иначе, как открытое выступление против Оттона). Сколько-нибудь широкого признания гипотеза К. Бучка не нашла38.
Зато весьма пестр лагерь тех, кто либо отрицал достоверность лето- писной статьи 6489 г. в целом, либо подвергал ее редактированию, которое коренным образом меняло смысл известия. Если не следовать за К. Бучком и, исходя из сведений Ибрагима Ибн Якуба и пражской грамоты 1086 г., признать, что в момент похода Владимира Краковская земля так или иначе находилась под властью чешских Пржемысловичей, то необходимо будет допустить, что в «Повести временных лет» упоминается на самом деле не о русско-польском, а о русско-чешском конфликте; такова точка зрения мно- гих, преимущественно чешских, исследователей (Novotny, 1912, s. 579—580; Havlik, 1961, s. 70—73; Исаевич, 1972, с. 107—142; и др.). Понятно, однако, что подобное заключение может претендовать на убедительность только в том случае, если удастся объяснить, каким же образом возникло тогда оши- бочное сообщение древнерусской летописи. Попытки такого рода действи- тельно предпринимались, но ни одну из них нельзя признать удачной.
Так, А. А. Шахматов (1908в, с. 461—462) догадывался, что статья 6489 г. явилась домыслом составителя реконструируемого исследователем так называемого «Древнейшего свода» конца 1030-х гг. на основе припоми- наний о событиях, связанных с борьбой Руси и Польши за Червенские го- рода в первой половине XI в. — с захватом их польским князем Болесла- вом I Храбрым (992—1025) в 1018 и отвоеванием дружинами Ярослава и Мстислава Владимировичей в 1031 г. (ПСРЛ, 1, стб. 144, 150; 2, стб. 131, 137); датировка же именно 6489 г. объясняется якобы тем, что летописец вычел из 1031 г. «круглое число» — ровно 50 лет. Слабость этого построе- ния очевидна. Не говоря уже об уязвимости гипотезы А. А. Шахматова о «Древнейшем летописном своде» 1037/9 г., оно вызывает сомнения еще и потому, что остаются непонятны мотивы, побудившие летописца XI в. из- мышлять фиктивный поход полувековой давности. Не видно и никаких текстологических затруднений, которые заставляли бы с подозрением от- нестись к известию о походе «к ляхом» (мы имеем в виду содержание статьи 6489 г., но не ее датировку). Его концовка «... иже суть и до сего дьне под Русью», конечно, выдает руку редактора, но относится к числу стереотип- ных ремарок, которые сами по себе ничего не говорят о степени редак- торского вмешательства в текст. Тождественная формула не раз встре- чается в «Повести временных лет», причем как в тех ее частях, которые относятся к началу XII в. (ср. об уличах и тиверцах в рассказе о расселении славянских племен: «... и суть гради их и до сего дьне»: ПСРЛ, 1, стб. 13; 2, стб. 9—10), так и в более ранних слоях (выражение «... есть же могыла его и до сего дьне» неоднократно сопровождает известия о погребении древ- нейших русских князей: там же, 1, стб. 39, 55, 75; 2, стб. 29, 43, 63). Это позволяет предполагать, что она вносилась именно составителем «Повес- ти», а не безвестным летописцем первой половины XI в. Станет ли кто-либо на этом основании утверждать, будто известие о походе «к ляхом», равно как, скажем, о смерти Олега или Игоря, целиком сочинены в начале XII в.? Отсутствие же этого похода в каталоге военных предприятий Владимира Святославича из «Памяти и похвалы» Иакова Мниха, разумеется, еще не может служить достаточным поводом для признания летописного известия 6489 г. фантазией автора XI в.
Последующие попытки так или иначе скомпрометировать текст ста- тьи 6489 г. уже не были столь радикальны. Допускалось, что в сообщении о походе «к ляхом» имеется определенное аутентичное ядро, хотя и ослож- ненное и искаженное позднейшими редакционными наслоениями. Но вот конкретные реконструкции гипотетического первоначального текста вы- глядят совершенно по-разному. Так, Ст. Кучиньский в пространной работе, специально посвященной разбору летописной заметки 6489 г. (Kuczyiiski, 1965, s. 33—118; см. также: idem, 1962, s. 233—252), полагал, что в древ- нейшей записи читалось лишь «иде Володимер к ляхом», все же остальное следует отнести на счет контаминации с событиями 1031 г. и с гипоте- тическим походом Владимира на Польшу в 1012 г. В 981 г., по мнению ис- торика, имело место не военное столкновение, а мирная встреча Мешка I и Владимира. Совсем иначе первоначальный вид статьи 6489 г. представлялся
В. Д. Королюку (Королюк, 1952, с. 43—50; он же, 1964, с. 74—100). Сна- чала автор просто отбрасывает слова «... к ляхом и зая грады их» как «не соответствующие исторической действительности» (имеется в виду, что ни Червен, ни Перемышль в то время Польше не принадлежали). Затем иссле- дуемый текст сравнивается с летописными известиями о других походах Владимира, где поименованы только племена: «Иде Володимер на ятвягы» под 6491 или «Иде Володимер на радимичи» под следующим 6492 г. (ПСРЛ, 1,
стб. 82, 83; 2, стб. 69, 71) и др.; отсюда делается вывод, что в исходном тексте не могло быть поэтому также упоминания о Перемышле, Червене и «иных градах». Здесь избранный В. Д. Королюком метод, кажется, требовал бы признать, что никакой первоначальной заметки вообще не существо- вало, так как от содержательного сообщения попросту ничего не остается.
Но столь далеко автор не идет, а предполагает, что названия городов по- явились под пером редактора на месте племенных названий. В результате гипотетический прототип статьи 6489 г. приобретает вид: «Иде Володимер на хорваты (Перемышль.— А. Н.) и дулебы (Червенские города.— A.
Н.)». В чем же причина ее последующей кардинальной правки, привед- шей к появлению в ней имени «ляхов»? На этот главный для всей проблемы вопрос историк дает ответ, нам уже знакомый: под влиянием позднейших летописных сообщений под 1018 и 1031 гг.
Легко заметить, что методическим приемам Ст. Кучиньского и B.
Д. Королюка в данном случае свойственна одна общая черта: господ- ство общих соображений над конкретной, прежде всего текстологичес- кой (коль скоро речь идет о критике текста), аргументацией, переходящее порой в непозволительный произвол по отношению к этому тексту. С удивительным простодушием оба историка признавались, что ими руково- дило стремление покончить с «вредным мифом» об исконности русско- польской вражды. Найдется ли непредвзятый исследователь, который пря- мому свидетельству древнерусской летописи предпочел бы совершенно воздушные догадки о походе Владимира на Польшу в 1012 г. (о котором нет и намека в источниках), о переговорах Владимира с Мешком относи- тельно совместных действий против печенегов, для чего, по мнению Ст. Кучиньского, киевский князь и совершил вояж от Днепра до Западно- го Буга (не проще ли было послать послов?), о невежественном летопис- це, который смешал события 981, 1012 и 1031 гг., перепутал Перемышль с волынским Перемилем, и т. п.?
Из конкретных соображений польского историка заслуживает внима- ния следующее: летописец говорит о походе «к ляхом», тогда как в сообще- ниях о военных походах обычно употребляется предлог «на»: Аскольд идет «на грекы», Олег — «на северяне» (ПСРЛ, 1, стб. 21, 24; 2, стб. 15,17; при- сутствующее в Радзивиловском и Академическом списках «на ляхи» [там же, 1, стб. 81, примеч. 29; 39, с. 40], надо признать вторичным, возникшим из понятного стремления унифицировать не совсем типичное выражение) и далее постоянно; отсюда делается вывод, что военного похода Вла- димира в 981 г. якобы не было. Не отрицая в целом справедливости этого лингвистического наблюдения, укажем все-таки и на то, что подобное обычное словоупотребление знало и отнюдь не единичные исключения. Так, характерен контрпример из «Повести об ослеплении Василька Тере- бовльского», в которой хан Боняк и волынский князь Давыд Игоревич сначала идут «на угры» (речь идет о войне), а несколькими строками ниже — «к угром»; любопытно, что противник Давыда Ярослав Святопол- чич бежит при этом не «в ляхы» или «к ляхом», как следовало бы ожидать, а «на ляхы» (ПСРЛ, 1, стб. 270—271; 2, стб. 245—246). Есть и другие ана- логичные случаи, из которых приведем только несколько выхваченных наугад: «Приде Володимер на Полотеск и уби Рогволода», — и тут же: «Приде Володимер Киеву (в Ипатьевском списке «к Киеву». — А. Я.) с вой
многи» (там же, 1, стб. 76; 2, стб. 64); «Ярослав совокупи воя многы и приде Кыеву» (в Радзивиловском и Академическом: «к Киеву») (там же, 1, стб. 149; 2, стб. 137); «Пошел бяше Мьстислав из Володимеря к Киеву ратью» (там же, 2, стб. 547). Ясно, что предлог «к» выражает всего лишь направление движения, но при том совсем необязательно только с мирными целями, как полагал Ст. Кучиньский. Отсюда следует, что отмеченная ис- ториком тонкость сама по себе еще отнюдь не достаточна для признания известия о военном походе Владимира неудачным позднейшим истолко- ванием гипотетической древней записи о мирном свидании Владимира с Мешком.
Переходя к реконструкции В. Д. Королюка, уместно отметить, что стилевой разнобой между статьей 6489 г. и известиями о других походах Владимира, который служит отправной точкой для исследователя, возник не в последнюю очередь после того, как сам В. Д. Королюк удалил из текста племенное название «ляхы», по его мнению, вторичное. Далее, если даже придавать этому разнобою особое значение, то все равно из него вовсе не следует, будто один тип оформления статей — древний, «правильный», а другой — «неправильный» и потому позднейший. Следует же отсюда, строго говоря, только то, что сравниваемые сообщения происходят из раз- ных источников — а это, кстати говоря, вероятнее всего, так и есть: вспом- ним еще раз, что поход «к ляхом» не значится у Иакова Мниха. Наконец, допуская вслед за В. Д. Королюком, что целью редактора XI в., заменив- шего племенные названия на наименования городов, было максимально сблизить для неосведомленного читателя терминологию статей 981, 1018 и 1031 гг., позволительно спросить, почему же в таком случае этот пред- полагаемый редактор, тем не менее, предпочел вариант «Нервен», а не «Червенские грады», как читается под 1018 и 1031 гг.? Это возражение уже было выдвинуто в свое время А. Поппэ (Рорре, 1958, s. 277—278). В. Д. Ко- ролюк отводил его под непонятным предлогом, что-де неизвестно, был ли термин «Червенские грады», употребительный в XI в., в ходу уже во второй половине X в. (Королюк, 1964, с. 95). Но ведь речь как раз и идет о терми- нологии, свойственной гипотетическому редактору XI в., которого постули- ровал сам В. Д. Королюк. Резюмируя, приходится констатировать, что не- убедительность попыток глубокого вмешательства в текст летописи лиш- ний раз убеждает в справедливости общего методического принципа: там, где текстолог видит себя вынужденным прибегать к правке, он обязан идти путем по возможности минимальных «хирургических» конъектур, а не смертельных для пациента ампутаций.
Осталось рассмотреть третий из упомянутых выше способов разре- шить загадку «ляхов» в статье 6489 г. В наиболее развернутом и аргумен- тированном виде он представлен в работах Г. Лябуды (Labuda, 1981, S. И— 19; idem, 1988с, s. 167—211). Известный польский медиевист исходит из того (думается, уже бесспорного) факта, что др.-русск. ляхъ, лядьскии отражают тот же этноним, который зафиксирован и памятниками IX—X вв.
в формах Lendizi (в так называемом «Баварском географе» второй по- ловины IX в.: Назаренко, 19936, с. 13—14; см. также издание в главе И) и AevCavHfjvoi / AevCevti/oi у Константина Багрянородного (середина X в.) (Const. DAI, cap. 9.10, 37.44, 1969, p. 56, 168; 1989, p. 44—45, 156—157: греческий оригинал и русский перевод). Коль скоро этот этноним стал в древнерусском языке названием поляков в целом (в отличие от племенного названия польских полян, легшего в основу нем. Polen), то ясно, что его носители должны были селиться в районе русско-польского пограничья. В то же время Константин не только именует A€vCavf\voi (за которыми в современной науке закрепилось название «лендзяне») «данниками» (ттакг ткотаї) Руси, но и утверждает, что они участвовали в сплаве лодок-одноде- ревок к Киеву. Следовательно, лендзянам должны были быть доступны по меньшей мере самые западные из южных притоков Припяти, т. е. Стырь. Если так, и др.-русск. ляхъ (< праслав. *l$(d)-xb) по своему происхождению есть не что иное как племенное название лендзян, то нельзя ли предполо- жить, что в летописной заметке 6489 г. термин «ляхы» имеет то же значе- ние или, иными словами, что Червен и Перемышль были племенными городами лендзян? Такая мысль возникала в умах историков неоднократно, хотя конкретные локализации лендзян при этом разнились. Так, X. Лов- мяньский искал их на Сандомирщине, а районы Червена и Перемышля считал зоной вторичной экспансии этого племени (Lowmiariski, 1953, s. 96— 114; idem, 5, s. 495—501; некогда распространенное в польской науке мне- ние о великопольской локализации Lendizi «Баварского географа», в от- личие от AevCa^oi Константина, можно считать преодоленным: Назарен- ко, 19936, с. 31—34, примеч. 38); Т. Василевский попросту отождествлял лендзян с летописными дулебами (Wasilewski, 1976, s. 181—193); Г. Лябуда же предпочитал исходить из текста статьи 6489 г., полагая, что Пере- мышльская земля и Червенские грады как раз и составляли племенную территорию лендзян.
