ГЛАВА 13 Чудо св. Пантелеймона о «русском короле Харальде»: монастырь св. Пантелеймона в Кёльне и семейство Мстислава Великого (конец XI — начало XII века)

«(Fol. 138v) Signorum sive miraculorum opifex omnipotens deus rarius quidem nostris temporibus signa virtutesque per sanctos suos operatur, quia vi- delicet nos frigidi celestia minus curantes maiorem quam patres nostri vel apostoli martyresque sancti de terrenis consolationem habemus. Siquidem et ante nos hinc veraciter dictum est, quia ecclesia persecutionibus crevit, martyriis coronata est. Postquam autem ad XPianos principes venit, potentia quidem et divitiis maior, sed virtutibus minor effecta est. Veruntamen sunt quedam nostra etate per hunc beatissimum martyrem misericorditer secundum nomen eius quod est Pantaeley- mon inpensa, non dubiis auctoribus noticie nostre tradita, que ad laudem domini presenti sermone vivaci memorie commendare non pigeat.

Aroldus rex gentis Russorum (a), qui dum hoc scribimus adhuc superstes est, urso (b) in se insiliente preventus scisso ventre et usque ad terram profusis vitalibus pene exanimis sic iacebat, ut spes vivendi nulla superesset.

neque videret neque audiret, quid circa se ageretur, cunctis pene sepultis corporis sensibus, ecce astitit ei (g) adolescens scitus visu dulcis et vultu serenus, qui et (fol. 139r) medicum se profitebatur. Nomen quoque suum edicit (h), sese Panta- leonem (i) nuncupari, domum etiam Colonie esse sibi satis familiarem innotuit (k). Causam deinde subiungit cur advenisset: “Tue, inquit (I), sanitatis gratia nunc adveni. Sanaberis et hodie sanitas corpori tuo prope est. Dolor et mors medicante me procul aberit”. Porro mater, que assidens quasi mortis excubias tristes agebat (m)9 hoc a filio rege dudum postulare ceperat, quatinus cum pace et amore eius Iherosolimam sibi proficisci liceret. Cum (n) ergo is, qui pene mortuus iacebat, visum huiusmodi colloquium (o) accepisset, repente oculi patefacti sunt, memoria rediit, motus lingue et vox faucibus adhesit (p), matremque agnoscens visa retulit, que dicta sibi fuerant enarravit. At ilia (q) iam dudum Pantaleonis et nomen et meritum agnoverat et eius, que in honore illius (r) Colonie XPo servit, sancte con- gregations soror ut esset, liberaliter promeruerat. Cum igitur hec audisset, revixit spiritus eius et loquente filio mater suscitata est et erumpens in vocem lacrimans- que (s) pre gaudio: “Ille, inquit, Pantaleon, quem vidisti, fili (t), dominus meus est.

(a) D gentis Russorum rex (b) К далее в начале следующей строки пропуск в 5

—6 знаков (с) D добавлено tunc (d) D добавлено velociter (е) D scissuras filii sui mente integra (f) D опущено eius (g) D illi (h) D edidit (i) D Pantaleonem sese (k) D sibi esse satis familiariter innotescit (I) D inquens (m) D exhibebat (n) D Dum (o) D eiusmodi colloquiumque (p) D accessit (q) D At mater Gida nomi- ne (r) D eius (s) D lacrimasque (t) D о fili (u) D Et ecce salus tibi a domino cum tali patrono reddita, ergo ut ego Ierosolymam te non obsistente proficiscar (v) D Quid multa?

«Всемогущий Господь, творец знамений и чудес, в наши дни реже со- вершает знамения и подвиги через своих святых, ибо мы охладели и мень- ше печемся о небесном, больше, чем отцы наши, а также апостолы или мученики, находя утешение в земном. Поэтому и до нас уже справедливо говорилось, что церковь гонениями взросла и мучениками венчалась; ког- да же государи стали христианами, она, хотя и умножила свою власть и богатства, но подвигами оскудела. И все же через блаженнейшего сего мученика милосердно, в согласии с именем его “Пантелеймон” (в перево- де с греческого оно обозначает «всемилостивый» < греч. ^Хєфсоу «мило- сердный». — А. Я.), некоторые чудеса совершаются и в наше время, при- чем сведения [о них] получены нами отнюдь не от каких-либо сомнитель- ных авторов; сделаем же их, во славу Божию, в этой нашей проповеди достоянием живой памяти.

Арольд, король народа Руси, который жив и сейчас, когда мы это пи- шем, подвергся нападению медведя, распоровшего ему чрево так, что внут- ренности вывалились наземь и он лежал почти бездыханным, и не было на- дежды, что он выживет.

(a) D любезно добавив, что дом его (б) D Матери же его, по имени Гида (в) D И вот Господь вернет тебе вскоре здоровье благодаря такому заступнику, с тем чтобы и я могла отправиться в Иерусалим, ибо ты не станешь [теперь этому] препятствовать (эта фраза образована путем грамматически не вполне удачной перестановки слов первоначального текста Руперта)

Идентификация обоих названных в источнике лиц не вызывает сом- нений. Первой женой Владимира Мономаха, как уже сказано, в самом деле была англо-саксонская принцесса Гида Харальдовна. Помимо сканди- навских саг (Джаксон, 1991, с. 160,163), об этом сообщает датский хронист Саксон Грамматик (ум. ок. 1220 г.), замечая, что брак был заключен при посредничестве датского короля Свена Эстридсена (1047—1075/6) (Saxo, cap. XI, 6, 3, p. 308), а значит, до смерти последнего, что согласуется с датой рождения Мстислава— 1076 г. (подробнее о браке Владимира Всеволо- довича и Гиды см. главу XI, где обоснована его датировка ок. 1073 г.). Сын Мономаха и Гиды, Мстислав Владимирович, помимо русского княжеского имени, носил еще и имя в честь своего деда по матери — Харальд, под которым он по премуществу и был известен в странах латинской Европы. В том, что Харальдом саги именуют именно Мстислава, а не кого-то другого из Владимировичей, убеждает сопоставление древнерусских и скандинав- ских источников (генеалогических экскурсов о датских королях в составе известных саговых сборников «Красивая кожа», «Сага о Кнютлингах» и др.), называющих Христиной, с одной стороны, жену Мстислава Владими- ровича (НПЛ, с. 21, 205: «Мьстиславляя Хрьстина»; о двух фрагментар- ных печатях из Новгорода с легендой Н АП A XPIZTHNА, «святая Христи- на», атрибутируемых супруге Мстислава, см.: Янин, 1970а, № 39, с. 33), а с другой— жену Харальда, сына «конунга Вальдимара и Гюды» (Джаксон, 1991, с. 160—161, 163; имеется в виду Христина, дочь шведского короля Инге Стейнкельсона [1080—1112]. Эти ясные данные следует предпочесть сообщению «Генеалогии датских королей» аббата Вильгельма (конец XII в.), который считает мужем Христины «могущественнейшего русского короля» Изяслава (Wilh. Geneal., p. 182—183: король ободритов Кнут Ла- вард был женат на Ингеборг, дочери «Izizlaui, potentissimi Ruthenorum regis, et Christinae reginae»; в другом списке — Iuzillani [!]). Ранее, судя по второму из приведенных чтений, мы сочли это место испорченным (Назаренко, 1993а, с. 66, 74, примеч. 13); в самом деле, «правильное» чтение Izizlauus со- держится в копии, изготовленной известным антикваром Арне Магнус - соном в первой четверти XVIII в. с рукописи, погибшей затем в пожаре 1728 г., и вполне могло быть результатом «исправления» непонятного име- ни ученым копиистом. Однако ситуация оказалась сложнее, поскольку аналогичная информация имеется еще и в послании того же аббата Виль- гельма к лундскому архиепископу от 1194/5 г., где «могущественнейший король Руси», зять Инге, снова назван Rizlavus (SRD, 6, р. 42; указано Т. Н. Джаксон), что может быть истолковано только как палеографически понятное ошибочное прочтение исходного Izizlavus. Не спутал ли Виль- гельм Мстислава с его не менее знаменитым сыном — киевским князем

Изяславом Мстиславичем .(1146—1154, с перерывами)? Так или иначе, при- чина ошибки норвежского аббата конца XII в. составляет особую иссле- довательскую проблему, постороннюю для нашего исследования, ибо ее ре- зультат ни в коем случае не сможет опровергнуть ясного свидетельства «Новгородской Первой летописи».

Поскольку Мстислав-Харальд назван «королем ... Руси, который жив и сейчас, когда мы это пишем», М. Кунс датировал проповедь Руперта периодом киевского княжения Мстислава Великого, т. е. между 1125 и 1132

гг. (Coens, 1937, р. 247). С таким выводом, который успел попасть в справочную литературу (McCormick, 1, р. 135), нельзя согласиться. Дело в том, что латиноязычные авторы X—XIII вв. употребляли термин гех по от- ношению как к киевским сениорам, так и к прочим древнерусским князьям, которые бывали им известны (Soloviev, 1966, р. 143—173); например, только что упомянутый аббат Вильгельм, говоря о Софии, русской супруге датского короля Вальдемара I (1157—1182), замечает: «Упомянутая ко- ролева София была дочерью короля Руси, а там много королей ... Братья же королевы Софии ... со славою держат бразды правления королевством и до сего дня» (Wilh. Geneal., p. 183: «Praedicta autem Sophia regina filia fuit Ruthenorum regis. Nam plures ibi reges sunt... Et fratres vero Sophiae regi- nae ... in Russia usque hodie regni gubemacula gloriose amministrant»). Отцом Софьи считают то Владимира Всеволодовича, сына новгородского князя Всеволода Мстиславича (Баумгартен, 1931, с. 95—104; Пашуто, 1968, с. 421, генеалогич. табл. 2, № 17), то минского князя Володаря Глебовича (Gallen, 1976, s. 273—288); последняя точка зрения выглядит более веро- ятной (см. также главу XII) — между прочим, в связи еще и с тем, что у Владимира Всеволодовича не было сыновей (братьев Софьи), равно как не было их, помимо Владимира, и у Всеволода Мстиславича. Следовательно, Вильгельм именовал «королями», видимо, представителей полоцкой линии древнерусских князей. Тем самым титул «гех gentis Russorum», вообще говоря, был вполне приложим к Мстиславу и тогда, когда он княжил в Новгороде в 1091—1095 (обоснование такой датировки первого княжения Мстислава см. в главе XI) и 1096—1117 гг., и тогда, когда в 1095—1096 гг. сидел в Ростове, и тогда, когда в качестве наследника киевского стола перебрался ближе к отцу на белгородское или переяславское княжение (НПЛ, с. 20,161, 204, 470; ПСРЛ, 2, стб. 284; 1, стб. 301).

Никаких оснований для уточнения датировки проповеди не найти и в фактах биографии самого Руперта, который, насколько известно, не поки- дал окрестностей Кёльна всю вторую половину жизни. В рукописи его про- поведь имеет заголовок «Слово господина Руперта, аббата (разрядка наша. — А. Н.) о вышереченном драгоценном мученике Пантелеймоне» (см. выше). Однако ввиду того, что мы имеем дело не с оригиналом, а со списком, изготовленным несколько десятилетий спустя после написания «Слова», придавать решающее значение указанию заголовка на аббатство Руперта вряд ли стоит. Этот заголовок мог быть добавлен или отредакти-

рован позднейшим кёльнским переписчиком, в памяти которого Руперт, естественно, остался в своем последнем качестве — настоятеля одного из пригородных монастырей. Итак, «Слово» могло быть заказано Руперту и до 1119/21 г. (в это время он стал аббатом в Дойце), в пору его пребывания в монастыре в Зигбурге, когда слава его как писателя и проповедника была уже велика. И все же, как нам кажется, текст содержит некоторые данные, позволяющие уточнить хронологическое приурочение «Слова».

