1.1. Формулирование гипотез на основе нового институционализма и концепции секьюритизации
Начиная с конца 1990-ых годов противостояние в рамках так называемого Третьего большого спора в международных отношениях между позитивистским взглядом на изучение мировой политики и всевозможными, зачастую сильно разнящимися между собой, постпозитивистскими течениями19 развернулось в предметном поле и такой субдисциплины международных отношений как европейские исследования (понимаемые здесь как изучение политических, правовых и экономических аспектов функционирования Европейского союза). Такое развитие событий, с одной стороны, подтолкнуло исследователей к тому, чтобы более активно тестировать гипотезы, порождаемые постпозивитистским знанием и, в том числе, социальным конструктивизмом20 21 (что, несомненно, пошло на пользу данному теоретическому направлению, одним из недостатков которого иногда называют чрезмерное теоретизирование о поведении акторов без должного подтверждения выдвигаемых теоретических предсказаний ). С другой стороны, принятие на вооружение и использование в европейских исследованиях все более разнообразных теорий, позволяющих продуцировать и проверять новые гипотезы, дало ученым возможность более серьезного осмысления и понимания природы множества явлений и событий, протекающих в процессе европейской интеграции вот уже более шестидесяти лет. Поэтому нет ничего удивительного в том, что как только Третий большой спор в конце 1990-ых годов развернулся и в европейских исследованиях, многие ученые сразу же начали активно разрабатывать конструктивистскую исследовательскую повестку. Практически мгновенно появилась группа исследователей, бросившая вызов доминировавшему на тот момент в европейских исследованиях рационализму, выдвигающему на первый план идею максимизации полезности и минимизации издержек рациональными акторами, действующими в своих эгоистических интересах. Тогда же появились и первые «защитники» рационализма, с энтузиазмом вступившие в затяжной спор с конструктивистами22. Продолжающийся уже более пятнадцати лет этот спор ведется по аспектам, чрезвычайно важным для понимания процессов принятия решений в Европейском союзе, поскольку вопросы, поднимаемые конструктивистами и рационалистами, касаются, в первую очередь, того, что определяет и что ограничивает поведение акторов, как формируются и изменяются их предпочтения и как все это влияет на исходы в различных сферах европейской интеграции23. Главным недостатком конструктивистской повестки в европейских исследованиях на сегодняшний день, однако, остается то, что в эмпирике конструктивистские гипотезы находят свое подтверждение по-прежнему достаточно редко. Наиболее значимым достижением конструктивистов в этом вопросе является блок исследований, доказывающих, что конструктивистское объяснение конкретных событий «работает», но только в тех случаях, когда рационалистское объяснение однонаправлено с выдвигаемыми конструктивистами теоретическими предсказаниями или же, как минимум, не противоречит им. В этих обстоятельствах появляются и такие исследователи, которые пытаются «наводить мосты» между двумя подходами, «сталкивая» их в своих работах . Наиболее распространенным способом осуществления подобного «столкновения» является выдвижение в работе двух «соревнующихся», но необязательно взаимоисключающих, гипотез, одна из которых выводится из рационалистских посылок, а другая - из констуктивистских, и их проверка на конкретных кейсах . Особенность получаемых в рамках подобных исследований результатов состоит в том, что эмпирические данные зачастую убедительно доказывают рационалистские гипотезы, в то время как конструктивистские теоретические ожидания обыкновенно лишь дополняют рационалистское объяснение (в сущности, такой дизайн позволяет доказать «правильность» конструктивистской гипотезы, однако, по форме ее доказательство требует неоправданно сложной работы с эмпирикой - эта неоправданность становится особенно очевидна, если учитывать то, что выбранное для анализа явление практически полностью объясняется рационалистской теорией24 25 26). В такой ситуации вполне резонно поставить под сомнение необходимость выдвижения таких комплементарных гипотез и пользу от использования в исследованиях сложных конструктивистских теорий, если «работают» они только тогда, когда их объяснение совпадает или, по крайней мере, не противоречит рационалистскому теоретическому 28 предсказанию . Такая ситуация, однако, вовсе не означает, что использование конструктивизма не уместно как таковое. Напротив, конструктивизм представляет собой интересную теорию, а его посылки о том, что движет поведением людей, зачастую кажутся более убедительными, чем представления рационалистов. При этом, однако, его применение действительно