Из всех существующих толкований статьи 6489 г. предложенное Г. Ля- будой (имевшим, впрочем, как сказано, предшественников) можно было бы счесть наиболее обоснованным. Высказывавшееся в свое время возраже- ние, что древнерусской летописи будто бы в корне чуждо и совершенно не известно название «ляхъ» в его узком, племенном, значении (см., например: Королюк, 1964, с. 97), видимо, все-таки не совсем верно. Сошлемся на известный пассаж «Повести временных лет» о расселении лехитских пле- мен: «Словене же ови пришедше седоша на Висле и прозвашася ляхове, а от тех ляхов прозвашася поляне ляхове, друзии лутичи, ини мазовшане, ини поморяне» (ПСРЛ, 1, стб. 6; 2, стб. 5)39, откуда видно, что, по мнению лето- писца, польские поляне, ядро государства Мешка I, получили имя ляхов по названию других ляхов, сидевших по Висле.
Еще одна трудность, сопряженная с гипотезой Г. Лябуды, вызвана тем, что на землях, которые историк «отдал» лендзянам (Перемышль), в науке принято помещать упоминаемых «Повестью временных лет» хорватов (Седов, 1982, с. 123—129; здесь и важнейшая литература). Сам Г. Лябуда пытается преодолеть это затруднение, предлагая новую локализацию лето- писных хорватов — на левобережье Днепра, по соседству с вятичами и се- верянами, а точнее — по Ворскле и верховьям Северского Донца (со сыл- кой на мнение польского археолога Я. Котлярчика: Kotlarczyk, 1971, s. 161—186). Эта попытка вряд ли состоятельна, так как археологически данный ареал разнороден: на западе его представлены древности, которые нет возможности как-то выделить из северянских, а на востоке отчетливо доминируют памятники салтово-маяцкой, т. е. уже неславянской, культуры (Седов, 1982, с. 135, карта 20). Свое мнение Г. Лябуда весьма неудачно ста- рается подкрепить ссылкой на летопись; он указывает, что в 992 г., после возвращения Владимира «с воины хорватьскыя, и се печенези придоша по оной стороне от Сулы» (ПСРЛ, 1, стб. 122; 2, стб. 106), и почему-то уверен, будто «по оной стороне» значит «с той же стороны, откуда вернулся Вла- димир» (Labuda, 1988с, s. 200, przyp. 83); выходит, что хорваты сидели где- то в Посулье. Однако это вовсе не так, и «оноя сторона» летописца-киевля- нина— это всего лишь противоположный левый берег Днепра; ср., напри- мер, сообщение о разделе Руси между Ярославом и Мстиславом Владими- ровичами в 1026 г.: «... и разделиста по Днепр Русьскую землю, Ярослав прия сю сторону (правобережную Киевщину. — А. Я), а Мьстислав о ну (левобережную Черниговщину. — А. Я.)» (ПСРЛ, 1, стб. 149; 2, стб. 137). Видимо, традиционная точка зрения все же ближе к истине, и летописных хорватов надо искать на русско-польском пограничье. Но и в этом случае локализация лендзян страдает известной неопределенностью, так что «хор- ватскому контраргументу» против гипотезы Г. Лябуды можно было бы и не придавать решающего значения.
Далее, в предлагаемой схеме Червенские города представлены частью племенной территории бужан, которые, в свою очередь, рассматриваются как подразделение лендзян. И эта конструкция, похоже, неверна, поскольку в уже упоминавшемся «Баварском географе» лендзяне-Lendizi названы отдельно от бужан (Busani), что, кстати говоря, фактически перечеркивает также локализацию лендзян Т. Василевским (см. выше). Но и этот дефект позволительно было бы не воспринимать слишком серьезно, а просто внес- ти в построение Г. Лябуды некоторые поправки: допустив, что лендзянские однодеревки, упоминаемые Константином Багрянородным, могли достигать Припяти через какие-то волоки (как в конце XI в. ходили в Киев «лодьи от Перемышля»: Абрамович, 1911, с. 108, 207; слово 31 о Прохоре Лебедни- ке), ограничить земли бужан правобережьем Западного Буга. Хуже дру- гое — что здесь сложности не кончаются.
По Г. Лябуде, территория Червенских городов и Перемышльская зем- ля объединены в общий племенной ареал, хотя данные как физической, так и исторической географии заставляют усомниться в этом. Одна практи- чески изолирована от другой обширной пущей на водоразделе между бас- сейнами Сана и верхнего Западного Буга, именуемой по-польски Rostocze. Именно поэтому политически Червенские города оказались связаны с Во- лынью, а не с Перемышлем (позднее — Галичем) (Насонов, 1951, с. 127— 133); характерно, что и сам Г. Лябуда вынужден признать лендзян состояв- шими из двух племен с разными названиями — из бужан и племени с неуста- новленным названием (Labuda, 1988с, s. 191). Наконец, сама локализация лендзян на основе статьи 6489 г. слишком похожа на petitio principii — не- явную подстановку желаемого результата в условия задачи: ведь для того, чтобы обосновать вероятность тождества «ляхов» в этой статье с лендзя- нами, как раз и требуется доказать, что лендзяне селились на указанных в летописи землях40.
Как видим, историографическая ситуация такова, что новое обраще- ние к теме не может показаться неоправданным. Но еще важнее то, что ре- шение вопроса, которое мы намерены предложить, основано не на новой комбинации старых источников, а само собой вытекает из нашей рекон- струкции событий того периода, который непосредственно предшествовал походу Владимира и характерной приметой которого был русско-немецкий союз против Чехии. Тем самым (считаем нелишним еще раз подчеркнуть это методически важное обстоятельство) гипотеза о русско-немецком со- трудничестве при Ярополке Святославиче и новая трактовка трудного для истолкования летописного известия о походе Владимира «к ляхом» как бы взаимно «подпирают» друг друга, в результате чего все построение приоб- ретает дополнительную прочность.
При изучении статьи 6489 г. в центре внимания всегда находилось ее содержание, вопрос же о датировке оставался в тени, хотя условность лето- писной даты отмечалась не раз (см., например: Линниченко, 1884, с. 77; Флоровский, 1935, с. 25; Королюк, 1964, с. 89; Kuczyriski, 1965, s. 36—41; Wasilewski, 1989, s. 311—312). He стоит, однако, думать, что эта дата про- извольна или случайна. Неизвестный сводчик, подверставший сообщение о походе «к ляхом» в одну годовую статью с походом против вятичей, должен был руководствоваться какими-то соображениями, иначе следовало бы ожидать, что оно было бы просто выделено в самостоятельную статью, как это сделано с другими войнами Владимира, расположенными по годам по- следовательно друг за другом: 981 г. — вятичи, 982 г. — вятичи «второе», 983 г. — ятвяги, 984 г. — радимичи, 985 г. — болгары. Существенно и то, что непосредственно после усмирения вятичей, происходившего, согласно «Повести временных лет», одновременно с занятием Перемышля и Чер- вена, говорится о походе против ятвягов. Не подлежит сомнению, что ят- вяжская война (освоение будущей Берестейской волости) была самым непосредственным образом связана с присоединением соседних Червенских городов. Раз так, то упоминание о походе против ятвягов у Иакова Мниха — причем в той же самой последовательности, что и в летописи, после похода на «обоих» вятичей — может служить известным подтверждением летопис- ной относительной хронологии и отчасти компенсировать молчание Иакова о походе «к ляхом».
Обсуждая вопрос датировки этого похода, нет смысла слишком углуб- ляться в существующие неоднозначные взгляды на древнейшее русское ле- тописание. Отсылки к теориям Л. В. Черепнина (1948, с. 332—333) о лето- писи Владимира 995/6 г., Д. С. Лихачева (1947, с. 44—76) или А. Н. Насо- нова (1969, с. 22—46) — об аналогичных сочинениях эпохи Ярослава и т. п. не докажут достоверности даты 981/2 г. в силу спорности самих теорий, да и неясности, насколько эти гипотетические древнейшие летописные своды были насыщены датами. Если оставаться в кругу реально существующих текстов, то яркий образец хронографического памятника, предшествовав- шего сводам конца XI («Начальному своду») и начала XII в. («Повести временных лет»), дает летописчик эпохи Владимира, использованный в «Памяти и похвале князю Владимиру» Иакова Мниха. Его содержание в целом сходно с «Повестью», но выказывает и некоторые серьезные отли- чия: кроме отсутствующего у Иакова похода «к ляхом», это — сообщение о походе против хазар (которого, напротив, нет в «Повести»), относительная хронология крещения Владимира и взятия Корсуня (в «Повести» первое следует за вторым, в «Памяти и похвале» — наоборот) и др. Но самое важное для нас в данном случае отличие касается не содержания, а оформ- ления текста: он не разбит на погодные статьи, и все хронологические ука- зания (за исключением двух точных дат — вокняжения Владимира в Киеве, которую в главе VII мы возвели к церковному помяннику, и кончины князя) носят относительный характер: Владимир крестился «в десятое лето по убиении брата своего Ярополка», «на другое лето по крещеньи к порогом ходи, на третье Корсунь город взя» и т. д. (Зимин, 1963, с. 72). Что летописям, построенным на эре «от сотворения мира», предшествовали ис- торические сочинения с летосчислением по годам правления князей, бес- спорно (Данилевский, 1983, с. 65). Именно ошибка в пересчете такой отно- сительной хронологии в абсолютную стала причиной неверной даты вокня- жения Владимира в Киеве в «Повести временных лет» (980/1 вместо 978/9 мартовского года). Эта ошибка, понятно, должна была повести к сдвигу на два года и в датах походов Владимира языческого периода, коль скоро они были показаны относительно начала киевского княжения, как события христианского времени — относительно крещения. Итак, если известие о походе «к ляхом» входило в состав того или иного древнего исторического сочинения, построенного на относительной хронологии, то его (поход) следовало бы фактически датировать не 981/2, а 979/80 мартовским годом, следующим после захвата Владимиром столицы Руси. Такая поправка уже предлагалась (Линниченко, 1884, с. 77—78, примеч. 4; Греков, 1959, с. 480; Wasilewski, 1989, s. 311—312). Ее достоинство в том, что она помещает акцию Владимира во вполне определенный контекст международной поли- тики, который позволяет без труда развязать все, казалось бы, уже безна- дежно запутанные узлы.
В 978 г., как мы помним, чешский князь Болеслав II, наиболее актив- ный член антиоттоновской коалиции, вынужден был пойти на мир с Оттоном II. Положение Мешка I Польского в результате этого осложни- лось. Хотя в источниках нет сведений о сколько-нибудь деятельном участии Польши в борьбе против Оттона II в 974—977 гг., но нет и никаких данных о его примирении с империей. Вот почему поход германского императора против каких-то славян в ноябре-декабре 979 г., о котором сообщают «Де- яния епископов Камбрэ» (памятник 40-х гг. XI в.) (Bohmer, II/2, N 798а; Liibke, 2, N 206; Gestaep. Camer. 1,101—102, p. 442—443: «... imperator a finibus sui regni procul remotus super Sclavones, quos adversum ierat, ex- pugnandos morabatur... Iam vero brumalis intemperiei pruinis incumbentibus imperator revocata manu a bello ad villam Palidam, propriam videlicet sedem, in natale Domini est reversus» — «... император весьма удалился от границ своего королевства, пребывая [в стране] славян, против которых он высту- пил войною ... Уже в зимнюю непогоду и проливные дожди император, отозвав войско из похода, на Рождество Господне вернулся в имение Пёль- де, собственную свою резиденцию»), в историографии обычно трактуется как направленный против Польши: замирив Болеслава И, Оттон решил по- кончить и с его польским союзником (Giesebrecht, 1, S. 583; Holtzmann, 1941, S. 264; Labuda, 1, s. 165—166; Bulin, 1961, s. 120—123; Lowmiariski, 5, s. 554—558; и мн. др.). Особое мнение было высказано К. Бучком, который, удревняя польско-чешский разрыв (см. выше), удревнил соответственно II польско-немецкий мир. Он считал, что второй брак Мешка I с Одой, до- черью маркграфа Саксонской северной марки Дитриха, закреплявший примирение польского князя со своим западным соседом, состоялся не ок. 980 г., как принято считать, а в 977/8 г., поход же 979 г. был направлен против каких-то других (прибалтийских?) славян (Buczek, 1959, s. 43; idem, 1965, s. 132). Хотя эта мысль не нова (польское направление похода отри- цали, например: Uhlirz К., 1902, S. 127, Anm. 29; Curschmann, 1906, S. 83, Anm. 3) и хотя она нашла некоторый отклик в историографии (Hellmann, 1956, S. 57; Borawska, 1961, s. 13—14; Ludat, 1971, S. 117, Anm. 148, S. 123, Anm. 177; надо заметить, что все перечисленные авторы просто солидари- зовались с К. Бучком, не проводя самостоятельного исследования вопроса: Д. Боравска заявила о готовящейся ею специальной работе о походе 979 г., которая, однако, насколько нам известно, так и не вышла), признать ее основательной ни в коем случае нельзя. Не будем здесь повторять всех ар- гументов, уже высказывавшихся нами в пользу традиционной точки зрения (Назаренко, 1994а, с. 117—118), укажем только на решающие, по нашему мнению, моменты и приведем некоторые дополнительные соображения.