«Чудо св. Пантелеймона о Мстиславе-Хараль де» — не единственное, описанное у Руперта. Ему предшествует другое, связанное с довольно из- вестной достопримечательностью Константинополя — «прозрачным сосу- дом ... разных цветов, а именно белого и алого, вернее же сказать, [напол- ненным] отчасти белым млеком, отчасти алой кровью» (Coens, 1937, р. 262: «ampulla perlucida... discolor, id est candidus et rubicundus, et ut manifestius dictum sit, partim candidum lac, partim rubicundus sanguis»). Имеются в виду те самые «млеко и кровь» св. Пантелеймона, которые, по житийному преда- нию, источались из ран мученика (см., например, «Менологий императора Василия II» [ок. 985 г.: atp.a каі ydXa [PG, 117, col. 561C]); соответствующая реликвия не раз упоминается и в других описаниях святынь Царьграда, в том числе и древнерусских. Так, в анонимном английском описании XII в. читаем: «В святой же Софии ... кровь и млеко святого мученика Пан- телеймона. А заключены они в большом стеклянном сосуде, оправленном в золото, и до сего дня они в [этом] сосуде не застыли, в котором млеко сверху, а кровь снизу; когда же настает праздник св. Пантелеймона, они меняются местами» и проч. (Mercati, 1936, р. 140—141: «In Sancta autem Sophia ... sanguis et lac sancti Pantaleonis martins. Sunt autem in vasculo magno de cristallo cooperta auro, et sunt usque in hodiemum diem mollefs] in vasculo, quo est sursum lac et suptus sanguis, et quando est festivitas sancti Pantaleonis martiris, mutantur ad invicem»). Новгородец Добрыня Ядрейкович (будущий новгородский архиепископ Антоний) в своей «Книге паломник», написанной накануне 1204 г., не преминул отметить, что в св. Софии, «в олтари», «кровь и млеко святаго Пантелеймона во единой вети (очевидно, имеется в виду та самая золотая оправа, о которой говорится в английском источни- ке. — А. Я), не смятшися, и глава его» (Лопарев, 1899, с. 2, 42, 72; Бело- брова, 1977, с. 228); с этой «главой» мы еще столкнемся ниже51. Как и неиз- вестный автор процитированного английского текста, Руперт тоже отме- чает необычное свойство упомянутого сосуда: белая и алая составляющие его ежегодно меняются местами, не смешиваясь при этом. Последующий текст даем в дословном переводе: «На нашей памяти только однажды такая перемена мест не состоялась, так что кровь не опустилась в свою очередь вниз, а осталась сверху в течение всего следующего года, как была и в предыдущем, — это произошло в правление императора Михаила, недавно умершего. А был тот год весь кровавый от крови, [пролитой] в битвах, когда христиане той империи сражались против язычников, которых мы, латиняне, в просторечии называем печенегами, хотя большинство полагает, что в древности их обыкновенно именовали массагетами. В конце концов произошла такая резня, что, с помощью Христовой, из них не осталось поч- ти никого, кто участвовал в сражении, и погибло невероятное множество» (Coens, 1937, р. 262: «Semel tantum nostra memoria, regnante Michaele impe- ratore, qui nuper decessit, cessasse perhibetur descensionis haec altemacio, ut vice sua non descenderet sanguis, sed permaneret superior anno toto sequente, ut fuerat anno praecedente. Fuit autem idem annus totus praeliorum sanguine cruentus, Christianis eiusdem imperii contra paganos dimicantibus, quos vulgo nos Latini Pincenates dicimus, antiquo autem nomine Massagetas dici solitos plerique sus- picantur. Tanta denique caedes extitit, ut de illis, Christo suis auxiliante, fere nul- lus qui in certamen venisset superfuerit, cosumptaque est multitudo incredibilis»).

Упоминание «императора Михаила» — явный анахронизм. Миха- ил VIII Палеолог правил в 1259—1282 гг., а Михаил VII Дука (1071—1078) был свергнут Никифором III Вотаниатом (1078—1081) в апреле 1078 г., и никакие события в его правление не могли происходить «на памяти» Ру- перта, родившегося ок. 1076 г. Столкновения с печенегами во Фракии были постоянными со времени Михаила VII, однако два катастрофических по- ражения, в результате которых печенеги были уничтожены как полити- ческая сила, имели место значительно позднее: в 1091 г. при Алексее I Ком- нине (1081—1118) и в 1122 г. при его преемнике Иоанне II (1118—1143) (Анна Комн., с. 228—239, особенно 237; см. также: Diaconu, 1970; Бибиков, 1981, с. 98—112). Какое из этих двух поражений мог иметь в виду Руперт, а вернее, его информанты-паломники? Скорее всего — битву 29 апреля 1091

г., так как именно Алексея I, скончавшегося 15 августа 1118 г., и толь- ко его, Руперт имел право назвать «недавно умершим»; Иоанн II Комнин умер уже после смерти самого Руперта. Приходится думать, что Руперт (или источник его сведений) по какой-то причине спутал Михаила VII с Алексеем I. Если так, то указание на «недавнюю» кончину императора —

победителя печенегов может служить основанием для датировки «Слова о св. Пантелеймоне» примерно началом 1120-х годов. Как раз в это время, в 1121—1123 гг., аббатом кёльнского монастыря св. Пантелеймона был близ- кий друг Руперта Рудольф из Синт-Трейдена (Сен-Тронда) близ Льежа, ко- торый и мог пригласить его произнести торжественную проповедь в честь патрона своей обители. О приглашении со стороны аббата св. Пантелей- мона (не названного, правда, по имени) упоминает и сам Руперт (Coens, 1937, р. 261).

Сложнее датировать описанный в источнике эпизод с Мстиславом Владимировичем. Прежде всего встает вопрос о степени достоверности са- мого сюжета: есть ли основания полагать, что роковая для князя охота и последующее его исцеление, отнесенное на счет чудесного вмешательства св. Пантелеймона, действительно имели место? Ответить на этот вопрос утвердительно позволяют следующие соображения.

Изяслав, один из сыновей Мстислава и шведки Христины, носил уникальное в княжеской среде крещальное имя «Пантелеймон». Об этом можно судить по двум обстоятельствам: в Новгороде Изяслав основал мо- настырь в честь св. Пантелеймона (о чем еще будет речь ниже); кроме того, на шлеме этого князя был изображен «Пантелеймон злат» (ПСРЛ, 2, стб. 439), который уместен здесь только в качестве патронального святого. Поэтому именно Изяславу Мстиславичу атрибутируются княжеские печати с изображениями свв. Пантелеймона и Феодора (имя «Феодор» получил в крещении отец Изяслава Мстислав Владимирович) (Янин, 1970а, № 214— 215, с. 103—104, 208, 267, 310; Янин — Гайдуков, № 214а—215а, с. 50, 142—143, 269, 354). Значение этого факта не следует недооценивать. Кня- жеский ономастикон был ограничен довольно узким кругом династических имен, как собственно княжеских, так и христианских. Эти последние далеко не всегда известны, но в тех случаях, когда они поддаются установлению, можно даже заметить тенденцию к закреплению за тем или иным княже- ским именем вполне определенного крещального имени. Владимир Мо- номах в крещении был наречен Василием (ПСРЛ, 1, стб. 240), т. е. так же, как его прадед — креститель Руси Владимир-Василий Святославич (978—1015). Святослав Ярославич, сын Ярослава Владимировича Мудрого (1016—1054, с перерывом), родоначальник черниговского княжеского до- ма, носил христианское имя «Николай» (Зотов, с. 24, 33; Янин, 1970а, с. 34)52, но Николаями были и оба Святослава, его внуки — Святослав

Давыдович (знаменитый Никола-Святоша) и Святослав Ольгович, как то видно из устава последнего новгородской Софийской кафедре от 1136/7 г. (Щапов, 1976, с. 148; Янин, 1970а, с. 34—35). Христианским именем Мсти- слава Великого было «Феодор» (Апр. Мст., с. 289; см. также чуть выше), и именно так были наречены в крещении Мстислав Юрьевич, его племянник, сын Юрия Владимировича Долгорукого (Янин, 1970а, с. 99—101, 121), Мстислав Изяславич, его внук, сын занимающего нас Изяслава-Панте- леимона (там же, с. 94), равно как и другой его внук Мстислав Ростиславич (там же, с. 114). Эта тенденция была затем вытеснена другой— возобла- дала христианская одноименность. До XIII в. наиболее употребительными были имена «Георгий (Юрий)», «Михаил», «Николай», «Василий», «Роман», «Давыд» (и, соответственно — «Борис» и «Глеб»), «Андрей» и некоторые другие. Имя же «Пантелеймон» не встречается ни разу ни до, ни после инте- ресующего нас случая (ср., однако: Янин—Гайдуков, с. 50).

Вопрос о причинах, побудивших Мстислава Владимировича дать сыну столь необычное в княжеской среде имя (известные нам христианские име- на других Мстиславичей вполне традиционны: Всеволод-Гавриил, Рости- слав-Михаил, Владимир-Димитрий), связан с вопросом о почитании на Руси св. Пантелеймона, распространенности этого почитания и времени его возникновения.

Изображение этого святого присутствует уже на фресках в киевском соборе св. Софии, созданных, вероятно, в 40-е гг. XI в. (Рорре, 1981, р. 38— 50; Высоцкий, 19896, с. 20—21), на одном из южных крестчатых столбов центрального нефа, напротив фрески с изображением св. Николая Чудо- творца. Сравнительно многочисленные граффити на обеих фресках, в том числе и ранние (например, надпись о смерти Ярослава Мудрого в феврале 1054 г.: Высоцкий, 1966, № 8, с. 39—40; Рыбаков, 19846, с. 59—64), иногда рассматривают как свидетельство особой популярности святых (Высоцкий, 1966, с. 134). Надо, однако, обратить внимание на то, что из четырех граффити на фреске со св. Пантелеймоном молитвенные обращения к свя- тому есть только в двух поздних, относящихся уже к XII в. (Высоцкий, 1966, № 47—48, с. 91—92). Поэтому наличие ранних надписей на пантелеимо- новской фреске скорее всего имеет более прозаическое объяснение. Изо- бражения свв. Николая и Пантелеймона располагались прямо под ближней к алтарю частью южных хор, на которых во время богослужения находи- лась мужская половина княжеского семейства; прямо над аркой, соеди- нявшей столбы с фресками этих двух святых, располагалась ктиторская фреска с изображением семейства Ярослава Мудрого. Таким образом, это было не только одно из самых посещаемых, но также одно из самых пре- стижных мест в храме, где концентрировалась наиболее знатная (а значит, и грамотная) часть прихожан.