неуместно для поиска ответов на те вопросы, ответить на которые значительно проще, используя рационализм. Это, в свою очередь, имеет два важных следствия для данного исследования. Во- первых, сам исследовательский дизайн работы должен быть выстроен таким образом, чтобы сначала у нас была возможность последовательно опровергнуть все рационалистские гипотезы, а уже потом проверять теоретические предсказания, базирующиеся на конструктивистских посылках. Второе же следствие напрямую касается подбора случаев для анализа, который ввиду отмеченной выше редкой и слабой эмпирической доказуемости конструктивистских гипотез должен быть ориентирован на поиск таких случаев, в которых шансы того, что акторы будут вести себя «иррационально», резко повышаются. Представляется, что в качестве таких случаев могут выступать ситуации, когда акторы уверены в наличии угрозы собственному существованию - экзистенциальной угрозы (existential threat) (или же, по крайней мере, вербально представляют эту угрозу как таковую). Более того, в данном случае, как указывают авторы концепции секьюритизации, нам не нужно выяснять, имеется ли действительно объективная угроза или же какое-то явление просто воспринимается или же описывается акторами как такая угроза27 28. Более подробно мы коснемся посылок концепции секьюритизации несколько позже - сейчас же важно отметить, что, если подход Барри Бузана и Оле Вевера верен, то мы действительно можем ожидать, что в ситуациях наличия экзистенциальной угрозы акторы будут более склонны вести себя «иррационально» и, таким образом, подобные случаи являются наиболее подходящими для нашего исследования. Как уже отмечалось во введении, в качестве таких кейсов мы рассматриваем два случая - трагические события 11 сентября 2001 года и революционные процессы Арабской весны. События Арабской весны 2011 года имели для Европейского союза ряд серьезных последствий. Наиболее очевидным из них является резкий наплыв мигрантов и беженцев в средиземноморские страны-члены ЕС, вызвавший настоящие негодование и страх в этих государствах. Однако, это лишь одна сторона медали. К значительно более долгоиграющим последствиям для развития европейской интеграции привела так называемая «франко-итальянская стычка», также спровоцированная революционным всплеском в Магрибе29 30 31. Эта стычка между Римом и Парижем случилась весной 2011 года, когда итальянские власти, переставшие справляться с наплывом мигрантов, покидающих неспокойный африканский континент, нашли радикальный выход из ситуации, начав практически автоматически выдавать прибывающим виды на жительство с тем, чтобы те могли без проблем перебраться в любую другую страну-член ЕС. Когда оказалось, что для большинства мигрантов такой страной стала Франция, французы восстановили пограничный контроль на своих границах и отказались принимать направляющихся к ним мигрантов. Такое положение дел вынудило президента Франции Николя Саркози и премьера Италии Сильвио Берлускони срочно искать решение для сложившейся ситуации. Найдя его, 26 апреля 2011 года два политика направили на имя Председателя Европейской комиссии Жозе Мануэля Баррозу и Председателя Европейского совета Хермана Ван Ромпея совместное письмо, в котором Саркози и Берлускони предлагали провести реформу шенгенского законодательства, которая бы позволила странам- членам, в частности, вводить пограничный контроль на своих внутренних границах в ответ на всплески миграционной активности на внешних границах ЕС . Неудивительно, что выдвинутое предложение вызвало ожесточенные споры о перспективах свободного передвижения людей в пределах шенгенских границ и, вообще, о будущем Шенгена . В попытке «спасти» шенгенское законодательство от ренационализации Европейская комиссия запустила контр-реформу, предполагавшую, что не только «серьезная угроза публичному порядку или же внутренней безопасности по- прежнему будет единственным основанием для временного восстановления внутреннего пограничного контроля» внутри шенгенского пространства, но и то, что решение о восстановлении границ отныне будет «приниматься Комиссией в форме 33 имплементирующего акта» , то есть подзаконного акта, принимающегося, главным образом, европейской наднациональной бюрократией. Таким образом, предложенная реформа не только опрокидывала логику, лежавшую в основе франко-итальянской инициативы. Своей целью она также недвусмысленно ставила углубление интеграционного процесса посредством передачи права решать, допустимо ли восстановление пограничного контроля, на наднациональный уровень - механизма, обратного тому, который в своем письме предлагали Саркози и Берлускони. Очень похожую динамику мы можем наблюдать и во втором выбранном для анализа кейсе. Атаки на Вашингтон и Нью-Йорк 11 сентября 2001 года и