Характер сообщения Титмара Мерзебургского (начало XI в.) о же- нитьбе Мешка на Оде предполагает какой-то успешный для Польши воен- ный конфликт с Германией, непосредственно предшествовавший этому ма- тримониальному союзу. В самом деле, брак был заключен «ради блага оте- чества и вследствие необходимости добиться мира ... Ею (Одой. — А Я) ...на родину возвращено множество пленных, разбиты цепи узников, рас- пахнуты темницы для осужденных» и т. п. — так несколько выспренно из- лагает дело мерзебургский епископ и хронист (Thietm. IV, 57, р. 196: «... propter salutem patriae et corroboracionem pacis necessariae ... Namque ab ea ... captivorum multitudo ad patriam reducitur, vinctis catena solvitur, reisque carcer aperitur»). Поход 979 г., как то достаточно ясно видно из несколько завуалированного текста «Деяний епископов Камбрэ», был действительно неудачен для Оттона И, но главное — нет сведений о каком-либо другом военном предприятии Германии против Польши в это время, которое мож- но было бы соотнести с данными Титмара. Г. Людат (Ludat, 1971, S. 41,142, Anm. 314—315) пытался поставить с ними в связь не поддающееся точной датировке известие Бруно Кверфуртского в его «Житии св. Адальберта» о поражении, нанесенном польским князем маркграфу Саксонской восточной марки Ходону (969—993), отделив его от событий 979 г. (Vita Adalb. II, cap. 10, p. 8—9: «Actum est bellum cum Polanis, dux eorum Misico arte vicit; humiliata Theutonum magnanimitas terram lambit, Hodo pugnax marchio laceris vexillis terga vertit» — «Была война с поляками, герцог которых Мёшко по- бедил хитростью; немецкая гордость унижена, повергнута в прах, воин- ственный маркграф Ходон спасся бегством с клочками знамен»). Однако сделано это было по единственной причине: немецкий историк, вслед за
К. Бучком, полагал, что поход 979 г. к Польше не имел отношения; следова- тельно, при решении вопроса о 979 г. толкование Г. Людатом известия «Жития св. Адальберта» доказательной силы не имеет, и можно остаться при утвердившемся в науке мнении, что в «Житии» и «Деяниях епископов Камбрэ» идет речь об одном и том же событии, а именно — о войне с Польшей осенью 979 г. Впрочем, вполне допустимо также предположение, что у Бруно имеется в виду война между Мешком I и маркграфом Ходоном в 972 г., закончившаяся разгромом последнего у Це дыни (Liibke, 2, N 162), но сообщение Титмара о возвращении пленных с этими событиями связать невозможно, так как цедынских пленников польский князь был вынужден вернуть еще в 973 г. (Thietm. II, 29, р. 74—76). Далее, немецкое войско воз- вращается в Пёльде, императорскую резиденцию в Гарце, а это полностью исключает прибалтийское направление похода 979 г. Наконец, летописная статья 981/2 г., к дате которой К. Бучек апеллирует как к заведомому ter- minus ante quem для польско-чешского разрыва (а значит, и для польско- немецкого мира), сама представляет собой предмет научной дискуссии.
Итак, мы продолжаем считать единственно удовлетворительным мне- ние, что поход 979 г. был направлен против Мешка I. Как выяснилось, на этот же год падает и война Владимира с «ляхами». Одновременность вы- ступления Руси и Германии заставляет вспомнить об их совместных дейст- виях против Чехии двумя годами ранее. Естественно было бы думать, что русско-немецкий союз, столь успешный при Ярополке, продолжал дейст- вовать и при Владимире. Такой вывод легко разрешает все недоумения, связанные с летописным сообщением 6489 г. В самом деле, разве не странно, что Владимир, едва сев в Киеве, на следующий же год совершает поход на отдаленную западную окраину своей державы? Эта странность усугубляется тем, что переворот в столице Руси вызвал отложение неко- торых подчиненных ей восточнославянских племен: в том же 979 г. Вла- димир вынужден усмирять «заратившихся» вятичей. В рамках нашей гипо- тезы дело объясняется просто. Война Руси на тогдашних восточных рубе- жах Древнечешского государства, т. е. на землях к западу от «Буга и Стыри», досталась Владимиру в наследство от брата Ярополка, так же как и русско-немецкий союз, один из инструментов в этой войне. Совместные действия против Польши были согласованы, очевидно, летом 978 г. во вре- мя пребывания в Киеве немецкого посольства, направленного к Ярополку, но вынужденного присутствовать при вокняжении Владимира (см. подроб- нее в главе VII). Возмущение вятичей помешало Владимиру выступить летом, как то обычно бывало, чем, вероятно, объясняется и позднее вы- ступление его союзника Оттона II (он вернулся из похода лишь к Рождест- ву!), которое, если верить источнику, повлияло на неудачу предприятия. Территориальные приобретения, сделанные, как можно предполагать, Ки- евом на западе при Ярополке во время столь успешной для союзников кампании 977 г., не были закреплены в следующем году из-за междоусобия Святославичей, и лишь в 979 г. киевскому князю удалось окончательно за- нять «Перемышль, Червен и ины грады». Но поход, при всем том, в полном согласии с «Повестью временных лет», направлялся против «ляхов», т. е. против Польши Мешка I: продолжал действовать русско-немецкий союз, который, несомненно, был очень ценен для Руси как определенная гарантия от возможных попыток Болеслава II Чешского вернуть себе земли, столь важные для древнерусской дальней торговли с Западом. При такой рекон- струкции событий сообщение летописи о походе «к ляхом» практически не нуждается в корректировке. «Лишним» оказывается только местоимение «их» («зая грады их»), которое относится к разряду «самоочевидных» до- писок (раз война с «ляхами», следовательно и города «их») и могло быть добавлено любым редактором — возможно, тем, кто снабдил известие кон- цовкой «... иже суть и до сего дьне под Русью», т. е., как мы полагаем, авто- ром «Повести временных лет».
Справедливости ради надо признать, что предположение о согласован- ном характере русских и немецких военных действий в 979 г. высказывали еще И. А. Линниченко, а не так давно — Т. Василевский (Линниченко, 1884, с. 77; Wasilewski, 1989, s. 312—314), первый — в самой общей форме (Владимир якобы воспользовался «натянутыми отношениями» между Польшей и Германией в то время), а второй— в редакции, которая нам представляется неудовлетворительной. Т. Василевский, во-первых, считает, что «ляхы» статьи 6489 г. — это лендзяне, которых он отождествляет с дулебами-бужанами по обоим берегам Западного Буга. О недостатках такой точки зрения достаточно сказано выше. Во-вторых (что важнее), предпо- ложение польского историка страдает роковым внутренним противоречием, которого сам автор, судя по всему, не замечает. Отправляясь в поход 979 г., Владимир использовал, по мысли Т. Василевского, удобный момент, когда чешский князь Болеслав II по требованию Оттона II был якобы занят войной против Польши (отметим, что источники об участии Чехии в во- енных действиях 979 г. ничего не знают). Но если наступление киевского князя имело целью лендзянские, т. е. по тогдашней политической принад- лежности — чешские, земли, то возникает парадоксальная ситуация: Русь в союзе с Германией воюет против Чехии, другой союзницы той же Герма- нии. Правильная по сути идея оказалась неудачной по исполнению; она живет только в предположении, что поход 979 г. был и в самом деле на- правлен против Польши.
В связи с таким заключением нельзя не упомянуть об одном неодно- кратно обсуждавшемся в науке сообщении «Галицко-Волынской летописи». Говоря об участии Даниила и Василька Романовичей в междоусобной войне в Польше после гибели в 1227 г. князя Лешка Белого, главные события которой развернулись под польским городом Калишем, летописец между прочим замечает, что русские князья «внидоста со славою в землю свою, иныи бо князь не входил бе в землю Лядьску толь глубоко, проче Во- лодимера Великаго, иже бе землю крестил» (ПСРЛ, 2, стб. 758). Что за поход Владимира Святославича имеется в виду? Очевидно, тот, о котором идет речь в «Повести временных лет» под 6489 г., потому что никакого другого похода этого князя против Польши летописи не знают. Таким образом, в представлении галицко-волынского летописца XIII в. военные действия Владимира в 979 г. отнюдь не ограничивались районами Пере- мышля и Червена, а захватывали и внутренние области Польши. Однако с распространением в литературе идеи о «ляхях»-лендзянах стали по вполне понятным причинам высказываться сомнения в правдоподобности этого известия, которое пытались низвести до панегирической «легенды» (см., например: Головко, 1988, с. 13). Ввиду того, что в летописных «ляхах» 6489 г., как мы стремились показать, вовсе нет надобности видеть лендзян, мотив для подобных сомнений отпадает. Но дело не только в этом; ясно, что предполагаемая «легенда» не может принадлежать относительно позднему галицко-волынскому летописцу. Если он и был панегиристом, то именно Романовичей, а не Владимира Святославича — зачем же ему было огра- ничивать значение подвигов своих героев упоминанием о давнем преце- денте, к тому же вымышленном им самим? Даниил Романович сравнивается с Владимиром Святым на страницах «Галицко-Волынской летописи» не однажды. Под 1254 г. описан поход Даниила в Чешскую Силезию («землю Опавськую»); по выражению летописца, князь действовал, «славы хотя, не бе бо в земле Русцеи первее, иже бе воевал землю Чыньску, ни Святослав Хоробрый, ни Володимер Святыи» (ПСРЛ, 2, стб. 821, 826; здесь летописец XIII
в., конечно же, заблуждается или несколько искажает факты «в пользу» своего героя: по меньшей мере один поход древнерусских князей в Чехию известен — это поход Владимира Всеволодовича Мономаха и Олега Святославича «за Глоговы, до Чешьскаго леса» в 1075—1076 гг.: ПСРЛ, 1, стб. 199, 247; 2, стб. 190). Думается, примерно так выразился бы летописец Даниила и в интересующем нас случае, если бы у него не было вполне определенных оснований приписывать Владимиру поход не просто на русско-польскую границу (дело обычное), а в самую глубь польских земель. Не задаемся вопросом, каковы именно могли быть эти основания (не дошедшие до нас летописные сведения, устные предания или т. п.), за невоз- можностью конкретного на него ответа. Но разве это умаляет значение свидетельства «Галицко-Волынской летописи»? Чтобы усомниться в нем, мало усомниться в достоверности статьи 6489 г. — во-первых, потому что тогда подобные сомнения не могли бы использоваться в качестве аргумента для дискредитации этой статьи, а во-вторых, потому что известие «Повести временных лет» не могло быть единственным источником «Галицко-Во- лынской летописи» (в последнем сказано существенно больше, чем в пер- вом). Пока никаких других доводов, которые заставили бы заподозрить ле- тописца Даниила Галицкого в беспочвенном преувеличении, не представ- лено, мы вправе считать, что его известие и наше прочтение статьи 6489 г. подтверждают друг друга (рассказ о походе Романовичей под Калиш иногда рассматривают как первоначально самостоятельную повесть, вставленную в летопись: Черепнин, 1941, с. 248; Котляр, 1997, с. 97; такое уточнение не может сколько-нибудь заметно повлиять на ход только что изложенных рассуждений).
В заключение сюжета о русско-немецком союзе 979 г. вернемся на мгновение к обсуждавшемуся в предыдущей главе известию «Никоновской летописи» под 979/80 г. о послах к Ярополку от папы. Успешная интерпре- тация сведений о походе «к ляхом» основана на возможности «сдвинуть» ле- тописную датировку похода 981/2 г. на два года ранее. Та же операция с датой папского посольства к Ярополку приводит к 977/8 мартовскому году, когда, если верна наша реконструкция событий 974—978 гг., в Киев дейст- вительно прибыло посольство Оттона II, возглавлявшееся «анепсием» им- ператора Петром. При вероятном итальянском происхождении последнего, а также самой цели посольства (конфирмация Ярополка Святославича и его бракосочетание с немецкой принцессой) присутствие в делегации в том чис- ле и папских представителей было бы понятным. Это дает право пред- полагать, что информация «Никоновской летописи» в данном случае вполне может восходить к какому-то доброкачественному источнику.