Бесспорные данные, свидетельствующие о культе св. Пантелеймона в Древней Руси, — более позднего происхождения. Известный монастырь св. Пантелеймона на Афоне стал собственностью русского монастыря Ксилургу (Древодела) лишь в 1169 г. (Акты Пант., № 7), так что его влия- ние на распространение почитания этого святого на Руси могло сказаться не ранее последней четверти XII в. Видимо, ближе к концу XII в. относится и каменная Пантелеимоновская церковь близ Галича (Раппопорт, 1982, № 192, с. 109—110; Могытыч, 1982, с. 65—70); в то же время, храм не мо- жет быть моложе 1194 г., поскольку этим годом датировано граффито на одной из его внешних стен (ДПИ, с. 56, №20.6.1; Рождественская, 1992, с. 125—126; ранее эту надпись относили к 1212 г.). Самая ранняя из выска- зывавшихся датировка сооружения придела, посвященного св. Пантелей- мону, во владимирском Успенском соборе — первая четверть XIII в. (Ан- типов, 1995, с. 97—99).

Итак, наиболее древним свидетельством культа оказывается сущест- вование в Новгороде монастыря в честь св. Пантелеймона, удостоверенное дарственной Изяслава Мстиславича (ГВНП, № 82; публикации по более полным спискам, обнаруженным в 50-е гг. XX в.: Корецкий, 1955, с. 204— 207; Семенов, 1959, с. 245—248); датировка грамоты 1146—1155 гг., пред- ложенная издателями «Грамот Великого Новгорода и Пскова», убедительно оспорена в пользу 1134 г. В. JI. Яниным (1977, с. 60—79; он же, 1991, с. 136—138); он же отметил, что согласно указанным более полным текстам грамоты она сопровождала именно основание монастыря: «И устроил есми святому Пантелеймону монастырь и посадил есми в нем игумена Аркадия».

В. А. Кучкин (1999, с. 54—55), никак не комментируя эту дополнительную информацию двух новых списков, обратил внимание на упоминание в гра- моте «Юрьевского межьника», разделявшего владения Пантелеймонова мо- настыря, даримые ему Изяславом, и владения новгородского Юрьева мо- настыря, которые были приобретены по дарственной новгородского князя Всеволода Мстиславича (ГВНП, № 79); поскольку в последней Пантелей- монов монастырь назван как уже существующий, то из этого, по мысли историка, следует, что грамота Изяслава издана после дарственной Всево- лода и не могла быть учредительной, т. е. монастырь св. Пантелеймона (или первоначально — только церковь в честь этого святого) был основан рань- ше, вероятно, еще Мстиславом Владимировичем. Но как быть в таком слу- чае с процитированной преамбулой в двух новых списках грамоты Изясла- ва? И как быть с тем обстоятельством, что рель у Волхова, даримая Юрьеву монастырю Всеволодом, в грамоте Изяслава фигурирует еще в качестве княжеской (Янин, 1991, с. 137; исследователь заключает на этом основании, что грамота Всеволода, напротив, была издана чуть позднее грамоты его младшего брата)? Думается, примирить отмеченные противоречия возмож- но только в предположении, что «Юрьевский межьник» изначально разде- лял не владения Юрьева и Пантелеймонова монастырей, а земли Юрьева монастыря и княжескую рель. Таким образом, прав оказывается В. JI. Янин, и грамоту Изяслава Мстиславича монастырю св. Пантелеймона следует, действительно, признать учредительной.

Иными словами, именно личность Изяслава Мстиславича стоит у ис- токов особого почитания св. Пантелеймона на Руси, в первую очередь — в волынском потомстве Изяслава. Так, глава св. Пантелеймона названа в чис- ле утраченных реликвий луцкого кафедрального собора в соборной описи 1607 г. (Сб. ЮЗР, с. 43; сведения любезно сообщены Б. Н. Флорей). Время учреждения епархии в Луцке неизвестно; впервые она упоминается в прав- ление волынского князя Владимира Васильковича, т. е. в 1269—1288 гг. (согласно посмертной похвале князю, он «в Луцкую епископью да крест велик серебрян позлотист с честным древом»: ПСРЛ, 2, стб. 926). Истори- ки, как правило, относят организацию Луцкой епископии ко второй четвер- ти XIII в., времени Даниила и Василька Романовичей (Голубинский, 1/1, с. 700; Щапов, 1989, с. 54; Поппэ, 1996, с. 445, № 16), однако, думается, это могло произойти и раньше, в последней четверти XII в., в пору правления на Восточной Волыни младшей ветви Изяславичей — луцкого князя Ярослава Изяславича и его потомков (Даниил Романович отнял Луцк у Ярослава Ингваревича, внука Ярослава Изяславича, в 1227 г.). Тем самым, отнюдь не исключено, что мощи св. Пантелеймона попали в луцкий собор от младшего сына самого Изяслава-Пантелеимона Мстиславича (на рубеже XII и XIII столетий главу св. Пантелеймона видел в Царьграде Добрыня Ядрейкович, но это, разумеется, не может служить опровержением нашего предположе- ния, так же как наличие главы св. Пантелеймона с 802 г. в Лионе не опро- вергает того факта, что эта же реликвия много позднее почиталась в Кон- стантинополе: Сергий [Спасский], И/2, с. 287). Так или иначе, история, рассказанная Рупертом, могла бы служить достаточно убедительным объяс- нением как редкого христианского имени Изяслава, так и его подчеркнутого внимания к своему святому-покровителю. (Интересно, что и культ св. Ни- колая на Руси развивался аналогично: его чрезвычайная популярность берет начало только на рубеже XI—XII вв. с введением в русской церкви между 1089 и 1093 гг. особого праздника «Николы вешнего», греческой церкви не известного — в память перенесения мощей святителя из Мир Ликийских в южноитальянский город Бари: Шляпкин, 1881, с. 3—10; Леонид, с. 62—74; Подскальски, с. 217, № г; 224—225, 383—384.)

Наше предположение превратится в уверенность, если принять к све- дению неоспоримые данные об особых связях жены Мономаха и матери Мстислава с кёльнским монастырем св. Пантелеймона. В синодике этого монастыря среди лиц, подлежащих поминовению «в VI-е иды марта, [в день] исповедников Палатина и Фирмиана», т. е. 10 марта, значится: «t королева Гида» (Necr. s. Pantal., p. 18: «VI. Id. Marc. Palatini et Firmiani confessorum ... t Gida regina»). Синодик сохранился в двух пергаменных списках (А и В), первый из которых в своей основе заложен в первой четверти XIII столетия и продолжался записями в XIII—XIV вв.; этот список дошел в составе сборника вместе с земельным кадастром кёльнского монастыря св. Панте- леимона и другими материалами правового содержания, связанными с Кёльном. Список В начат позднее, на рубеже XIII и XIV вв. (Hilliger, 1902. S. 1—6). В списке А запись о «королеве Гиде» сделана почерком первых десятилетий XIII в. — самым ранним из представленных в синодике, в ко- тором, несомненно, использованы более ранние поминальные заметки, вед- шиеся в монастыре, как то видно, в частности, по присутствию памятей ко- ролей и императоров Саксонской династии, от Генриха I (919—936) до Оттона III (983—1002) и их родственников (например, под 14 марта, рядом с памятью Гиды, значится память «королевы Матильды, матери господина архиепископа Бруно», т. е. второй супруги германского короля Генриха I, матери кёльнского архиепископа Бруно, основателя обители св. Пантелей- мона— «t Mathildis regina mater domni Brunonis archiepiscopi»: Necr. s. Pan- tal., p. 19), а также некоторых аббатов св. Пантелеймона вплоть до Генри- ха И, умершего в 1220 г.; имя последнего внесено рукой того же писца, ко- торому принадлежит основа синодика в целом и, в частности, записи о Гиде и Матильде.

Это замечательное свидетельство полностью подтверждает слова Руперта, что Гиде «имя и заслуги св. Пантелеймона были уже давно из- вестны и она, по щедротам своим,... удостоилась стать сестрою» в кёльн- ской обители. Удостоверяя какие-то тесные специфические связи жены Владимира Мономаха с монастырем св. Пантелеймона в Кёльне, процити- рованные слова, написанные в 1120-е гг. знаменитым кёльнским проповед- ником, нуждаются в истолковании. В каком именно смысле Гида была «сестрою» св. Пантелеймона? В. А. Кучкин (1999, с. 57) допускает, что имелось в виду реальное монашество Гиды; впрочем, на дальнейших рас- суждениях историка эта догадка никак не сказывается, и полагаем, что ее надо отбросить. Прямолинейное заключение о монашестве в св. Пантелей- моне, конечно, недопустимо не только из-за дальности расстояния, но и по- тому, что кёльнский монастырь был, как известно, мужским; стало быть, речь должна вестись о каком-то другом монастыре. Случаи пострижения княгинь при жизни мужей, действительно, известны; так, например, 2 марта 1205 г. (статья 6714 г. — ультрамартовская: Бережков, 1963, с. 88) приняла монашество первая* жена владимиро-суздальского великого князя Всеволо- да Юрьевича Большое Гнездо (ПСРЛ, 1, стб. 424; 38, с. 160—161), который умер только в 1212 г. и успел даже жениться вторично (ПСРЛ, 7, с. 117). Но у поступка Всеволожей была своя конкретная причина: княгиня была смертельно больна и умерла через две с половиной недели после постриже- ния. Следовательно, мы имеем дело с тем особым случаем, когда один из супругов принимает монашество на смертном одре, и только это до неко- торой степени оправдывает нарушение церковных канонов, согласно кото- рым для пострижения лица, состоящего в браке, было необходимо офици- альное его расторжение. В случае Гиды обе возможности — и смертельная болезнь, и развод с Владимиром Мономахом — выглядят маловероятными: вряд ли умирающая женщина, пережив драму с сыном, способна была со- вершить далекое и опасное паломничество; вряд ли мыслим и скандальный развод князя с женой после пятнадцати лет многодетного супружества (у Владимира и Гиды было не менее шестерых взрослых детей: пятеро сыно- вей и по меньшей мере одна дочь). Нет, Гида продолжала быть женой Мо- номаха, но, как то бывало, выйдя из детородного возраста, жила не при му- же, а при своем старшем сыне; известен аналогичный случай с женой пере- яславского князя Ярослава Всеволодовича, которая при жизни мужа также Переяславлю предпочитала Новгород, где сидел ее старший сын Александр Невский (НПЛ, с. 78; на этот эпизод справедливо ссылается и В. А. Кучкин: 1999, с. 81, примеч. 110).

Есть еще один способ истолковать довольно загадочную фразу Ру- перта. В средневековой западной, преимущественно немецкой, церкви су- ществовал обычай формального членства правящих особ в соборных капи- тулах и монастырях (так называемый Konigskanonikat), который предпола- гал отношения покровительства, а иногда даже участие в управлении капи- тулом или монастырем путем назначения викариев (Schulte, 1934, S. 137— 177; Wollasch, 1984, S. 1—20; Borgolte, 1991, S. 19-44; idem, 1992, S. 82— 83). Однако в более или менее развитом виде этот институт сложился не прежде середины XII в. (Groten, 1983, S. 1—34); элементы его прослежива- ются и раньше, хотя ограничиваются узким кругом лиц и церковных учреж- дений: каноникат германских королей в капитуле церкви пресв. Богоматери в Ахене, собора в Кёльне или собора св. Петра в Риме, объясняющийся ролью этих трех храмов в традиционных коронационных церемониях. По- этому наиболее правдоподобным считаем другое объяснение.