последовавшая за ними «глобальная война против терроризма» оказали серьезнейшее влияние на реформирование политики экстрадиции в Европейском союзе и принятие Европейского ордера на арест32 33. Как и в случае с реформой шенгенского законодательства, изначальные предпочтение стран-членов сильно отличались от того, на чем они сошлись в процессе переговоров. Как отмечает один из участников процесса, до трагических событий 11 сентября «было абсолютно ясно, что позиции стран-членов были очень- очень далеки друг от друга» и что «противоречия касались наиболее базовых характеристик Европейского ордера на арест»34. Все это ставило под сомнение саму возможность принятия нового законодательства в вопросах экстрадиции в ЕС. Более того, даже после атак на башни-близнецы эти позиции остались во многом прежними35. Как это не удивительно, однако, всего через два с половиной месяца от этих противоречий не осталось и следа, и «один из наиболее значимых и радикальных законодательных актов [европейского вторичного] права»36 был единогласно поддержан в декабре 2001 года и окончательно принят в 2002 году. Оба описанных случая вызывают один и тот же обоснованный вопрос: почему страны-члены принимают законодательство, которое они, казалось бы, должны были отвергнуть, если принять во внимание их изначальные предпочтения. Как уже отмечалось во введении, этот вопрос становится еще более сложным, когда речь заходит о законодательстве в области политики, которую основатель межправительственной теории европейской интеграции Стэнли Хоффманн неслучайно назвал «высокой политикой» - то есть политики, касающейся наиболее чувствительной для стран-членов сферы безопасности и, следовательно, национального суверенитета37. Принимая деление социальной теории на уровни обобщения и признавая за рационализмом и конструктивизмом статус мета-теорий, для целей формулирования гипотез мы обратимся к рационалистским и конструктивистским теориям первого порядка, позволяющим не только выдвижение теоретических предсказаний, но и их последующую эмпирическую проверку38 39. В этой связи наиболее подходящими для ответа на вопрос о том, как получаются те или иные исходы, как они соотносятся с изначальными предпочтениями акторов и какую роль во всем этом играют институты, нам представляются три разновидности нового институционализма - неоинституционализм рационального выбора (rational choice institutionalism), исторический неоинституционализм (historical institutionalism) и социологический неоинституционализм (sociological institutionalism)0. Остановимся подробнее на допущениях и посылках каждой из этих теорий. Как отмечают Питер Холл и Розмэри Тэйлор, три версии неоинституционализма можно расположить на абстрактном континууме, один конец которого соответствует подходу, ориентированному на расчет (calculus approach), в то время как противоположный - культурно-ориентированному подходу (cultural approach). Соответственно, новый институционализм рационального выбора синонимизируется с первым подходом, в то время как социологический институционализм, напротив, оказывается в границах культурно-ориентированного подхода. Исторический неоинституционализм располагается где-то между ними41. Полюса этого континуума, таким образом, воспроизводят, с одной стороны, допущения теории рационального выбора о стремлении рационально мыслящих и эгоистических акторов максимизировать свою выгоду / полезность и минимизировать потери / издержки; а с другой, посылки конструктивизма об эндогенности формирования предпочтений и поведении акторов, зависящем от необходимости соответствовать собственной «идентичности или роли и от соотнесения обязанностей, порождаемых этой идентичностью или ролью, с данной конкретной ситуацией» и «скорее от интерпретации ситуации, нежели чем от исключительно инструментальных расчетов»42. Другими словами, по своей сути подход, ориентированный на расчет, полностью соотносим с тем, что Джеймс Марч и Йохан Олсен назвали логикой ожидаемых последствий (logic of expected consequences), а культурно-ориентированный подход синонимичен логике уместности (logic of appropriateness)43. Каждая из версий нового институционализма может дать свой ответ на исследовательский вопрос, поставленный в данной работе. Именно поэтому далее в этом параграфе мы сформулируем четыре соревнующихся, но не обязательно исключающих друг друга, гипотезы, начиная с «наиболее» рационалистской и заканчивая конструктивистской. Именно в таком порядке будет происходить и тестирование этих гипотез в эмпирической части работы. Нулевая гипотеза - «пакетная сделка»: исход будет отличаться от исхода, которого следовало бы ожидать, учитывая первоначальные предпочтения стран-членов, если не согласные с предлагаемым законодательством страны-члены 40 41 42 