Последующее развитие русско-немецких отношений, насколько оно отразилось в источниках, ведет нас к событиям начала 980-х гг. Основу для дальнейшего анализа составят два малоизученных вещевых памятника — свинцовые медальоны-подвески с изображением императора Оттона II и его супруги гречанки Феофано, венчаемых Христом. Иконографически оба представляют собой происходящие от разных матриц реплики одного и того же изображения императорской четы — резного рельефа на слоновой кости, ныне хранящегося в Париже (Musee Cluny, N 1035) и неоднократно издававшегося (Goldschmidt — Weitzmann, 1979, N 85; Schramm P. E., 1983, S. 342, Taf. 91; см. рис. 1). Рельеф из Музея Клюни, в свою очередь, имеет прототипом аналогичный византийский сюжет (это видно, например, по характерной ниспадающей с левой руки Оттона II складке плаща, имити- рующей византийский лор) — возможно, рельеф на слоновой кости из па- рижского Cabinet des Medailles, если этот последний изображает византий- ского императора Романа II (946/59—963) с его первой супругой Бертой- Евдокией, а не Романа IV Диогена (1068—1071) и его жену Евдокию Ма- кремволитиссу (мнения специалистов здесь разделились; см., например: Dolger, 1953, S. 1004; Kalavrezou-Maxeiner, 1977, p. 305—325; Goldschmidt — Weitzmann, 1979, N 139). Один из медальонов ныне хранится в Националь- ном музее в Хельсинки, куда он попал как дар художника Александра Блоскова из Райволы (между Выборгом и Петербургом) в 1921 г., но в науку был введен много позже финским антикваром К. А. Нордманном (Nordmann, 1953, s. 133—139; см. рис. 2а, б). Другой экземпляр, современ- ное местонахождение которого неизвестно, входил в частное собрание из- вестного русского византиниста М. В. Алпатова; по предоставленной им фотографии лицевая часть медальона была в 1928 г. опубликована в ка- талоге П. Э. Шрамма (Schramm Р. Е., 1983, S. 343, Taf. 92 [в издании 1983 г. здесь же воспроизведен и медальон из Хельсинки]; см. рис. 3). Обстоятель-
Рис. 1
Оттон II и Феофано: резьба по слоновой кости (Musee Cluny, N 1035)
ства и точные места находок как того, так и другого экземпляров неиз- вестны, но их происхождение из русских частных собраний позволяет ду- мать, что обнаружены они были на территории России. Аналогов этим рус- ским находкам не зафиксировано.
То немногое, что можно найти об этих медальонах в литературе, свя- зано преимущественно с иконографическими деталями и с прочтением над- писей. Говоря же о назначении этих изделий, исследователи так или иначе варьируют точку зрения К. А. Нордманна, что медальоны были изготов- лены в целях политической пропаганды Западной империи.
В принципе против такой идеи, высказанной к тому же в максимально общей форме, нет причин возражать. Надо, однако, помнить, что первона- чальная мысль К. А. Нордманна (и именно в этом виде ее поддержал своим авторитетом Ф. Дёльгер) была более конкретна: речь шла о пропаганде императорского титула, принятого Оттоном II по византийскому образ- цу, быть может, под влиянием Феофано в конце своего правления (Nord- mann, 1953, s. 137; Dolger, 1961, S. 148—152). Известно, что с весны 982 г., после того как Оттон II занял Калабрию и овладел здесь византийским пор- товым городом Тарентом, итальянская канцелярия германского императора начинает систематически употреблять применительно к нему титул «рим- ский император» («imperator Romanorum») (Schramm P. E., 1969, S. 211— 216), чего не было ни до этого, ни после смерти Оттона II (983 г.) вплоть до 996 г., когда аналогичная практика укореняется уже при несколько иных обстоятельствах в правление Оттона III (Ohnsorge, 1958с, S. 294).
Действительно, на рельефе из Музея Клюни этот титул имеется; над головой Оттона II читается надпись с характерным смешением латинских и греческих букв: Otto imp[erator] P[(o]p.av[orum] afuyoixrro]?, а над головой Феофано: imp[eratrix] a[uyoix7Tojs* (так вместо правильного аиуоіхттт)). По- скольку изображения на медальонах являются явными копиями с рельефа, то естественно было бы ожидать, что и надписи на них будут того же про- исхождения. На аверсе экземпляра из Хельсинки (рис. 2а) отчетливо про- читываются колончатые (а не горизонтальные, как на рельефе) надписи: 0T70N А [ТГОТСТО]С (Schramm Р. Е., 1983, S. 195, лев. стб.) или ОТТО М А [ТГОТСТО]С (Dolger, 1961, S. 150; при таком прочтении в М можно видеть остаток от IMP[ERATOR] оригинала; чтение Ф. Дёльгера кажется нам бо- лее верным) и 6Е0ФАШ А (окончание не поместилось на оттиске; послед - няя альфа хорошо видна, но почему-то не отмечена ни у П. Э. Шрамма — Ф. Мютериха, ни у Ф. Дёльгепа). На втором медальоне (рис. 3) надпи- си гозонтальные: ОТоМ и 0^[AN](O (П. Э. Шрамм предлагает: отш — 6[є]оф[ау](о [Schramm P. Е., 1983, S. 195, прав, стб.], что, на наш взгляд, менее вероятно; литера О, подписанная под сильно укороченной Т, читается довольно отчетливо). Как видим, эпитета Romanorum здесь нет. Предпо- ложить, что изготовитель буллотирия или отливочной формы не сумел просто разместить полный титул на лицевой стороне, трудно, потому что по крайней мере на экземпляре из Хельсинкского музея места вокруг непро-
Рис. 2
Оттон II и Феофано на медальоне из Национального музея в Хельсинки: а — лицевая сторона; б — оборотная сторона
Рис. 3
Феофано на медальоне из коллекции М. В. Алпатова
порционально уменьшенной фигуры Оттона вполне достаточно. Обратимся поэтому к реверсу «финского» медальона (обратная сторона другого, на- помним, неизвестна), на которой в центре изображен греческий шестико- нечный «голгофский» крест; его ступени переданы упрощенно в виде П-об- разного уступа, а на самой вершине креста добавлена сильно укороченная дополнительная балка (рис. 26). П. Э. Шрамм трактует крест как восьмико- нечный и потому вынужден видеть ошибку резчика в том, что наибольшей по длине оказалась нижняя, а не средняя балка (Schramm Р. Е., 1983, S. 195, лев. стб.). Против этого мнения говорит не только маловероятность по- добной ошибки при копировании греческого образца, но и исключительная распространенность именно шестиконечного креста с удлиненной нижней перекладиной в византийской сфрагистике (в изданных материалах из собрания Гос. Эрмитажа таких крестов насчитывается 13, тогда как че- тырехконечных — только 5, а восьмиконечных нет вообще: Лихачев Н. П., 1991, № LVIII, 1—4, 6—12; LX, 10; LXVII, 10). Крест окаймлен круговой надписью, в оригинале, несомненно, греческой, но чрезвычайно искаженной западным мастером: XEBOFOVc^8 П ID OXcoPMON. К. А. Нордманн отка- зался от прочтения этой надписи; его примеру последовали авторы свода П. Э. Шрамма — Ф. Мютериха, тогда как Ф. Дёльгер предложил следующее чтение: в начале без труда угадывается греческое К[ТР1]Е В0[Н6Е1] («Гос- поди, помози»), в середине — А8[АО] («рабу»), а в окончании надписи из- вестный немецкий византинист усмотрел искомое Р[0]М[А1 ]QN (фактически P[Q]M[Al]ON)— «римский». Это позволило ему расшифровать середину надписи как Д8[АО] П12ТО(так! — А. К) [EN] X[PI2T]Q [ВА2ІЛЕІ], что давало в итоге: «Господи, помози рабу [своему] благоверному [во] Христе [императору] римлян» (Dolger, 1954, S. 273). Именно такое прочтение надписи на обороте медальона из Хельсинки и стало единственным реаль- ным подкреплением гипотезы К. А. Нордманна — Ф. Дёльгера, что меда- льоны были предназначены для пропаганды нового императорского титула Оттона И.
Дело, однако, в том, что само приведенное прочтение, судя по всему, ошибочно. Отсутствие в нем одного из ключевых слов BA2IAEI («импера- тору») можно, положим, отнести на счет латинского резчика, не знавшего по-гречески, но вот толкование центральной группы знаков ПГОЭ как ПІСГО (греческое тгісгто) выглядит совершенно натянутым; в конце этой группы скорее можно предположить плохо прочтенную или неаккуратно вырезанную греческую со оригинала. Решение вопроса облегчается тем, что оригинал изображений на медальонах известен. Обратившись к нему (рис. 1), сразу же обнаруживаем между фигурами Оттона и Христа колон- чатую надпись, вырезанную менее глубоко и отчетливо, чем титулы импе- раторской четы: KEBOH0lt^A8lQXOAMEN, т. е.: К[ТРІ]Е ВОНЄ[Е]І T[ON] 2[ON] Д8[AON] IQfANNHN EN] X[PIZT]0 AMEN (так! из греческого djii'iv, звучавшего как amin, западный мастер сделал привычное латинское amen) — «Господи, помози рабу своему Иоанну [во] Христе, аминь» (чтение пятого и шестого от конца знаков как ХО предположительно, следова- тельно, гипотетично и [tv] Х[ріот]сЗ, «во Христе», в восстанавливаемом тексте). Казалось бы, логичнее предположить Т[0] 2[0] Д8[ЛО] IO[ANNH] (такое чтение и принято в своде П. Э. Шрамма — Ф. Мютериха: Schramm Р. Е., 1983, S. 193, прав, стб.), а в следующем ХО видеть сокращение имени этого Иоанна. Но Ф. Дёльгер указал на то, что минускульные "Г, ? могут означать только T6V, аби, а никак не тіЗ, сгш, тогда как употребление форму- лы киріє рог)0еГ с винительным, а не с дательным падежом дополнения достаточно распространено в надписях на печатях (Dolger, 1961, S. 151, Anm. 36); в подкрепление этого авторитетного мнения укажем, со своей стороны, на облеченное ударение над 8 в A8[AON ], невозможное в дативе. В сочетании же литер, которое мы предположительно читаем как ХО (О нахо- дится под X), историк, отказавшись от своего прежнего прочтения, усмат- ривал снизу от X «типичную минускульную а того времени»; трактуя X как надписную, он в получающемся АХ предполагал [p.6v]ax[ov] (см. также: Schramm Р. Е., 1983, S. 193—194). Предоставляя судить о вероятности та- кого сокращения специалистам по византийской сфрагистике, от себя заме- тим, что в указанном месте нам при всем желании не удалось разглядеть что-либо, напоминающее греческую а. Иоанн — это, разумеется, заказчик рельефа из Музея Клюни; он изображен тут же в виде скорченной в прос- кинесе фигурки под ногами императора. Что за Иоанн имеется в виду, увидим чуть позже; сейчас важно установить, что надпись на медальоне со всей очевидностью является искаженной копией приведенной инвокации Иоанна. Непонятное легко объясняется при взгляде на надпись релье- фа как испорченное Ї; ЮЭ, как мы и предполагали, оказывается плохо воспроизведенным 10. Но главное — становится понятным происхождение П характерной подчеркнуто вытянутой формы; это не что иное, как титло над 1 О в оригинале, которое из-за коварных мелких трещин основы латинский мастер ошибочно принял за греческую букву П, но счел нужным сохранить длину знака вследствие ее очевидной необычности.
Но если мы имеем дело всего лишь с копией надписи на рельефе, то гипотетическое P[oj]n[at]u)v Ф. Дёльгера превращается в обычное AMEN, которое выгравировано на рельефе, надо признать, весьма нечетко. К такому же выводу о соотношении надписей на рельефе и на медальоне пришел ранее и В. Онзорге, хотя только в виде тезиса, своих аргументов не опубликовав (Ohnsorge, 1966, S. 205). Интересно, что Ф. Дёльгер, приняв это положение В. Онзорге (Dolger, 1961, S. 151, Anm. 36), свой взгляд на медальоны как изготовленные в целях пропаганды титула Оттона II «im- perator Romanorum», тем не менее, сохранил (ibid., S. 152), к чему нельзя отнестись иначе как к недоразумению, ибо по меньшей мере странно было бы видеть пропаганду там, где пропагандируемое даже не названо.
Но и сам В. Онзорге только модифицировал тезис К. А. Нордманна — Ф. Дёльгера, когда писал о медальонах: «Гречанку Феофано использовали для пропаганды Западной империи на Руси» («im russischen Raum»: Ohn- sorge, 1966, S. 205; idem, 1983а, S. 191). Почему пропаганда на Руси должна была облегчаться апелляцией к фигуре Феофано, автор, правда, не пояснил. Старый тезис, будто Феофано была родной сестрой Анны, жены Владимира Святославича, неверен (Wolf G., 1988, S. 272—283; здесь прочая литература вопроса). Согласно Г. Вольфу, Феофано была родной племянницей Марии Склирины, первой жены императора Иоанна I Цимисхия (969—976); так или иначе, но именно всего лишь «племянницей» (neptis) Иоанна I Феофано именуется и у Титмара, и в соответствующей грамоте самого Оттона II от 14 апреля 972 г. (Thietm. II, 16, р. 56; DD Ott. II, N 21). Кроме того, такое соображение исключалось бы и датировкой медальонов 982—983 гг. (о ко- торой пойдет речь чуть ниже) — ведь брак Владимира и Анны состоялся только ок. 989 г.
Ограничиться сказанным В. Онзорге значило бы обойти проблему, а не разрешить ее. Ведь перед нами не бытовые «сувениры», которые могли попасть на Русь и случайным путем, а предметы явно официальные, пред- полагавшие вполне определенную ситуацию их вручения — политические переговоры, деятельность миссионеров и т. п. В поисках аналогов «рус- ским» медальонам с изображением Оттона II и Феофано мы высказали некоторое время назад предположение, которое связывало их с Магдебург- скими миссионерами на Руси в конце X в. (тогда нами допускалась довольно широкая датировка медальонов 982—991 гг.: Назаренко, 1994а, с. 135— 136). При такой интерпретации медальоны типологически несколько сбли- жались с паломническими значками, которые производились в центрах по- пулярных культов и, как правило, нашивались на одежду, хотя иногда но- сились и как амулеты (см., например: Andersson, 1989; Hahn С., 1990, р. 85— 96). Вынуждены теперь признать маловероятность этой гипотезы по сле- дующим причинам.