По своему происхождению каноникат правящих особ связан, как мож- но думать, с более общим и древним явлением: лица, сделавшие вклады или оказавшие иные услуги тому или иному монастырю, включались в литурги- ческое поминание, в том числе и посмертное, наряду с братией обители, ста- новясь тем самым в этом специфическом смысле членами братии (Gebets- verbriiderung). Показательным свидетельством такого поминания может служить запись о галицко-волынском князе Романе Мстиславиче в сино- дике монастыря св. Петра в Эрфурте, в которой причина внесения имени Романа прямо указана: «ХІІІ-е календы июля (19 июня. — А. Н.). Роман, король Руси. Он дал нам 30 марок (ок. 7 кг серебра. — А. Н.)» (Necr. s. Petri, p. 19: «XIII Kal. iulii. Romanus rex Ruthenorum. Hie dedit nobis XXX marcas»). Уверенная идентификация этого «Романа, короля Руси», именно с Романом Мстиславичем обеспечивается совпадением даты эрфуртского си- нодика с днем памяти обретения мощей свв. Гервасия и Протасия, под ко- торым гибель Романа Мстиславича в 1205 г. в битве у Завихоста показана в некоторых польских анналах (Назаренко, 1999а, с. 263—264). Следователь- но, запись о «короле Романе», как и запись о «королеве Гиде», носит по- минальный характер и внесена в синодик под датой кончины поминаемого.

Вероятно, эти связи Гиды с известной кёльнской обителью возникли еще до ее брака с Владимиром Мономахом или даже еще раньше, когда семейство погибшего в 1066 г. короля Харальда Годвинсона, вынужденное покинуть завоеванную нормандцами Англию, до своего переезда в Данию к королю Свену Эстридсену некоторое время жило во Фландрии, которая, надо заметить, относилась к диоцезу кёльнских архиепископов. В силу ска- занного мы склонны думать, что сведения о Мстиславе-Харальде, отразив- шиеся в проповеди Руперта, попали в Кёльн от самой Гиды, которая, судя по записи в синодике св. Пантелеймона, поддерживала контакты с этим мо- настырем до конца своей жизни. На такое происхождение информации о Мстиславе указывает и англо-романизированная форма имен: Aroldus вмес- то обычного скандинавского или немецкого Harald(us), а также Russi вместо принятых в немецкоязычном ареале в то время написаний Ruz(z)i / Ruszi, Rusci / Ruci или Ruteni (см. подробнее в главе I).

Придя, таким образом, к убеждению, что рассказ Руперта заслуживает доверия, вернемся к вопросу о датировке событий, описанных кёльнским аббатом. Поскольку старшим из Мстиславичей был Всеволод, то исце- ление Мстислава логично помещать после рождения Всеволода (иначе следовало бы ожидать, что именно он был бы наречен в честь св. Панте- леймона), но до появления на свет Изяслава. Молчание Руперта о супруге Мстислава не должно нас при этом смущать, так как источником его сведений была Гида, свекровь юной Христины. Дело, однако, осложняется тем, что в источниках не отмечены даты рождения Мстиславичей, за ис- ключением Владимира, родившегося в год смерти отца (ПСРЛ, 2, стб. 294). В то же время, ясно, что Изяслав был следующим по старшинству после Всеволода. Несмотря на то, что в пору киевского княжения Мстислава, когда Всеволод и Ростислав Мстиславичи уже твердо сидели на «пре- стижных» столах в Новгороде и Смоленске (ПСРЛ, 1, стб. 298), Изяслав находился в Курске, т. е. «под рукою» дяди, переяславского князя Ярополка Владимировича, старшинство Изяслава по отношению к Ростиславу недву- смысленно засвидетельствовано летописью, вкладывающей в уста Рос- тиславу Смоленскому следующий ответ Изяславу: «Брате, кланяю ти ся, ты еси мене старей» (ПСРЛ, 2, стб. 365; Кучкин, 1999, с. 68—69; таким обра- зом, мы вносим поправку в высказанное ранее по недосмотру мнение: На- заренко, 1993а, с. 69 и примеч. 39). Год рождения Изяслава Мстиславича — ок. 1096 г., вытекающий из указания В. Н. Татищева (3, с. 48), будто в год смерти (1154 г.) князю было 58 лет, является, вполне возможно, плодом вы- числений на основе датировки историком брака Мстислава и Христины 1095

г. (там же, 2, с. 104; здесь Христина представлена дочерью новгород- ского посадника, т. е. перепутаны первый и второй браки Мстислава: НПЛ, с. 21, 205; ПСРЛ, 2, стб. 286), а это само нуждается в обосновании53. Следует согласиться с В. А. Кучкиным (1999, с. 58, 66—67), который считает Изя- слава вторым по старшинству из Мономашичей и, на основании письма Владимира Мономаха к Олегу Святославичу, относит женитьбу Изяслава к 1096

г. Это дает твердый terminus ante quem для брака Мстислава — не позднее 1095 — начала 1096 г. Но как бы ни датировать женитьбу Мсти- слава Владимировича, бесспорно, что князь, родившийся в 1076 г. (ПСРЛ, 1, стб. 247; отмеченный здесь, в «Поучении Владимира Мономаха», поход в Чехию, вероятнее всего, имел место не в 1076 г. [ПСРЛ, 1, стб. 199; 2, стб. 190], а осенью — зимой предыдущего 1075 г.: Кучкин, 1971, с. 24—25; см. также главу XI), едва ли мог произвести потомство раньше 1091/2 г. К тому же разбросу дат можно прийти, если учесть, что брак с дочерью шведского короля естественнее всего было заключать князю, владеющему Новгородом; между тем, как мы определили в главе XI, первое новго- родское княжение Мстислава как раз и приходилось на промежуток от 1091 до 1095 г., причем начальная его дата совпадает с вступлением Мстислава в официальный брачный возраст (15 лет). Ее позволительно поэтому принять за нижнюю хронологическую грань событий, описанных Рупертом. В ка- честве верхней грани могло бы служить время смерти Гиды Харальдовны, если бы оно было известно. Чтобы внести посильную ясность в эту тему, необходимо коснуться довольно запутанного вопроса о количестве и хро- нологии браков Владимира Мономаха.

Летописи сообщают о кончине двух жен Мономаховых — одной 7 мая 1107 г. (ПСРЛ, 1, стб. 281; 2, стб. 258; в списках группы Ипатьевского текст дефектен— утрачена датировка), другой — И июня или июля 1126 г. (ПСРЛ, 1, стб. 296 [в Радзивиловском и Академическом списках этого известия нет]; 2, стб. 290; здесь сообщение помещено в статье 6635 г., ко- торая является ультрамартовской: Бережков, 1963, с. 130—133). В «Поуче- нии Владимира Мономаха» есть также известие о смерти матери Юрия Вла- димировича Долгорукого вскоре после Пасхи того года, когда большая победа над половцами завершилась после Рождества браком одного из Мо- номашичей с дочерью хана Аепы: «... и-Смоленска по Велице дни выидох, и Гюргева мати умре ... и по Рождестве створихом мир с Аепою, и поим у него дчерь» (ПСРЛ, 1, стб. 250). Нетрудно видеть, что имеются в виду разгром ханов Боняка и Шарукана летом 1107 г. и женитьба Юрия Влади- мировича на «Аепиной дщери» 12 января 1108 г. (ПСРЛ, 1, стб. 282—283; 2, стб. 258—259 [текст дефектен]; в издании «Поучения» А. С. Орловым по недосмотру указана дата 12 января 1107 г.: Орлов, 1946, с. 147). Таким обра- зом, «Гюргева мати» «Поучения» и есть та жена Мономаха, которая умерла 7 мая 1107 г. (Пасха в тот год приходилась на 14 апреля). Сравнивая эти данные с датой смерти Гиды, известной теперь по синодику монастыря св. Пантелеймона (10 марта), видим, что правы были те исследователи, ко- торые считали умершую в 1107 г. княгиню второй женой Владимира Моно- маха (Карамзин, 2, примеч. 201; Шляков, 1900, с. 132; Baumgarten, 1927, tabl. V, p. 22, N 1), и ошибались те, кто отождествлял ее с Гидой (Ива- кин, 1901, с. 206—207, 210, 256—257; Пашуто, 1968, с. 135; Оболенский, 1998, с. 466; и др.)

Из сказанного следует ряд существенных выводов.

Прежде всего оказывается, что господствующая в историографии дата рождения Юрия Долгорукого, восходящая к В. Н. Татищеву — 1090 г. (Та- тищев, 2, с. 96; 3, с. 58; Ивакин, 1901, с. 205; Насонов, 1951, с. 169—170; Ра- пов, 1977, с. 142; Рорре, 1982а, S. 311; и мн. др.), неверна. Коль скоро Гида не была матерью Юрия, то последний вряд ли мог родиться ранее примерно 1095 г., даже если был первенцем от второго брака Мономаха — ведь между 1091/2 г. (максимально ранней возможной датой рождения Всеволода Мсти- славича) и появлением на свет Юрия должны были произойти следующие события: несчастный случай с Мстиславом, его выздоровление, паломни- чество Гиды в Иерусалим, ее смерть, новая женитьба Мономаха. Этот ре- зультат можно уточнить. В уже упоминавшемся послании Владимира Мо- номаха Олегу Святославичу, которое было написано после того, как в битве с Олегом под стенами Мурома 6 сентября 1096 г. пал сын Мономаха Изя- слав (ПСРЛ, 1, стб. 237; 2, стб. 227), Владимир призывает своего адресата к раскаянию и вкладывает в его уста соответствующие слова: «Увы мне, что створих ... кривости ради налезох грех собе, отцю и матери (выделено нами. — А Н.) слезы» (там же, 1, стб. 253). Чьи отец и мать имеются в виду? Чисто теоретически возможны два предположения: самого Олега (они скорбят о преступлении сына) или погибшего Изяслава. Первое ис- ключено, потому что отец Олега Святослав Ярославич умер в 1076 г., а его мать — и того раньше (уже ок. 1071 г. Святослав женился вторично: см. главу XI). Следовательно, поскольку Изяслав был сыном Владимира Мо- номаха от первого брака, в матери, оплакивавшей княжича вместе с отцом, приходится видеть Гиду (Ивакин, 1901, с. 207 [исследователь приводит процитированное известие как доказательство того, что Гида была тож- дественна «Юрьевой матери», но это ошибочное заключение явилось след- ствием неверной слишком ранней датировки рождения Юрия]; Лиха- чев Д. С., 1996, с. 531; и др.); очевидно, она же имеется в виду, когда Влади- мир продолжает: «Да же начнеши каятися Богу, и мне добро сьрдце ство- рити ... ТОЙ ВОЛОСТЬ възмешь с добром и наю (двойственное число! —

А Н.) сьрдце обратиши к собе ...», — хотя вообще говоря, здесь можно усматривать и указание на упомянутую в письме несколько выше юную вдову Изяслава. Невозможно согласиться с В. А. Кучкиным (1999, с. 71), что «отцу и матери слезы» — это будто бы чисто риторический оборот, употребленный безотносительно к каким-либо конкретным лицам. Это значит, что в конце 1096 г. Гида была жива, и дату рождения Юрия Влади- мировича необходимо отодвинуть еще ближе к 1100 г., а потому он, вопреки утвердившемуся мнению (Соловьев С. М., 2, примеч. 178; Шляков, 1900, с. 131; Ивакин, 1901, с. 207; Насонов, 1951, с. 170; Рапов, 1977, с. 142; Лимо- нов, 1987, с. 20; и др.), не мог быть тем «малым братом» Мстислава Влади- мировича, который, как о том сообщается в послании Владимира к Олегу, сидел в 1096 г. в Ростовской земле, «хлеб едучи дедень» (ПСРЛ, 1, стб. 254).