соглашаются сотрудничать по данному вопросу в обмен на уступки остальных стран-членов в других областях сотрудничества. Являясь частным случаем цебелисовских «гнездовых игр» (nested games)43, пакетная сделка как объяснение для наших случаев содержит в себе определенный значимый дефект. Он связан с тем, что такое объяснение не принимает во внимание наличие масштабного внешнего шока - событий 11 сентября и Арабской весны - в обеих анализируемых нами ситуациях. Именно поэтому, предполагая, что наша интуиция о том, что внешние шоки являются значимой переменной для объяснения исходов в выбранных нами случаях, верна, мы будем ожидать, что эмпирически эта гипотеза не найдет своего подтверждения. С другой стороны, мы не можем оставить эту гипотезу без внимания, поскольку существует, тем не менее, определенная вероятность, что внешние шоки не оказали никакого влияния на исход переговоров. Поэтому мы будем использовать эту гипотезу в качестве нулевой, в то время как остальные три гипотезы включают внешний шок как переменную в свою объяснительную модель. Гипотеза, базирующаяся на допущениях неоинституционализма рационального выбора: исход будет отличаться от исхода, которого следовало бы ожидать, учитывая первоначальные предпочтения стран-членов, если предпочтения стран-членов претерпели значительные изменения на национальном уровне. Не приходится сомневаться в том, что либеральный интерговернментализм, разработанный Эндрю Моравчиком44 и базирующийся на патнамовской идее двухуровневой игры (two-level game)45 46, как теория является частным случаем неоинституционализма рационального выбора . Если следовать логике Моравчика, получается, что, если предпочтения формируются на национальном уровне до того, как переговорщики воспроизводят их за столом переговоров на наднациональном уровне, то единственным основанием для стран-членов изменить свои предпочтения в процессе переговоров является внешнее событие (Моравчик называет такое событие exogenous development и в качестве возможного примера такого события приводит какой-либо кризис), которое изменяет расстановку сил на национальном уровне и, таким образом, заставляет национальные столицы пересмотреть озвучиваемые ими на европейском уровне предпочтения в соответствии с изменениями национального внутриполитического ландшафта47. Гипотеза, базирующаяся на допущениях исторического неоинституционализма: исход будет отличаться от исхода, которого следовало бы ожидать, учитывая первоначальные предпочтения стран-членов, если страны-члены пойманы в «ловушку совместного принятия решения» (joint decision trap), а Европейская комиссия как актор, определяющий повестку дня (agenda-setter), готова и способна использовать степень дискреции, которую она обыкновенно имеет. Классическим ожиданием теории рационального выбора является то, что бюрократия всегда будет стремиться максимизировать свои операциональные и бюджетные полномочия; при этом, однако, в случае супранациональной бюрократии «функция полезности Комиссии положительно коррелирует, в первую очередь, с объемом ее полномочий, а не с масштабом услуг, которые она предоставляет, или же размером ее бюджета»48. Монопольное право законодательной инициативы является мощным инструментом в руках Комиссии, который она использует для контроля законодательной повестки дня и определения ее содержания в соответствии со своими предпочтениями по расширению собственных компетенций. Как отмечает Саймон Хикс, право инициировать законодательство - это инструмент, который Комиссия всегда готова использовать, «если обстоятельства этому способствуют»49 50. Внешние шоки могут оказаться именно таким обстоятельством, которое Комиссия попытается использовать в собственных интересах и, следовательно, с целью продвижения своей про-интеграционной законодательной повестки. Другие же игроки (в наших кейсах это, в первую очередь, страны-члены) будут выступать за изменение статуса-кво в какой-то области политики в случае внешних шоков в той ситуации, когда политический курс, изменить который они хотели бы, уже находится на общеевропейском уровне, а значит, может быть реформирован только через соответствующие наднациональные правила принятия решений (в историческом неоинституционализме этот феномен называется зависимостью от выбранного пути (path dependence); в рамках европейских исследований явление получило специальное название - «ловушка совместного принятия решений» ). В этом смысле, желая отойти от статуса-кво, пойманные в «ловушку совместного принятия решений» страны-члены могут ввязаться в авантюру реформы и попытаться доминировать в процессах вынесения вопроса на повестку дня и последующего обсуждения альтернативных решений с тем, чтобы получить исход, наиболее близкий к их изначальным предпочтениям. Тем не