Поводом предполагать какую-то связь между медальонами и Магде- бургом стала соблазнительная, но, к сожалению, ошибочная атрибуция ре- льефа из Музея Клюни. По сохранившимся отверстиям для гвоздей видно, что некогда он крепился к крышке переплета какой-то дорогой рукописи; по своим размерам (18 х 10,3 см) он вполне подходил для такой цели. Отсюда возникает понятное желание сопоставить его с тем изображением Оттона II и его супруги, которое, по свидетельству Титмара Мерзебург- ского и некоторых более поздних магдебургских источников (Thietm. Ill, 1, р. 96; Gesta archiep. Magdeb., cap. 12, p. 385; Ann. Magdeb., a. 974, p. 154), украшало переплет книги, подаренной царственной четой магдебургскому архиепископу Адальберту (бывшему миссийному епископу Руси) по случаю предоставления местному клиру права избирать себе архиепископов; в на- стоящее время это изображение считается утраченным (Schramm Р. Е., 1983, S. 196, N 95; Wolf G., 1991, S. 242—243). Подобное сопоставление можно найти, например, у П. Э. Шрамма (Schramm Р. Е., 1983, S. 75, 194). Однако оно наталкивается на препятствие хронологического порядка. Ука- занное право самостоятельного избрания себе предстоятеля было даровано магдебургской церкви сохранившейся в оригинале императорской грамотой, которая датирована 19 ноября 979 г. (DD Ott. II, N 207), а это не согласуется с достаточно надежной датировкой рельефа из Музея Клюни 980—982 гг., вероятнее всего — весной или летом 982 г. К такому заключению приводит идентификация заказчика рельефа Иоанна с известным Иоанном Филага- том, ученым калабрийским монахом, протеже императрицы Феофано, канц- лером итальянской канцелярии Оттона II в 980—982 гг.; много позже он станет архиепископом Пьяченцы, а затем — папой Иоанном XVI (997— 998). Никакого другого подходящего Иоанна из окружения Оттона и Фео- фано найти не удается (Schramm Р. Е., 1969, S. 213; idem, 1983, S. 194, лев. стб.; эта гипотеза принята в литературе без каких-либо оговорок: Dolger, 1961, S. 150; Ohnsorge, 1966, S. 205; idem, 1983a, S. 190; Schiemenz, 1976, S. 151, Anm. 147). Такая идентификация подтверждается и титулатурой «im- perator Romanorum» на рельефе Иоанна, которая была введена в практику итальянской (и только итальянской!) канцелярии именно в последний год канцлерства Иоанна Филагата (начиная с 16 марта 982 г.) и присутствует во всех документах, им заверенных (DD Ott. II, N 272, 273, 276—278, 281, 282; единственному исключению — N 283 — не следует придавать особого значения, так как эта дошедшая только в списке XI в. грамота издана одновременно с N 282 [оригинал!], в котором титул «imperator Romanorum» читается). После того как в октябре 982 г. Иоанна, ставшего аббатом монастыря в Нонантоле (в Северной Италии, близ Модены), на посту канцлера сменил Адальберт, этот титул продолжает встречаться, но его употребление становится непоследовательным (ibid., N 286, 288, 291, 301, 304, 305 [присутствует]; N 285, 289, 299, 312 [отсутствует]; к последней группе надо, видимо, отнести и N 287, 314, 316, 317, хотя в этом нельзя быть уверенным, так как не сохранились указания на signum императора в фи- нальной corroboratio).
Далее, изделия типа паломнических значков по определению предпо- лагают массовый характер своего производства и распространения. Да, ко- нечно, невысокий художественный уровень медальонов (в отличие от рельефа Иоанна), металл, из которого они сделаны (свинец), способ изго- товления (оттискивание с помощью матриц), наконец, наличие по меньшей мере двух буллотириев — все это показывает, что мы имеем дело не с про- изводством единичных экземпляров на заказ, а с предметами, назначение которых предполагало возможность вопроизведения при необходимости новых экземпляров, как в случае актовой печати. Вполне вероятно даже, что в наших двух случаях речь должна идти не о первичных оттисках, а о вторичных переотливках (на это обратил наше внимание В. Б. Перхавко). И все-таки малочисленность находок (для сравнения укажем, что, к примеру, в одной Скандинавии обнаружено 78 паломнических значков только св. Иоакова Кампостельского, относящихся к широкому периоду от XI до XIV
в.: Andersson, 1989, s. 205—210) и связь их обеих (при том, что они изготовлены, повторяем, на основе различных клише) с Восточной Европой плохо сочетается с «магдебургским тезисом», в соответствии с которым следовало бы ожидать находок вплоть до конца X в. и прежде всего на землях между Эльбой и Одером или в Западной Польше.
Сказанное наводит на мысль, что «русские» медальоны хотя и предназ- начались к достаточно широкому выпуску, фактически едва ли были мно- гочисленны, так как их производство ограничилось узким промежутком времени между 982 (изготовление рельефа Иоанна Филагата) и дека- брем 983 г. (смерть Оттона И). Как таковые они могли и не иметь местом назначения непременно Русь, но в силу каких-то обстоятельств значитель- ная, если не большая, часть их тиража оказалась именно на Руси. Что это могли быть за обстоятельства? Для ответа на такой вопрос полезно обра- тить внимание на некоторые византийские материалы, до известной степени аналогичные медальонам с изображением Оттона II и Феофано.
Для VI—VII вв. засвидетельствованы отдельные экземпляры золотых византийских медальонов с изображениями императоров. К их числу отно- сятся, например, два небольших медальона весом, несколько превышающим 11 г, обнаруженные в 1912 г. в составе Перещепинского клада (Полтавская губ.) среди монет первой половины VII в. императора Ираклия (610—641). Оба датируются 629—632 гг., а изображения на них копируют император- ские портреты на солидах. Характерно, что в отличие от более ранних ана- логов, перещепинские медальоны оттиснуты монетным штемпелем, что еще более сближает их с медальонами Оттона и Феофано. Как принято думать, византийские императорские медальоны выпускались в особых слу- чаях и предназначались для раздачи при дворе или для отправки ино- странным государям — при этом державная символика изображений приоб- ретала, естественно, подчеркнутое значение. К этой последней разновид- ности, служившей дипломатическим целям, относятся, по всей вероятности, и перещепинские находки (Соколова, 1993, с. 146—147).
Если медальоны Ираклия, отражая активные внешнеполитические усилия Константинополя в Европе после осады его в 626 г. аварами, в При- днепровье могли попасть и косвенным путем (например, как военный тро- фей среди прочих драгоценностей), то не имевшие сами по себе никакой реальной стоимости довольно грубые изделия с портретом Оттона II и его жены вряд ли оказались на Руси в результате каких-либо случайных по- вторных перемещений. Перещепинские экземпляры, судя по тому, что они оттиснуты одним штемпелем и найдены в одном кладе, имели общую судьбу, тогда как немецкие медальоны происходят от разных матриц, что заставляет предполагать их разновременное попадание на Русь — а сти- хийная концентрация здесь столь уникальных находок, разумеется, исклю- чена. Думаем поэтому, что они должны быть связаны с какими-то дипло- матическими контактами между Германией и Русью, продолжавшимися и после совместной борьбы против Польши в 979 г. Узкая датировка ме- дальонов 982—983 гг. позволяет рассмотреть и конкретные политические причины, которыми могли быть обусловлены эти контакты.
Поход Оттона II на юг Италии и захват им византийского Тарента в марте 982 г. означал, вне всякого сомнения, войну с Византией Василия И. Она назревала, видимо, уже с 976 г., когда был убит дядя Феофано импе- ратор Иоанн I Цимисхий (договор с которым, собственно, и скреплялся бра- ком Феофано и Оттона), а в последовавших смутах в 979 г. разгромлен и изгнан из страны мятежный Варда Склир, другой родной дядя германской императрицы (по отцу) (предложенная Г. Вольфом [см. выше] реконструк- ция родственных связей Феофано — дочь Константина Склира, брата Вар- ды Склира, и Софии Фокины, сестры Варды Фоки и племянницы импера- тора Никифора II Фоки [969—976] — несмотря на мелкие замечания [Kres- ten, 1991, S. 405—407], в общем, принимается византинистами: Tinnefeld, 1991, S. 247—262). Такое торжество Македонской династии, а вернее — фактического правителя Византийской империи в то время паракимомена Василия, не могло способствовать лояльности немецко-византийских отно- шений. Планы германского императора, направленные на аннексию всех подвластных грекам территорий в Италии — «Кампании, Лукании, Ка- лабрии, Апулии и ... даже до Сицилийского моря», — откровенно описаны в «Санкт-Гал ленских анналах» (Ann. Sangall. т., а. 982, р. 80: «Otto imperator non contentus finibus patris sui, dum esset Romae, egressus est occupare Campaniam, Lucaniam, Calabriam, Apuliam et omnes ulteriores partes Italiae usque ad mare Siculum»; Ohnsorge, 1983a, S. 181, Anm. 37). Поэтому, no нашему разумению, совершенно прав В. Онзорге, который считает, что поход против арабов в Калабрии летом того же 982 г. не мог быть в союзе с Константинополем, как иногда полагают (Eickhoff, 1966, S. 367). Уклон- чивые формулировки Титмара в его рассказе о спасении Оттона на гре- ческом корабле после катастрофического разгрома сицилийскими арабами Абу ал-Касима у мыса Котроне в июле справедливо рассматриваются как завуалированный саксонским историком вынужденный отказ от агрессив- ных намерений в отношении итальянских провинций Византии (Thietm. 111,21, р. 124: Оттон был так потрясен «потерей лучших мужей своей империи» [«optimos ex meo nunc perdidi... imperio»], что «по причине такой скорби не мог и не желал больше ни ступать когда-либо еще на эту землю, ни лицезреть ее приверженцев» — намек на сторонников активной итальян- ской политики, вроде Иоанна Филагата — и собирался якобы даже «встре- титься с их [т. е. византийским — слова адресованы капитану греческого корабля. —А. Н.] императором, своим братом, который, как он надеется, окажется ему другом в его несчастиях»: «... propter hunc doloris stimulum neque terras has intrare nec horum [так! — A H.] amicos umquam possum vel cupio videre ... visitemus imperatorem vestrum, fratrem scilicet meum, certum, ut spero, meis necessitatibus amicum»; Ohnsorge, 1983a, S. 186—188); это зна- чит, что такие намерения были.
Трудно со всей определенностью сказать, насколько этот отказ был искренним или продолжительным. Некоторые данные вроде бы говорят о кризисе наступательной политики Оттона II на юге Италии, первоначаль- ные успехи которой повели было даже к переменам в его официальной титулатуре. В самом деле, на осень 982 г. приходится назначение Иоанна Фил агата аббатом монастыря в Нонантоле; несмотря на все комплименты в его адрес в ставленой грамоте (DD Ott. И, N 283: Иоанн назван импера- торским «наперсником» [«consecretalis meus»], «украшенным добрыми нра- вами, целомудренным, добромысленным, ученым, нечуждым греческой пре- мудрости» и т. п. — «... probis moribus omatum, pudicum, sobrium, docibilem, Greca sciencia non ineruditum ...»), это можно расценивать и как почетное удаление от политических дел. Эпитет «римский» в титулатуре хотя и не ис- чезает, но становится, как уже говорилось, факультативным и отсутствует, например, в надписи на саркофаге Оттона II в римском соборе св. Петра (здесь читается обычное «imperator augustus»: Holtzmann R., 1941, вклейка перед S. 289). В то же время сохранились и сведения (правда, с элементами эпического преувеличения) о планах повторной экспедиции императора в Калабрию в 983 г. (Ann. Sangall. т., а. 983, р. 80: император намеревался якобы отомстить сарацинам, построив через Мессинский пролив мост из кораблей, какой перебросил некогда через Геллеспонт персидский царь Да- рий [надо: Ксеркс]), которые не осуществились вследствие его внезапной болезни и кончины. На имперском съезде в Вероне в мае — июне 983 г., который, наряду с коронацией престолонаследника Отттона III и заме- щением вакантных герцогских столов, занимался определением будущей политики, речь шла о сборе нового войска (Bohmer, II/2, N 891b, 902а). Снятие торговой блокады с Венеции и возобновление мира с ней в начале июня (DD Ott. II, N 300) легко понять: Оттону нужен был флот для про- должения южноитальянской кампании; при конфликте с Византией такой флот могли предоставить только Венеция и Амальфи. Видимо, говорить об отказе германского императора от полного овладения Италией все-таки не приходится. Не слишком дразня Константинополь, он в то же время исподволь готовил антивизантийскую коалицию. Союз с Русью как средство политического, а при случае — и военного давления на греков стал к тому времени для оттоновской дипломатии почти традиционным: именно так поступил Оттон I (936—973) в 960 и, как есть основания полагать, в 968 г. (см. главы V—VI). Датировка предполагаемого нами немецкого посольства (или посольств), доставившего на Русь медальоны, подтверждает такой вывод.