В то же время есть данные, позволяющие достаточно точно устано- вить наиболее позднюю возможную дату второго брака Мономаха. Одна из редакций «Повести временных лет» сообщает о рождении самого младшего Мономашича — Андрея в статье 6610 г., т. е. 1012/3 мартовского года (ПСРЛ, 2, стб. 252; в списках группы Лаврентьевского этого известия нет; в «Тверском сборнике» находим уточнение— август 1102 г.: там же, 15, с. 188); эта дата и закрепилась в литературе (Baumgarten, 1927, tabl. V, p. 22, N 17; Рапов, 1977, с. 143; Кучкин, 1999, с. 59; в более ранней работе мы так- же придерживались такой точки зрения: Назаренко, 1993а, с. 69). Между тем при более пристальном взгляде дело выглядит иначе. Статья 6610 г. в Ипатьевском списке и родственных ему включает следующие сообщения: бегство берестейского князя Ярослава Ярополчича из Киева от своего дяди киевского князя Святополка Изяславича (1093—1113), его пленение и воз- вращение в столицу (октябрь); переговоры Святополка с новгородцами, не желающими принимать на новгородский стол Святополчича и требующими оставить им Мстислава Владимировича (декабрь, согласно более исправно- му чтению в Лаврентьевском списке: ПСРЛ, 1, стб. 275); небесные знамения 25 января, 5 и 7 февраля; рассуждение летописца о том, что «си знаменья быша на добро», ибо на «преидущее лето вложи Бог мысль добру в русьскии князи, умыслиша дерзнути на половце поити в землю их, еже и бысть, яко же скажем в пришедшее лето». Далее следует окончание статьи: «В се же лето преставися Володислав лядьский князь. В се же лето пре- ставися Ярослав Ярополъчич месяца августа в 11 день; в се же лето ведена бысть дщи Святополча Сбыслава в ляхы за Болеслава месяца ноября в 16 день. В то же лето родися у Володимера сын Андрей» (там же, 2, стб. 251— 252). В статье следующего 6611 г. действительно идет речь о совместном походе русских князей в степь (там же, 2, стб. 252—255). Как видим, окончание статьи 6610 г. образует своего рода дополнение, не вписываю- щееся в хронологически последовательный рассказ; более того, слова «в се же лето», открывающие заключительную часть статьи, прямо отсылают к непосредственно предшествующему «... како же скажем в пришедшее лето», вроде бы указывая, таким образом, на 6611 г. В этой двусмысленности едва ли стоило бы видеть нечто большее, чем просто стилистическую неловкость, если бы не полная дата смерти Яро- слава Ярополчича: возвращенный в Киев в октябре 1102 г. князь, понятно, никак не мог умереть И августа того же года. Можно было бы, конечно, предположить, что известие о бегстве и пленении Ярослава Ярополчича на самом деле должно находиться в статье 6609 г., последнее датированное со- общение которой относится к сентябрю (мир с половцами у Сакова). Од- нако дело осложняется тем, что брак Сбыславы Святополковны и поль- ского князя Болеслава III (1102—1138) (см. о нем подробнее в главе XII) также датируется 1103 г. (Rocz. dawny, а. 1103, р. 12; Щавелева, 1991, с. 154; Balzer, 1995, s. 120—121; Baumgarten, 1927, tabl. И, p. 10, N 13; W?dzki, 1962, s. 147; Пашуто, 1968, с. 46, 425, генеалогич. табл. 6, № 6 [последние два автора ссылаются на О. Бальцера]). Эту датировку, приводимую в «Древ- нейших краковских анналах» первой половины XII в. (или так называемом «Древнем свентокшиском рочнике»), пытаются согласовать с показанием «Повести временных лет», предполагая, что коль скоро Сбыслава отбыла из Киева только в середине ноября, то бракосочетание как раз и должно было совершиться уже в 1103 г. (Balzer, 1895, s. 121; Щавелева, 1991, с. 71, коммент. 2; Jasiriski, 1992, s. 189). Однако разрешение на этот близкород- ственный брак было получено от папы Пасхалия II (1099—1118) именно в 1103 г., когда в Риме пребывал краковский епископ Балдвин (1103—1109) (Gall. II, 23, р. 90; Щавелева, 1991, с. 47, 54—55). Едва ли киевский князь отправил бы дочь к жениху до возвращения Балдвина и получения известий о церковной санкции на брак, подвергаясь риску (хотя бы и незначитель- ному) после многомесячного ожидания столкнуться с отказом. Следова- тельно, скорее всего события разворачивались так: через некоторое время после смерти в июне 1102 г. польского князя Владислава-Германа (1079— 1102) между новым краковским князем Болеславом III и Святополком Изя- славичем была достигнута принципиальная договоренность о матримони- альном союзе, затем в Рим отправился Балдвин, и только по его возвра- щении киевскому князю сообщили об успехе, вслед за чем свадебное по- сольство 16 ноября 1103 г. двинулось в Польшу. В этой связи следует, ве- роятно, внимательнее отнестись к сообщениям более поздних польских анналов, помещающих брак Болеслава под 1104 г.: МРН, 2, р. 778 («Рочник каменецкий»); 3, р. 458 («Хроника князей польских»).

Итак, два из трех поддающихся датировке событий, о которых сооб- щается в окончании статьи 6610 г., на самом деле имели место в следующем 6611 г.; третье— смерть Владислава-Германа— помещено среди проис- шествий 1103 г., вполне возможно, по той простой причине, что было отме- чено в летописи соответственно времени прибытия польского посольства, сватавшего Святополковну, которое и принесло в Киев известие о кончине польского князя. Вот почему тематически тесно связанные между собой записи о смерти Владислава и отправлении в Польшу Сбыславы оказались разделены записью о смерти Ярослава Ярополчича. Ввиду этих наблюдений происхождение окончания статьи 6610 г. представляется следующим. За- метку о небесных знамениях в январе — феврале 6610 (1103) г. летописец вносил в текст не ранее ноября, так как знал уже не только о победе, одер- жанной над половцами в апреле, но и о событиях августа — ноября. Прежде чем перейти к подробному изложению центрального сюжета — долобского съезда князей и последовавшей за ним половецкой кампании, он кратко из- ложил другие происшествия года, присоединив их не к этому подробному рассказу, а к предварительному сообщению о том же событии в конце статьи 6610 г. А. А. Шахматов (1916, с. 323) считал, что запись о рождении Андрея Владимировича к окончанию статьи 6610 г. изначально не принад- лежала, а была сделана позднее рукою летописца Владимира Мономаха, ав- тора реконструируемой исследователем третьей редакции «Повести вре- менных лет». Но такая гипотеза не избавляет от необходимости допускать, что известие о смерти «Володислава лядьского князя», отсутствующее в списках группы Лаврентьевского так же, как и известие об Андрее, в от- личие от последнего, выпало в результате «механического пропуска» (там же, с. 322, примеч. к стр. 17). Ввиду этого экономнее, а потому, на наш взгляд, предпочтительнее другое предположение: в протографе списков группы Лаврентьевского финал статьи был дефектен. Отсюда вывод: наи- более вероятной датой рождения Андрея Владимировича является (август?) 1103 г., хотя совершенно исключить 1002 г. нельзя.

Юрий и Роман Владимировичи были, надо полагать, старшими бра- тьями Андрея от той же матери. В самом деле, с одной стороны, Андрея отец посадил на Волыни после смерти там Романа в январе 1119 г. (ПСРЛ, 1, стб. 295; 2, стб. 285; Бережков, 1963, с. 46—47), а значит, он был млад- ше Романа. С другой стороны, если бы Роман был старше Юрия, то был бы и раньше оженен отцом; между тем, как мы уже знаем, Мономах же- нил Юрия в 1108, а Романа— только в 1113 г. (ПСРЛ, 2, стб. 276). В та- ком случае, в качестве terminus ante quem для женитьбы Владимира Мо- номаха на «Гюргевой матери» получаем рубеж 1100—1101 гг. (или 1099— 1100 гг., если все-таки считать, что Андрей появился на свет в 1102 г.). Однако, как справделиво заметил В. А. Кучкин (1999, с. 63—65), в этих расчетах необходимо учесть и данные о дочерях Владимира Мономаха от второго брака. По мнению историка, их было трое: Марица (Мария), же- на византийского самозванца Льва Диогена, Евфимия, выданная за вен- герского короля Кальмана (1095—1114), и Агафья, вышедшая замуж за родоначальника городенских князей Всеволодка (о неосновательности рас- пространенного убеждения, которое разделяет и В. А. Кучкин, будто Всево- лодко Городенский был сыном Давыда Игоревича, см.: Назаренко, 2000а), причем только Агафья, возможно, родилась после Андрея. С последним выводом остается только согласиться: коль скоро о замужестве Агафьи Владимировны сообщается под 1116/7 мартовским годом, то, исходя из ка- нонического брачного возраста для девушек 12 лет, она вполне могла родиться в 1104 г.

Сложнее обстоит дело с Марицей. В. А. Кучкин относит ее замужест- во к 1110-м гг., поскольку «Леон царевичь, зять Володимерь», пал в борьбе с Алексеем I Комнином в 1116 г. (ПСРЛ, 1, стб. 291; 2, стб. 283), а первое и единственное упоминание о сыне от этого брака Василии (он назван как «Маричичем», так и «Леоновичем царевичем») находим в летописи в связи с его гибелью под 1135 г. (ПСРЛ, 2, стб. 298; Бережков, 1963, с. 136). Однако молчание источников о Василии «Маричиче» до 1135 г. как аргумент в пользу его юного возраста не представляется достаточно убедительным; вряд ли Василий был заметной политической фигурой. Его отец, выдавав- ший себя за сына покойного византийского императора Романа IV Диогена (1068—1071), с половецкой помощью впервые вмешался в династическую борьбу в Византии в 1094/5 г., но был схвачен и ослеплен (Anna Comn. X, 2—4, t. 2, p. 58.31—72.3; Анна Комн., с. 266—272; Любарский, 1965, с. 55, примеч. 959). Где пребывал Лев Диоген между 1094/5 и 1116 гг., из ис- точников не видно. Изложение его истории в «Алексиаде» Анны Комнины обрывается на полуслове: некто Алакасей, обманом пленивший самозванца, везет его в Константинополь, по пути в который Льва ослепляют люди, посланные навстречу матерью императора Алексея I; о том, довезли ли незадачливого претендента на престол до столицы и как сложилась его дальнейшая судьба, Анна, до того столь подробно повествовавшая обо всем, что связано со Львом Диогеном, не проронила ни слова. Это наводит на мысль, что финал кампании против псевдо-Романовича сложился не слиш- ком удачно и тому удалось, вполне возможно, бежать по пути через Фра- кию, которая была полна союзных ему половцев. В самом деле, сведения о выступлении «Девгеневича» отложились в «Повести временных лет» в ста- тье 6603 (1095/6) г.: «Идоша половци на грькы с Девгеневичем, воеваша по Гречьстеи земли, и цесарь яша Девгенича и повеле и слепити» (ПСРЛ, 1, стб. 226—227; 2, стб. 217). Такая осведомленность летописца заставляет подозревать, что либо действия Льва Диогена уже тогда находились в поле зрения киевских политиков, либо, вероятнее (тон заметки, в которой Лев, в отличие от более поздних упоминанией о нем, не назван царевичем, не выказывает какой-либо симпатии к самозванцу), он оказался на Руси вскоре после своего поражения. Во всяком случае, предположение, что Лев Диоген попал на Русь после многих лет, проведенных в византийской тюрьме, куда более сомнительно. Но тогда возможная дата брака «Девгеневича» и Марицы Владимировны отодвигается вплоть до второй половины 1090-х гг., так что в Марице нет необходимости видеть непременно единоутробную сестру Юрия, Романа и Андрея.