менее, ввязываясь в эту авантюру, они наверняка не знают, смогут ли они получить желаемый исход, поскольку они будут вынуждены действовать в рамках уже существующих институтов и могут оказаться «переигранными», например, про-активной Комиссией. Обозначенная выше гипотеза представляется более комплексной и сложной в своих предсказания, поскольку по сравнению с чисто рационалистскими гипотезами, она значительно большее внимание уделяет институтам, встроенным в процесс принятия решений в Европейском союзе, и рассматривает поведение акторов как более обусловленное существующими институтами - это и есть та самая зависимость от выбранного пути51 52. Очевидно, однако, и то, что три сформулированные выше гипотезы похожи - по своей сути, все они являются рационалистскими. В нашем исследовании противостоять им будет одна конструктивистская гипотеза, проистекающая из посылок социологического неоинституционализма. Гипотеза, базирующаяся на допущениях социологического неоинституционализма: исход будет отличаться от исхода, которого следовало бы ожидать, учитывая первоначальные предпочтения стран-членов, если внешний шок пробуждает в странах-членах специфичные идентичности, усиливаемые посредством активного вербального убеждения (persuasion) и дискурсов и заставляющие страны-члены соотносить обязанности, порождаемые этими идентичностями, со своими последующими действиями и поведением. Логика, лежащая в основе последний гипотезы, очевидным образом отличается от допущений, на которых строятся три предыдущие гипотезы, поскольку ее теоретическое ожидание состоит в том, что причины того или иного поведения акторов лежат вовсе не в плоскости максимизации полезности. Причиной тех или иных действий и выбора, который делают акторы, является желание соответствовать ролевым ожиданиям и собственным идентичностям . Именно поэтому убеждение (наравне с социальным обучением, социализацией и социальным влиянием) становится дополнительным фактором для объяснения поведения акторов: убеждение позволяет конструировать и ре-конструировать идентичности акторов, а также манипулировать ими53. Для нас, однако, в данной гипотезе важнее то, как акторы меняют свои предпочтения под действием ролевых моделей, возникающих в ответ на внешние шоки и усиливаемых определенными дискурсивными практиками, нежели стимулы акторов к манипулированию идентичностями остальных игроков, поскольку такие манипуляции, как отмечалось ранее в сноске №40 могут основываться как на стратегическом расчете с целью достижения собственных предпочтений, так и на желании убедить остальных в верности своих нормативных убеждений. Если исходить из обозначенной выше перспективы, секьюритизация может рассматриваться как частный случай убеждения, когда секьюритизирующий актор (securitizing actor) использует речевые акты с тем, чтобы заставить публику воспринимать угрозу как экзистенциальную, а ситуацию - как чрезвычайную, и вынудить публику вести себя соответствующим образом54 55 56. Как же устроен процесс убеждения посредством секьюритизацию? Из самого названия концепции становится ясно, что она призвана объяснить что- то, относящееся к безопасности - к security. Довольно логично начиная теоретическую главу классической работы по секьюритизации «Security: A New Framework for Analysis» вопросом «что такое безопасность?», Барри Бузан, Оле Вевер и Яап де Вилде так определяют это понятие: безопасность - «это когда проблема обозначается как представляющая собой экзистенциальную угрозу указанному референтному объекту», и добавляют, что «произнося слово «безопасность», представитель государства объявляет чрезвычайное положение, таким образом заявляя право на использование любых 56 средств с целью устранения угрозы» . Важной в этом определении является отсылка к факту произнесения слова. Раскрывая далее понятие секьюритизации, авторы связывают этот феномен с концепцией речевых актов, предложенной одним из ярчайших представителей оксфордско-кэмбриджкой философии языка Джоном Остином в книге «How To Do СП Things with Words» : «В дискурсе безопасности проблема драматизируется и представляется как вопрос наивысшего приоритета; следовательно, применяя к ней лейбл «безопасность», агент заявляет необходимость и право разрешать ее при помощи экстраординарных средств. Задача аналитика, пытающегося постичь это действие, состоит не в оценке объективных угроз, «реально» подвергающих опасности объект, требующий защиты; а в том, чтобы понять процессы конструирования разделяемого всеми понимания того, что будет рассматриваться как угроза и на что нужно будет реагировать как на угрозу. Процесс секьюритизации - это то, что в теории языка называется речевым актом. Он интересен не как признак, отсылающий к чему-то более реальному; произнесение (utterance) слов само по себе является актом. При произнесении слов что-то делается (например, держат пари, дают обещание, называют корабль и т.