Это посольство нельзя отнести к политическим мерам, сопровождав- шим немецко-византийские переговоры, которые велись накануне весенней кампании 982 г. и о которых мы знаем благодаря «Большим санкт-галлен- ским анналам» и «Житию Саввы Младшего» (этот калабрийский монах ездил в Рим к Оттону II по поручению византийского катепана Италии патрикия Романа в первой половине 981 г.) (Ann. Sangall. т., а. 982, р. 80: узнав о планах Оттона II захватить Южную Италию, «константинопольский император, под властью которого находилась вся эта земля, поначалу без- успешно пытался отговорить его через своих послов от [такого] намере- ния» — «... imperator Constantinopolitanus, sub cuius erat haec omnis terra im- perio, primo per nuntios nequiquam eum temptat revocare ab incoepto»: Vita Sab. iun., cap. 22, p. 147—149 [греческий оригинал и латинский перевод]). Terminus post quem для рельефа из Музея Клюни, а следовательно, и для медальонов — март 982 г. — практически исключает такую возможность. Если после поражения у Котроне действительно наступил поворот в италь- янской политике Оттона в сторону лояльных отношений с Византией, то немецкие послы, доставившие на Русь медальоны, должны были отпра- виться из Южной Италии весной или в первой половине лета 982 г., потому что Владимир Святославич интересовал германского императора, как и в 979
г., в качестве военного союзника, на этот раз — против Византии. Одна- ко некоторые соображения, связанные с самими медальонами, затрудняют такую датировку. На медальонах, как мы видели, отсутствует титул «impe- rator Romanorum» — главный лозунг немецкого наступления на юге Италии в 982 г., одним из вдохновителей которого был Иоанн Филагат. Это тем бо- лее странно, что медальоны должны были изготовляться под его присмот- ром или, по меньшей мере, с его ведома, раз уж оригиналом для них послужил заказанный Иоанном рельеф. Происхождение медальонов из окружения Иоанна Филагата маловероятно еще и по той причине, что эле- гантная греческая надпись рельефа слишком явно контрастирует с негра- мотностью изготовителя медальонов. Можно было не придавать большого значения качеству изделий, но не найти в грекоязычной Калабрии для ра- боты по заказу императорского двора мастера, сумевшего бы скопировать греческий текст, думается, было трудно. Следовательно, медальоны появи- лись, вероятнее всего, позднее, после удаления Оттона II из Южной Италии и даже более того — после ухода Иоанна Филагата из канцелярии, т. е. по- сле сентября 982 г. В качестве возможной даты следовало бы иметь в виду январь — апрель 983 г., когда Оттон пребывал в Риме и неоднократно встречался с папой (Bohmer, II/2, N 890b, f, g), или май — июнь, время упоминавшегося имперского съезда в Вероне.
Здесь уместно вспомнить о тех «немцах», которые, согласно лето- писному «Сказанию об испытании вер», пришли к Владимиру Святославичу «от Рима ... послании от папежа» (это известие, как и все «Сказание», условно датировано в «Повести временных лет» 986/7 г.: ПСРЛ, 1, стб. 85; 2,
стб. 72). В соседстве «немцев» и «папежа» приходилось видеть отражение досадной двойственности др.-русск. німьци, которое, обозначая чаще нем- цев в современном смысле этого слова, иногда применялось более неопре- деленно как наименование непонятно говорящих (обычно европейских) иностранцев и в этом значении служило для перевода греч. (3dp(3apoi (Срез- невский, 2, стб, 486—487, ст. «нЪмьць»). Если же отнести летописное из- вестие к посольству Оттона И, отправленному на Русь в последний год его правления, то всякая неопределенность исчезает: большую часть 983 г., до и после веронского съезда, император провел в Риме. Не будем настаивать на том, что среди его послов в Киев непременно должны были присутствовать и представители папы Бенедикта VII (974 — июнь 983), близкого союзника Оттона И, или, если датировать посольство второй половиной года, — из- бранного в том же году Иоанна XIV, бывшего до тех пор епископом Павии и эрцканцлером итальянской канцелярии императора; прибывшие в Киев в 983 г. «немцы» пришли «от Рима» (слова «от Рима» отсутствуют в Лаврен- тьевском списке, но имеются в Радзивиловском, Академическом, Ипатьев- ском и Хлебниковском, а также в Комиссионном списке «Новгородской Первой летописи» [«из Рима»: НПЛ, с. 132], поэтому есть все основания отнести их к тексту «Повести временных лет»: Шахматов, 1916, с. 104), а этого было вполне достаточно для вывода, что они были «послани от папежа». На то, что «Сказание об испытании вер» в данном случае перера- батывало какую-то более раннюю достоверную информацию, говорит и удивительный ответ, данный, по летописи, Владимиром немецким послам: «Идете опять, яко отьци наши сего не прияли суть». Эта загадочная фраза в самом тексте «Повести» никакого оправдания не имеет: в летописи вовсе нет речи о каких бы то ни было предшествовавших предложениях «немцев» принять их веру. Но по немецким источникам мы прекрасно осведомлены о таковых— о миссии уже известного нам Адальберта в 961—962 гг., ко- торая действительно не была принята в Киеве и действительно приходилась на поколение «отцов»: отправленная Оттоном I, отцом Оттона И, она была отвергнута Святославом Игоревичем (ок. 960—972), отцом Владимира (см. главу V).
Видимо, дипломатическое общение Германии и Руси в это время было довольно интенсивным, поскольку характер медальонов позволяет догады- ваться, что немецких посольств к князю Владимиру было по меньшей мере два. В самом деле, оба экземпляра изготовлены хотя и в разное время не- зависимо друг от друга, но разделены малым хронологическим промежут- ком: самое большее — от осени 982 до декабря 983 г. Медальон из собрания М. В. АлпатЪва сравнительно с экземпляром из Хельсинки выделяется своим качеством. Он имеет довольно изящную овальную форму, закончен- ность которой придает идущий по краю рубчик; явно тщательнее прорабо- таны фигуры (лик и волосы Христа, венцы над головами Оттона и Феофано и др.); более аккуратна надпись: буквы несколько вытянуты в высоту (что пропорционально овальности самого медальона), имеются надписные, размеры литер строго выдержаны. Медальон из Хельсинкского музея вы- полнен значительно небрежнее: края неровны, форма несколько прибли- жается к четырехугольной; колонки надписей «пошатнулись», а горизон- тальная надпись вокруг головы Христа ІС даже продублирована. Итак, первый никак не может быть копией второго. Но и обратное предполо- жение невозможно — надписи на финском экземпляре не только располо- жены иначе, но и содержат существенное дополнение АС, т. е. AfYTOT- СТО]С, которое имеется только в надписи рельефа Иоанна Филагата. Это значит, что, независимо от того, какое из клише является младшим, его изготовление связано не с износом предыдущего (как то обычно бывало с
печатями, из-за чего каждая последующая матрица оказывалась ухудшенной копией предыдущей и их качество неуклонно деградировало), а с какими-то особыми причинами — очевидно, теми, какие вызвали появление старшего. Возможно, мы имеем дело со стремлением Оттона II, как и в других слу- чаях, копировать византийскую практику, для которой было свойственно отправление двойных посольств к одному и тому же адресату непосред- ственно друг за другом (Dolger — Karayannopoulos, 1963, S. 94—95; Ohn- sorge, 1983b, S. 141—142).
Для немецкой внешней политики эта антивизантийская инициатива Оттона II последствий, кажется, не имела по причине скорой кончины императора, но на русскую политику влияние она оказать успела. Именно с ней естественно было бы связать тот разрыв с Константинополем, который должен был произойти у Владимира Святославича между 978 (когда он, если верить летописи, отправляет дружеское послание Василию II с пре- дупреждением против коварства варягов: ПСРЛ, 1, стб. 78—79; 2, стб. 66— 67) и 987 гг. (когда накануне переговоров о матримониальном союзе между Владимиром и Василием II Русь, по известному свидетельству осведомлен- ного Яхъи Антиохийского, находилась в лагере врагов Византии: Розен, 1883, с. 23—24 второй пагинации). Мы не знаем, обращался ли Оттон II к другому естественному союзнику против Восточной империи — будущему болгарскому царю Самуилу (976—1014) (в литературе встречается пред- положение, что как раз при Оттоне II Самуил получил санкцию своего цар- ского титула от папы Бенедикта VII [Runciman, 1930, р. 226], но прочного обоснования в источниках у него нет), который в это время уже находился в состоянии постоянной войны с Византией. Но вот предполагать русско- болгарское сближение в середине 980-х гг. основания есть.
Конкретная реконструкция истории болгаро-византийских (а, значит, и болгаро-русских) отношений первого периода восстания Комитопулов составляет особую исследовательскую тему, сильно осложненную проти- воречивой хронологией источников. Поэтому у нас нет возможности вни- кать в нее в рамках настоящей работы. Остановимся только на одном тексте, правильное понимание которого имеет немалое значение для гипо- тезы о русско-болгарском союзе против Византии незадолго до крещения Руси. Мы имеем в виду инвективу «Против болгар» византийского поэта второй половины Хв. Иоанна Геометра, важность наследия которого для истории 980-х гг. впервые распознал В. Г. Васильевский (19096, с. 56— 124). Для дальнейшего разбора требуется привести это небольшое сочине- ние целиком:
Els* тои? BouXydpous*
Ка0а ZkuGcjv тгріу сгиццлхои?, vvv 8є 2ки0а?
ХУ|фоісг0є, 0ракє?, аиццгіхои? тгро? то vs фіХои^.
сгкіртйтє каі кротєітє, фиХа BouXydpwv,
каї cncfjTTTpa каї то сгтёцца каї rf]v тгорфирау кратєітє каї форєітє, каї фоіуїкіба?
< отсутствует строка > цєтацфійсгєі каї ?b\ovs то vs abxevag цакроїд ашє^єі каї кифсоаі тоид тт68а$\
?avet 8є ттоХХої? усота каї Tf)v коїХІаїл dvO’aiv афєутє? бтщюируєіу <...> тоитои? форєїи то\[іатє каї фроуау цёуа
(Cramer, 1841, N XXII, р. 282—283).
В переводе В. Г. Васильевского (с небольшими поправками) это зву- чит так: «Примите ныне, фракийцы, скифов союзниками против друзей, прежних союзников против скифов. Ликуйте и рукоплещите, племена бол- гарские, скипетр, диадему, порфиру имейте и носите, а равно и пурпур <...> [Он вас] переоденет и заклеплет шеи под длинное ярмо, а ноги — в колодки, исполосует частыми ударами спины и живот за то, что, отказавшись работать <...>, вы осмелились носить их и кичиться» (Васильевский, 19096, с. 117).
Так как ряд других произведений Иоанна Геометра— «На Коми- топула», «На поражение ромеев в болгарском ущелье», «На апостасию» и др. (Cramer, 1841, N XXIV, LXIII, V; их русский перевод, помимо данного
В. Г. Васильевским, см. также: Лев Диак., 1988, с. 133—135) — своим со- держанием явно указывает на события гражданских войн 970—980-х гг. и восстания Комитопулов, то и описанное в этом стихотворении В. Г. Ва- сильевский с полным основанием связал с вооруженной борьбой болгар против Византии, вспыхнувшей после смерти в начале 976 г. императора Иоанна I Цимисхия и возглавленной Самуилом. Поскольку «под фракийца- ми, несомненно, разумеются греки», то, по мнению историка, выходило, что «скифы» могли быть только Русью и что Иоанн намекал на русско-визан- тийский союз 988—989 гг., имевший следствием крещение киевского князя Владимира Святославича и женитьбу его на сестре императора Василия II Анне; под прежним же союзничеством с болгарами против скифов-руси имелась в виду балканская кампания Святослава в 968—971 гг. (Васильев- ский, 19096, с. 118). Такая трактовка заставляет видеть в стихотворении Иоанна Геометра угрозу торжествующим болгарам, благодаря надеждам, которые появились у греков после заключения союза с Русью.
Спустя три четверти века к текстам Иоанна Геометра (в частности, к интересующей нас инвективе «Против болгар») обратился Ф. Шайдвайлер, который, полемизируя, впрочем, не с В. Г. Васильевским, а с несколько заострившим точку зрения последнего Г. Шлюмберже, резко отозвался о подобном взгляде как о «фантазии», противоречащей самому содержанию стихотворения: зачем болгарам «ликовать и рукоплескать» при известии о том, что греки нашли себе союзника против них (Scheidweiler, 1952, S. 315)? Этому замечанию нельзя отказать в резонности, но прочтение 22-й эпи- граммы Иоанна, которое предлагает при этом сам Ф. Шайдвайлер, много менее убедительно. Под «друзьями» (фІХої), как он считает, подразуме- ваются вовсе не болгары, а «собственные соотечественники» «фракийцев» (последние, и по Ф. Шайдвайлеру, «могут быть только византийцами»); т. е. болгары «ликуют», узнав о союзе Василия II с Русью против мятежного Варды Фоки, овладевшего малоазийскими территориями империи. Угроза «заклепать в длинное ярмо» и проч. исходит, тем самым, от Самуила и адре- сована враждующим между собой византийцам. Чтобы как-то подкрепить свое построение, автор прибег даже к конъектуре и интерполяции: в пред- последней строке на месте лакуны он добавил сгх^цата («усобицы»), а в начале последней строки тойтои?, читаемое в единственной рукописи, пе- ределал в аитои?, что позволило ему дать следующий перевод финала сти- хотворения (начиная от слов «за то, что ...» в переводе В. Г. Васильев- ского): «... поэтому перестаньте творить усобицы и постарайтесь терпеть друг друга». Весьма показательно, что заключительное каі фроі/єіу цєуа ос- тавлено вообще без перевода (ibid., S. 315—316); это и понятно— ведь данное выражение, почти всегда имеющее отрицательный оттенок («воз- носиться, кичиться»), никак не вписывается в предложенный перевод. Про- тив поправок Ф. Шайдвайлера говорит и употребление здесь глагола форєіу («носить»), который недвусмысленно отсылает читателя к пятой строке, где болгары «носят» скипетр, диадему и пурпур (стк^тгтра ... кратєГтє каі форєітє); ясно, что эти инсигнии как раз и имеются в виду ниже (тоитоид*) при том же глаголе. Кроме того, Ф. Шайдвайлер оставил необъясненным глав- ное: почему же стихотворение озаглавлено «Против болгар», о которых, при его трактовке, в нем говорится лишь мимоходом? Ему было бы много уместнее носить заглавие «Против усобиц».