Остается Евфимия Владимировна, брак которой с Кальманом (второй для короля) древнерусские и венгерские источники единодушно датируют 1112

г. (ПСРЛ, 2, стб. 273; Chron. Hung. s. XIV, cap. 149, p. 429). Этот союз оказался недолгим, и вскоре Кальман отослал ее к отцу, обвинив в супру- жеской измене. Разрыв состоялся, видимо, уже на следующий год, ибо еще при жизни короля Владимир Мономах успел прибегнуть к какому-то акту возмездия против Венгрии (только так можно понять призыв умирающего Кальмана своему сыну и преемнику Иштвану II [1114—1131] и венгерским магнатам «после его смерти отомстить русским за обиду, которую те нанесли» — «... ut ipsi post mortem suam super Rusciam ulciscerentur iniuriam. quam ipsi fecerant»: Chron. Hung. s. XIV, cap. 151, p. 431), тогда как умер Кальман 3 февраля скорее всего 1114 г. (альтернативная дата, 1116 г., ме- нее вероятна, поскольку король скончался «3 февраля во вторник» [«... ter- tio Nonas Februarii, feria tertia»: ibid., cap. 152, p. 433], а на вторник это число приходилось не в 1116, а именно в 1114 г.). Независимо от того, справед- ливы или нет (Пашуто, 1968, с. 167) обвинения в адрес Евфимии, в 1112— 1113

гг. она находилась уже в детородном возрасте, поскольку по возвра- щении на Русь родила сына Бориса, будущего претендента на венгерский престол (Розанов, 1930, с. 649—671); следовательно, Евфимия не только происходила, по-видимому, от второго брака Мономаха, но и была старше своего брата Андрея. Это, в свою очередь, означает, что terminus ante quem для повторной женитьбы Владимира Всеволодовича уменьшается на год: рубеж 1099—1100 (или, менее вероятно, 1098—1099) гг., т. е. Гида умерла никак не позднее 1099 (1098) г., и крайними хронологическими границами событий, описанных Рупертом, оказываются 1091/2 и 1098/9 гг.

Достаточно широкие рамки этой датировки можно попытаться уточ- нить путем более или менее вероятных умозаключений. Зададимся вопро- сом, почему монастырь в честь своего святого покровителя Изяслав Мсти- славич основал в Новгороде, который он лишь эпизодически посещал (в 1130, 1133 и 1134 гг.: Янин, 1991, с. 136) и где никогда не княжил? После всего сказанного выше ответ напрашивается сам собой: потому что именно в Новгороде произошло исцеление Мстислава, приписанное чудесному вме- шательству св. Пантелеймона, а вероятнее всего — и рождение самого Изя- слава-Пантелеимона. Это, разумеется, не исключает и предположения, что одновременно Изяславово «ктиторство в Пантелеймоновом монастыре могло служить одним из средств привлечения на свою сторону новго- родского духовенства» (Янин, 1977, с. 77), поскольку Изяслав при поддерж- ке брата Всеволода, княжившего в Новгороде, хотел в 1134 г. овладеть суздальским столом (НПЛ, с. 23, 208). На 1090-е гг. приходится краткий перерыв в четвертьвековом новгородском княжении Мстислава, хроноло- гические данные о котором в источниках достаточно противоречивы. Они проанализированы нами в главе XI, где мы пришли к выводу, что Мстислав Владимирович занимал новгородский стол в 1091—1095, 1096—1117 гг. Таким образом, исцеление Мстислава могло произойти либо между 1091/2 и 1095 гг., либо после весны 1097 г., но за некоторое время до 1099 (1098) г., необходимое для того, чтобы Гида могла отправиться в паломничество (в ходе которого она умерла) и чтобы известие о ее кончине достигло Руси; период с 1096 до февраля 1097 г. приходится, очевидно, исключить, так как с осени 1096 по февраль 1097 г. Мстислав лично возглавлял военные дей- ствия против Олега Святославича в Ростовской земле (ПСРЛ, 1, стб. 237— 240; 2, стб. 227—230), что трудно совместить с только что перенесенным тяжелейшим ранением.

В более ранней работе мы предпочли вторую из полученных датиро- вок, потому что «первая возможность предполагает слишком сжатую хро- нологию: 17—18-летний Мстислав должен был бы иметь уже двух или трех сыновей» (Назаренко, 1993а, с. 70). Это, конечно же, неточность, основан- ная на ошибочном, как уже отмечено выше, допущении, что Ростислав Мстиславич мог быть старше Изяслава; кроме того, расчетные «вилки» дат относятся только к событиям, описанным у Руперта, но никоим образом — ко времени рождения Изяслава-Пантелеимона Мстиславича. Мы вовсе не настаиваем на том, что Изяслав родился сразу после исцеления его отца, т. е. во второй половине 90-х гг. XI в., как понял нас В. А. Кучкин (1999, с. 66, 70), а всего лишь считаем естественным думать, что исцеление Мсти- слава произошло после рождения у него сына Всеволода, но до рождения Изяслава, которое, разумеется, могло случиться и значительное время спу- стя после драматического происшествия с Мстиславом Владимировичем. Мы готовы согласиться с хронологическими оценками, представленными

В. А. Кучкиным (там же, с. 69—70), из которых вытекает, что старшие дети от первого брака Мстислава появились на свет не ранее второй по- ловины 1090-х гг., а Изяслав, вероятно, — уже в первое десятилетие XII в. Они нисколько не противоречат нашим расчетам, а только заставляют ран- ней датировке женитьбы Мстислава на Христине 1091 — началом 1095 г., т. е. периодом первого новгородского княжения старшего Мономашича, предпочесть более позднюю — 1096 г. (после вторичного вокняжения в Новгороде, но до женитьбы в том же 1096 г. Изяслава Владимировича, младшего брата Мстислава), а тем самым, признать верной и более позд- нюю хронологию чуда св. Пантелеймона.

В результате картина вырисовывается с максимальной определен- ностью. В 1097 г. у Мстислава родился первенец— Всеволод-Гавриил; в том же году произошел случай, описанный Рупертом; в 1098 г. выздоро- вевший новгородский князь отпустил счастливую мать в Святую Землю; во время путешествия Гида умерла, что неудивительно ввиду тягот дальнего странствия; в том же году об этом известили Владимира Мономаха, кото- рый, возможно, вскоре, на рубеже 1098—1099 гг., а скорее всего — после примерно годичного траура ближе к концу 1099 г. женился вторично на «Гюргевой матери». В отличие от В. А. Кучкина (1999, с. 65) мы не видим ничего невероятного в том, что паломничество Гиды приходилось на время первого крестового похода (1097—1099 гг.). Судя по тому образу, который очерчен Рупертом, первая супруга Мономаха была женщиной подчеркнуто религиозной (ср. сведения о ее возможном влиянии в этом отношении на своего старшего сына, собранные в интересном этюде М. Ф. Мурянова: 1972, с. 216—224) и весть о выступлении крестоносного войска, совер- шенно напротив, могла еще более вдохновить ее. Это было бы особенно понятно, если учесть давние связи Гиды с Фландрией, где она провела свое отрочество и где были похоронены ее мать и сестра, — той самой Флан- дрией, которая дала первому крестовому походу основную массу войска и его главного предводителя— Готфрида Бульонского, чей младший брат, иерусалимский король Балдуин I (1100—1118), спустя несколько лет после смерти Гиды столь доброжелательно принимал русского игумена Даниила (см. главу XIV).

* * *

Ни в новгородском летописании, ни в «Повести временных лет», ни в «Проложном житии» Мстислава Великого (Серебрянский, 1915, прилож., с. 48) события, о которых повествуется в «Слове о св. Пантелеймоне», никаких следов не оставили. Их отголосок обнаруживается в другом, совер- шенно неожиданном месте. Мы имеем в виду такой малоизученный новго- родский памятник (его новгородское происхождение лишний раз подтвер- ждает связь рассказанного в «Чуде св. Пантелеймона о Мстиславе-Хараль- де» именно с Новгородом), как предание об основании собора св. Николая на Ярославле дворище — Николы Дворищенского. Этот источник, на- сколько известно, дошел только в поздних списках. Древнейший из них, Во- логодский, принадлежавший некогда Спасо-Прилуцкому монастырю и из- данный Н. К. Никольским (1907, с. 58—61, №5), датирован издателем концом XVII — началом XVIII в.; его полное заглавие: «Чюдо иже во свя- тых отца нашего Николаа, Мир Ликийских чудотворца и архиепископа, сотворившееся в Великом Новеграде. И что ради церковь святаго Николаа соборная, иже на торговой стране, на Ярославле дворище именуется. И что ради в той церкви местный образ Николая Чудотворца, круглая дека». Существовал еще один список, не отмеченный у Н. К. Никольского, хра- нившийся в самом Николо-Дворищенском соборе; его местонахождение в настоящее время нам не известно. В 1818 г. этот текст был издан отдельным листком для народного чтения (его воспроизведение см.: Русский паломник, 1892, № 49, с. 781—782). Для этого популярного издания текст был явно поновлен и сокращен, хотя принадлежность обоих списков к одному и тому же изводу угадывается по характерным отличиям от позднейших вариантов. Сам памятник, несомненно, более ранний, судя по его достаточно архаич- ному языку, хотя относить его к домонгольскому времени (Никольский Н. К, 1906, с. 381, №32; Podskalsky, 1982, S. 132—133; Подскальски, 1996, с. 223—224) вряд ли возможно ввиду целого ряда исторических ляпсусов, о которых еще пойдет речь. Текстуально его влияние прослеживается в статье 6621 (1113) г. «Новгородской Третьей летописи», окончательная редакция которой относится к 1673 г.: «В лето 6621. Князь великий Мсти- слав Владимирович, внук великаго князя Владимира, нареченный во святом крещени[и] Георгий, заложил церковь каменну в Великом Новегороде святаго Николы Чюдотворца на княжи дворе. Того же лета образ Николы Чюдотворца Мирликийскаго приплыл ис Киева в Великий Новград, дека круглая, и взяли на Липне, при епископе Иоанне; и тое икону устроиша в том превеликом храме на Ярославле дворище, в церкви» (НЛ, с. 187—188, 213). Вместе с тем в «Новгородской Третьей летописи» отразилась, не- сомненно, более поздняя редакция памятника, в которой чудесное обрете- ние иконы св. Николая приурочено к месту, где в 1292 г. новгородским ар- хиепископом Климентом была заложена каменная церковь Николо-Липен- ского монастыря (НПЛ, с. 327). Эта связь между преданием о создании Николо-Дворищенского собора и Липном еще не прослеживается ни в тексте, изданном Н. К. Никольским, ни в списке, хранившемся в самом со- боре, ни в статье «Новгородской Первой летописи» о заложении храма на Липне, но она очевидна в том изводе памятника, который был в распо- ряжении митрополита Макария (Булгакова) (2, с. 289, примеч. 172; он же, 1995, с. 471, примеч. 172). Его вторичность видна как из языковых по- новлений, так и из некоторых деталей, которые объясняются непониманием первоначального текста. Так, в Вологодском списке буря на Ильмене, задержавшая послов Мстислава, описана в следующих словах: «... и от бури ветрения заехаша в некии остров, ожидаху времени, дондеже ветр утихнет, и в том о то це (здесь и ниже курсив наш. — А. Н.) стояху три дня и три нощи». Редкое слово отокъ «остров» не было понято автором «макарьев- ского» извода, и он «исправил» его на потокъ: «... так же и на месте пото- ка Липенского, идеже чюдотворная та икона обретеся, церковь воздви- же ...». Между тем Липно — это место при впадении реки Меты в Ильмень и при реке Гнильнице, из Меты вытекающей в Ильмень же, т. е. в самом деле представляющее собой своего рода остров.