д.)»57 58. Таким образом, концепция предполагает наличие в системе «референтного объекта, который воспринимается как подвергающийся экзистенциальной угрозе и при этом имеющий легитимное право на защиту»; секьюритизирующего актора, который секьюритизирует угрозу, объявляя ее экзистенциальной по отношению к референтному объекту, и публики, на которую направлена попытка секьюритизации (securitizing move) и которую секьюритизирующий актор пытается убедить согласиться с условиями чрезвычайного положения, необходимого для защиты референтного объекта от экзистенциальной угрозы . Именно признание публикой действий секьюритизирующего актора и ее согласие с ними превращает попытку секьюритизации в акт успешной секьюритизации. Получается, что безопасность рассматривается этой концепцией как интерсубъективный и социально конструируемый феномен: «наделен ли референтный объект легитимностью чего-то, что заслуживает выживания [и, следовательно, защиты - А.Д.] - легитимностью, которая позволяет акторам обращаться к этому объекту, указывать на что-то как на угрозу [этому объекту - А.Д.] и, таким образом, заставлять других соглашаться или хотя бы мириться с теми действиями, которые в противном случае в глазах последних не являлись бы легитимными?»59. Интерсубъективность в таком смысле указывает на необходимость взаимодействия и в некотором смысле переговоров секьюритизирующего актора и публики, поскольку именно публика признает речевой акт, касающийся безопасности, успешным; иными словами, вопросы безопасности не являются изолированными феноменами, они находятся в центре взаимодействия субъектов, то есть, между субъектами60. Наконец, авторы концепции секьюритизации выделяют ряд условий, которые увеличивают вероятность успешной секьюритизации: • внутренние условия, касающиеся лингвистической и грамматической составляющих речевого акта61 (простого произнесения слова «безопасность» недостаточно, «необходимо соблюсти... грамматику безопасности и построить фабулу, включающую в себя экзистенциальную угрозу, точку невозврата и возможный выход из сложившейся ситуации»); • внешние социальные условия, касающиеся социального и культурного капитала секьюритизирующего актора (речь в данном случае идет о социальной позиции, занимаемой секьюритизирующим актором: имеет ли он, например, властные полномочия для осуществления дискурса безопасности и, соответственно, обладает ли большим потенциалом для убеждения публики в попытке секьюритизировать угрозу); • внешние условия, касающиеся характеристик предполагаемой угрозы (так, секьюритизировать северокорейские ракетные установки, приведенные в полную боеготовность, значительно проще, нежели какую-либо другую угрозу, поскольку ракетные установки, в принципе, обладают характеристикой угрозы, а уж приведенные в полную боеготовность - тем более)62. Включение концепции секьюритизации в теоретическую основу частично объясняется тем, что секьюритизация является специфичной формой убеждения. Однако, как было отмечено ранее, более важное значение концепция секьюритизации имеет для построения исследовательского дизайна и подбора случаев для анализа. Остановимся на том, какое влияние она оказывает на то, как мы выбирали случаи для анализа. Оба отобранные нами кейса касаются вопросов, лежащих в рамках Пространства свободы, безопасности и правосудия в Европейском союзе. Оба случая описывают ситуации, стартовой точкой которых является масштабный внешний шок. Более того, эти шоки можно рассматривать как явления, которые могут быть восприняты как экзистенциальная угроза для безопасного существования Европейского союза или же описаны в соответствующих терминах. Наконец, эмпирические данные подсказывают нам, что в обоих случаях имели место ясно артикулированные попытки63 представить данные шоки как экзистенциальную угрозу, что, в целом, неудивительно, поскольку эти события касаются вопросов, относящихся к наиболее чувствительной для стран-членов «высокой политике». Таким образом, мы можем заключить, что в процессе анализа данных кейсов убеждение в форме секьюритизации, а также ролевое поведение окажутся значительно более явными и, следовательно, заметными. Это позволит обратить более пристальное внимание на конструктивистскую гипотезу по сравнению со случаями, в которых подобные внешние шоки отсутствуют. В каком-то смысле, отбор случаев «играет на руку» нашему конструктивистскому теоретическому предсказанию и, таким образом, дает нам основание ожидать, что ее доказательная сила будет более явной (в том числе и по сравнению с рационалистскими гипотезами), чем это обыкновенно бывает в работах с похожим исследовательским дизайном.