Несмотря на очевидную искусственность подобного толкования, оно
было принято А. Поппэ, который только, в отличие от Ф. Шайдвайлера,
проявил колебания в отношении идентификации того грозного анонима, что
несет беду несчастным «фракийцам»-грекам: то ли это предводитель бол-
гар, то ли русский князь (который, подобно Святославу, в любой момент
может из союзника превратиться во врага), то ли сам Василий II (!), чья
порочная политика союза с Русью ведет к порабощению Византии (Рорре,
1976, р. 214—215). Возникает впечатление, что обычно осторожный в суж-
дениях польский историк в данном случае слишком положился на англий-
ский перевод М. Джеффри (М. Jeffrey), не только полностью следующий за
Ф. Шайдвайлером, но и весьма упрощенно передающий первые две строки
источника: «Before, Thracians, you wished to win allies against the Scythians, //
but now you wish to win the Scythians as allies against your friends», т. e.:
«Прежде, фракийцы, вы искали союзников против скифов, ныне же вы
ищете союза со скифами против своих друзей» (ibid., р. 314). Такой перевод
облегчает трактовку Ф. Шайдвайлера — А. Поппэ в той мере, в какой эли-
минирует из текста очень важный нюанс, недвусмысленно присутствующий
в греческом оригинале — а именно, что прежние союзники против скифов и
есть нынешние «друзья». Если «друзья» — это сторонники мятежника Вар-
ды Фоки, то как они могли выступать «союзниками» «фракийцев»-греков в
борьбе последних со Святославом? И в войске Цимисхия, и в армии Варды
Фоки были армяне, отвечает А. Поппэ (ibid., р. 215). Оно пусть и так, но
достаточно ли этого, чтобы оправдать домысел (ах^^а™)* конъектуру
(текстологически ничем не оправданную) и упразднение заголовка,
который приходится толковать как неудачное позднейшее добавление (на
этой стороне вопроса ни Ф. Шайдвайлер, ни А. Поппэ почему-то не останав-
ливаются)? Доставивший неудобства Ф. Шайдвайлеру конец стихотворения
крайне неудачно выглядит и в переводе М. Джеффри: «And so, cease to make
В. Г. Васильевского?
Другим мотивом для А. Поппэ послужило стремление показать, что в
византийском обществе 980-х гг., и в частности у Иоанна Геометра, было
распространено предубеждение против юного Василия II и его политики,
особенно же — против союза с Русью. Следы подобных настроений ученый
усматривает (помимо анализируемого здесь стихотворения Иоанна Гео-
метра) в эпитафии императору Никифору II Фоке, содержащейся в не-
которых списках «Хроники» Иоанна Скилицы, а также в рельефе на под-
ножии одной из конных статуй в Константинополе — вернее сказать, его
толковании как изображения последних дней столицы, «когда она будет
разрушена Русью»; это толкование находим в описании Константинополя
(Псітріа Ксоусттаутіуоштбхесо?) конца X в. (Script, orig. Const., 1907, p. 176;
Рорре, 1976, p. 215—218). С тем, что, всячески превознося своего героя Ни-
кифора Фоку, Иоанн Геометр недолюбливал его убийцу и преемника
Иоанна Цимисхия, а затем — и Василия II (во всяком случае, он полностью
умалчивает о них), можно, пожалуй, согласиться— особенно, если учесть,
что противник Василия, Варда Фока, был племянником Никифора. Но до-
статочно ли этого, чтобы иронизировать над общегосударственным бед-
ствием? Ср. другую эпиграмму Иоанна того же времени: «Против апоста-
сии» (Прб? ітгосгтасгіау) (Cramer, 1841, N V; русский перевод, помимо при-
веденного у В. Г. Васильевского, см.: Лев Диак., с. 135); кто здесь «отступ-
ники»? Мятежники Варды Фоки. Да и свидетельствует ли о неприязни к
Василию именно то место из стихотворной эпитафии Никифору Фоке (она
с большой вероятностью принадлежит Иоанну Геометру; см. литературу:
Рорре, 1976, р. 215, not. 66), на которое ссылается А. Поппэ? В оригинале
оно читается так:
'Opfid KaO’fpwv ‘PcocriKf) тгауотгХІа,
2ku0g3v 60vr| G(pv(ovGLv єід фоуоируїад,
Хет]ХатоОсгі тгdv 60vos* tt\v aiw tt6Xiv\
ovg етгтбєі Trplv каї yeypanfievos* тйтгод
тгрб tc3v ttuXwv oog ev тгоХеї Ви?аітои
(Scyl., p. 282.75—79),
или в русском переводе: «Надвигается на нас русское всеоружие, // скиф-
ские народы неутомимы в убийстве, // всякие народы грабят твой (автор об-
ращается к Никифору Фоке. — АН.) город, // которых прежде отпугивало
одно твое высеченное изображение // перед воротами города Византия».
А. Поппэ видит здесь намек на события 989 г., когда прибывшие на помощь
к Василию II русские войска, собственно, и могли грабить город — ведь в
970 г. Святослав был остановлен под Аркадиополем и говорить о «скиф-
ских» грабежах в Константинополе применительно к тому времени было бы
слишком большой поэтической вольностью (Рорре, 1976, р. 216). После-
днее, конечно, верно, но из этой посылки вовсе не следует сделанный поль-
ским историком вывод— хотя мнение Ф. Шайдвайлера (Scheidweiler, 1952,
S. 307—309) и А. Поппэ о более поздней, нежели 970 г., датировке эпита-
фии кажется нам резонным. В самом деле, во-первых, в тексте не сказано,
что город грабят именно русские отряды; речь, напротив, идет о «всяких
народах» (тгау eQvog), иначе говоря, перед нами очевидный поэтический
троп: грабят все, кому не лень. При таком расширенном понимании нет не-
обходимости думать о каких-то конкретных грабежах внутри города и
стараться увязать их с реальными событиями; смысл сетований поэта в том,
что грабительские наезды варваров достигали самого города. Во-вторых,
позволим себе усомниться в том, что русские союзники Василия II числом в
6 ООО воинов (так обычно считают со ссылкой на численность русского
корпуса на службе у Василия II в 1000 г., во время похода в Армению, о чем
сообщает армянский историк начала XI в. Степанос Таронский: Степ.
Тарон., с. 201; Steph. Тагоп. III, 43, S. 210—211; Kawerau, 1967, S. 43) распо-
лагались в городских стенах столицы империи; такой риск был бы со-
вершенно беспрецедентным и совсем ничем не вызванным. Словом, мы не
видим причин связывать процитированный текст с прибытием к Василию II
русского вспомогательного корпуса, а следовательно, — видеть в этих стро-
ках осуждение русско-византийского союза. Что же касается молвы, будто
упомянутое изображение на форуме Константинополя представляет гряду-
щее разрушение города Русью, то запись ее в конце X в., разумеется, вовсе
не означает, что она тогда же и родилась. Поводом для возникновения этого
эсхатологического толкования могли стать и значительно более ранние
события — начиная от русского похода на Царьград в 860 г. (что, между
прочим, допускает и сам А. Поппэ). В результате предлагаемое Ф. Шайд-
вайлером и А. Поппэ прочтение инвективы Иоанна Геометра «Против
болгар» теряет в наших глазах последнюю вероятность.
Однако просто вернуться к трактовке В. Г. Васильевского было бы
поспешным, потому что и она не лишена своих трудностей. Правда, не все
выдвигавшиеся против нее аргументы имеют силу. Так, соображение
П. О. Карышковского (1953, с. 229), что Владимир якобы, «по-видимому,
никогда не выступал в союзе с греками против дунайских болгар», неверно,
так как русский корпус был, например, в составе войска Василия II в бол-
гарской войне первой половины 990-х гг. (De castram., cap. 10, 19, 25, p. 29,
39, 51; Пашуто, 1968, с. 76). Но как бы ни датировать русскую военную
помощь Византии против болгар — 90-ми гг. X в. или 986—987 гг., как до-
пускал Г. Шлюмберже, считая, что русско-византийский союз поначалу был
направлен против болгар и только выступление Варды Фоки переориен-
тировало его на борьбу с внутренним врагом (Schlumberger, 1896, р. 726;
интересно, что сам В. Г. Васильевский никак не уточняет эту сторону
дела) — все равно прав Ф. Шайдвайлер: «ликование» болгар не вяжется с
известием о союзе против них между греками и «скифами»-русью, которое
должно было бы скорее повергнуть их в уныние. Более того, возникают
дополнительные сложности с расшифровкой личности грядущего побе-
дителя болгар, «заклеплющего их в колодки». Отказ болгар «работать» и их
дерзкое посягательство на царские инсигнии никак не могли служить мо-
тивом для предводителя «скифов». Если же Иоанн Геометр имел в виду не-
коего нового Никифора, идеального героя, то упор на союз со «скифами», с
сообщения о котором как о главной новости автор начинает свое сти-
хотворение, мог только уменьшить заслугу будущего спасителя отечества.
Наконец, странным выглядит и эпитет «друзья» (причем вовсе не уточ-
няется, что они — прошлые) по отношению к враждебным болгарам в
эпиграмме против болгар. Такое обилие логических несообразностей и
шероховатостей делает ее слишком уж «корявой», что плохо согласуется с
манерой Иоанна, по-ораторски выверенной, хотя и не лишенной поэти-
ческой дымки.
Сколь бы ни разнились между собой изложенные интерпретации 22-й
эпиграммы Иоанна Геометра, обе они исходили как из данности из отож-
дествления «фракийцев» с византийцами, причем дело ограничивалось ука-
занием на будто бы самоочевидность именно такого понимания: «несо-
мненно» (В. Г. Васильевский), «certainement» (Г. Шлюмберже), «nur die Ву-
zantiner» (Ф. Шайдвайлер), «of course» (А. Поппэ). Никакого обоснования
при этом не предлагалось; только А. Поппэ высказал предположение, что
греки названы у Иоанна «фракийцами» иронически, так как потеря ма-
лоазийских фем в ходе восстания Варды Фоки свела подвластную Василию
II территорию практически к феме Фракии (Рорре, 1976, р. 215). Но такая
ирония уместна лишь при том прочтении эпиграммы, которое предлагают
Ф. Шайдвайлер и А. Поппэ и с которым нельзя согласиться, в прочтение же
В. Г. Васильевского, например, она совершенно не вписывается. Насколько
нам известно, единственная попытка уклониться от этого якобы естест-
венного стереотипа принадлежит П. О. Карышковскому (1952, с. 229),
который, по нашему мнению, вполне логично считал, что в стихотворении
«Против болгар» на первом месте следовало бы ожидать обращения именно
к болгарам, а не к грекам. Но из этой верной посылки историк сделал
вывод, на наш взгляд, вовсе не верный: он предположил, что Иоанн Геометр
подразумевает события русско-византийской войны при Святославе Иго-
ревиче после перехода болгар на сторону Руси. Такое заключение представ-
ляется нам неприемлемым по следующим причинам.
Болгары заключают союз с Русью против Византии, своей прежней
союзницы против Руси — таков смысл начальных строк стихотворения,
если отождествить «фракийцев» с болгарами. Конечно, русский плен, пусть
и почетный, нового болгарского царя Бориса II (969—971) — это не совсем
то же самое, что русско-болгарский союз; но по ту сторону болгаро-визан-
тийской границы полемист-стихотворец мог и не вникать в подобные тон-
кости. Конечно, во время паузы между первым и вторым балканскими по-
ходами Святослава в конце 968 — первой половине 969 г. могло иметь мес-
то антирусское сближение между Болгарией и Византией, которое и оправ-
дывало бы мнение Иоанна Геометра о прежнем союзничестве против «ски-
фов» (П. О. Карышковский пишет об осени 969 г.: видимо, здесь недосмотр
или опечатка вместо 968 г.). Конечно, можно было бы даже не придавать
значения и тому, что датировка эпиграммы 969/70 г. ставит ее несколько
особняком внутри корпуса датирующих указаний в стихотворном наследии
Иоанна Геометра, которые все помещаются на пространстве второй по-
ловины 70—80-х гг. X в. (эпитафию Никифору Фоке в добавлениях к хро-
нике Скилицы, как указывалось выше, нет причин относить непременно к
эпохе Святослава). Но как объяснить насмешки Иоанна над царскими ин-
сигниями болгар и угрозы вернуть их (болгар) в прежнее состояние «ра-
ботающих» (над чем именно «работали» болгары, остается неизвестным из-
за лакуны в тексте, но, несомненно, здесь стояло какое-то обидное для них
слово)? По мнению П. О. Карышковского, Византия «рассматривала цар-
ский титул Бориса II как узурпацию». Едва ли это соображение удачно.