Содержание памятника в общих чертах таково. Новгородского князя Мстислава Святославича (так!), в крещении Георгия (!), внука Ярослава Владимировича, постигает «лютая болезнь»: «яко расслабишася вси кости и уди его, и не можаше двигнутися с места своего». Мстислав молится об ис- целении, обращаясь к св. Николаю, мощи которого «в та времена» «немет- стии людие» доставили из Мир Ликийских в Бари, при этом упоминаются «русские» чудеса святого: об утопшем детище («... тогда же убо и в богоспа- саемом граде Киеве утогшіее отроча живо наидоша, лежащее пред иконою Николаа Святителя, еще сущи мокроте текущи от него»: Багрий, 1914, с. 276—279; Подскальски, 1996, с. 217, № б/д’; 220—221 [здесь и литература вопроса]) и, кажется, о половчине («о сих... чюдесех Николая Святителя имя простреся во вся вселенныя концы, не токмо на верующих, но и в тех, иже Бога не знающих»: Леонид, 1888, с. 47—54; Подскальски, 1996, с. 217, № б/е’; 221—222). В видении князю является св. Николай, веля ему до- ставить из киевского Софийского собора круглую икону со своим изобра- жением, которая должна принести ему исцеление, если он и в дальнейшем не оставит почитания св. Николая. Посланников князя на Ильмене застает буря, которую они пережидают в течение трех дней, на четвертый же день повар, набирая в озере воду, обнаруживает в нем плывущую круглую до- ску — ту самую икону, за которой они посланы. Образ доставляют в Нов- город, князь получает исцеление и в благодарность он «и баба его, бла- говерная княгиня Анна», воздвигают каменную церковь св. Николая, куда и помещают чудотворную икону. Произошло же это все в 6621 г. при новгородском архиепископе Никите.

Этот текст содержит целый ряд дополнительных сведений сравнитель- но с лапидарной заметкой в «Повести временных лет» под 6621 (1113/4) г.: «Мьстислав заложи церковь камяну святаго Николы на княже дворе у торговища Новегороде» (ПСРЛ, 2, стб. 276—277; ср. еще более краткое новгородское сообщение: НПЛ, с. 20, 204). Не все они внушают доверие. Так, явно ошибочна генеалогия Мстислава, который назван Святославичем и внуком Ярослава Мудрого, тогда как он был Владимировичем и правну- ком Ярослава; неверно указано и христианское имя князя, нареченного в крещении не Георгием, а Феодором. Известно также, что новгородский епископ Никита скончался 30 января 1109 г. (НПЛ, с. 19, 203; Я. Н. Щапов [1989, с. 208], со ссылкой на Н. Г. Бережкова, относит смерть Никиты к январю 1108 г., что является недосмотром, так как события, описанные в статье 6616 г. «Новгородской Первой летописи», Н. Г. Бережков [1963, с. 229] датирует именно зимой—весной 1109 г.), т. е. за четыре с лишним года до твердо засвидетельствованной летописями даты заложения храма Николы на Дворище.

Что касается крещального имени Мстислава, то эту ошибку, удер- жавшуюся и в «макарьевском» изводе, и в «Новгородской Третьей летопи- си», можно было бы объяснить простым недоразумением. В Вологодском списке во фразе «Великии князь Мстислав Святославич, внук великого князя Ярослава Владимировича, нареченный во святом крещении Георгии» слово «нареченный» допустимо трактовать как описку вместо «наречен- наго», так как христианским именем Ярослава Мудрого было именно «Ге- оргий»54. Однако от источника естественно было бы ждать подробностей о князе-ктиторе (Мстиславе), а не о его далеком предке. Поэтому не исклю- чаем и другой возможности. В 1854 г. под напрестольной доской главного алтаря Никольского собора были найдены древние антиминсы, один из которых имел надпись об освящении «жертвенника святого мученика Георгия» новгородским архиепископом Нифонтом «повелением ростов- ского епископа Нестора», при князе Георгии, сыне Мономаховом, 1 сентяб- ря 6657 г., в 12-й индикт, т. е. при Юрии Владимировиче Долгоруком 1 сен- тября 1148 г. (Рыбаков, 1964, с. 28, №25, табл. XLII)55. Архим. Макарий (Миролюбов) (1860, с. 253—254) в свое время считал, что в Никольском соборе на Дворище некогда существовал придел св. Георгия. Это не ис- ключено, хотя согласно так называемой «Семисоборной росписи» новго- родских церквей второй половины XV в. (Янин, 1976, с. 108—109), воз- можно, 1485 г. (Petrov, 1992, 85—87), «на Дворищи Никола» имел только два дополнительных престола «на полатех» (Вознесенский и Зачатьевский), «да придел Варламеи» (Никольский А., 1898, с. 76—81; Янин, 1976, с. 114; Андреев, 1989, с. 222). Для нас, однако, в данном случае не имеет значения, прав или ошибался известный знаток новгородских древностей. Важно другое: логичное умозаключение архим. Макария мог сделать и раньше любой, кто был знаком с надписью на антиминсе 1148 г. и задался вопросом, почему этот последний хранится именно в Никольском соборе, — например, новгородский архиепископ Евфимий И, освящавший главный алтарь собора в 1454 г. (см. ниже). Отсюда, зная о ктиторстве Мстислава, легко было сделать вывод, что именно Мстислав и был тем сыном Мономаховым, который под христианским именем «Георгий» упоминается в надписи. Почему Мстислав назван при этом Святославичем, сказать не беремся.

Представляет интерес упоминание княгини Анны. Дело в том, что вто- рая жена Всеволода Ярославича, мачеха Владимира Мономаха, отца Мсти- славова, названа Анной в «Никоновской летописи» под 6605 (1097/8) г. (ПСРЛ, 9, с. 132) и в Хлебниковском списке «Повести временных лет» в позднейшей приписке над строкой к сообщению о ее смерти 7 октября 1111 г. (ПСРЛ, 2, стб. 273, примеч. 14; Хл.-Пог., с. 126, прав. стб.). Однако вдова Всеволода жила в Киеве, а не при дворе своего пасынка (ПСРЛ, 1, стб. 263; 2, стб. 273), тем более странно было бы застать ее при дворе Мо- номашича; главное же в том, что она, как и епископ Никита, не могла участвовать в событиях 1113 г., так как умерла двумя годами ранее. Неуди- вительно в итоге, что и описание самого недуга Мстислава в «Чуде св. Ни- колая» лишено жизненной конкретики, а представляет собой стереотипную агиографическую формулу, сравнимую, например, с характеристикой бо- лезни Святополка Окаянного в «Повести временных лет» и в «Сказании о свв. Борисе и Глебе»: «... нападе на нь бес и раслабеша кости его и не можа- ше седети на кони» (ПСРЛ, 1, стб. 145; 2, стб. 132; Абрамович, 1916, с. 47).

Все эти соображения убеждают в том, что в дошедшем до нас виде текст сложился много позже новгородского княжения Мстислава Великого. Но когда именно?

Едва ли имя княгини Анны было просто домыслом автора новго- родского «Чуда св. Николая», ведь по крайней мере с 30-х гг. XV в., со вре- мени новгородского архиепископа Евфимия II (1428/34—1458), в Новгоро- де засвидетельствована устойчивая традиция, связывавшая одно из захоро- нений в местном Софийском соборе с именем Анны, якобы жены Ярослава Мудрого и матери его сына Владимира (Янин, 1988, с. 138—139). В отличие от В. JI. Янина, считающего эту традицию в корне ошибочной, мы склонны усматривать в ней историческое зерно. Анна, разумеется, не могла быть матерью Владимира Ярославича, но, вполне возможно, она действительно была первой супругой Ярослава Владимировича периода его новгородского княжения, до заключения в 1119 г. второго брака со шведкой Ингигерд- Ириной (Назаренко, 1991, с. 181—182; см. также главу X). Если в предании

об основании Николо-Дворищенского собора упоминались имена ктитора Мстислава и его бабки Анны, то всякому новгородцу естественно было бы заключить, что речь идет об этой самой жене Ярослава, местночтимой святой. Так Мстислав мог превратиться во внука Ярослава Мудрого. В этой связи важно указать на существование в Никольском соборе уже упо- минавшегося престола в честь Зачатия св. Анны (см. также: ПСРЛ, 6, с. 286 под 7037 г.), а также на факт освящения главного алтаря собора Евфими- ем II в 1454 г. почему-то как раз «на память усиления святыя Анны, матере святыя Богородицы» (Макарий [Миролюбов], 1860, с. 258—259). Эти дан- ные позволяют высказать осторожное предположение, что в первой по- ловине XV в., в период святительства архиепископа Евфимия Вяжицкого, предание, ставившее в специфическую связь имена князя Мстислава, осно- вателя Николо-Дворищенского собора, и княгини Анны, якобы его бабки, уже существовало.

Итак, «Чудо св. Николая о князе Мстиславе», являющееся, в сущнос- ти, сказанием об основании Никольского собора на Ярославове дворище, в той виде, как оно зафиксировано в Вологодском списке, является, судя по ряду анахронизмов и ошибок, памятником довольно поздним. Возможно, возникновение его следует отнести ко времени Евфимия II, коль скоро именно последний придал известную «официальность» новгородскому куль- ту княгини Анны, жены Ярослава Мудрого: Евфимий «позлати гроб ... Анны, и подписа, и память устави творити на всякое лето» (НЛ, с. 271— 272). В аналогичном сообщении «Новгородской Первой» и «Новгородской Четвертой» летописей Анна по имени не названа (НПЛ, с. 420; ПСРЛ, 4, с. 436), но едва ли подлежит сомнению, что ее имя было известно, ибо, по справедливому замечанию В. Л. Янина (1988, с. 138), чтобы «память тво- рити», необходимо имя. Памятник не получил широкого распространения, что понятно ввиду локальности сюжета и очевидного проновгородского его пафоса: прославленная чудотворная икона так называемого Николы Мок- рого (Макарий [Миролюбов], 1911; Кат. НИАМЗ, с. 9) по воле самого святого перемещается в Новгород. Автор «Чуда св. Николая» принадлежал, надо думать, к клиру Никольского собора, так как правильно назвал имя князя-ктитора и дату основания храма, позаимствовав их, очевидно, из каких-то поминальных записей при соборе. В то же время он был явно лицом незначительным, поскольку не имел доступа к владычной летописи, иначе он вряд ли назвал бы Мстислава Владимировича Святославичем и отнес бы событие к периоду святительства епископа Никиты. Откуда же, в таком случае, этот анонимный автор (или оформленное им устное предание) черпал свои, пусть и анахронические, данные?