Борис был отпущен на болгарский престол самими греками, и нет никаких
причин подозревать, что они при этом отказали ему в титуле, который в
течение десятилетий официально признавали за его отцом царем Петром
(927—969). Знаки царского достоинства (та тгараотща тт\д BouXyaptKfjs*
(ЗааїХєІа?), захваченные в 971 г. Иоанном Цимисхием вместе с плененным
царем Борисом, — «золотой венец, шапочка, вытканная из виссона, и
красные сапожки» (Scyl., р. 310.64—66: атєфауо? єк хРиа°и тіара vevr|сг
[ієуг| єк (Зистстои каі тгєбіХа epu0pd) — принадлежали еще Петру, и потому
издевки Иоанна Геометра над «скипетром, диадемой и порфирой» болгар
как над дерзкой новизной были бы совершенно беспочвенны.
Однако, отвергая гипотезу П. О. Карышковского, нет оснований отка-
зываться от предложенного им отождествления «фракийцев» из эпиграммы
Иоанна Геометра с болгарами. Следует признать, что такое словоупотреб-
ление не было распространенным; во всяком случае, в справочнике Д. Мо-
равчика применение традиционного этнонима ©раке? по отношению к бол-
гарам не отмечено (Moravcsik, 2). Но ведь и по отношению к византийцам
он выглядит отнюдь не закономерным, если не сказать странным. Термин
©раке? не мог претендовать на роль поэтического названия ромеев; в этом
качестве у Иоанна выступает Aucrovioi. Так или иначе, при исторической
подвижности фрако-мисийской границы название «фракийцы» примени-
тельно к болгарам, наименование которых «мисянами» было в византийской
литературе совершенно обычным, не представляется слишком большой
вольностью. Если так, то выходит, что у Иоанна Г еометра идет речь о ка-
ком-то русско-болгарском союзе против Византии, который должен был, с
одной стороны, быть заключен после упразднения Болгарского царства
Бориса II императором Иоанном I Цимисхием в 971 г., а с другой, — пред-
шествовать русско-византийскому союзу 987/8 г. Учитывая выявленные
выше данные об антивизантийских сношениях Руси и Германии в 983 г., а
также сообщение Яхъи Антиохийского о вражде между Русью и Византией
ок. 987 г., было бы логично отнести это русско-болгарское военное со-
трудничество к середине 980-х гг. Оно могло бы объяснить и упоминание о
«русском всеоружии», надвигающемся среди прочих «скифских народов» на
Царьград, в эпитафии Никифору Фоке.
В принципе эта мысль не нова. Похожую идею высказывал еще
Ф. И. Успенский в своей пространной рецензии на книгу В. Р. Розена о
Яхъе. Опираясь на упомянутое известие сирийского хрониста, Ф. И. Успен-
ский постарался подкрепить и уточнить его с помощью других источников.
Он отнес к дунайским болгарам тот поход Владимира «на болгары», ко-
торый в «Повести временных лет» датирован 985/6 г. и о котором гово-
рилось в самом начале настоящей главы. Этот поход, согласно «Повести»,
закончился мирным договором: «... и створи мир Володимер с болгары, и
роте заходиша межю собе, и реша болгаре: Толи не будет межю нами мира,
елико камень начнеть плавати, а хмель почнеть тонути» (ПСРЛ, 1, стб. 84:
2, стб. 71). Следствием этого мирного договора, по Ф. И. Успенскому, стало
участие русских воинов на стороне болгар в битве последних с византийца-
ми у Сердики (Софии) в августе 986 г., когда армия Василия II подверглась
полному разгрому. Подтверждение тому ученый видел в воспоминании
участника битвы хрониста Льва Диакона, который, по его собственным сло-
вам, едва не стал добычею «скифского меча» (2киЄікт) [idxaipa) (Leo Diac.
X, 8, p. 173.3; Лев Диак., с. 90). Коль скоро Лев Диакон «скифами» называ-
ет, как правило, русских, а болгар — «мисянами», то, следовательно, рус-
ские отряды принимали участие в битве (Успенский Ф. И., 1884, с. 293—
295). К сожалению, первый из аргументов несостоятелен, а второй — не-
надежен. Владимир ходил не против дунайских, а против волжских болгар,
как то видно из летописчика, включенного в «Память и похвалу князю Вла-
димиру» Иакова Мниха (см. подробнее выше). Что же до «скифского меча»,
то, как на беду, именно в рассказе о битве у Сердики этноним «скифы» упо-
минается еще раз и почти наверняка в качестве обозначения болгар: «Сер-
дика, которую скифы обычно именуют Тралицей» (... tt)v Zap8iKT|v ... r\v
каї ТраХітСт^ Л 2ки0ікт) awr|0eia КЄКХГ)КЄР\* Leo Diac., p. 171.10—11; Лев Ди-
ак., с. 89). Сам автор гипотезы не придавал этому обстоятельству особого
значения, но если быть объективным, придется согласиться, что оно сводит
доказательную силу известия Льва Диакона практически к нулю. Точка
зрения Ф. И. Успенского натолкнулась на обоснованную критику (см., на-
пример: Грушевський, 1, с. 495—496, примеч. 5) и осталась почти без вни-
мания в науке (ее в очень осторожных выражениях допускал Г. Шлюмбер-
же [Schlumberger, 1898, р. 715]; о «каком-то союзе» Руси с Западнобол-
гарским царством писал и В. Т. Пашуто [1968, с. 73], ссылаясь на Льва Диа-
кона и Иоанна Геометра, — последняя ссылка является, очевидно, плодом
невольной контаминации гипотезы Ф. И. Успенского, который Иоанна
Геометра вообще не касался, и выводов В. Г. Васильевского).
Неубедительность аргументации Ф. И. Успенского дала повод уклончи-
во толковать и сообщение Яхъи Антиохийского. Так, по мнению М. В. Лев-
ченко (1956, с. 343—344), Яхъя имел в виду не какие-то конкретные
враждебные действия Руси против Византии, а «только натянутость отно-
шений». А. Поппэ видит в словах Яхъи отсылку к его предшествующему
рассказу о войне греков со Святославом, добавленную для усиления общей
картины безнадежности положения Василия II (Рорре, 1976, р. 205—206).
Дж. Шепард (Shepard, 1992, р. 74—76), полемизируя с А. Поппэ, доказы-
вающим, что взятие Владимиром Корсуня было акцией союзника Васи-
лия II, направленной против мятежного города, предпочитает оставаться
при летописной трактовке событий; именно ко взятию Владимиром Хер-
сонеса он подверстывает как сообщение Яхъи о «вражде» между Русью и
Византией, так и слова Титмара Мерзебургского, что Владимир «чинил
жестокие насилия над слабыми данайцами» (так хронист именует греков)
(Thietm. VII, 72, р. 486: «... magnamque vim Danais mollibus ingessit»; Наза-
ренко, 19936, с. 135,140 [латинский оригинал и русский перевод]). Начиная
с последнего, отметим, что связь между осадой и взятием Херсонеса и
сведетельством Титмара вероятна, но вот связь между ними обоими, с одной
стороны, и известием Яхъи — с другой, малоправдоподобна. Яхъя говорит о
положении дел до начала русско-византийских переговоров о союзе
(Василий II обращается к русским, несмотря на то что они его враги), а
летопись и Титмар— о событиях после заключения этого союза; со-
гласно Иакову Мниху, Владимир «Корсунь город взя» «на третье лето» по
крещении, Титмар же относит «насилия» Владимира над греками к числу
проступков, совершенных киевским князем вопреки «принятию им святой
христианской веры». Война Святослава с Иоанном Цимисхием завершилась
мирным договором, и потому едва ли воспоминания о событиях этой войны
могут лежать в основе сообщения Яхъи Антиохийского, историка аккурат-
ного настолько, что это дало одному из последних исследователей его труда
повод говорить о владевшей сирийским хронистом «мании точности» (име-
ется в виду и хронологическая точность в том числе: Forsyth, 1977; Shepard,
1992, p. 72). Да, взятое само по себе известие Яхъи можно понимать и в
смысле «простой натянутости отношений»; такое понимание возможно,
но не обязательно, как полагает М. В. Левченко, напрасно ссылаясь
здесь на авторитет В. Р. Розена. Мнение известного ориенталиста было со-
всем иным: показаний Яхъи недостаточно для того, чтобы судить о том,
были или нет какие-то военные действия Руси против Византии накануне
987/8 г., но в совокупности с данными других источников они могут рас-
сматриваться как свидетельство о таких военных действиях (Розен, 1883,
с. 195). Впрочем, нам подобная щепетильность представляется несколько
преувеличенной: в X в. не выступали с нотами протеста и не отзывали по-
стоянных представителей — в какой еще форме могла проявиться враж-
дебность, кроме непосредственных военных действий?
Итак, совокупляя данные о русско-немецких переговорах 983 г. (кото-
рые явно лежали в русле антивизантийской политики Германской империи
в то время), известие весьма осведомленного сирийца Яхъи Антиохийского
и нашу трактовку эпиграммы Иоанна Геометра «Против болгар», мы
можем с достаточным правом повторить слова Г. Шлюмберже, что в идее о
русско-болгарском союзе середины 980-х гг. «нет ничего невозможного»
(Schlumberger, 1898, р. 715).
В заключение скажем несколько слов и об уже цитированном в гла-
ве VII известии «Никоновской» (оно есть и среди приписок к «Новгород-
ской Хронографической летописи») и «Воскресенской» летописей: «... при-
идоша послы от греческаго царя к Ярополку, и взяша мир и любовь с ним, и
яшася ему по дань, якоже и.отцу его и деду его». Как уже отмечалось, не-
посредственно следующее за этим в той же статье 979/80 г. «Никоновской
летописи» сообщение о папских послах вполне вписывается в контекст
событий 977—978 гг. То же можно сказать и о греческом посольстве, если
отнести его к этому же времени. В момент смертельной угрозы со стороны
узурпатора Варды Фоки Василий II ок. 987 г. обратился за помощью в Киев.
Положение дел в 976—978 гг. было не менее опасным для Македонской
династии: провозглашенный летом 976 г. императором доместик схол
востока Варда Склир в 978 г. стоял под стенами Константинополя. В этой
ситуации, столь отчаянной, что для противоборства мятежнику даже воз-
вратили из хиосской ссылки постриженного было в монахи Варду Фоку —
соперника для македонца не менее опасного, чем Варда Склир, аналогичное
посольство к киевскому князю было бы вполне уместным. Отнюдь не
невозможно также, что греки пошли на пересмотр русско-византийского
договора 971 г. и возобновили в тех или иных размерах выплаты в обмен на
обещание военной поддержки. Гибель Ярополка летом 978 г. сделала такую
поддержку нереальной, а в феврале 979 г. Варда Фока с помощью грузин
Иоанна Торника одолел Склира, и непосредственная опасность миновала.
Не исключаем также, что вызванный этим отказ правительства параки-
момена Василия исполнять по отношению к Владимиру условия договора,
заключенного с Ярополком, стал одной из причин русско-византийского
разрыва. Таким образом, и в данном случае информация «Никоновской
летописи» оказывается верифицируемой.
Думаем, заслуживает реабилитации и «Сказание об испытании вер».
Мирные переговоры с волжскими булгарами после похода 985 г. (как бы ни
относиться к этой дате) подразумевают обмен посольствами. Все сказанное
выше дает право предполагать и довольно оживленные сношения Влади-
мира с Германией Оттона II в 978—983 гг. Говоря о греческих послах, до-
статочно указать на переговоры, непосредственно предшествовавшие кре-
щению Владимира. Вмешательство автора «Сказания» в этот добротный
летописный материал заключалось в его литературной компоновке, объеди-
нившей изолированные известия единой сюжетной канвой «выбора веры».
В этом у него, как говорилось, могли быть и литературные образцы, давшие
мотив для внесения в «Сказание» эпизода с послами от «жидов козарь-
стиих» — хотя и здесь исключать какую-то реальную основу нельзя. «Ска-
зание об испытании вер» стало литературным преломлением той активной
внешней политики Владимира Святославича на западе, северо-востоке и
юге от русских границ, которая предшествовала крещению князя и во
многом обусловила его.
Еще по теме Глава 7 Накануне Крещения: Ярополк Святославич и Оттон II (70-е годы X века):
- ПРИМЕЧАНИЯ
- ГЛАВА 3 Русь на «пути из немец в хазары» (IX—X века)
- Глава 5 крещение княгини Ольги как факт международной политики (середина X века)
- Глава 7 Накануне Крещения: Ярополк Святославич и Оттон II (70-е годы X века)
- Глава 11 Несостоявшийся «триумвират»: западноевропейская политика Ярославичей (вторая половина XI века)
- ГЛАВА 13 Чудо св. Пантелеймона о «русском короле Харальде»: монастырь св. Пантелеймона в Кёльне и семейство Мстислава Великого (конец XI — начало XII века)