Сопоставим два «Чуда о Мстиславе»: условно говоря, «русское» — св. Николая и «немецкое» — св. Пантелеймона. Согласно обеим легендам, князь поражен смертельным недугом; и в том, и в другом случае ему в видении является святой; и в том, и в другом случае в событиях участвует княгиня: в «русской» легенде — бабка Мстислава, что заведомо неверно, в «немецкой» — его мать, что бесспорно. Тем самым сюжетное сходство на- лицо. Примем, далее, во внимание, что сам факт болезни и исцеления Мсти- слава Владимировича вне сомнения; что причина болезни у Руперта изло- жена правдоподобней, чем в очевидном клише новгородской легенды; что сказание об основании Николы Дворжценского ошибочно отодвигает зало- жение храма на годы епископства Никиты (ок. 1096—1108), т. е. на то вре- мя, каким следует датировать болезнь и выздоровление Мстислава, если исходить из данных Руперта (1097 г.); что, наконец, Руперт писал о чудесах св. Пантелеймона до основания новгородского Пантелеймонова монастыря и потому никакое потенциальное влияние возможного древнейшего сказа- ния об основании Никольского собора на аналогичное сказание, связанное с основанием обители св. Пантелеймона, не могло отразиться в его рассказе. В результате напрашивается обратное предположение: источником или образцом для достаточно позднего «Никольского» сказания могло стать раннее «пантелеимоновское».

Эта гипотеза представляется тем более логичной, что она удачно объясняет некоторые ошибочные данные сказания об основании Николо- Дворищенского собора. Во-первых, становится понятным упоминание епис- копа Никиты; в «Новгородской Третьей летописи» эта ошибка, как мы пом- ним, исправлена («при епископе Иоанне»: НЛ, с. 187—188, 213), поэтому здесь вряд ли уместно было бы видеть тенденциозное умолчание об одиоз- ной фигуре епископа Иоанна Попьяна (1110—1130), которого в Новгороде «не поминали» (НПЛ, с. 473; Янин, 1978, с. 47—56). Во-вторых, именно в предполагаемой нами «пантелеимоновской» легенде княгиня должна была выступать в двоякой роли: матери чудесно исцеленного Мстислава и бабки князя — основателя монастыря, т. е. Изяслава Мстиславича. Не было бы ничего удивительного, если бы с течением времени в устном предании оба князя слились в один образ, причем популярный в Новгороде Мстислав заслонил бы никогда не княжившего здесь и потому малоизвестного Изя- слава; так княгиня стала бабкой Мстислава (если наша гипотеза верна, то надо признать, что «Анна» было православным именем Гиды Харальдовны, не известным по другим источникам, которое она по обычаю того времени обязана была принять на Руси). И, наконец, в-третьих, мотив построения храма (чудесное исцеление князя), оправданный в «пантелеимоновской» легенде ввиду твердо установленных связей матери Мстислава с монас- тырем св. Пантелеймона в Кёльне, в «Никольской» легенде выглядит не слишком убедительно, поскольку Николо-Дворищенский собор вовсе не похож на частную благодарственную (обетную) ктиторею. Как главный храм при княжеском дворце, в известном смысле изъятый даже из-под юрисдикции новгородского епископа (здесь в 1136 г. новгородский князь Святослав Ольгович мог позволить себе венчаться «своими попы» вопреки прямому запрету епископа Нифонта [НПЛ, с. 24, 209]: в указателе к «Нов- городской Первой летописи» церковь, где венчался Святослав, ошибочно отождествлена с только что освященной Никольской церковью на Яковле улице: там же, с. 621, прав, стб.), он выглядел скорее совершенно офици- альной постройкой, частью широкой строительной программы Мстислава Владимировича, который чуть позже, в 1116 г., «заложи Новъгород болии пьрваго» и новую каменную крепость в Ладоге (НПЛ, с. 20, 204), а до того, в 1103 г., воздвиг Благовещенский собор в старой княжеской резиденции на Городище под Новгородом (НПЛ, с. 19, 203; Серебрянский, 1915, прилож., с. 48). На официальный характер постройки указывает, на наш взгляд, и то, что позднее она служила вечевой церковью Торговой стороны (НПЛ, с. 38 [1219 г.], 80—81 [1255 г.] и далее).

Возможно, превращение «пантелеимоновской» легенды в «Николь- скую» облегчалось известной семантической близостью образов обоих святых как скорых помощников. Правда, древнерусские тексты, в которых бы такая близость нашла выражение, нам не известны. В них имя св. Пан- телеймона обычно присутствует в молитвенных обращениях к «безмездным врачам» — свв. Косьме и Дамиану, Киру и Иоанну, Аввакуму, Ермолаю (Сергий, 2, с. 30, 194, 202, 224), как, например, в «Молитве на дьявола и на нечистыя духи ко всем святым» (вероятно, чешского происхождения, конца XI

в.) (Соболевский, 1910, с. 44; Подскальски, 1996, с. 419—420) или во второй молитве «в субботу по заутрени всем святым» св. Кирилла Туров- ского (Григорович, 1857, с. 340; Подскальски, 1996, с. 387, 392). Однако могло сыграть свою роль визуальное соседство святых, чьи изображения входили в один композиционно-тематический блок в храмовой живописи; напомним, что, например, на фресках Софийского собора в Киеве св. Па- нтелеймон и св. Николай изображены друг напротив друга.

Чтобы завершить иконографичекую тему, отметим, что среди фраг- ментов фресковой живописи Николо-Дорищенского собора сохранилось изображение «Иов на гноище» — сюжет уникальный для русской монумен- тальной живописи. По мнению В. Л. Янина, который обратил наше внима- ние на эту фреску, в ней можно было бы усматривать намек на «лютую болезнь» Мстислава. Остатки изображения были в свое время раскрыты и исследованы Н. П. Сычевым (1977, с. 195—219; см. также: Лазарев, 1954, с. 76—78). Известный знаток древнерусского искусства, хотя и отстаивал древность живописи (XII в.), оперируя чисто искусствоведческими аргу- ментами, отвергал в то же время связь сюжета с болезнью и исцелением Мстислава, справедливо указывая на позднее происхождение новгородского «Чуда св. Николая». Положение фрески таково, что она, по мнению иссле- дователя, вполне могла быть частью более широкой композиции Страш- ного суда, изображение которого занимало, вероятно, как обычно, всю центральную часть западной стены (Сычев, 1977, с. 196—197). Не знаем, насколько «Иов на гноище» уместен в качестве композиционного элемента при изображении Страшного суда. Важнее другое: новые данные, доказы- вающие достоверность истории о болезни и исцелении Мстислава Влади- мировича, сводят на нет главный контраргумент Н. П. Сычева, а стало быть, связь редкого иконографического сюжета с мучительным испыта- нием, выпавшим на долю новгородского князя, делается вполне вероятной, подтверждая тем самым до известной степени историчность эпизода.

Резюмируя, следует сказать, что представленный нами немецкий ис- точник первой четверти XII в. не только проливает свет на историю зарож- дения культа св. Пантелеймона на Руси, не только позволяет существенно уточнить ряд фактов древнерусской истории конца XI — начала XII в., а также взаимоотношения внутри княжеского дома Мономашичей в первой половине — середине XII в. (Кучкин, 1999, с. 74—75), наконец, не только дает некоторое объяснение одному из сложных древнерусских памятников «Никольского круга», но и служит новым свидетельством древности кон- тактов Руси со среднерейнскими городами, в частности, — с Кёльном. Дан- ные Рупертова «Слова о св. Пантелеймоне» наполняют жизнью сухое со- общение другого кёльнского памятника, созданного ок. 1080 г., — «Песни об Анноне», которое само по себе выглядит как эпический locus communis; кёльнскому архиепископу Аннону шлют дары иностранные государи: «Из Греции и Англии // короли ему слали дары; // так делали датчане, // фландры и русские» (Annolied, Кар. 37, S. 128, vers. 637—640: «Van Criechen unt Engelantin // die kunninge imi gebi santin; // so dedde man von Denemarkin, // von Vlanterin unti Riuzinlanti»). По внутренней хронологии источника эти события пришлось бы приурочить к 1062—1064 гг., периоду регентства Аннона в малолетство германского короля Генриха IV (1056—1106), но трафаретность фразы, явно «нагнетающей» иностранные этнонимы, делает такую строгую хронологическую привязку шаткой и заставляет предпо- честь ей широкую датировку временем пребывания Аннона на кёльнской кафедре, т. е. 1056—1075 гг. Предпринимались попытки опровергнуть это известие со ссылкой на параллельное место «Жития Аннона» (1105 г.), где поименованы дары из Англии, Дании и Греции, но о Руси умалчивается (Vita Ann. I, 30, p. 475; Knab, 1962, S. 21—25). Этот аргумент покоится на двух постулатах: что, во-первых, «Житие» 1105 г. основано в целом на утра- ченном более раннем (до 1088 г.) «Житии Аннона», принадлежавшем перу зигбургского аббата Регинхарда, и что, во-вторых, Регинхардово «Житие» активно использовалось автором «Песни». Между тем изданные около тридцати лет назад новонайденные фрагменты древнейшего «Жития» не обнаруживают предполагавшейся тесной близости с соответствующими местами «Песни» (Schieffer, 1978, S. 202—213; Struve, 1978, S. 128—160; Thomas, 1978, S. 403—414; Nellmann, 1986, S. 187). Тем самым текстологи- ческие соображения против достоверности упоминания Руси в «Песни об Анноне» теряют под собой почву. Учитывая полученную нами несколько более раннюю, чем было принято думать, датировку брака Владимира Мономаха и Гиды (ок. 1073 г. вместо 1074/5 г.; см. главу XI), позволительно было бы думать, что «дары из Руси» («gebi... von ... Riuzinlanti») архиепи- скопу Аннону могли поступать именно от Гиды Харальдовны или ее русского мужа.

Тема связей кёльнского монастыря св. Пантелеймона с Русью находит себе продолжение в эпоху Андрея Юрьевича Боголюбского (60—70-е гг. XII в.). Большой Сион московского Успенского собора представляет собой переделку 1486 г., тогда как лежащая в его основе более древняя дарохрани- тельница, попавшая в Москву из Владимира, является, по мнению искусст- воведов, кёльнской работой 1160-х гг. из мастерской при монастыре св. Пантелеймона (Даркевич, 19666, с. 23—25). И вообще, во Владимиро- Суздальской земле и на Рязанщине того времени обнаруживаются лотаринг- ские эмали, которые аналогий в других землях Руси не имеют (Филимонов, 1874, с. 21—26; Даркевич, 1966а, с. 61—69; Даркевич, 19666, с. 58; Worn, 1980, S. 391—397).